Кто-то из моих дедов гонял басмачей между Самаркандом и Кушкой в конце двадцатых годов. С тех пор изменилось мало. Если не считать дорог, заводов, фабрик, каналов, школ и отстроенных заново городов. Деды умерли, басмачи перекрасились и научились жить, не выставляя на обозрение союзной общественности отношения внутри народа "бай-батрак" — вот и все изменения для абсолютного большинства. Ну и появилась небольшая прослойка советских пролетариев, технарей и управленцев из национальных кадров, уже забывающая язык предков; еще через пень-колоду понимающая, что им говорят старшие, но уже не определяющая самостоятельно поэтическую ценность стихов Хамзы Ниязи.

Цель поездки состояла в установлении контактов с местными воротилами, потому что никто в этом мире еще не предполагал, что Советский Союз в той форме, к которой привыкли, обречен. И никто не рассчитывал, что решать вопросы концессий, совместных предприятий и производств придется не в Москве, а здесь, практически на месте. Никто, кроме Серхио Сауры, буквально заставившего меня бросить все дела и совершить небольшой вояж по среднеазиатским республикам. Предварительные договоренности с союзным начальством достигнуты Козловым и позвонившими "кому надо" Павловым, Вороновым и Кручиной в Москве, теперь же я прибыл на правах инвестора посмотреть на разработки, в которые собирался вложиться.

С самого начала меня не покидало странное чувство: я разговаривал с хозяевами актива еще и не подозревавшими о своем состоянии. Богатство свалится к ним только через два года, а пока что им распоряжаются совсем другие люди в Москве, но договариваться нужно с этими — чтобы, когда придет время, не случилось осечки.

Меня встречали у трапа на двух "Чайках" и дюжине "Волг", будто большого партийного функционера или зарубежную поп-звезду, вроде Джанни Моранди, посетившего Ташкент лет пять назад. Целая делегация облеченных народным доверием чиновников партийного и советского аппарата. Видимо, мои московские знакомцы сумели внушить по телефону почтение к моей скромной персоне. Было чертовски лестно, приятно и неудобно — когда взрослые мужики, годящиеся мне в отцы, прислушиваются к каждому слову переводчика, чтобы не дай бог, не пропустить какое-нибудь важное откровение столь значительного гостя.

В Узбекистане в это время у руля официально находились двое: советскими органами рулил Пулат Киргизбаевич Хабибуллаев — довольно известный ученый, работавший в созданной им самим научной отрасли — физике мягких сред, попавший в Председатели Верховного Совета наверное в виде какого-то демократического эксперимента с поста Президента Академии; и партию коммунистов представлял Рафик Нишанович Нишанов — очень умный узбек, сделавший неплохую карьеру на ниве международных отношений. Нишанов был в это время в Москве, Хабибуллаев не мог оторваться от прений в местном Парламенте, а главным среди встречающих оказался Владимир Петрович Анищев — Второй секретарь Компартии Узбекистана, курировавший, как мне шепнули на ушко, силовые структуры и метивший в Председатели Комитета Народного Контроля РСФСР. Вроде бы в свое время именно с этой должности "ушли" Воронова?

Издавна повелось в отношениях Москвы и республиканских столиц, что Первые секретари республиканских Комитетов КП представляли титульную нацию, Вторые почти всегда оказывались русскими назначенцами. Исключения случались, но были так редки, что хватило бы пальцев одной руки, чтобы перечислить все подобные случаи за всю историю Союза. Узбекистан не стал в этом отношении чем-то особенным: интернациональная дружба народов крепилась здесь как нигде еще.

Было Второму секретарю около пятидесяти лет, но в темных волосах еще не блестела седина. Выглядел он настоящем щеголем — в советских фильмах такие типажи чаще всего используют в ролях умных, вдумчивых и справедливых следователей-полковников, которые всегда ходят в строгом цивильном костюме. Актер Бурков в такой роли смотрелся бы комично, а товарищ Анищев — органично. Но был уже, конечно, не полковником, скорее, генерал-лейтенантом в чиновничьей иерархии. И больше ничего особенного в его облике я не обнаружил.

Меня провезли по городским улицам, широким и пустым: жидкую вереницу еле плетущихся легковых машин, длинных, с гармошкой, автобусов "Икарус", юрких РАФиков и редких грузовиков было трудно сравнить с бешеным трафиком большинства городов, где мне пришлось побывать в последние годы. Показали достопримечательности двухмиллионного города, с которыми оказалось негусто: телебашня, возведенная совсем недавно — в восемьдесят пятом, куцее метро, располагавшее двумя короткими линиями, гостиница "Москва", гостиница "Россия", гостиница "Узбекистан". Наверняка было что-то еще — стадионы, парки, мечети (куда же без них на Востоке!), но я предложил потихоньку сворачивать экскурсионный тур, сославшись на усталость после перелета. В окне машины мелькнули Выставочный зал союза художников Узбекистана, музей Ленина на проспекте Ленина и здание Совета Министров Узбекистана на площади опять же Ленина, украшенной огромным памятником Ленину и сотней водяных струй из помпезного фонтана. Видимо, добрые, улыбчивые узбеки очень любили Ленина и называли его именем все подряд: колхозы, заводы, школы, парки. Признаться, я уже от этого отвык, и подобное обожествление человека, даже не самого человека, а его имени, псевдонима, мне показалось какой-то азиатской дикостью. Культ Ее Величества был куда более распространен, ну куда менее навязчив. Королевские банки, королевские компании, королевские университеты и королевские парки — все это было куда значительней десятка памятников, но почему-то не так сильно давило на сознание, как разномастные бюсты и статуи Ильича. Не создавалось эффекта монументальности и физического присутствия. А раньше я этого и не замечал.

Все, что мне успели показать, кроме телебашни, располагалось очень компактно, неподалеку друг от друга. Рядом же высотка партийного издательства и еще какой-то параллелепипед из стекла и бетона.

У каждого города свое лицо, и каждый не похож на другой. Но Ташкент даже на фоне ожидаемой индивидуальности выглядел неповторимо! Я никогда прежде не бывал в Ташкенте и город сразу поразил меня новенькими домами, которых оказалось здесь очень много, гораздо больше, чем в большинстве советских городов. Да они почти все были новыми — недавней постройки, едва ли большинству исполнилось даже десять лет. С огромными открытыми лоджиями, галерейного типа, когда на сотню квартир в девятиэтажке приходился всего один подъезд, но зато у каждого этажа имелся один общий длинный балкон, на котором виднелись входные двери квартир. Все это выглядело так необычно и в то же время настолько по-южному, что ничто другое здесь и не могло быть.

