Из-за какой-то неприятности поезд два часа простоял на полустанке и пришёл в Москву только в три с половиной. Это огорчило Натку Шегалову, потому что адлерский скорый уходил ровно в пять, и у неё не оставалось времени, чтобы зайти к дяде.

Тогда по телефону-автомату, набрав знакомый номер, она попросила кабинет начальника — Шегалова.

— Дядя, — крикнула опечаленная Натка, — я в Москве!.. Ну да: я, Натка. Дядя, поезд уходит в пять, и мне очень, очень жаль, что я так и не смогу тебя увидеть.

В ответ, очевидно, Натку выругали, потому что она быстро затараторила свои оправдания. Но потом сказали ей что-то такое, из-за чего она сразу обрадовалась и заулыбалась.

Выбравшись из телефонной будки, Натка поправила чёрную кепку и вскинула на плечи не очень-то тугой рюкзачок.

Ждать ей пришлось недолго. Вскоре рявкнул гудок, у подъезда вокзала остановился автомобиль, и крепкий пожилой мужчина в кожаной куртке распахнул перед Наткой дверцу.

— И что за горячка? — сказал он сердито. — Ну, поехала бы завтра. А то «дядя», «жалко»… «поезд в пять часов»…

— Дядя, — виновато и весело заговорила Натка, — хорошо тебе — «завтра». А я и так на трое суток опоздала. То билетов нет, то вдруг мать попросила: «завтра». А тут ещё поезд на два часа… Тебе сколько лет? Уже больше пятидесяти, а мне двадцать три. А ты — «завтра», «завтра»…

— Ой, Натка! — почти испуганно ответил Шегалов, сбитый её бестолковым, шумным натиском. — Ой, Натка, и до чего же ты на мою Машку похожа!

— А ты постарел, дядя, — продолжала Натка. — Я тебя ещё знаешь каким помню? В военной форме. Сбоку у тебя кобура с пистолетом. Полуботинки: грох, грох. Ты откуда к нам приезжал? Из Чечни? У тебя рука была прострелена. Вот однажды ты лёг спать, а я и ещё одна девчонка — Светка — потихоньку вытащили твой пистолет, спрятались под кровать и рассматриваем. А мать увидела и закричала на нас. Мы обиделись. А ты утром спрашиваешь у матери: «Даша, а почему девчонки такие невесёлые?» — «Да они, дуры, твой пистолет вытащили. Ещё перестреляют друг друга». А ты засмеялся: «Даша, успокойся. Это я был бы дурак, если б заряженный пистолет в кобуре оставил. Не трогай их, пусть смотрят». Ты помнишь это, дядя?

— Нет, не помню, Натка, — улыбнулся Шегалов. — Давно это было. Ещё в девяносто четвёртом или в девяносто пятом. Я тогда из-под Грозного приезжал.

Машина медленно продвигалась по Университетскому проспекту. Это был час пик и люди возвращались с работы. Без умолку гремели грузовики и трамваи. Но всё это нравилось Натке — и людской поток, и пыльные автобусы, и звенящие трамваи, которые то сходились, то разбегались своими путаными дорогами к каким-то далёким и неизвестным ей окраинам Москвы — к тем улицам, которые она, Натка, знает только по названиям.

А, когда, свернув на одну такую, неизвестную Натке улицу, шофёр увеличил скорость, и машина с лёгким, упругим жужжанием понеслась по асфальтовой мостовой, широкой и серой, как туго растянутое суконное одеяло, Натка открыла окно и скинула кепку, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, её светлые, золотистого цвета волосы.

В ожидании поезда они расположились на тенистой террасе вокзального буфета. Отсюда были видны железнодорожные пути, яркие семафоры и крутые асфальтовые платформы, по которым спешили люди на дачные поезда.

Здесь Шегалов взял два шашлыка, бутылку пива и мороженое.

— Дядя, — задумчиво сказала Натка, — в детстве я мечтала работать в милиции. Или служить в спецвойсках. Начала с того, что пыталась поступить на юрфак. Не взяли. Там надо на лапу дать. Идут туда не те, кто хочет охранять общество, а те, кто надеется за счёт этого общества жить. Работала — то там, то здесь. И получилось так, что прошлым летом мне пришлось пойти работать в детский лагерь. Сначала я думала — ненадолго. Но, вот, уже второй летний сезон… А я всё там же. Опять еду в тот самый лагерь — в лагерь, в котором я провела прошлое лето. Опять — общаться с малолетними недоумками, наркоманами и ворьём.

Натка отодвинула шашлык, взяла блюдечко с розовым, быстро тающим мороженым и посмотрела на Шегалова так, как будто она ожидала ответа на сказанное.

Но Шегалов выпил стакан пива, вытер ладонью жёсткие усы и ждал, что она скажет дальше.

— Вот так, — кивнула Натка. — И похвалиться нечем. Если бы мне разрешили надеть милицейскую форму, я бы чувствовала себя по другому. А теперь… Светка — это та самая, с которой мы вытащили твой пистолет, — учится в МГУ, через год получит диплом экономиста. Хоть это — и не моё, но я ей завидую. Завидую, потому, что она знает, куда идёт в жизни. А я — нет, я не знаю. Меня занесло на обочину.

Шегалов пожал плечами.

— Что тут сказать? Ты не любишь эту работу — замечательно. Бросай её. Я понимаю, ты боишься, что другую найти будет непросто. Но если ты будешь вечно держаться за неё, то так никогда ничего не изменится.

— Не люблю, — подтвердила Натка. — Мне и самой даже иногда стыдно. Я думаю о том, что не все же там недоумки и выродки. Есть много хороших ребят. И им должен кто-то помочь в жизни. И если я не помогу, то кто тогда поможет?

Шегалов опять пожал плечами:

— Ну, что я могу тебе посоветовать? Я ведь никогда в детском лагере не работал. Ты у меня или у себя совета спрашиваешь?..

Натка доела мороженое и отодвинула в сторону пустую вазочку с чайной ложкой. Потом сказала:

— Не знаю… Не знаю, у кого. Но для себя я решила, что этот сезон отработаю — и всё на этом. Всё. Пусть оно это крутится как-нибудь без меня. Пусть.

— Эх, Натка! — покивал Шегалов. — Смотрю я на тебя… ну, до чего же ты, Натка, на мою Машку похожа!.. Тоже всё хотела приносить пользу другим! — с грустной улыбкой закончил он и посмотрел в окно.

…Шашлык был съеден, и диктор по радио объявил адлерский поезд.

До платформы шли молча.

— Будешь назад ехать — звони, — говорил ей на прощание Шегалов. — Будет время — приеду встречать, нет — так кого-нибудь пришлю. Погостишь два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты её теперь не узнаешь. Ну давай, до встречи!

Он любил Натку, потому что очень она напоминала ему старшую дочь, служившую в спецотряде МВД и погибшую в Чечне как раз тогда, когда и сам Шегалов усмирял вместе со своими бойцами поверженный в руины, пылающий Грозный.

Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел высокий мужчина и сосредоточенно жевал бифштекс. Две девушки пили кофе.

Натка заказала себе бифштекс, салат и чашку кофе. Ожидая, пока кофе остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался четырёхлетней давности.

«Ну да… всё старое: „Бомбовые удары по Белграду“, „Американцы готовятся к высадке в Косово“, „Президент Клинтон грозит Ираку“. — она перевернула страничку и прищурилась. — И вот это… Это тоже уже прошлое». Перед ней лежала фотография, обведённая чёрной, как будто бы даже траурной каёмкой: это была двадцатидевятилетняя сербка Мария Караджич. Однофамилица легендарного героя сербского сопротивления, она возглавила партизанский отряд и сражалась в Боснии в девяносто втором году. Её объявил в розыск гаагский трибунал. Несколько лет Мария Караджич скрывалась, но американцы всё-таки захватили её. Гаагские судьи уже в возбуждении потирали руки, но каким-то чудом ей удалось бежать. Однако через четыре года Мария была вновь схвачена натовцами и убита в мрачных тёмных подвалах американской военной тюрьмы.

Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрёпанные, длинные волосы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.

Вот такой, наверно, и стояла она; так, наверно, и глядела она, когда привели её для первого допроса к наглым американским офицерам или сотрудникам беспощадной военной разведки.

…Мария Караджич.

Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.

Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо собираясь в грозовые тучи.

Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли ещё двое: высокий, сероглазый, в костюмных брюках, в белой рубашке, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним четырнадцатилетняя смуглая девочка, с глазами тёмными и весёлыми.

— Сюда, — сказала девочка, указывая на свободный столик.

Она быстро уселась на стул и двумя руками подвинула к себе стеклянную вазу.

— Папа, не возражаешь… — попросила она, указывая пальцем на большое красное яблоко.

— Хорошо, но потом, — ответил отец.

— Ладно, потом, — согласилась смуглая девочка и, взяв яблоко, положила его рядом с тарелкой.

Мужчина достал сигарету.

— Алика, — попросил он, — я забыл зажигалку. Пойди принеси.

— Где? — спросила девочка и быстро встала со стула.

— В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане пиджака.

— То в кармане пиджака, — повторила смуглая девочка и направилась к открытой двери вагона.

Мужчина открыл газету, а Натка, которая с любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и неодобрительно.

Но вот пейзаж за окном поплыл — поезд тронулся. Мужчина отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоем.

— Ты зачем приходил? Я бы и сама принесла, — спросила девочка, усаживаясь опять на стул.

— Я знаю, — ответил отец. — Вспомнил, что забыл другую газету.

Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг Натка заметила, что темноволосая девочка, спрашивая о чём-то отца, указывает рукой в её сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой.

Девочка, придерживаясь за спинки стульев, направилась к ней и приветливо улыбнулась.

— Простите, но это моё, — сказала она, указывая на торчавший из-за цветка журнал.

— Почему твоё? — не поняла Натка.

— Потому что это я забыла. Ну, утром забыла, — объяснила она, подозревая, что Натка не хочет отдать ей журнал.

— Что ж, возьми, если твоё, — ответила Натка, заметив, как блеснули глаза у девочки и быстро сдвинулись брови.

— Спасибо, — отчетливо произнесла темноволосая девочка и, схватив журнал, вернулась к своему месту.

Ещё раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в Сочи.

Темноволосая девочка по имени Алика смотрела в распахнутое окно и что-то говорила отцу, указывая рукой на тёмные вершины уже недалёких гор.

Поезд умчался дальше в сторону Адлера, а Натка, вскинув сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первым автобусом уехать к берегу этого уже ей знакомого моря.

В футболке и синих шортах, с полотенцем в руках, извилистыми тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу. Когда она вышла на платановую аллею, то встретила поднимающихся в гору подростков. Они курили и грязно высказывались. Встречную девушку эти ребята проигнорировали.

— Короче, я его одним ударом! — размахивая руками рассказывал маленький рыжий пацанчик. — Сразу половину зубов выплюнул.

«Интересно, — подумала Натка, — это уже наши или ещё чужие?»

Когда она спустилась на горячие камни, к самому берегу, то увидела, что у воды деловито дымят двое малолеток. Ветер равнодушно принёс Натке сладковатый запах анаши. «Неужели я выдержу здесь аж до конца сезона?» — как-то очень спокойно подумала Натка.

Она разделась и вошла в воду. Но не успела Натка окунуться по пояс, как с берега её окликнули. Она обернулась и увидела Алёшу Николаева, который работал в лагере старшим вожатым.

— Натка, — соскакивая с велосипеда, закричал он сверху, — уральцы приехали?

— Я не в курсе. Из Питера были человек десять. И ещё — с Воронежа. Пока, вроде, всё.

— Ну, значит, ещё не приехали… Натка, — закричал он опять, вскакивая в седло велосипеда, — покупаешься, зайди ко мне или к Фёдору Константинычу. Есть дело.

— Какое ещё дело? — удивилась Натка, но Алёша махнул рукой и умчался под гору.

Море было тихое: вода светлая и тёплая.

После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла Натка купаться ещё с детства, плыть по солёным спокойным волнам показалось ей до смешного легко и несложно. Она заплыла довольно далеко. И теперь отсюда, с моря, эти кипарисовые парки, зелёные виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи — весь этот лагерь, раскинувшийся у склона могучей горы, вдруг показался ей светлым и прекрасным.

На обратном пути она вспомнила, что её просил зайти Алёша. «Какие у него ко мне дела, интересно?» — подумала Натка и, свернув на крутую тропку, раздвигая ветви, направилась в ту сторону, где стоял штаб лагеря.

Вскоре она очутилась на полянке, возле облущенного питьевого фонтанчика. Ей захотелось пить. Вода здесь была тёплая и невкусная. Натка сделала несколько глотков, потом сплюнула и пошла дальше.

Алёшу Николаева Натка не застала. Ей сказали, что он только что ушёл в гараж. Оказывается, у уральцев в двенадцати километрах от лагеря сломалась машина, и они прислали гонцов просить о помощи.

Гонцы — это Толька Шестаков и Амьер, смуглый, черноволосый паренёк из Кувейта — сидели тут же на скамейке, довольные собою и даже гордые.

Однако гордость эта не помешала Тольке набить по дороге карманы чужими яблоками, а Амьеру — запустить огрызком в спину какому-то толстому, неповоротливому мальчишке.

Мальчишка этот долго и боязливо оглядывался и всё никак не мог понять, от кого ему попало, потому что Толька и Амьер, оба, сидели невозмутимые и спокойные.

— Ты откуда? Вас сколько приехало? — спросила Натка у неповоротливого и недогадливого паренька.

— Из-под Тамбова. Один я приехал, — басистым и застенчивым голосом ответил мальчишка. — Из колхоза я.

Звали тамбовского паренька Семён Баранкин.

Он недоверчиво посмотрел в ту сторону, где сидели смирные и лукавые гонцы, потом добавил сердито: — И кто это в спину кидается? Тут и так вспотел, а ещё кидаются.

Натка не успела больше ни о чём спросить Баранкина, потому что с крыльца её окликнул высокий старик. Это и был начальник лагеря, Фёдор Константинович.

— Заходи, — сказал он, пропуская Натку в комнату. — Садись. Вот что, Ната, — начал он таким ласковым голосом, что Натка сразу встревожилась, — в верхнем санаторном отряде заболел вожатый Корчаганов, а помощница его Нина Карашвили порезала ногу о камень. Ну и — нарыв. А у нас, сама видишь, сейчас приёмка, горячка… так что обещал я тебе, что ты отдохнёшь денёк-другой с дороги, но, вот, сама понимаешь, не получается. — Фёдор Константинович развёл руками в стороны. — Придётся тебе приступать к работе прямо сейчас.

— Хорошо, — Натка кивнула. — Как скажете.

Большой радости она не выразила, но Фёдор Константинович радости и не ожидал.

— Давай, — сказал он. — Начинай работать. С Ниной ты уже познакомилась?

Натка кивнула.

— Ну вот и замечательно. Присоединяйся к ней. Она тебе скажет, что делать.

Натка привстала. Она хотела было пробормотать что-нибудь, но Фёдор Константинович уже выталкивал её из своего кабинета.

— Давай, — говорил он, — давай, иди. А то у меня других дел полно. Двигай.

…Всех отрядов в лагере было пять. Три дня в верхнем санаторном, где вожатой оказалась Натка, было шумно и неспокойно.

Только что прибыла последняя партия — средневолжцы и нижегородцы.

Девчонки уже вымылись и разошлись по палатам, а мальчишки, грязные и запылённые, непривлекательной толпой сгрудились у дверей душевой комнаты.

В душевую они заходили партиями по несколько человек. Иногда начинали грозно переругиваться, а то и драться.

Несколько раз подходил к душевой дежурный по отряду, веснушчатый мальчик Иоська Розов, смотрел неодобрительно, но разнимать дерущихся не решался.

Натка всё это время была занята вместе с другой вожатой — Ниной: они принимали уже вымывшихся мальчишек и распределяли их по палатам. Когда наконец закончили, к ним подошёл Иоська, и сказал, что время — к ужину.

— Подавай сигнал, — ответила Натка, — сейчас я приду.

Она про себя вздохнула и подумала, что после ужина хорошо бы просто посидеть где-нибудь и передохнуть. Тут к ней привели мальчишку, который, еле-еле сдерживая слёзы, рассказал, что у него украли сумку с вещами. Натка опять вздохнула и вместе с Ниной отправилась смотреть то место, где лежала пропавшая сумка.

В половине девятого умывались, чистили зубы. Потом пришла заступившая на ночь дежурная, и Натка отправилась с коротким рапортом о том, что случилось сегодня, к старшему вожатому лагеря. После этого она была свободна.

Вечер был жаркий, лунный, и Натка решила пройтись. Она поднялась в гору и там свернула по тропинке — к подножию одинокого утёса.

Незаметно зашла она далеко, устала и села на каменную глыбу под стволом раскидистого дуба.

Под обрывом чернело спокойное море. Где-то тарахтела моторная лодка. Чьи-то шаги послышались из-за поворота, и Натка подвинулась глубже в чёрную тень листвы, чтобы её не заметили. Вышли двое. Луна осветила их лица. Но даже в самую чёрную ночь Натка узнала бы их по голосам. Это был тот высокий, темноволосый мужчина в серых костюмных брюках, а рядом с ним шла девочка Алика.

