Глава 1

Некоторые после этого любят выкурить сигарету. Бывают и такие, которым становится совершенно необходимо выговориться. Иногда попадаются особенно отчаянные, начинающие с ходу планировать будущую семейную жизнь. Со всеми ними я прощаюсь. После сигареты, разговора или просмотра буклетов образовательных учреждений, «в которых будут учиться наши детки». Прощаюсь навсегда, без сожалений, покаяний и долгих рефлексий. И слушаю увертюру «Риенци» Вагнера — очень нравится и поднимает настроение. Любовь, политика, интриги — во времена противостояния Кола ди Риенцо и римских феодалов все это было наивным, чистым и прозрачным. Ну, мне так казалось.

Тем вечером я простился с Мириам — невысокой кареглазой брюнеткой с вьющимися волосами, которая успела и покурить и поговорить. А может быть, ее звали Лейла? Или Мадлен? Какая разница! Она ушла так же, как уходили многие до нее — с улыбкой и ожиданием продолжения романа. А его — романа — не было, и у того, чего не было не может случиться никаких продолжений. Обманул ли я ее? Нет. Она сама себе придумала действительность, в которой прожила целый день и немножко ночи. Своей вины в том, что их действительность — надуманная чепуха, я не усматривал.

Проводив взглядом мигнувшую огнями машину, что должна была довезти мою знакомую незнакомку (так и не вспомнил ее имени!), я отошел от распахнутого настежь окна, плеснул в стакан немного бурбона, бросил туда же пару кубиков льда и распечатал новую пластинку с «Риенци». Каждый раз, когда происходит такое романтичное прощание в тихой лондонской (или парижской, гамбургской, токийской — перечислять можно едва ли не бесконечно) ночи, я слушаю новую пластинку с одной и той же увертюрой к опере — такая дурацкая причуда. Мне кажется, что пробегая по дорожке, игла непременно оцарапает поверхность и, если слушать ее во второй раз — звук станет другим. Неправильным. А зачем слушать неправильный звук?

Размышляя о правильном и неправильном, я подошел к проигрывателю, включил питание, положил на опорный блин пластинку, поднял головку звукоснимателя и… очень неожиданно услышал совершенно неправильный звук. Даже вздрогнул. Вроде еле слышного хлопка с присвистом. Так в этом доме ничто звучать не могло. Да и не должно так звучать ничто в это время. Поставь я пластинку три минуты назад, этот «неправильный» хлопок наверняка затерялся бы в мощном потоке звука из флейт и гобоев. Наверное, я бы его все-таки услышал, но значения ему наверняка не придал, посчитав дефектом пластинки.

Теперь, заинтересовавшись необычностью, я решил проверить, что за ерунда творится в моем доме в третьем часу утра и едва я вышел из спальни, как звук повторился. Дважды. Где-то на первом этаже. И короткий металлический лязг.

Если бы я был любителем боевиков, или — хуже того, сам бы был боевиком какой-нибудь ИРА — опознать выстрел из пистолета с глушителем не составило бы больших трудностей. Однако в кино я не ходил, и по телевизору смотрел только новости. А там никто глушителями не пользовался. Даже если стреляли. И сам боевиком я не был.

Поэтому, когда увидел тени крадущихся людей на лестнице — между первым и вторым этажами моего трехэтажного домика, потерял пяток секунд, соображая, кто бы это мог быть. Едва не выронил конверт от пластинки, который все еще держал в руках.

Макс, Грегор и Саймон точно не стали бы красться. Прислуга разошлась по домам. Осталась только миссис Гарфилд, но по стене полз точно не ее силуэт. Я отступил в темноту кабинета, рядом со спальней, где все еще горел ночник и крутился диск проигрывателя. Прикрыл дверь и отметил, что не зря Гарфилд гоняла Николаса — петли оказались совершенно бесшумны.

Телефон, разумеется, не работал. Годился к использованию только как пресс-папье. Уже потом, положив трубку, я вдруг на секунду испугался, что раздайся в тишине гудки — их могли услышать.

Пришлых, судя по теням, было двое, может быть, трое, если кто-то остался на стреме. Грабители, воры, вымогатели, бандиты? Куда тогда смотрит моя охрана? Мысли путались и понимание не приходило. Не покушение же, в самом деле? Шли они очень осторожно, словно несли сырые куриные яйца на макушке.

Из кабинета по неудобной и узкой лестнице — Макс настоял, чтобы она появилась — я спустился, почти скатился, на кухню.

Тихо. По потолку и столам ползало световое пятно от проезжавшей мимо машины. Тускло блестели развешанные кастрюли и половники со сковородками, никаких странностей.

Почувствовав себя в относительной безопасности, я на пару секунд задумался: из дома выходить нельзя — есть вероятность нарваться на их подельника, в доме оставаться нельзя — рано или поздно они меня найдут и в этом лабиринте. Значит, следовало узнать, что там произошло с моей охраной, чтобы понять, что вообще происходит?

Сбросив тапки — чтоб не шоркнуть случайно по полу, я сунул их зачем-то под мышку и, согнувшись, чтобы быть незаметным, прокрался по темным, не очень хорошо знакомым коридорам (дом был куплен недавно у вдовы какого-то адмирала) в комнату охраны.

Еще на подходах завоняло какой-то знакомой гарью. Не проводка и не бумага. Я замер на мгновение, прижавшись к стенке, вспоминая ощущения при прежнем знакомстве с этим запахом. И почти сразу вспомнил тир, куда привел меня однажды Саймон, показать тренировку своих людей. Кислятина сгоревшего пороха — вот что за гарь щекотала мне ноздри!

Дверь поста была распахнута, что выглядело необычно. Еще необычнее было отсутствие освещения на посту. Я осторожно заглянул внутрь.

И здесь, несмотря на то, что свет был выключен, стало понятно, что Макс и Грег точно не могли быть теми, на лестнице, потому что развалились в своих креслах, и «рассматривали» аккуратные дырки в молочно-белых лбах друг друга. За Грегором на стене темнела огромная блестящая клякса с какими-то белесыми сгустками. Странно, что я не услышал удара его мозгов и костей черепа о стену.

Не было не только света — мониторы внешних камер тоже погасли, похоже, пришельцы обесточили охранный периметр. После того, как расправились с Максом и Грегом. Аварийный генератор не заработал, и вывод напрашивался единственно верный — кто-то не дал ему включиться. Значит, где-то там, на улице, точно был третий, который не желал светиться в камерах.

Я высунулся из охранки и огляделся. Вроде бы никого не заметил. Перебрался к окну: во дворе никого не видно, но это ровным счетом ничего не значит. Если к двум прибавить два всегда выйдет четыре, а не пять или шестнадцать. Факты говорили, что кто-то есть на улице, и, значит, он там есть. Те двое бродят по комнатам верхних этажей, благо комнат там двенадцать, да еще ванные, кладовки, подсобки. Жалко миссис Гарфилд, ведь если наткнутся на нее, а при последовательном тщательном осмотре непременно наткнутся, ей в живых не остаться.

В столе у охраны должен был лежать запасной мобильный телефон. Мой-то остался в спальне, а там сейчас эти… гости. И еще где-то здесь должно быть оружие. Меня устроит любое — больше для уверенности, чем для действия. Ultima ratio regum, как говорит один мой знакомый кардинал. Дальний потомок того кардинала, что сказал эти слова впервые.

И еще нужно было обязательно отыскать фонарик, потому что чуть позже он мне может сильно пригодиться.

Телефон нашелся в приставной тумбочке. Все верно, Саймон мне как-то показывал, куда положил это аварийное средство связи. Если парни соблюдали инструкцию, а у Луиджи не особенно забалуешь, то батарея у телефона должна быть свежая: она ставилась новая в начале дежурства. Макс со своей сменой заступил на вахту часов пять назад.