Размазанный по огромной площади, город утопал в зелени, организованной не в парки, а разбросанной повсюду: в каждом дворе, на тротуарах — деревья, клумбы, кусты. Плоские крыши всюду, тюбетейки над загорелыми лицами, штаны из-под платьев у женщин, короткие рукава у рубашек в октябре, яркие цветы в клумбах, витающий в воздухе запах каких-то сладостей и сдобы, развешанные на домах и специальных стойках лозунги вроде "Вчера разработал новое — сегодня внедри — завтра передай опыт!" — все это придавало узбекской столице непередаваемый колорит, запоминающийся навечно любым его гостем.

У шестиэтажного здания ЦК КП Узбекистана закончилась импровизированная экскурсия хлебосольных хозяев. Прежде чем выйти из машины, Владимир Петрович спросил через переводчика:

— Скажите, вы на самом деле столь богаты, как сообщили нам из Москвы?

Я пожал плечами:

— Не произвожу нужного впечатления? Что ж делать, на себя миллиарды не повесишь — люди станут смеяться и пальцем тыкать.

Он засмеялся и вылез в открытую охранником дверь.

Мои бодигарды остались в обширной приемной. А все остальные встречающие пробрались сквозь высокие двойные двери в кабинет Второго секретаря.

В помещении было прохладно, ровно гудел кондиционер, на него лукаво смотрел повешенный над креслом хозяина портрет Ильича, а на длинном столе уже были расставлены традиционные фарфоровые пиалы, чайники и бутылки с минералкой "Боржоми".

И начались переговоры. Непонятно о чем. Среди руководителей нашлись замминистра топлива, министр горнодобывающей отрасли, замминистра финансов республики, но все они словно сговорились провести митинг, никого ни к чему не обязывающий.

Владимир Петрович просто отбывал номер. В мыслях, наверное, он был уже далеко отсюда — то ли на Старой площади, то ли на Лубянке, а может быть и в "Белом доме". Вместе с ним в кабинете оказалось еще человек шесть из руководства Узбекской КП и начался какой-то бесконечное партсобрание в обстановке "без галстуков". Мы порассуждали в горбачевском стиле о "новом мЫшлении", о "единстве многообразия и плюрализме в политике", потрепались о "консенсусе в обществе и перспективах рационального выбора", сошлись в оценке блестящих итогов международного сотрудничества на всех уровнях. Потом два часа пили зеленый чай с восточными сладостями под трепотню местного идеолога процессов "углубления, ускорения и переоснащения". Он пространно говорил о братской взаимовыручке великих русского, узбекского и английского народов в годы Второй Мировой Войны, о совместных предприятиях на базе советских индустриальных гигантов, о необходимости быстрейшей конверсии и разоружения во всем мире — в общем, плел узбек словесные кружева так умело, идеологически выдержано и немудрено, что я едва не уснул на каком-то особенно удачном пассаже о "внедрении передового опыта развитых стран и Советского Союза". Имени этого пламенного глашатая Перестройки я не запомнил, да и не смог бы при всем старании. Тюркоязычные народы будто издавна соревновались между собой в том, кто придумает наиболее непроизносимое имя. И язык сломаешь, вымучивая кокое-нибудь "Рахматулло Низаметдинович Ташмухамедов", и второй раз не произнесешь, даже обладая эйдетической памятью. Это так же сложно, как названия исландских вулканов и норвежских фьордов. Поэтому я пропустил его имя и должность мимо ушей.

Двое — узбек и колоритный украинец — пытались заговорить со мной напрямую на английском, но выходило у них это столь скверно и так похоже звучанием на голландский, что без переводчика понять их оказалось невозможно совсем. Да и Анищев глянул на обоих неодобрительно, не желая становиться пассивным слушателем непонятных переговоров своих подчиненных с заезжим иностранцем.

И только после этого, когда в окнах кабинета стало темно и появились первые звезды в небе, выяснилось, что официальная часть встречи закончилась. Товарищи коммунисты попрощались и мы остались вдвоем с Владимиром Петровичем. И переводчик, притулившийся в уголке, где отпивался после длиннейшего рабочего дня опостылевшим чаем.

Вот сколько знаю "Петровичей" — из них всегда получаются две категории людей: либо запойные алкаши, либо большие начальники. Анищев был, конечно, из вторых.

— Странно это, — сказал он, когда за последним из его коллег закрылась дверь. — Обычно такие визиты совершаются не только с согласия Москвы, но и в присутствии кого-то оттуда. А мне только позвонил Рябев Лев Дмитриевич, да из ЦК звонок был. Странно. Полгода назад приезжали японцы из Mitsui. Большая делегация. Человек пятнадцать. И столько же москвичей с ними.

— КГБ? — я понимающе ухмыльнулся.

— Ну зачем КГБ? Почему сразу КГБ? Эти времена давно в прошлом. Просто профильные специалисты из центральных аппаратов. Местные руководители все равно сами ничего не решат, будут ждать распоряжений из Москвы.

— Как же они руководят? Если сами решений не принимают?

— Не скажите, — Анищев поднялся из-за массивного стола, подошел к окну, выключил кондиционер БК, послушал несколько секунд установившуюся тишину и открыл створку. — Свежеет. Чтобы руководить предприятием или областью не нужно принимать политических решений. А работа с иностранцами — всегда политика. И здесь лучше передать полномочия компетентным товарищам. Понимаете?

— Вы не знаете, что со мной делать?

— Почему же? Все цели вашего визита согласованы. Вот подробный план, — он показал мне пару сцепленных скрепкой листов. — Проблема в другом. У нас все сейчас так стремительно изменяется, что никогда не знаешь, на чьей стороне ты сейчас.

— Может быть, стоит играть просто за Россию?

— В том и проблема, что не понятно, кто за кого. У всех правильные слова, безупречные демагогические конструкции, но никто ничего не делает — только митингуют. Все эти кооперативы, совместные предприятия, Громыко отправлен на пенсию, Совет Министров сегодня с утра обязал предприятия выпустить акции. Я не понимаю! Кому акции, какие акции? Они сегодня его придумали, прислали, а я должен объяснить всему Узбекистану — что это за зверь такой акции? И на подготовку мне один день — завтра, воскресенье! Я не знаю, чего мне ждать в понедельник. А хочется какого-то постоянства. У меня сын почти взрослый, самолетами бредит. Ему учиться нужно, воспитание отцовское, а я целыми днями здесь пропадаю или по республике езжу или в Москве торчу. И ладно бы толк был! А то ведь как тот Сизиф — тянешь, тянешь камень в гору, а поутру — он опять у ее подножия.

Я уже слышал подобные размышления. Повсеместно — от Австралии до Норвегии. Чиновники везде одинаковы и лучше любой гончей держат нос по ветру. А сейчас для него запахло хорошими деньгами и возможностью обеспечить себя на много лет вперед. К тому же он на хозяйстве за старшего остался и может очень многое, хотя и прибедняется по привычке. Уж не специально ли он свое руководство в Москву спровадил? При большом желании мог. И понятно, почему он не боится прослушки и вообще — козней всяких ОБХСС и КГБ. Чего ему бояться, если он сам и есть главный в республике начальник всех этих структур? А если я начну изображать мать Терезу и жаловаться на него в ЦК, то он просто скажет, что испорченный капиталист переврал его слова, сошлется на трудности перевода и ничегошеньки с ним не случится. Занятная страна моя Родина.