Перед тем как подойти к дереву, в тени которого пряталась Натка, они, по-видимому, о чём-то поспорили и несколько шагов прошли молча.

— А как по-твоему, — останавливаясь, спросил высокий, — стоит ли нам, Алика, из-за таких пустяков ругаться?

— Не стоит, — согласилась девчонка и добавила сердито: — Пап, в другой, раз, пожалуйста, ты эту тему не начинай. Всё равно мы с тобой не договоримся.

— Ладно, — согласился тот. — Постараюсь учесть.

Они поднялись по тропке, а потом свернули за угол, и фигуры их, на миг отчётливо показавшиеся на фоне лунного блеска среди морской глади, тут же пропали в тени кипарисов. Вскоре затихли вдалеке шаги.

«Они из Адлера приехали, — подумала Натка. — Интересно: что же они здесь делают?»

В комнате у дежурной Натке сказали, что одному мальчишке, пока он спал, сделали «велосипед»: вложили бумажку между пальцами ног и подожгли — бедолага закричал так, что проснулись в трёх соседних палатах, ещё трое мальчишек пришли жаловаться — им во сне вымазали лица зубной пастой, у двоих украли наличные деньги, в одной палате подрались, из мужского туалета дежурная учуяла сильный запах анаши, но с поличным никого не поймала, а в мусорном ведре женского туалета была обнаружена пустая бутылка из-под водки. А в общем, улеглись достаточно спокойно: по крайней мере, никого не убили. Это порадовало Натку, и она пошла в свою комнатку, которая была здесь же, рядом с палатами.

Ночь была душная. Ночью в море что-то гремело, но спала Натка крепко и к рассвету увидела хороший сон.

Проснулась она около семи. Завернувшись в простыню, пошла под душ. Потом босиком вышла на широкую террасу.

Далеко в море дымили уходящие к горизонту военные корабли. Отовсюду из-под густой непросохшей зелени доносилось звонкое щебетание. Свежий утренний ветерок принёс ей сюда, на террасу, запахи солёного моря. А за лесом плотной и неподвижной стеной поднимались горы, по склонам которых тихо сползал молочно-голубоватый туман. И настолько всё это вдруг показалось Натке величественным, чарующе прекрасным, что она забыла начисто все свои вчерашние впечатления.

— Хорошо! — негромко крикнула Натка и улыбнулась, услышав откуда-то из-под скалы такой же, как её, вскрик — весёлое чистое эхо.

— Натка… ты чего? — услышала она позади себя удивлённый голос.

— Корабли, Нина… — не переставая улыбаться, ответила Натка, указывая рукой на далёкий сверкающий горизонт.

— А ты слышала, как сегодня ночью они в море палили? Я проснулась и слышу: у-ух! У-ух! Встала и пошла к палатам. Ничего, все, вроде, спят. Один Амьер проснулся. Я ему говорю: «Спи». Он лёг. Я — из палаты. А он шарах на террасу. Забрался на перила, ухватился руками за столб, и не оторвёшь его. А в море огни, взрывы, прожекторы. Мне и самой-то интересно. Я ему говорю: «Иди, Амьер, спать». Просила — ни в какую. Он стоит, молчит, ухватился за столб и как каменный. Даже не отвечает — словно и не к нему обращаюсь. Неужели ты ничего не слышала?

— Нина, — помолчав, спросила Натка, — ты не встречала здесь таких двоих?.. Мужчина высокий, в серых костюмных брюках, а с ним темноволосая, смуглая девочка.

— В серых брюках… — повторила Нина. — Нет, Натка, в сером костюме с девочкой не встречала. А кто это?

— Я и сама не знаю.

— Видела я человека в таких брюках, — не сразу вспомнила Нина. — Только тот был без девочки — он выходил из машины, иномарки.

— И большой шрам на лице, — подсказала Натка.

— Да, большой шрам на лице. Это кто, Натка? — спросила Нина и с любопытством посмотрела на подругу.

— Не знаю, Нина.

— Я встал, можно звонить подъём? — басистым голосом сообщил, выдвигаясь из-за двери, дежурный.

— Можно, — сказала Натка. — Звони. «Какой же он неуклюжий!» — подумала она, глядя, как, размахивая короткими руками, Баранкин уверенно направился туда, где торчала кнопка звонка.

Баранкин надавил кнопку, крепко прижал её и не отпускал больше минуты так, что разом обернувшиеся Нина и Натка закричали ему, чтобы он прекратил звонить.

Среди соснового парка, на песчаном бугре, ребята, разбившись кучками, расположились на отдых.

Занимался каждый — кто чем хотел. Одни, собравшись возле Натки, слушали её рассказы, другие играли в карты, несколько мальчишек с расстановкой, прицеливаясь, бросали ножик в расчерченный на земле круг, трое или четверо, отойдя чуть в сторону, курили.

Амьер и Толька Шестаков сидели недалеко от Натки. Но они её не слушали. Бросив пару шишек в спину Баранкину, который, конечно же, не понял, кто в него бросил эти шишки, Амьер и Толька отвернулись — и от Баранкина и от Натки.

— Толька, — спросил Амьер, — а ты слышал, как ночью сегодня стреляли? Я сплю, вдруг бабах… бабах… Как на фронте. Это корабли в море стреляли. У них манёвры, что ли. А я, Толька, на войне родился.

— Ну, да. рассказывай! — равнодушно ответил Толька. — Ты всегда что-нибудь придумаешь.

— Ничего не придумываю, мне мама всё рассказала. Они тогда возле границы с Ираном жили. Ты знаешь, где Иран? Нет? Ну, так я тебе потом на карте покажу. Там бои были сильные — иранцы как раз наступали. Грохот был или день, или два. И день и ночь грохот. Сестру и бабушку мать в подвал спрятала. Сидят они в подвале и всё молятся. Как чуть стихнет, сестра наверх вылезает. Как опять грохот, она снова в погреб.

— А мать где? — спросил Толька. — Ты всё рассказывай по порядку.

— Я и так по порядку. А мать всё наверху бегает: то хлеб принесёт, то консервы, то чемоданы укладывает. Вдруг к ночи стихло. Сестра сидит. Нет никого, тихо. Хотела она вылазить. Толкнулась, а крышка подвала заперта. Это мать куда-то ушла, а сверху ящик поставила, чтобы сестра никуда не вылазила. Потом хлопнула дверь — это мать. Открыла она подвал. Запыхалась, сама растрёпанная. «Вылезайте», — говорит. Сестра вылезла, а бабушка не хочет. Не вылазит. Еле уговорили её. Входит отец с автоматом. «Готовы? — спрашивает. — Ну, скорее». А бабушка не идёт и говорит, что хочет здесь умереть. Еле-еле согласилась. Вышли наши на улицу и — в машину. А кругом всё горит: деревня горит, мечеть горит… Это от снарядов. А дальше у матери всё смешалось: как отступали, как их окружали, потому что тут на дороге я родился. Из-за меня наши в плен к иранцам чуть не попали. Еле выбрались.

— Так ты сам где родился: в Ираке или в Кувейте?

— В Ираке. В Кувейт наши потом перебрались, в девяносто первом — за неделю до прихода американцев. Отец в полиции работал. А после — в партизанском отряде; они американских солдат взрывали. Когда отряд разгромили, отец бежал и пробрался с Ирак.

— Нельзя было отцу оставаться, — согласился Толька. — Могли бы запросто на фонаре повесить. Я читал, как это в Кувейте делалось.

— Очень просто. У нас дедушка — старенький, нигде не был, и то год в тюрьме держали — за сына. А сестра у меня — ей сейчас двадцать четыре года, — так она и теперь в тюрьме сидит. Сначала посадили её — год сидела. Потом выпустили — два года на воле была. Теперь опять посадили. И уже четыре года сидит.

— Скоро выпустят?

— Нет, ещё не скоро. Ещё четыре года пройдет, тогда выпустят. Она в Центральной тюрьме сидит. Оттуда скоро не выпускают.

— За что?

— Она член БААСА. За это вот.

Амьер молча кивнул головой, и оба притихли, обдумывая свой разговор и нехотя прислушиваясь к тому, что рассказывала Натка.

— Толька! — тихо и оживлённо заговорил вдруг Амьер. — А что, если бы мы с тобой были учёные? Химики, какие-нибудь. И придумали бы такую мазь или порошок, которым если натрёшься, то никто тебя не видит. Я где-то такую книжку читал. Вот бы нам с тобой такой порошок, а?!

— И я читал… Но только это всё враньё, Амьер, — усмехнулся Толька.

— Ну и пусть враньё! А, вот, если бы?

— И что — если бы? — заинтересовался Толька. — Тогда бы мы с тобой, конечно, что-нибудь придумали.

— А что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до границы.

— А зачем билеты? — удивился Толька. — Ведь нас бы и так никто не увидел.

— Дурак ты! — усмехнулся Амьер. — Так мы бы сначала не натёршись поехали. Что нам здесь натираться? Добрались бы до границы с Кувейтом, а там бы уже натёрлись. Потом перешли бы границу. Стоит американец с автоматом — мы мимо, а он ничего не видит.

— Можно было бы подойти сзади и кастетом по чайнику дать, — предложил Толька.

— Можно, — согласился Амьер. — Он бы офигел — прям как Баранкин.

— Фигушки! — возразил Толька. — В Баранкина это мы потихоньку, в шутку, типа. А тут так дали бы, что потом бы и не поднялся. Ну ладно, хорошо! А чё дальше?

— А дальше… дальше поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом ещё… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…

— Слушай, а не много убили бы? А, Амьер? — насторожился Толька.

— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил Амьер. — Они наших жалеют? Недавно к отцу товарищ приехал. Так когда стал он рассказывать отцу про то, что в тюрьмах делается, то меня мать из комнаты выставила. Тоже умная! А я взял потихоньку стал у двери и всё до слова слышал… Ну вот, забрали бы мы у надзирателя ключи и открыли бы все камеры.

— И что бы мы сказали? — спросил Толька.

— Ничего бы не сказали. Крикнули бы: «Бегите, кто куда хочет!»

— А что бы они подумали? Ведь мы же натёртые, и нас не видно.

— А стали бы они вообще думать? Ты прикинь — камеры открыты, часовые все мёртвые. Наверно, сразу бы догадались, что делать.

— Да они бы обрадовались.

— Ещё бы! Просидишь четыре года — а тут ещё четыре года сидеть, конечно, обрадуешься… Ну, а потом… потом зашли бы мы в самый дорогой ресторан и нажрались бы там всего…

— Нельзя жрать, — серьёзно поправил Толька. — Я в этой книжке читал, что есть ничего нельзя, потому что жратва — она ведь не натёртая, ты её схаваешь, а она в животе просвечивать будет.

— Хорошо! — согласился Амьер. — Тогда бы в банк зашли — денег бы грабанули.

— А как ты деньги по улице нести будешь?

И обоим стало смешно.

— Ерунда всё это, — помолчав, сознался и сам Амьер. — Всё это глупости.

Он отвернулся, лёг на спину и долго смотрел в небо, так что Тольке показалось, что он прислушивается к тому, что рассказывает Натка.

Но Амьер не слушал, а думал о чём-то другом.

— Глупости, — повторил он поворачиваясь к Тольке. — А вот генерал Младич, сербский герой — его американцы уже сколько лет ищут и не могут найти. Вот он и без всяких натираний невидимый.

— Как — невидимый? — не понял Толька.

— А так. С тех пор, как его Америка объявила в розыск, уже столько лет ищут его и всё никак найти не могут. Генерала Младича люди прячут — потому и невидимый. А ты что думал? Порошок, что ли?

Издалека донёсся звонок к обеду, и все быстро повставали со своих мест.

После обеда полагалось ложиться спать, но каждый, как мог, старался избегнуть этой повинности.

Толька, однако, послушно вытянулся на своей кровати и вскоре задремал, а, вот, Амьеру не спалось. Он ждал сегодня важного письма из дома, но почтальон к обеду почему-то не приехал. Амьер вертелся с боку на бок и с завистью глядел на спокойно похрапывающего Тольку. Вскоре вертеться ему надоело, он приподнялся и подёргал Тольку за ногу:

— Вставай, давай! Чего спишь? Ночью выспишься.

Толька открыл глаза и удивлённо уставился на своего товарища.

— Вставай… вставай, давай! — сказал Амьер. — Американцы десант высадили. Скоро здесь будут. Кругом измена! Одни демократы кругом. Каждый второй — предатель. Командира подло убили в спину. Надо бежать — пока нас в плен не взяли… Тем более, что вожатая ушла — её к директору позвали. Никто не заметит. Давай, быстро!

— Куда ты хочешь идти? — нехотя спросил Толька.

— Здесь, за лагерем, есть старая крепость. — таинственным голосом начал Амьер. — Надо проверить — не засели ли там американские десантники.

Толька зевнул, улыбнулся и согласился сходить к крепости.

Быстро соскочили они с кроватей, оделись и выскочили из палаты. Затем осторожно, чтобы никому не попасться на глаза, они пробежали по коридору, спустились по лестнице на первый этаж и через чёрный ход оказались на улице. Потом они перебегали дорожки, ныряли в чащу кустарника, пролезали через колючие ограды, ползли вверх, спускались вниз, ничего не оставляя на своём пути незамеченным.

Так они наткнулись на ветхую беседку, возле которой стояла позеленевшая, советских времён, каменная статуя. Потом нашли глубокий заброшенный колодец. Затем попали во фруктовый сад, откуда мгновенно умчались, заслышав ворчание злой собаки.

Продравшись через колючие заросли дикой ожины, они очутились на заднем дворе небольшой лагерной больницы.

Они осторожно заглянули в окно и в одной из палат увидели незнакомого парня, который, скучая, лениво вертел в пальцах сигарету. Потом Амьер с Толькой по очереди перемахнули через ограду и направились вниз по тропинке.

Вскоре они очутились высоко над берегом моря. Слева громоздились изрезанные ущельями горы. Справа, посреди густого дубняка и липы, торчали остатки невысокой крепости.

Ребята остановились. Было очень жарко.

Торжественно гремел из-за пыльного кустарника мощный хор невидимых цикад.

Внизу плескалось море. А кругом — ни души.

— Это древняя крепость, — объяснил Амьер. — Давай, Толька, поищем, может, наткнёмся на что-нибудь старинное.

Искали они долго. Они нашли выцветшую сигаретную пачку, старую консервную банку, стоптанный ботинок и рыжий собачий хвост. Но ни старинных мечей, ни заржавленных шлемов, ни тяжёлых цепей, ни человечьих костей им не попалось.

Тогда, раздосадованные, они спустились вниз. Здесь, под стеной, меж колючей травы, они наткнулись на тёмное, пахнувшее сыростью отверстие.

Они остановились, раздумывая, как быть. Но в это время издалека, от лагеря, похожий отсюда на комариный писк, раздался сигнал к подъему.

Надо было уходить, но они решили вернуться сюда ещё раз, захватив верёвку, палку, свечку и зажигалку.

Полдороги они пробежали молча. Потом устали и пошли рядом.

— Амьер, — с любопытством спросил Толька, — вот ты всегда что-нибудь выдумываешь. А хотел бы ты быть настоящим старинным рыцарем? С мечом, со щитом, с орлом, в панцире?

— Нет, — ответил Амьер. — Я хотел бы быть не старинным, со щитом и с орлом, а теперешним, в бронежилете и с «Калашниковым» в руках. И чтобы американцы от страха тряслись — как только имя моё услышат.

Почта в этот день опоздала и пришла только к ужину.

Отмахиваясь от обступивших её подростков, Нина называла их по фамилиям, а то и просто по именам.

— Коля, — говорила она спокойным голосом. — Держи. Тебе, Мишаков, нет ничего. Тебе, Баранкин, письмо. И кто это тебе такие толстые письма пишет, интересно?

— Это мне брат из колхоза пишет, — громко отвечал Баранкин, крепко напирая плечом и протискиваясь сквозь толпу парней и девчонок.

Когда уже большинство разошлось, то подошёл Амьер и спросил, нет ли письма ему. Письма не было. Он раздосадовано пихнул ногой урну — так, что та чуть не грохнулась, потом равнодушно засвистел и пошёл прочь, сбивая хлыстиком верхушки придорожной травы.

Натка Шегалова получила заказное из Ростова от подруги — от Светки.

Сразу после ужина весь санаторный отряд ушёл с Ниной на нижнюю площадку, где организовывались игры.

В просторных палатах и на широкой лужайке перед террасой стало необычно тихо и пусто.

Натка прошла к себе в комнату, распечатала письмо, из которого выпал почему-то пахнувший мужским одеколоном фотоснимок.

На фоне симпатичной «Тойоты» стояли, обнявшись, двое: подстриженная под мальчика Света и незнакомый Натке приятный молодой человек в костюме-«тройке» с галстуком. Снимок дышал уверенностью и довольством. День на снимке был солнечный. Вдалеке виднелись неясные серые громады новостроек и неизвестные Натке улицы чужого города.

