Как бы ни была длина дорога, но если ты сделал по ней первый тяжелый шаг, то все остальные шаги, нужные, чтобы ее пройти, окажутся уже гораздо легче.

Необычно смотрятся ворота города, от которых в стороны не тянутся стены. Они торчат в окружении лачуг, давно выплеснувшихся из старых границ Вайтры, подобные безумной декорации в передвижном балагане. А под ними, перед распахнутыми настежь створками высотой в пять человеческих ростов, стоит городская стража — такие же усачи, как тот ненавистный мне храпун из Гердиной спальни. А рядом с ними вертится Анку.

Вернее, люди из стражи вертятся, а кровосос стоит неподвижно, из-под надвинутого капюшона оглядывает проходящих. Он точно такой же, к каким я давно привык, но все же чем-то неуловимо отличается.

К воротам выстроилась длинная вереница желающих попасть в город и я удивленно оглядываюсь по сторонам: стен нет, никто не мешает объехать ворота, но люди упрямо идут и едут сквозь них. Видимо, здесь такой обычай — не искать легких путей. А может быть, «легкий путь» здесь равносилен смерти? Дед в таких случаях говорил, что лучше поступать как все — так безопаснее. Карел бы, наверное, предпочел бы дождаться ночи и под ее покровом проскользнуть мимо стражи.

Мы становимся в очередь приезжих перед воротами и ждем, когда подойдет наш черед, и я спрашиваю у Хине-Тепу:

— Почему этот Анку не такой как другие?

Она долго молчит, а я смотрю на гомонящую толпу и представляю, как бы они разбегались в ужасе, если бы знали, кто сидит за моей спиной. Но люди не знают ничего толком ни про Анку, ни про Туату, ни про разницу между ними. Глупые люди так и живут, свыкаясь с неизбежностью и пренебрегая подробностями. Кому они важны, эти подробности? Вон тому толстяку, что привез на торг дюжину поросей? По его заплывшему жиром лицу понятно, что более всего его тревожит цена на эль, виды на урожай следующего года и неверность жены. Ну хорошо, про неверность я сам придумал, но готов биться об заклад, что самая важная его мыслишка столь же глупа как та, которую я ему приписал.

Или орущая дурниной тетка, собирающая по обочине рассыпанные яйца? Не думаю. Купцу, что-то выговаривающему своему приказчику за поскрипывающим возком? Нет, его не волнует ничто, кроме прибыли, только в ней его жизнь и любое другое мнение он считает пустопорожним. Им всем наплевать на свою жизнь, на то, что она может быть свободной и не зависеть от неведомой очереди, навязанной нам Сидами.

И все же мне кажется, что людишки сильно удивились бы, узрев перед собою очень отличающийся от человеческого лик Хине-Тепу и ее шестипалые руки с лишними суставами в пальцах. И не поверили бы своим глазам, решив, что перепили накануне и теперь их мучает похмелье.

— Ты все-таки заметил, что он не такой, как остальные?

— Не пойму, в чем отличие. Но он иной, не такой как Анку в Хармане.

Мы шепчемся и пристроившийся за нами дворянчик подает голос:

— Это не меня ли ты там обсуждаешь, сопляк?

Я поворачиваюсь и внимательно смотрю на него: судя по пробившимся усам, он чуть старше меня, субтильный, даже тощий, но в драке может быть опасен — такие всегда идут до конца. Одежда на нем поплоше, чем моя, но на ветхом плаще виден старинный герб, на сапогах шпоры, а на голове серая шляпа с вислыми краями. Попробуй такой повысить на меня голос в моей лавке — уделал бы так, чтобы это чучело на всю жизнь запомнило, как следует себя вести с воспитанными людьми. К тому же восседает этот петушок на кляче невообразомого оранжевого цвета, по виду которой легко можно судить, что в кармане ее владельца вряд ли когда-то водилось больше десятка оловяшек.

Но мы не в лавке, и я беглец из собственного дома, поэтому смиренно отвечаю, пряча за учтивостью издевку:

— Как можно, господин?! Кто я такой, чтобы не то чтобы обсуждать вас, но даже просто смотреть в вашу сторону?

— То-то, сопляк! — он высокомерно отворачивается и, удовлетворенный своей удалью и защищенной честью, смотрит вдаль, воображая себя не иначе как королем Георгом Семьдесят Третьим, известным всему миру своей непроходимой тупостью и непревзойденным самомнением.

Как будто перед стоящим неподалеку кровососом он бы рискнул затеять склоку! Вмиг остался бы без башки, гордец.

— Он действительно не такой. Его одежда другого цвета, — объясняет мне Хине-Тепу.

Я с трудом возвращаюсь к прерванному разговору, потому что уже успел немного позабыть, о чем мы разговаривали до вмешательства этого распущенного павлина.

— Черный тоже. Что в нем иного?

— У черного сотни оттенков. Большинство их не видны людям, но иногда в лучах восходящего солнца изгибы ткани отражают свет по-разному. Ты внимательный, человек Одон. Я удивлена. Для нас эти оттенки так же непохожи, как для вас красный и зеленый. Этот Анку носит цвет Сида Гирнери. Не волнуйся, все будет хорошо.

Потихоньку приближаемся к стражникам, и когда один из них хватает Фею под уздцы, от стены отлепляется зловещий Анку, вызывая в стоящих за нами людях испуганные всхлипы.

— Подорожную давай, — требует от меня усач в шлеме и кирасе.

Трясущимися руками протягиваю ему давно приготовленный документ и едва не роняю его под порывом ветра. Я не слежу за стражем, мое внимание поглощено движением кровососа, но служивый успевает ловко перехватить развернутый лист.

Анку уже совсем близко, ему остается сделать всего-то единственный шаг, чтобы вытянув руку коснуться меня, но он останавливается не доходя этого шага.

Страж передает ему мою подорожную, тот вертит ее в руках и, мне кажется, даже нюхает печать, поднося ее к носовому вырезу своей маски; он поднимает голову, встречается со мной взглядом своих мерцающих тьмою глаз, и сразу же поворачивает голову к скрывающейся под капюшоном Хине-Тепу.

Анку что-то отрывисто лает стражу и тот тянет Фею прочь с дороги, в сторону, куда уже направился и кровосос.

— Не повезло тебе, сопляк! — кричит вслед дворянчик и искусственно хохочет, изображая злорадство.

