На оккупированный Минск опустилась теплая, как парное молоко, июньская ночь. Еще год назад в такие дни парки и скверы города наполняла толпа отпускных солдат минского гарнизона, выздоравливающих раненых из госпиталей. По цент-ральным улицам фланировали под руку с дамами офицеры вермахта и СС. Словом, лето оставалось летом, несмотря на войну. И в ночи можно было услышать девичий смех, звук поцелуя, гитарные переборы, воркование патефона, раскручивающего модную пластинку…

Но теперь все было иначе. Минск словно затаился перед очередной крутой переменой судьбы. В последний раз она сменилась ровно три года назад — 28 июня 1941 года, когда в город вошли нацистские оккупанты.

Три года унижения, мук и страданий подходили к концу.

Но оккупанты еще находились в Минске, еще считались, пусть и формально, его полноправными хозяевами. Те, кому Минск принадлежал по праву — его жители, — еще не смели свободно ходить по его улицам и наслаждаться летней ночью. Только кованые сапоги ночных патрулей цокали по старинному булыжнику, да где-то недалеко от Немиги полыхал в ночи пожар — это горело здание военного госпиталя, разнесенное бомбой с одиночного советского самолета, прорвавшегося к городу около девяти вечера…

Исполняющий обязаности генерального комиссара Белоруссии Курт фон Готтберг — высокий, в очках, одетый в полевой мундир со знаками различия группенфюрера СС, — в последний раз задержался сегодня в своем служебном кабинете на втором этаже здания комиссариата. Строительство этого странного — иного слова не подберешь — в архитектурном отношении здания началось в 1939-м, в нем предполагалось разместить ЦК Коммунистической партии большевиков Белоруссии. Но до войны ЦК так и не успел переехать в этот дом, больше всего похожий на громоздкий высокий сундук со множеством щелей-окон. Первым новоселом в нем, по иронии судьбы, стал руководитель совсем другого сорта. Хотя тоже партийный…

Вильгельм Кубе возглавлял генеральный округ «Вайсрутениен» до 23 сентября 1943 года. В эту ночь бомба, подложенная горничной Кубе, Еленой Мазаник, разорвала генерального комиссара, само имя которого осталось в памяти белорусского народа как символ угнетения, насилия и чужой злой воли…

Сменивший Кубе Курт фон Готтберг терпеть не мог своего предшественника. Но это вовсе не значит, что он был другом белорусского народа. Напротив, политика оккупантов с «воцарением» Готтберга стала еще более изощренной, коварной и жестокой. Он был сторонником «экономии средств». Пусть белорусов уничтожают сами белорусы!.. А для достижения этой цели нужно помахать перед носом у местных националистов тряпкой с надписью «Независимость». Разрешить им создать подобие правительства, армии. И людишки, ошалевшие от жажды власти, сделают все что угодно…

Готтберг поправил очки и скривил в усмешке узкие, змеистые губы. Он вспомнил, как 26 марта 1944 года на главной площади Минска вместе с президентом Центральной рады Островским принимал присягу курсантов офицерской школы Белорусской Краевой Обороны. Для местных националистов все эти эффектные красивости — присяги, речи, конгрессы, — значат очень многое. Как и для всех дикарей. Реальная политика делается в тиши, без лишних слов и многочисленных представителей народа. Настоящий вершитель судеб советуется исключительно с аналитиками. Всем остальным он только сообщает свои решения…

«Впрочем, все это ерунда, пустые размышления, — холодно подумал Готтберг, глядя из окна кабинета на спящий, погруженный во тьму Александровский сквер и здание театра, где еще день назад упоенные игрой в большую политику «парламентарии» провозглашали «независимость». — А пустоте в моей жизни не место. Еще одна ее часть стала из настоящего прошлым. Только и всего. И эта часть высоко оценена фюрером…» Полчаса назад раздался звонок из Берлина, и Гитлер лично поздравил Готтберга с присвоением очередного чина и высокой наградой — Рыцарским крестом Железного креста.

Готтберг подошел к буфету, вынул бутылку французского коньяка, наполнил рюмку и, обращаясь к большому портрету фюрера, негромко произнес:

— Зиг хайль!

Эти слова — «Да здравствует победа!» — странно звучали накануне эвакуации.

Впрочем, Готтберг уже думал не о настоящем, а о будущем. Белоруссия, ее «политики» и «военные», ее жертвы и герои, наступление Красной Армии — все это его уже перестало интересовать. Он выполнил здесь свою миссию, а прочее — не его забота. С завтрашнего дня власть здесь принадлежит военной администрации…

В дверь кабинета тихо постучали. На пороге стоял адъютант Готтберга, молодой гауптштурмфюрер СС в полевой форме.

— Все готово, группенфюрер… простите, обергруппенфюрер!

Во внутреннем дворе Готтберга ждал черный бронированный «Майбах-Цеппелин». Два «Мерседеса» с охраной и эскорт мотоциклистов пошли впереди и позади лимузина.

Мимо побежали полуразрушенные, неосвещенные улицы Минска. По лицу Готтберга иногда пробегали зыбкие, призрачные тени, похожие на людские силуэты. Казалось, все те, кто был расстрелян, повешен или замучен в застенках во время правления Готтберга в Белоруссии, молчаливо преследуют эсэсовца, взывая о возмездии.

Специальный железнодорожный состав ожидал Готтберга на дальней ветке. Комендант поезда отдал рапорт, вскинул руку в нацистском приветствии. Готтберг рассеянно ответил ему, поднялся в вагон и попросил принести в купе бутылку минеральной воды.

