Ручей, по которому бежал Джим Кэббот, оказался не таким уж и длинным. Он привел его к невысокому бетонному сооружению, торчавшему посреди очередного окраинного огорода и больше всего похожему на дот. Но, сунув голову внутрь, англичанин убедился в том, что дот, судя по всему, имеет отношение к канализации. Ручей с шумом низвергался куда-то вниз, туда же по бетонной стенке уходили железные скобы-ступени. Поразмыслив, Джим скосил глаза на волшебную птицу Лайвер, вытатуированную на кисти, и, как всегда делал в трудные минуты, подмигнул ей. Потом схватился здоровой рукой за первую скобу и, затаив дыхание, начал спуск.

Он хорошо понимал, что сейчас по его следу нацисты бросят крупные силы полиции и СС. Квартал, по которому он бежал, будет оцеплен и прочесан сантиметр за сантиметром. Любой патруль остановит раненого человека в разорванной и окровавленной немецкой форме. Поэтому нужно уходить максимально сложным путем. Подземный коллектор был самым подходящим вариантом.

Подземелье, в котором оказался Джим, было не таким уж и глубоким, не больше пятидесяти метров под поверхностью земли. По узкому бетонному ходу, в котором бурлил зловонный ручей, вполне можно было передвигаться, согнувшись в три погибели. Через несколько минут спина Кэббота уже одеревенела, но он упрямо двигался вперед в кромешной темноте. Конечно, было жутковато, но ведь отряды британских коммандос и создавались для того, чтобы действовать в экстремальных условиях!

«Плохо то, что у меня нет карты, — думал Джим, осторожно ступая по бетону. — Ориентировочно я миновал вокзал и смещаюсь в сторону реки, но так ли это?..» Проверить догадку не было ни малейшей возможности: ни люков, ни выходов на поверхность Кэбботу не попадалось. Кроме того, коллектор уже несколько раз менял направление, и в конце концов Джим окончательно перестал соображать, куда он бредет.

Прошло, как казалось ему, не меньше полутора часов. Наконец впереди блеснул какой-то неясный свет, а воздух в подземелье стал немного свежее. Взбодрившись, Джим ускорил шаги и через десять минут осторожно высунул голову из небольшой полукруглой дыры, выходившей на реку, буквально сантиметрах в пятидесяти от поверхности воды. От ослепительного света летнего дня заломило глаза, от пьянящего воздуха кружилась голова. Джим беспомощно сощурился и поскорее нырнул назад в коллектор. Еще не хватало, чтобы его увидел с реки или противоположного берега какой-нибудь не в меру бдительный фриц!..

Но все было спокойно. На реке не было ни лодок, ни купальщиков, ни рыбаков, а противоположный берег казался вымершим. Подумав немного, Джим сообразил, что выбрался на поверхность примерно в районе улицы Немиги, то есть прошел под землей практически весь центр города. Он не знал, что ручей, по течению которого он шел, и был рекой Немигой, знаменитой тем, что она упомянута в «Слове о полку Игореве».

Дело оставалось за малым — начать выполнять задание. А для этого требовалось переждать общегородскую тревогу и обзавестись приличной одеждой. Кроме того, Джим в последний раз ел еще в тюрьме, и желудок уже сводили голодные судороги.

А тут еще навалила рвущая душу боль в раненой руке. «Сейчас ты встанешь, — твердил себе Джим, — и выйдешь наружу… Сейчас ты встанешь». Но сколько он не уговаривал себя, боль не проходила, напротив, становилась все сильнее.

Последнее, что сумел сделать Кэббот перед тем, как сознание оставило его, — это немного отползти в глубь коллектора, чтобы его не было видно снаружи…

Обо всем этом оберштурмфюреру Хойзеру известно не было. Ночью он ни на минуту не сомкнул глаз. Он носился по городу и требовал предоставить в его распоряжение солдат для поисков опаснейшего британского агента. Но никаких солдат в его распоряжение не поступало. Нацистская администрация Минска эвакуировалась, фронт стремительно приближался к городу. Если Хойзеру и попадались какие-то солдаты, то все они направлялись по одному маршруту — в окопы, сдерживать наступление русских…

Дошло до того, что в коридоре военной комендатуры Минска, среди хаоса перевернутых столов и стульев, которые военные чиновники грузили в большой автобус, над Хойзером в лицо посмеялся заместитель коменданта — раненый пехотный майор с рукой на перевязи:

— Вы, вероятно, совсем свихнулись на почве подозрительности, дружище? Английский диверсант на Восточном фронте?.. А почему не арабский террорист с ятаганом в зубах?..

— Это самый настоящий британский коммандо! — закричал Хойзер. — Он угнал танк и проехал на нем через пол-Минска!

Лицо майора стало сочувственным.

