В первый день, когда я почувствовал изменения, происходящие со мной, мне показалось, что такой дар должен быть забавным: знать все заранее, не об этом ли частенько мечтает любой человек? Я ходил по городу, останавливался на знакомых улицах и «вспоминал» их будущее. Новые дома, которые будут построены на месте пустырей через двадцать лет, дороги, парки, площади: город открывался передо мной сразу во множестве временных пластов – вплоть до 21 декабря 2012 года. Он вырастал из себя самого – старого, из того, где я жил сейчас. Перед моими глазами проступали контуры новых строений, подчас неожиданных и невозможных. Видения не были плавными – память оказалась дискретной – все, что мне удавалось увидеть об интересующем меня предмете, давалось рывками: вот на пустыре стоит цирк-шапито, а следующее воспоминание – его уже нет, а на этом месте строится автодром.

Проходная в Управление завода технического углерода, мимо которой я проходил почти ежедневно по дороге в институт и обратно, в моих видениях вместо привычной деревянной доски «Требуются!» обзавелась мраморной плашкой «Налоговая полиция по Заводскому району г. Нска». А потом и она сменилась анодированной металлической пластиной с вовсе непонятной надписью «Федеральная служба Российской федерации по контролю за оборотом наркотиков». При этом к зданию бывшего заводского Управления кто-то достроил еще пару этажей сверху. Разве нужно контролировать и оборачивать наркотики? Разве не положено их запретить? Некоторые вещи я не понимал.

Нет, в текущей жизни все было как прежде – я видел людей и предметы так же как и неделю назад, но стоило на чем-то или ком-то сосредоточить свое внимание, как я начинал «вспоминать». Правда, после таких «воспоминаний» начинала сильно болеть голова. Пришлось таскать с собой аспирин и цитрамон.

Смешно преображалась моя вечная компаньонка по лабораторным работам – Зойка. Она через какой-то десяток лет из тощей пигалицы превращалась в расплывшуюся табуретку с бюстом, в котором было, наверное, столько же килограммов, сколько в ней всей сейчас.

Захар Майцев – наш третий постоянный участник научных изысканий – к тому же сроку становился щеголеватым доцентом, лишенным большей части растительности на голове. Несколько преподавателей за эти годы должны были умереть, и я пару раз порывался сказать Хорошавину, чтобы он переставал курить, а Маркову с кафедры ТОЭ хотел посоветовать бросить его горные лыжи, но каждый раз что-то останавливало меня. Скорее всего, надо мной бы просто посмеялись и все мои усилия по спасению их жизней пропали бы втуне.

Мама… В моих видениях она проживала долгую, трудную жизнь и к декабрю двенадцатого года все еще была бодра.

И только с самим собой у меня выходило все как-то криво и противоречиво. Сколько я не вглядывался в зеркало, а мое «будущее» всегда виделось иным, чем в прошлый раз. На день-два еще удавалось «заглянуть», а позже все расплывалось каким-то невнятным образом – как в телевизоре с плохо настроенной антенной.

Вечером, после четырех пар, обеда и еще трех часов подготовки к завтрашнему семинару, я позволил Майцеву уговорить себя на поход на дискотеку. Мне захотелось услышать музыку и ощутить, какой она станет лет через двадцать-тридцать.

Захар что-то возбужденно говорил по пути на танцы, а я спокойно пропускал его треп мимо ушей, пока мы не оказались на площади перед горкомом партии. К моему ужасу стелу перед краснокирпичным зданием, украшенную знакомым с детства гербом СССР, в будущем оседлает двуглавый орел – примерно такой, как на картинках в учебнике истории о царской России. А герба она лишится. Это было так неожиданно и нелепо, что я застыл как вкопанный посреди дороги на пешеходном переходе. И это открытие заставило меня задуматься о том, что теперь я могу знать не только будущее людей, но и развитие целых народов.

Захар буквально выдернул меня из-под резко затормозившего грузовика. Машину немножко потащило в сторону, а когда она остановилась – открылась водительская дверца, и нам пришлось выслушать порцию отборной матерщины из уст лысого, тщедушного водителя, разрисованного татуировками как людоед-маори, не рискнувшего, однако, выйти из кабины. Зато на словах он превратил нас буквально в грязь под ногтями на своих тощих и чумазых ногах.

