Никогда прежде я бы не подумал, что наше королевство столь обширно: тащишься по нему и тащишься, день проходит за днем, лиги проплывают под ногами мула, над головой плывут облака, светит доброе солнце, согревая темечко, и времени для раздумий так много, что голова начинает пухнуть от лишних мыслей уже к полудню.

Горы, поднимающиеся к облакам, теряющиеся вершинами в белесом тумане, и просторные ровно размеченные межами поля, обработанные трудолюбивым народом — это красиво. Быстрые каменистые речки с настолько прозрачной водой, что через нее в тихих заводях видны осторожные рыбы на глубоком дне, куда не достанет ни один шест, и полноводные реки, чьи берега обросли камышом, не через каждую из которых перекинут мост — настолько широки они, что это просто невозможно! Дремучие тысячелетние леса, наполненные деревьями, помнящими наш мир свободным, и светлые рощи, разбросанные тут и там; непроходимые болота, высокотравые луга и вымощенные камнем дороги — путь наш разнообразен и красив необыкновенно! А над всем миром — бездонное небо, от долгого созерцания которого кружится голова. И после каждого запомнившегося местечка кажется, что ничего прекраснее увидеть уже невозможно, но мы въезжаем на новый холм, перед нами открывается очередная широчайшая долина и вновь захватывает дух от созерцания этого потрясающего воображение великолепия!

Часто по обеим сторонам дороги видны руины старинных сооружений. Многие из них покрыты сажей, закопчены до черноты. В этих каменных развалах трудно угадать очертания величественных замков и крепостей, храмов и постоялых дворов, но я знаю, что это именно они и вижу их такими, какими они были нарисованы в книгах. Должно быть, в свое время по этим местам прокатилась огненным колесом настоящая всеразрушающая война и я совсем не знаю, желаю ли быть участником чего-то подобного?

Иногда мы ночуем в этих разрушенных временем и войною стенах, иногда останавливаемся на ночевку в чистом поле и никогда — в городах и селах. Платное пристанище не для нас — денег впритык и я все чаще злюсь на всех вокруг потому что не могу полностью контролировать ситуацию. Без круглых монет — как без рук! Беспокойно, суетливо, неосновательно. «Начинать любое дело без денежной основы за спиной — наполовину его провалить», так говаривал мой дед и я с ним полностью согласен.

Мы очень мало разговариваем: мне с Хине говорить вроде бы уже не о чем, все, что нужно, я знаю, а Иштван, хоть часто и удивляется всему вокруг, но снисходит до разговора со мной только тогда, когда я не сижу в седле рядом с Хине-Тепу. Видимо, ревнует. Угораздило же человека!

Больше всего ему непонятно — куда подевались обычные для дорог разбойники, мошенники, конокрады и воры? Никто не пытается нас обмануть, обобрать или прирезать, что, если верить Иштвану, в его мире происходит регулярно и никто иначе как большим караваном на дальние расстояния не ездит. Когда я ссылаюсь на причастность к этому кровососов — он не понимает, как такое вообще возможно, и не верит мне. По его убеждению, каждый Анку должен быть убит, а порядок, который кем-то создан — даже если в этом заслуга кровососов, лучше бы оставить как есть.

Попадающиеся нам Анку не назойливы — смотрят документы, кивают, удостоверяя их правильность и едут дальше по своим делам. Иштван вскоре перестает шарахаться от черных теней каждый раз, как завидит их на горизонте. Он перестает считать их опасными и вслед уносящимся вдаль кровососам строит потешные рожи: высовывает язык до груди, кривит лицо, оттопыривает уши, выпучивает или наоборот — смыкает в тонкую щель — свои глаза и нелепо машет руками, изображая Этих.

Еще его очень радует непривычная чистота городов и деревень, через которые приходится проезжать. Он восторгается тем, что нам почти не встречаются калеки, нищие, больные — все кто оказываются на нашем пути, выглядят упитанными и здоровыми. И снова он отказывается верить, что и этому виною черные кровососы.

Он обращает внимание на полное отсутствие вооруженных людей, кроме городской стражи, таскающей свои алебарды и дубинки, и восхищается умением правителя поддерживать в большой стране законность, не прибегая к постоянным войнам с баронами. Все это ему очень непривычно. Знал бы он, что у нашего правителя всего и забот — на какого зверя поохотиться сегодня? — говорил бы иначе.

Да, признаться, я уже и сам начинаю сомневаться в том, что от них нужно избавиться. Немного насмотревшись на тот маленький городок в мире Иштвана, я уже совсем не уверен, что желаю такого же землякам: грязь, вонь, несправедливость, болезни… Если Анку вдруг исчезнут — не станет ли только хуже? Разве не бросимся мы резать друг друга, спеша возместить обиды, перекроить земли и насытить утробы? Разве не превратим цветущие, ухоженные города и села в грязные клоаки, наполненные зловонными испражнениями? Кто станет арбитром и будет выносить приговоры преступникам? Кто заставит работать лентяя или неумеху?

В общем, чем ближе мы подбираемся к Сиду Динт, тем все более сильные сомнения меня одолевают.

Я очень хочу избавить своих земляков от смертельной власти Туату и Анку, но вместе с тем, я совсем не уверен, что мы не забудем все то хорошее, чему они нас научили. Точнее, я уверен в обратном, потому что помню, с какой легкостью обманул меня Симон, едва представилась возможность, помню лживые хитрющие глазки Корнелия, воспользовавшегося ситуацией и обобравшего меня, несчастного сироту, помню алчность Шеффера и его подручных — даже два столетия власти Сидов никак не повлияли на душевные качества людей, оставив нас такими же жадными и вечноголодными ублюдками, какими мы сами считаем исполнительных Анку. Главный враг человека не мертвый кровосос, а он сам, живущий в пороке и грехе!

Что-то я совсем уже заговорил как святоша на воскресной проповеди. Доводилось мне слышать от них подобные речи и тогда я неверяще хмыкал: ну да, конечно! Теперь же мне думается, что были они во много правы. И что большее зло: чистящие мир от дурного мертвые Анку или их «невинные» жертвы — люди? Оправдана ли преждевременная смерть одного хорошего человека, попавшего в очередь, десятком смертей отъявленных негодяев, прибранных на местах преступлений? Теперь, побывав в Арле Иштвана, где за один день меня едва не прикончили разбойники и сам Иштван походя убил двух из них, где я увидел самый грязный и зловонный город, превосходящий своим непотребством любое из самых смелых моих предположений, я совсем не уверен, что исчезновение Анку станет для нас благом.