А с акциями — интересно. И неожиданно. Нужно будет почитать "Известия". Хотя, какие в субботу "Известия"? Газета выйдет только в понедельник. Если правительство Рыжкова решило выпустить в обращение акции и поделиться собственностью, значит, дела совсем некудышные.

— Знаете, Владимир Петрович, во всем цивилизованном мире принято иметь посредников в таких делах. Таких, кто хорошо знает цели и задачи договаривающихся сторон и может представлять их интересы. Понимаете? В Москве мою сторону пока представляет сэр Френсис Фитцгерберт, советник-посланник британского посольства. Я не очень уверен в том, что он со всем справится, ведь на должности он совсем недавно. Ему потребуется хороший советник-консультант на месте. Я уведомлю его о вашем участии в… возможной сделке. Думаю, никто не останется обиженным. И в любом случае нам понадобятся серьезные партнеры, управленцы со связями и опытом. А с тем, чтобы понять, что такое акции — я вам легко помогу. Вас это устроит?

Начиная от границы социалистического лагеря и дальше на запад, никто никому не дает взяток, но оказывает "финансовые услуги" — например, можно организовать свадьбу сыну, похороны бабушке, выигрыш в лотерею, нечаянное наследство от далекого дядюшки из Мозамбика. Никто в "цивилизованном" мире не требует откатов, ведь это противозаконно, но многие получают вознаграждение за лоббирование. И, конечно, все чиновники однажды становятся вице-директорами корпораций, а множество Председателей Правлений разных уровней со временем оказываются в государственных креслах на министерских постах. Здесь это внове и эвфемизмы обычным бытовым процессам будут искаться долго. Поэтому пусть пока будет "консультант".

Вместо ответа он извлек из шкафа пузатенькую бутылку с надписью "Коньяк", но без единой звездочки. Зато число "50" над кавказской вязью, отпечатанное на простенькой этикетке без всяких изысков, красноречиво говорило о том, что передо мной необыкновенный раритет.

— Вы очень хорошо понимаете нашу действительность, мистер Манце.

— Зак, можно просто — Зак. Друзей у нас не принято называть "мистер".

— О-кей, — растянул губы в довольной улыбке Анищев. — Тогда и вы меня называйте просто Владимир. Никаких важных дел сегодня уже не случится, Зак. Предлагаю продегустировать этот чудесный напиток из Армении, который так понравился вашему знаменитому премьер-министру Черчиллю. Этому чуду пятьдесят лет. Ровесник! — его глаза блестели, мерцали, прямо-таки лучились расположением. И будь я проклят, если мне не был знаком этот блеск! — Вы только поймите, Зак, я ведь хочу, чтобы дело делалось, а не как обычно у нас бывает — поговорили и отложили в долгий ящик. Нам же не нужен такой итог? Вот японцы приезжали, побродили по заводу, предложили покупать у нас отвалы с металлургических заводов. За копейки! А там — вольфрам, рений, серебро, фосфориты, редкоземы! Вся таблица Менделеева! По их расценкам выходит, что вся наша прибыль уйдет на транспортировку этих "хвостов" на Дальний Восток и строительство специализированного насыпного терминала где-нибудь в Ванино или Находке! А делать перерабатывающее предприятие здесь, в Узбекистане, на передовых японских технологиях и вывозить готовые продукты они не хотят! Боятся, что мы все украдем! Так и не договорились. А ведь у нас дешевая рабочая сила, отлаженная инфраструктура, огромный энергетический потенциал! Могли бы такой бизнес закрутить!

— Пожалуй, Владимир, вы совершенно правы. И меня тоже больше интересует положительный результат, чем отрицательный. Если этому напитку и в самом деле пятьдесят лет, то я не откажусь. Но только продегустировать, — я согласился с ним, ведь давно известно, что в России без "обмывания" ничего не делается. — Я действительно сильно устал и завтра хотел бы осмотреть все, о чем есть упоминания в ваших инструкциях.

Янтарная жидкость плеснула в пузатенькие фужеры, маслянисто ополоснула брызгами их прозрачные стенки, по кабинету поплыл душистый аромат, и я услышал сдавленный глоток переводчика, который, наверное, и поверить не мог в свое счастье.

— Вы порекомендуете мне хороший отель на ночь? — спросил я перед тем как пригубить жидкое сокровище.

На самом деле номер люкс в "России" был заказан, и он тоже об этом знал, но хотелось прикоснуться к тем самым спецраспределителям, партийным льготам и остальным преференциям партноменклатуры. Чтобы знать, о чем идет речь.

— Отель? У вас же номер в "России"? Я не рекомендую вам останавливаться в гостинице, — просто заявил Анищев. — Вы же понимаете, наши отели не смогут предложить исключительный уровень комфорта. Я в прошлом году был во Франции две недели, и скажу вам, что даже в Москве и Ленинграде, в "Метрополе" и "Англетере" нет таких номеров, которые можно было бы назвать люксовыми. Чего же говорить о ташкентских? Нет, мы сделаем вот как: завтра воскресенье и всем нам стоило бы отдохнуть. Здесь неподалеку есть одно замечательное местечко. Называется Чимган. Не слышали?

Такое слово мне уже где-то попадалось, но вспомнить, что оно означает, я не смог. Поэтому изобразил непонимание.

— Это горнолыжный курорт. Горы, снег! Не знаю, похож ли он на Швейцарию, бывать не доводилось, но воздух там… Ножом можно резать! Мы могли бы там провести сегодняшнюю ночь и завтрашний день, все подробно обговорить, а к утру понедельника вернуться сюда и поехать непосредственно в Мурунтау. Как вам предложение?

— Далеко?

— Восемьдесят километров. Час езды. Не успеете заскучать. Заодно посмотрите на наши края.

— Что ж, я согласен. Но у меня тоже есть условие, Владимир. Вы расскажете мне подробно об этом постановлении вашего правительства об акционировании предприятий? Ведь, возможно, это будет иметь значение и для моего бизнеса?

— Акционирование? Запросто! — Анищев посмотрел на часы — что-то жутко японское, сурового стального цвета, вынул из шкафа свой пиджак и, перекинув его через руку, открыл широким жестом входную дверь: — Прошу вас!

В приемной он распорядился, чтобы сообщили домашним, что он отбыл в командировку и спустя десять минут мы уже катились по проспекту Ленина в какие-то неизвестные дали.

— С акционированием все просто, — едва уселись в машину и водитель получил указание куда ехать, сказал Владимир Петрович. — Правительство Постановлением "Одинадцать-девяносто пять" обязало и разрешило всем хозрасчетным организациям выпустить акции. Первый тип акций — для распределения внутри трудового коллектива предприятия за деньги трудящихся и второй тип — для продажи другим организациям. Идея хорошая. Если у кого-то из трудящихся есть свободные деньги — почему бы не дать ими пользоваться родному предприятию? А оно через некоторое время, в Постановлении написано — ежегодно, будет выплачивать доход по акциям…

— Дивиденды?