Уверенный в обещаниях Хине-Тепу все уладить, я даже не успеваю испугаться, когда оказываюсь нос к носу с молчаливым кровососом. Но на меня он смотрит всего одно мгновение, сверяя описание в подорожной с оригиналом, и сразу теряет интерес, устремляя взгляд на мою спутницу. А вот перед ней он почтительно склоняет голову, едва не падая на колени.

— Иностранцы, что ли? — удивляется кто-то из проходящих через пост людей. — Всегда так: если свои, то по башке, а когда чужие — так и на коленки перед ними!

— А тож! — вторит ему следующий. — Иностранцам даже Эти готовы задницы целовать! Тоже что ли уехать куда-нибудь? Может, там ко мне уважение проявят?

— Кому ты там нужен, соломенная голова? Сиди уж! — обрывает чью-то мечту третий голос.

Анку не обращает на разговоры никакого внимания. Он опять что-то гавкает, и на этот раз Туату из Сида Беернис что-то ему отвечает. Язык вроде бы тот же, но на собачий лай теперь это совсем непохоже.

Я отвлекаюсь на шум за спиной: сквозь ворота, расталкивая людей и распихивая в стороны повозки, выезжает расфуфыренная в пух и прах кавалькада из нескольких десятков всадников. Все они — люди, очень громко смеются, что-то возбужденно выкрикивают и, похоже, пребывают в самом благостном расположении духа. В руках у некоторых рогатины, у других — луки, третьи гордо несут вьющиеся на ветру знамена. У ног их лошадей вьются собаки. Их много, поджарых и гибких, сосредоточенных и важных, очень опасных; псы молчат. Но шума, издаваемого людьми, хватает чтобы оглушить любого зеваку.

Смотрю на проносящихся всадников и приходит понимание, что прямо перед собой я наблюдаю королевский выезд на охоту! Точно такой, каким описывали его в школе. Вот и знамена — родовое королевское и городское. Мне так интересно и так необычно видеть все это вблизи, что невольно у меня открывается рот и я слежу за событием, боясь выпустить из внимания малейшую подробность. А их много, подробностей: мимо проносятся кони — караковые, буланые, соловые, рыжие! Все ухоженные, сильные и здоровые, не чета моей Фее, которую я считал прежде очень ладной лошадкой.

Вот какой-то паж — кто еще может это быть, молодой, едва ли не мой ровесник? — этот паж склоняется, едва не падая из седла, и хватает за грудь какую-то молодку, вытаращившую глаза на происходящее перед носом великолепие. Другой, наверняка приятель пажа, показывает на него рукой, облаченной в бархатную перчатку, и что-то выкрикивает на незнакомом мне языке. Все хохочут, зазевавшаяся дуреха отчаянно визжит, кони ржут, а собаки угрожающе рычат, но даже не останавливаются.

Королевская охота проносится мимо, и я даже не успеваю понять, кто там король и был ли он вообще среди этих веселых людей? Они исчезают в клубах поднятой с обочин пыли, но я все еще, разинув рот, слежу за улетающими над пылевым облаком значками. Конский топот становится глуше, крики стихают, но стоящие у ворот люди не торопятся проходить в город, застыв.

— Поехали, человек Одон, — еле слышный голос Хине-Тепу вырывает меня из зачарованного забытья.

Я резко оборачиваюсь, вспоминая, что моя спутница беседует с чужим Анку, но того уже нет рядом, он снова подпирает спиной остатки привратной башни.

— Поехали, — повторяет Сида.

Фея недовольно трясет гривой, когда я отрываю ее от поедания рассыпавшихся яблок, но послушно плетется внутрь Вайтры.

— У вас есть три дня. Если за это время не управитесь, то нужно будет продлить подорожную, — напоминает о себе усатый страж и я благодарно ему киваю.

— Что он тебе сказал? — спрашиваю остроухую о заскучавшем кровососе.

— Выразил почтение и готовность служить.

— Он сообщит о нас, о твоем прибытии в Сид… Гирнери?

— Они уже знают об этом.

— Как? Ведь он никуда не уходил! Он бы не успел! Это колдовство какое-то?

Мне кажется невозможным, нереальным ее заявление, я думаю, что она специально пугает меня, чтобы я вернее служил.

— Колдовство? Нет, человек Одон, это не колдовство в твоем понимании этого слова. Просто Туату видят глазами своих Анку. Если того пожелают. А сейчас я разговаривала не с этим… червем, а с Младшей Хозяйкой Сида — Ниацри. Она здесь, в городе.

— И что она сказала про меня?

— Что очень рада тебя увидеть, что хочет отдать тебе сокровища своего Сида и назваться твоей женой до скончания века. Твоего, разумеется.

Я оглядываюсь и вижу перед собой нечеловеческие глаза, наполненные смехом:

— Врешь?!

— Вру, — весело соглашается Хине-Тепу. — Ниацри не стала бы интересоваться таким беспомощным существом как ты. Ты, человек Одон, для нее прах, пепел сгоревшего сто лет назад леса, щебень упавшей в океан скалы. Никто, пустое место. Меньше, чем пустое место.

На самом деле для меня эта Ниацри существо того же порядка — я не знал о ней ничего еще час назад и жил припеваючи. Ну не совсем припеваючи, скорее — сносно. У многих и такой жизни нет.

— Подумаешь! — дергаю подбородком. — Тем лучше!

Пока мы мило беседуем, я успеваю оглядываться вокруг. Улицы чуть шире, чем в Хармане, такие, что пара телег разъедутся не соприкоснувшись, домишки почти такие же, разве только трех- и четырехэтажных побольше, чаще встречаются паланкины и коляски, запряженные парой, а то и двумя парами лошадей, люди такие же как в моей родной деревне — в общем ничего особенного. Здесь не сидят на крышах Святые Духи, по канавам не течет молоко, а из открытых окон не таращатся на меня бесчисленные красотки. Если здесь и есть таковые, то предпочитают заниматься каким-то другими делами.

— Расскажешь, зачем мы сюда приехали? — спрашиваю у остроухой. — И куда мне теперь Фею направить?

— Пока прямо, — отвечает. — Нам нужно где-то остановиться, а ночью пойдем на городское кладбище.