— Рекомендую завязывать с первитином, коллега, — серьезно посоветовал он. — Да, работоспособность повышает, ночами не спишь, зато последствия — хуже не бывает. Навязчивые идеи, повышенная раздражительность… И с паническими слухами тоже завязывайте! — крикнул майор уже вслед. — Надо же, «угнал танк»…

Даже артиллеристы, выставившие заслон на пути угнанного танка и задержавшие его, отказались помочь Хойзеру. По их словам, никакого англичанина в танке не оказалось, никто его не видел, да и время ли сейчас, в момент решающих боев, ловить каких-то мифических парашютистов?..

Вытирая выступвший на лбу пот и шатаясь от усталости, Хойзер вышел на озаренную рассветом площадь. Знакомая до последней мелочи, сейчас она казалась ему удивительно противной…

«А что, если действительно не было никакого англичанина? — вдруг мелькнула в голове безумная мысль. — Как ты это докажешь?.. Оружие, документы и одежда на нем — немецкие, он ничего не говорил… С охранником в тюрьме не общался. С механиком-водителем разговаривал по-немецки. Что, если это какой-нибудь спятивший немец, решивший бороться с нацизмом?..» Подобные примеры уже бывали. История солдата Фридриха Шменкеля, добровольно помогавшего русским партизанам, была хорошо памятна Хойзеру. Шменкеля казнили 22 февраля 1944-го, но ведь могли быть и другие предатели!..

Хойзер сорвал с головы смятое кепи, провел обеими ладонями по лицу. Нет. Нельзя срываться в безумие. Ведь эксперты опознали в небе гудение «Ланкастера»!.. Значит, есть англичанин!.. Но как найти его здесь, в этом сумасшедшем городе, уже зараженном паникой?.. Наверняка эта сволочь отлеживается в каком-нибудь погребе, но прочесать весь Минск, заглядывая в каждый погреб, было бы просто нереально…

«Дауманн!.. — думал оберштурмфюрер, торопливо шагая по предрассветному Минску. — Вот мой последний шанс!.. Не может такого быть, чтобы англичане гоняли через линию фронта «Ланкастер» ради одного-единственного парашютиста. Конечно, их было несколько! И Дауманн обязан их найти. Иначе…» — постарался недодумать Хойзер.

Торопливым шагом Хойзер направился к себе, сорвал с рычага телефонную трубку и потребовал соединить его с комендатурой Заславля. Но вместо послушного «Соединяю» услышал виноватое:

— Связь отсутствует. Вероятно, действуют партизаны…

— Ч-ч-черт! — от души воскликнул эсэсовец, швыряя трубку на рычаг.

К счастью, штабной связист оказался на месте. Моргая заспанными глазами, он в присутствии Хойзера отбил сообщение, предназначенное мобильному отряду Дауманна.

* * *

— Оберштурмфюрер!.. — Радист роты, он же один из немецких унтеров, преданно глазел на мрачного, невыспавшегося Дауманна. — Вам сообщение из Минска!

Пауль Дауманн сделал еще две глубоких затяжки, выбросил сигаретный окурок и выбрался из палатки. Часы на запястье показывали без пятнадцати семь, а это означало, что через четверть часа истекал срок ультиматума, поставленного им бойцам роты «Шума».

Сообщение было от Хойзера. Он требовал немедленно сообщить, увенчались ли успехом поиски британских парашютистов, в противном случае грозил Дауманну военно-полевым судом.

Рядом с Дауманном преданно торчал роттенфюрер Шпак. Пауль взглянул в его глупое лицо, чувствуя, что накаляется.

— Постройте роту, — процедил он сквозь зубы и, дождавшись, пока Шпак убежит, приказал связисту: — Ответьте Хойзеру: «Вышли на след англичан. Прошу предоставить еще один день. Дауманн».

Через пять минут рота выстроилась перед заславским костелом. Дауманн с ненавистью обвел глазами строй подчиненных ему людей. Тупые славянские рожи, мутные после сна глаза…

— Сейчас семь ноль-ноль, — хрипло проговорил оберштурмфюрер, тыча пальцем в циферблат часов. — Где англичане?

Строй молчал. Дауманн кивнул Шпаку:

— Вы лично будете приводить приговор в исполнение…

— К-какой приговор? — заикнулся роттенфюрер.

— Как какой? Разве я не сказал, что в случае неисполнения приказа пятнадцать человек из роты по моему выбору будут расстреляны? А расстреливать будете вы, роттенфюрер…

Шпак судорожно перевел дыхание, побледнел, но преданно шагнул вперед:

— Я готов, оберштурмфюрер!..

Повисла пауза. Дауманн обводил взглядом строй солдат, выбирая жертву. И тут из первого ряда взметнулся голос:

— Разрешите обратиться, оберштурмфюрер?..