Но я пока еще с Хине. Потому что обещал, потому что рассчитываю на награду и потому что убийство Морриг, по большому счету, ничего не изменит. А вот потом, обзаведясь деньгами и кое-каким опытом, я из кожи вон вывернусь, чтобы понять — что такое Анку для нас? — осуждение и кара или награда и высшая справедливость? Ведь они не отняли у нас возможность любить, растить детей, выращивать репку, сочинять песни. Они избавили нас от надобности быть мерзкими, жадными, вечноголодными тварями, невидящими вокруг ничего, кроме своих желаний и страстей. Более того, мне теперь кажется, что и любить друг друга мы, люди, стали гораздо больше, чем раньше. Ведь теперь нужно успеть воспользоваться каждым мигом, что дается большинству из нас короткой жизнью. Немногие это понимают умом, большинство просто спешит жить, но не так важно понимание, ведь оно всегда дается немногим, куда важнее отношение к явлению.

И я обещаю себе потом, когда останусь один, объездить все храмы, все школы, в которых преподают разнообразные науки и выяснить правду!

А сейчас главная для нас всех проблема — деньги. У нас их совсем не осталось. Если не считать неполных двух сотен сольди, за которые здесь не сала нарежут и пирогами накормят, а отведут прямиком к тому алтарю, где неведомый мне Туату высосет из меня красную кровь. Несколько раз наш стрелок Иштван набивал по десятку уток, и мы их продавали в небольших городках, но это не тот доход, к которому я привык и который позволяет думать больше не об набитии живота, а о деле. А Харман с Римоном, где я мог бы разжиться капиталом — совсем в другой стороне, это я уже выяснил у встречных. И Болотная Пустошь, где можно было бы надеяться отыскать золотишко семьи Карела — тоже не близко.

И от этих раздумий: где взять денег — голова начинает болеть едва ли не сильнее, чем от рассуждений о кровососах.

— Смотри-ка, какой городина! — голосит Иштван, вырвавшийся на своем ишаке немного вперед.

— Петар, — говорит мне в затылок Хине. — Здесь бывает Морриг из Сида Динт.

— И ее потомок с тремя сердцами. — Добавляет Туату после недолгого молчания. — Тоже живет здесь.

— Чего? — отзываюсь уже я.

Мне еще не доводилось слышать о трех сердцах. Иштван на ишаке, услышав краем уха о злобной Морриг, возвращается к нам, готовый внимать.

— Морриг сотню лет назад понесла от одного малоизвестного короля. И родила потомка, — пускается в объяснения Хине. — Она мнит его владыкой людей и грезит посадить на трон этого мира. Если ей удастся это сделать, то вскоре у вас будет один величайший король, объединивший всех людей под этим солнцем. И убить его будет почти невозможно. Три его сердца, каждое из которых — змея, не дадут этого сделать. Пока что он мал, набирается премудрости, злобы и ненависти, но пройдет еще полсотни лет и тогда…

Я не представляю, насколько нужно быть похотливым козлом, чтобы возжелать Туату. Но мне еще больше непонятно — зачем Морриг понадобился этот ублюдок? Да еще с тремя сердцами. Разве и без того не владели они нашими жизнями?

— Каждое из сердец его наполнено злобой, каждое желает крови, каждое любит лишь чужую смерть, — вещает Хине.

Иштван все это воспринимает всерьез.

— Я убью этого выползня! — восклицает он. — Мой лук позволит мне это сделать!

Он горделиво оглядывается, словно ищет рядом зевак, которые должны узнать в нем необыкновенного героя.

— Хине, — меня же интересуют более жизненные вопросы, — скажи мне, как этот король и Морриг оказались в одной постели? Ведь если Морриг похожа на Хине-Нуи, то должно быть в ней футов девять росту?

— Разве забыл ты, человек Одон, как прекрасна Хине-Нуи? Разве при встрече не захотел ты разделить с нею ложе? А ведь это было тогда, когда она почти лишена своих сил.

Я вспоминаю свои ощущения при встрече с главой Сида Беернис. Действительно — реши она в ту минуту, что мне срочно нужно стать осеменителем и ничто не помогло бы мне сдержаться. Но та же Клиодна никаких подобных чувств не вызывала — это была просто мерзкая кровососка!

— К тому же Морриг наделена способностью принимать любой нужный ей облик, — объясняет остроухая. — Старуха, девочка, красивая женщина или даже лошадь — для нее нет ничего невозможного.

— Лошадь? Лошадь-то зачем?

— Для коня, известно, — опять влезает Иштван. — Чтоб потом родить что-нибудь такое… с крыльями. Или шестиногое. Или с рогами. Эти колдуньи такие выдумщицы!

От явившихся внутреннему взору образов я едва не падаю с мула. Хине удерживает меня за левый бок.

— Не знаю, зачем лошадь, — говорит она. — Такая способность.

Порой ее объяснения хуже незнания. Еще больше запутывают, порождая тысячи вопросов. Какая мне разница, зачем у Морриг такие странные способности? Ей все равно вскоре предстоит умереть. Но вот почему-то спрашиваю!

— А у Хине-Нуи какая способность? — мне просто любопытно.

— Хине-Нуи может разговаривать с Хэль. Когда выходит из Сида. В Сиде никто не может обращаться к Хэль — она никого не услышит. Даже Нуаду вынуждены выходить из своего Сида.

Иштван еще выспрашивает какие-то глупости и остроухая рассказывает ему какие-то совсем уж откровенные сказки о том как их славный Сид сражался с племенем фоморов, как кровяным туманом накрыл землю и лишь благодаря этому народ Туату смог одержать победу над безобразными уродами.

Я слушаю эти древние легенды вполуха. Я не желаю их знать и хочу только одного — чтобы Туату ушли отсюда. Оставив нам принесенный порядок.

Утро прохладное, близится осень. От мохнатой шеи мула поднимается легкий парок, а мне становится зябко. И я начинаю задумываться о том, что следовало бы где-нибудь остановиться на зимовку. Путешествие и приключения — вещь хорошая, но я не привык мотаться по дорогам под дождем или снегом. К тому же здесь, на севере страны, говорят, что все зимние прелести гораздо ярче, чем в нашем южном Римоне. Испытывать их на своей тонкой шкуре мне не хочется.

А расстояние до города все больше сокращается. И уже различимы высокая крыша ратуши и пара пожарных колоколен.

Петар — очень известный город. Это не захолустная Зама. Это наша северная Столица. Все династии наших королей происходили отсюда. И многие из них захоронены здесь же. Коронация тоже проводится в одном из местных храмов.

