– Уважаемые гости, попрошу минутку внимания!..

Офицерская столовая притихла. Как-никак, слова просил почетный гость на свадьбе плюс самый старший по званию среди присутствующих – генерал-лейтенант, хоть и в отставке. Семен Захарович Куроедов с трудом встал (после ранения, полученного в июле 44-го под Минском, хромал на левую ногу), поднял рюмку, оглядел присутствующих.

– Я знаю жениха очень давно… Пожалуй, так давно, что и сам не верю в то, как именно давно. Наверное, лет двадцать назад мы с ним были уже друзьями. Я был тогда комиссаром полка, которым командовал отец Вити, а сам Витя – пацаном, который в полку дневал и ночевал…

Виктор Шимкевич и слушал, и не слушал старого друга отца и бывшего командира. Сердце захлебывалось от радости, от волнения. Женя, Женечка, неужели вместе и насовсем, навсегда?.. Как волновался он, впервые явившись к ней не в качестве пациента, а с громадным букетом цветов. На дворе стоял март 44-го, но коль надо – разведчики все найдут. Вот и расстарались. Женя действительно поразилась тогда:

– Боже мой, какая красота… Откуда они?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант медицинской службы! – шутливо щелкнул он каблуками сапог. И тут же смутился: глупо, по-гусарски как-то. – Это вам, – добавил он очень тихо, почему-то глядя себе под ноги. – Спасибо вам за все, Евгения Петровна…

И не заметил тогда от волнения, что Евгения Петровна смотрела на него совсем по-особенному. Ей, хирургу фронтового госпиталя, сразу запал в душу этот ладный, высокий красавец, которого привезли после тяжелейшего ранения.

Вообще-то по негласному правилу разведчиков старались дальше дивизионного медсанбата не отпускать, даже сложные операции делали там. Но досталось Виктору так, что даже комдив возражать не стал: «Немедленно в тыл, самолетом». Собирали его «по кусочкам», и больше всех старалась она, Евгения Петровна Кушлянская, родом из маленького поселка Глуша рядом с Бобруйском. Спасала тяжелораненого разведчика, а оказалось – своего мужа, любимого… Раньше Виктор только слышал о подобных фронтовых историях, а теперь и сам вот оказался в такой.

В один гарнизон удалось попасть только после того, как война закончилась. Оба встретили Победу в Кенигсберге, а потом на базе управления 3-го Белорусского сформировали Барановичский военный округ, и все получилось прекрасно, поскольку служить выпало в родных местах Жени, и до Минска недалеко. И вот теперь оба, красивые, в парадной форме со всеми наградами – у Вити ордена Александра Невского, Отечественной войны обеих степеней, медали «За отвагу» и «За оборону Москвы», а у обоих были «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией», – сидели, сияя, во главе праздничного стола, накрытого в столовой гарнизонного Дома офицеров. Свадьба!.. Какое-то нереальное, давно ушедшее слово, о котором в военные годы забыли все напрочь. Так ведь и время уже не военное, пусть голодно, все по карточкам и дров даже и тех не достать, но зато мир, мир, ребята, мир на дворе!..

– …И сегодня я хочу пожелать капитану Виктору Шимкевичу и капитану медицинской службы Евгении Кушлянской, а ныне тоже Шимкевич… – донесся до Виктора голос генерала Куроедова.

– Два капитана! – не выдержал остряк, майор Добронравов. Столовая дружно грохнула.

– …да, двум капитанам хочется пожелать не только долгих лет совместной службы, но и долгих-долгих лет счастливой семейной жизни!

– Ур-ра!!! – дружно отозвались офицеры, вставая.

Встала со всеми и Варвара Петровна, старавшаяся быть на торжестве неприметной, но с почетом усаженная рядом с Куроедовым, вблизи молодых. Она была единственной из родителей на свадьбе, Женин отец, полковник, погиб в 44-м на границе с Румынией, а мать расстреляли фашисты во время оккупации. Женечка сразу понравилась Варваре Петровне – умная, добрая, и горя хлебнула, войну прошла, и медик к тому же… В Бобруйске обе служили в одном госпитале, Женя по штату, а Варвара Петровна вольнонаемной.