— Да, там так и написано. Полученные от трудовых коллективов средства будут направляться на расширение производства, внедрение достижений прогресса, на расширение капитальных вложений.

— Но предприятия так и останутся в государственной собственности?

Он молчал целую минуту.

— Да. О собственности в Постановлении нет ни слова. Значит, никаких изменений не планируется. Речь идет просто об оптимизации в распределении доходов, чтобы каждый работник на предприятии мог претендовать не только на зарплату, но и на некоторый ежегодный доход по акциям. Еще акции предприятий допускаются к свободной торговле между самими предприятиями, банками, кооперативами. Механизмы пока не прописаны, кроме того, что выпуском акций будут заниматься Госбанки республик и банки, в которых ведутся счета предприятий, но, думаю, вскоре они последуют в отдельных распоряжениях. Там еще о фондах для финансирования выпуска и начисления дивидендов по акциям, но думаю, это пока не существенно.

Анищев замолчал, сочтя объяснение состоявшимся.

Такая смесь ежа и носорога удивила меня необыкновенно. То, что задумал Рыжков, иначе как бредом отчаявшегося не назовешь. Не то привилегированная акция, не то облигация — не пойми что. Опять отечественные экономисты "впереди планеты всей!" И как это все будет работать? Что за свободные продажи на рынке? По номинальной цене? А если нет, то как она будет определяться? Договором между двумя директорами? Я даже не представляю глубину коррупционной составляющей при таком подходе! В чем смысл? Чтобы было? Привычная имитация "цивилизованности" в расчете на "авось"? Неужели в составе Правительства нет ни одного человека, который бы им объяснил природу ценных бумаг? Зачем они нужны хотя бы в теории?

Я не собирался и раньше помогать этим людям, но теперь, когда увидел, как они выпускают в мир такие сырые и бестолковые документы, мое мнение о них ухудшилось стократно. Так просто не должно быть! И если им помочь, то эти товарищи останутся на своих местах в ореоле народной славы спасителей. Но это было бы совсем неправильно! У них был шанс испортить жизнь целому Союзу народов — они им воспользовались. Это их выбор, недостойный никакого прощения.

В каждом государстве есть негласный договор между элитами и народом: вы правите нами до тех пор, пока ситуация всех устраивает. Где-то он навязан народу, где-то он рожден народом — это неважно, но такой договор обязательно присутствует. Элита, внешне ничего не производящая, реализует функцию управления финансовыми, производственными, политическими процессами — это важная работа и глупо говорить, что она ничего не стоит. Тысяча геройских военных или производственных подвигов простых людей могут быть перечеркнуты одним глупым решением представителя правящей элиты — ответственность велика и она требует соответствующего вознаграждения. Этот простой житейский закон действует везде. Но только в Советском Союзе образовавшаяся небольшая элита присвоила себе право решать все не советуясь ни с кем, а подчиняясь только неясной "партийной дисциплине". Нынешняя Компартия воплотила в жизнь принцип непогрешимости, доселе свойственный лишь Римскому Папе. Но при этом она отказывается принимать правильные, ответственные, обдуманные и взвешенные решения, всеми силами цепляясь за то болото, в котором так вольготно жить. На словах они провозглашают ускорение и перестройку, а на деле принимают настолько сырые и бестолковые, а подчас и откровенно вредительские законы, что становится страшно за состояние их душевного равновесия.

И только теперь я сообразил, почему Серый не хочет пальцем о палец ударить, чтобы хоть чуточку наставить их на путь истинный — не в коня корм. Они просто не хотят работать. Они желают решать! И думают, что подобны Хоттабычу: трах-тибидох! и все заработало! Но так не бывает. И тем более, так не может быть в Союзе, где не то что в Хоттабыча, здесь и в Бога-то не верят люди.

Радует только, что даже в их среде есть понимание, что как прежде жить уже не получится и что-то нужно менять. Дал бы Бог России еще немного хотя бы теоретически подкованных мозгов!

— Ничего! — вдруг жизнерадостно объявил Анищев. — Покончим с застойными явлениями, вовлечем граждан в прямое управление народным хозяйством. Люди-то у нас золотые! Стоит только человеку почувствовать, что он реальный хозяин чему-то, а не номинальный — тогда не будет никого трудолюбивее и ответственнее. А когда он это почувствует — мы еще всех научим работать! Ведь у нас самая большая страна. У нас почти триста миллионов населения. Огромное количество людей с высшим образованием! А какая у нас культура?! Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Ленин! Вся таблица Менделеева в земле, заводы, электростанции — все это только и ждет, когда мы придем в себя после застоя, засучим рукава и начнем работать! А какая у нас авиация? Полмира на наших "Ту" и "Илах" летает. Да, есть еще некоторые трудности, но они преодолимы! Михаил Сергеевич обещал каждому советскому гражданину квартиру к началу следующего века. И я уверен, я убежден, что слово свое сдержит обязательно! И когда новый, обновленный Союз выйдет на международный рынок, мы покажем всему миру, как нужно работать! Вот вы, Зак, разумный человек, вы должны понимать, что у социалистического способа производства множество несомненных преимуществ перед капиталистическим!

Я сидел, кивал, смотрел в окошко на пролетающую мимо машины степь, на опоры ЛЭП, на сетку грунтовых дорог вдоль основной и думал, что если в высшем руководстве страны засели такие мечтатели, то неудивительно, что чаще всего у моей Родины получается создавать не реальное производство, а его действующую полноразмерную модель. Каков поп — таков и приход. Когда из экономики делают служанку политики — получается, что страдают обе.

— У нас бесплатное образование, у нас низкие коммунальные платежи, у нас бесплатная медицина, у нас передовые достижения в социальной сфере! Осталось добавить к этому эффективную экономику, и уже никто не станет называть нас "Верхней Вольтой с ракетами". Все, что нам нужно — мир и немного времени! И вы правильно поступаете, Зак, когда ищите возможности присоединиться к нам. Никто не останется обиженным таким сотрудничеством.

Мне стало интересно — он на самом деле считает, как внушал нам политэконом, что "достаточно мировому капиталу пообещать хорошую прибыль, и он сам выроет себе могилу?" В каком вообще мире они жили, мои облеченные народным доверием соотечественники? Сущие инопланетяне! И я опять кивал, поражаясь тому, насколько своеобразная публика с детскими убеждениями оказалась у кормила власти.

— Не буду отрицать, в последнее время несколько обострились те противоречия, которые мы считали окончательно изжитыми. Однако, поверьте мне, Зак, мы не опускаем руки и скоро все эти национальные выступления, о которых так много пишут в западной прессе, будут окончательно изжиты. Ведь советский народ вместе, всем Союзом, победил в самой кровавой войне! Нам нечего делить. А политические игрища узких кругов со временем будут прекращены, потому что не добьются они никакого результата. Вы понимаете?