Особенно славен Петар своим речным портом. Через него идет половина торговли с другими странами. Дед частенько мечтал о том, как если разбогатеет, то непременно съездит в Петар для налаживания торговых связей. Легкие ткани, прочная ликийская сталь, небьющиеся кувшины из Аргоса, вина, ловчие птицы — в мире нет ничего, что нельзя было бы встретить здесь. И все это мне хочется увидеть прямо сейчас! Мое сердце учащенно бьется, я непроизвольно начинаю подбадривать мула пятками.

У ворот — привычная уже даже Иштвану картина: четверо деловитых стражников и пара черных статуй-Анку.

У нас с приятелем уже хорошие документы со всеми положенными отметками, а Хине ни в каких подорожных не нуждается.

— Цель прибытия? — торчащие в разные стороны усы делают стражника похожим на объевшегося дармовой сметаны кота. Довольство жизнью так и просвечивает сквозь его пухлые щеки. Шлема на макушке нет — только свежевыстиранный подшлемник, но он так старательно надувает свои толстые губы, что любому крестьянину должно казаться, что перед ним стоит непревзойденный воин.

— Посещение храмов, вознесение даров за выздоровление мамаши, — спокойно отвечаю.

Скажи я, что приехал торговать — мигом бы навалились с требованием пошлины. А денег и без пошлины небогато.

— Издалека едешь, бездельник, — бормочет усач, просматривая отметки в подорожной. — Ближе-то храмов нету, да?

— Так матушка наша из этих краев, — отвечаю и киваю головой на Иштвана, оглядывающего остатки городских ворот. — Мыслит, что только молитва в здешнем храме принесет ей выздоровление.

— Послушный сын, значит?

— Таким уж меня матушка воспитала.

— А что за дары?

— Осел вот, — показываю пальцем на скотинку под Иштваном. — А на нем пока брат едет. Вот его подорожная.

По документам — мы с Иштваном братья. Я старший, он младший.

— Брат, значит? Что-то не похож он на тебя.

— Вот и я сомневаюсь, господин стражник. Только как не умолял маменьку исключить его из завещания — все без толку.

Полные щеки сотрясаются от смеха.

— А ты его Этим отдай, — подмигивает. — Спрячь бумагу, сообщи куда надо и через три дня — ты, значит, единственный наследник!

— Разве можно так?

— А то ж! Если бы все завещания исполнялись как написаны — разве ж ты увидел бы меня здесь? Я б в магистратуре на непыльной должности был.

Мне надоедает его бесконечная глупость и вера в собственную значимость и исключительность, так и читающаяся на его узеньком морщинистом лбу.

— Спасибо за совет, господин стражник. Я непременно о том подумаю, — хмурю брови, изображая напряжение мысли.

— Ладно, чего уж там, проезжайте! — он шлепает по крупу моего мула.

Странно, но еще ни разу ни один из стражи ни в одном городе, через который нам пришлось проезжать за последнюю седьмицу, не обратил внимания на Хине-Тепу. Будто и нет никого за моей спиной. Незаметная такая девочка в балахоне, прикрывающем нечеловеческое лицо.

— А в какой храм? — доносится из-за спины.

— Матушка сказала — в любой. Говорила, что они все здесь старинные, особенно возле порта.

— Стоять!!

Я натягиваю повод, мул недовольно трясет башкой, но голоса не подает.

— Это возле какого порта?

— Возле речного, — отвечаю, не особенно задумываясь.

— В самом деле? — к нам подходит второй охранник и кладет руку в кожаной перчатке на шею мулу. — Возле порта?

— Что-то не так? — их распросы меня настораживают и я сдуру задаю самый глупый вопрос, который смог придумать.

Второй стражник не такой основательный как первый, слегка косолапит, а все лицо пересекает багровый рубец — вид у дядьки очень боевой. Тот еще вояка.

— Так нет здесь никакого порта, — улыбаясь отвечает усатый. — Уже лет пятьсот как нет. Река высохла и ушла на пять лиг к востоку. И порт теперь там. И в том порту никаких храмов нет.

В первый миг я не успеваю даже сообразить, о чем идет речь. Потому что на память приходят мои недавние сомнения, те, что я с таким трудом преодолел после встречи с Анку Нуаду. Я еще больше проваливаюсь в них, нахлынувших с новой силой! В голове проносится тысяча мыслей:

— Хине обманула и прошла не неделя, а пятьсот лет? — эта мысль оглушает.

— Мы вышли в другом, очень похожем на мой, но все же в другом мире? С нее станется. Ей же без разницы, в каком из миров укокошить Морриг! — эта мысль вызывает жалость к себе.

— Если это так, то что теперь со сданным в аренду хозяйством? Что с золотом Карела? Я разорен! — эта мысль рушит все мои надежды.

— Почему я раньше не заметил, что это другой мир? — и последняя заставляет меня сомневаться в здравости своего рассудка после путешествия по тем странным местам, через которые провела нас остроухая.

Мною овладевает паника, я что-то мямлю:

— Так ведь, если бы так, то оно, конечно и как бы и не должно, господин стражник, чтобы вот однажды…, как говорится, что если что не так, то мы завсегда…, - я волнуюсь, я так волнуюсь, что кровь приливает к лицу, сердце колотится, будто взбесилось, а ноги в сапогах становятся мокрыми от обильного пота, — а оно вон оно как бывает, что и волк в лесу голодный, но и тогда, если подумать, то видно, как все на самом деле….

Вот вроде бы чего бояться? Еду себе с друзьями и еду. Какое кому дело? Но ведь знаю, что собираюсь совершить преступление и поэтому не могу быть спокойным. Мне кажется, что любым неосторожным словом я выдаю встречным людям свои намеренья. Я не знаю, что им еще говорить и беспомощно затыкаюсь.

Мы молча смотрим друг на друга — я и пара стражников. Их взгляды прямы и чисты, они ждут ответа на простой вопрос и моя путанная речь ничуть их не убедила в моей невиновности. А мои глазки суетливо бегают и я понимаю, что еще чуть-чуть этой пытки неизвестностью — и я расплачусь! Вижу, как насторожились прежде безучастные Анку, но что еще сказать такого, чтобы мне поверили — не знаю.

— Да отстаньте вы от парняги, — кричит третий стражник, только что пропустивший длинный обоз. — Видно же, что он не здешний и к тому же сопливый сосунок! Откуда ему знать такие подробности? Он о Старом Порте говорит. В том районе храмов — как кротовьих холмиков в поле.

— А-а-а, — понятливо тянет косолапый. — Точно! Тогда тебе, парень, на другой конец города ехать.

Они оба теряют ко мне интерес и топают к следующим в очереди.