Оружие! С ним оказалось гораздо хуже: на трупах не нашлось, значит, осталось в сейфе. Код я не знаю. Вернее, он занесен в записную книжку того телефона, что остался наверху. Под именем «Мр. Арм» восьмизначный номер, вспомнить который я бы не смог и под угрозой немедленного Страшного Суда.

— Ладно, оружие дуракам ни к чему, — ободряюще прошептал я сам себе. — Еще подстрелю себя случайно, потом рассказывай всему миру, что метил в налетчиков.

И как-то отстраненно отметил, что чувство уверенности почему-то отступает, появляется неприятная мелкая дрожь в руках и ногах, и выступает испарина на спине, висках и ладонях. Неприятное чувство навалилось — словно стоишь голый в военкомате перед симпатичной докторшей. Понимаешь, что встреть она тебя через пять минут на улице — ни за что не вспомнит, но все равно стремаешься возможного узнавания и осмеяния. Заикаешься и потеешь.

Ладно, сантименты в сторону, не помогают они.

Фонарик нашелся в следующем ящике. Включать его я пока не стал — незачем выдавать свое местоположение. Благо, луна, выпрыгнувшая из облаков, здорово подсветила окружающую обстановку.

Теперь, отягощенный увесистым кирпичом Nokia, я должен был пробраться в подвал: он не так глубок, чтобы заглушить сотовую станцию, но в то же время достаточно крепок, закрывается изнутри и мои посетители не услышат мерзкого пиликанья набираемых девяток.

Подбадривая себя самыми добрыми словами: «живей, мудило, двигай булками, осторожно урод, за поворотом ваза китайская напольная династии Мин или Цин или Тзянь или Вэнь — не снеси ее, торопыга!» — я на цыпочках поспешил к подвальной двери.

Должно быть, выглядел со стороны я смешно: пригнувший голову тощий, лысый придурок в пижаме с зажатыми подмышкой тапками, с телефоном в руке, озирающийся по сторонам, спешащий и осторожничающий одновременно.

— Вовремя я выгнал эту Мариам! Задержись она со своими охами-вздохами еще на часок и уже бы беседовали с ней на райских облаках! Или, вернее, она бы беседовала с каким-нибудь шестикрылым прощелыгой с перьями. А нам-то, батенька, место в аду черти забронировали уже давненько. Так что если только по телефону: «Але, это рай? Из ада беспокоят! Кто? Черт в пальто! Дайте-ка мне Мариам. Еще Лейлу, Агнешку, Марту, Берту, Хелен, любую, давайте, а то что-то скучно стало! Здравствуй, милая! Помнишь меня? А не устроить ли нам с тобой такое же как в апреле? Только по телефону?» Секс по телефону в раю — должно быть забавно.

Я подбадривал себя подобными глупостями и упрямо продвигался короткими перебежками к тяжелой дубовой двери, ведущей в подземелье.

А когда крался через холл, сверху раздалось торопливое и удивленное:

— Вот он, я его вижу!

Этот тихий окрик придал мне такой прыти, что эту ночь стоило бы внести в «Книгу Гиннеса», как дату, когда человек совместил и победил время и пространство.

Шлепнувшая позади меня в стену пуля еще больше подстегнула организм и в подвал я ввалился очень неосмотрительно — едва не скатившись по уходящим вниз ступеням. Повис на дверной ручке и только этим удержался от падения. Громыхнув щеколдой, я выдохнул скопившийся в груди воздух, сполз спиной по крепкой двери и в ту же секунду над головой приглушенно щелкнуло-лязгнуло-шлепнуло и полетели щепки на мою лысину.

Дубовая дверь хоть и была толстой, но укрытием от пуль стать никак не могла. Следовало побыстрее убраться с линии огня, и я на четвереньках побежал вниз, чтобы спрятаться в глубине помещения. Последние две ступени я пересчитал лбом — запутался в собственных руках-ногах-тапочках. На щеке появилась ссадина и теплая липкая струйка потекла на воротник пижамы.

Следом приземлились выпущенные из рук тапочки.

— Надо же, почти в бою побывал, а щеку рассадил о шляпку вылезшего гвоздя! Что за лупень! Даже в бою умудрился получить небоевой шрам! Ладно, буду потом подружкам рассказывать, какой я геройский победитель ночных грабителей.

И тотчас пришло понимание, что наверху остались никакие не грабители. Они пришли убивать меня. И других причин появление этих ублюдков в моем доме нет! «Вот он, я его вижу!» — даже визитной карточки просить не нужно, чтобы понять, что орать такое может только нанятый ассасин.

Я включил фонарик и, пройдя через пару пыльных помещений, нашел какое-то древнее подобие верстака в закутке под узким оконцем. Устроившись на нем так, чтобы не быть видным снаружи, я нацепил на ноги тапки — каменный пол был ощутимо холодным и ходить по нему босыми ногами было некомфортно. Фонарь тоже отключил: кнопки на телефоне подсвечивались, а демаскировать себя из-за боязни темноты мне не хотелось. Да и боязни не было — темнота друг молодежи, а мне еще и тридцати нет!

Телефон, оживленный моим прикосновением, мигнул желтым. Я набрал три девятки — вызов экстренных служб и едва услышал ответ оператора, заговорил в трубку свистящим шепотом:

— Полиция, быстрее, нападение на частную собственность! Двое убитых!

Противный бабский голос — так и рисовалась воображением обесцвеченная грымза лет сорока пяти с мелкими кудряшками — осведомился о точном адресе.

— Паджитс Гроу, 5, кажется. Это на Камлет Уэй, мэм! Не могли бы вы побыстрее шевелиться? Меня здесь вообще-то убивать собираются!

— Никуда не уходите, сэр! — Интонация ее, привыкшей ко всякому, голоса не изменилась ни на йоту — такая же участливо-отстраненная. — Ближайшая машина будет у вас через шесть минут. Оставайтесь на линии.

Куда уж тут уходить?

— Сэр, не провоцируйте нападавших и постарайтесь выполнить их требования, — продолжала поучать меня полицейская грымза.

— Я спрятался в подвале. Сюда им не добраться. Но наверху пожилая женщина, я боюсь за нее!

Собеседница едва не фыркнула в трубку, так велико было ее ко мне презрение: к оставившему разбираться с бандитами миссис Гарфилд, а самому спрятавшемуся в подвале.

— Сэр, сколько нападавших в доме?

— Я видел двоих, мэм. Не исключено, что их больше. Вооружены огнестрельным оружием. В меня стреляли! Меня едва не убили!

— Как вас зовут, сэр?

— А?

— Как мне к вам обращаться, сэр?

— Так и обращайтесь — сэр, меня устраивает.

— Хорошо, сэр. К вам направляются четыре экипажа. Никуда не уходите. И не пытайтесь справиться с ситуацией самостоятельно!

— Я отключаюсь, мэм, мне срочно нужно в туалет!

Просто она мне надоела. Никакого больше проку в этом диалоге уже не было. Полицейские предупреждены, теперь нужно просто дождаться развязки. И еще Саймон говорил, что они могут подключиться для прослушивания телефона. А мне совсем ни к чему, чтобы этот номер стал известен посторонним. Потому что теперь нужно сделать один важный звонок и навсегда избавиться от этого телефона.

Я набрал номер — единственный, который помнил всегда и везде:

— Слушаю тебя Зак, — мой друг ответил мгновенно, без единого гудка в трубке, словно ждал моего звонка именно в эту секунду.

Хотя легко могло оказаться, что только моего звонка он и ждал. Он частенько делает такое, что недоступно обычному смертному вроде меня.

— Привет, Сардж, — и все равно я был рад слышать его голос. — На меня устроили покушение. Поостерегись сам на всякий случай.

— Хорошо, Зак. Спасибо, что предупредил. У тебя все хорошо?

— Отлично, Сардж! Сижу в подвале, жду полицию. В доме куча трупов и несколько чужих головорезов. Как в кино!

— У тебя все будет хорошо. Я знаю, — это уже что-то, можно расслабиться, Серега просто так мести языком не станет. — Разберешься — позвони.