Вот так и знал: свяжешься с этой кровососущей нечистью и кладбищ нипочем не избежать! А я их с самого молокососного возраста жуть как боюсь! Я и деда-то хоронить на почти заброшенное кладбище поперся только потому, что со мной почти вся деревня пошла! В одиночку я бы не пошел туда ни за какие сокровища! Очень мертвяков боюсь! Говорят, иногда в лунные ночи они поднимаются из земли и утаскивают в свое черное мертвое царство всех, кто попадется им на пути! За кладбищами издавна нехорошая слава повелась. Если обряд захоронения не провести как положено, то вскорости жди в гости посланцев из мира Смерти! Да есть ли такие, кто вообще не боится мертвяков?! Разве только Анку — тем вообще все безразлично, они сами куда хочешь любого мертвяка утянут.

— Слушай, — вспоминаю вдруг, — помнишь, ты грозилась сделать меня своим Анку? Я вот что подумал: а ведь это же невозможно!

— Почему это? — в голосе остроухой слышится легкое любопытство.

— Ну подумай сама: ведь Анку приходят за людьми, соблюдая строгую очередь. И хоть нам, людям, она часто непонятна, но она есть! И любое нарушение очереди будет нарушением закона! Поэтому, превратив меня в Анку, ты бы стала нарушительницей!

— И что? — она все еще не понимает.

Я уже и сам начинаю сомневаться в своей догадке:

— Разве не положено было Туату наказать тебя?

— Меня? Из-за тебя? — Хине-Тепу издает какой-то непонятный звук, похожий на комариный писк. — Человек Одон, ты слишком много о себе мнишь. Просто поверь, что если мне нужно будет сделать из тебя Анку, то препятствием этому будет только наша личная с тобой договоренность. И никакой закон, придуманный другими людьми или Туату, не сможет меня остановить.

Каждый раз, когда я начинаю думать, что немножко разобрался в мире кровососов, оказывается, что я не знаю ничего! И если так дела обстоят со мной, то что говорить о большинстве моих соплеменников? Бедняги, они ведь вообще ничего не знают!

Но соглашаться таким уничижением моей скромной персоны не хочется и я захожу с другого конца:

— Не зря же ваш Сид не пускают в наш мир? Если бы ты стала вести себя здесь так, будто ты из числа здешних Туату, то тебя бы точно наказали! Или даже весь ваш Сид!

— Чушь, — возражает Хине-Тепу. — Ничего бы не произошло. Мы пока еще не здесь не потому что имеем какие-то обязательства перед людьми, а потому что потеряли силу и не могли оградить свой Сид от опасностей. И те Сиды, которые могли это сделать, в те времена приняли нас под свою защиту — мы стали зависимыми и, значит, подчиненными. Но это было давно, а мир с тех пор сильно изменился. Теперь мы сильны, и осталось только доказать это.

— Ты хочешь сказать, что между людьми и Туату нет никаких договоренностей и то, что мы до сих пор живы — не результат соблюдения закона?

— Наверное, мне не следовало бы тебе этого говорить, но ты прав. Если мне нужен будет Анку, я возьму любого из вас и ни один Туату не станет мне перечить. Это мое право.

Святые Духи! Я начинаю беспокоиться за свой разум! Только в голове сложится более-менее четкая картинка о том, как устроен мир, как эта кровососка норовит разбить ее вдребезги!

Фея останавливается перед застрявшим в дорожной колдобине возком, вокруг которого бегают двое священнослужителей. Понаблюдав за суетой самую малость, я соображаю, в чем дело! Святое Уложение запрещает им работать в субботу, а худосочный возница не может в одиночку выдернуть колесо из рытвины. Он тужится, упирается руками и ногами, но если не считать вздувшихся на лбу жил, никакого толку от его усилий нет. У дверей ближайшего дома собралась стайка детей лет пяти-семи, они радостно обсуждают небывалое событие, громко галдят и смеются.

— Бесовы дети! Чтоб вас демоны прибрали! — зло бросает в их сторону слуга Святых Духов, детина с невыразительным лицом под выбритой макушкой и лопатообразными клешнями вместо обычных рук, но к колесу даже не думает прикасаться: соблюдение заповедей для него превыше всего сущего.

А второй священник, толстяк в пару стоунов весом, сверкающий злыми глазами из-под сросшихся на переносице бровей, узревает меня и ласково так говорит:

— Привет, парень. Не желаешь ли помочь нашему вознице? Тебе это зачтется!

Мне становится любопытно. Я не могу сообразить — каким образом мне зачтется такая незначительная помощь? Анку придет на пару недель позже? Но Хине-Тепу мне только что объяснила, что Анку приходят тогда, когда им нужно, а не когда я или еще кто-то с ними договорится. Может быть, мне будет даровано искупление? За такую-то малость? Что-то сомнение меня одолевает. Тогда что мне зачтется? Разве в Святом Уложении написано, что добрые дела плюсуются, а плохие вычитаются из общего итога? Нет, там прямо указано: «не считай совершенных тобою добрых дел и не совершай недобрых, только хороший человек наследует нам, но не тот, кто подобно купцу считает прибыли и убытки».

— Как же мне это зачтется? — спрашиваю мордатого.

Он кривит свою рожу, будто сожрал кислое яблоко. От этого его лицо становится совсем уж неприглядным и я даже перевожу взгляд на бедолагу-возницу.

— Сказано Святыми «не считай своих добрых дел», — перевирает Уложение священник и замолкает, словно полностью ответил на вопрос.

— Ага, — говорю, — даже не пытался считать, только спросил — как зачтется?

Смотрит на меня исподлобья, что-то соображает себе, снисходит до объяснения:

— Не знаю. Добрые дела не остаются без нака… поощрения. Про то Святым Духам ведомо. Хочешь узнать точно — спроси у них в вечерней молитве.

Меня дед частенько поучал, что никогда не нужно связываться со священниками. Очень уж мудреная у них вера, в которой нет места разумению, зато в избытке слепого поклонения неизвестности. Мы, крестьяне, не любим неизвестность.

Но с лошади соскакиваю, подхожу к вознице:

— Тяжело? — спрашиваю.

— А то ж! — выдыхает из худой груди.

— А не знаешь случаем, где такой Гуус Полуторарукий обитает?

Мужичок шарахается от меня прочь и почти падает, но мешает телега, в которую он упирается спиной. Видно, как мечутся мысли под его низким лбом, внезапно он обмякает, и, видимо, на что-то решившись, выпаливает:

— На улице зеленщиков спросишь Донегала. Он знается с отребьем. Если сумеешь понравиться — он сведет тебя с Гуусом.