Я готов спрыгнуть с мула и кинуться целовать третьего стража, вернувшего десятком слов меня из зыбкой паутины сумасшествия на такую понятную и прочную землю. По спине течет струйка пота, в горле вроде как что-то застряло, я ему просто благодарно киваю, но дядька этого, кажется, даже не видит.

Едва мы въезжаем в город, я спрыгиваю на мостовую и дергаю Хине-Тепу за руку:

— Хине, скажи мне прямо — мы в моем мире?

Под капюшоном видны блестящие глаза. Я готов поклясться, что вижу в них какую-то едва заметную тень участия. Но она молчит!

— Хине, мы так не договаривались! Я здесь никого не знаю. Понимаешь? Здесь ведь все может быть совсем иначе!

Она поправляет капюшон — с него исчезают малейшие неуместные складки. Склоняется к моему уху и произносит шепотом:

— Не бойся, Одон. Ты там, где должен быть.

Что бы это значило? Кому я должен? Не люблю двусмысленности и недосказанности. Простые вопросы требуют простых ответов, а не умножения загадок.

— Так в моем или нет?

— Если я скажу тебе «да» — ты поверишь на слово?

Она права. Теперь, когда вдруг известный своим портом город Петар оказался лишенным главной достопримечательности, я не поверю ни единому ее слову, пока не выкопаю в Болотной Пустоши завещанное мне золото. Но до того я постоянно буду сомневаться в том, что это возможно.

— Ладно, Хине. Оставим это до завершения нашего дела. Но потом я потребую от тебя…

— Договорились, — прохладная ладонь остроухой ложится на мою, слегка дрожащую. — А теперь нам нужно найти жилье.

Вот обязательно нужно ей проявить свои кровососские привычки! Поиздеваться над моим тощим кошельком! Жилье! Это легче сказать, чем сделать. Вряд ли ставки на проживание в Петаре сильно ниже, чем в Вайтре. Как бы не наоборот — все же рядом крупнейший порт, должно быть полно денежных иностранцев, да и своих купцов с деньжищами немало.

Вижу, как по улице плывет паланкин, возвышаясь над головами восьми носильщиков, и его украшенные жемчугом бока подтверждают мою догадку, вгоняя меня в совершенное уныние.

— На какие деньги? — плечи сами собой опускаются. — Того, что мы заработали охотой Иштвана едва хватит на одну комнату на пару дней. А нам еще нужно что-то есть, пить. Может быть, еще придется заплатить кому-то, чтобы подобраться поближе… ну, ты знаешь к кому.

— Продай зверей, — советует очевидное рассудительная Туату. — Нам они больше не понадобятся.

— Точно, зачем нам эти ишаки? — влезает Иштван. — Сделаем дело, а там! — он изображает какой-то непонятный жест, видимо, из своей прошлой жизни.

Здорово ему, он знает о том, что будет «а там». Но вот у меня уже имеются большие сомнения насчет всего. И прежде всего — насчет наличия у нас самого будущего.

— Тогда нужно найти рынок, — говорю обреченно. — Эй, уважаемый, подскажите, пожалуйста!

Отзывчивый прохожий детально рассказывает нам дорогу до рынка. Быстро выясняется, что здесь рынков целых четыре! Ближайший оказывается совсем неподалеку и до самого вечера я отчаянно торгуюсь за каждую оловяшку. Выручить за осла и мула удается в три раза больше, чем я заплатил за них в Ровнохолмье. В прежние времена такая сделка меня, безусловно, порадовала бы несказанно, но в нынешней ситуации добытых денег хватит едва ли на седьмицу очень скромной жизни.

Я делюсь своими сомнениями с остроухой, она прикрывает на несколько мгновений глаза, потом сообщает мне:

— Нам этого будет достаточно.

И я понимаю, что спорить с ней бесполезно — это будет спор с самим собой.

Хозяин дешевого постоялого двора, полная противоположность Тиму Кожанные щеки — желтая кожа на длинном лице Скайса — что за дурацкое имя! — натянута как на барабане и лишена единой морщинки. Хотя годков Скайсу прилично за тридцать. Росту в нем изрядно — он выше меня на две головы, хотя я сам никогда на малорослость не жаловался. Он сух и тощ. И характер у него склочный и мелочный:

— Подорожные завтра с утра сами отметите. Белья я вам тоже не дам, для вашей конуры под лестницей оно не положено. В комнате не жрать — мне не хватало еще потом за вами гнилые огрызки убирать. И это… — он зыркает на укутанную в балахон Хине-Тепу, — когда девку пользовать станете — чтобы тихо мне! Будут жалобы — пойдете под мост ночевать. Понятно все? Валите!

Мне не нравятся такие люди. Не на своем месте они. Не должен быть хозяин постоялого двора таким гадом. От этого дело страдает и мне совсем не хочется оставить ему лишнюю оловяшку за усердие. Впрочем, ее — лишней — у меня-то как раз и нет.

К тому же утром, в приемной у квартального главы выясняется, что отметки в подорожных решением Совета городских глав будут стоить нам половины оставшейся наличности! Это «открытие» ввергает меня в то тоскливо-дремотное состояние духа, что всякий раз наваливается на меня в момент неудач: хочется забиться куда-нибудь подальше, в какую-нибудь неприметную щель, и надежно спрятаться от неудержимого потока несчастий. Только вот что-то подсказывает мне нынче, что любое укрытие может стать первостатейной западней, из которой выбраться окажется куда сложнее, чем в нее попасть.

Одному Иштвану все происходящее по непонятным мне причинам нравится! У него на губах постоянная восхищенная улыбка, глаза блестят, голова вертится из стороны в сторону с регулярностью крыльев ветряной мельницы, а изо рта едва не течет струйка слюны:

— Эй, Одон, это что за здание? Почему у него такие огромные цветные окна? И смотри сколько колонн! Да оно все из колонн состоит! Не дом, а какой-то хитрый дырявый забор под крышей! Смотри-ка, там какие-то люди внутри бродят!

— Ты еще пальцем покажи, придурок, — шиплю на него. — Это Храм Третьего!

— Кого Третьего?

— Святого Духа Третьего! — его непонятливость начинает раздражать.

— Ты сердишься? — расплывается приятель в очередной улыбке, — зря! Ну подумай сам — мне-то откуда об этом знать?

Он прав и его правота заводит меня еще больше:

— Вот и нечего! Просто смотри и не спрашивай! Я же тебя не спрашивал там!

— Да чего ты бесишься? От того, что денег мало осталось? Тоже мне горе! Дай-ка мне пару монеток.

Я не понимаю, что он хочет сделать? Пожертвовать Третьему? Как глупо — Третий, известное дело, здоровьем занимается, а не богатством.