— Договорились, Сардж. Пока!

Я отключился и сразу услышал шорох над головой: за узким подвальным оконцем кто-то продирался через заросли, ничуть не уступающих дикостью знаменитым садам Хелигана, разве что немного более ухоженным. Видимо, зарплату садовнику-бирманцу я платил не зря и кусты выросли что надо — даже в подвале слышались «развеселые» проклятья, щедро рассыпаемые во все стороны. Мне тоже досталось немного от «доброго» человека.

Окошко надо мной было невелико, взрослый человек, наверное, мог бы пролезть, но с большим трудом и обязательно открыв его; втиснуться в проем от разбитого стекла не смог бы и ребенок.

Я подобрал ноги, чтобы не дай бог мой новый приятель не увидел мои тощие бледные щиколотки, торчащие из темно-синей с корабликами пижамы.

Чертыхания стихли, на секунду зажегся фонарик, размытым лучом пробился через пыльное стекло. Если он что-то рассмотрел через эту грязь — рентген изобрели зря! Но хвала миссис Гарфилд — наконец-то я нашел за ней изрядное упущение по хозяйству — стекло оказалось абсолютно непрозрачным.

Недолгие раздумья наемника кончились брызнувшим во все стороны стеклом. Особенно много досталось моей лысеющей башке! Даже если зашьют аккуратно, успех у дам обеспечен стократный против прежнего, можно будет выдавать себя за героя французского Иностранного Легиона. Или за ветерана фолклендской заварушки! Тетки это любят. Особенно молоденькие дурочки. Хотя они все дурочки, пока молоденькие. Потом суками и стервами становятся. И это реальная научная загадка — почему так происходит? Нужно будет исследование какое-нибудь на эту тему в Кэмбридже заказать.

По затылку потекла тоненькая струйка, но трогать ее я не стал, потому что руки мне нужны были сухие — я уже понял, что произойдет в следующую секунду!

В дыру в стекле сунулась рука в черной перчатке, и стала шарить по переплету, пару раз наткнулась на торчащие осколки, за окном недовольно засопели, в очередной раз «факнули факнутых факеров» и новая порция битого стекла посыпалась мне за шиворот и вообще всюду. Я терпел, но там, наверху, в райских чертогах знают, чего мне стоило не сорваться с места!

Видимо, убийце наскучило возиться со стеклом: прямо надо мной возникла рукоять пистолета, которой он принялся выбивать стеклянные зубы из оконной пасти. Я ждал момента, когда он совершенно увлечется борьбой с неприветливым домом и допустит оплошность.

Скрипнула щеколда и окно распахнулось, вновь зажегся фонарик и его тонкий луч устремился в темноту подвала.

Я буквально вжался в стену. Если бы ему не нужно было стоять перекособочившись, извернувшись в немыслимой фигуре, он бы непременно меня заметил, но дом в этом сражении играл за меня — и когда в окне показалась рука с пистолетом, я своего шанса не упустил!

Я двумя руками схватил его за кулак, сжимавший рукоять оружия, потянул всем весом на себя — вниз и резко в сторону. Говорят, и на старуху бывает проруха. Вместо того, чтобы отпустить ствол или стукнуть меня по маковке фонарем, он вцепился в свой пистолет так, будто в нем было яйцо с кощеевой иглой.

Он был силен, невероятно силен. Мне, наверное, с моим советско-интеллигентским происхождением и телосложением под стать происхождению, никогда не стать таким здоровым и сильным, но даже если на том конце пистолета был бы Шварценеггер, ему нипочем не удержать беснующиеся семьдесят килограммов в одной кисти! Тем более, что встретившись с оконной рамой, запястье хрустнуло и увесистая железяка с глушителем свалилась на мой верстак. Я держал его за вывернутую кисть одной рукой, а второй подхватил осколок стекла и что было сил полоснул по связкам и венам — чтоб, сука, знал, как охотиться на подпольных советских миллиардеров! Кажется, я даже что-то проорал на дикой смеси английского и русского и сразу же отчитал себя за безголовость!

А у противника, кажется, наступил болевой шок. Мой папаня, конечно, рассказал бы гораздо больше о шоке, а на пару с Гансом Селье он мог говорить о шоке вечно, но, хвала небесам, его в этот момент здесь не было. Ни его, ни основоположника современного учения о причинах и функциях шока. А то бы посмотрел я на этих докторов и попросил бы объяснить — как эта конкретная реакция на внешний раздражитель — меня — в этом конкретном случае поможет конкретному организму выжить?

Вот он — стоит надо мной на коленях, держит в левой руке сломанную правую, рот открыт, глаза вытаращены как у вареного рака и такая в них задумчивость образовалась от созерцания черной дырищи в глушителе его собственного пистолета, глядящего на него из черного подвала, что без очков видно, как отнюдь не благотворно влияет на него шок.

Выстрелить я не смог. Хоть и хвастался Сереге иногда, что «всех порву, один останусь! Я — по всем морям и вся жопа в шрамах!», но на деле частенько пасовал. Как тогда — на площадке за дискотекой. Потом этот случай всегда подстегивал меня. Я даже поклялся себе, что больше никогда ничего не забоюсь. Но клятвы так непрочны, особенно данные себе. Я всегда был полон отчаянной решимости ровно до того момента, когда стоило ее проявить, но как только этот миг наступал, я начинал думать, что все можно исправить. И никуда не деться мне от этого воспитания, вдолбленного с самого детства: «не совершай необратимых поступков». Как глупо! Вся наша жизнь — один большой необратимый поступок, так чего бояться?

Спасла его от смерти, а меня от еще одного убийства, как ни странно, полиция.

Вой их сирен раздался в ночи внезапно, я едва от испуга не выронил пистолет! А моего противника этот звук наоборот — вернул в реальность и с настырностью носорога он бросился прочь, сквозь вязкие ветки кустов.

Вот если бы я был полицейским, я бы подкрадывался к преступникам в полной тишине — чтобы захватить их на месте преступления внезапно! И очень хорошо, что я не полицейский и мне не приходится так поступать! А они включают свои сирены и мигалки потому что боятся бандитов еще пуще моего (и уж конечно сильнее, чем бандиты их) и предупреждают: «разбегайтесь все под лавки, едем мы — страшные и ужасные!» А сами поступают как безобидные ящерицы, на которых напал гриф: раздувают на голове цветные капюшоны, чтобы быть побольше, шипят и разевают пасти! Очень страшно!

Как там у моего любимого писателя Ярмагаева?

— Вперед ребята, — орал капитан. — Не бойтесь противника, перед вами такие же презренные трусы, как вы и проклятая ваша родня!

Так, кажется.

В общем, когда прибыла «вся королевская конница, вся королевская рать», след преступников окончательно затерялся где-то на лужайках соседских домов.

Однако, следует признать, что на вызов явился не полудохлый «воронок», как случилось бы на родине, а полноценный полк полиции, рота пожарных, взвод докторов и десяток репортеров. Откуда последние — не знаю. Думаю, кто-то из дежурных в коммуникационном центре сливает информацию. А может быть, криминальные хроникеры ждут выезда всей этой братии одним отрядом и после этого присоединяются? Как пацанва к марширующей роте? Все здесь хотят кушать. И чем быстрее и качественнее ты выполняешь свою работу (какая бы из них бы тебе не досталось) — тем больше шансов уснуть сытым.

Выезжая с Серегой в далекие заграничные дали, я мечтал познакомиться с новейшими достижениями «мирового менеджмента», изощренными приемами управления людьми, но все оказалось гораздо прозаичнее. Нет никаких особенностей, за исключением того, что каждый здесь делает только одно порученное ему дело. Но зато делает очень хорошо. Ученый копает картошку только в том случае, если картошка — часть его работы, если он какой-нибудь селекционер-аграрий, а не оптик-точный механик или химик-металлург, как в России. А в остальном обычная потогонная система. Еще более безжалостная, чем где-либо. А все остальное — просто реклама. Которую тоже делают тщательно, качественно и вдумчиво.