Мой товарищ улыбался – ему всегда нравился художественный мат. Захар говорил, что некоторые знатоки крепких выражений так умеют разнообразить свою ругань, что она становится похожей на поэзию. Он даже иногда специально пробирался в больницу, где работал его отец – послушать под окнами кудрявые выражения прощающихся с «белкой» алкоголиков. Мне ничего красивого в этих словах не виделось, и я едва не полез в кабину требовать сатисфакции за нанесенные оскорбления. Но парень за рулем смачно сплюнул в нашу сторону, и, со скрежетом переключив передачу, газанул, унося в кузове нечто гораздо более смрадное, чем выхлоп его мотора. А я смотрел ему вслед и пытался увидеть его будущее, но ничего не получалось – я не знал его! И, видимо, никогда не узнаю, поэтому и «вспомнить» о нем мне было нечего. Это второе открытие показалось мне еще более забавным, чем все, произошедшее с утра.

А Захар уже тянул меня за рукав.

Летняя дискотека под открытым небом в городском парке культуры и отдыха встретила нас запахом пота и сигарет, гоготом местной шпаны и «Барабанщиком» Гнатюка. И я сразу отметил, что еще тридцать лет кудрявый украинский парубок будет петь только «Барабанщика» и «Птицу счастья». И все – ничего больше он уже не сделает. Будут какие-то песенки, но нынешней популярности ему не достичь никогда.

Ему и другим нашим «звездам советской эстрады» на смену придут группы «Мираж» и «Майский лай», нет, «Ласковый май» – с наивными, плохо рифмованными простенькими однообразными песенками, какие-то бесчисленные Саши Айвазовы, Кати Лель… «Вспоминать» дальше мне расхотелось.

Захар моментально ввинтился в притоптывающую толпу, а я остался стоять под деревом. Примерно час я наблюдал за людьми – знакомыми и не очень – и «вспоминал-вспоминал-вспоминал» их будущее. Кто-то был виден весь, кто-то полностью закрыт для меня.

А со сцены наши доморощенные музыканты уже спели «Траву у дома», «Под крышей дома твоего» и взяли короткую паузу.

– Привет, – ко мне неожиданно подошла Нюрка Стрельцова с параллельного потока в институте.

Была она хорошенькая блондинка, с ладной фигуркой и одним существенным недостатком – сильно сосредоточена на комсомольской работе – будто и нечем более заняться девице в девятнадцать лет! И я никак не ожидал ее здесь увидеть – больно ответственно она относилась к своей общественной нагрузке, и на всякие танцы-шманцы времени у нее не было никогда прежде. Несмотря на свою показную деловитость и круглосуточную занятость комсомольскими поручениями, она часто улыбалась, смешно морща тонкий носик. От ее улыбки таяли все, кого я знал и я не был исключением.

– Привет, – привычно улыбнувшись во весь рот, ответил я и «посмотрел» ее будущее.

После событий 1991 года она вышла замуж за какого-то… бандита, что ли? И это тоже было интересно. Никогда бы не подумал такого про комсомольского активиста Нюрку. И после девяносто первого года она куда-то пропала с моего горизонта – я не знал, что с ней случится после ее замужества.

– Что, Ань, выездная сессия институтского комитета комсомола? Теперь и на дискотеке? – Не очень умно пошутил я, уже зная, что она мне ответит. Как знал и причину ее появления здесь.

– Дурак ты, Фролов! – Точно, до 1991 года еще далеко и ее слова я помню все наизусть. – Я к тебе как к человеку, а ты…

– А я как Буратино – деревянный, ага?

– Хуже! Как то полено, из которого еще не сделали Буратино! Вот! – Пока от известного мне текста мы не отступили ни на букву.

А что будет, если я скажу что-нибудь не то?

– Анька, а пойдем завтра в парк, на лодке покатаемся? – Черт, и все равно я знал, что она мне ответит!

– Завтра не могу, Фролов. У нас отчетно-выборное собрание. Давай послезавтра?

– Не, Ань, – продолжал я свой эксперимент. – Послезавтра я, может быть, уже повешусь от неразделенной любви.

– Вот точно дурак! – Но в ее глазах я заметил интерес. Не тот, что она проявляла к своим товарищам по комсомольской ячейке. – А что я Леньке скажу?

Ленькой звали нашего секретаря институтского комсомольского комитета.

– Дуракам счастье. А Леньке своему скажешь, что человека от смерти спасаешь.