— Зачем?

— Потом расскажу, давай! — он аж притопывает от нетерпения.

Протягиваю ему оловяшки, рассуждая про себя, что две монеты ничего не решат для нас.

— Подожди-ка!

Он резво стартует по направлению к «забору под крышей» и вскоре я вижу, как мелькает между головами паломников и жрецов его вихрастая макушка.

Что он задумал сделать? Как благословение Третьего поможет нам разжиться деньгами? Видимо, я чего-то не понимаю. А если не понимаешь, то лучше отойти в сторону и не мешать.

Но раньше, чем я успеваю принять какое-то решение, Иштван возвращается. На его счастливой роже читается такое самодовольство, что мне становится не по себе, я хватаю его за рукав и тащу в подворотню.

— Ты подумай! — восклицает он, к чему-то принюхиваясь, — Здесь даже мочой не пахнет! Что за мир! И кругом — одни недотепы.

Я на мгновение задумываюсь, стоит ли принять последнее заявление на свой счет, но не успеваю прийти ни к какому выводу — Иштван протягивает мне руку, а в ней… приличных размеров звенящий кошель!

— Ты где это взял? — я постепенно проваливаюсь в бешенство.

— Срезал у какого-то простака, — ухмыляется Иштван. — Это было так же просто как попасть стрелой в глаз… дракону!

В моей голове не укладывается — как можно в нашем положении настолько безответственно поступать? Мог бы сразу подойти к любому Анку, да и взгреть его дубиной — результат был бы одинаков. К чему эти промежуточные звенья — кошелек, воровство…

— Какому еще дракону?

— Большому, зеленому, с крыльями и хвостом! — он изображает пальцами нечто, что должно мне объяснить тонкости драконьей сущности.

И это совершенно выводит меня из себя. Я начинаю орать шепотом и брызгать слюной:

— Дурак! Ты украл кошелек! Если в ближайший час пропажу обнаружат и сообщат о ней Анку — те найдут нас! И тогда придется драться с ними!

— Разве не за этим мы здесь?

— Дурак! Драться нужно тогда, когда есть шансы на победу! А у нас их по твоей милости больше нет!

Я уже не знаю, каким Святым Духам молиться, чтобы вразумили они недоумка! Мне очень хочется дать ему пинка, а то и вытянуть вдоль хребта кнутом, но не хочется привлекать постороннего внимания.

— Ты вообще в своем уме? — хватаю его за шевелюру и громко шепчу в ухо. — Ты понимаешь, что ради этого кошелька ты навлек на нас беду? Ты не понимаешь, что теперь нас станут целенаправленно выслеживать? Нет? Да что же ты за дурень такой?!

Отшвыриваю его от себя и замахиваюсь, собираясь треснуть ему в морду изо всех сил.

— Подожди! — он вскидывает руки над головой.

В его глазах я вижу испуг. И злость уходит.

— Может, обойдется? — он глупо моргает. — Пересидим где-нибудь пару дней, подождем, пока все уложится, успокоится?

— Молись, дурень, чтобы так и было. У кого ты его снял?

— Толстый дядька какой-то. Важный, с бородой до пояса. С перстнями на пальцах. Еще туфли у него такие были, знаешь, остроносые, с камушками на пряжках, дорогие! Он этот кошель положил на какой-то поднос, там таких много лежало, а я…

— Ты спер святые дары?! — я буквально выстреливаю быстрой догадкой.

В голове что-то щелкнуло и ситуация начала быстро превращаться из мрачной черной в самую светлую. Если он украл деньги до того, как на них наложили лапу жрецы, но после того, как с ними расстался неведомый благодетель, то искать нас никто не станет! Первые потому что священники ничего не знают о даре, а толстяк — потому что уже расстался с кошелем!

— Ну, я же и говорю! — бросается в торопливое объяснение Иштван. — Подобрался поближе к тому месту, где жертвуют деньги, сделал вид, что бросаю свои монеты, поскользнулся, свалился на сидящего рядом монаха, вместе с ним упал на поднос с деньгами и тиснул под шумок вот этот кошель! А его прямо передо мной положил толстяк с кольцами! Вот! Нам-то деньги сейчас куда нужнее, чем вашему Третьему. Верно? Для людей же стараемся! Избавим их от Морриг-колдуньи, всем легче станет!

Его способ обогащения кажется мне невозможным. И уж точно в моем мире так никто не поступает уже много лет! Но зато теперь у нас есть деньги и не нужно каждое мгновение думать о том, что будешь жрать через час.

Развязываю тесемки, переворачиваю кошель, и мне на ладонь высыпаются десять золотых и сколько-то олова.

— Иштван?

— Да?

— Я тебя называл дурнем.

— Да я не обижаюсь! — но в голосе слышится ликование. — Я же не местный, всех порядков не знаю. Могу иногда и ошибаться.

— Прости меня. Беру свои слова обратно. Ты не просто дурень. Ты бесовски удачливый дурень. Спасибо тебе, дружище, ты нашел простой выход там, где я видел только стену.

В самом деле, я настолько связан догмами и правилами своего мира, что просто не вижу, что можно сделать шаг в сторону и безопасно получить все, что пожелаешь. За многие годы люди уже привыкли к тому, что никто не позарится на их деньги. Привыкли к безопасности, обеспеченной Анку и уже просто даже не думают о том, чтобы присвоить чужое. Это открытие становится для меня откровением.

— И знаешь, что, Иштван?

Я вижу, как он тщательно соображает, кем выгоднее быть — просто дурнем или бесовски удачливым дурнем. Похвала это или порицание? Но ни к какому выводу не приходит.

— Что? — он насторожен.

— Спасибо тебе. Теперь я верю, что наши действия завершатся успехом. Теперь я в это верю как никогда! И поэтому сейчас мы с тобой прогуляемся к логову Морриг и поглядим, как ловчее в него проникнуть. Согласен?

Иштван вытирает кулаком нос и кивает:

— Давно пора. Я уже думал, что ты никогда не соберешься, а так и будешь голову мучить — что бы еще продать? В этом нет ничего плохого, но ведь наша задача не торговать, а помогать высокой госпоже алфур! А все остальное должно всего лишь служить этой цели!

Мне бы его убежденность, но в чем-то он прав: нельзя допускать, чтобы побочные задачи главенствовали над основной. И как доказательство этого наблюдения — увесистый кошель в моей ладони. Доставшийся нам совершенно бесплатно — стоило лишь отказаться от незыблемых устоев.

Настроение мое поднимается куда-то к облакам! И это самая лучшая новость за последние несколько дней!