Письмо было короткое. Светка писала, что жива, здорова. Что гостит у жениха Димы в Ростове. И вообще всё хорошо — устала во время сессии, но сейчас отдыхает и набирается сил, а перед началом занятий, когда приедет в Москву, обязательно позвонит подруге.

Натка задумалась. Она с любопытством посмотрела ещё раз на молодого человека в костюме, на «Тойоту» и с досадой отодвинула фотоснимок, потому что она откровенно завидовала Светке.

В голове зашевелился рой самых разных идей и проектов, поэтому Натка решила спуститься к морю, чтобы хоть полчаса побыть наедине с собою и отдохнуть от всего, что её окружало в лагере.

— Шегалова, — крикнул ей кто-то, — тебя Алёша Николаев зачем-то ищет!

— Ещё чего! — отмахнулась Натка. — Что ему ночью надо? Там Нина осталась.

Темнота сгущалась. Натка дошла до тропинки — самого короткого пути вниз, но подумав, остановилась и просто села на камень. Она обхватила руками колени и смотрела вокруг. Сверху сияла луна и сверкали звёзды. Внизу чёрное в темноте море отражало блеск фонарей, расставленных вдоль пляжа. Натка почему-то вспомнила детство, родителей, вспомнила, как маленькой её привозили на море, и как любила она, сидя вот так же, поздно вечером, и глядя на чернеющие вдалеке волны, мечтать о том, какой же всё-таки будет потом её взрослая жизнь. И настолько печальной показалась ей сейчас эта безмолвная ностальгическая картина — как будто кусочек ожившего в темноте прошлого, настолько пустой представилась Натке её теперешняя жизнь, и настолько никому ненужной во всём этом огромном мире, показалась себе Натка, что захотелось уткнуться в колени и тихо, безутешно плакать…

Возвращаясь домой, Натка встретила одного из вожатых.

— Фёдор Константиныч тебя искал, — угрюмо сообщил он Натке. Зачем — не знаю.

«Что-нибудь случилось?» — с тревогой подумала Натка и круто свернула с дороги влево. Маленькие камешки с шорохом посыпались из-под её ног. Быстро перепрыгивая от куста к кусту, по ступенчатой тропинке она спустилась на лужайку.

Всё было тихо и спокойно. Она постояла, раздумывая, стоит ли идти в штаб лагеря или не стоит, и, решив, что всё равно уже поздно, и все спят, она тихонько прошла в коридор.

Прежде чем зайти к дежурной и узнать, в чём дело, она зашла к себе, чтобы ножом вынуть из сандалий набившиеся туда острые камешки. Не зажигая свет, она села на кровать. Одна из пряжек никак не расстегивалась, и Натка потянулась к выключателю. Но вдруг она вздрогнула и притихла: ей показалось, что в комнате она не одна.

Не решаясь пошевельнуться, Натка прислушалась и теперь, уже ясно расслышав чье-то дыхание, поняла, что в комнате действительно кто-то спрятан. Она тихонько повернула выключатель.

Вспыхнул свет.

Она увидела, что у противоположной стены стоит небольшая железная кровать, а в ней крепко и спокойно спит всё та же и знакомая и незнакомая ей девочка. Всё та же смуглая, темноглазая Алика.

Всё это было очень неожиданно, а главное — совсем непонятно.

Свет ударил спящей Алике в лицо, и она заворочалась. Натка вытащила из тумбочки своё платье и накинула его поверх абажура.

Зашуршала дверь, и в комнату просунулось сонное лицо дежурной сестры.

— Ольга Тимофеевна, — полушёпотом спросила Натка, — кто это? Почему это?

— Это Алика, — равнодушно ответила дежурная. — Тебя весь вечер искали, искали. Тебе на столе записка.

Записка была от Алёши Николаева.

«Натка! — писал Алёша. — Это Алика. Её отец находится здесь в командировке. Он — большая и важная личность. Ты не сердись — мы поставили пока кровать к тебе, а завтра что-нибудь придумаем».

Возле кроватки стояла белая табуретка. На ней лежали: синие джинсы, голубая футболка, круглый камешек, картонная коробочка и цветная открытка, изображавшая море, пальмы и пляж.

«Большая и важная личность, — подумала Натка. — Интересно…» Она пожала плечами и потушила свет. На Алёшу Николаева Натка никогда не сердилась.

Взрыв в ресторане «Южный» случился полгода назад. Взрывное устройство, оставленное кем-то в мужском туалете ресторана, рвануло как раз тогда, когда вечер был в самом разгаре, и подогретая спиртным публика веселилась, ни ожидая ничего дурного. Тяжёлый удар — и внезапно обрушились стены, потолок обвалился на головы посетителей, многие из которых так и не успели ничего понять. Приехавшие спасатели потом вытаскивали из-под руин обугленные, обезображенные тела.

И всем было ясно, что теракт этот — дело рук чеченцев, хотя никто так и не взял на себя ответственность за случившееся.

Сергей Ганин, сидя в своём кабинете, на Старой Площади, читал сводки и показания информаторов. Он запросил все материалы, какие имелись о чеченских терактах на юге России за последние несколько лет. В большинстве случаев виновных не нашли.

В последнее время всё чаще от информаторов поступали сведения о некой таинственной организации под названием «Тигры Кавказа», которая, будто бы, имеет самое прямое отношение к чеченским взрывам. Что это за «тигры» — предстояло разобраться Сергею.

И чем больше он просматривал материалы, тем яснее ему становилось: отсюда, из Москвы, ничего выяснить не удастся. Надо самому ехать в Сочи.

Сергей и раньше почти всегда брал с собой Алику в служебные поездки. Они были очень привязаны друг к другу, и девочке нравилось ездить везде с отцом. Исключение Сергей делал только тогда, когда поездка казалась ему опасной.

Сейчас, если честно сказать, он сомневался, но Алика, услышав, что отец собирается в Сочи, так на него насела, что Сергей не смог устоять.

И, тем не менее, везде таскать девочку за собой, он не хотел. Проще казалось договориться с начальством местного детского лагеря — и чтобы Алика какое-то время провела там. А после — видно будет.

Но сначала Сергей показал ей Сочи — город, которого она ещё не видела. Они прошлись по Курортному проспекту, посмотрели Дендрарий, искупались в море.

А потом, когда Алика захотела есть, Сергей зачем-то потащил её в какой-то маленький ресторанчик, довольно далеко от центра. Алика понять не могла, для чего понадобилось разыскивать именно этот, ничем не примечательный ресторан.

К тому же, ресторан оказался закрытым. Вывеска по прежнему висела, но в здании, судя по всему, шёл капитальный ремонт. А внутри ещё виднелись следы когда-то отбушевавшего здесь пожара.

— Очень жаль, — сказал Сергей. — А десять лет назад, когда я обедал здесь — это был лучший ресторан в городе.

И они, чтобы не ходить опять куда-нибудь далеко, зашли в соседний.

Ресторан назывался «Магнолия». Внутри было прохладно и уютно. Сергей заказал две порции шашлыка, бутылку пива себе и стакан апельсинового сока для Алики.

Расплачиваясь, он спросил у официанта:

— Вы знаете, всё было так замечательно; вашего хозяина, случайно, не Миша зовут?..

— Нет, — ответил официант. — Его зовут Аслан.

— Аслан? — Сергей как будто бы удивился. — Не Миша?.. А ваш хозяин — он из Абхазии?

— Нет, он из Чечни.

Оказавшись на улице, Сергей огляделся.

— Слушай, Алика, а ты мороженого не хочешь?

Алика сейчас не хотела мороженого, но она уже поняла, что участвует в какой-то, непонятной для неё игре. И потому всё здесь: и выбор ресторана, и интерес её отца к хозяину Аслану — всё это не случайно, всё это имеет свой, скрытый смысл. Поэтому она ответила:

— Хочу.

Они зашли в кафе «Прохлада», которое находилось здесь же. Сергей остановился у входа, разглядывая вывеску, а Алика с интересом смотрела, на маленького пузатого армянина с огромным, как у свиньи, носом, который общался с двумя молоденькими русскими девочками. Те явно пришли устраиваться на работу.

Пузатый армянин оглядел их сытыми, заплывшими жиром глазами, а потом, выбрав ту, что была постройнее и посмазливее, сказал ей, чтобы она поднялась в его кабинет, и там он решит, годится она ему в качестве официантки или не годится. У Алики внутри всё сжималось от отвращения, и если бы не догадка, что отец её пришёл сюда вовсе не за мороженым, она бы в ультимативной форме заявила, что здесь она есть мороженое не станет.

Но вот, хозяин, которого звали Ашот (Алика слышала, как он представлялся девочкам) направился в свой кабинет в сопровождении будущей работницы, а Сергей с Аликой вошли внутрь.

Они молча ели мороженое, и каждый думал о своём. Алика ничего не говорила отцу и ни о чём его не спрашивала. Сергей же — то смотрел в окно, то оглядывался вокруг — быстро, но внимательно, и Алика поняла, что он сейчас занят своими мыслями, и ему не до разговоров.

А вечером следующего дня, уже после того, когда Сергей расстался с Аликой (он отправил её ночевать в один местный детский лагерь) в городском управлении ФСБ ему сообщили, что сегодня в обед, среди бела дня, неизвестный вошёл в кафе «Прохлада» — то самое, где вчера они с Аликой ели мороженое, и вызвав хозяина, расстрелял его в упор из пистолета с глушителем.

Оставив Алику в детском лагере, Сергей гнал машину в направлении Туапсе — здесь он должен был кое с кем встретиться.

Сорокалетний абхазец по кличке Гоша уже давно сотрудничал с органами. Контора за последние пятнадцать лет успела поменять несколько названий, но сам Гоша не менялся. Стучать ему нравилось, и если бы даже Гоше ничего не платили за информацию — он бы всё равно стучал. Начальники из ФСБ это хорошо понимали, но предпочитали платить ему: за деньги Гоша работал усерднее и поставлял именно ту информацию, какую ему заказывали.

В ФСБ хранился солидный компромат на самого Гошу, где в числе прочего даже было не раскрытое в своё время убийство кассира продовольственного магазина. Гоша знал, что у ФСБ есть свидетели, которые будут молчать ровно столько, сколько понадобиться молчать.

В районе Лазаревского хлынул грозовой ливень. Это задержало машину почти на час: Сергей был вынужден уменьшить скорость, потому что на крутых поворотах сделавшейся скользкой дороги машину сильно заносило. До Туапсе он добрался только в восемь вечера, хотя рассчитывал раньше.

Он несколько раз звонил Гоше по своему мобильнику, но телефон у того не отвечал. На мокрых улицах города было сыро и неуютно. Сергей расположился за столиком в кафе. Он медленно пил обжигающе горячий кофе по-турецки и с тоскою смотрел на усиливающуюся непогоду.

Каждые полчаса он по новой набирал Гошу, и наконец в половине одиннадцатого тот отозвался. Гоша сказал, что прямо сейчас он никак не может, но, если Сергей не возражает, то в четыре утра Гоша с ним встретится на лавочке недалеко от морского порта. Сергей согласился.

…Когда он присел на лавочку, было без четверти час. Дождь уже прекратился, и тротуар начал сохнуть. Фонарей вокруг не было, и Сергею минутами казалось, что он в лесу. Луна сквозь сплошные чёрные тучи не обозначалась даже слабым просветом. Скрылись во мраке очертания горных вершин. Таяли в темноте здания, деревья, дорожки — только огни близкого морвокзала, пробивавшиеся сквозь листву, сверкали на зелёновато-чёрном морском фоне.

И только теперь, сидя на этой ещё влажной скамейке Сергей понял, как сильно он устал. Опустив на глаза свою бандитскую кепку, он закрыл глаза. И так в полусне, только по тишине вокруг угадывая, что он по прежнему один здесь, Сергей просидел довольно долго.

Откуда-то ветер доносил музыку и иногда чьи-то негромкие голоса.

Эта почти непроницаемая, беззвёздная тьма, этот свежий и влажный морской ветер, тихая, практически неразбираемая мелодия, запах дождя и моря напомнили Сергею что-то радостное, но очень молодое и уже очень далёкое.

И почему-то вспомнилось ему, как тогда, в Грозном, на одной из улиц, недалеко от центра города, пылал костёр. Здесь грелись десантники, которым завтра — в бой, из которого, кто знает, может, никто не вернётся. Рядом валялся убитый ими чеченец — он отказался сдаться в плен, и десантники пристрелили его на месте, а теперь, старясь не замечать трупа, сидели возле костра, грелись и пили горячий чай.

Только один Сергей смотрел на убитого. Смотрел он не потому, что — опять же никто не знает — возможно завтра и он будет вот также валяться на тротуаре. Сергей смотрел на убитого, думая, что рядом с вот этим застреленным чеченцем сам себе он теперь кажется в сто, в тысячу раз более живым — таким живым, каким он никогда не был в своей мирной, довоенной жизни. А ещё думал он, что, всё-таки, удивительная вещь — время, отдельно от человека, от его восприятия, времени не существует, а уже внутри тебя, со временем происходят порою самые удивительные превращения. И одна минута вот этого, вот, сегодняшнего вечера кажется больше, значительнее, чем многие недели и месяцы, прожитые суетливо, бестолково, бессмысленно.

…Сергей, очнувшись, открыл глаза. Вокруг было тихо — настолько тихо, что он слышал отсюда, как переговариваются между собой волны у городского причала. Часы на руке у Сергея показывали без десяти минут четыре.

Проснувшись, Натка увидела Алику.

Алика стояла, с любопытством её разглядывая.

— Я тебя узнаю. Это ты с нами в вагоне ехала.

А потом, улыбнувшись, представилась:

— Я — Алика. А тебя как зовут?

Улыбалась Алика так, как, наверное, умела улыбаться только одна она, и больше никто не умел. Столько искренности и человеческого обаяния открывалось в её улыбке, что не проникнуться симпатией к этой девушке было нельзя. Натка улыбнулась в ответ.

— А меня Натка, — ответила она. А потом спросила: — Вы с папой вместе приехали? А… мама твоя не приехала?

— Мамы нет, — ответила Алика.

И Натка уже пожалела о том, что задала этот неосторожный вопрос.

— Мамы нет, — повторила Алика, и Натке показалось, что, подозревая её в чем-то, девочка вдруг посмотрела на неё недоверчиво и почти враждебно.

— Алика, — быстро сказала Натка, вставая с кровати и показывая на море, — видишь, какой корабль большой.

Она и сама уже поняла, что сказала глупость, но исправляться было поздно.

— Это сторожевое судно, — ответила Алика. — Я его видела ещё вчера.

— Почему сторожевое? Может, обыкновенное?

— Это сторожевое. Не спорь. Так мне папа сказал, а он лучше знает.

Сразу после обеда, Амьер с Толькой, никем не замеченные, скрылись потихоньку из лагеря.

Добравшись по глухой тропке до развалин маленькой крепости, они вытащили клубок тонкой верёвки и огарок стеариновой свечки. Раздвигая заросли густой душистой полыни, они пробрались к небольшой чёрной дыре у подножия дряхлой башенки.

Ярко жгло полуденное солнце, и от этого пахнувшее сыростью отверстие казалось ещё более чёрным и загадочным.

— А прикинь, если у нас верёвки не хватит — тогда как? — спросил Амьер, привязывая свечку к концу длинной палки. — А что, если вдруг под ногами обрыв? Я, знаешь, Толька, где-то читал такое, что вот идёшь… идёшь подземным ходом, вдруг — раз, и летишь ты в пропасть. А внизу, в этой пропасти, разные гадюки… змеи… А в Сочи — вообще много змей. Ты надписи видел?

— Какие ещё змеи? — переспросил Толька, поглядывая на сырую чёрную дыру. — И чё это ты, Амьер, всегда какую-нибудь хреновину придумаешь? То тебе порошком натереться, то тебе змеи. Ты лучше бы свечку покрепче привязал, а то слетит свечка, вот тебе и будут змеи.

— А представь, Толька, — обматывая свечку, задумчиво продолжал Амьер, — а что, если мы спустимся, вдруг обвалится башня и останемся мы с тобой запертыми в подземных ходах? Я где-то тоже такое читал. Сначала они свечи поели, потом ботинки, потом ремни, а потом, кажется, и друг друга сожрали. Очень интересная книжка.

— И чё это ты разный бред читаешь? — совсем уже унылым голосом спросил Толька и опять покосился на чёрную дыру.

— Лезем! — оборвал его Амьер. — Мало ли что я болтаю! Это я просто так тебя подкалываю.

Он зажёг свечу и осторожно спустил ноги на покатый каменистый вход.

Толька, держа в руках клубок с разматывающейся верёвкой, полез вслед за ним.

Потихоньку ощупывая каждый камешек, они прошли метров пять. Здесь ход круто сворачивал направо. Оглянувшись ещё раз на просвет, они решительно повернули вправо. Но, к своему разочарованию, они очутились в небольшом затхлом подвальчике, заваленном мусором и щебнем. Никакого подземного хода не было.