Странным образом я вдруг увидел ее и после девяносто первого. Идущую за чьим-то гробом в июне девяносто четвертого. И потом, еще через пару лет, быстро состарившаяся и осунувшаяся, она вернулась в дом матери, надеясь наладить свою жизнь, но успевшая как раз к тому, чтобы погибнуть вместе с матерью и отчимом в банальном ДТП под колесами КамАЗа с пьяным водителем. Это было так неожиданно, что я поежился. Не знаю, что у нее было в первом варианте будущего, но вот этого – нового, что я только что увидел, я ей не желал.

– Хорошо, – согласно кивнула головкой Нюрка. – А где тогда встретимся и во сколько?

– Не, Ань, – пошел я на попятный, – я вспомнил, действительно, не могу завтра. Лаба завтра сложная. Давай в следующий раз, хорошо? Созвонимся потом.

Я не знал ее телефона, как и она не знала моего – да у нас с мамой его попросту не было, но похлопав ресницами, она согласилась:

– Ладно. А ты здесь один?

– Не, с Захаркой, – я вглядывался в мельтешащие передо мной рубашки, платья, лица, собираясь найти и позвать приятеля домой.

– С Майцевым? – Она улыбнулась. Мне иногда казалось, что Захарку любили и знали все особы женского пола в городе в диапазоне между пятнадцатью и тридцатью годами. – А где он?

Стрельцова тоже вертела головкой в разные стороны, но я заметил его первым.

Его бледная физиономия мелькнула за танцплощадкой, там, где обычно ошивалась местная шпана. Была она испуганной и какой-то… просящей, что ли? Не медля ни секунды, я сорвался за ним, даже не попрощавшись с Нюркой.

Посчитав, что непременно увязну в толпе танцующих, я обогнул ее бегом и выскочил на небольшой пустырь за сценой дискотеки, огороженный с трех сторон кустами, а с четвертой – задником сцены.

Захар сидел на единственной скамейке, стоящей посреди заплеванного шелухой подсолнечника пространства, а над ним нависали с трех сторон Васек Глибин и пара его дружков – Жбан и Гоша. В опущенной голове Захара читалась какая-то обреченность.

– Я тебе говорил, студент, к Ольке не подкатывать? – Васек перекладывал из руки в руку полупустую бутылку «Жигулевского». – А ты сильно умный, не хочешь слушать, что тебе уважаемые люди говорят, да?

– Да чего ты, Васян? – Жбан отвесил оплеуху моему товарищу. – Чего языком молоть? Сунь ему в морду пару раз для памяти! Или, давай, я суну?

– Заткнись, Жбан, – Глибин отхлебнул пива и передал бутылку Гоше. – Если б я хотел ему в морду зарядить, я бы так и сделал. Но мне нужно чтобы он к Ольке не лез.

– Смотри-ка чо! – Это Гоша заметил меня и не преминул подать голос.

– А, Серый! – Обрадовался Васек. – Подходи, поможешь объяснить твоему другу, что такое хорошо и что такое плохо.

Не то, чтобы мы были с Васькой приятелями – просто когда-то давно ходили в один детский сад и с тех пор здоровались при встречах. Если выпадала возможность – выручали друг друга по мелочи, но никогда никаких совместных дел не водили.

Я не торопясь пошел к нему, всматриваясь в будущее этой троицы. Жбану осталось жить шесть лет: уйдя в рэкетиры, он очень быстро окончательно оскотинился и потерял разум – «наехав» на сына начальника городского УВД, он подписал себе очень серьезную статью и так и сгинул где-то на лагерных пересылках. Гоша стал одним из первых городских легальных коммерсантов-кооператоров, но потом, в 1994-м, его магазин сожгли, а его самого закопали в лесу живьем его же прежние друзья. А вот Васек стал Героем Советского Союза за неизвестный подвиг, совершенный в 1988 в Афганистане. Посмертно. И прибыл в родной город в закрытом гробу. Я буду пить водку на его похоронах. В военкомате его фотографию повесят в короткий ряд районных героев.

– Отпусти его, Вась? – Я был само добродушие.

– Не, Серый. Никак не можно, – Васек выпустил сквозь щель в зубах струю слюны. – Он опять к Ольке лезть будет.