Искать логово Сида Динт в Петаре много труда не нужно — его видно со всех сторон. К нему ведут все дороги, оно возвышается, нависает над центральной площадью. Слева от площади ратуша, справа — крытый рынок с товарами со всего света, а между ними — жилище Динт.

Морриг устроилась завидно: новенький замок, из тех, что стали строить в последние годы — не угрюмая постройка, похожая на малоосмысленное нагромождение камней, но нечто такое воздушное, осветленное стрельчатыми окнами, возносящееся ввысь остроконечными шатрами крыш бесчисленных башенок, со множеством внешних галерей и переходов. Окруженное высокой каменной оградой с верхним краем, увитым чем-то шипастым, логово Динт выглядит неприступным и невесомым одновременно.

У решетчатых ворот неподвижно застыла дюжина молчаливых Анку — только видно, как за масками ворочаются мертвые глаза, отслеживая движения любого, кто оказывается ближе тридцати шагов. Иштван специально пару раз прошел туда-сюда, обогнул стену по кругу и вернулся в холодном поту:

— Как будто статуи за мной следят! Жутко! Там с четырех сторон калитки, и возле каждой тоже по нескольку Этих! С улицы Каменщиков еще один въезд, и тоже ловить нечего — там этих черных еще больше. Но когда мимо проходишь, кажется, что это один и тот же человек… нет, одна тварь за тобой следит. Не несколько взглядов, а один! Такой тяжелый, что ноги сами подгибаются.

Наконец-то и его проняло! Я уж всерьез думал, что моего бездумного товарища ничто не способно испугать.

Сквозь ворота виднеются еще несколько кровососов, бродящих по дорожкам перед замком.

Мы с Иштваном покупаем по спелому яблоку и, найдя подходящее место, устраиваемся для наблюдения, изображая оживленный разговор старинных приятелей:

— Я не знаю, как туда попасть, — пожимает плечами мой сподвижник. — Этих Анку слишком много. Если правда все, что ты мне о них говорил, то даже мой лук здесь не особенно поможет. А подкупить их…

Он обреченно машет рукой и вгрызается в алый бок яблока.

— Смотри-ка, Одон, какая нарядная курочка! — чавкая, он показывает пальцем на спешащую куда-то по своим делам иностранку.

Ее легко признать нездешней, потому что у нее все неправильное, все необычное: цветастое платье до колен, из-под которого видны штаны, оканчивающиеся на половине голени, платок странными узлами топорщится на плечах, туфли — деревянные колодки, привязанные к голым лодыжкам кожаными ремешками. У нас таких чудаковатых не бывает. Даже в бродячих цирках. Она выглядит еще более чужой, чем Хине-Тепу. Или же я просто успел привыкнуть к молчаливой Туату.

Мы провожаем ее глазами и снова начинаем хрустеть яблоками.

— Можно попытаться пройти низами, должны же быть какие-то подземные ходы у такого замка? — рассуждает Иштван. — Знать бы еще, куда они выходят? Интересно, а сама Морриг здесь?

— Глянь направо, — прошу ласково, — наверх. Видишь, крыша ратуши? А на нее выходят слуховые оконца. Если бы кто-то умелый привязал веревку к стреле, а саму стрелу смог бы вогнать точно вон в ту башню…

— Шагов сто будет, — с сомнением качает головой Иштван. — Непросто.

— Непросто, — соглашаюсь, — но если бы нашелся такой умелец, кто попадет стрелой за сотню шагов в нужное место, то у нас был бы хороший шанс. Особенно ночью, когда никто наверх не смотрит.

— Представляю, как смешно ты будешь выглядеть на высоте сотни локтей на фоне восходящей луны, висящий на веревке, — хихикает Иштван.

— Это будет продолжаться недолго, — отвечаю ему в тон. — Либо шлепнусь оземь, либо доберусь до башенки. Впрочем, если хорошенько привязаться, то скорее доберусь, чем шлепнусь.

Мы нарочито громко смеемся и в сторону испуганно шарахается привязанная неподалеку лошадь.

— Стой, — Иштван обрывает мой смех, — там что-то происходит.

Вслед за ним я оглядываюсь на ворота замка, и там действительно заметны изменения. Анку становится в два раза больше, они не то, чтобы суетятся, но теперь стали заметно живее. На внутренней дорожке заметны знаменитые вороные кони. Все выглядит так, словно кто-то очень важный собирается на прогулку. Ворота распахиваются и на улицу выезжает восьмерка Анку, за ними следует карета и замыкают процессию еще восемь конных кровососов. Эскорт непроницаемо черный, карета белая с позолотой, с четверкой белоснежных кобыл — такое торжественное великолепие во всем, что дух захватывает!

А у Иштвана даже рот открылся. Впрочем, с ним такое происходит регулярно.

— Она здесь! — бормочет он. — Я вижу, вижу ее!

В самом деле, в окошке кареты, неспешно разворачивающейся прямо перед нами — до нее едва наберется десяток шагов — мелькает лицо Туату, почти неотличимое от лица Хине-Нуи. Глаза, тонкий нос, грустная улыбка — все то же самое! Только волосы вокруг лица огненно-рыжие. Они — Морриг и глава Сида Беернис похожи как сестры-близнецы.

Топот копыт, стук колес, скрип висящей на кожаных ремнях кареты, звон упряжи — многообразие звуков отвлекает внимание, а в следующий миг карета поворачивается к нам задом и уже ничего не разглядеть, кроме двух Анку, застывших на запятках.

— Колдунья, — возбужденным шепотом реагирует на проносящуюся мимо кавалькаду Иштван. — Ты заметил, как она, мерзавка, похожа на нашу высокую госпожу алфур? Понимает, дрянь, что такое крастота! Прикидывается хорошей. Но мы-то с тобой знаем…

Мне даже слушать не хочется о том, что он знает, поэтому обрываю его горячечные откровения:

— Тихо! Нужно обо всем сообщить Хине. Но сначала нужно точно узнать, когда Морриг вернется в замок. Чтобы не пробираться туда в то время, когда она где-нибудь кроликов гоняет.

— Да, да, да! — соглашается Иштван, подскакивает и начинает нетерпеливо притопывать.

— Нет, дружище, ты останешься здесь, следить за воротами.

Он недовольно кривится — очень уж ему не терпится встретиться с Хине и рассказать ей свежайшие новости, но я неумолим:

— Подумай сам — идти через весь незнакомый город с незнакомыми порядками. Ляпнешь что-нибудь не то кому-нибудь не тому и пропадешь в одночасье. Как мы тогда вдвоем будем выкручиваться? Посиди уж здесь, я скоро вернусь и составлю тебе компанию.