Я делал вид, что его речь произвела на меня неизгладимое впечатление, привычно улыбался и вставлял частое "Да, конечно".

— Мы уже сейчас готовы интегрироваться в мировую экономическую систему. На прошедшей партийной конференции приняты важные решения — о демократизации, по национальному вопросу, о правовой реформе, много всего. Со следующего года у нас появится свой Президент, избранный Съездом народных депутатов! Так что мы тоже стараемся идти в ногу со временем!

Вот в чем главный порок "тоталитаризма" — после смерти вождей он приводит к власти исполнителей, всего лишь имитирующих понимание исторических, экономических и политических процессов, и при этом не имеющих даже плохонькой, но четкой и понятной народу, программы действий хотя бы на пять лет вперед. Они же вообще ни черта не понимают, что происходит в мире! Спрятались за широкими спинами Маркса, Ленина и Госплана и думают, что выполнение криво составленного плана принесет им какие-то дивиденды? Стоит этим прекраснодушным мечтателям попасть в малейшую зависимость от трезвомыслящих прагматиков, как всем их построениям придет быстрый конец и, сами того не заметив, они начнут исполнять тот танец, что закажут их новые хозяева. Их самостоятельность сожрут так быстро, что они не заметят процесса поедания и будут до последнего мига пребывать в уверенности, что руководят процессом "интеграции в мировую экономику".

И если такое происходит на самом верху, то что творится ниже, на уровнях директоров предприятий, районных начальников? Должно быть, в головах у них полнейшая фрустрация. И разрыв между ожиданиями и действительностью становится все глубже с каждым новым вывертом центральных властей, превративших внутреннюю политику в нескончаемый балаган благоглупостей.

— А за последние годы мы изыскали резервы, отправили много наших самых лучших граждан обучаться за границу в лучших мировых университетах! Мой собственный сын нынче где-то в Гарварде грызет гранит науки! Когда приезжает, мы, бывает, спорим с ним до хрипоты! Мальчишка помешан на самолетах, но здоровья бог не дал, — в голосе Владимира Петровича не слышалось ни капли сожаления, — поэтому в авиацию путь ему заказан, а вот в управление авиабизнесом он влез уже основательно. Думаю, будет из парня толк!

Знал бы ты, Владимир Петрович, за чей счет учится твой сынулька на самом деле. И как долго после такого обучения он будет мириться с "руководящей и направляющей" ролью партии в своей жизни?

— Однако, удивляет, Зак, что с вами так немного людей. Обычно ваш брат-капиталист прибывает в сопровождении не менее чем дюжины юристов, бухгалтеров, советников и экспертов, — видя, что я не очень активно реагирую, вдруг сменил тему Владимир Петрович. — А вы вот так, запросто?

— Они слишком дорого мне обходятся. Когда следуешь их советам, потом непременно наступает расплата. Ведь ответственность за принятые решения лежит только на мне. И в дураках поэтому оказываюсь только я. Поэтому сначала я предпочитаю посмотреть на все своими глазами, без оглядки на мнение помощников, а вот уже потом, выработав отношение к предмету, натравлю на вас свою банду юристов, консультантов и экспертов, — я старался попадать в его тон, но не был уверен, что мы друг друга понимали. — Так что пока я здесь практически инкогнито.

В обещанный санаторий мы приехали уже глубокой ночью, когда высокое и прозрачное узбекское небо зажглось тысячами очень ярких звезд. Последний раз такое я видел на ферме Сэма, а потом бывал только там, где огни огромных городов прятали от людей в своем сиянии это бесконечное великолепие Вселенной.

Нас встретили две улыбчивые узбечки — дежурные, и чуть позже подошел солидный дядечка в костюме и галстуке — заведующий местным хозяйством. Вся троица отчаянно лебезила перед Вторым секретарем и все они из кожи вон лезли, чтобы быть заметно-полезными. Мне такое преувеличенное внимание показалось лживым и наигранным, унижающим, прежде всего, самих служащих. Впрочем, мне никогда не приходилось бывать в их шкуре — и я понятия не имел, как бы вел себя сам в подобных обстоятельствах. Если верить Серому, то примерно так же, как они. И это было самым противным — то, что я ничем от них не отличаюсь. Владимир Петрович снисходительно пожал заведующему руку и нас повели в отделанное мраморной плиткой здание. По красной ковровой дорожке (дожил-таки!) нас сопроводили прямо в трехкомнатный номер, несказанно удививший своим неожиданным убранством. Я едва показательно не перекрестился — совсем не ожидал увидеть в какой-то чимганской глуши такого показного модерна.

С Анищевым попрощались до утра, я пообещал ему лечь спать и выспаться, но занялся обследованием предоставленного жилища, которое и в самом деле разительно отличалось в лучшую сторону от того, что мог предложить любой люкс в советских гостиницах.

Огромный телевизор Sharp с диагональю дюймов в тридцать пять, с обязательным пультом дистанционного управления, похожим на миниатюрную командную панель знаменитого "Энтерпрайза" из Star track, внушал уважение. К нему прилагался видеомагнитофон — почему-то отечественный "Электроника ВМ-12". Здоровенный музыкальный центр Panasonic, оснащенный CD-проигрывателем, кондиционеры White Westinghaus в каждом окне, двухметровый холодильник Bosch с чешским пивом из Пльзеня, сауна в номере, бильярд (почему-то в предбаннике), бар с разными напитками и сигаретами Kent, велотренажер перед двуспальной кроватью, и зеркальный потолок над нею. Весь набор — просто недостижимая мечта рядового партийного функционера. Вот только музыкальный репертуар вызвал добрую усмешку: ни одного диска, но десяток кассет с Бисером Кировым, Карелом Готтом, Далидой, АББА и к ним в довесок какое-то убогое творение местных эстрадных дарований с попсовым названием "Ласковый май", криво выведенным на стикере под эмблемкой TDK. Разумеется, я сразу пожелал ознакомиться с новинкой, но услышав одну-единственную песню, поклялся себе более никогда не интересоваться творчеством этого славного коллектива. Потому что как любой капиталист, сильно переживал за состояние своего душевного равновесия.

Включил телевизор, где помимо двух общесоюзных каналов нашелся еще и местный, передающий, несмотря на ночное время, фильм-сказку "Буратино" на узбекском языке. Шел смешной диалог между лукавым деревянным мальчиком с длинным носом и главным злыднем кукольного мира:

— Буратын, Буратын, клучик борма?

— Клучик йок!

— И-э! Мана синга, мана синга! — Так темпераментно выражал Карабас-Барабас свое негодование по обсуждаемому поводу.

Дальше слушать я не смог, потому что стал ржать в голос. Никогда не думал, что простой перевод фильма на другой язык может быть настолько смешным!