Пока рассуждал и осматривался, на глаза попался телефон. Вот о нем-то я и позабыл некстати. Незачем светить свое близкое знакомство с Серым. Начнутся вопросы — «что? как? зачем?», а оно мне надо?

Но вот как от него избавиться? Здесь же все станут обыскивать как при самой генеральной уборке и даже круче. Если байки про дотошность и скрупулезность Скотленд-Ярда не врут, то стоит поостеречься. А случись это в моем основном жилище в Лондоне — возле Риджент-парка, даже задница не была бы в безопасности — заглянули бы и в нее.

Разговор с диспетчером наверняка записывался. По этой записи восстановят номер, проследят предыдущие звонки и последующие. Но раньше ни с него, ни на него никто не звонил. Полгода. А теперь вдруг — сразу два звонка. 999 и в Кентукки. Не оставят без внимания стопудняк стопудовый. Но номер ко мне не привязан. Если я его сейчас расколочу, скажу, что не знаю чей телефон — Макса или Грега или Саймона, а второй раз набрал номер случайно, из записной книжки, то может и прокатить. Только нужно будет предупредить Серегу, пусть придумает, как в телефоне Грега оказался его номер, и разбить сам аппарат — чтобы никаких записных книжек полиции восстановить не удалось.

Все-таки хорошо, что после посещения завода Nokia в моей голове остались не только коньячные пары, но и кой-какая информация! После сильного удара об пол телефон развалился, обнажив свое электронное нутро. Аккумулятор, динамик, клавиатуру, дисплей в сторону! По электронной схеме пройтись рукояткой пистолета — любо-дорого посмотреть. Красота! Если сумеют восстановить — куплю этого эксперта-восстановителя вместе со всем его отделом, пусть делом занимается за приличные деньги.

Вот теперь пора и на выход, заждались меня, наверное.

Пока я выбирался из подвала, во двор набилось столько полицейских и медицинских машин, что я подумал — не взять ли с этих досужих ребят плату за парковку? Все-таки частная собственность и все такое. Это было бы вполне по-американски. Десятка полтора их там точно скопилось. По два фунта за час — тридцаточка как с куста! Эх, мечты, мечты…

Собственного света в доме так и не появилось. Зато собравшиеся машины так удачно осветили интерьеры своими фарами, что при желании можно было бы читать книгу. Я выбрался за испещренную пулевыми отверстиями дверь и сел на ступеньку лестницы, ведущей на верхние этажи.

Слышались переговоры людей на улице, в окнах блестели мигалки, отражатели, фары — настоящее светопреставление в одном, отдельно взятом дворе.

— Сэр, — в лицо мне светили тактическим фонарем, закрепленным на стволе дробовика, — поднимите руки над головой! Ложитесь на пол!

— Это я звонил, на меня напали! — устало бросил я и наконец-то ощупал голову. — Нет здесь никого, ушли все.

Не сказать, что мне особенно досталось, так, пара порезов на черепе, на затылке лопнула и разошлась кожа — я нащупал кость — да левая рука, в которой я все еще сжимал осколок стекла, вся была измазана в крови. Моей или того бедняги со сломанной рукой — я не понял.

— Спасибо, сэр. Оставайтесь здесь, сэр, — смягчился неведомый полицейский. — Вам помогут!

За его спиной мелькнули еще несколько таких же громил в бронежилетах, над ухом простучали ботинки и вереница вооруженных близнецов устремилась наверх. Чего они там искали? От дохлого осла уши? Хотя… Могли ведь мои гости оставить где-нибудь здесь бомбу? Если их послали те, на кого я думаю, то…

Я даже не успел додумать до конца свою мысль, а ноги уже несли меня в спасительный подвал.

Бомба?! Да легко! Удивительно, почему они сразу не взорвали весь квартал!

— Сэр! — в спину мне что-то кричали, но я, отбросив приличия, не стал отзываться и изображать из себя джентельмена.

И остановился только у знакомого верстака. Не исключено, что никакой бомбы нет. Однако, береженого бог бережет. А я стал с некоторых пор набожным. Иногда. Если очень страшно.

— Сэр, — кто-то осторожно спускался ко мне, — сэр? Простите, могу я к вам подойти?

— Идите сюда! — я включил фонарик, забытый здесь после схватки.

— Спасибо, сэр. Сержант Томсон, сэр, — представился полицейский. — Почему вы сюда убежали? Чего вы боитесь?

— Закария Майнце, пострадавший. Хозяин дома.

Мне совсем не хотелось разговаривать, но от процедуры опроса свидетелей избавиться не удалось бы в любом случае. Протоколы-опознания-фотопортреты. Кстати, фотопортреты я б нарисовал довольно точно! Черные перчатки, черные куртки, черные шапки с прорезями на глазах, черные штаны — хоть и не умею рисовать совершенно, получилось бы довольно похоже на оригиналы и так же бесполезно. Отвертеться не выйдет. Если только умереть? Кстати, почему бы мне не умереть?

— Вы позволите, я закурю?

— Валяйте, офицер. Только имейте в виду, что это было не ограбление, а покушение и в здании может найтись установленная бомба.

Он моментально выдернул из кармана своей куртки… тьфу, бога душу! Чуть не обделался! Конечно, рацию! И торопливо заговорил:

— Сэр, это Томсон. Здесь хозяин в подвале, он говорит, что в доме ситуация десять-восемьдесят девять! Да, сэр, восемьдесят девять!

Motorolla что-то прошипела ему в ответ, я не разобрал.

— Да, сэр, здесь крепкие стены и безопасно. Я с мистером Майнце останусь здесь. Роджер.

Какой еще Роджер? Веселый с флага? К чему он его вспомнил?

Он выключил радиостанцию и небрежно сунул ее в карман. И только теперь закурил. Черный Бенсон — недешевое удовольствие. Саймон курил такие же и жаловался, что они дорожают быстрее чем золото на бирже. Должно быть, неплохо платят сержанту Томсону. Или для понтов? Англичане — те еще понторезы. «Понтов не жалеть, деньги не платить!» — стоило бы написать прямо подо львом и единорогом вместо «Бог и мое право».

— Благодарю вас, без сигареты не могу обходиться и часу. Что здесь произошло, мистер Майнце?

— Двойное убийство как минимум, покушение на меня и моих работников. Скажите своему начальнику, что скоро должен вернуться Саймон. Один из моих охранников. Отвозил домой мою… знакомую, да.

— Хорошо, сэр. Я включу диктофон, с вашего позволения? Позже, в присутствии адвоката, можно будет перенести его на бумагу.

— А разве так можно? — что-то сомняга меня взяла по поводу законности подобной процедуры.

Плечи Томсона опустились:

— Я не буду настаивать, сэр… Но просидеть час-полтора в молчании или в разговорах о погоде — просто потерять время. Если вас это устраивает, давайте говорить о погоде и всякой чепухе. Вы ведь американец?

Я кивнул.

— Ваши моряки на прошлой неделе здорово наваляли зарвавшимся персам!

Я недоуменно сморщился, мне показалось, что он в самом деле собирается поболтать часок-другой о «Молящемся богомоле». Меньше всего мне хотелось обсуждать очередной выверт «вельтполитик» оборзевшего Госдепа. Надо же — захватили нефтяную платформу у иранцев, а те вздумали ответить! Целыми двумя фрегатами, двумя штурмовиками, несколькими ракетными катерами! И стоит ли удивляться, что НИ ОДНА американская ракета «Гарпун» и «Стандарт», стоящая на вооружении Ирана, и выпущенная по американцам, не попала в корабли и самолеты US NAVY? Это говорит о качестве ракет или все гораздо проще? Если б я кому-то продавал оружие, я бы тоже озаботился, чтобы в меня из него выстрелить не смогли. Так что думаю — в этом немалый залог будущих американских побед по всему миру — от Ирака до Ливии. Но попробуй втолковать это англосаксу и тут же получишь вопли о честности, прозрачности и неподкупности. Увольте. Нечего мне обсуждать с Томсоном сомнительные победы «родных маринес».