Иштван тяжело вздыхает и опускается на насиженное место:

— Ты прав, Одон. Мне придется остаться.

— И веди себя тихо. Вот тебе деньги на всякий случай, — отсыпаю ему в ладонь пригоршню олова, — но сильно не трать, нам совсем не нужно, чтобы на нас обратили внимание.

— Не беспокойся за меня, друг, — Иштван необыкновенно серьезен, он проникновенно заглядывает мне прямо в глаза, — я знаю, что следует делать, а от чего воздержаться. Делай свое дело.

— Я вернусь, — пожимаю ему локоть на прощанье, — а ты пока подумай, как мы станем выбираться и откуда ловчее запустить стрелу, харошо?

— Я займусь этим, — серьезно отвечает Иштван.

— Успехов, — желаю напоследок и спешу в заведение Скайса.

Пока бегу к остроухой, в голове крутится занятный вопрос: на что пожертвовал храму деньги щедрый толстяк? Узнать бы. Третьему из Святых Духов молятся в том числе и за отсрочку визитов Анку. И если деньги пожертвованы именно на это, то выходит, что Третий моментально исполнил молитву толстяка, передав это золото в наши рук! Вот и думай после такого… всякое.

В нашем клоповнике тихо. На улице день и все обитатели разбрелись по своим делам. Но дверь в нашу комнатку, где оставалась Хине, почему-то распахнута настежь. Туату так неосторожно поступить не могла и я, предчувствуя недоброе, спешу войти.

— Ну что ты, красавица, — слышу с порога густой торопливый говорок, — что ты такая нелюдимая? Разве от тебя убудет, если ты обслужишь бродягу Тулла? Смотри-ка, что у меня есть…

Я не вижу, что он ей показывает, все пространство передо мной занимает широченная спина в дырявой рубахе.

— Наверняка не видела никогда такого красавца, а, детка? — довольно рыкает незнакомец. — Хочешь испытать? Хочешь, вижу по твоим прекрасным глазкам, как сильно ты хочешь это сделать! У добряка Тулла не заржавеет. Люблю таких стройненьких малюток. Давай-ка, детка, будь со мной поласковее и папочка Тулл будет к тебе необыкновенно добр.

Он не спешит применять силу, потому что знает, что с ним потом сделают кровососы, которым может пожаловаться несчастная жертва, но рассчитывает, что его габариты и наглость внушат жертве такой ужас, что ни на какие жалобы она станет неспособна. И всегда потом подтвердит, что добровольно поддалась на уговоры. Мне уже встречались такие добряки.

— Эй! — окрикиваю наглеца, — ты чего забыл в моей комнате? Мне Этих позвать?

— А? — он очень быстро разворачивается, подтягивает штаны. — Да ты что, паренек? Зачем нам Эти? Нешто мы сами не уладим свои дела? Сколько ты хочешь за час времени этой славной киски?

— Я хочу, чтобы ты убрался из моей комнаты, Тулл. И совсем не хочу с тобой разговаривать. Но я видел здесь неподалеку двоих черных. Кажется, им нечем было заняться.

Я спокоен, потому что в моем мире подобные разборки всегда заканчиваются одинаково: зло почти всегда отступает перед угрозой появления еще большего зла. Все боятся Анку и никто не желает с ними связываться без самого серьезного повода. А в мире Иштвана мы бы с этим громилой уже бы дрались. Вернее, он бы меня уже прибил.

— Да брось, малец! Неужели тебе деньги не нужны?

— Уходи, Тулл, если хочешь встретить завтрашний день.

— Да кто ты такой? — на его щетинистой морде написано недовольство, а в глазах скачут искры.

— Какая разница, Тулл? Этим поровну, кто я такой, им важно, что ты нарушаешь правила.

— Я тебе сейчас шею сверну и в канализацию брошу. И мне ничего не будет, — рассуждает мордатый Тулл. — Я так уже делал.

— Вот как? Тогда я, пожалуй, не стану этого ждать, а сразу пойду за остроухими? Ты не против?

Он цепко вглядывается в мое лицо, словно пытается запомнить его навеки, потом угрожающе произносит:

— Мы с тобой еще встретимся, сопляк!

— Наверняка, — улыбаюсь ему по-доброму и отступаю в общий зал, открывая громиле дорогу к отступлению, и одновременно сторонюсь волосатых загребущих лап, благоразумно опасаясь, что ему может захотеться исполнить свою угрозу.

Проходя мимо, он намеренно толкает меня в грудь мощным локтем, сопровождая действие настолько презрительной и надменной маской на морде, что мне становится смешно. И вот за таких уродов я собрался воевать с Анку и Туату?! Какой я глупец! А ведь этот тупой мордоворот даже не знает, что был несколько мгновений назад настолько близок к быстрой смерти, что теперь должен до своего последнего вздоха благодарить меня за чудесное спасение. Что его сила против Туату? Только позабавит недолго.

Хине-Тепу сидит на скамье у стены и не выказывает ни малейшего беспокойства.

Я прикрываю дверь и спрашиваю:

— Почему ты не убила его?

— Он ничего плохого еще не успел сделать, — голос ровный, ни волнения, ни страха. Да и откуда им взяться?

— А что он должен был сделать, чтобы ты…

— Перестань, Одон. Он этого не сделал. Где Иштван?

Я обстоятельно рассказываю ей все, что видел возле замка Морриг. Рисую на полу план и расставляю на нем точки — это черные Анку, стерегущие Сид Динт. Описываю карету, ту Сиду, что показалась нам в окошке…

— Это она, — подтверждает Хине-Тепу. — Младшая сестра Хине-Нуи.

— Сестра?! — неожиданно услышать такое.

Сестры повздорили настолько, что одна другую решила прибить?

— Да, — подтверждает остроухая. — Если применить к Туату людские родственные отношения, то они сестры. Сид Беернис и Сид Динт — родственные Сиды, происходящие из одного корня. И наш отец — Нуаду не очень-то одобряет столь близкородственное соперничество, но и поделать ничего не может против древних обычаев. К тому же, ему интересно, кто одержит верх. Хотя и не настолько, чтобы он сознательно поддерживал вражду между нашими Сидами или становился на чью-либо сторону.

— Отец спокойно смотрит, как дочери уничтожают друг друга?

— А что еще он может делать? Сам выбирать победителя он не хочет, потому что оба Сида ему одинаково дороги и одинаково безразличны. Помогать кому-то он тоже не станет, его не заботят наши мелкие дрязги.

Святые Духи! Почему в жизни все так запутано? Почему сестры не могут тихо полюбовно договориться? Это выше моего понимания. Да и бесы с ними, кровососами!