— Тоже, блин крепость! — рассердился Толька. — А всё, Амьер, ты. Полезем, блин, полезем. Ну, вот тебе и полезли. Идём лучше назад, а то я ногой в какую-то херню вступил.

Они выбрались из погреба и, цепляясь за уступы, залезли на поросшую кустами башенку. Отсюда было видно море — огромное и пустынное.

Опустившись на траву, мальчишки притихли и, щурясь от солнца, долго лежали молча.

— Толька! — спросил вдруг Амьер, и, как всегда, когда он придумывал что-нибудь очередное, глаза его ярко блеснули. — А прикинь, Толька, если бы налетели американские бомбардировщики, надвинулись их танки, пушки, высадился бы американский десант и разбили бы они российскую армию, и сделали бы всех русских рабами? Мы бы с тобой тогда — что?

— Ещё чего! — равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиям своего товарища.

— И разбили бы они российскую армию, — упрямо и дерзко продолжал Амьер, — поубивали бы всех патриотов, изнасиловали бы и потом продали бы в бордель всех русских девушек, разграбили бы всё то, что после этих ваших демократов осталось — тогда бы мы с тобой что?.. А?

— Ещё чего! — уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Амьера, нашёл эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. — Так бы наши им и поддались! Ты думаешь, наша армия уже и воевать не умеет? Да мы этих америкашек гнилых… Пусть только сунутся!.. У нас у самих есть и танки, и ракеты, и самолёты, и всё что надо есть. Даже и ядерное оружие есть пока… Дурак ты, Амьер. И сам ты всё это знаешь, знаешь — и подкалываешь…

Толька вытер лицо и, презрительно фыркнув, отодвинулся от Амьера.

— Ну и отлично! Допустим, знаю, — спокойнее продолжал Амьер. — Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой чего сделали? А?..

— Тогда бы и придумали, — вздохнул Толька.

— Что там придумывать? — быстро заговорил Амьер, глаза у которого энергично и зло заблестели. — Ушли бы мы с тобой в горы, в лес. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на американцев, мочили бы этих козлов и не изменили, не сдались бы никогда. Никогда! — повторил он, прищуривая блестящие чёрные глаза.

Это становилось уже более интересным. Толька приподнялся на локтях и повернулся к Амьеру.

— Так бы всю жизнь одни и прожили в лесу? — спросил он, подвигаясь поближе.

— Зачем одни? Иногда бы переодевались и пробирались бы потихоньку в город. Встречались бы с патриотами. Ведь всех патриотов они всё равно не поубивают… Кто же тогда работать будет? Демократы, что ли, будут работать?.. Там одни гомики, пьянь и наркоши — какой от них америкосам толк?.. Я бы на месте американцев их бы вообще сразу в расход пустил… Вот. Ну а потом во время восстания бросились бы мы к городу, грохнули бы бомбами в американских солдат, в их штаб, в ворота тюрьмы, во дворцы к американским миллионерам, в офисы к мэрам и губернаторам — американским наместникам. Так им! Мочи этих гомосеков!

— Что-то уж больно много взрывать придётся! — засомневался Толька, приподнимаясь и потягиваясь. — Так, наверно, от России одни воронки останутся…

— И отлично, — ответил Амьер. — Так и надо. Если не умеют свободу ценить…

— Тише, Амьер! — зашипел вдруг Толька и стиснул локоть товарища. — Смотри, кто это?

Из-за кустов вышли несколько незнакомых людей кавказской наружности. Они почти не переговаривались, только иногда — мало и тихо, на каком-то непонятном для мальчишек языке.

В руках эти незнакомые люди держали какие-то крупных размеров свёртки и большие сумки, наполненные чем-то тяжёлым. По-видимому, кавказцы очень торопились. Они постояли немного, внимательно оглядываясь. Потом, уверенно раздвигая кустарники, один за другим исчезали в чёрной дыре, из которой ещё только совсем недавно выбрались мальчишки.

Не позже чем через десять-пятнадцать минут кавказцы вылезли обратно и поспешно скрылись в кустах.

Озадаченные мальчишки молча переглянулись, потихоньку соскользнули вниз и, осторожно пригибаясь, выскочили на тропку, которая вела по направлению к лагерю.

— Ты случайно не знаешь, где мой папа? — спросила Алика, когда они с Наткой вечером ложились спать. И добавила очень серьёзным, взрослым голосом: — Я переживаю всё время: боюсь, чтобы с ним не случилась беда.

— Нет, — ответила Натка. — Я твоего папу сегодня не видела.

Алика помолчала, подумала, повертелась под одеялом и неожиданно спросила:

— А у тебя, Натка, когда-нибудь случалась беда?

— Нет, не случалась, — не совсем уверенно ответила Натка. — А у тебя, Алика?

— У меня? — Алика запнулась. — А у меня один раз очень, очень большая случилась. Только я тебе про неё потом расскажу.

«У неё умерла мать», — почему-то подумала Натка, и, чтобы переменить тему, спросила, какие фильмы любит смотреть Алика.

С фильмов перешли на книги. Оказалось, что Алике нравится читать про войну и про подвиги.

— Я понимаю, что это не модно и не современно, — сказала она, как будто бы извиняясь, — но… такая я вот есть. Не модная и не современная. Не как все, короче.

И, пусть в голосе у неё прозвучало кокетство, говорила Алика искренне. Она действительно чувствовала себя несовременной девочкой и получала от этого удовольствие.

— Давай спать, Алика, — предложила Натка, потому что ей и правда хотелось спать. — Уже поздно.

Но Алике не спалось.

— А хочешь, я тебе дам почитать мою любимую книжку? Хочешь?..

— Хочу, — ответила Натка без большого интереса — она не читала ничего, кроме газет и иллюстрированных журналов.

Алика это почувствовала.

— Ты не бойся. Книжка не толстая. Ты её за один раз прочтёшь. — и добавила. — Это — сказка. Но только необычная. Это — военная, смелая сказка.

— Дай почитать, — попросила Натка, — Мне интересно.

У неё и в самом деле проснулось любопытство.

Тогда, поднявшись, Алика зажгла свет и достала из сумки старенькую, потрёпанную брошюрку совершенно неизвестного Натке автора, которая называлась «Сказка про Анну-Франческу, про Измену, про Твёрдое Слово и про Неразгаданную Военную Тайну». Из выходных данных Натка узнала, что книга издана на русском языке в Париже, в очень-очень далёком 1938-ом году.

Потом Алика уснула, и Натка, спрятав книжку среди своих вещей, тоже задремала.

После обеда, в коридоре, возле столовой, мальчишки затеяли драку. Здесь трое метелили одного, и Натка, отойдя в сторону, медленно считала до пятнадцати. Она хорошо знала по опыту, что это — лучший способ реагировать на потасовки. Натка отлично помнила, что случилось с её подругой Веркой, которая тоже когда-то работала в детском лагере вожатой. Глуповатая и наивная Верка считала, что ей больше всех надо и немедленно лезла разнимать любую драку — какую где ни увидит. Кончилось это тем, что Верка оказалась в больнице с серьёзной ножевой раной. Поэтому Натка, хоть её и мучила совесть, всё-таки считала, что своя шкура ценнее.

Драка уже закончилась, когда Натка, досчитав до пятнадцати, появилась на месте. Тому из мальчишек, которому пришлось обороняться от сразу троих своих «товарищей», уже разбили в кровь лицо и высадили зуб. У одного из напавших красовался под глазом смачный фингал. Все четверо смотрели хмуро, и ясно было, что конфликт не исчерпан — продолжение следует.

Пострадавших Натка отвела в медпункт, после чего вернулась в палату, где все, хоть и без большого желания, укладывались отдыхать.

Когда тихий час начался, у неё появилась возможность уединиться, чем Натка воспользовалась. Она сходила к себе, взяла книжку, которую ей вчера вечером дала Алика, и с книжкой отправилась по тропинке, ведущей к пляжу.

На пляже в этот час никого не было. Натка устроилась на горячих от солнца камнях и начала читать.

«В те недалёкие годы, когда только что отгремела по всей испанской стране война, жила была девочка Анна-Франческа.

В ту пору далёко прогнала армия генерала Франко красные войска проклятых коммунистов, анархистов и социалистов с троцкистами: тихо стало на тех широких полях, на зелёных лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых садов и вишнёвых кустов стоял маленький домик, в котором жила девочка по имени Анна-Франческа, и отец девочки, и старший брат девочки — матери у них не было.

Отец работает — сено косит. Брат работает — сено возит. И сама Анна-Франческа то отцу, то брату помогает или дома с хозяйством управляется.

Хорошо! Не визжат пули, не грохают снаряды, не горят деревни. Не надо от пуль на пол ложиться, не надо от снарядов в погреба прятаться, не надо от пожаров в лес бежать. Нечего коммунистов, анархистов, социалистов и троцкистов бояться. Нет комиссаров — некому в пояс кланяться. Живи и работай — хорошая жизнь!

Вот однажды — наступил вечер — вышла Анна-Франческа на крыльцо. Смотрит она — небо ясное, ветер тёплый, солнце к ночи за Чёрные Горы садится. И всё бы хорошо, но что-то нехорошо. Слышится Анне-Франческе, будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит. Чудится Анне-Франческе, будто пахнет ветер не цветами с садов, не мёдом с лугов, а пахнет ветер ни то дымом с пожаров, ни то порохом с разрывов. Сказала она отцу, а отец усталый домой пришёл.

— Что ты? — говорит он Анне-Франческе. — Это дальние грозы гремят за Чёрными Горами. Это пастухи дымят кострами за Синей Рекой, стада пасут и ужин варят. Иди, Анна, спи спокойно.

Ушла девочка. Легла спать. Но не спится ей — ну, никак не может она заснуть.

Вдруг слышит на улице рёв мотора и визг шин, а у окон — стук. Глянула Анна-Франческа, и видит она, стоит у окна офицер. Мундир — зелёный, наган в руке — чёрный, фуражка — тёмная, а кокарда — светлая.

— Вставайте! — крикнул офицер. — Пришла беда, откуда не ждали. Напали на нас из-за Чёрных Гор проклятые псы — коммунисты, анархисты и социалисты с троцкистами. Опять свистят пули, опять рвутся снаряды. Бьются с красными наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь армию генерала Франко.

Так сказал эти тревожные слова офицер, вскочил в автомобиль и умчался прочь. А отец Анны-Франчески подошёл к стене, снял винтовку, закинул сумку и надел патронташ.

— Что ж, — говорит старшему сыну, — я рожь густо сеял — видно, убирать тебе много придётся. Что ж, — говорит он Анне-Франческе, — я жизнь тяжело прожил, и пожить за меня спокойно, видно, тебе, девочка, придётся.

Так сказал он, крепко поцеловал Анну-Франческу и ушёл. А долго ему прощаться некогда было, потому что теперь уже все и видели и слышали, как гудят за лугами взрывы и горят за горами зори от зарева дымных пожаров…

День проходит, два проходит. Выйдет Анна-Франческа на крыльцо: нет… не видно ещё армии генерала Франко. Залезет Анна-Франческа на крышу. Весь день с крыши не слезает. Нет, не видно. Легла она к ночи спать.

Вдруг слышит она на улице рёв мотора, у окошка — стук. Выглянула Анна-Франческа: стоит у окна тот же офицер. Только мундир грязный и изорванный, только наган побитый, только фуражка простреленная, и голова перевязанная.

— Эй, вставайте! — крикнул офицер. — Было полбеды, а теперь кругом беда. Много коммунистов, анархистов и социалистов с троцкистами — наших мало. В поле пули тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!

Встал тогда старший брат, сказал Анне-Франческе:

— Прощай, Анна… Остаёшься ты одна… суп в котле, хлеб на столе, вода в ключах, а голова на плечах… Живи как сможешь, а меня не дожидайся.

День проходит, два проходит. Сидит Анна-Франческа у трубы на крыше, и видит Анна-Франческа, что мчится издалека незнакомый автомобиль.

Домчался автомобиль до дома Анны-Франчески, вышел оттуда офицер и говорит:

— Дай мне, хорошая девочка, воды напиться. Я три дня не пил, три ночи не спал, три раза рядом со смертью был. Узнал генерал Франко о нашей беде. Затрубили трубачи во все сигнальные трубы. Забили барабанщики во все громкие барабаны. Развернули знаменосцы боевые знамена. Мчится на помощь вся армия генерала Франко. Только бы нам, девочка, до завтрашней ночи продержаться.

Слезла Анна-Франческа с крыши, принесла напиться. Напился офицер, запрыгнул в автомобиль и помчался дальше.

Вот приходит вечер, и легла Анна-Франческа спать. Но не спится Анне-Франческе — ну, какой тут сон?

Вдруг она слышит на улице шаги, у окошка — шорох. Глянула Анна-Франческа и видит, стоит у окна всё тот же офицер, которого она уже дважды видела. Тот, но и не тот будто: и автомобиля нет — пропал автомобиль, и нагана нет — разбился наган, и фуражки нет — слетела фуражка, и сам-то стоит — шатается.

— Вставайте! — закричал он в последний раз. — Снаряды есть, но стрелки побиты. Винтовки есть, но бойцов мало. Помощь близка, но силы нет больше. Вставайте, братья, кто ещё остался! Только бы нам ночь простоять и день продержаться.

Глянула Анна-Франческа на улицу: пустая улица. Не хлопают ставни, не скрипят ворота — некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли — никого не осталось.

Только видит Анна-Франческа, что вышел из ворот один старый дед в сто лет. Хотел дед винтовку поднять, но такой он старый, что не поднимет. Хотел дед наган нацепить, но такой он слабый, что не нацепит.

Сел тогда дед на завалинку, опустил голову и заплакал.

Больно тогда стало девочке. Выскочила Анна-Франческа на улицу и громко-громко крикнула:

— Эй же вы, мальчишки и девчонки! Или нам, девчонкам и мальчишкам только по подвалам от пуль и от снарядов прятаться? Отцы ушли и братья ушли. Так, что же, нам, девчонкам и мальчишкам, сидеть дожидаться, чтоб пришли коммунисты, анархисты и социалисты с троцкистами, чтобы забрали они нас в свою проклятую коммунию?

Как только услышали такие слова мальчишки с девчонками, так закричали они на все голоса! Кто в дверь выбегает, кто в окно вылезает, кто через плетень перепрыгивает.

Все хотят идти на подмогу. Лишь один хитрый Педрило захотел идти в коммунию. „Стану там, — думает, — комиссаром — буду я всеми командовать, и все будут меня бояться.“ Но такой он был хитрый этот Педрило, что никому ничего не сказал, а подтянул штаны и помчался вместе со всеми, как будто бы на подмогу.

Бьются мальчишки и девчонки, бьются от тёмной ночи до светлой зари. Лишь один Педрило не бьётся, а всё только ходит и высматривает, как бы это комиссарам помочь. И видит Педрило, что лежит за горкой громада ящиков, а спрятаны в тех ящиках чёрные бомбы, белые снаряды и жёлтые патроны. „Ага, — подумал Педрило, — вот это, вот, мне и нужно“.

А в этот день спрашивает Главный Коммунист у своих комиссаров:

— Ну что, товарищи комиссары, добились вы победы?

— Нет, товарищ Главный Коммунист, — отвечают комиссары, — мы отцов и братьев разбили, и совсем уже почти победили, но примчалась к ним на подмогу Анна-Франческа, и никак мы с ней всё ещё не справимся.

Очень удивился и рассердился тогда Главный Коммунист, и закричал он грозным голосом:

— Может ли быть такое, чтобы вы, грозные комиссары, не справились с девчонкой? Вы, стадо злых и трусливых баранов! Убирайтесь немедленно с глаз моих! Идите скорей и не возвращайтесь назад без победы!

Вот сидят комиссары и думают: что же такое им сделать? Вдруг видят: вылезает из-за кустов Педрило и прямо к ним.

— Радуйтесь! — кричит он им. — Это всё я, Педрило, сделал. Я дров нарубил, я сена натащил, и зажёг я все ящики с чёрными бомбами, с белыми снарядами и с жёлтыми патронами. То-то сейчас бабахнет!

Обрадовались тогда комиссары, записали поскорее Педрилу в свою коммунию, назначили его, как он хотел, комиссаром и отсчитали ему целый кошелёк серебряных и золотых монет.

Сидит Педрило, монеты перебирает и радуется.

Вдруг как взорвались зажжённые ящики! И так грохнуло, будто бы тысячи громов в одном месте ударили и тысячи молний из одной тучи сверкнули.

— Измена! — крикнула Анна-Франческа.

— Измена! — крикнули все её верные бойцы — мальчишки и девчонки.

Но тут из-за дыма и огня налетела комиссарская злая сила, и скрутила и схватила она Анну-Франческу.

Заковали Анну-Франческу в тяжёлые цепи. Посадили её в подвал ЧК. И помчались спрашивать: что же с пленной девчонкой прикажет теперь Главный Коммунист делать?