– Тебе-то что? Она ж не твоя подружка? – Я уже стоял в паре метров от него и видел, как разошлись в сторону его помощники, а с противоположной стороны пустыря показались еще двое – Женек Панама и Сема.

– Да, не моя, – отрицать известный всем факт Глибин не стал. – Братки моего девка. А пока он в армии, к ней всякие лезут. Ведь он когда вернется – разбираться не станет, просто порежет твоего Захарку и все. Я против этого. Лучше уж я ему по бестолковке настучу для вразумления. Жив останется, да и Саньку от тюрьмы уберегу. Что-то имеешь возразить?

Подошедшие Женек и Сема остановились возле Гошки и протянули руки за семечками, которыми и были щедро одарены.

– Она-то знает о том, что она Санькина подруга? – Васькиного брата я знал – он был старше нас на год и дурнее Жбана раза в три: втемяшил в свою голову, что эта Олька принадлежит ему и ушел в армию, пообещав прибить любого, кто будет с ней «крутить любовь».

Я уже знал, что именно после этих слов начнется драка и был к ней готов: подкравшийся сзади Жбан получил каблуком по голени и взвыл, падая на спину и хватая обеими руками ушибленную ногу. Я видел, как Захару прилетела смачная оплеуха в левый висок, и я знал, что он упадет со скамейки, а Васек с тощим Панамой бросятся его топтать, предоставив меня Семе и Гошке. Меня такое продолжение не устраивало – в нем мы с Захаром, избитые и грязные, в шелухе и соплях брели домой, распугивая прохожих.

Поэтому в руке моей оказался ключ от квартиры, и я ткнул им набегавшему Гошке в ребра, уже зная, что ничего опасного не произойдет.

Гошка схватился за бок и заорал:

– Он меня порезал, сука, порезал!!!

Сема удивленно остановился, оглянулся и сразу же получил двойку в корпус и тем же ключом в нос. Он что-то замычал, а из разодранной губы брызнула кровь.

– Серый, ты чего? – Глибин, разведя пустые руки в стороны, приближался ко мне. – Ты зачем Семку…

Я пригнулся – потому что знал, что из-за его спины в меня полетит недопитая бутылка пива, брошенная Женьком. Она пролетела мимо, а прямо передо мной оказался ускорившийся Васька. Когда-то он занимался боксом, но больших успехов не достиг по причине природной лени. Хотя удар ему поставили: я видел несколько раз соперников Васьки по уличным дракам, оседающих на землю с одного тычка. Я не стал ждать расправы, и со всей дури ударил его сводом стопы по колену левой ноги, которую он привычно выставил вперед. Что-то хрустнуло – у него или у меня пока было непонятно. Наверное, ему все-таки было больнее, чем мне, потому что он упал, выпучив глаза, а я отскочил в сторону и запрыгал на одной ноге. И здесь только мое новое умение «предвидеть» спасло меня, потому что Жбан уже очухался и рассерженным носорогом пер на меня сзади, слегка припадая на ушибленную ногу. Я буквально рухнул на корточки, почувствовав над собою пролетевшие кулаки этого придурка и резко поднялся, боднув его головой в подбородок. Клацнули зубы – и у него и у меня, в шею отдалось болью и я отпрыгнул вправо, тряся головой.

Васька, Жбан и Сема выбыли из драки. Захар и Панама барахтались в пыли, но я знал, что у пятидесятикилограммового Панамы нет шансов против моего приятеля. Оставался Гоша. Он стоял напротив меня и тер бок. А у меня гудело в голове после соприкосновения с челюстью Жбана, и в крови разливалась волна адреналина, заставляя свирепеть сверх всякой меры.

Я сжал кулаки – в правом так и был зажат ключ – и медленно пошел навстречу последнему дружку Глибина. Гоша не стал ждать, пока наши дороги пересекутся, и устроил настоящую ретираду: с остановками, угрозами встретится и поквитаться, но, в конце концов, исчерпав запас угроз, исчез за кустами.

Я подошел, вернее будет сказать – дохромал к Ваське. Он держался за колено и еле слышно, шепотом матерился.

– Ты неправ был, Глибин, – сообщил я ему. – Совсем неправ.

– Санька вернется по осени, ему расскажешь, – прошипел Васька.

