«Дорогая Варвара Петровна, вот уже почти месяц как я не писал Вам. Не то чтобы писать особенно нечего, но и гордиться нечем. Положение у нас «все те же, все там же». Грустно и неприятно, но стараемся, глядишь, и получится. Погода довольно гадкая. Но на сердце все равно хорошо – земля-то впереди наша, родная, и чем скорее погоним фашиста с нее, тем веселее будет. Как Вы живете? Много ли раненых в госпитале? И что слышно от Витьки? По-старому ли он в училище или направили на фронт, как он и просился?..»

Командир гвардейской стрелковой дивизии гвардии генерал-майор Семен Захарович Куроедов отложил карандаш, прислушался. Где-то вдалеке, километрах в двадцати, работали «катюши». Угрюмое, наводящее тоску завывание непривычному человеку порядком действовало бы на нервы, но фронтовики гвардейским реактивным минометам только радовались – после налета «катюш» от позиций врага оставались выжженные площади, продвигаться по которым вперед – одно удовольствие.

Куроедов, вслушиваясь в глухой тоскливый вой «катюш», удовлетворенно погладил поседевшие усы. Даст Бог, после такой артподготовки немцы сообразят наконец, что больше держаться за этот плацдарм смысла нет. А вцепились они в него когтями и клыками, так что с самого ноября 1943-го не могли их оттуда выбить. Обидно – Киев давно наш, на Украине наступление развивается вовсю, а Западный фронт, недавно переименованный в 3-й Белорусский, буксует. Даже комиссия специальная приезжала из Ставки разбираться, и больше всех досталось тогда начштаба фронта генералу Покровскому.

Дивизия Куроедова вместе с другими соединениями фронта несколько раз пыталась освободить лежащий перед ней район. А продвигались курам на смех – где на километр, где на пять. Немцы то и дело контратаковали, кое-где снова занимали освобожденные села, и линия фронта сдвигалась назад. Порядком досаждали и «оборонные деревни» – выдумка фрицев: некоторые деревни они населяли антисоветски настроенными донскими казаками, которые сражались отчаянно. Командир корпуса злился, отчитывал Семена Захаровича. Зима 1943/44 года выдалась невеселая, злая, упорная, и таким же в последнее время было настроение самого Куроедова.

Войну он встретил в Минске. Познал горечь летних поражений 41-го, прорывался из «котла» с сотней бойцов, а потом оправдывался в Особом отделе, мол, вышел не с заданием, полученным от врага, а совсем даже наоборот. Потом были окраины Тулы, 290-я стрелковая дивизия, заснеженные подмосковные поля, и как оттуда удалось выйти живым, Семен Захарович и сам не рассказал бы внятно. В декабре 41-го отправили на краткосрочные курсы Академии Генштаба, объявили, что армии требуются строевые командиры. Переаттестовали в полковники, ну а там дали стрелковую бригаду, битую-перебитую под той же Тулой. Учиться пришлось на ходу, расплачиваться за ошибки кровью подчиненных и своей – под Юхновом немецкий снайпер врезал как раз по новеньким полковничьим петлицам Куроедова (полевых, введенных еще 1 августа 41-го, не было, вот и пришлось ходить с довоенными красными – отличная мишень). Чуть левее пройди пуля, и все, ногами вперед на кладбище. Но своему ранению Семен Захарович теперь был даже рад. Иначе никогда бы не свиделся с близким и дорогим ему человеком.

…Военно-санитарный поезд, который вез его с передовой в тыл, почему-то напомнил ему империалистическую – там тоже были такие поезда, и гремели никелированные инструменты врача в операционной, и пахло душно, тяжело – кровью, мазью Вишневского, грязными бинтами, потом. Операция была тяжелейшей. А потом, оклемавшись, Семен Захарович увидел над собой лицо, которое показалось ему сном. Он заморгал – нет, Варя, Варвара Петровна Шимкевич, живая, взаправдашная, только совершенно седая!!!

– Варвара Петровна… – Его хватило только на эти два слова. Куроедов рвуще закашлялся, слезы покатились по небритым щекам. Живая…

– Лежите, Семен Захарович. Вам нельзя волноваться.

Вот так и свиделись. Сначала Варвара Петровна рассказывала про хорошее – ее выпустили досрочно в августе 41-го, судимость сняли, и самое радостное – Витьку тоже освободили, он сейчас в Казани, в народном ополчении. О главном сказала после, когда Куроедов уже пришел в себя. Их выпустили как семью погибшего героя – Владимиру Игнатьевичу посмертно дали орден Ленина, о нем была статья в «Правде»… Семен Захарович тяжело сглотнул вставший в горле комок.