— Томсон, бросьте. Это скучно. Задавайте свои вопросики.

— Спасибо, сэр!

Мы разговаривали с ним около часа, иногда он что-то запрашивал у своего босса, просил меня уточнить какие-то детали и каждые пять минут справлялся — не нужен ли мне врач. Врач нужен всем и всегда, как говорил мой папаня, но в те минуты я от медицинской помощи отказался. Не хотелось стать причиной чьей-либо безвинной смерти. У Серого вон итальянская девчонка Софи вместо иконки теперь, и мне совсем не светит поиметь свою жертву.

И еще он постоянно извинялся и сожалел о всем подряд: что не смогу быстро выйти на работу; что мне, наверное, очень больно; что, скорее всего, меня будут допрашивать еще не единожды; что в доме «такой разгром, просто невероятно»! Достали меня в Туманном Альбионе своей избыточной и показной вежливостью, а сержант Томсон вообще оказался эталоном в этих бестолковых реверансах.

Через час, когда кровь на голове совсем засохла, по телу разлилась боль, вызванная окончанием действия адреналина, в ладони появилось жжение — я все же поранил ее стеклом, Томсон заявил:

— Все, сэр, мы закончили: саперы осмотрели дом, бомбу действительно нашли. Спасибо, что предупредили, иначе могло бы быть очень много жертв. Вы еще расскажете нам, почему предполагали ее установку, а сейчас вам нужно к врачу. И еще говорят, что приехал ваш человек. У него есть, где переночевать в Лондоне? Дом придется опечатать.

— А я?

— А вас отвезут в больницу, сэр. Мне ужасно жаль. Так что с вашим человеком? Он спрашивает про распоряжения и…

— Перестаньте причитать, Томсон! Пусть едет на Риджент-канал, он знает где это. А завтра утром обязательно пусть вызовет Луиджи и я буду ждать их в больнице.

— Спасибо, сэр, я непременно передам, — кивнул исполнительный офицер.

— Миссис Гарфилд нашли?

— Вы про пожилую женщину на втором этаже?

— Да, офицер, что с нею?

— Сожалею, сэр, — он потупил глаза. — Мне очень жаль. Два огнестрельных ранения, оба с жизнью несовместимы. Коронер вас навестит в больнице, нужно готовить дело для суда.

— Понятно, — я вздохнул и напряжение ночного происшествия полностью отпустило меня. — У нее где-то был внук. Он архитектор или что-то вроде того. Найдите мне его, Томсон. Найдите и приведите. Пятьсот фунтов будут ваши.

— Хорошо, сэр, спасибо, — кивнул сообразительный сержант. — Это же не взятка?

— Нет, Томсон. Не думаю. Просто благодарность. Давайте уже пойдем к вашим эскулапам.

Вот теперь навалилась усталость и, попытавшись встать, я едва не шлепнулся на каменный пол. Спасибо Томсону, придержал. Отходняк знатный. Мутило, прослабило и вообще, казалось, что из меня вытекла вся кровь.

— Вам больно, сэр? Вы бледный, как смерть!

— Пустяки, офицер! Просто ночное освещение. Не берите в голову.

Потом появились медики, сложили меня на носилки, потащили в свой блестящий сотней огней «рафик», едва не на ходу вкалывая какую-то химическую муть в вену. И перед тем, как закрылась дверь машины, откуда-то сбоку вдруг вылезла кудрявая голова репортерши с микрофоном:

— Мистер Майнце, вы знаете, кто стоит за этим покушением?

Она показалась мне неприятной: лошадиное лицо, неправильный прикус и тонкие, выщипанные брови над белесо-голубыми глазами без единого проблеска разума. Я показал ей «фак» окровавленной рукой, и эта нехитрая фигура потом засветилась во всех новостных каналах.

Меня привезли на Ноттингем-плейс, в расположенный неподалеку от моего основного лондонского жилища госпиталь принцессы Грейс — новенький комплекс, открытый лет десять назад монакской принцессой очень даже американского происхождения, почти землячкой. В холле висел ее портрет в натуральную величину. Знаете, скажу я вам, не ошибся старый пенек Ренье III, выбрав этакую красотку в жены. Я лично влюбился в ангельский лик Грейс Келли сразу и бесповоротно. Какая там Мэрелин Монро? Рядом не стояло! Чем-то похожа на мою давнюю знакомую из прошлой жизни — Аньку Стрельцову, нашего комсомольского активиста и серегину старинную воздыхательницу. Если Нюрку привести в человеческий вид — косметикой, воспитанием, то сходство окажется поразительным, уж я-то знаю! Впрочем, все красивые женщины похожи одна на другую.

Окрыленный своей новой, совершенно платонической на этот раз, любовью, к утру я все-таки решил не «умирать». Очень уж много дел должен был сделать живой мистер Майнце, которые оказались бы не под силу провернуть ему же «мертвому». Да и хотелось еще посмотреть фильмы с «принцессой Грейс».

К тому же, дожидаясь в палате врача, я успел посмотреть новости, где черным по белому было объявлено, что «известный предприниматель из Америки» остался жив и его жизни ничто не угрожает. Стало быть, поживем, постаравшись извлечь из ситуации максимальную пользу. Измеренную в денежных знаках.

Как говорят мои практичные «земляки» с того берега Атлантики: о чем бы люди ни говорили, разговор всегда идет о деньгах! Правда, местную публику такая простота заставляет смущаться. Они придумали для простых слов — выгода, прибыль, интерес — сотню эвфемизмов, начинающихся, как правило, с безобидного «ветры злые сегодня….» или «это не дождь…». Мне нравилось шокировать местную публику простыми вопросами в ответ на какие-либо невнятные предложения о сотрудничестве: «а бизнес в чем?» или еще того проще: «а где здесь деньги?» Произнося это, я старался улыбаться как можно гадостнее.

Сначала мне зашили прореху в коже на черепе: инъекция обезболивающего, три минуты ожидания, промывание раны (хирург сказал, что длина ее около двух дюймов — «еще бы чуть-чуть и можно снимать скальп!» — шутка такая у него) мерзкий скрежет иглы по оголенной кости — и я как новенький.

Доктор, пожилой рыжий джентельмен с красными глазами и валлийской фамилией Робертс, осмотрел меня, поводил перед моим носом блестящим молоточком, постучал им же по коленке, посветил мне в глаза фонариком:

— Думаю, вы все же поживете еще, юноша. Хотя, может быть, это и напрасно. Полежите пару дней, понаблюдаем за вами, да и нервишки успокоятся, а потом лучше куда-нибудь в солнечное безопасное место на пару недель: Сидмут, Истборн, Пензас — на юге много хороших тихих городков. Станете новее прежнего!

Обнадежив меня, он удалился.

Через час появились люди, присланные Саймоном. Их было двое — из недавно набранных парней, с которыми я еще не успел как следует познакомиться. Парочка, сопровождаемая еще одним бодигардом — Томасом, которого я немного знал, заглянула ко мне в палату. Один представился Джоном, второй Риком. Пообещали «не смыкать глаз и все такое». Выглядели как пара спортсменов сразу после завершения карьеры — стройные, но уже не чемпионы, приветливые, но без особых ожиданий. Когда выходили, я услышал своим тренированным ухом, как Рик шепнул Джону: «экий мозгляк!».

Сказать честно, мне было небезразлично, что обо мне думает этот человек. В решающий момент ему в голову может прийти «трезвая» мысль — а зачем отдавать свою жизнь за этого «мозгляка»? И тогда я останусь без прикрытия. Хуже того — внезапно останусь без прикрытия. При всем моем человеколюбии, я с Риком не сработаюсь. Сегодня первый и последний день его работы на меня — решение пришло и отложилось в памяти в ожидании прибытия Луиджи.