– Горько! Горько-о!!! – кричал Добронравов, нюхая водку в рюмке и демонстративно морщась. Когда Виктор поцеловал Женю, то услышал, как зазвенели, соприкасаясь друг с другом, их медали…

И никто на разгоряченной, расшумевшейся свадьбе – уже и столы сдвигали, чтобы плясать, и офицеры обсуждали, с какой именно песни начать, и танцевать ли неодобряемую начальством трофейную «линду», – никто не заметил, как исчез из-за стола генерал-лейтенант Куроедов. Выбрел, сильно хромая, из зала и выбрался на крыльцом, подышать прелым осенним воздухом, подымить, глядя на листву, безмолвно осыпающуюся с берез на только что подметенные солдатами дорожки…

В отставку Семена Захаровича «ушли» с год назад. Формально – по ранению, и действительно, хромал он сильно после того осколка от снаряда, выпущенного одинокой самоходкой «Хуммель», что прорвалась к дивизионному КП. А на самом деле провалилась группа зафронтовых разведчиков, целиком составленная из немецких пленных. Такие группы формировали уже не раз, и работали они хорошо, а эта вот, как на грех, сразу же после выброски целиком перешла на сторону противника, сдала все, что можно, потом были большие потери при наступлении. Начальник разведки дивизии подполковник Домбровский полетел с должности сразу, а Куроедова, только что произведенного в генерал-лейтенанты, «попридержали» до сентября. Пострадал бы и Витя, но его как раз накануне, в августе 44-го, забрала к себе фронтовая разведка; Семен Захарович сильно горевал тогда, что лишается Витьки, а вышло вон как – все, что ни делается, все к лучшему…

Сам он доказывал что-то, писал заявления, ходил на прием к маршалу Тимошенко – все напрасно. Отставка, пенсия в 55 лет. Выбирай любой город Советского Союза. Он тогда плюнул и выбрал Минск – почитай, вся жизнь связана с этим городом, здесь начинал в 1916-м, здесь и помирать придется. Сами-то Куроедовы родом из-под Тулы, но родители Семена Захаровича давно уже умерли, младший брат Анисим затерялся где-то в вихрях Гражданской, сестры – Ефросинья, Алевтина и Евдокия поумирали еще в детстве… Да и родной деревни нет уже, начисто сожгли в войну наши «катюши», когда били по квартировавшим там фрицам.

В Минске Семен Захарович не был с лета 41-го. Тогдашний конец июня помнил он хорошо – горящий от бомб сквер перед Домом Красной Армии, паника на Советской, перегруженные эшелоны на вокзале… Нынешний город узнать было сложно. Вроде как улица, а слева и справа – груды битого кирпича и щебня: бывшие здания. Только окраины сбереглись более-менее, а центр можно было узнать по каким-то чудом уцелевшим ориентирам: Дом правительства, костел рядом с ним, Дом Красной Армии, окружная гостиница, оперный театр, институт физкультуры, Академия наук. По Советской несколько раз в сутки проходил трофейный автобус, скособоченный под тяжестью людей. Вымела война все, что было до нее, подмела страшным железным веником и подгребла в совок. Все, все другое. Семен Захарович внятно не мог сказать себе, что именно все, но чувствовал это кожей. Где он сам – полковой комиссар из 1940-го?.. Шесть лет всего минуло, и нет уже ни комиссаров, ни полковых никаких.

Квартиру ему дали четырехкомнатную, «генеральскую», как говорили в народе. Дом, где была квартира, в основном построили еще до войны, он стоял полукругом на Советской, недалеко от дома-музея 1-го съезда РСДРП. Теперь его достраивали и обновляли пленные немцы. До войны к дому наискосок выходила Красноштандартная улица, но теперь всю планировку делали заново, и перед домом должна была появиться круглая площадь с памятником Победы. Самосвалы рычали под окнами почти круглосуточно.