– Где? – тихо спросил он.

– Где-то под Полоцком. Его выпустили через неделю после начала войны, а мы и не знали. Восстановили в звании, дали полк… Порядки полка немцы прорвали, весь полк погиб, но фашисты потеряли много времени, все их танки, форсировавшие реку, были сожжены. Его убил немецкий диверсант, подло, в спину.

Семен Захарович молчал. Молчала и Варвара Петровна. Потом он попросил ее рассказать о себе, о том, как прошли все эти годы. Но она скупо отделалась всего несколькими словами: дали 5 лет, спасло медицинское образование, работала в лагерной «больничке».

Расставаясь в поезде, обменялись адресами, твердо обещали друг другу писать. Семен Захарович, смущаясь, впервые в жизни поцеловал невесомую, желтую, исполосованную шрамами руку Варвары Петровны, а она поцеловала его горячий лоб.

А потом были выздоровление, фронтовые пути-дороги, разжалование до подполковника в марте 42-го (один из полков бригады попал под свой же артиллерийский огонь, потери были огромны, комполка застрелился от позора) и восстановление в звании, были Сталинград, где Куроедов окончательно стал седым (седеть он начал в 37-м, после ареста Шимкевичей), введение погон в январе 43-го, присвоение бригаде гвардейского звания, перевод на Западный фронт и операция «Суворов», когда немца гнали со Смоленщины. Перед самым Новым годом гвардии полковнику Куроедову было присвоено звание «генерал-майор». Дивизию, которую он принял, перебросили с Забайкальского фронта, где войны не было (кстати, командовал этим фронтом тот самый Ковалев, перед которым Семен Захарович когда-то ходатайствовал об освобождении Шимкевича). А теперь этих хороших, но неопытных хлопцев сотнями закапывали здесь, на самом краешке белорусской земли, которая снова стала советской.

Вздохнув, Семен Захарович отодвинул в сторону незаконченное письмо Варваре Петровне, вновь склонился над картой. Мыслям помешал ординарец, тенью возникший на пороге блиндажа.

– Товарищ гвардии генерал-майор, к вам…

Рослый офицер шагнул вперед, кинул ладонь к козырьку. Лицо его оставалось в тени: снарядная коптилка светила неровно, большая часть блиндажа тонула во мраке.

– Товарищ гвардии генерал-майор! Гвардии старший лейтенант Шимкевич для прохождения службы прибыл. Вот предписание…

– Витька? – тихо спросил Куроедов, не веря себе.

Офицер вышагнул на свет, улыбнулся.

– Так точно. Витька.

Генерал молча вышел из-за стола и сгреб старшего лейтенанта в объятия. Ординарец, моргая от удивления, замер в углу.

– Андрей Ильич, – обратился к нему генерал, – быстро сделай нам по две капли и закуску к ним.

– Товарищ гвардии… – начал было Виктор Шимкевич, но комдив коротко прервал его:

– Отставить! Называй меня по имени-отчеству. Сколько лет я тебя не видел?

– Семь, товарищ… виноват, Семен Захарович.

– Всего семь… а сколько всего приключилось… – Генерал разлил по трофейным металлическим стаканчикам ледяную водку. Голос его дрогнул: – Давай, Витя, помянем твоего отца… Володю Шимкевича. Никогда в жизни я его так не называл, только Владимиром Игнатьевичем. Потому как кто я против него? Я – простой крестьянин, ни образования, ничего, а он – офицер, белая кость… Думал я, что ничего общего у таких разных людей быть не может. А вышло, что стали мы с ним как братья, и сколько раз мне хотелось его Володей назвать. Не пришлось. Не пришлось…

Он помолчал.

– Пусть земля белорусская будет пухом советскому офицеру Владимиру Шимкевичу. Вечная память.

– Вечная память, – эхом отозвался Виктор.

Выпили молча, не чокаясь, под грозный аккомпанемент далеких «катюш».