– Не вернется твой Санька. Через два месяца он изобьет до полусмерти «салагу», получит два года дизеля. При возвращении в часть изнасилует проводницу в поезде и выпрыгнет из него на мосту, чтобы скрыться, уйдя по реке. Он ударится о ферму моста и разобьет свою дурную голову. Еще живой, но потерявший сознание, упадет в реку и там утонет. И я думаю, что это правильно. Там ему и место, твоему Саньке. Только тетку неведомую жалко и пацана, не пожелавшего стирать носки твоему братке. Вот так, Вася. Бывай.

– Откуда ты это знаешь? – Он привстал на руке, забыв, кажется, о своем разбитом колене.

– Так и будет, Глибин, так и будет. А ты сам под Мазари-Шарифом будь осмотрительнее.

– Где?!

– Запомни – провинция Балх, Мазари-Шариф.

Я подошел к Захару, сидящему на спине хлюпающего окровавленной сопаткой Панамы. Мой друг с удивлением размазывал по щекам и рукам кровь из разбитого носа и надорванного уха. Но в остальном, кажется, был в порядке и даже настроен на продолжение драки. Он воинственно оглядывал пустырь со своего насеста, и мне было совершенно понятно, что если кто-то из наших оппонентов задумает пошевелиться – Захар непременно понесется добивать неразумного. Ну да, ну да, мне тренер как-то поведал, что нет разницы, кто кому навалял: дозу адреналина оба противника получают примерно одинаковую.

– Чего, Захар, живой?

– У-р-роды! – Опухшие губы забавно искажали его голос. – Вовремя ты, Серый! Меня одного они затоптали бы в пять сек.

Я не стал говорить Захару, что если бы в подобную переделку мы с ним попали еще вчера – нас затоптали бы обоих. Вместо этого я помог ему подняться, и мы, охая и кривясь от боли, поковыляли восвояси – такие же грязные, как и в первом варианте моего будущего, но не побежденные.

Мой товарищ несколько раз порывался вернуться: «чтоб навалять этой оборзевшей гопоте!», и мне стоило больших усилий уговорить его забыть об этой скоротечной стычке. Но еще долго – сидя на лавочке перед его подъездом – мы смаковали подробности нашего «побоища», хвастались друг перед другом шишками и дырами на одежде, и Захар несколько раз порывался сгонять за пивом и позвать еще пару институтских однокашников, чтобы отметить нашу победу. Я же, напротив, совершенно не хотел огласки.

Если бы глупая Олька, ради которой и произошло это великое столкновение бойцовых оленей, узнала о его масштабах и итогах, Захару стало бы труднее пробиться к вожделенной девице: ему бы пришлось каждый день доказывать своей подружке, что он – самый главный самец в нашем небольшом городке. Я не хотел для него этих испытаний, которые, все равно, закончатся поражением – либо ему намнут бока, да так, что о всяких амурах придется надолго забыть, либо Олька возомнит себя такой королевной, что достойного ее принца найти в своем окружении не сможет. И виноватым в этом назначит Захара, поднявшего ей планку самооценки выше самых легких облаков. Пусть уж не знает, что и как там произошло – на пустыре за дискотекой.

Всю ночь я ворочался, часто просыпался; мне мнились и мерещились грандиозные события, в которых я был главным действующим лицом. Во сне ко мне приходили за советом Брежнев (хотя уже прошел почти год со дня его смерти) и все наше Политбюро – я одолевал происки Рейгана и всех остальных буржуев. В общем, встал я поутру полный желания устроить свою жизнь правильно, и вообще – помочь всем, кому смогу. Предупредить, предостеречь, посоветовать, подсказать.

Мама рано ушла на работу, и мне пришлось самому делать для себя бутерброды, жарить вареную лапшу с тушенкой, а потом и мыть посуду.

По дороге в институт я купил «Комсомольскую правду», как делал каждое буднее утро, за исключением понедельников, когда газета не выходила. В ней нашлась статья на весь газетный разворот про некую старушку из Болгарии, предсказывающую будущее. Я потратил минут двадцать на то, чтобы внимательно прочесть её. Сначала с интересом, а потом мне стало смешно. Все пророчества далекой Ванги были мутноватыми по сравнению с теми четкими образами, что виделись мне. И я сам, едва глянув на фотографию предсказательницы, точно знал, что не пройдет и дюжины лет, как бабка умрет, оставив после себя массу записанных добрыми людьми фраз. И другие досужие люди найдут в этих обрывках любое нужное пророчество – от местечковых событий для любого участка суши на планете до глобальных катастроф и встреч с инопланетным разумом. Все это ерунда, не стоившая даже той бумаги, на которой была напечатана.