Ну вот. Еще ничего доброго не совершил, а мне уже зачлось, как и обещал священник — нужного человека долго искать не придется. Только непонятно, что так испугало тощего?

— А где такая улица?

— Прямо езжай до белой башни с огнями Святого Духа, там повернешь направо, а как доедешь до рынка, так и увидишь нужное место. А то спроси кого-нибудь.

— А двор постоялый там найдется?

— А ты где-нибудь видел рынок без постоялого двора рядом? — вопросом отвечает доходяга.

— В нашем Хармане возле рынка нет постоялого двора, — привожу свой веский довод.

— В Хармане? Это где же такая дыра?

Обсуждать с ним значение Хармана для королевства я не собираюсь.

— Давай что ли, подвинься! — плюю на ладони, ухватываюсь за спицу колеса и что есть сил тяну его вверх и на себя.

Возница подхватывается, тоже тянет. С чавканьем колесо вырывается из размокшей глины, я отпускаю спицу и выпрямляюсь.

— Всего делов-то! — ухмыляется лысый священник.

— Так сделал бы, — бросаю ему, как мне кажется, насмешливо, но он никак не реагирует и грузно переваливаясь с ноги на ногу, лезет в возок, сверкая бледными икрами из-под многократно штопаной хламиды.

Влезаю в седло, в пояс мне цепляются цепкие руки Туату.

— Слушай, — говорю ей, — а из священников вы Анку делаете?

— Мы — нет, — отвечает. — Мы ни из кого Анку не делаем. Мы заперты в Сиде. Забыл?

— Ну я имею в виду Туату вообще, — объясняю ей свой вопрос, а сам объезжаю медленно ползущий возок со святошами.

— Конечно. Нет разницы среди людей из-за рода ваших занятий.

— Что, и короля тоже можете?

— Не все, не всякого и не всегда. Но если нужно будет, то и короля.

Я ровняюсь с возницей, уверенно погоняющим коротконогую коняжку и на правах старого знакомого напоминаю о себе еще раз:

— Слышь, мужик, а возле того рынка меняльная контора есть?

Он не отвечает, потому что во рту у него ароматическая трубка с храмовыми благовониями, вызывающими кратковременный дурман в голове. Он показывает мне растопыренную пятерню, долженствующую означать, что меняльных лавок в той округе наберется не меньше пяти.

У белой башни я сворачиваю. Он не только белая, она еще и огромная! Гороздо больше — раза в три — той, из которой я прыгал на Кюстинской площади. Если бы пришлось прыгать из этой, я переломал бы себе ноги и ребра — самое близкое окошко на высоте семи человеческих ростов. Повезло Карелу и мне, что Клиодна остановилась не в этой белой башне.

Пока добираемся до жилища Донегала, я глазею по сторонам и город мне определенно нравится. Как-то поживее нашей дыры будет: люди снуют, ослы ревут, коты шастают по крышам, возле засорившихся канав суетятся люди в красных безрукавках — видимо, расчищают стоки. В Хармане если бы канава засорилась, то никому бы и дела до нее не было. Мусор сам бы сгнил со временем и утек с дождями. А здесь смотри-ка, чистят! Почему-то осознание этого приводит меня в восторженное состояние.

От рыночной площади в разные стороны тянутся шесть улиц. И улицу Зеленщиков видно сразу — почти у каждого дома первый этаж занимает лавка ботвинников. Всюду лопухи, травки и невиданные мною прежде плоды. Рядом присоседилась улица, видимо, мясников, а чуть поодаль — хлебопеков. Даже вывески специальные не нужны, чтобы понять кто здесь на какой улице. Только интересно, как приезжим найти нужную улицу ночью, когда лавки закрыты?

И народу, народу бродит меж лавок! Только и видно: головы в шапках, простоволосые, в чепцах, с косами и лысые — прямо море голов. Наш бы с дедом мед сюда — вот где оборот был бы! Зря меня дед не слушал, отказывался сюда наведаться. Давно бы уже богаче Шеффера жили.

Мечтания обрываются, потому что я въезжаю на нужную мне улицу. Хорошо бы сразу на постоялый двор, а уже потом искать неведомого мне Донегала, но очень мне хочется закончить дело с Гуусом. Хине-Тепу не возражает. У первого же торговца огородными травами спрашиваю:

— Эй, почтенный, скажи мне, как найти Донегала?

По окладистой бороде и солидной золотой цепи на объемном пузе я понимаю, что передо мной очень важная персона — как бы не сам глава местного цеха поставщиков ботвы. Догадка быстро подтверждается: перед ним вытянулись четыре работника лавки, и он им что-то степенно выговаривал. И сразу соображаю, что если его дом ближайший к рынку, то и оборот у него лучший, а значит, побогаче он будет, чем все остальные — как есть старшина гильдии. Если, конечно, у них здесь есть особые гильдии для зеленщиков или каких-нибудь брадобреев. Про себя называю дядьку Бородой, и тут он снисходит до ответа:

— Зачем он тебе? — любопытничает лениво. — У меня товар не хуже. Бери здесь, найду все, что нужно.

— Я бы взял, почтенный, но у меня денег — даже на пирожок с зайчатиной не хватит.

— Тогда проваливай, — Борода отворачивается в сторону к своим служкам, — много вас таких ходит здесь.

— Если у вас еще кто-нибудь утащит хоть пучок редиски, тупые уроды, — начинает он внушение своим приказчикам, — я вам ваши тупые безглазые бошки поотрываю к Святым Духам. Или не поленюсь, схожу к квартальному и сообщу, что у вас поддельные документы. И поверьте мне, Эти с вами долго разбираться не станут…

Я зачем-то слушаю его страшные угрозы, и мне становится смешно.

— Спасибо на добром слове, добрый человек, — я решаю поблагодарить Бороду за оказанную мне любезность. — Теперь буду знать, как принято обращаться с незнакомыми людьми в прекрасном городе Вайтра.

Он опять поворачивается ко мне, вязко осматривает нас от копыт Феи до моего румяного лица, сплевывает под ноги и заключает:

— Да мне поровну твои знания, сосунок. Будь ты хоть сам королевский племянник. Вали отсюда, если денег нету!