Первое время Семен Захарович просто волком выл в своей гигантской квартире. Во-первых, совестно – люди в землянках живут, а у него вон какие хоромы, селись хоть сто человек. С трудом, но добился в штабе Минского округа (Белорусский восстановили не сразу, до 4 февраля 1946-го были два округа – Минский и Барановичский), чтобы в квартиру к нему временно подселяли нуждающихся в жилье старших офицеров штаба. А во-вторых, вообще скучно. После войны, кучи забот свалилось вдруг такое спокойствие, что аж тошно. Ну, понятное дело, ОСОАВИАХИМ, лекции в воинских частях, но… не то это. Не то. И иногда, особенно зимними вечерами, когда будущую Круглую площадь заметало сугробами, в которых буксовали «Студебеккеры» и «Виллисы», Куроедов с ужасом понимал, что не знает, зачем он живет…

Смысл вернулся с телефонным звонком. Телефоны были во всех квартирах этого важного дома.

– Генерал-лейтенант Куроедов у аппарата, – привычно произнес Семен Захарович.

– Как важно это звучит… – Варвара Петровна на другом конце провода грустно улыбнулась. – Куда вы пропали, Семен Захарович? Я с трудом отыскала ваш номер через штаб округа. Генеральские не дают кому попало.

– Варвара Петровна?.. – растерянно выдохнул генерал. – П-простите… Простите, пожалуйста, старого болвана… мог бы сам сообразить вас разыскать. Ваше последнее письмо меня нашло уже здесь. И Витя давно не писал…

– Я по Витькиному поводу и звоню, – засмеялась Варвара Петровна. – Он женится. И хочет, чтобы вы были гостем на свадьбе. Но сам не решился звонить, мол, неудобно…

– Вот дурак-то! – рассердился Семен Захарович. – Я ему покажу «неудобно»!.. А на ком он женится, когда свадьба?

…С той свадьбы, сыгранной в офицерской столовой в осеннем Бобруйске 45-го, появился смысл в жизни отставного генерала Куроедова. Грустный, мерцающий и безнадежный, как одинокая свечка, но теплый и ровный. Знала ли Варя?.. Если не знала, то догадывалась. Но между ними словно установилась договоренность: не надо вслух. Оба боялись оскорбить память Володи.

Центральная площадь в Минске появилась недавно, два года назад, когда снесли недобитые немцами старые кварталы напротив Александровского сквера. Теперь она была переполнена народом. Тихо шаркали ноги о мокрый мартовский асфальт. В стороне, прижавшись к ограде сквера, громко, навзрыд, некрасиво рыдала молодая худенькая женщина, ее робко, оглядываясь по сторонам, утешал толстый мужчина в пальто, с портфелем и в шляпе пирожком. Проходившие мимо по проспекту имени Сталина троллейбусы и машины резко снижали скорость. Мрачно, нехорошо фальшивили трубы оркестра у подножия памятника.

Памятник открывали на памяти Виктора, в сентябре 1952-го. Теперь его основание почти скрылось под грудой венков. Серебристые буквы вились по черному крепу, складываясь в слова: «Великому Вождю… Вечная Память…» У подножия, жалко кривя лицо, плакал Кондрат Крапива. И то там, то тут над толпой взлетал в мартовское холодное небо чей-то крик, словно сгусток боли: по умершему? По ушедшей эпохи? По самим себе?..

Они с Женей стояли с краю толпы, глядя на памятник. Виктор погладил рукав шинели жены, смахнул слезу, помимо воли выкатившуюся на щеку. Сталин. Невозможно поверить. Невозможно. Как же мы без него?..

– О чем мысли, товарищ майор медицинской службы? – с трудом заставил себя спросить, чтобы как-то прервать тяжелое молчание.