Долго думал Главный Коммунист, а потом придумал и сказал:

— Мы погубим эту девчонку. Но пусть она сначала расскажет нам их Военную Тайну. Вы идите, товарищи комиссары, и спросите у неё:

— Почему, девочка, бились с армией генерала Франко Сто Комиссаров со всего мира, а с ними тьма коммунистов, тьма анархистов, тьма социалистов и тьма троцкистов — бились, бились, и только сами разбились?

— Почему, девочка, и все тюрьмы полны, и все концлагеря в Советском Союзе забиты, и все легавые на своих углах, и все красноармейцы на своих ногах, а нет нам, коммунистам, покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь?

— Почему, девочка, почему, проклятая девчонка, те бойцы, что у Вас на стороне фашистов сражаются — и наши, что против Советской Власти бьются — они все хоть и на разных языках, но одно и то же твердят?

Вы спросите, товарищи комиссары:

— Нет ли, девочка, у генерала Франко военного секрета?

И пусть она расскажет секрет.

— Нет ли у наших рабочих, в СССР, чужой помощи?

И пусть она расскажет, откуда помощь.

— Нет ли, девочка, тайного хода из вашей страны во все другие страны?..

Ушли комиссары, но скоро назад вернулись:

— Нет, товарищ Главный Коммунист, не открыла нам Анна-Франческа Военной Тайны. Рассмеялась она нам в лицо.

— Есть, — говорит она, — могучий секрет у армии генерала Франко. И когда б вы на нас ни напали — не будет вам победы.

— Есть, — говорит, — и неисчислимая помощь, и, сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, всё равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь.

— Есть, — говорит, — и глубокие тайные ходы. Но сколько бы вы ни искали, всё равно не найдёте. А и нашли бы, так не завалите, не заложите, не засыпете. А больше я вам, комиссарам, ничего не скажу, а самим вам, собакам, вовек не догадаться.

Нахмурился тогда Главный Коммунист и говорит:

— Сделайте же, товарищи комиссары, этой скрытной девчонке Анне-Франческе самую страшную Муку, какая только есть на свете, и выпытайте от неё Военную Тайну, потому что не будет нам ни житья, ни покоя без этой важной Тайны.

Ушли комиссары, и вернулись теперь они не скоро. Идут и головами покачивают.

— Нет, — говорят они, — начальник наш, товарищ Главный Коммунист. Окровавленная стояла она перед нами, Анна-Франческа, но гордая, и не сказала она нам Военной Тайны, потому что такое уж у неё твёрдое слово. А когда мы уходили, то опустилась она на пол, приложила ухо к тяжёлому камню холодного пола, и, ты поверишь ли, товарищ Главный Коммунист, улыбнулась она так, что вздрогнули мы, жестокие комиссары, и страшно нам стало, что не услышала ли она, как твёрдо шагает по тайным ходам наша неминуемая погибель?

— Что это за страна!? — воскликнул тогда удивлённо Главный Коммунист. — Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие девчонки знают Военную Тайну и так крепко держат своё твёрдое слово? Торопитесь же, товарищи комиссары, и погубите эту гордую Анну-Франческу. Заряжайте же пушки, вынимайте наганы, раскрывайте наши кровавые знамена, потому что слышу я, как трубят тревогу наши сигнальщики и машут флагами наши махальщики. Видно, будет у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва.

И погибла Анна-Франческа.

Но… видели ли вы бурю? Вот точно так же, как свирепые громы, загремели боевые орудия. Так же, как беспощадная молния, засверкали огненные разрывы. Так же, как дикие ветры, ворвались танковые дивизии, и так же, как чёрные, багровые тучи, пронеслись фашистские знамена. Это наступал генерал Франко.

А видели ли вы проливные грозы в сухое и знойное лето? Вот точно так же, как ручьи, сбегая с пыльных гор, сливались в бурливые, пенистые потоки, так же при первом грохоте жестокой войны забурлили по всему Советскому Союзу восстания, и откликнулись тысячи гневных голосов и из Поволжья, и из Украины, и из Кавказа, и из Средней Азии.

И в страхе бежал к себе в Советский Союз разбитый Главный Коммунист, оставляя кругом словно падаль трупы своих злых комиссаров и громко проклиная страну Испанию с её удивительным народом, с её непобедимой армией и с её неразгаданной Военной Тайной.

А Анну-Франческу похоронили на зёленом бугре у Синей Реки. И поставили над могилой большое испанское знамя и святой католический крест.

Плывут по реке белые пароходы — слава храброй Анне-Франческе!

Пролетают по небу бесстрашные лётчики — слава храброй Анне-Франческе!

Пробегают вдоль поля быстрые поезда — слава храброй Анне-Франческе!

А пройдут по полю бойцы — салют храброй Анне-Франческе!»

…Книжка на этом заканчивалась. Натка пролистала её к началу и перечитала опять. Потом — ещё. И ещё несколько раз подряд.

Она и сама не могла понять, что именно её так поразило. Ей почему-то казалось, что эта странная книжка — о самой Алике. Да, именно Алику представляла она здесь с самого начала. Представляла, как та сперва провожает на войну отца и старшего брата, а потом уходит сама, как с наганом в руке отбивается Алика от многочисленных врагов, как её берут в плен, жестоко пытают; гордая и неприступная стоит она, скованная цепями; кровь течёт по лицу, но Алика только смеётся, превозмогая нечеловеческую боль, смеётся, слушая угрозы своих палачей… Да, это она — «немодная и несовременная» девочка Алика; яркий цветок, неясно откуда вдруг появившийся среди зловония, среди непроходимой и непролазной грязи.

Закрыв книгу, Натка сидела и смотрела на воду. Волны с силою бились о каменистый берег, словно бы хотели досказать ещё что-то такое, чего не было в этой книжке про храбрую испанскую девочку, но что-то правильное и очень важное — что-то такое, что было хорошо известно волнам, и во что они давно уже горячо верили.

Натка поднялась с места и быстро прошлась вдоль берега. Она шла, размахивая книгой в руке и думала, думала, думала.

Она пыталась понять эту «несовременную» девочку Алику. Неужели же это возможно, — спрашивала себя Натка, чтобы и в наше время, такое гнусное и отвратительное, кто-то сумел пронести внутри себя то чистое и светлое, ничем не запятнанное начало — то самое начало, которое и отличает в конце концов человека от тупого, бессмысленного скота?

Неужели возможно?.. Но каким же образом? Как?..

Гоша появился, вынырнув откуда-то из темноты. Он подошёл к лавочке и тут же сел рядом.

— Ну? — сказал он. — Чего хотел? Спрашивай. Времени у меня — не до фига. Уже поздно. Мне спать пора.

Сергей быстро протер глаза и повернулся к нему.

— Взрыв в «Южном» — чьих рук дело? Чеченов?

— Да.

— Местные? Кто именно? Султан? Махмуд?..

— Этого не знаю.

— Почему тогда говоришь, что чечены?

— Наводка есть. Диму Грузина знаешь?

— Нет.

— Записывай телефон.

Гоша продиктовал. Сергей достал блокнот и авторучку, быстро набросал номер.

— Он много знает про этот случай. Дима в одной частной конторе работает. Он там занимался каким-то другим своим делом и случайно вышел на этот взрыв. Поговори с ним. На меня сошлись. За бабки он много тебе расскажет.

— За бабки?..

— Да он не жадный, не бойся. Много не попросит. Поторгуешься там с ним. Просто для него информация, любая информация — это хлеб насущный. По другому он не может.

— Хорошо. Я с ним свяжусь. Теперь дальше. У тебя есть что-нибудь насчёт убийства хозяина кафе «Прохлада»?

— Тоже чечены. Но подробностей не знаю.

— А что ты знаешь про ресторан «Магнолия» и про его хозяина?

— Про Аслана? Он — чечен, и его их диаспора хорошо прикрывает. Приехал из Грозного лет восемь назад. Занимался когда-то стволами и наркотой, потом слил бабки в легальный бизнес. Если хочешь, я могу разузнать больше.

— А «Тигры Кавказа» — что ты про них знаешь?

— Это — типа такого треста, типа объединения предпринимателей.

— А чем они там занимаются, эти предприниматели?

— Понятия не имею.

— Разузнай.

— Хорошо, попробую.

— Попробуй.

Сергей поднялся.

— Давай, действуй. Как что-нибудь будет — звони.

— Обязательно, — ответил Гоша, зевнув и медленно потянувшись.

И Сергей, спрятав руки в карманах брюк, быстро пошёл прочь.

На следующий день, после обеда, Гоша отирался у ресторана «Магнолия». Он успел уже пропустить сто грамм водки и сейчас его разморило. Гоша решил сходить на пляж, устроиться там и вздремнуть часок-другой.

Он свернул с большой шумной улицы в переулочек, где было прохладно и пахло цветами.

Неожиданно резко выросла перед ним маленькая фигурка смуглой темноволосой девочки в соломенной шляпке. «Чеченка», почему-то подумал Гоша.

— Дядя, у вас сигаретки не найдётся? — быстро и нараспев спросила девочка.

— Чего? — удивился Гоша.

И тут же машинально полез в карман. Больше он не успел ничего сделать. Из-за спины у маленькой девочки как-то проворно и неожиданно вынырнул длинный сверкающий кавказский нож. Он ярко блеснул на солнце и по самую рукоятку вошёл Гоше в живот.

Гоша вскрикнул — не от боли даже, а от удивления. Вскрикнул и как мешок повалился на пыльный асфальт.

Перед тем, как вернуть книжку Алике, Натка показала её своему старому знакомому — Алёше Николаеву, про которого она знала, что тот пользуется уважением и авторитетом, как чрезвычайно начитанный, развитый юноша. Алёша Николаев снисходительно повертел книжку в руках. Просмотрел выходные данные, и в глазах у него появилось некоторое уважение. Но как только он пробежал глазами текст, уважение сразу пропало.

— Про испанскую войну. — Алёша Николаев кивнул. — Это сто лет назад было. Неактуально.

И он протянул книжку Натке.

Натка обиделась.

— Как это может быть неактуально? Ведь это про подвиг и про измену, про подлость и про благородство — как это может быть неактуально? Ты вот послушай… — Натка раскрыла книжку наугад. — «Заковали Анну-Франческу в тяжёлые цепи. Посадили её в подвал ЧК. И помчались спрашивать: что же с пленной девчонкой прикажет теперь Главный Коммунист делать?..»

— Хрен знает что, Натка! — перебил её Алёша. — Какой ещё Главный Коммунист? Кого заковали?.. Коммунистов свергли давно! Мы с тобой в двадцать первом веке живём… И потом, это же — фашистская пропаганда, проповедь человеконенавистничества. Генерал Франко был фашистом. Ему Гитлер и Муссолини помогали. Ты знаешь, сколько фашисты невинных людей замучили?.. Вот!.. Ты лучше правильные книжки читай, а не это…

Алёша Николаев махнул рукой в сторону Наткиной брошюрки.

— Ты Пелевина всего прочитала? А Довлатова давно перечитывала?..

— Вообще не читала. Ни того, ни другого.

— Вот видишь, какая ты тёмная, — и Алёша Николаев огорчённо, с осуждением, покачал головой. — А рассуждаешь. Сорокина, ты, конечно же, тоже не читала?.. И Илью Стогова? И Ирину Денежкину?.. Да о чём с тобой вообще говорить, если ты только фашистские брошюрки читаешь — и ничего больше?!.. А я, вот, сейчас Бродского перечитываю. Такая глубина открывается! — и Алёша Николаев зажмурил глаза от удовольствия. — Чем больше раз перечитываю, тем больше всякого там открывается в глубине!..

— Не знаю, — Натка помолчала и после качнула головой. — Я бы хотела, чтобы моих детей вот на таких книжках воспитывали, а не на историях про суперменов, про бетменов и про разных других менов и вуменов.

— Ну-ну, — Алёша Николаев кивнул. — Давай, пропагандируй, пропагандируй. А потом этих твоих детей, воспитанных вот на таких книжках, построят в шеренгу и поведут громить инородцев! Тебе этого хочется?

— Не хочется. Но мне не хочется также, чтобы из них бандитов, наркоманов и проституток сделали. И это гораздо раньше произойдёт, чем те погромы инородцев, которыми ты пугаешь.

— Ладно. — Алёша Николаев кивнул. — Давай прекратим спорить. А то мы из-за какой-то дурацкой книжки ещё с тобой поругаемся.

Натка нахмурилась — ей не понравилось, на какой ноте Алёша Николаев закончил спор, но и ругаться с ним ей совершенно не хотелось.

Натка оставила книжку у себя в комнате — положила прямо на Аликины вещи. И вовремя — тихий час закончился. Натку опять закрутила работа: ей пришлось сопровождать шумную и говорливую толпу в столовую, где всех ожидал полдник.

Как только Натка их рассадила, сразу же начались разборки: одному из мальчишек кто-то плюнул в тарелку, и тот отказался есть свою порцию, а требовал другую. У толстой и некрасивой девочки Светы в стакане обнаружилась большая, жирная муха. Покойная муха не подавала никаких признаков жизни, и видно было, что плавает она там уже давно. Судя по всему, в стакане муха очутилась по своей собственной глупости и по недосмотру работников кухни — в любом случае, проводить тщательное расследование случившегося у Натки никакого желания не было.

Пока она ходила на кухню и объясняла повару, что произошло, за одним из столов уже началась драка. Двое мальчишек, сцепившись, отчаянно катались по полу. Рядом валялись останки сразу нескольких стаканов, пол был забрызган.

— Давай! — подбадривали дерущихся зрители. — Давай, Васька! Выбей ему все зубы!

— Валера, башкой его! Башкой! Кровянку ему пусти!

…Вечером, когда солнце, уже не такое яркое, всё ниже и ниже опускалось к черте далёкого горизонта, и когда последние тускнеющие лучи его, играя, отбрасывали искры и огоньки вдоль по бескрайней равнине моря, Натка, усталая и обессилевшая, двигалась знакомой тропинкой по направлению к морскому берегу.

Чтобы не возвращаться круговой дорогой, она прошла напрямик. Но вышло это не совсем удачно. Кустарник вскоре сомкнулся так плотно, что Натке приходилось поминутно останавливаться, а бесчисленные случайные тропки петляли и разбегались совсем не туда, куда надо было.

Вдруг что-то больно царапнуло пониже колена. Натка охнула и увидела, что это колючая проволока.

— Скоты! Сталина на них нет! В расход бы пускал через одного! — раздался откуда-то очень злой голос.

Кусты за изгородью раздвинулись, и перед Наткой оказался распоясанный, босоногий сторож Гейка.

Увидев Натку, Гейка покачал головой и, насупившись, объяснил:

— На десять минут отошёл — уже шлёпанцы увели. И, главное, зачем? Они их, что, носить будут? У них, что, сорок четвёртый размер?.. Новые совсем шлёпанцы! Позавчера в магазине купил!

— Может, не наши — местные? — сказала Натка потому просто, что надо же было что-то сказать.

— Ага! Местные! — Гейка зло кивнул. — Местные!.. Местные сюда не ходят!.. Наши это… козлы!

Потом он бросил угрюмый взгляд на Натку:

— Если поймаю кого — башку сверну! Как щенку паршивому! И не раскаюсь ни хрена! Пусть меня в тюрьму садят!

Он сплюнул в траву и отвернулся. Потом, всё ещё продолжая ругаться, с шумом исчез за кустами.

Натка взобралась на бугор, нырнула в орешник и, услышав голоса, раздвинула ветви. Перед ней оказалась небольшая обрывистая поляна, и здесь, не дальше чем в десяти шагах, лежали рядом Сергей и Алика.

Конечно, можно было незаметно отойти, но как назло края её платья запутались в колючках, и теперь Натка стояла, почему-то боясь шелохнуться; она боялась, чтобы её не заметили и чтобы не подумали, будто она прячется нарочно.

Алика поднялась, протянула руку, показывая куда-то под обрыв, вниз, на серые камни.

— Смотри! — громко сказала она. — Смотри! Вон там!

Натке не видно было, на что показывала Алика, и, чтобы разглядеть, она немного подвинулась. Из-под её ног с шумом покатились камешки. Алика обернулась, и теперь Натке уже не оставалось ничего другого, кроме как спрыгнуть навстречу.

— Здравствуй, Натка! — приветливо закричала Алика, глядя на запутавшуюся в колючках девушку.

— Здравствуй, Алика! — ответила та.

— Наташа? — догадался Сергей.

— Я и есть, — подтвердила Натка.

— Ну, как тебе с Аликой?.. Всё нормально?

— Замечательно. — улыбнулась Натка. — Она очень хорошая девочка. Она у вас такая… не как все.

Алика настороженно посмотрела на Натку. Она не знала, как ей понимать такой комплимент.

И в этот момент заиграл сотовый телефон в кармане у Сергея. Сергей быстро достал трубку.

— Да, я. Слушаю… Да. Понял. Понял. Хорошо.

Выключил телефон и спрятал трубку в карман.

— Ну, вот. — сказал он. — Пора идти. Работа.

Алика молча смотрела на него, потом спросила:

— Можно тебя провести?

— Нет, Алика. — Сергей строго и решительно покачал головой. — Нельзя.