Дауманн недоуменно воззрился на рослого капрала, смело шагнувшего из строя вперед.

— У вас десять секунд, капрал, — брезгливо процедил он.

— Сегодня ночью, около четырех часов, нашей группой был обнаружен бункер, где прячутся англичане, — произнес Кастусь Зеленкевич. — У бункера поставлена охрана.

Сердце Дауманна споткнулось и снова продолжило бег. Неужели?!..

— Как-кого черта, капрал, вы докладываете об этом сейчас? — заревел он. — Неужели нельзя было сообразить своим тупым русским мозгом, что сведения такой важности сообщают немедленно?!

Подскочив к капралу, он изо всей силы ударил его кулаком в лицо. Зеленкевич упал навзничь, заливаясь кровью. Товарищи поддержали его.

— Смирно! — растерянно заорал Шпак.

— Немедленно! — продолжал разоряться Дауманн. — Вся рота!.. К месту, где скрываются английские свиньи!..

Местные жители с удивлением глядели из своих окон на тяжело бегущих куда-то бойцов «Шума». Над улицей взвилась и медленно оседала обратно густая, тяжелая пыль.

На минском ипподроме, примыкавшем к берегу реки, стоял и курил, иногда покашливая в усы, невысокий мужчина лет сорока. Тускло-голубые глаза были холодны и печальны. У мужчины было умное нервное лицо. У Алеся Латушки, одного из лидеров белорусского националистического движения, было тяжело на душе.

Родился Алесь в России, а вырос в Польше — с 1920 года его родной город Брест находился на ее территории. Но в душе всегда ощущал себя только белорусом. Потому и учился в Виленской Белорусской гимназии. А затем целиком посвятил себя делу освобождения родины от московских большевиков и польских панов, разделивших Беларусь после Гражданской войны. Та «независимость», которую получила БССР в составе Советского Союза, его не устраивала, потому что была формальной и целиком подчиненной большевистским догмам, а поляки никакой независимости или автономии, даже формальной, белорусам в составе Польши не предоставили.

Вторая мировая всколыхнула в Латушке надежды на скорое вызволение Беларуси, на то, что немцы предоставят его родине свободу. Ради этого и сотрудничал он с оккупантами, активно участвовал в очищении Полесья от остатков советских войск, создавал белорусскую полицию в Минске. Он терпеть не мог немцев, но видел в них единственную силу, которая могла бы противостоять «москалям». Не раз и не два вспоминал он слова духовного лидера белорусов, вождя народного восстания 1863—64 годов Кастуся Калиновского: «Народ, только тогда заживешь ты счастливо, когда москаля над тобой не будет!»

Не сбылось. Только горе и кровь принесли немцы на его землю. И только в самом конце 1943-го разрешил фон Готтберг создать Белорусскую Центральную Раду, а с созданием армии тянул еще дольше… К тому же Латушка прекрасно осознавал, что все эти шаги призваны только пуще «замазать» сторонников независимости сотрудничеством с гитлеровцами, только сильнее повязать их по рукам и ногам. Иногда он думал о том, как плохо быть маленьким и слабым. Но что поделать — родину и родную кровь не выбирают.

А еще он был очень несчастен. В сущности, у него давно уже не было никакой личной жизни, была только заветная Цель, которой он принес себя в жертву. Возможно, если бы произошло чудо и Беларусь получила независимость, Латушка не смог бы существовать — он уже не мыслил себя без постоянной борьбы с врагами, без чувства опасности и риска. И без ненависти. Он ненавидел немцев, ненавидел поляков, ненавидел союзников, у которых попросил помощи и от которых зависел теперь, ненавидел большевиков. Любил он только несчастную родную страну. Все нормальные люди любят свою родину, но у него это чувство было обостренным до крайности, почти болезненным.

«Ладно, — думал Латушка, выпуская в небо сигаретный дым, — мы еще посмотрим, кто кого… Теперь нужно молиться, чтобы с англичанами ничего не случилось. И тогда мы пойдем ва-банк… Только уходите скорее, господа немцы».

К Латушке подошел Михась Супрун. Его кандидатуру планировал Латушка на должность министра иностранных дел новой Белоруссии. Попросил закурить и, прикуривая, тихо проговорил по-белорусски:

— Готтберг уехал. Хлопцы говорили — Центральная Рада уезжает сегодня.

— В Вильно? — утверждающе спросил Латушка.

Супрун кивнул и продолжал:

— Когда ж англичане-то, а?.. Люди волнуются.

«Я и сам волнуюсь», — подумал Латушка, а вслух сказал:

— Пока время терпит. Где красные?

Супрун сплюнул в реку, затянулся сигаретой.

— Сегодня взяли Могилёв…