Со мной все было по-другому: я не предсказывал, я четко знал будущее, помнил, что станется с миром – до самой зимы 2012 года. Однако статья натолкнула меня на мысль о том, что если о моих способностях станет кому-то известно – меня просто замучают глупыми просьбами рассказать о будущем. И чем больше и точнее я стану рассказывать, тем чаще и настойчивее будут подобные просьбы. А потом непременно появятся серьезные дядьки в гражданском, и решат мою судьбу в свойственной их ведомству манере – тихо, просто, эффективно и крайне бесперспективно лично для меня. Словом, я решил молчать.

И молчал больше шести часов, изучая премудрости электротехники.

На последней паре, оказавшейся семинаром по «Научному коммунизму», я передумал. Потому что то, что я увидел в будущем своей страны, в будущем Коммунистической Партии, мне совершенно не понравилось.

– …вот об этом и написано, совершенно гениально, надо сказать! В замечательной статье Владимира Ильича «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», – дудел у кафедры Иван Петрович Буняков.

Был он лыс, как резиновый мяч, толстоног, и носил на голове пару ужасного вида родинок. Вместе с тем, при всем своем неказистом виде, языком владел Иван Петрович потрясающе и мог вывернуть любой разговор в нужное ему русло. Спорил всегда логично и последовательно, опираясь на мнение авторитетов, приводя цитаты из классиков, а когда не вспоминались, придумывал свои – столь же отточенные и правильные. Бывало, стоишь потом – после семинара – скребешь затылок и думаешь: «опять заболтал меня плешивый дед!»

Но в тот раз мне было не до споров – Буняков рассказывал что-то о Ленине на броневике и его «Апрельских тезисах», а мне виделся совсем другой исторический персонаж – здоровенный седой мужик на танке. Ельцин. Он что-то возбужденно говорил, потрясая кулаком, почти орал, потом размахивал каким-то трехцветным флагом – я не понимал смысла этих действий, пока не «вспомнил». Август 1991 года, ГКЧП, «народный глашатай» Борис Николаевич – двуличный, истеричный, щедрый и жадный одновременно, чертовски талантливый организатор, политикан, готовый на все ради победы над оппонентами и обретения личной власти. Он мог как никто другой ударно работать, ставить эксперименты, лгать, воровать, убеждать, учиться и учить, притворяться удовлетворенным и бить успокоившихся в спину, играть в самоубийство и подставлять доверившихся. Но добравшись до самого верха, став практически монархом, он не нашел лучшего способа управления подмятой под себя страной, чем бесконечное пьянство и перекладывание своих прямых обязанностей на кого попало.

Митинги по всей стране, разделившейся по политическим пристрастиям, национальным признакам, близости к Европе, танки в Москве, стрельба в своих сограждан, убитые – все это на самом деле (я уже был полностью уверен в своих прозрениях) происходило-произойдет в моей стране, и вместе с тем казалось мне совершенной фантастикой.

Новый Узен, Фергана, Алма-Ата, Ош, Сумгаит, Карабах, Приднестровье: киргизы режут узбеков, узбеки – турок-месхетинцев, армяне – азербайджанцев и наоборот, казахи – чеченов, грузины – осетин и абхазов, и все вместе – русских. Страна как будто сошла с ума. Грузовики трупов, танки, вертолеты и спецназ. Бьющиеся в истерике, подстегиваемые адреналиновым штормом и командами ничего не понимающих командиров, солдаты лупят сограждан по спинам и головам саперными лопатками. Я «вспоминал» об этом как-то отстраненно, словно о давно пережитом – без злости и негодования. И это тоже было необычно.

Иван Петрович о чем-то сцепился языком с комсоргом курса – Сашкой Дынькиным, учившемся в нашей группе, и я внимательнее присмотрелся к однокашнику. Сашка был немножко старше всех остальных – он только что вернулся из армии, куда пошел сам, совершенно добровольно отказавшись от отсрочки, полагавшейся студентам. Он мог говорить на любую тему часами, умудряясь при этом не дать окружающим никакой информации. Вот и сейчас их спор закрутился вокруг «обреченности капитализма». В общем даже это был не спор, скорее столкновение токующих глухарей: один сыпал цитатами из классиков и современных идеологов вроде недавно умерших Брежнева и Суслова, другой многословно и путано рассуждал о том же самом, переводя теоретический разговор в сторону практического применения освоенной политграмоты.