Они где-то добыли кресла и устроились в коридоре, цепко осматривая любого, кто направлялся в мою палату.

К вечеру заявился Луиджи и, зная мою привычку говорить сразу и по делу, бросился с места в карьер:

— Привет, босс, — сказал он вместо длинного монолога о сочувствии, на которое так щедры местные обыватели. — Саймон мне все рассказал, уже ищем. Протокол твоего допроса я тоже получил, если что-то не попало в него, то я хотел бы знать сейчас.

— Уж постарайтесь. За Макса с Георгом и за старушку Гарфилд. Только вот что, Луиджи… Во-первых, копайте очень осторожно — за этими клоунами стоят очень серьезные люди, а во-вторых… Когда найдете заказчика, ничего не делать! Стоит подумать, как этот инцидент превратить во что-то весомее, чем просто месть. Ублюдки должны заплатить. Очень много. У меня из башки торчат нитки, Луиджи, и кто-то за это ответит! Понятно?

— Зак, я никогда не лез в твои денежные дела. С чего бы мне делать это теперь? Я в этом ничего не понимаю. — Он был ужасающе прагматичен. — Я дам тебе имена, а дальше — решай сам!

— О-кей, Луиджи, считай, мы договорились. Что по основному заданию?

— Человечка мы нашли. Второй там же, но месяц пробудет в России.

Человечком был Марк Рич — неуловимый для американского правосудия деляга, основатель одноименной компании, делающей миллиарды на обходе многочисленных американских эмбарго — в отношении СССР, Ирана, Ирака, ЮАР, Северной Кореи. Основоположник «российского способа ведения бизнеса», если верить Сереге. Вторым был Пинхус Грин, его бессменный партнер и подельник. Такой же умелый и столь же неуловимый. Хотя относительно последнего меня частенько одолевали сомнения. Не верю я в безнаказанность того, кто сильно мешает американскому бизнесу. Гораздо достовернее выглядит точка зрения, что Грин и Рич (смешно-то как — «зеленый» и «богатый») работают на тех же людей, которые объявили на них охоту. Только занимаются бизнесом там, где солидным людям пачкаться не с руки.

Ведь Америка со дня своего основания давала миру непревзойденные образчики «бизнесменов». И каждый новый становился эталоном для будущих. Взять хотя бы Уилла Твида. Помните такого? Человек, показавший всему миру, как много можно заработать, избравшись всего лишь в нью-йоркский сенат! Когда Серый рассказал мне о нем впервые, я не поверил, что такое возможно, а потом, ознакомившись с фактами, понял, что это система. Система, в которую пытаются затащить мою страну. Уилл Твид строил здание окружного суда для родного Нью-Йорка. И построил этот трехэтажный домик на Чамберс-стрит всего за двенадцать миллионов долларов. В 1881 году. Примерно в те же годы была продана Аляска за семь с половиной миллионов. Трехэтажный домик в два раза дороже субконтинента. Вот это размах коррупции, вот это масштаб! Сто лет назад мои нынешние «земляки» могли весь мир поучить как «делать деньги» — на укрывательстве от налогов, на должностях, на репутации. С тех пор мастерство только росло.

Я не хочу сказать, что весь американский бизнес — сплошное надувательство, вовсе нет! Эдисон, Форд, Кох — все эти господа работали как кони над совершенно реальными проектами и обогатились вполне заслуженно, но такими же были Нобели, Фуггеры, Круппы, Порше, может быть, Демидовы. А вот что касается того, чтобы надуть ближнего, впарить туземцам стеклянных бус и обменять на них немного землицы — здесь главные специалисты неоспоримы. Разве что англичане могут составить некоторую конкуренцию. Но последние этими вещами уже почти не занимаются — не их уровень, слишком мелко. Ричи, Милкены и Бойские — звезды совсем другого континента. И пусть за Милкеном стоит Декслер, а за Бойским — Фролов, это ничего не меняет.

И когда Серега заикнулся о том, что было бы неплохо привезти Грина и Рича американскому правосудию и посмотреть, что из этого выйдет, я с энтузиазмом ухватился за его идею. Заодно можно было попытаться наложить лапу на фирму этих умельцев, пока они с Рудольфом Джулиани станут выяснять, кто из них правее и чистоплотнее.

О том, что эти господа обретаются в неподалеку от Женевы — в Цуге, не знали только бушмены в Калахари, но тем, кроме воды вообще все по барабану! Как их искала и не могла найти и вернуть на родину американская Фемида — международная загадка. Наверное, так «усердно» старалась. Как Испания дала свое гражданство «опасному преступнику», разыскиваемому Интерполом? Так просто не бывает.

Луиджи нашел обоих за три дня. Вместе с адресами вилл, больниц и прочих, публичных и не очень, мест, где появлялась эта парочка.

— Замечательно! Тогда ждем второго, и когда нарисуется — обоих упаковать и отправить на родину. Родные власти нужно будет известить о прибытии важных гостей. Обставь это как…

— Доставку опасного международного преступника из списка ФБР. Джулиани обещал за него два миллиона долларов. Обвинение МС-0013/1В.

— Хороший ход, — я одобрил его соображения.

— А ты знаешь, Зак, что охрана у этих людей — русские?

Вот это для меня была новость. С другой стороны, какую охрану должен был иметь человек, еще лет пять назад — до всех этих перестроек, еще при Андропове умудрившийся получить себе в зачет передовицу в «Известиях» — «Откровенный шантаж» с гневным окриком для всех империалистов-капиталистов: «руки прочь от Марка Рича!»? Новость, но новость неудивительная. Кто-то из верха ЦК или из самого Политбюро помогает «богатенькому Ричу» вывозить из моей страны ее достояние, золотишко и нефть в основном, оборачивать его в валюту и аккуратно складывать в той же Швейцарии до лучших времен — только и всего. И чтоб целее были денежки — еще и охрану в аренду приставили. За символическую плату. Молодцы. Я бы тоже так сделал.

— Это что-то меняет? — спросил я вслух.

— Без крови не обойдется.

— А вы, Луиджи, планируйте хорошо, а не так как всегда, и тогда обойдется. Да?

Он тяжело на меня посмотрел, тем взглядом, которым профессионалы одаривают туповатых дилетантов.

— Не нужно бурить меня насквозь, Лу! Я тоже так смотреть умею. У вас впереди еще целый месяц — готовьтесь! Если нужны будут деньги сверх бюджета — скажи.

— Это я и имел в виду, — угрюмо пробормотал мой главный «силовик».

— Тогда чего ты стесняешься? Ты же не на шлюх и граппу собираешься тратиться? Нет? А если нет, то тогда и вопросов — нет. Работай! И вот еще что: вот там в коридоре сидит новенький — Рик. Видел?

— Его Макс на работу брал.

— Макса больше нет. И этого Рика тоже убери от меня. Он свободен. И еще я подумал сейчас… Хочу знать ответ на один вопрос. Каким образом ночные гости проникли на территорию, охраняемую твоими людьми, Лу?

Такой постановки вопроса он ждал — это было видно по дрогнувшим на мгновение зрачкам. Надеялся не услышать, но все равно ждал. Я на несколько секунд задумался, но все равно получалась не очень красивая картинка:

— Прикинь сам, Лу, периметр охраняется, всюду камеры, электричество, датчики. Если я правильно помню, то стоило это что-то около ста пятидесяти тысяч фунтов. Оборудование и установка. На кой хрен оно нужно, если всякие уроды могут заходить и убивать моих людей когда им вздумается? Рассматривал варианты?

— Кто-то из наших слил?

Все-таки люди, привыкшие мыслить категориями прошлого века, трудно переходят к новым реалиям.

— Возможно, Лу, возможно! Но подумай еще вот о чем: если бы ты изготавливал и устанавливал сигнализацию и всю эту электронную фигню, неужели бы ты не оставил для себя маленькую лазейку? Универсальный ключ, отмычку, дырку в заборе? На всякий случай? Думаю, стоит проверить Саймона и установщиков. Так что работай.