До конца своих дней Виктор Владимирович Шимкевич помнил, как выходил на свободу. Лагерь, в котором он отбывал срок, находился на окраине рабочего поселка, стоявшего близ рудников, так что вышки, часовые и колючка поверх стен имели здесь нестрашный, какой-то бытовой оттенок, – лагерь был естественной и необходимой частью поселка. И когда за Виктором захлопнулась дверь проходной, он оказался на мирной, обычной северной улице – деревянные скрипучие мостовые, с воем одолевавшая раскисшую грязь полуторка, куда-то бредущие бабы с бидонами… Новым был только плакат, косо нашлепнутый на серую стену барака: «Родина-мать зовет!» Где-то уже несколько месяцев шла война, война с фашистами, на которой геройски погиб его отец…

В ближайшей библиотеке Виктор робко поздоровался, попросил подшивку «Правды». Он был готов к грубому отпору, крику, но никто не кричал, подшивку тут же принесли, – теперь он снова был вольным, «вольняшкой», на лагерном жаргоне, и мог делать то, что пожелает. Подшивка как раз заканчивалась нужным июльским номером – другие еще не успели дойти сюда, в глухомань. Снизу третьей страницы Виктор увидел отца – строгие глаза, «ромбы» в петлицах. Наверное, этот снимок сделали сразу после того, как его освободили, Виктор помнил отца другим, гораздо моложе, а здесь он был очень усталым, с помятым, осунувшимся лицом, и даже ордена на гимнастерке не прибавляли ему воинственности.

Заметка была короткая. На N-ском направлении немецкие танки пытались прорвать позиции стрелкового полка, которым командовал комбриг В.И. Шимкевич. В ходе упорного боя все танки противника были подбиты. Подлые фашисты забросили в тыл наших воинов группу переодетых диверсантов. Командир полка погиб от рук одного из них, был убит подло, в спину… Длительный бой сковал силы противника, и подоспевшие резервы сорвали планы коварного врага. Вечная память герою-командиру, советскому патриоту В.И. Шимкевичу!

– Что с вами, молодой человек? – спросила Виктора пожилая библиотекарша. – Почему вы плачете?

– Я не плачу. – Виктор вытер глаза, встал. – Спасибо вам.

…Никаких сомнений по поводу дальнейшего будущего у Виктора не было. Только на фронт, куда же еще?.. Ближайшим военным училищем было Казанское бронетанковое. Но там на Виктора посмотрели как на зачумленного: судимость? 58-я статья?.. Никакие ссылки на то, что судимость с него снята, а отец – геройски павший комбриг, не сработали. В отчаянии покружив по незнакомому городу, Виктор направился в военкомат, где записался добровольцем в народное ополчение.

Надежды на то, что их сразу отправят на фронт, оправдались. В декабре 41-го дивизию народного ополчения (дно, как их сокращенно называли) погрузили в эшелоны и отправили под Москву. В первых же трех боях дивизия потеряла три четверти личного состава и была сведена в полк. А потом оказалась в «котле» – огромном, обглоданном минами и снарядами голом лесу, над которым по ночам беспрерывно висели фрицевские осветительные ракеты, а патефоны, усиленные рупорами, распевали «Катюшу» и «Широка страна моя родная…» Есть было нечего, десять патронов на английскую винтовку «Ли-Эн филд» времен империалистической войны давно кончились. Кто-то сдавался, кто-то жег комсомольские билеты… Жутко. Не жутко на войне только дуракам.

Группа во главе с Виктором Шимкевичем вышла к своим через три недели. Пили болотную воду, другой не было, и вот там-то Виктор и подхватил дизентерию. В полубреду, скрюченный от спазмов, отвечал на вопросы особистов и больше всего боялся, что те, увидев судимость по 58-й, быстренько намотают новый срок: дело ведь не брюки с кантом, дело шьется в пять минут. Но Бог миловал. Поджарый, с воспаленным лицом майор долго, с интересом рассматривал Виктора.

– Сам пробился? И людей с собой вывел?

– Так точно.

– В каком училище был до 37-го?

– В Минском военно-пехотном имени Калинина…

– Это там был Алехин начальником, что ли?.. – Майор хрустнул пальцами, почесал подбородок. – А что ты скажешь, Шимкевич, если мы предложим тебе продолжить военное образование? Косточка ты армейская, сразу видно, а на фронте такие сам знаешь как нужны…

Резь в животе была невыносимой, стыдной, но Виктора словно опалило радостью. Училище!..

– Я готов, товарищ майор! – не сказал, проскрипел он.

Командир усмехнулся.

– Да нет, Шимкевич, пока не готов. Сначала в госпиталь, а потом уже все остальное.