– О вас, товарищ майор… – Женя скосила на мужа глаза из-под ушанки. – О вашей жизни. О том, что было в ней до 37-го года и после…

Шимкевич вздохнул.

– Ты думаешь, все могло быть иначе? Да, могло. Но никто из нас не знает, как именно могло бы быть.

– Владимир Игнатьевич был виноват? – тихо спросила Женя.

Виктор помотал головой.

– Ни разу не верил в это. И ничуть не жалею, что сказал об этом на построении тогда, в училище… Я не мог поступить иначе. И выяснилось, что был прав. А после того, как его освободили в начале войны… тем более. Чем он мог быть виноват? Тем, что он офицер, защищавший Родину?..

– Царский офицер, – осторожно сказала Женя.

– Да в том-то и дело, Женя, что сначала царский, потом советский. И где та грань, которая все разделяет?.. Все в жизни сложно, понимаешь меня?

Они выбрались из толпы и медленно побрели вниз по проспекту в сторону Круглой площади. Навстречу шли люди с траурными повязками на рукавах, с воем одолевал гору ЗИС-150, кузов которого был завален венками. Какие-то девочки лет восьми весело, стайкой бежали мимо, щебеча о чем-то. «Вы чего смеетесь, когда Сталин умер!» – рявкнул на них высокий седой мужчина. Школьницы испуганно притихли.

К марту 53-го супруги Шимкевичи уже несколько лет как служили в Минске. Мотострелковый полк, в котором Виктор командовал батальоном, дислоцировался далеко за городом, в деревне Уручье, Женин медсанбат – по пути, в деревне Зеленый Луг. Сначала ютились по съемным углам – на Комаровских развилах, Золотой Горке, некоторое время квартировали у Семена Захаровича, который настойчиво уговаривал остаться в его четырехкомнатных хоромах на Круглой площади насовсем. Но все-таки генерала стеснялись. В феврале 1948-го, к тридцатилетию Советской Армии, офицерской семье выделили комнату в большой коммуналке, в специально построенном доме для командного состава БВО, такие дома занимали целый квартал вдоль улицы МОПРа. Внутри квартира была темная, зимой в ней было холодно, несмотря на печи, а летом сыро. Но это было их собственное, настоящее жилье, и они нарадоваться на него не могли. Соседями по дому были хорошие люди, семья майора Скугаревского, служившего в 8-м отделе штаба округа, тоже Виктора. Вместе выходили по утрам на службу из дома; вместе гоняли по коридору на трехколесном велосипеде, а потом пошли в первый класс сын Шимкевичей Игорь и дочь Скугаревских Ляля. Школа была новая, на улице Куйбышева, в двух минутах ходьбы, и как раз в 1954-м снова ввели совместное обучение мальчиков и девочек.

Тот день, когда объявили о смерти Сталина, оба, и Виктор, и Женя, вспоминали потом еще не раз. Почему-то запомнилось: вот они идут вниз по проспекту, пересекают его в том месте, где до войны была Садовая улица, и через недавно заложенный парк 30-летия БССР – ряд тоненьких деревец, – выходят к реке, которую морщит холодный весенний ветер. На другом берегу одиноко кособочился дом-музей I съезда, ворочали длинные шеи краны – строился жилой дом «под шпилем» напротив штаба округа… И оба, и Женя, и Виктор, очень остро чувствовали в этот момент движение Времени, и свою впаянность в это время, и то, что судьбы их неподвластны никому, кроме быстро бегущих облаков в небе, и загадочны, будто последняя серая льдинка в обширной синей луже.

4 июля 1954-го на Круглой площади торжественно открыли памятник Победы. В одиннадцать утра на невысокую красную трибуну справа от монумента поднялись члены правительства БССР и авторы памятника. Открыл митинг председатель Минского горисполкома, потом слово взял первый секретарь обкома КПБ Иван Варвашеня. Он же перерезал красную ленточку. Над толпой колыхались знамена, портреты Хрущева, Маленкова и Булганина…

На церемонии присутствовали Семен Захарович и Варвара Петровна. Стояли рядом. Думали об одном. В почетном карауле застыли с новенькими автоматами АК-47 мальчишки, не знавшие, что такое фронт – им во время войны было по десять. Ну и пусть не узнают, не надо.