Алика знала, что просить отца в таких случаях бесполезно. Нет — значит нет.

— Идём купаться, — предложила ей Натка, быстро и заинтересованно разглядывая Сергея.

— Идём, — согласилась Алика.

— Замечательно, — согласился Сергей. — Идите. Завтра увидимся.

Натка и Алика ушли.

Сергей постоял, что-то обдумал, а потом решительно двинулся вниз по тропинке.

Сегодня вечером, в одном из кафе в центре города его будет ждать частный сыщик Дима Грузин.

На другой день, сразу же после обеда, Толька Шестаков и Амьер решили опять втихаря от всех смотаться к развалинам старой крепости. Но Тольку вожатая Нина неожиданно попросила помочь перенести мебель, поэтому Амьер, печальный и неприкаянный, ошивался по территории лагеря.

На поляне, под кипарисами, он наткнулся на смуглую и темноволосую, очень красивую девочку, которая ходила вокруг большого раскидистого дерева, что-то там высматривая на самой его верхушке.

Заинтересованный Амьер подошёл ближе. Девчонка обернулась.

— Помоги мне, пожалуйста, достать этот мяч, — очень спокойно попросила она.

Такая смелая просьба удивила Амьера. Он посмотрел вверх и действительно увидел у самой верхушки большого дерева застрявший там мяч.

Не говоря ни слова, Амьер тут же полез на дерево. Девочка молча наблюдала, стоя внизу.

Однако вскоре Амьер понял, что взобраться к самой вершине огромного дерева совсем не так просто, как ему показалось вначале. Он дважды чуть было не оступился, успев вовремя удержаться за крепкую ветку, и один раз больно, до крови, поцарапал щёку. Он смотрел вниз и видел там, внизу, смуглую красивую девочку, которая, подняв голову, внимательно и напряжённо следила за ним, а мяч оставался подобием недостижимой цели. Сжав зубы, Амьер карабкался. Он знал теперь, что он не может, никак не может просто вот так вернуться — вернуться и сказать девочке, что не смог достать этот проклятый мяч.

И вот, наконец, ценою невероятных усилий, Амьеру удалось-таки дотянуться и пхнуть мяч рукой. Тот покачнулся неуверенно и полетел вниз.

Амьер вздохнул, вытер вспотевший лоб и начал спускаться.

Внизу его дожидалась благодарная Алика. Она улыбалась и явно хотела что-то сказать, только было открыла рот, но тут увидела, что у мальчишки оцарапана щека.

— Ой, у тебя кровь. — Алика подошла ближе. — Это из-за меня. Это я виновата… Пошли, я тебя отведу в медпункт.

— Не нужно, — Амьер покачал головой. — Это — царапина, пустяки… Тебя как зовут? Меня — Амьер.

Он протянул руку.

— Нужно, — серьёзно ответила Алика. — И не спорь. У тебя может быть заражение крови. Пошли.

И быстро пожала руку Амьера.

— Меня зовут Алика…

Тот посмотрел в её внимательные, чёрные глаза и, вдруг, решил слушаться.

Когда в лагере начался тихий час, Натка вышла на веранду и устало присела. Она хотела просто посидеть немного, побыть одной, разобраться со своими мыслями. Но тут она увидела начальника лагеря Фёдора Константиновича, который сбивая пепел с сигареты, задумчиво проходил мимо.

— Фёдор Константинович! — вдруг негромко окликнула его Натка.

Тот обернувшись, остановился.

— Натка?..

— Фёдор Константинович, — Натка неуверенно наклонила лицо, — я вас давно спросить хотела…

— О чём спросить?.. Спрашивай.

— Фёдор Константинович, а это правда, что у Алики мать… что у неё мать умерла?.. Правда?..

Фёдор Константинович помолчал немного, словно бы соображая, зачем это Натке понадобилось, а потом кивнул:

— Правда. Точнее, она не умерла. Мать Алики была сербской партизанкой… В общем, её убили…

— Мария Караджич! — почти вскрикнула поражённая Натка.

Фёдор Константинович кивнул головой и сразу закашлял, затянулся и направился дальше вдоль по аллее лагеря.

А Натка, повернув голову, увидела, что из-за угла появилась Алика. Та быстро шла по аллее, никого и ничего не замечая вокруг, и радостно, счастливо улыбалась каким-то своим мыслям.

В это время в дверь комнаты постучали. Пришла Нина и сообщила Натке, что возле туалета подрались двое: у одного из них серьёзно пробита голова, и скорее всего медпунктом тут не обойтись — придётся вызывать из города «скорую». Мало того, в одной из палат мальчишка-подросток употребил внутрь какую-то никому неизвестную дрянь и находится сейчас в невменяемом состоянии. Подростка также отнесли в медпункт, и ему тоже нужна «скорая».

Натка отправилась следом за Ниной.

…Когда вечером она вместе со всеми шла в столовую ужинать, она вдруг увидела Сергея, который остановился, увидев её. Потом Сергей, сняв тёмные очки, подошёл ближе. Только сейчас Натка обратила внимание, какие сильные у Сергея руки, и как грозно выступают под рубашкой мускулы.

— Здравствуй, Наташа, — сказал он. — А Алика где? Я ищу её.

— Алика?.. — Натка вдруг растерялась: она видела сейчас только лицо Сергея и совершенно не понимала, о чём он её спрашивает. — Алика?.. Она, наверно, в столовой… сейчас ужин…

— Хорошо, — Сергей спрятал очки в карман рубашки. — Я поищу её там.

Он повернулся и быстрыми шагами направился в сторону лагерной столовой, а Натка — как захмелевшая от стакана крепкого пахучего вина, не в силах отвести пьяный взгляд, всё продолжала, не отрываясь, смотреть и смотреть ему в спину.

В тот день Дима Грузин на связь с Сергеем не вышел. Сергей впустую прождал его четыре часа, но тот так и не появился…

Когда Дима вышел из своего офиса, часы показали ему, что уже поздновато, он задерживается, и Сергей уже минут десять как ждёт его в условленном месте. Дима закурил и быстрым шагом пошёл вдоль улицы — туда, где была припаркована его машина. Улица смотрелась пустынной, никого не было.

— Дядя, у вас сигаретки не найдётся? — услышал он вдруг у себя за спиной.

Он развернулся и увидел маленькую смуглую девочку лет восьми, которая смотрела на него большими невинными глазёнками и не спеша приближалась…

Что это было?.. Почему внутри у Димы всё как будто застыло, похолодело, сжалось. Дима и сам не мог понять. Но он почему-то напрягся, и рука его сама, без спроса, без разрешения, нащупала и ухватилась за браунинг, припрятанный под рубашкой, сзади, за поясом.

Девочка подошла ближе. Лицо у неё сделалось ещё невиннее, ещё беззаботнее. И когда остро наточенный кавказский нож вдруг появился из неоткуда, тихо сверкнув в воздухе, Дима всем своим напряжённым нутром вздрогнул и сделал один шаг назад.

А потом прогремел выстрел. Даже и не Дима выстрелил. Рука сама выдернула пистолет из-за пояса и сама надавила курок.

Дима от ужаса не мог пошевелиться. Он выпученными глазами смотрел на неподвижную, мёртвую девочку, которая, разбросав руки, лежала на тротуаре. На груди у неё расширялось пятно. Рядом валялся громадный кавказский нож.

Дима огляделся. Улица по прежнему смотрелась пустой. Никого не было. Дима неуверенным, неточным движением спрятал пистолет под рубашку и бегом припустил к своей машине.

Два человека — две тёмных фигуры появились в другом конце улицы. Дима успел пригнуться — и грохнуло подряд два выстрела. Потом ещё три. Посыпались стёкла его машины. Дима успел раскрыть дверцу и заскочить внутрь. Потом вытащил пистолет и, быстро прицелившись, послал в ответ две пули.

Один из нападавших всплеснул руками и шмякнулся на тротуар. Дима включил зажигание. Ударил ещё один выстрел. Диму толкнуло в плечо, и он увидел, как рукав его белой рубашки быстро окрасился кровью.

Машина рванула с места и помчалась по улице. Вслед ей прогромыхало ещё несколько выстрелов, но они уже не могли достичь цели.

Стемнело. Сергей вышел из кафе и огляделся. Сегодня у него выходит свободный вечер, и Сергею хотелось провести его с Аликой.

Сергей свернул за угол и зашагал к своей машине. Здесь было темно, и свет от фонарей на соседней улице почти не достигал досюда. Подходя к автомобилю, Сергей вынул из кармана ключи.

— Гражданин начальник. — услышал он сзади голос с кавказским акцентом. Сергей обернулся. — Не шумите, пожалуйста. За вами, возможно, следят…

Перед Сергеем стоял незнакомый молодой парень кавказской наружности. Он поддерживал правой рукой окровавленную левую, которая неподвижно, как намокшая мочалка, висела — кровь, стекая по пальцам, падала на брюки.

Молодой человек сделал шаг вперёд и покачнулся. Даже в темноте Сергей увидел, какое бледное было у него лицо.

— Это я — Дима Грузин. — с трудом выговорил парень. — Это вы со мной разговаривали…

Сергей растерялся вначале, потом отпёр дверь машины.

— Давай, — сказал он. — Залезай внутрь. Нечего тут стоять.

Дима устроился на заднем сидении. Он застонал от боли, поскрипел зубами, потом, когда Сергей уже включил зажигание, и мотор быстро затарахтел, сказал:

— Короче, гражданин начальник. Везите меня сейчас в больницу. Я их вам всех сдам. Всех. До одного. И бабок не возьму. Мне не бабки сейчас нужны — я только хочу, чтоб вы этих козлов повязали скорее…

Он опять застонал и опустил голову.

Дима Грузин не обманул Сергея. Он действительно многое знал об обстоятельствах взрыва в ресторане «Южный». Более того, у него были аудио и видео записи, подтверждающие причастность к взрыву некоторых известных в городе лиц.

Добраться до организаторов теракта Сергей пока не мог, но непосредственные исполнители уже были известны. Той же ночью три группы захвата одновременно выехали по трём адресам, и спустя час два угрюмых чеченца уже сидели в разных камерах, в Сочинском Управлении ФСБ — третьего взять не смогли, он открыл огонь, и оперативники уложили его ответными выстрелами.

Следователи из ФСБ работали сейчас с задержанными.

Удалось пролить свет и на так называемую организацию «Тигры Кавказа» — это было что-то вроде неофициального объединения южно-российских предпринимателей, занимающихся вливанием финансовых средств в чеченские террористические структуры. На столах у следователей сочинского ФСБ уже лежали списки фамилий, названий предприятий и фирм.

Сергей, хоть и был очень занят, но всё-таки решил выкроить время, съездить в лагерь и навестить Алику. Если получиться, сходить с ней на пляж. Уже под утро он приехал в гостиницу, принял душ, поспал четыре часа и, поднявшись, спустился в бар, где выпил две чашки крепкого кофе.

Часы показывали половину одиннадцатого, и Сергей решил ехать.

«Алика уже, наверное, беспокоится, — подумал он.»

Он поставил машину на автостоянке, возле лагеря, и отправился искать Алику. Сергей побывал у неё в комнате — постучался, но ему никто не ответил. Сходил в столовую: завтрак уже давно закончился, и там тоже никого не было. Он прошёлся по территории лагеря, поспрашивал, но безрезультатно. «Наверное, она на пляже, — подумал Сергей.» Он направился к пляжу.

Сергей выбрался за территорию лагеря и шёл через лес. Путь его, знакомой тропкой, пролегал мимо развалин старой крепости.

Кусты вдруг зашевелились. Гулкий выстрел грянул так близко, что дрогнул воздух, и где-то над головой Сергея с треском ударила в каменную скалу пуля.

— Кто? — падая на камни и выхватывая браунинг, крикнул Сергей.

Ему не ответили, и только хруст кустарника показал, что кто-то поспешно убегал прочь.

Сергей приподнялся, хотел выстрелить, но… не в кого было стрелять.

Он прислушался, и ему показалось, что уже далеко кто-то вскрикнул.

Тогда Сергей встал. Не выпуская из рук браунинга, он пошёл дальше и шёл так до тех пор, пока с перевала не открылась перед ним широкая и ровная голубая равнина.

Слышалась музыка. Она играла внизу всё громче, громче, а усыпанное солнечным блеском море сверкало отсюда яркими удивительными огнями и переливалось своими волшебными искрами.

Сергей защёлкнул предохранитель, спрятал браунинг и ещё быстрее зашагал вниз, к Алике.

После обеда уже всему лагерю было известно, что с Толькой Шестаковым случилось несчастье. Но что именно произошло и как, этого никто не знал, и поэтому к Натке часто подходили с расспросами то один, то другой.

Спрашивали: правда ли, что Толька сломал себе ногу? Правда ли, что Толька убился? Правда ли, что доктор сказал — Толька теперь будет и слепой, и глухой, и вроде как бы совсем дурак? Или только слепой? Или только глухой? Или не глухой и не слепой, а просто полоумный?

Сначала Натка отвечала, но потом надоело — когда увидела, что её слова каждый интерпретирует и передаёт дальше так, как ему нравится. Тогда она вызвала угрюмого Амьера и попросила его, чтобы он сейчас же рассказал, что же всё-таки произошло.

Но Амьер отказался наотрез. Она просила, уговаривала, приказывала, но всё было бесполезно.

Раздражённая Натка пообещала ему это припомнить и отправилась к начальнику лагеря.

Амьер сегодня ходил молча, ни с кем не разговаривая и не отвечая ни на чьи вопросы.

А вечером к Натке подошёл один из мальчишек, который, как она знала, давно уже недолюбливал Амьера, и сказал ей, что ему точно известно: Толька с Амьером не ходили на море после завтрака, а лазили где-то в лесу, в окрестностях лагеря. Натка ничего не ответила. Она только нахмурилась и молча кивнула головой.

На следующий день утром Алика встретила Амьера, когда тот, всё такой же унылый и невесёлый, прохаживался вдоль лагерной аллеи.

Увидев его, Алика остановилась.

— Привет! — крикнула она и махнула рукой.

— Привет. — Амьер обернулся.

— Ты куда идёшь? — спросил он, когда подошёл ближе.

— На пляж, купаться. — ответила Алика. — Пойдёшь со мной?

— Пошли! — тут же, с готовностью, ответил Амьер — ответил гораздо раньше, чем он успел понять, куда именно собирается Алика.

Он моментально забыл про все свои неприятности и больше уже не замечал ничего вокруг. Он слушал её, слушал то, что она ему рассказывала, и не слышал, не понимал ничего. Он понимал только, что вот — Алика, вот, она идёт рядом, что-то рассказывает, и больше ему сейчас ничего не нужно; он бы хотел и дальше идти с ней рядом вот так и слушать, слушать, слушать.

Они оказались в лесу, за пределами лагеря, спустились вниз по знакомой тропинке к морю.

Но до пляжа дойти не успели. На пути у них появились два низкорослых, но крепких армянчика. Те быстро и внимательно оглядели молодых людей, задержали заинтересованные взгляды на Алике, поулыбались и восхищённо поцокали языками.

Потом один из них что-то быстро спросил у Амьера по-своему, по-армянски.

— Что-что? — не понял тот.

— Ты не армянин? — спросил рыжий армянчик в блатной кожаной кепке.

Амьер остановился, напрягся. С вызовом уставился на армянчика.

— А почему это я должен быть армяном?

Второй армянчик — чёрный и кучерявый быстро шагнул вперёд.

— А чё это за козёл тут развыступался? Чё это он тут гонит?

Армянчик подошёл к Амьеру вплотную, но тот одним сильным, точным ударом в живот свалил его на землю.

— Ах ты, сука! — закричал товарищ кучерявого армянчика и бросился на Амьера.

Тот не растерялся и нанёс недругу прямой удар в челюсть, от которого рыжий армянчик полетел на землю. Но кучерявый уже поднимался на ноги. Он достал из заднего кармана брюк складной ножик. Тихо и глухо щелкнуло: наружу прыгнул наточенный, стальной язычок. Армянчик бросился на своего врага, но тому удалось перехватить руку с ножом. Нож застрял в воздухе. Две руки, сжимая одна другую, пытались захватить рукоятку. Алика видела, как опасное, сверкающее лезвие свирепо дрожит в нерешительности: оно словно бы колебалось — кого из двух недругов ему предстоит разить. Второй армянчик, мотая туда-сюда головой, поднимался, чтобы прийти на помощь своему товарищу.

И в этот момент Амьеру удалось сильно сдавить пальцы врага, сжимавшие страшную рукоятку: враг вскрикнул от боли, и нож полетел в пыль, на землю.

Рыжий армянчик, отряхнувшись, подошёл сзади и, что было силы, въехал Амьеру кулаком в спину. Тот выпустил своего противника, согнулся, и оба армянчика остервенело принялись пинать его ногами.

Алика, не теряя времени, отскочила в сторону и подобрала раскрытый нож. С воинственным вскриком бросилась она на армян. Одним взмахом полоснула рыжего по руке. Тот закричал. Алика с силой швырнула нож в бедро кучерявому.