Доучиваться Виктору пришлось в Одесском военно-пехотном училище имени Ворошилова, эвакуированном в Чистополь. С одной стороны, вроде как и обидно – его же взяли с предпоследнего курса, с другой – ускоренная программа военного времени, да и армия по сравнению с летом 37-го совсем другая. Виктор даже засмеялся от удовольствия, когда на стрельбище впервые дал очередь из ППШ. Эх, парочку бы таких в их полк народного ополчения, когда они корячились на снегу со своими ржавыми «Ли-Энфилдами» и «Манлихерами»!..

Друзей в училище у Виктора не появилось. Среди курсантов он был самым старшим, остальные ребята – 23-го и 24-го годов рождения, а он к тому же побывал на фронте, понюхал пороху. Уважали его, спрашивали совета по разным поводам – это да, но теплых, доверительных отношений ни с кем так и не возникло…

Увольнительных во время учебы почти не было, да их никто и не просил. Все парни жили одним: скорей бы на фронт. Преподаватели, большей частью раненые, тоже воспринимали свое тыловое положение мучительно, как нечто временное, несерьезное. Ребята там немцу глотку грызут, а мы здесь?.. Эта фраза могла бы стать девизом училища.

И все-таки одно увольнение стало для Виктора незабываемым. Спустился с училищного крыльца – снег только начал таять, огромные лужи, и колонна бойцов запасного полка, маршировавшая мимо, дружно брызгала во все стороны, – и вдруг словно током ударило в солнечное сплетение… Мама?!.. Ноги подкосились, хотя раньше Шимкевич только в книжках читал о таком.

– Сынок?!..

Варвара Петровна, седенькая, сгорбленная в свои сорок девять, заплакала, целуя сына в стриженую макушку. А он, глотая слезы, растерянно бормотал ей в щеку: «Мама, мамуля, ну что ты, ну все уже кончилось, мы вместе, все, все, все…»

В единственной в городе коммерческой столовой, где кормили хоть и по высоким ценам, но хорошо, пили чай и не могли наговориться. Не виделись ведь с проклятого 37-го, разрушившего их семью навсегда. Но вот ведь, не работает это самое «навсегда», не действует, когда включаются какие-то другие, неведомые механизмы! Выходит, их обоих спас папа, спас своей гибелью?.. Как страшно об этом думать, но ведь и правда…

– Меня освободили как вдову героя… – Варвара Петровна вздохнула. – Я сразу стала искать тебя, но только сейчас… А ты?

– Я тоже тебя искал. Знаешь, есть такие адресные столы, где дают справки об эвакуированных. Думал, может тебя…

– Как хорошо, что ты жив, Господи, как хорошо… – Варвара Петровна снова заплакала. – И я поселюсь в этом городе, рядом с тобой. Врачи нужны везде, здесь полно госпиталей.

– У меня через два месяца выпуск, мама, – вздохнул Виктор. – И… фронт.

Он ждал, что мать вскрикнет и разрыдается еще сильнее. Но она только ниже опустила седую голову.

– Как жаль, что папа не дожил до этого дня… Он гордился бы тобой.

Помолчали. Радио начало передавать сводку за прошедший день, и все посетители столовой столпились у висевшей в углу черной тарелки.

– Давай сходим в храм, – стесняясь, предложила Варвара Петровна. – Я хочу поставить свечку за упокой папиной души…

Виктор не верил в Бога с детства – пионер, потом комсомолец, – но возражать не стал. Храм был недалеко, маленький, его построили лет сорок назад. В начале тридцатых его закрыли и приспособили под склад зерна, но в 41-м, совсем недавно, открыли снова. Виктор не знал, что при входе в храм нужно снимать шапку, и густо покраснел, когда мать сказала ему об этом.

Внутри храма было тепло и много народу, в том числе и командиров, бойцов. Старый седобородый священник молился о чем-то, и скоро Виктор разобрал слова «об изгнании супостата с родной земли». Мать отлучилась куда-то, а потом протянула сыну тонкую, кривоватую свечку с веревочным фитильком.

– Подержи ее над огнем, а потом поставь, – шепотом попросила она. – Пожалуйста…

– Хорошо, – буркнул Виктор.