Немигающим тяжелым взглядом он смотрит на меня и я тушуюсь, отвожу глаза и пихаю Фею пятками под ребра, чтобы быстрей пронесла меня и Хине-Тепу мимо неприветливого торговца. Должно быть, тяжело приходится его несчастным батракам. И по их опустившимся плечам я догадываюсь, что очень близок к истине.

Донегал находится в восьмой от площади лавке. Ему лет тридцать, половину лица пересекает багровый рубец, опустивший краешек левого глаза на пару пальцев ниже правого — личность приметная. Он торгует один, без помощников.

И на мой вопрос о Гуусе Полутораруком он задумчиво устремляет взор к небу, тяжело вздыхает и говорит:

— Да когда же это кончится, а? Завязал я! Как от папани получил эту лавку в наследство, так и завязал! Купи лучше травку. Зеленая, свежая. Видишь, еще роса не высохла?

У него на подбородке и горле сухая шелушащаяся кожа, покрасневшая и с мелкими пупырышками. Неприятная личность. Я бы поостерегся покупать у такого петрушку и базилик. Мало ли чем он их поливает? Видимо, так думаю не я один — покупатели к Донегалу не спешат.

— Пять оловяшек, — говорю как бы в задумчивости.

Зеленщик ожидаемо по-доброму улыбается мне, но слова, срывающиеся с его тонких губ, рушат мои надежды:

— Малой, ты из какой дыры сюда приехал? За пять оловяшек я тебе пучок зелени подсохшей могу продать и ничего больше. И только из-за того, что ты убогий и поэтому жалко мне тебя. Еще и чучело какое-то с собой возишь.

Он замолкает, с ленивым любопытством разглядывая мою спутницу, укутанную в свою бесформенную хламиду — только глаза чуть-чуть видны — а я стал думать о необыкновенной дороговизне столичной жизни.

Через четверть часа Донегал начинает хмуриться и заявляет:

— Ехай отсюда, малой. Не загораживай своей кобылой лавку от покупателей.

— Мне нужно к Гуусу, — отвечаю, — а ты дорогу говорить не хочешь.

— А если я тебе по башке вот этой дубиной? — торговец показывает мне суковатую палку, прислоненную к стене у входа в лавку.

— За что? Я законов не нарушаю. Товаром вот интересуюсь. Присматриваюсь тщательно. Но если ты все же начнешь делать глупости, тогда я чуть дальше отъеду, встану там и буду всем желающим совершенно бесплатно показывать свои шишки и синяки, вопить о том, как многоуважаемый Донегал избивает своих клиентов, и призывать проклятья на твою голову. Торговлишка у тебя и так кое-как идет, а через час вообще прекратится навсегда.

Он недобро усмехается:

— А если я позову стражу, то тебе таких тумаков навешают, что сидеть на своей кобыле не сможешь целую седьмицу. И из города тебя точно выкинут.

— Это вряд ли, — беззаботно отмахиваюсь от нелепого предположения. — Я несовершеннолетний, меня трогать нельзя. Ведь не поедет же никто в Харман за разрешением от опекуна на мое задержание? Нет, не поедут.

Он долго задумчиво смотрит на меня, потом на соседнюю лавку, где свои овощи перед какой-то стряпухой расхваливает тощий бледный мужичок. По лицу Донегала пробегает довольная усмешка, он манит меня пальцем и, когда я опускаю к нему голову, он громко шепчет:

— У меня есть к тебе предложение! А давай мы вот как сделаем: я тебя взгрею дубиной, ты отъедешь вон туда, — он показывает направление, — встанешь там и начнешь делать то, что только что мне обещал, но вот орать будешь не про меня, а про Сигмунта — вон он, тощий, стоит, чтоб его Эти прибрали! Сквалыга!

Видя, как я хочу возразить, добавляет:

— А я тебя за это вечером к Гуусу отведу. Бесплатно! А про Сигмунта не волнуйся — плохой он человек. Каждый вечер свою бабу лупит чуть не до смерти, давно пора его проучить, да только нету такого закона. Видишь, видишь, какая у него злая рожа? Так и зыркает по сторонам, норовит кого-нибудь со свету сжить!

Думаю я недолго. Мне не нравится мысль порочить человека выдуманными грехами, но особенного выбора у меня нет, ведь судя по тому, что за пять оловяшек мне пообещали лишь пучок травы, дороговизна в Вайтре отчаянная и каждый грош нужно тратить разумно. Шкуру свою немножко жалко, но я ведь молодой? Зарастет быстро.

— Спутница моя пусть пока у тебя в лавке посидит, — говорю Донегалу. — Или подожди, пока я ее на постоялом дворе пристрою.

— Я подожду, — обещает зеленщик и сразу советует: — Хороший стол в таверне у Тима Кожаные Щеки. Недалеко. И недорого. Если поспешишь, можешь успеть. И вроде бы пустовала у него пара комнат. Прямо по улице до храма, а там справа увидишь — вывеска приметная.

Постоялый двор и в самом деле выглядит добротным. За стойкой считает мелочь хозяин — его висящие гладко выбритые щеки настолько необычны, и так похожи на кожаные мешки для перевозки воды и масла, что становится понятна причина появления такого странного прозвища.

Мы быстро сговариваемся. Цена неприятно поражает меня в самое сердце — пятнадцать оловяшек за ночь! По меркам Хармана этих денег хватило бы на неделю. Да что далеко ходить — я у Герды жилье снимал за сорок монет в месяц! А здесь за ночь — полтора десятка!

— Не огорчайся, — утешает меня Тим, показывая комнату. — В стоимость входит завтрак. На одного. Столица, здесь все дорого. Приехал бы зимой, когда нет ярмарок, все было бы дешевле. За полдюжины сговорились бы. Давай-ка мне свою подорожную, я у квартального сам отметку сделаю на седьмицу.

Хине-Тепу остается одна, а я, переодевшись в одежду поплоше, возвращаюсь к хитроумному Донегалу.

Лупит он меня своей дубиной так, словно решил выместить какую-то давнюю обиду. Будто не я извиваюсь под его палицей, как змея на сковородке, а тот самый Сигмунт, пакость которому он решил устроить. Больно! И пара ссадин заживать будут долго, но дело — прежде всего. Обзаведясь десятком синяков, отбегаю в сторону и начинаю вопить:

— А-а-а-а! Бедный я несчастный! Никого у меня заступников нету! Люди, посмотрите, как добрейший Сигмунт поколотил меня, когда я просто понюхал пучок его редиски! Ой, помру сегодня! Бедного сироту обидели!