Среди видеокассет нашелся брутальный Рэмбо в двух фильмах, он же, но в образе Рокки и опять он же, но в непереведенной на русский язык "Кобре". Клинт Иствуд угонял советский секретный истребитель в "Огненном лисе", а Шон Коннери боролся с "русской диктатурой" в очередном Джеймсе Бонде. Просто не представляю, каким нужно быть советским человеком, чтобы хранить откровенный антисоветский пасквиль? Я внутренне возмутился, но заодно внезапно понял, увидев все эти фильмы в одной куче, в чем разница между советской и американской пропагандой. Все для меня стало просто: советские режиссеры могли снимать фильмы о врагах своего государства ничуть не унижая их достоинства, изображая их такими, какими хотели бы быть сами — хитрыми, умными, не лишенными человечности. Буквально перед нашим отъездом из Союза вышел фильм "ТАСС уполномочен заявить", так сколько обаяния, ума и энергии было в американском резиденте Глэббе? Не человек, а икона, хотя и враг. Или боссы Жженова в "Резидентах"? Разве не были они достойными людьми? Черт! Да даже фашистов — настоящих варваров и троглодитов наши режиссеры умудрялись показывать живыми, чувствующими людьми, а не бездушными исполнителями маниакальных желаний Гитлера.

Но у американских режиссеров все обстояло иначе: русские (читай — советские, но на самом деле русские) почти всегда были для них зверями, лишенными морали, обиженные умом, наделенные только одной способностью — исполнять приказы своих еще более тупоголовых начальников. Никогда ни у одного зрителя не может родиться добрых чувств к носителям таких качеств. Чистой воды геббельсовщина. Иван Драго, полковник Подовский — это не люди, это бешенные животные, дикари, за малым не каннибалы. Даже писатели-генералы Гоголь с Пушкиным из "Бондианы" — всего лишь недалекие идиоты, пекущиеся только о своих задницах, желающие всех обмануть и поработить. Откровенная игра на самых низменных инстинктах и страхах — фирменное оружие американских киностудий.

И так будет всегда — независимо от того, кто будет сидеть в Кремле: коммунисты, демократы или вообще царь. Мы живем с другой стороны земного шарика и тоже, в силу своей истории и географии, претендуем на гегемонию в сильно сократившемся за последние сто лет мире. И поэтому всегда будем для англоязычного общества монстрами и чудовищами, поедающими детей. И построй мы даже совершенно бесплатно, а не за две трети стоимости тысячу Асуанских плотин и электростанций, помнить они будут не о них, а о тех гадостях, которые Голливуд распространит по всему миру.

Горбачев своими "прогрессивными" речами попал даже не в десятку, а в самую середину десятки! Для рядового американца он стал похож на внезапно заговоривший бульдозер! Или, вернее, на танк. Эффект был бы схожим: "Смотри-ка, Джонни, оно еще и разговаривает!". И его образ был столь необычен на фоне среднеамериканского представления о русских, что его реально полюбили, полюбили на контрасте. Хотя ничего нового он собой не представлял. Разве только относительную молодость. Ведь не зря Рейган жаловался, что очень хочет о чем-нибудь договориться с коммунистическими вождями, но не может, потому что они все время умирают.

А, может, мы и были такими? Слепо голосующими за непонятно что на комсомольских и партийных собраниях, с пеной у рта отстаивающие линию партии, плюющие на любые ценности, кроме "всепобеждающего учения"?

Но я вспоминал своих однокашников, приятелей, знакомых, учителей, мастеров с производственной практики — нет! Я не находил среди них прототипы киношных антигероев, как не старался. Люди разных устремлений, судеб, знаний и темпераментов — не могли они все вместе составить ту армию душевнобольных придурков, что щедро рассыпал Голливуд по своим "шедеврам". И, значит, — все эти персонажи просто кому-то выгодны.

Меня всегда бесила способность некоторых людей иметь суждения о вещах и событиях, о которых у них нет понятия даже на уровне школяра. Однако для любого американца это было нормой, а если уж заходила речь о вещах совершенно незнакомых, то странным выглядел ты, знающий о них, а не он — не знающий ничего! Потому что по его, освещенному общественным мнением, прессой и воспитанием, разумению, такие вещи может знать только сумасшедший, а нормальный человек должен заниматься зарабатыванием денег и не лезть в вопросы, которые прекрасно обойдутся и без его участия.

К чему создавать образ врага, который может нравиться? Который может вызывать сочувствие? Зачем? Он же враг! Значит, должен быть самым гнусным ублюдком, которого возможно изобразить! И ни к чему соблюдать просветы и звезды на погонах киноперсонажей, незачем писать правильно слова на кириллице, это — ерунда, не значащие частности, ведущие только к раздуванию бюджета.

В общем, спать я лег злой. На весь мир. И особенно на свое бессилие, на невозможность все поменять одним точным действием.

А утром были чимганские горы. Разумеется, без обещанного снега, потому что летом и в начале осени даже здесь снега не бывает.

Анищев разводил руками, но видно было, что ничего другого он и не ждал и все его сожаления неискренни.

Я полагал, что вместо катания на лыжах мне будет предложена традиционная программа с обильным застольем, однако, ошибся и здесь: "сухой закон" никто не отменял и по уверениям Владимира Петровича некоторые за злоупотребления расстались уже с партбилетами, должностями и званиями. Себе такой судьбы он не хотел и долго не думая, предложил просто отдохнуть в узбекской манере — познакомиться немножко поближе, узнать друг друга и найти общий язык, пока еще не приняты большие решения.

Поэтому мы просто сидели на топчане перед арыком в густой тени чинаров, пили изрядно мне надоевший зеленый чай со сладостями и вели глубокомысленные беседы о поэзии. Навои, Хайям, Эдгар По, Байрон, Бродский и Рождественский с Маяковским — Анищеву нравились все они. И он горячо убеждал меня, что поэзия необыкновенно организует сознание, тренирует память и учит пониманию красоты мира.

Он не вел передо мной никакой агитации и это было странно. Наверное, очень хотел понравиться.

День получился длинным и ленивым, чего не происходило со мной уже очень давно. Даже недавнее лежание в больнице вышло более насыщенным, наполненным переживаниями и массой новой информации. Но здесь, недалеко от Ташкента, в полуденной жаре, разительно контрастирующей с микроклиматом под густой тенью деревьев, ничего делать не хотелось. Так бы и лежал до глубокого вечера, подобный какому-нибудь средневековому баю, дул бы свой чай, да слушал бы неторопливые побасенки Анищева о великой узбекской, да и вообще — восточной, литературе.

Потом были замечательный плов, шурпа, шашлык, лагман и домлама — хлебосольный хозяин дастархана хотел поразить меня изобилием в самое сердце. Ничего подобного прежде я не ел, а в последние годы окончательно привык к традиционно-нежирной английской кухне.

Но все когда-нибудь кончается, завершился и этот день.