И следующую четверть часа я рассказываю Хине план проникновения в башню Морриг, веселую историю мгновенного и безопасного обогащения по методу Иштвана, хвастаюсь тяжелым кошельком.

Она не спешит выказать свое одобрение, она молча ковыряет ногтем лавку. Я выдыхаюсь и затыкаюсь, ожидая и не получая хоть какой-то реакции на свои предложения.

Что творится в голове у Туату? Да и не уверен я уже в том, что ее голова — то же самое, что моя. Бывают же лягушки, которые притворяются рыбками или там ящерицы, выглядящие как ядовитые змеи? Может быть, и она — Хине-Тепу — нечто подобное? Она ведь говорила, что даже отсечение головы не убивает Туату. И тогда выходит, что ее здешняя голова, да и все тело — просто игрушка вроде тех кукол, что тешат народ на ярмарках. А сама она — где-то совсем в другом месте и над чем на самом деле размышляет — не понять. Если бы я присутствовал сразу во всех мирах, я бы тоже озаботился своей сохранностью. Чтобы не рисковать жизнью одновременно в разных местах.

— Почему бы нам просто не войти в Сид Динт? — внезапно спрашивает кровососка. — Через ворота? Ведь теперь у нас есть немного денег?

И этим простым вопросом полностью ломает все мои интуитивные умопостроения. Я уже вообще ничего не понимаю! Такой прекрасный план проникновения во вражескую крепость накрывается медным колоколом! Потому что, оказывается, он и не нужен — можно войти просто так! Я постоянно принимаю решения, основываясь только на личном видении ситуации, принимая во внимание только свою интуицию и слепо доверяя ей и только ей! Ведь таково основное свойство человеческого предчувствия — мы запоминаем только те его проявления, что заканчиваются положительным исходом. Даже если они — итоги — неутешительные, но предсказанные словесными конструкциями вроде «вот задницей чувствовал, что так делать не нужно»! Про отрицательные мы тоже помним, но предпочитаем не обращать на них внимания, раз за разом попадая в ловушку убежденности в собственной непогрешимости. Мы говорим себе: «мои предчувствия меня не обманули»! И независимо от развязки ситуации, предсказанной предчувствиями — хорошей или плохой — принимаем эти интуиционные решения за верные, складывая их в копилку «опыта». И в следующий раз принимаем это странное нагромождение событий, решений и исходов как безусловную иллюстрацию своей правоты. Но мы совсем не помним и не придаем значения тем событиям, когда предчувствия нас обманули и события стали развиваться по иному сценарию. В таком случае мы говорим себе: «шестое чувство молчало» и принимаем его ошибку за нейтральный исход, который можно не учитывать в дальнейшем. А ведь на самом деле оно нас обмануло! Так и сейчас — я ухватился за идею со стрелой, отбросив простые решения как неодобренные интуицией.

— А разве нас не схватят? — цепляюсь за последний довод, прекрасно понимая, что существуй такая возможность, остроухая и не заикнулась бы о столь неожиданном способе попасть на место будущего преступления.

Представляю себе, как сейчас Иштван оглядывает окружающие крыши, отыскивает наилучшие места для прицеливания, подбирает пути отхода… становится смешно. В который раз за последний день я со всем своим опытом местной жизни и убежденностью в правоте и непогрешимости, оказываюсь в дураках? Так недолго начать считать себя тупоголовым неудачником. Дед, помнится, частенько говаривал, что нет худшего греха, чем разувериться в своих силах. Но попробуй не разуверься, если действительность ежечасно лупит по затылку!

— Если ты, человек Одон, часть денег потратишь на приобретение черных лошадей, черного одеяния и пары масок, я смогу провести нас прямо к самой Морриг. И там…

— Ты хочешь сделать нас своими Анку? — я обрываю ее, мне становится трудно дышать. — И это после всего, через что мы прошли вместе?!

Она смотрит на меня своими глазищами и чудится мне в них какое-то сочувствие. Я сам так частенько смотрю на трехногих собак или слепых попрошаек — со смесью боли и желания оказать помощь, но понимая, что ничего существенного сделать не смогу.

— Одон… не спеши делать выводы, ты ведь даже не дослушал.

— А что здесь слушать? Мы так не договаривались!

— Подумай хорошенько, человек Одон: если ты наденешь черный костюм, маску и сядешь на черного коня, станешь ли ты Анку? Станешь ли ты так же быстр, столь же голоден и послушен мне?

Головой я понимаю, о чем она говорит, но сердце все никак не может успокоиться.

— Нет, вряд ли. Ты хочешь, чтобы мы представлялись твоими Анку не будучи ими?

Прикинуться кровососами — идея богатая и неординарная. Никому во всем королевстве она бы в голову не пришла! И даже вплотную подведенный к ней, я с трудом поверил, что такое возможно.

— Ты поразительно догадлив для человека, Одон, — говорит Хине, но в голосе не слышится насмешки.

— Я тебя понял, Хине. Пойду, поищу подходящих лошадей и одежды. Вот с масками только не знаю как быть…

— Там, где будешь искать одежду, купи отрез блестящей ткани с металлической ниткой — подойдет, если пойдем вечером, — у остроухой, мне подчас кажется, вообще не бывает никаких трудностей.

— Хорошо, Хине, я это сделаю. Но я не понял, как мы будем выбираться из замка после того как убьем Морриг?

Она опять морщится недовольно:

— Одон, что случилось с Анку, когда ты убил Клиодну? Тебя ведь сразу никто не преследовал?

— Откуда мне знать, что с ними случилось? Я тогда бежал так быстро, что оглядываться не мог.

— Я тебе скажу. Все Анку, подчинявшиеся ей, а иных в Сиде Хармана было мало, умерли. И тех, что ты видел в своем городе позже, выгнали на улицу преемники Клиодны.

Мне кажется, я начинаю понимать, что для нас важнее всего попасть пред очи Морриг и набросить на нее Эоль-Сегг. А что будет потом — неважно. Если кровососка окачурится, то большинство Анку последуют за ней. А с оставшимися справится Хине-Тепу. Ну и мы с Иштваном. И выйти из замка станет не сложнее, чем сходить до ветру в поле.

— Останется только убить ее потомка с тремя сердцами и в этом я очень рассчитываю на Иштвана с его даром, — заканчивает мысль Хине-Тепу. — Понимаешь?

Я киваю, соглашаясь с ее планом:

— Да. Закройся и никого не пускай внутрь, если это будем не мы с Иштваном. Нам только не хватает вторжения банды твоих поклонников.