Я исторгаю из себя ложные обвинения с неистовостью площадного шута. Громко, яростно и люди мне верят, сначала вокруг собирается небольшая толпа и зрители мне сочувствуют. Некоторые настолько участливы, что того и гляди пойдут несчастного Сигмунта учить жизни.

Сам бедолага сначала пытается объяснить людям, что их обманывают, потом делает вид, что он здесь постороннее лицо, но быстро понимает, что это не способ избежать позора. Тогда он спешно закрывает лавку и исчезает где-то в ее недрах.

Довольный Донегал в это время расхваливает свой товар одновременно трём покупателям: какой-то дородной тетке, шустрому поваренку и подвыпившему кожемяке. Все трое были в числе тех базарных зевак, которые обязательно сбегаются поглазеть на то, как кого-нибудь обидели.

Еще через четверть часа я возвращаюсь к нему снова переодетый и вымытый, а зеленщик довольно потирает свои корявые руки:

— Малец, сколько денег тебе нужно, чтобы отрабатывать этот номер каждый день? У каждой лавки на этой улице? Кроме моей, само собой.

Я почесываю отбитую палкой спину, морщусь и злюсь:

— Совсем ты дурной, Донегал? Если такие фокусы проводить каждый день, то уже послезавтра тебя выгонят с этой улицы. Перед этим хорошенько намнут бока — чтобы не придумывал пакости для других. Сигмунту теперь долго не отмыться, думаю, как бы к нему в лавку сердобольные тетки стражу не вызвали.

— Поделом, — хохочет зеленщик. — Ух и надоел он мне своей постной рожей! Раньше до моей репки и спаржи редко какой покупатель добирался, а сегодня я почти недельную выручку сделал. Каждый день бы так!

— Поздравляю, — бурчу недовольно. — Веди меня к Гуусу.

Время уже подходящее, большинство лавок потихоньку закрываются, поток покупателей иссякает. Донегал громко свистит и из дома напротив выкатывается толстый мальчишка. Мой ровесник или чуть младше. Его голубые глаза неестественно выпучены — наверняка какая-то родовая болезнь. Встречались мне такие: у одних от прадеда до правнука все с огромными носищами, у других какое-нибудь ухо вбок оттопырено. А этот вот с глазами как у испуганной лягушки.

— Эй, Ося, я уйду ненадолго, присмотри за товаром, — распоряжается Донегал. — Как обычно.

— Ага, — кивает ему мальчишка и хватает с прилавка пучок разной зелени. Парочка красных редисок отправляется сразу в его огромную пасть.

— Проглот, — жалуется мне зеленщик на пучеглазого Осю. — Не столько продаст, сколько сожрет. А мне потом с его папашей объясняться. А остальным вообще веры нет — все разворуют. Ладно, пошли.

Мы идем сначала по широким улицам, потом углубляемся в узенькие переулки, и мне начинает казаться, что добром этот поход не закончится. На всякий случай спрашиваю у провожатого:

— Эй, друг, а кто такой Гуус Полуторарукий и почему его все боятся?

Он на мгновение замирает, сбиваясь с уверенного шага, плечи его заметно напрягаются, но очень быстро зеленщик принимает прежний невозмутимый вид и нехотя отвечает:

— Гуус — предводитель городской шпаны. В основном под его рукой ходят бестолковые малолетки вроде тебя, промышляют мелким воровством, но иногда берутся и за более серьезные заказы. Их много, они голодные и злые, поэтому осечки случаются редко. Маро несколько раз пытались чистить трущобы города от гуусовских бандитов, но те каждый раз растворялись среди подземелий, в которых даже Этим ориентироваться трудно. В общем, они не выходят без дела на поверхность, а Эти редко суются туда. Только если уж совсем шпана обнаглеет. Тогда вычищают по возможности.

— А ты откуда знаешь Гууса? На несовершеннолетнего ты, вроде бы давно не похож?

— Мы все стареем, малец, — отвечает Донегал. — Жить в темноте катакомб — это не по мне. Да и Эти дают тем, кто решил завязать с прошлым целых десять лет свободной жизни. И только потом ставят в свою очередь. А там и еще десять лет впереди оказаться может. Мне уже тридцать. Десять лет под землей я бы уже не прожил. Да и дядюшку вовремя прибрали.

— Подожди-ка, а разве Эти не заставили тебя показать тайные ходы и все такое?

— Конечно заставили. У Маро не забалуешь. Да только и Гуус не лыком шит и не пальцем делан. В общем, Этим достались все больные, увечные и недовольные — те, кто сами желали смерти или говорили против Гууса.

Я обдумываю его слова и выходит у меня, что Анку не такие уж и всесильные, как мы о том привыкли рассуждать. Есть недовольные их властью и даже много.

Заканчиваем мы наш путь в неприметном тупичке у кривой дверцы.

— Здесь, — говорит Донегал и как-то по-особенному колотит в нее сапогом.

— Чего тебе? — отзывается кто-то по ту сторону. — С собаками познакомить?

— Не! — быстро тараторит мой проводник. — Это я, Донегал. Здесь парнишка один Гууса ищет.

— Ну и пусть ищет, — отвечает невидимка. — Тебе-то какое дело?

— Передайте Гуусу, что я от Карела с Болотной Плеши! — кричу я, пока нас окончательно не послали подальше отсюда.

— Что? — дверь надрывно скрипит и в узкой темной щели показывается глаз с бельмом.

— Карел с Болотной Плеши велел…

— Проходи, — дверь открывается ровно настолько, чтобы я смог в нее протиснуться. — А ты, морковкин барон, вали отсюда!

За закрывшейся дверью послышалось недовольное брюзжание зеленщика:

— Сам ты лошак! Старый пень.

Внутри помещения темно, только слабый свет из дверных щелей еле пробивается внутрь. Я пытаюсь привыкнуть к темноте, но не успеваю — чья-то сухая клешня требовательно цепляется за мой локоть и тащит за собой.

— Не бойся, здесь споткнуться не обо что. Пошли-пошли! — я подчиняюсь и шагаю следом за стариком.

Какое-то время мы медленно плетемся и слышится только шорканье его ног.