— А Саймона почему?

— Саймон вывозил эту… девку. Ее тоже, кстати, проверь. Только для их машины охранный периметр раскрывался. А потом сразу нападение. Думаю — неслучайное совпадение. Если окажется, что записи с камеры над воротами нет, или там случайно сгорела лампочка — смело бери Саймона в оборот.

— Записи нет, — сказал Луиджи. — Ни с одной камеры. И лампочка сгорела.

— Бинго! Ату его, Лу! Даже если он напрямую не виноват, он что-то знает! Все, я устал. Скоро еще коронер должен появиться со своими допросами-протоколами. Вызови мне адвокатов, купи еще два телефона. У меня ни одного не осталось.

Глядя в его широкую спину, исчезающую за дверью, я подумал:

— У добри шлях, Лу, как сказала бы моя бабушка, урожденная леди Челобитько!

А мне предстояло озаботиться вопросом — как влезть в схему Рича-Пинкуса без потерь для своей репутации и кошелька, но без самих отцов-основателей?

 

Глава 2.

К большому моему сожалению, у меня не нашлось двух недель для поездки в Пензас, как рекомендовал доктор. И хотя полиция не сильно докучала своими допросами (я рассказал практически все, что знал), дел скопилось столько, что бросить все невозможно было даже на один день: собственность СА СССР в Восточной Германии; обломки «коммунистического капитализма» — советские банки в Австрии, Англии и Швейцарии, Амторги и Станкоимпорты; появляющиеся пока еще тонким ручейком — скорее, как некая диковина, чем как устоявшееся явление — советские делегации инженеров и ученых в исследовательские центры корпораций. Все требовало постоянного присутствия.

Я все чаще напоминал себе того беднягу с коротким кафтаном — куда не тяни, какой-нибудь кусок шкуры окажется на морозе. И покушение, вышедшее так некстати.

После возвращения из Луисвилла, где у нас с Серегой состоялась, можно сказать, «историческая» беседа, я принялся за воплощение на европейской земле той самой схемы, что уже два года использовал в Америке один из наших «золотых мальчиков» — жадный и скрытный Айвэн Бойский. Еще долго общественность будет задаваться вопросами — «откуда Бойскому было знать, где и какие компании будут стремиться поглотить другие»? Разумеется, неоткуда. Вернее, легально — неоткуда. Он не состоял в близких отношениях с «Мерилл Линч», постоянно болтавшейся на другом конце кости, за которую хватался наш Gyperbore Trust. Он всего лишь следовал рекомендациям Серхио Сауры.

Суть бизнеса была проста: своим клиентам Ваня говорил, какую компанию в скором времени начнут дербанить злые рейдеры. Клиенты покупали акции этой компании и ждали, когда начнется схватка. Ведь в Америке она происходит по «цивилизованным» правилам: атакующий концерн начинал скупку акций поглощаемого концерна. Поглощаемый пытался не допустить к контрольному пакету своих бумаг атакующего и тоже влезал в скупку своих акций, цена на которые, разумеется, взлетала в подоблачные выси. Клиенты Бойского дожидались окончания схватки и сбрасывали свои бумаги победителю, легко наваривая за три-четыре месяца сам-пять. Бойский никогда не ошибался, как не ошибался и Фролов. Как не буду ошибаться и я в Европе.

Goodyear, Gulf Oil, Texaco — жертвы выбирались жирные, известные. Последние две — вообще из списка Семи Сестер — негласного альянса семи крупнейших мировых нефтедобывающих компаний, контролирующих рынок сырой нефти практически полностью. За исключением маленького кусочка, где хозяйничал мой подопечный Марк Рич со товарищем.

Но это был верхний этаж жульничества — недружественное поглощение с последующим разделом поглощенной компании на несколько частей: для продажи, перепрофилирования и оптимизации бизнеса. Реальность, как водится, была хорошо скрыта от глаз общественности, недоумевавшей — зачем «Дрексэл, Бернхэм и Лэмбиар» — компания, подарившая миру «гений» Майкла Милкена, вдруг влезла в эти странные игры и берет кредиты в банке под 6 % годовых, чтобы получить контроль над предприятием с доходностью в 3 % годовых? Действительно — экая нелепица! Если отождествить личные интересы владельцев фирмы и интересы их предприятия, такая операция — образец идиотизма! Но стоит понять, что эти интересы — не одно и то же, как все вставало на свои места: фирма, взявшая кредит в банке и влезшая в большую игру, должна была профукать этот кредит, обеспечив рост стоимости личных активов владельцев компании. Убытки вешаются на фирму, прибыль оседает на личных счетах ее владельца. Через некоторое время — фирма банкротится, а неутешный банкрот-хозяин едет на Багамы, чтобы начинать транжирить честно скопленные миллиарды и оплакивать со вдОвой мадам Клико судьбинушку «дитяти», загубленного коварным бизнесом и происками конкурентов.

Да, на самом деле и банкротство было необязательным условием. Это в прежние времена ценность акции определялась дивидендами по ней, а в век развитой информатики ценность бумаги определяется динамикой ее удорожания. А дивиденды — каменный век, крошки для птичек, интересные только нищему обывателю. Поэтому даже большой кредит, запущенный в скупку постоянно дорожающего актива, в расчете на средний показатель цены за период использования кредитного плеча, мог вполне обеспечить выплату процентов по кредиту просто за счет роста цены на актив.

Серега не прогадал, когда обратился к этим людям — они чуяли личную выгоду за сотню световых лет и отозвались на предложенную схему бешеным энтузиазмом.

А Бойский со своей клиентурой был нужен для создания массовки и ажиотажа. В конечном итоге все оказывались в выигрыше. Ну, кроме банков и поглощенных компаний. Но они не в счет. От банков не убудет, они свое возьмут в любом случае, а бедняжки поглощенные — просто славные имена в истории. И ничего больше.

Заодно жадный Айвэн обеспечивал неплохой приток комиссионных поступлений от удачных операций своих клиентов. Себе-то пару сотен миллионов он точно скопил. А сколько осело на серегиных счетах — даже боюсь представить. Мне еще расти и расти до таких масштабов.

Как сказал Серый — «экономика — это вовсе не наука, в приличном понимании этого слова. Наука — это способ обращения с физическими или математическими константами — числом пи, гравитационной постоянной, постоянной Больцмана или Планка, скоростью света… А наука, в которой константы задаются произвольно по щучьему хотению — никакая не данность свыше, а всего лишь игра с некоторыми гибкими правилами, которые, к тому же, можно менять в любой момент — как заблагорассудится и когда новые правила станут выгоднее старых». Из чего я сделал вывод, что бояться вообще нечего.

Но, кажется, наступили такие времена, когда не я один распробовал на вкус эту простую истину. Весь мир начал терять страх и ощущение реальности. Я имею в виду, конечно, финансовый мир — ту вселенную, где деньги создаются из ожиданий, ощущений, слов и намерений. Где не нужно стоять у станка, отмеряя количество бракованных деталей, где нет необходимости заниматься маркетингом и серьезными социологическими исследованиями — оплаченные агентства предоставят отчет на любую заданную тему с нужным результатом, где нет необходимости потакать клиентам и снижать себестоимость продукции. Рынок вернет все сторицей, если ты в обойме! Главное — поддерживать нужные контакты, держаться общего вектора и давать заработать другим, выпуская все новые и новые биржевые инструменты — и тогда, будь уверен, твои деньги тебя найдут!

Если бы Модильяни с Миллером (экономисты, выдвинувшие одноименные гипотезы и теоремы) взялись объяснять нормальному человеку, что использование заемных средств может быть выгоднее использования собственного капитала — он бы их не понял, и, скорее всего, долго крутил бы пальцем у виска, но финансистам все было ясно как божий день. Использование заемных средств, по которым нужно платить кредитный процент приносило большую прибыль, чем свои собственные средства, не обремененные долговым ярмом и точка! И, что характерно, так все и было.