Оба армянчика отбежали в сторону.

— Ну?! — закричала Алика, наступая на них и широко размахивая ножом. — Ну?!.. Кто из вас хочет подохнуть?! Кому надоело жить?!

Короткое острое лезвие, угрожающе и свирепо сверкая, мелькало у них перед глазами. Оба армянчика замерли в нерешительности. Никому из них умирать не хотелось. Они постояли на месте, и когда, всё так же размахивая страшным ножом, Алика сделала шаг к ним, развернулись и бросились убегать.

Оказавшись на безопасном расстоянии, ребята остановились.

— Мы ещё вернёмся! — закричал рыжий. — Вас обоих в землю положат!

— Хана вам, короче! — подтвердил эту угрозу его товарищ. — Кишки выпустим!

Поругавшись немного, они скрылись, сбежав вниз по тропинке.

Алика оглядела доставшийся ей боевой трофей — армянский нож, сложила его и спрятала у себя в кармане.

— Алика, — пробормотал Амьер, — пошли скорее на пляж… Мне надо постирать рубашку…

Рубашка у него была перемазана кровью.

Алика помогла ему подняться, и они отправились по тропинке, туда, где вдалеке синело и переливалось, отдавая солнечным блеском, море.

Узенькой, кривой тропкой они спустились на дикий пляж. Амьер снял рубашку, шорты и пошёл к воде. Но так как ночью был шторм, и к берегу натащило разной дряни, то Амьер зашёл в воду подальше. Здесь вода была чистая, и он начал поспешно прополаскивать рубашку с шортами. Алика ждала его на берегу.

«Ничего, — думал он, — постираю сейчас, высохнет, и никто не заметит…»

«А, собаки! — злорадно вспомнил он двух молодых армянчиков. — Что, получили?!..»

Он окунулся до шеи, обмыл лицо и ссадину.

Потом вышел из воды, крепко выжал рубашку и шорты, разложил всё это на солнце — сохнуть.

…Они прошлись вдоль берега и наткнулись на каменный городок из гигантских глыб, рухнувших с горной вершины. Они сели на обломок и долго смотрели, как пенистые волны с шумом и ворчанием бродят по пустынным площадям и улочкам.

— Знаешь, Алика, — задумчиво заговорил Амьер, — когда я был ещё маленьким, мы жили тогда не здесь, не в России. И вот один раз пошли мы с сестрой в лес. А сестра уже большая была — семнадцать лет. Пришли мы в лес. Она легла на полянке. Иди, говорит, побегай, а я тут подожду. А я, как сейчас помню, услышал вдруг: «фю-фю». Смотрю — птичка с куста на куст прыг, прыг. Я тихонько за ней. Она всё прыгает, а я за ней и за ней. Далеко зашёл. Потом вспорхнула — и на дерево. Гляжу — на дереве гнездо. Постоял я и пошёл назад. Иду, иду — нет никого. Я кричу ей. Не отвечает. Я думаю: «Наверно, пошутила». Постоял, подождал, кричу опять. Нет, не отвечает. Что же происходит? Вдруг, смотрю, под кустом что-то красное. Поднял, вижу — это лента от её платья. Ах, вот как! Значит, я не заблудился. Значит, это та самая поляна, а она просто меня обманула и нарочно бросила, чтобы отделаться. Хорошо ещё, что лес близко от дома, и дорога знакомая. И до того я тогда разозлился, что всю дорогу ругал её про себя дурой, дрянью и ещё как-то. Прибежал домой и кричу: «Где она? Пусть лучше теперь домой не возвращается!» А мать как ахнет, а бабушка подпрыгнула сзади да раз меня по затылку, два по затылку! Я стою — ничего не понимаю.

А уже потом мне рассказали, что, пока я за птицей гонялся, пришли два американца, взяли её и увели. А она, чтобы не пугать меня, нарочно не крикнула. И получилось, что зря я только на неё кричал и ругался. Тяжело мне, Алика, было потом.

— Она и сейчас в тюрьме сидит? — спросила не пропустившая ни слова Алика.

— И сейчас, только она уже не в тот, а в третий раз сидит. Я, Алика, все эти дни из дома письма ждал. Говорили, что будет амнистия, все думали: уж и так четыре года сидит — может, выпустят. А позавчера пришло письмо: нет, не выпустили. Уголовников там разных повыпускали, убийц повыпускали, воров, насильников, а членов БААСА — нет… не выпускают…

А потом на другой день пошёл я уже один в лес, и даже хотел гнездо это разорить, а в птицу запустить камнем — но в последний момент не стал, передумал.

— Разве же она виновата, Амьер?

— А знал я тогда, кто виноват? — сердито возразил Амьер.

Алика помолчала.

— А моя мама тоже в тюрьме… Её в тюрьме убили. — Неожиданно ответила Алика и прямо взглянула на растерявшегося Амьера своими спокойными нерусскими глазами.

Когда они уже возвращались обратно в лагерь, Амьер вдруг подошёл к Алике вплотную и решительно взял её за руку. Море приветливо шелестело и пенилось у них под ногами.

— Я люблю тебя, Алика, — тихо сказал Амьер. — Очень люблю.

Алика молчала. Она смотрела на него внимательно, пытливо, и не отводила взгляд. Ласковые морские брызги долетали до них. Ветерок шевелил платье Алики.

— Тебе сейчас сколько лет? — спросил Амьер.

— Четырнадцать. — ответила Алика. — А тебе?

— И мне четырнадцать. А если бы нам с тобой сейчас по шестнадцать было, ты бы тогда согласилась стать моей женой?

Алика помолчала немного. Потом негромко сказала:

— Согласилась бы.

Ужинать ходили без Натки. Натка долго проканителилась в больнице, где ей пришлось ожидать доктора, занятого в перевязочной.

С Толькой оказалось совсем не так плохо: три ушиба и небольшой вывих. Она боялась, что будет хуже.

Голодная и уставшая, Натка вернулась в лагерь и пошла в столовую. Там уже давно всё убрали, и ей досталось только два помидора с холодным варёным яйцом.

Выйдя из столовой, Натка увидела Алику: та шла рядом с Амьером, шли они вместе, держась за руки. Натка нахмурилась: ей не казалось, что Алика выбрала себе удачную партию.

Вечером, уже лёжа в кровати, она решила сказать Алике то, что она обо всём об этом думает. «Должен же кто-нибудь сказать ей правду», — про себя рассуждала Натка.

— Алика! — негромко окликнула она её в темноте. — Алика!

— Что?

— Это, конечно, не моё дело… — Натка помялась, — но я не понимаю, зачем ты с таким хулиганом вместе ходишь…

— А кто тебе сказал, что он — хулиган? — тут же ответила возмущённая Алика. И, подумав, уже более спокойно добавила: — Ты ничего про него не знаешь. У него сестра в кувейтской тюрьме сидит — она член партии БААС. И, вообще… это неправильно: сразу про человека, которого не знаешь совсем, думать плохо…

Натке нечего было возразить, и она больше ничего не сказала. Скоро усталость, накопившаяся за день, взяла своё, и Натка уснула.

Начиная с этого дня, Алика и Амьер везде появлялись вместе. Если где-то видели Амьера, то каждый знал: где-нибудь рядом и Алика, если где-нибудь замечали Алику, то и Амьер должен был быть где-то неподалёку.

Алику уже знал весь лагерь. Удивительно, но даже самые конченные отморозки, самые отпетые хулиганы никогда не пытались её обидеть или задеть. Стоило какому-нибудь только что прибывшему в лагерь новичку, проходя мимо, презрительно и небрежно толкнуть её или бросить вслед что-нибудь грязное, как сразу же находилось несколько здоровенных лбов, которые угрюмо брали новичка в полукруг и интересовались:

— Ты чё, пацан, опух?.. Это же наша Алика…

И если новичок недоумевал, объясняли:

— Эту девочку — понял? Трогать нельзя. У неё мать была классная.

А Натка всё пыталась, но безуспешно, попасться как-нибудь на глаза Аликиному отцу. Однако Сергей практически не бывал в лагере. Натка, услышав от Алики, что отец её должен приехать, тут же хватала свою косметичку и яростно красилась. Но — бесполезно, без толку. Сергей словно бы не желал её замечать.

Однажды Натка получила письмо из дома. Она оставила письмо в комнате и за весь день у неё не было времени его прочесть. А вечером в лагере появился Сергей. Они с Аликой пошли на пляж, и Натке удалось пристроиться к ним.

Уже вечерело, звёзды мерцали сверху и Луна, отражаясь, плавала в тёплой воде. Она расплывалась, дробясь на маленькие жёлтые кусочки, которые шевелились в волнах, а после соединялись вновь, в единое целое.

Выкупавшись, Сергей и Натка сидели на берегу.

— Алика! — крикнул Сергей. — Давай к берегу! Простудишься!

Но Алика не отвечала. Она плавала далеко — там, где одиноко маячил, качающийся на волнах буёк, и скорее всего, ей было просто не слышно то, что кричал отец.

— Сергей, — набравшись решимости, произнесла Натка, — а что, Алика когда-нибудь мать свою видела? То есть… видела, конечно… но она её хорошо помнит?

Сергей помолчал, потом ответил:

— Немного помнит… Наверное, не очень хорошо…

Он подобрал небольшой камушек и, с силою размахнувшись, бросил его далеко в воду.

— Уезжаем мы, Наташа, — сказал он. — Скоро уезжаем.

Натка испуганно вздрогнула от этих жестоких слов.

— Что, насовсем, уезжаете?..

— Да. У меня командировка закончилась. Я e-mail сегодня из Москвы получил. Мне ехать нужно.

Натка поёжилась. Ей стало холодно.

— Очень жаль, — сказала она. — Очень, очень жаль. Мне будет вас не хватать… Вас обоих…

И тут Сергей нежно, по-мужски, взял её за плечи. Натка замерла, напряжённо застыла. Всё у неё внутри съёжилось в мучительном ожидании — а что же он сделает дальше? Что?

Но Сергей ничего не сделал. Он опустил руки.

— Так надо, Наташа. — сказал Сергей, глядя на тёмную морскую воду. И добавил ещё более уверенным голосом: — Так надо.

Придя в комнату, Натка с Аликой разделись и улеглись спать. Натка достала письмо из дома. Завесив абажур лампы платьем, она раскрыла письмо и стала читать.

Мать писала, что у них всё по прежнему: пенсий как и раньше не хватает, но они с отцом, ничего — держатся — экономят, ибо привыкли уже экономить с незапамятных времён. А больше ничего нового — всё как обычно. Мать спрашивала у Натки, хорошо ли она питается, не болеет ли, бережётся ли, не появился ли у неё молодой человек — и дай Бог, чтобы появился, а то ей, матери, давно уже охота понянчить внуков…

Когда Натка дочитала письмо, ей показалось, что в комнате душно, и, натянув сетку, она распахнула настежь окно.

Обернувшись, она увидела, что Алика всё ещё не спит, а лежит с открытыми и вовсе не сонными глазами.

— Ты чего? Почему не спишь? — накинулась на неё Натка.

Алика улыбнулась и привстала.

— А знаешь, Натка? — сказала она. — Я всё-таки свою маму один раз видела. Долго видела… целую неделю.

— Где? — быстро спросила Натка.

Алика подумала, помолчала, потом решительно качнула головой:

— Нет, не скажу… Это наша с папой тайна. Можешь даже считать — военная тайна.

Алика опять улыбнулась и снова легла. А потом, уже совсем засыпая, тихонько предупредила:

— Но ты, пожалуйста, тоже этого никому не говори.

Когда Сергей приехал в лагерь, Алика сидела на лавочке рядом Амьером. Они разговаривали о чём-то негромко, и Сергею не было слышно — о чём.

Когда он подошёл ближе, и Амьер увидел его, тот, вдруг, замолчал на полуслове, а Алика с удивлением посмотрела на Амьера.

Амьер встал с лавочки.

— Алика, — сказал он, — повернувшись к ней, ты меня прости, пожалуйста, но мне с твоим отцом нужно поговорить… — он помолчал и добавил: — Очень серьёзно поговорить.

Сергей нахмурился.

— О чём, интересно?

— Можно, без Алики? Можно, она уйдёт? — попросил Амьер.

— Хорошо, — Алика быстро поднялась с лавочки. — Вы разговаривайте, а я пока схожу — мне нужно у Натки кое-что узнать.

Она быстро ушла, и Сергей с интересом оглядел Амьера.

— Ну, — сказал он, — говори.

Амьер напряжённо вздохнул — видно было, что он собирается с духом.

— Помните, — сказал он, — в вас в лесу стреляли?.. Помните?..

Сергей снял чёрные очки и положил их в карман. Он подошёл к Амьеру вплотную.

— Помню. И что дальше?

— Так вот… — Амьер с трудом сделал вдох. — Это были мы с Толькой. Но мы не хотели. Мы не хотели в вас стрелять. Это всё получилось случайно. Это Толька на курок нажал. А потом мы перепугались и бросились удирать. И Толька, когда убегали, в овраг свалился и подвернул ногу. А в вас мы стрелять не хотели…

— Подожди, — Сергей отошёл назад. — А откуда у вас с Толькой оружие?

— Я как раз и хотел вам сказать об этом. Там в лесу склад. Там много стволов. Хотите, я вам сейчас покажу? Хотите? Тут недалеко. Сразу за лагерем. На развалинах старой крепости.

— Пошли, — кивнул Сергей.

Когда они подходили к крепости, Сергей вдруг остановился.

— Стой! Тихо! — он сделал рукой знак Амьеру.

Тот тоже остановился, быстро оглядываясь вокруг. Сергей сунул руку назад и вытащил из-за пояса браунинг. Они с Амьером сделали ещё несколько тихих, осторожных шагов, стараясь не наступать на сухие, трескучие ветки.

Когда они вдвоём приблизились к крепости, и впереди замаячило угрюмое чёрное отверстие, Сергей сделал Амьеру знак, чтобы тот пригнулся в кустах, но мальчишка и так уже слышал чьи-то быстрые, неуверенные шаги. Откуда-то появился высокий молодой кавказец. В руках он нёс несколько свёртков. Подойдя к чёрной дыре, кавказец остановился. Внимательным, цепким взглядом он осмотрел всё вокруг. Потом, повернувшись, исчез в чёрном отверстии.

Прошло минут пять, и он появился обратно. Свёртков в руках у него не было.

Сергей встал из укрытия.

— Здравствуй, Аслан! — сказал он громко.

Кавказец вздрогнул и вытаращил глаза. Это был тот самый Аслан — владелец ресторана «Магнолия». Он, не мигая, смотрел на Сергея и на браунинг в его руке.

— Неожиданная встреча, правда? — Сергей подошёл ближе.

Амьер, выбравшись из кустов, следовал за ним.

— Я уже давно знал, что бомба в «Южном» — твоих рук дело. Бойцам святого ислама ведь всё равно, что и где взрывать, а тебе — удачливому предпринимателю — не всё равно. И ты указал им на своего конкурента. А Ашот, хозяин «Прохлады» — тоже «Тигр Кавказа» — был с тобой в этом деле. А после ты его убрал. Зачем — этого я пока не знаю.

Аслан, продолжал отступать, пока не упёрся спиною в каменную скалу. Сергей подошёл к нему вплотную.

— Слушай, начальник, — вдруг заговорил Аслан, — отпусти меня, а? Отпусти. Я тебе денег дам. И разойдёмся. Ты себе с миром в одну сторону, а я — в другую. Все жить хотят.

— Все хотят жить, но не все убивают.

— Отпусти, слушай. Тебе же лучше будет.

— Мне лучше не надо. Мне и так хорошо… А совсем хорошо станет, когда я увижу, как ты на Колыму едешь.

И тут Аслан неожиданным и сильным движением выбил у Сергея браунинг. Пистолет отлетел в сторону и исчез в кустах. Сергей попытался ударить Аслана в ухо, но тот оказался проворнее: ударом в живот свалил его на землю.

Аслан отбежал в сторону. И тут дорогу ему преградил Амьер.

— Стой, собака! — закричал он. — А я?! Здесь ещё я есть.

Про меня ты забыл?!

Аслан остановился. Жёсткая, злая усмешка искривила его маленький рот. Он достал из кармана рукоятку, щелчок — и наружу выпрыгнуло наточенное стальное лезвие.

Аслан сделал шаг вперёд, и в этот момент громыхнул выстрел.

Сергей опустил дуло. Аслан, обронив нож, ткнулся лицом в землю.

Амьер отошёл назад и вытер лицо. Он был бледен.

— Всё, — сказал Сергей, подойдя ближе и перевернув тело. — Кончено.

Сегодня утром Сергей побывал на вокзале, где взял два билета до Москвы — два билета на ночной поезд.

Уже вечерело, когда Сергей с Аликой лежали на полянке и поджидали Натку. Они собрались в последний раз вместе сходить на пляж.

Однако Натка где-то задерживалась.

Они лежали на тёплой, душистой поляне и, прислушиваясь к стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.

— Папа, — спросила Алика, — а если я Амьера приглашу к нам в гости, в Москву — ты как, возражать не будешь?