Мне вдруг стало смешно: Дынькин, закончив через два года институт, на последнем курсе вступит в партию, потом станет освобожденным секретарем парткома института, через год перейдет в горком. По протекции ректора института и областного комитета партии поступит в Высшую Партийную Школу, окончит ее с отличием и еще через год – в 1990 году – уедет в Сибирь, где для него найдется место второго секретаря какого-то таежного крайкома партии. А еще через пять лет вернется на родину, став владельцем нескольких заводов дорожной техники и учредителем двух банков. Это он не будет платить любимым прежде «пролетариям» зарплату. Это Дынькин придумает выдавать ее не деньгами, а резиновыми лемехами и дорожными знаками. Это наш веселый и разговорчивый Сашка – тогда уже Александр Викторович – откажется содержать «социалку» при своих заводах, оставив в детских садах по одной няньке и отрезав опальные заведения от теплоснабжения. Это наш идейный комсорг будет брать многомиллионные кредиты в государственном банке. И, покупая на них валюту (мне по-настоящему стало не по себе – за операции с валютой совсем недавно и вышку давали), пополнять свои счета в банках на острове Мэн и в Коста-Рике, о чем и расскажет мне, будучи в изрядном подпитии, на одной из встреч выпускников института. И ни один кредит патриот Сашка не вернет – потому что «не верит, что кто-то там – в Кремле – сможет распорядиться этими деньгами лучше, чем Дынькин!» Он очень полюбит такие ежегодные встречи однокашников-«неудачников» – так он их станет называть, потому что окажется одним из очень немногих, кто будет к тому времени жив и сможет похвастать успехами. А в 2003 его убьют где-то в Испании.

А сейчас они – Буняков и Дынькин – рассуждали о «заветах Ильича» и применимости принципов свободной конкуренции в социалистическом соревновании.

Я спрятал лицо в ладони и вполголоса рассмеялся.

– Ты чего, Серый? – толкнул меня в бок Захар. – Вспомнил что-то?

– Ага, Захар. Вспомнил. – Я вытер выступившие в уголках глаз слезы и посмотрел на друга. – Захар, что ты будешь делать через десять лет?

– Я-то? – Захар был хороший парень, но будущее волновало его только в плане популярности у женщин. – Женюсь, наверное.

– Думаю, даже не один раз, – согласно кивнул я. – А еще что?

– Ну-у-у-у… – он зачем-то открыл и закрыл 31-й том полного собрания сочинений В.И. Ленина с пресловутыми «апрельскими тезисами» – «О задачах пролетариата в данной революции». – Инженерить буду где-нибудь.

– Нет, Захарка, – я покачал головой. – Будешь ты лысый и противный доцент на нашей кафедре, тискающий перед зачетами прыщавых первокурсниц.

– А чего, тоже хорошо! – одобрил друг мое пророчество. – Это лучше, чем где-нибудь в области курятник электрифицировать.

– Ну да, тебе лучше, чтоб курятники всюду были. Чем больше глупых, доверчивых «куриц», – я кивнул на соседнюю парту с Ленкой Прохоровой и Галькой Ицевич; Майцев успел «подружить» с обеими, – тем лучше, ага?

– Это, брат, природа свое берет. И никуда от этого не денешься. Не виноват я, что нравлюсь им. Наверное, запах какой-то у меня – особенный?

– Майцев! Фролов! – Окрик Ивана Петровича был неожиданным. – Вы чего там так громко обсуждаете?

– «Майские тезисы», – сострил кто-то с задних парт и тем спас нас от пространных рассуждений Бунякова о месте партии в жизни каждого советского гражданина.

Препод моментально прочувствовал неосмотрительно брошенный кем-то вызов и прорысил мимо нас к дерзкому студенту.

К счастью для нашего спасителя – им оказался Колян Ипатьев – прозвенел звонок, завершивший сегодняшний учебный день. Дерзость осталась безнаказанной, но, немножко зная Бунякова, я был уверен, что на ближайшем занятии Коляну припомнится его острота. Да и Дынькин по своей комсомольской линии наверняка не оставит беднягу в покое: «майские тезисы» – это откровенная насмешка над ленинской статьей.

Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится – его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь.

Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался.

Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом.

– Серый!

Я оглянулся – в дверях стоял Захар.

– А?

– Там это… – он кивнул за спину, – тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться.

– Зачем?

– Серый, ну мне-то откуда знать? Не я ж председатель! Может за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик «Слынчева бряга»? А может, выпрут с позором.

– Ладно. Спасибо, Захар.

Я стал укладывать в «дипломат» (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно что-то хотел спросить.

– Чего ты мнешься, дружище? – Я подошел к нему и положил руку на его плечо.

– Ты про доцента сегодня сказал…

– Ну. Сказал и сказал. А что?

– Я ведь никому об этом не говорил еще?

– Захар, не тяни резину, скажи, что не так-то?

– Мы с тобой как два еврея – вопросами разговариваем.

– Вроде того. Так в чем дело?

Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома.

– Понимаешь, Серый… Стать доцентом в этом институте – это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно.

– Это точно, – я согласился, потому что похожие истории случались часто. – А вопрос-то твой в чем?

– Ну, понимаешь… Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь?

Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще кого-нибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве – это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить – не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чья-то помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться что-то исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через три-четыре года – не достойно не только гражданина, но и просто человека.

Но вот как исправить? Здесь я терялся в догадках. Ясно было одно: нужно что-то делать! И делать срочно.

– Захар Сергеич, – сказал я, – давай так поступим: я сейчас зайду в профком, а потом покажу тебе кое-что. И расскажу. Годится?

– Лады, – Майцев уселся на скамейку посреди холла, потому что мы уже пришли.

Я отдал ему свой «дипломат» и без стука вошел в кабинет, занимаемый студенческим профкомом.

Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь.

Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил «Kent». Но, скорее всего, какую-нибудь «Стюардессу» или «Родопи», упакованные в давным-давно искуренную пачку «Kent», лежавшую перед ним на столе – и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было.

– Ты кто? – не выпуская сигареты изо рта, спросил он.

– Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня….

– Точно. – Оборвал меня усатый. – Я – тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно.

– Чего это на говно? – Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга – бригадира артели, были весьма неплохи.

– А! – Он затушил сигарету в баночку из-под индийского кофе, до половины заполненную водой. – Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора – херась-херась и готово! Не так, что ли?

– Я кровельщик вообще-то был. – Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. – Мое дело маленькое.

– Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим – украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год.

Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону.

– Не куришь что ли?

– Не сподобился, – ответил я. – Да и запах какой-то.

– Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. – Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс «делания мужика».

– Да я и так… Совсем не баба.

– Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил?

– Ну да, есть немного. А что?

– А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя!

– А разве с шабашек положено? – Что-то ни о чем подобном мне слышать не приходилось.

Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня.

– Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института!

– Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит.

– В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты – нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!

Как это должно выглядеть: «восстановить историческую несправедливость»? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:

– Сколько я должен?

Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.

– А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза «Брячинские нивы» ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент, – он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора «Электроника Б3-34», – то есть, четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк «Три звездочки» десять лет назад – тика в тику!

Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок, и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг:

– Где расписаться?

– Расписаться-расписаться-расписаться, – пропел усатый. Он отдал мне сдачу – рубль с надорванным краем. – Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю.

Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину:

– И в комитет комсомола зайди – там тоже за тобой должок числится. За три месяца – при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек!

– Ага, спасибо, зайду.

Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил:

– Ну что?

– Взносы не уплачены были. Не скопить мне на «Иж-Планету-5». Даже к защите диплома.

– Много должен? – Сочувственно сморщился Майцев.

– Четыре рубля двенадцать копеек, – трагичным голосом сообщил я. – Все пропало, шеф!

– Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже.

Он отдал мне мой «дипломат», и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже – почти напротив нашей кафедры.

В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди.

Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче – Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась – через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание «как-нибудь встретиться».

Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать – все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку «Аленка» и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит!

Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках – слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый.

– Ну? – Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов «Молодой коммунист» и «Агитатор».

– Баранки гну!

– Не, ну Серый, ты же обещал!

– Дай поесть!

Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре – как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд в длительную командировку в какой-то университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но, с другой стороны – что я смогу сделать один? Только удавиться.

– Значит, Захарка, дело вот в чем… Я вижу будущее.