Торжественная церемония закончилась, грянул оркестр. Люди толпились у венков, лежавших у подножия памятника, поправляли ленты, читали надписи. День выдался знобкий, время от времени наволакивало серых неприятных облаков, будто дело и не в июле было, мужчины ежились в своих пиджаках, женщины – в платьях. Площадь по кругу осторожно объезжал желто-синий лобастый троллейбус «двойка», следовавший по маршруту вокзал – парк Челюскинцев, из открытых окошек высовывались пассажиры.

– А у меня для вас сюрприз, – серьезно проговорил Семен Захарович, обращаясь к Варваре Петровне. – Только нужно долго ехать на машине, несколько часов. Вы не откажетесь?

– Нет, – улыбнулась Варвара Петровна. – Только позвоню Витьке, а то он волноваться будет.

Ехали молча. Шофер хотел было включить радио, но Куроедов попросил не делать этого. Время от времени он наклонялся к плечу шофера и подсказывал ему дорогу – указатели стояли еще далеко не везде, да и дороги были разбиты, словно не прошло десяти лет после войны.

У ничем не примечательной рощицы бежевая «Победа» встала. Здесь, на северо-востоке Белоруссии, в четырех часах езды от Минска, зной июля не чувствовался, будто какая-то студь исходила из самой земли и узкой, невидной речки, молча несущей свои воды в Двину. Варвара Петровна растерянно оглянулась по сторонам.

– Куда это вы меня завезли?

– Смотрите, – еле слышно выговорил генерал.

Памятник был скромный, простой. Маленький обелиск, чуть выше человеческого роста, из белого камня, с красной звездой наверху. И металлическая табличка: тридцать три буквы, двенадцать цифр. Комбриг Владимир Игнатьевич Шимкевич, 5.7.1891 – 5.7.1941.

«Володя погиб в день своего рождения, – вдруг понял Куроедов. – В пятьдесят… И, конечно, не вспомнил об этом, не до того было».

Варвара Петровна как-то растерянно оглянулась на Семена Захаровича. Потом мелкими шажками приблизилась к могиле, дотронулась пальцами до холодной таблички.

– Жаль, Витьки тут нет… – не сказала, прошелестела она. – Я хочу побыть одна.

…Окопы 41-го давным-давно сровняли с землей во время артподготовки 44-го. А сейчас был июль 54-го. И стоя над берегом речки, все так же куда-то несшей свои легкие воды, как сумасшедший куря, Семен Захарович думал о том, как много всего было в его жизни. Был тот бой в Польше, в 14-м, когда его могли убить. Был снайпер, влепивший пулю в его петлицу в конце 41-го. И была самоходка «Хуммель», выкатившаяся прямо к КП. Был долг, Революция, желание сокрушить все старое, выстроить новое… И что же? Квартира в Минске, «Победа», шофер… И женщина, без которой он не может представить сейчас свою жизнь, о которой не может думать так, потому что это вдова его лучшего друга.

– Семен Захарович! – окликнула его Варвара Петровна.

Он не обернулся. Она подошла к Куроедову, взяла его под руку. Стояли и смотрели на реку.

– Спасибо вам. Я же не знала, где именно Володя… – Она умолкла.

– Я сам не знал. Запрашивал подольский архив… Потом помогли штаб округа и облисполком. А вышло, что он защищал Полоцк. Он же учился здесь, в кадетском…

Она взглянула на него с благодарностью.

– Если бы не вы…

Семен Захарович сильно затянулся папиросой, не глядя на Варвару Петровну. Ветер понес дымное облачко куда-то за реку, в сторону Полоцка.