— Нет, — ответил Сергей. — Не буду.

— Мы с ним вчера книжку обсуждали — сказку про Анну-Франческу — помнишь?

— Да, помню.

— Ему эта книжка понравилась… Амьер — он хороший правда? Он — настоящий, если ты, конечно, понимаешь, о чём я…

— Думаю, что понимаю.

Алика встала с травы и попросила:

— Пойдём, к лагерю. Мы Натку по дороге встретим. Надоело тут просто так лежать.

Они спустились на тропку и вдоль ограды из колючей проволоки, которая отделяла парк от проезжей дороги, пошли в сторону лагеря.

Они отошли уже довольно далеко, когда Сергей спохватился, что забыл на поляне сигареты.

— Принеси, Алика, — попросил он, — я тебя здесь подожду. Сходи напрямик, через кусты.

Алика нырнула в чащу.

— Сергей! Алика! Где вы? — донёсся издалека голос Натки.

— Здесь! — громко откликнулся Сергей. — Сюда, Наташа!

При звуке его голоса из-за кустов со стороны дороги вдруг появилась чья-то фигура, и Сергей увидел дедушку в горской папахе. Тот шёл, опираясь на старческий посох. Дедушка сделал было попытку подойти, но наткнулся на колючую проволоку и остановился.

У старика было изборождённое морщинами, но всё ещё красивое лицо — вероятно, в молодости он очень нравился женщинам. Глаза его, строгие и справедливые, горели огнём. Он в упор смотрел на Сергея — смотрел так, словно хотел сжечь, испепелить его своим взглядом.

— Ты зачем сына убил? — глухо проговорил старик. Потом добавил: — Аслан, которого ты убил — мой сын…

— Слушай, дед, лучше иди отсюда. Иди по хорошему, — посоветовал Сергей.

Старик прищурился — так, словно бы ему было тяжело смотреть и хрипло повторил свой вопрос:

— Зачем сына убил, собака?

— Сын твой был бандитом — туда ему и дорога. Ты станешь бандитом — следом отправишься. А теперь иди отсюда. — резко ответил Сергей, не спуская глаз со старика.

— Бандитом, говоришь?!.. Это вы, русские — бандиты! — негромко, но отчётливо проговорил старик, и, выхватив из кармана парабеллум, прицелился в Сергея.

Старая рука его тяжело дрожала, и пистолет отчаянно плясал в воздухе, дуло ходило ходуном.

— Брось, оставь! — сказал Сергей, отступая назад.

Он сделал ещё шаг, и старик выстрелил. Пуля обожгла Сергею руку. Он упал в траву. Трясущейся рукою старик надавил на курок четыре раза подряд. Четыре неточные пули ударили по кустам, и тут же Сергей услышал, как кусты сзади хрустнули, и кто-то негромко вскрикнул.

— Стой!.. Назад… Назад, Алика! — в ужасе крикнул Сергей, и, вырвав из кармана браунинг, он грохнул по фигуре старика.

Старик выронил парабеллум, зашептал по-чеченски и тяжело упал на проволоку.

Сергей глянул назад.

Очевидно, что-то случилось, потому что он покачнулся. В одно и то же мгновение он увидел тяжёлые плиты тюремных бараков, цепи и смуглое лицо мёртвой Марии Караджич. А ещё рядом с тюремными плитами он увидел сухую колючую траву. И на той траве лицом вверх и с маленькой расплывающейся точкой у виска неподвижно лежала девочка Алика.

Сергей рванулся и приподнял Алику. Но Алика не вставала.

— Алика, — почти шёпотом попросил Сергей, — ты, пожалуйста, вставай…

Алика молчала.

Тогда Сергей вздрогнул, осторожно поднял Алику на руки, и, не обращая внимания на оброненную кепку, шатаясь, пошёл в гору.

Из-за поворота навстречу выбежала Натка. Была она сегодня такая красивая, светловолосая, без кепочки, босиком; подбежав, она озадаченно спросила:

— Что тут такое? Кто стрелял? А… Алика уже спит?

— Она, кажется, уже не спит, — как-то по-чужому ответил Сергей и остановился.

И, очевидно, опять что-то случилось, потому что поражённая Натка отступила назад, подошла снова и, заглянув Алике в лицо, вдруг ясно услышала далёкую и очень старую детскую песенку о том, как уплывал голубой кораблик…

На скале, на каменной площадке, высоко над синим морем, вырвали динамитом крепкую могилу.

И светлым солнечным утром, когда ещё вовсю распевали птицы, когда ещё не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришёл провожать Алику.

Всё было очень тихо, никаких слов и торжественных речей — ничего. Натка стояла и смотрела вокруг.

Она видела, что даже самые известные в лагере хулиганы — кого она знала, пришли сюда, и на глазах у многих из них сверкали слёзы.

Она видела Амьера, бледного и сдержанного настолько, что, казалось, никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас, и подумала, что если когда-нибудь этот мальчишка по-настоящему вскинет автоматное дуло, то ни пощады, ни промаха от него не будет.

Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой на посту. И только сейчас Натка разглядела, что лицо у него спокойно, почти сурово.

Тут Натку тихонько позвали и сказали, что одна девочка из Наткиной группы бросилась на траву и очень крепко плачет.

Потом все ушли. Остались только Сергей, Гейка и четверо рабочих.

Они навалили груду тяжёлых камней, пробили отверстие, крепко залили цементом, забросали бугор цветами.

И поставили над могилой трёхцветное русское знамя и большой православный крест.

В тот же день Сергей паковал чемоданы. Он зашёл в комнату, где жила Алика, и стал складывать вещи. Он уложил всё, но, вдруг, понял, что нигде не видит Аликиной фотографии.

Он потёр виски, припоминая, не брал ли он её с собою. Заглянул даже в свой дипломат, где хранились рабочие бумаги, но фотографии и там не было.

Голова работала нечётко, мысли всё как-то сбивались, разбегались, путались, и он не знал, на кого — на себя, на других ли — сердиться.

Он подошёл к Натке.

— Завтра я уезжаю, Наташа, — сказал Сергей. — Мне больше нечего здесь делать.

Натка положила руки ему на плечи и заглянула в глаза.

— Серёжа, возьми меня с собой, — проговорила она вдруг тихим, усталым голосом. — Возьми меня с собой. Пожалуйста.

Сергей, казалось, даже не удивился.

— Куда? — только спросил он.

— Куда-нибудь. Всё равно. Только забери меня отсюда… Я куда хочешь за тобой поеду. Мне, ведь, так надоело быть одной…

Натка опустила голову ему на плечо, и Сергей, не говоря ни слова, прижал Натку к себе.

Потом тихо сказал:

— Собирайся.

Уже уложив все вещи, Сергей опять вспомнил про Аликину фотографию.

— Ты знаешь, Наташа, куда-то Аликино фото пропало. Наверное, сам куда-то засунул — не помню. Искал, искал — нет нигде. В Москве у меня ещё есть, — словно оправдываясь, добавил он. — А здесь больше нету.

В дверь заглянул вожатый Корчаганов, который весь день ловил Натку, чтобы что-то высказать ей. Но, увидев Сергея, он понял, что сейчас, пожалуй, не время и не место. Он исчез, так ничего и не сказав.

Они решили ехать завтра рано утром.

В последний раз захотела пройтись Натка по лагерю. Она уже побывала у начальника лагеря и уговорила Фёдора Константиновича отпустить её вместе с Сергеем. Тот, разумеется, без большого желания, но всё-таки согласился.

Ещё не везде смолкли печальные разговоры, ещё не у всех остыли заплаканные глаза, но жизнь двигалась дальше, двигалась своим чередом, и Натка хорошо понимала, что скоро всё, здесь случившееся, забудется.

Уже опять кто-то с кем-то успел подраться, опять где-то втихаря разливали по стаканам водку, и опять откуда-то долетал сладковатый запах анаши.

Натка зашла в прохладную палату. Там у окна стоял Амьер. Она подошла к нему сзади, но он задумался и не слышал. Она заглянула ему через плечо и увидела, что он пристально разглядывает Аликино фото.

Амьер отпрыгнул и крепко спрятал фотокарточку за спину.

— Зачем это? — с укором спросила Натка. — Разве ты вор? Это нехорошо. Отдай назад, Амьер.

— Вот скажи, что убьёшь, и всё равно не отдам, — стиснув зубы, но спокойно, не повышая голоса, ответил мальчишка.

И Натка поняла: правда, скажи ему, что убьют, и он не отдаст.

— Амьер, — ласково заговорила Натка, положив ему руку на плечо, — а ведь Аликиному отцу очень, очень больно. Ты отдай, отнеси. Он на тебя не рассердится…

Тут губы у Амьера запрыгали. Исчезла вызывающая, нагловатая усмешка, совсем по-ребячьи раскрылись и замигали его всегда прищуренные глаза, и он уже не крепко и не уверенно держал перед собой Аликину карточку. Голос его дрогнул, и непривычные крупные слёзы покатились по его щекам.

— Да, Натка, — беспомощным, горячим полушёпотом заговорил он, — у отца, наверное, ещё есть. Он, наверно, ещё достанет. А мне… а я ведь её уже больше никогда…

Минутой позже, всё ещё собираясь высказать что-то Натке, забежал вожатый Корчаганов и, разинув рот, остановился. Сидя на койке, прямо на чистом одеяле, крепко обнявшись, Амьер и Натка Шегалова плакали. Плакали открыто, громко, как маленькие глупые дети.

Он постоял, тихонько, на цыпочках, вышел, и ему почему-то захотелось выпить очень холодной воды.

Провожать в дорогу пришли многие. Уже в самую последнюю минуту, когда Сергей и Натка усаживались в такси, подошёл Амьер. Не говоря ни слова, он пожал руку Сергею, потом Натке.

— Прощай, Амьер, — тихо сказала Натка.

Машина рявкнула, и Натка, приподнявшись, в последний раз посмотрела вокруг.

Такси плавно покатило вниз. Огибая лагерь, автомобиль помчался к берегу, потом пошёл в гору. Здесь, как будто нарочно, шофёр сбавил ход. Натка обернулась.

Дул свежий ветер. Он со свистом пролетал мимо ушей, пенил голубые волны и ласково трепал яркое красно-бело-синее полотнище русского флага, который стройно стоял над лагерем, над крепкой скалой, над гордою Аликиной могилой…

— А всё-таки где же Алика видела свою мать? — спросила Натка уже когда они с Сергеем ехали в поезде.

— Она видела её в девяносто пятом году, Наташа. Тогда Мария бежала из американской военной тюрьмы. Она бросилась в реку и поплыла к границе. Её ранили, но она всё-таки доплыла до берега. Потом её переправили в Россию, и она лежала в больнице, в Белоруссии. Была уже ночь, когда мы приехали в Минск. Но Мария не хотела ждать до утра. Нас пропустили к ней ночью. Алика у неё спросила: «Тебя пулей ранило?» Она ответила: «Да, пулей». — «Почему же ты смеёшься? Разве тебе не больно?» — «Нет, Алика, от пули всегда больно. Это я тебя очень люблю». Тогда Алика насупилась, присела поближе и потрогала её волосы. «Ладно, мы с ними потом за всё расчитаемся».

— А почему Алика говорила, что это тайна?

— Марию тогда натовцы в Греции искали. А мы думали — пусть ищут. И никому не говорили.

— А потом?

— А потом она уехала в Грецию и оттуда опять пробралась к себе в Югославию. Вот тебе и всё, Наташа.

Поезд мчался через степи Кубани. Рыжими громадами возвышались над бескрайней равниной хлебные стога. Поблекшее и утомившееся за день солнце медленно скатывалось к горизонту.

— Серёжа, — сказала Натка, присаживаясь рядом и тихонько сжимая его руку, — ведь это же правда, правда, что наша армия не самая слабая в мире?..

На вокзале их встретил сам Шегалов.

Столкнувшись с Сергеем, он остановился и нахмурился. Удивлённый Сергей и сам стоял, глядя Шегалову прямо в лицо и чему-то улыбаясь.

— Постой! Как это? — трогая Сергея за рукав, пробормотал Шегалов. — Серёжка Ганин! — Воскликнул он вдруг и, хлопая Сергея по плечу, засмеялся. — А я смотрю… Кто? Кто это?.. Ты откуда?.. Куда?..

— Мы вместе приехали. А ты его знаешь? — обрадовалась Натка. — Мы вместе приехали. Я тебе, дядя, потом расскажу. У тебя машина? Вместе и поедем.

— Поедем, поедем, — согласился Шегалов. — Только мне сейчас по делам нужно. Я вас отвезу, а вечером он обязательно ко мне. Ну, что ж ты молчишь?

— Слов нету, — ответил Сергей. — А к вечеру, Шегалов, я всё вспомню.

— А Грозный вспомнишь? Чечню вспомнишь?

— Дядя, — перебила сразу насторожившаяся Натка, — идём, дядя. Где машина?

Натка сидела впереди. А Шегалов весело расспрашивал Сергея:

— Ну, как ты? Конечно, жена есть, дети?

— Дядя! — дёргая его за рукав, перебила Натка. — Ты веди аккуратнее — смотри, как ты поворачиваешь!

— Как поворачиваю? — удивился Шегалов. — Что, я не правильно повернул, что ли?

— Правильно, — смутилась Натка, — но ещё чуть-чуть правее надо было.

— Так неужели не женат? — продолжал Шегалов и засмеялся. — А помнишь, как в ты мне в Грозном показывал фото одной красивой девушки, кажется, сербки…

— Дядя! — почти испуганно вскрикнула Натка. — Это была… — она запнулась. — Это была такая же машина, на которой мы в прошлый раз ехали?

— И что это с тобой случилось: не даёшь человеку слова сказать? — возмутился Шегалов. — То ей повернул неправильно, то ей машина. Та же самая машина, — с досадой ответил он. — Ну, вот мы и приехали, слезай. Ты обязательно заходи сегодня или завтра вечером, — обернулся он к Сергею. — А то я на днях и сам уезжаю. Дела, брат! — Уже тише добавил он. — Серьёзные дела! Очень серьёзные!

Сергей привёз Натку к себе домой. Ему позвонили из управления ФСБ и попросили срочно приехать. Сергей наскоро сбросил вещи, принял душ, переоделся с дороги и отправился в управление.

А Натка осталась одна. Одна в этой огромной, пустой квартире. Долго ходила она по всем комнатам, разглядывая всё, что ей здесь попадалось. На столе увидела фотографию. На ней звонко и приветливо смеялись обнявшиеся Алика — ещё ребёнок, и Мария Караджич.

Натке сделалось грустно — так грустно, что она не могла одна находиться здесь. Наскоро одевшись, она вышла на улицу.

Незаметно для себя забрела в Александровский парк. Вечер был светлый, прохладный. В парке было тихо. Под ногами шуршали сухие листья, и пахло сырою рябиной. У газетных киосков стояли нетерпеливые очереди.

И Натка опять вспомнила Аликину Военную Тайну: «Почему бились с армией генерала Франко Сто Комиссаров со всего мира, а с ними тьма коммунистов, тьма анархистов, тьма социалистов и тьма троцкистов — бились, бились, и только сами разбились?»

«Это давно было, и это было в Испании, — подумала Натка. — А пусть попробуют теперь. Пусть нападут на Россию. Или пусть подождут ещё, пока немного подрастут Амьер, Толька, Баранкин и ещё тысячи и миллионы таких же хороших ребят… Пусть тогда попробуют. И это будет наша самая верная, самая крепкая Военная Тайна, которую пусть разгадывает, кто захочет».

Натка шла дальше. Она оказалась на площади и побрела потихоньку знакомыми с детства улицами. Вокруг звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжёлые автофургоны, гремящие трамваи, пыльные автобусы. Московская жизнь бурлила и переливалась яркими цветными красками.

Но Натка опять и опять видела перед собой холодноватый взгляд Амьера и смелые нерусские глаза погибшей Алики.

И она вспомнила, что ещё в восемнадцатом году поэт Максимилиан Волошин написал: «С Россией кончено». Написал и ошибся.

С Россией не кончено было тогда, в восемнадцатом, — не кончено с ней и сегодня. Всё ещё впереди. Всё ещё только начинается.

От этой простой мысли сразу же Натке стало спокойно и радостно.

Незаметно для себя она свернула в какой-то совсем незнакомый переулок.

Здесь Натка услышала тяжёлый удар и, ещё раз завернув за угол, увидела покрытую облаками мутной пыли целую гору обломков какой-то только что разрушенной советской постройки.

Когда тяжёлое известковое облако разошлось, позади глухого пустыря засверкал перед Наткой совсем ещё новый, удивительный светлый дворец.

У подъезда этого дворца стояли трое молодых людей в новенькой милицейской форме и поджидали весёлую девчонку, которая уже направлялась к ним, радостно и приветливо улыбаясь.

Натка спросила у них дорогу.

Крупная капля дождя упала ей на лицо, но она не заметила этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше.

Пробегал мимо неё маленький мальчик. Он заглянул ей в лицо. Засмеялся и убежал.