— Осторожнее. Ступенька, еще ступенька. Много ступенек. Порог высокий. О-па! — он придерживает меня от падения. — Не спеши, мальчик. Направо сейчас…

Мы куда-то спускаемся. На двадцать шестой ступеньке — все они разной высоты и идти по ним быстро не смог бы никто — я на мгновение отвлекаюсь от них и сразу теряю счет. Я никак не могу привыкнуть к темноте, потому что чем дальше мы идем, тем темнее становится. Не видно вообще ничего! И тьма приобретает необыкновенную плотность, обволакивает меня, звенит в ушах. В нос пробивается гнилостная вонь, появляется ощущение затхлости и сырости. Вокруг ощутимо холодеет. Меня начинает трясти легкий озноб.

— Не бойся, мальчик, скоро станет светлее, — скрипит поводырь.

И точно — впереди появляются сначала пятна, а потом я начинаю различать стены, мрак отступает в углы, и мы скоро оказываемся в просторной комнате с дырой в очень высоком потолке.

Наверняка днем сверху падает яркий столб света, ослепляющий любого, кто проберется до этого помещения по темным лабиринтам, но сейчас в круглом кусочке неба видны звезды.

— Жди здесь, — произносит старик, отступает в темный угол и буквально растворяется в нем.

Я стою в центре, под звездами, верчу головой, но картина яснее не становится. Тихо, как в склепе. А может быть, это и есть какой-нибудь склеп?

— Откуда ты знаешь Карела? — из темноты раздается незнакомый голос.

Это происходит так внезапно, что я вздрагиваю и начинаю испуганно озираться.

Голос странный, он как будто прожевывает слова перед тем, как их произнести. Чувствуется небольшой акцент, он произносит «Карела» как «Кар Эла», и делает большие паузы перед каждым словом.

— С кем я разговариваю?

— Мне сказали, что ты искал меня и называл имя владетеля Болотной Плеши?

— Если тебя зовут Гуус Полуторарукий, то да — я искал тебя.

— Тогда ответь — откуда ты знаешь Карела?

Сколько я не вглядываюсь в черноту углов, но так и не могу разобраться, кто и откуда со мной разговаривает. Звук исторгается сразу отовсюду.

— Мы встретились с ним в Хармане. Я помог ему с деньгами и еще… в одном деле.

— Какой у него был клинок? — задает невидимка неожиданный вопрос.

— Я не очень разбираюсь в них, чтобы уверенно судить о том, но одно знаю точно — у его клинка был потайной механизм.

— И что он открывал?

— Серебряное лезвие!

— Верно. Ты знал Карела. И знал его достаточно близко. Хорошо, скажи мне, зачем ты пришел?

Я собираюсь с мыслями и выпаливаю:

— Когда Карел погиб, он оставил…

— Погиб?

— Так получилось.

— Он выполнил свой обет?

— Да, если мы говорим об одном и том же обете, связанном с событиями на Болотной Плеши, произошедшими многие годы назад.

Гуус — если это он — молчит. Видимо, соображает что-то и решает, что теперь со мной делать.

— Эй, мне продолжать?

Из угла слева за спиной раздается шорох. Я поворачиваюсь и вижу перед собой неопределенное существо. У него действительно полторы руки: левая длинная до колена, правая короткая, еле достает до пояса. Но обе они оканчиваются массивными пятернями. Он приближается ко мне и я различаю его очень породистое лицо, будто созданное для того, чтобы служить натурой скульптору, ваяющему памятник какому-нибудь королю. Его спина изогнута вправо, словно в детстве его огрели здоровенной дубиной, он сломался, да так все и осталось.

— Я Гуус, — сообщает мне уродливый человек. — Карел был мне как брат. И мне жаль, что я не присутствовал при его кончине. Как он умер? Ты сказал, что он успел убить Клиодну?

Если он хотел меня удивить, то ему это удалось. Я ведь думал, что мне досталась судьба единственного человека, знающего о Туату.

— Немножко не так. Клиодну убил я. Я выбросил ее отрубленную голову на солнечный свет. А Карел остался там — удерживать ее тело, пока я бежал к окну. Не думаю, что ему удалось выжить. Да и кричал он так, что… Нет, не может быть, чтобы он выжил. Он так же мертв, как этот камень, — я топаю по полу.

Полуторарукий хмурится. Словно весть о смерти бродяги Карела принесла ему физическую боль. Наверное, так и должно быть у хороших друзей? Тогда я не очень хороший друг, потому что мне Карела не было жалко ни капельки — ведь он сделал именно то, о чем мечтал. Но, возможно, он поторопился умереть? Кто знает, что еще мог бы сделать наш общий друг Карел?

— Печальную весть ты принес, юноша, — сообщает мне этот странный человек, будто сам я ее трагичности не понимаю. — И вместе с тем радостную! Если это вышло у Карела, то, значит, мы все же можем добиться освобождения от власти этого ненавистного племени!

Его глаза заполняются влагой и странным блеском, нижняя губа начинает дрожать.

Мне странно, что неустрашимый предводитель подземных шаек оказывается настолько слезливым и чувствительным, но может быть, я чего-то не понимаю?

Гуус своей длинной лапой достает из сумки на поясе грязную тряпку с драными кружевами по краям — когда-то она была огромным носовым платком — и вытирает лицо, размазывая выступившие слезы по щекам:

— Спасибо, друг, — дрожащим голосом произносит он, — спасибо тебе за добрую весть, ты вернул мне веру в будущее. Спасибо тебе и прощай. Слепой Харри выведет тебя обратно.

Он поворачивается, собирается уйти!

— Эй, Гуус! У меня к тебе дело! — кричу я страшным шепотом, чтобы не нарушить таинственность окружающего меня мрака. Мне кажется, что крикни я в полный голос и сами стены обрушатся на мою голову. — Карел обещал, что у тебя найдется для меня кое-какое наследство!

— Наследство? — он морщит свой ясный лоб. — Какое наследство?

Мне кажется, он искренне удивлен и не будь у меня зашитого в подоле прощального письма от Карела, я бы поверил Полуторарукому.

— Вот, — я разрываю подкладку, достаю единственное, кроме памяти, что осталось мне от погибшего друга и протягиваю записку Гуусу.

Он оглядывается, что-то командует невидимым мне подручным и из тьмы выползает какой-то хромец с еле тлеющим фонарем в руке.