А утром понедельника, стоя над циклопической дырой в земле возле промышленного объекта со странным названием Бесопан, я искренне недоумевал — какому сумасшедшему пришло в голову искать золото и уран посреди пустыни? Кто смог убедить советское руководство, что здесь огромные залежи золота? Кто додумался строить здесь гигантский карьер, с одного края которого едва виден другой, находящийся на расстоянии в четыре километра, а где-то по дну ползают желтые игрушечные экскаваторы и грузовички, оказывающиеся на поверхности БЕЛАЗами весом в сто восемьдесят тонн? Кто решился создавать в этой глуши, где и воды-то практически нет, целый город на пятьдесят тысяч населения, а вместе с ним и огромный обогатительный завод с десятитысячным персоналом? Кто принял решение тащить сюда от самой Аму-Дарьи — за без малого двести километров — нитку водопровода? И разве можно было бы устроить нечто подобное и за столь короткий срок в мире частной инициативы? Да никаких денег не хватит сделать такое!

Я впервые видел вот так перед собою действующий карьер и зрелище было потрясающим.

— Нравится? — спросил меня кто-то из сопровождавшего местного начальства.

Мне называли имена и фамилии, но я не старался запомнить.

Не дожидаясь перевода, а ответил:

— Фантастика! Похоже на Гранд-Каньон, но это сделано руками!

— В Якутии, в Мирном, поглубже будет, но наш гораздо шире и длиннее! — похвалился человек.

— Да нет, Николай Иванович, — вступил в разговор Анищев, и я вспомнил фамилию человека — Кучерский. — Был я недавно в Мирном, сравнивал. Уже не глубже. Уже догнали. По полкилометра и там и здесь. А само золотоносное тело уходит на два километра вниз. Так что здесь еще работать и работать! Думаю, к началу двадцать первого века выйдем на уровни девятиста-тысячи метров.

— Кто это все построил? — я не мог не задать вертящийся на языке вопрос.

Анищев посмотрел вокруг, будто только что все это увидел, и спросил еще одного, совсем рыжего, чем-то похожего на англичанина, грузного человека:

— Виталий Николаевич? Я правильно помню, что первым здесь был Зарапетян?

— Правильно, Владимир Петрович. Не переводите, пожалуйста, — это он к переводчику. — Владимир Петрович, разве можно эти фамилии иностранцам называть?

Анищев на пару секунд изобразил раздумья.

— Думаю, ничего страшного в этом нет, Виталий Николаевич. Нам нужны иностранные инвесторы, и мы не должны скрывать от них все подряд. К тому же Рябев Лев Дмитриевич рекомендовал господина Майнце лучшим образом. Иначе доверия не будет, а без доверия не будет и работы.

— Тогда переводите, — согласно кивнул переводчику Сигедин. — Мы с Николай Иванычем чуть позже приехали. А начинали Зарапетян со Славским. Меня в двадцать семь лет назначили директором этого, — он кивнул на карьер, — хозяйства.

— Мне скоро будет столько же, — сказал я, вызвав смешки у советских начальников. — Скажите, господин Сигедин, почему прежде Советский Союз мог себе позволить возведение вот таких масштабных проектов, а теперь страна рассуждает о необходимости передачи управления ими в частные руки? Почему вы считаете, что частный капитал способен сделать вот такое эффективнее? Вы прочитали об этом в журнале "Огонек"? Или в газете Moscow News? Или в учении Карла Маркса? Разве Зарапетян, Славский, вы, господа Кучерский и Сигедин, работали плохо? Или все же вы работали хорошо? Может быть, среди советских людей не осталось тех, кто хочет и может работать? Остались? Тогда почему сейчас все обстоит так плачевно? В чем здесь дело? Поймите меня правильно — если здесь есть какие-то объективные проблемы, я хочу о них знать до того, как вложу свои деньги. Я ведь капиталист и мне нужна прибыль, а не убытки.

Инициативу сразу перехватил Анищев:

— Я думаю, господин Майнце, это вам лучше объяснили бы в Москве. Мы работаем по-прежнему отлично и выработка золота и… остальных сопутствующих элементов с каждым годом только нарастает, но, к сожалению, мы не располагаем данными о том, как и на что расходуется добытое нами.

Я про себя усмехнулся: это вам Карнаух мог бы замечательно рассказать — как спекулировал вашим золотишком, как потом Внешторг менял заработанные им доллары на хлеб, стремясь выгадать побольше.

Пока Анищев неуклюже отговаривался, я видел, что областные, городские и заводские начальники воротят лица и даже расслышал брошенное кем-то в мой адрес тихое:

— Сопляк!

Мне подумалось, что больший сопляк не тот, кто молод, а тот, кто поступает по-соплячьи, отключив свой мозг и бредя в поводу у далекого кремлевского начальства, даже не представляя и отказываясь представлять, чем кончится эта дорога. Но вслух я ответил Анищеву:

— Наверное, господин Анищев, вы правы. Я все время забываю, что в Советском Союзе плановая экономика и все доходы идут в общий котел, который расходуется потом… не всегда так, как ожидают те, кто его пополняет.

Я ожидал увидеть здесь множество военных, берегущих закрома Родины от шпионов, но к моему удивлению, людей в погонах почти не наблюдалось. Если они и были, то, видимо, старались быть незаметными. Но военизированная охрана в темных форменных тужурках выглядела сурово. Знали, что берегут не верблюжью колючку и поэтому принюхивались ко всем тщательно.

Потом была короткая экскурсия по заводоуправлению и обязательному музею с газетными статьями, фотографиями, орденами и знаменами. А после ознакомления со славным прошлым комбината, мне немножко приоткрыли дверцу в его не менее славное будущее:

— А здесь, на базе нашего ГМЗ будет развернут ювелирный кооператив, — похвалился кто-то из местных начальников. — Мы рассчитываем за счет выпуска ювелирных изделий расширить возможности ОРСа на сто-сто пятьдесят процентов. Работники завода будут обеспечены товарами широкого потребления по доступным ценам.

— А как посмотрит Москва на то, что часть столь нужного стране золота будет выводиться в кооператив? — спросил я.

— О, не беспокойтесь! С Москвой все практически решено и выпуск ювелирки будет происходить из сверхплановой добычи…

— Я правильно понимаю, что это золото будущих периодов, принадлежащее Советскому Союзу, Москва согласна передать в частные руки и не претендует на соответствующую компенсацию? Как это согласуется с советской Конституцией?

— Давайте пройдем в кабинет директора и там детальнее все обсудим? — предложил Анищев и все согласно закивали головами.

В кабинете директора комбината опять предложили чай, а после того, как я отказался и попросил все же объяснить мне, как будет разрешено противоречие в правах собственности на золото, Кучерский вдруг пообещал отдать слиток золота, если я смогу поднять его со стеклянного стола одной рукой при условии, что узкой стороной пирамиды он будет лежать вверх. По лицам присутствующих я догадался, что речь идет о каком-то розыгрыше. Разумеется, я согласился.