Тонкое пламя рванулось вверх. Сбоку мать беззвучно шептала что-то. Никаких молитв Виктор не знал и не хотел знать, поэтому просто стоял, смотрел на огонь и думал об отце, о том, каким он был, через что прошел в лагере (он знал об этом по своему опыту) и что мог чувствовать в последние минуты боя. А потом Виктор почему-то почувствовал себя маленьким, тонким звеном в длинной непрерывной цепочке, где были отец, и дед (Виктор знал, что он был царским подполковником, больше на эту тему в семье не говорили), и прадед, а возможно, и более отдаленные предки. Что может быть ценнее жизни, естественнее желания жить?.. И вот все эти люди бестрепетно соглашались отдать это самое ценное – за Отечество. За свою землю… Сам не зная почему, Виктор сглотнул комок, подступивший к горлу.

Артподготовка длилась четыре часа. Работала корпусная артиллерия, 122-миллиметровые пушки, специально подтянутые на этот участок. Снега на том берегу реки давно не было – все перепахано тяжеленными снарядами. Куроедов поднял голову, всматриваясь из-под маскировочной сетки в небо, – над КП низко прошла тройка штурмовиков, можно было разглядеть хищные горбатые силуэты «Ил-2». Потом еще тройка, еще и еще… До начала атаки оставалось полчаса.

…Разведгруппа под командованием гвардии старшего лейтенанта Шимкевича ушла в тыл противника уже давно. Задание выполнили успешно, но надо ж было нарваться уже в самом конце на колонну немецкой пехоты, выдвигавшейся на передовую! Конечно, сориентировались быстро, ударили огнем по ближайшим рядам, а потом – в лес, благо леса были кругом, веером, чтобы сбить противника с толку. Но немцы оказались ученые, они-то тут сидели уже три года, недавно успешно ликвидировали партизанскую зону и знали каждую кочку, каждый кустик. Лес оказался болотистым, с трех сторон его обходили дороги – смерть, а не лес. В этой холодной, ветвистой смерти и зажали горстку разведчиков фашисты. Сначала пытались взять «на хапок», а нарвавшись на отпор, начали долбать лес минами.

Своих подчиненных Виктор к этому дню уже успел узнать неплохо. Разведрота была укомплектована ребятами, прошедшими огонь и воду. Плюс Шимкевич подобрал еще нескольких справных бойцов из маршевого пополнения – у разведки было негласное право первой отбирать себе новых солдат, да двоих еще забрал из полковой разведки.

Отдельная разведрота была придана дивизии, которой командовал Куроедов. Примерно полсотни бойцов были распределены по двум взводам, одним командовал лейтенант Юра Пряхин, другим – опытный разведчик старшина Сергей Чунихин по прозвищу Чуня. Подчинялась рота непосредственно Куроедову и начальнику дивизионной разведки майору Домбровскому.

Отбор в разведроту был жестким. Со временем Шимкевич убедился в одной простой истине – по внешнему виду человека распознать практически невозможно. Вот прибыло пополнение: вроде и вид у бойца геройский, суровый, и «За отвагу» на гимнастерке, а как ночью ползти к немцам в тыл – словно подменили. Бывало и так, что сходит человек в разведку раза три-четыре и просит перевести в пехоту – не для него это. Проверяли новичков несложно – давали им побыть немного на «нейтралке». Ну а главный показатель доброкачественности разведчика – то, что он не бросит раненого товарища под огнем фрицев. Через два месяца новичок или погибал, или становился профессионалом.

Накануне операции комвзвода Пряхина как раз долбануло осколком на «нейтралке». Его группу и повел Шимкевич. Двадцать бойцов, как обычно, – пять в группе захвата, остальные в группе прикрытия. Перед выходом обговорили все детали. Шли «на работу» с хорошим настроением. Главное – бабу на пути не встретить. Это была основная примета разведчиков.

Правда, уже в лесу, в момент передышки, старшина Кондрат Пилипенко виноватым шепотом признался Шимкевичу:

– Товарищ старший лейтенант, а мы ж таки бабу встретили, когда шли. Чья-то ППЖ была, а чья, не увидел. Она как нас заметила, так сразу в блиндаж шмыг! А смотреть смотрела…

Виктор только зло сплюнул в ответ. Вот и накаркала!.. На фронте несколько групп погибло целиком после встречи с бабой, поэтому всех связисток, санитарок и ППЖ при встрече с идущими в дело разведчиками с глаз долой убирали. И – на тебе!..

– Одно хорошо, – продолжал шептать Пилипенко, – что она смотрела только, а не навстречу попалась. Может, и выкарабкаемся…

Шимкевич промолчал. Выкарабкаются или нет, он не знал, а к постоянной опасности уже давно относился равнодушно. На войне цена жизни – медный грош, и истерику из-за этого поднимали только малодушные.