Через две минуты состав тронулся и, постепенно наращивая скорость, пошел на запад.

А еще через десять минут бывший генеральный комиссар Белоруссии уже крепко спал. Готтбергу снился солнечный день в Кёльне, на набережной Рейна. Ласково плескались воды могучей реки, небо было голубым и мирным, как до войны, а величественный Кёльнский собор, как всегда, радовал своим совершенством…

* * *

Здание госпиталя догорало. Багровые языки пламени освещали в ночи закопченные лица людей, отсвечивали в ветровых стеклах машин. Жалобно стонали раненые, которых санитары и санитарки вытаскивали из пожарища. Рядом поспешно выгружались из тяжелого грузовика рабочие Организации Тодта, однорукий бауляйтер резко отдавал им распоряжения. Разборкой завалов командовал немолодой военный врач в очках.

— Живее, живее! — раздраженно кричал он на многочисленных солдат, копошившихся на руинах. — Там в хирургическом еще семь человек должно быть! Герр бауляйтер, ваших — на разборку флигеля!..

— Яволь, герр штабсартц!.. К флигелю, живо!!!

От хирургического отделения оставались одни воспоминания. Хаос битого камня и стекла, переплетения каких-то металлических трубок, ошметки дерева, клочья бинтов, комья окровавленной ваты… Советский бомбардировщик появился над городом незамеченным, и тревогу не объявляли.

Стриженный ёжиком «фельдфебель», вместе со своими подчиненными копавшийся на развалинах госпиталя, выпрямился и ожесточенно сплюнул. Вместо того, чтобы выполнять задание командования, они вынуждены возиться тут, отыскивать на руинах раненых немцев… И надо же было этому самолету прилететь так невовремя! Только выработали с ребятами тактику, приняли решение, как громыхнул этот взрыв, взвыли сирены, квартал оцепили фельджандармы, и всех, кто попался под руку, силком погнали на разборку развалин горящего госпиталя… «Старший по званию», бородатый «лейтенант», пробовал было сопротивляться, но хмурый, с мятым от недосыпания лицом гауптманн фельджандармерии процедил: «Захотели к стенке за невыполнение приказа?.. А ну!..» Пришлось подчиниться. И вот теперь уже полночи они работали на разборке этого чертова госпиталя…

Отпустили их только без десяти три. По приказу «фельдфебеля» группа разделилась — семеро пошли низом, через набережную Свислочи, а он в сопровождении бородача двинулся к зданию духовной семинарии.

Тяжело, устало шагая по замусоренному осколками битого кирпича и стекла тротуару, «фельдфебель» думал о том, как же удачно они додумались выйти на конспиративную квартиру. Хозяин, которого они подозревали в измене, оказался невиновным, а немцы, которых видели выходящими из его дома, — офицерами «Смерша». Видимо, в апреле 1943-го, когда военную разведку выделили из НКВД в особое управление Наркомата обороны, эта квартира автоматически приобрела статус явки сразу двух разведывательных сетей — НКВД и «Смерша». Кто же знал, что интересы двух ведомств будут настолько разными?..

Перед смертью хозяин явки признался, что сегодняшние гости — смершевцы. А раненый парень, которого прикончили на чердаке, так и вовсе предоставил великолепное тому доказательство. Он был в штатском, но в шкафу обнаружилась его немецкая форма, а в ее подкладке — тончайший шелковый лоскут, покрытый мелким текстом. Точно такой же, какой был в подкладке у парашютиста, убитого в ночном июньском лесу…

Итак, эти «немцы» были теми самыми, кого приказал искать и ликвидировать Судоплатов. Ради такой удачи не жаль было и стариком-подпольщиком пожертвовать. Теперь «фельдфебель» знал точное количество разведчиков, знал, как они приблизительно выглядят. Но самое главное — у них была явка, куда они неизбежно должны были вернуться. Засаду в доме оставлять не стали — без стрельбы не обошлось бы, а это могло всполошить немцев, которые в момент оцепили бы квартал, и тогда не уйдешь. Проще было убрать их по одному, во время возвращения их на явку… «Вернее, теперь — уже утром, — подумал “фельдфебель”». — Надеюсь, расходиться на задание они тоже будут по одному, как и вчера».

Теплая ночь была на исходе. Группа «фельдфебеля» рассредоточилась по окрестным дворам так, чтобы держать в поле зрения весь переулок и прилегающие к нему пустыри — на случай, если разведчики будут расходиться разными маршрутами.

Медленно тянулись часы. Постепенно рассвело, закукарекала, захрюкала и замычала окрестная живность, по улице начали проезжать повозки и машины, по реке двинулись лодки… Потом небо нахмурилось, прошел короткий теплый дождик, прибивший пыль в переулке, и снова распогодилось. Становилось жарко. А дом-явка так и стоял молчаливый, неподвижный — ни звука, ни движения внутри.

— Сходи посмотри, — еле слышно приказал «фельдфебель» бородатому «лейтенанту».

Через минуту тот вернулся, криво усмехаясь.

— Дом пуст, командир…

— Как пуст? — опешил «фельдфебель».

— А так. Сходи сам посмотри.

Тщательно обыскали явку. Смершевцы явно побывали в доме — тела погибших они перенесли в подвал, на кухне остались следы ужина, — но ночевали в другом месте.

Выйдя на улицу, «фельдфебель» в ярости сплюнул на булыжник. Внутри закипала холодная злоба.