Принесли слиток. Не думаю, что это было золото — не стали бы они шутить такими вещами, скорее вольфрам в позолоте с соответствующими клеймами, но вес у этих металлов одинаковый и отличить на глазок невозможно.

Даже на вид он смотрелся внушительно, хоть и был невелик по размерам, и заметно было усилие, с которым какой-то помощник положил слиток на стол.

Его гладкие края немного сужались к верху, выглядели гладкими и очень скользкими.

Я помнил еще по урокам химии в школе, что удельный вес золота больше чем у железа в два с лишним раза, поэтому даже не предпринимал серьезных попыток его поднять — поелозил пальцами по бокам и рассмеялся:

— Он весит тонну?

— Нет, — довольно сообщил Кучерский, — двенадцать килограммов.

— У меня не выйдет сегодня подзаработать, — пожаловался я, вызвав смех у Анищева с компанией.

После меня к слитку потянулся какой-то узбек, приехавший из областного центра, и над ним тоже весело посмеялись.

— Господа, — сказал я, когда снова установилась деловая атмосфера, — спасибо за оказанный прием, все было очень интересно, но пора подвести итог. В последние два года цена на золото на мировых рынках падает. Сейчас текущие котировки находятся недалеко от двухлетних минимумов. Многие связывают эти процессы с продажей Советским Союзом своего золота в… Европе. Я склонен видеть в этом просто работу рыночных механизмов. Золота слишком много, чтобы цена на него оставалась высокой.

Я не стал рассказывать советским руководителям о деятельности Карнауха в Лондоне, о том, что Юрий Юрьевич уже начал операцию по созданию моего "золотого запаса". Не стал упоминать о том, что двухлетний спад сменил почти четырехлетний рост, и что нынешняя цена существенно выше минимумов восемьдесят четвертого года. Это все — не их дело. Они лучше всего умеют выкапывать золото из земли, так пусть этим и занимаются. А с торговлей замечательно справится Карнаух.

— Я согласен вложить в ваш комбинат деньги и новейшие технологии для переработки отвалов. Размер моего участия будет пока невелик. Скажем, речь сейчас идет о пятидесяти-шестидесяти миллионах долларов в ближайший год. Поймите меня правильно — я коммерсант и не склонен дарить свои деньги. Посмотрим, как будут реализовываться договоренности, и через год решим, стоит ли нам продолжать взаимодействие. В случае благоприятного решения, мы расширим мои инвестиции до… ста-ста пятидесяти миллионов долларов. Но у меня есть одно условие.

— Мы вас слушаем? — Анищев произнес слова в полной тишине.

— Если вы желаете обеспечить своих работников ширпотребом, я помогу вам справиться с этой проблемой. Более того, давайте создадим коммерческое предприятие, которое займется реализацией этой задачи. Поверьте мне, ваши работники останутся довольными. Но на территории этого завода не должно быть никаких кооперативов! Ни одного! Тем более — ювелирных. Я выкуплю все ваше сверхплановое золото с небольшим дисконтом к рынку. Процентов в двадцать. Но не у кооператива, а у завода. Можете назначить себе хорошие премии, я думаю, вашего административного ресурса на это хватит. Объясню, почему я не желаю связываться с кооперативами. Завод — вот он, карьер — чуть дальше. Это реальные, физически существующие активы. Большие и надежные. И с ними можно иметь дело. Но что такое кооператив? Всего лишь запись в каком-нибудь реестре. Сегодня он есть, а завтра — нет. С кооперативом связано слишком много неоправданных рисков. Задумают товарищи в Кремле отменить внешнеторговую деятельность для кооперативов — и все! Я не желаю рисковать своими деньгами и оказаться в ситуации срыва поставок или, хуже того, исчезновения авансирования. Вот так. Решайте сейчас, господа.

Демонстративно отвернувшись от разинувших рты солидных дядек, я принялся читать принесенную с собой газету.

Анищев, уже получивший мои гарантии своего личного безбедного существования, настаивал на принятии моего предложения, а все остальное руководство завода привычно пошло у него на поводу, отвергнув слабые возражения кооперативного лобби в лице нескольких начальников второго эшелона.

Через пятнадцать минут активных прений я получил согласие.

— Что ж, господа, — я поднялся и по очереди пожал всем присутствующим руки. — Ваше решение верное и со временем вы это поймете. А в течении ближайшей недели к вам прибудут мои юристы для оформления нашей сделки.

Все, что хотел — я увидел, мне все очень понравилось, и теперь нужно было вернуться в Лондон, чтобы составить хороший план по переводу этого замечательного комбината в мои умелые руки. И только один момент оставался нерешенным и в самолете я попросил Анищева:

— Владимир, я думаю, будет не лишним включить в состав учредителей здешнего совместного предприятия некоторых из тех милых людей, с которыми мы встречались? Работа должна вознаграждаться, не так ли? Составьте список тех, кто может быть нам полезен и тех, кто может помешать — постараемся найти дело каждому, чтобы занявшись им, у них не осталось времени на глупости. Юридически наше взаимодействие мы оформим согласно тому самому закону об акционировании, мои юристы вам помогут привести нормы советского права к совместимости с международными. О-кей?

Анищев удивленно покивал головой и ответил:

— О-кей, Зак, у вас будет такой список.

— Хорошо, Владимир. И еще я думаю, будет не лишним оформить мои и ваши добрые отношения в юридическом поле. Я предлагаю вам пост советника-консультанта в лондонской компании "Carnauch Gold". Эта компания в моей структуре как раз занимается золотом. А возглавляет ее ваш соотечественник — Юрий Юрьевич Карнаух, большой специалист на рынке драгметаллов. Я предлагаю вам годовое содержание… для начала, скажем, сто тысяч фунтов в год. За вычетом налогов. С сегодняшнего дня. Это не противоречит советским законам?

Анищев подобного не ожидал, на его обычно добродушном лице появилось удивление, а в глазах включился счетчик, пересчитывающий фунты в рубли.

— Нет, Зак, не противоречит. Но это так неожиданно.

— Куй железо пока горячо — так говорят у вас в России? Так вы согласны?

— Что от меня понадобится?

— Оставаться пока здесь и следить за тем, чтобы все эти люди, с которыми вы меня сегодня познакомили, чтобы все они работали хорошо и не пытались что-то украсть. И все.

— Хорошо, я думаю, что справлюсь с такой задачей.

— И вот еще что. Вы как-то упоминали о своем сыне, помешанном на самолетах?

Анищев кивнул:

— Есть такое дело.

— В ближайшем будущем я планирую создать небольшую, но эффективную авиакомпанию, и если ему будет интересно, я мог бы предоставить ему место.

Анищев расплылся в доброй улыбке:

— Это было бы волшебно, Зак!

Мы скрепили уговор рукопожатием и парой фужеров дрянного местного шампанского.