Группа лежала в болоте, почти сливаясь с ним. На всех немецкие трофейные куртки, очень удобные: с одной стороны «лето-осень», с другой – «зима». Только что закончили подсчет боеприпасов. Запасных дисков к ППШ осталось четыре, гранат – десять, ну и по обойме к ТТ и трофейным пистолетам у каждого было. Если немцы решат навалиться всеми силами, будет туго. Шимкевич знал, что в эту ночь дивизия должна перейти в наступление по всему фронту, но когда?..

Слов красивых своим ребятам – о том, что, мол, будем стоять до последнего и все такое – он не говорил. Им это без надобности. Это в политотделе могут долго и красиво рассказывать о чем хочешь. А в разведке все просто, потому что смерть ежедневно рядом. В болоте лежали молча, тяжело дыша, ощетинившись во все стороны стволами. Немцы только-только закончили долбать минами…

– Потери? – хрипло спросил Виктор.

– Трое убитых, шестеро раненых.

И – словно кто подгадал к этой минуте – далекий, такой знакомый, родной звук, будто маслом по сердцу. Он нарастал, креп, и лица разведчиков расцветали на глазах, будто лежали они не в вонючей луже посреди леса, а на майском лугу… Танки. Наши танки, слыхать по звуку. Началось. А раз началось, значит – спасены…

Огонь на опушке леса возобновился. Но бой явно смещался на восток, теперь немцы, не ожидавшие прорыва советских танков на другой берег реки, отчаянно пытались организовать оборону. И старшина Пилипенко, улыбаясь от уха до уха, уже не шепнул, а в полный голос сказал командиру:

– Товарищ старший лейтенант, а ведь баба-то, считай, и в самом деле нам не попалась на дороге…

…Ночная атака «тридцатьчетверок» была красивой, как на учениях: танковый полк получил как раз две недели назад новые машины с 85-миллиметровыми пушками – песня, а не танк, да еще полк самоходной артиллерии подсобил, тоже «сушки» с 85-ю миллиметрами. Поднимая фонтаны брызг, Т-34 рушились в ледяную воду и ласточками, не гася скорость, выскакивали на том берегу. Немецкую батарею, вооруженную нашими трофейными пушками ЗИС-2 и успевшую подбить два танка, раскатали в блин и рванули дальше, на скорости, отсекая от тылов и без того оглушенную артподготовкой вражескую пехоту. На дивизионном КП без умолку трещал телефон, командиры полков докладывали об успехах. Куроедов вытер вспотевшее лицо какой-то тряпкой, которая когда-то звалась носовым платком. Все!.. Теперь уже пошли вперед, теперь черта с два фрицам тут что-нибудь обломится…

«Как там Витька? – подумал Семен Захарович. – Отлежались где-нибудь или нарвались все-таки?..» И тут же выругал себя за это беспокойство: нельзя никаких поблажек давать парню за то, что он сын погибшего друга. И тут же и упрекнул: да какая ж это поблажка – служба в дивизионной разведке?

Встретились уже под утро, когда тыловые службы подтягивались вслед за наступающими частями дивизии. Бой шел километрах в трех впереди, несколько звеньев «Пе-2», как заведенные, бомбили остатки двух немецких полков, пушкари помогали. Когда Шимкевич вывел свою группу на грязную, размочаленную фрицевскими колесами лесную дорогу, им попался навстречу бравый политотдельский майор. Скривился брезгливо:

– Почему не участвуете в преследовании противника? Там люди гибнут, а вы… Вам нужно быть в авангарде наступления!

С такими типами разговор у Виктора был короткий.

– Спасибо за идею, товарищ майор, я сегодня же предложу комдиву назначить вас командиром нашей роты.

Майор ошеломленно захлопал глазами и отскочил от греха подальше. А за спиной Шимкевича хмыкнул Пилипенко:

– Правильно, товарищ старший лейтенант, мудаков, допустим, учить надо…

За эту операцию Шимкевич через полгода получил «Александра Невского», ребята из его группы – кто «Отвагу», кто ЗБЗ («За боевые заслуги»), кто «Славу» 3-й степени. Гвардии генерал-майор Куроедов за успешный прорыв укрепленной полосы противника был награжден орденом Суворова 3-й степени. И оба они не знали, что бой этот шел в тех самых местах, где в июле 1941-го погиб Владимир Игнатьевич…