Полуторарукий вглядывается в строчки, короткой рукой чешет себе впалую грудь и бормочет:

— Ну, здесь ничего не поделать. Положено, значит — положено. Видно, нашел в тебе что-то мой погибший брат. Эй, Куннар!

Хромец снова выступает из тени, весь вид его говорит о том, что готов он выполнить любую прихоть предводителя. Прикажет мне сапоги лизать — будет наводить блеск, а велит перерезать мне горло, то и это требование верный слуга исполнит с вдохновенным старанием.

— Куннар, — командует между тем Гуус, — принеси мне сверток из старой кельи. Только быстро, времени уже мало осталось, пора нам и делом заняться.

Хромец суетливо кивает и растворяется в сумраке.

Стоим, я смотрю на Полуторарукого, он — на меня. Общих дел, кроме наследства Карела, у нас нет, обсуждать нечего. Время идет, хромой Куннар где-то бродит. Странный человек Гуус — видать, долгая жизнь в пещерах лишает людей остатков разума. Он бы еще безногого послал — глядишь, через седьмицу я и обрел бы свое преемство.

— Расскажи мне, как вы добрались до Клиодны? — голос предводителя разбойников, внезапно раздавшийся в мрачной темноте, заставляет меня вздрогнуть.

Я вспоминаю недавние события и сам поражаюсь своей глупости и самонадеянности. Знал бы я тогда на что способны Туату и Анку — никогда в жизни даже и не помыслил бы о том поистине глупейшем приключении, в которое с такой необыкновенной легкостью ввязался.

Я говорю какие-то слова о том, как мы шли по замку, разыскивая логово Клиодны, а сам содрогаюсь при мысли о том, что в скором времени мне предстоит пережить еще одно подобное злоключение. Разница лишь в том, что теперь мою спину прикроет чистокровная Туату и если ей верить, то все должно пройти гладко.

Недолго длится моя история, но только я ее заканчиваю, возвращается Куннар. В его руках перетянутый витым шнуром сверток длиной примерно с мою руку. Хромец протягивает свою ношу Полуторарукому, но тот кивает подбородком на меня:

— Отдай, брат, эти клинки вот этому достойному юноше. Он найдет им лучшее применение, чем мы с тобой.

Ощутимая тяжесть ложится мне в руки. Кажется, я уже знаю, что оставил мне Карел. Разматываю один конец и начинаю соображать: доброе наследство досталось или не очень?

Под тусклым светом, падающим с ночного неба через дыру в потолке, я вижу хищный блеск стали. На развернутом лоскуте промасленной кожи лежат клинки: короткая дага, длиной всего в один локоть с полностью закрытой фигурным эфесом рукоятью; сломанная шпага, в которой нет никакого изящества, ее ширина чуть больше, чем мои два пальца. И последним я вижу подобие кухонного тесака, но только чудовищных размеров — он больше и тяжелее любого из тех, что я встречал раньше. По лезвиям всех трех бежит хитрозакрученная дорожка незнакомого узора, особенно тщательно расписан тесак.

— Всюду по клинкам пущено серебрение, — шепчет мне в ухо склонившийся Гуус. — Видишь витой узор из черно-белого металла? Это серебро! Если убивать тварей, то только этим!

Я уверен, что таких клинков нет ни у одного короля, в моих руках необыкновенное сокровище, но вот желаю ли я им владеть?

— Откуда это?

— Карел принес из своих болотных владений. Последнее оружие славной битвы, в которой множество кровососов нашли свою смерть!

Я вглядываюсь в отточенную сталь и уже готов разглядеть на ней отблески былых сражений, пожаров и славы, но ничего этого нет. Только несколько звезд отражаются блекло.

— Надеюсь, тебе пригодится, — произносит Полуторарукий. — Карел обещал мне, что однажды появится человек, который не устрашится черных Анку. И поднимет это славное оружие, которое одно и способно поразить мерзких тварей.

Зачем оно мне? Разве собираюсь я стать убийцей Анку? Нет! Мне бы спрятаться где подальше, переждать время, а потом вернуться за кладом — вот и все планы на ближайшее будущее. До того, как в мою жизнь вторгся Сид Беернис. Но и теперь я всем сердцем желаю побыстрее закончить навязанное дело и воспользоваться своим прежним планом. Очень уж он мне нравится. И нет в нем места никаким подвигам.

— Я бы с радостью пошел с тобой, храбрый витязь, — сожалеет Гуус, — но я никогда не был способен к открытой битве. И все же если нужно будет украсть что-нибудь или кого-нибудь придушить в безлунную ночь — обращайся. Теперь ты знаешь, где меня искать, и Харри запомнил тебя.

Он явно меня с кем-то перепутал.

— Послушай, Гуус. Я не могу сам тащить эти клинки через незнакомый город. Ты ведь знаешь, что сделают со мной кровососы, если найдут у меня серебро. Не мог бы ты поручить кому-то из своих подручных доставить их в таверну Тима Кожаные Щеки подземными путями? Для Одона из Хармана?

Предводитель шпаны досадливо чешет нос, но кивает:

— Завтра. Завтра в полночь тебе принесут твое оружие. Прощай, Одон из Хармана. Слепой Харри выведет тебя.

Он делает два шага в темноту и растворяется в ней, а в мою руку сзади вцепляется слепец и сразу тащит меня к выходу:

— Пошли, юноша, быстрее. Мне уже давно пора спать.

Мы спешим, я часто спотыкаюсь, дорога почти не запоминается, и я готов сожрать свою шляпу, но выводят меня из подземелья совершенно другим путем.

Поначалу я восхищаюсь предусмотрительностью Гууса, но очень быстро приходит понимание, что очень скоро я окажусь ночью в совершенно мне незнакомом городе. Один. Один Одон. А ночью по любому городу ходят только Анку да Желающие будят народ своими истошными воплями.

Я едва успеваю по настоящему испугаться, как Харри останавливается, открывает передо мной скрипнувшую дверь и буквально вышвыривает меня наружу, где я, конечно же поскальзываюсь и шлепаюсь в зловонную лужу, набитую какой-то жухлой листвой.

— Прощай, парень, в эту дверь не стучи, — бросает напоследок слепец.

Пока я барахтался в гнили, он успел закрыть дверь. Орать бесполезно: все окна в домах округи забраны тяжелыми ставнями, да и не высунет никто нос в ночь по доброй воле.