Финансовые империи, выросшие и из оптовых торговцев капиталом и из тех небольших лавочек, которым щедрый Джон Пирпонт Морган обещал оставить розничную торговлю деньгами, занялись такими странными вещами, что не будь я лично знаком со многими из славной когорты финансовых воротил, я решил бы, что сумасшествие становится нормой жизни. Но, как назло, они все были людьми с кристально чистым рассудком. Кравис из ККR, уже десяток лет терроризировавший своими M&A (слияния и поглощения) всю Америку — образец прагматизма. Жан-Ив Аберер из Лионского Кредита, недавно заступивший на пост главы крупнейшего мирового банка с поста управляющего инвестиционной компанией Paribas, и занявшийся разбрасыванием бесчисленных филиалов государственного банка по всему миру, скупкой сталелитейных заводов и киностудий; казалось, он боится оставить без внимания своего банка даже самую заброшенную дыру и спешит потратить на скупку разноплановых активов все деньги, до которых может дотянуться — он был просто эталоном логичности в частной беседе. Шварцман и Петерсон из Blackstone, выкормыши Lehman, бросившие вызов здравому смыслу и научившие мир не бояться масштабов — абсолютно уравновешенные люди. Все эти изобретатели LBO (выкуп компании в кредит, под обеспечение активами покупаемой компании), RAMBO, BIMBO, MEBO, VIMBO (все виды сделок — разновидности LBO), показывали окружающим, что единственное, что удерживает людей от обретения богатства — отсутствие фантазии и шоры совести во взглядах на жизнь. Они еще не додумались до CDS (кредитный дефолтный своп — дериватив, дата и место рождения — 1997 год, JP Morgan Chase, смысл его состоит, если по-простому, в страховании рисков кредитования. Если Банк А выдал кредит предприятию В, но сомневается в его возврате, он покупает у стороннего банка или страховой компании С эту бумагу CDS, которая гарантирует возврат банку А его денег. Но, поскольку эта бумага тоже чего-то стоит, то для кредитуемого предприятия В стоимость кредита — проценты — увеличатся на сумму CDS) или CLN (кредитная нота — тоже инструмент сомнительной ценности для реальной экономики), но по обещаниям Сереги, до знаменательного события осталось не так уж долго — лет семь-восемь.

Особая любовь финансовых управленцев всех мастей — секьюритизация. Странное слово, смысл которого ускользает от сознания, а между тем экономическое его содержание достаточно простое — создание дополнительного дохода из того, что уже приносит доход. Как? Просто! Если у вас есть маленькая пивоварня, приносящая ежемесячно по десять тысяч долларов, нет нужды для получения миллиона долларов влезать в кредит на десять лет или продавать свою лавочку. Выпустите ценную бумагу, обеспеченную доходом со своей пивоварни в течение года — и миллион у вас в кармане! Обратите внимание — не пивоварней, а доходом от пивоварни! Это большая разница! И уже становится забавно. Но, как водится, пытливый мозг банкиров пошел дальше: а если в одной бумаге объединить доходы несколько заводиков? А если заводики объединить с кафе и прачечной? А если добавить к ним доходы от ипотечных поступлений? И все это в одном флаконе — на рынок? Работает! Покупают! И вот здесь-то, как говорил Василий Иванович Чапаев из анекдота про «Чапаева и Петьку», карта и поперла! Все дело в том, что активы, объединенные секьюритизацией, могут быть разного качества — надежные и безнадежные, доходные и не особенно. Но покупатель этого не знает, он покупает бумагу, в которой эмитентом декларируется стабильный доход. А вот как обстоит дело с доходом на самом деле — большой вопрос. Зато эмитент избавляется от «мусора», впарив его покупателю. Но и покупателю тоже хорошо, ведь бумагу можно продать, перепродать: рынок на взлете! Цена растет, доходность уменьшается и в дураках снова оказывается «последний» покупатель, купивший дерьмо по цене конфеты. И в балансах компании, проводившей эту чудодейственную операцию «пассив» чудесным образом становится «активом» — красота!

Мир еще не знал, к чему приведет эта самая секьюритизация, возведенная в абсолют, но трудолюбивые сотрудники ENRONа — финансист, придумавший схему, Андрюха Фастов (можете говорить что угодно, но я никогда не поверю, что этот «талант» с именем Эндрю Фастоу не был из числа потомков какой-нибудь волны русской эмиграции) и ее глава Кеннет Лей при деятельном участии аудиторов из Arthur Andersen вот-вот готовились ткнуть человечество носом в финансовое зазеркалье.

В солидных банках и брокерских конторах начали появляться обкокаиненные сопляки моего возраста, задвигавшие руководству столь математически сложные схемы моментального обогащения, что оценить их не бралось ни одно консалтинговое агентство, но к удивлению рискнувших боссов, приносившие необъяснимый с точки зрения логики профит из простой перетасовки денег между несколькими счетами.

Валютные, процентные, экзотические свопы перестали быть разовыми, просчитанными сделками и благодаря компьютерам приобретали лавинообразный характер — даже небольшой инвестиционный банк мог провести в день тысячи таких операций. И молодые «гении» начали зарабатывать совершенно необъяснимые состояния просто ковырянием пальцами в своих обсыпанных белым порошком носах. Премии исчислялись миллионами и десятками миллионов. Порой мне казалось, что иные из них, даже работающие на меня, зарабатывают больше и быстрее, чем я с Серегой.

Финансовый и фондовый рынки всегда были бесконечно далеки от реальной экономики, но если, как писалось в учебниках, раньше, во времена зарождения, фондовые биржи были призваны перераспределять свободные капиталы между доходными и не очень областями экономики, то ныне мир ценных бумаг и валют начинал жить в какой-то своей, совершенно виртуальной, реальности. На каждый доллар, вложенный в реальную экономику, приходилась сотня, запущенных в биржевой оборот. Денег было очень много, и с каждым годом становилось все больше — рынки безудержно росли, развивались и требовали наличных.

Серега давным-давно отсоветовал мне лезть в эти непролазные дебри, где для таких парней с улицы как мы, вход — рубль, выход — пять. Я разделял его точку зрения, представляя себе незабвенного О. Бендера, ознакомившегося с этими схемами. Нервное курение в сортире и комплекс неполноценности иконе советских аферистов обеспечены! Опционы, фьючерсы, и всякие деривативы хороши для тех, кто рулит рынком и хочет еще больше зеленых бумажек с ликами Бенджи Франклина, у нас же цель в ином. Акции помимо прибыли, дают права, ну, конечно, если они в достаточном количестве для обретения прав.

Поэтому я не стремился к получению ежедневной прибыли, предпочитая консервативный подход к своей деятельности. На простой торговле акциями можно заработать не меньше и надежнее, чем на всех этих головоломных хитромудростях, показывающих иногда в моменте сумасшедшую доходность, но, при рассмотрении сколько-нибудь длительных сроков проведения операций, приводящих к недвусмысленному выводу: от их существования богатеет в основном тот, кто их выпустил. Ну и немножко тот, кто разместил эти производные бумаги на рынке. А не тот терпила, кто их купил. И Уоррен Баффет со временем прекрасно этот тезис подтвердит. Правда, Серега был уверен, что за Оракулом из Омахи стоят еще несколько персон — гораздо более тяжеловесных, чем владелец Berkshire Hathaway.

На второй день пребывания в госпитале Принцессы Грейс я удостоился мимолетного внимания местного медицинского светила — какой-то шишки с кафедры психиатрии из Лондонского университета. Чем-то похожий на кошмар с улицы Вязов, молодой Найджел Ли, окруженный полудюжиной почтительно внимающих ему коллег, посветил мне фонариком в оба глаза по очереди, покрутил пальцами перед моим носом и, сочтя динамику выздоровления удовлетворительной, с легким сердцем выпнул меня домой. Скорее всего, причиной такого решения стало мое настойчивое желание притащить в палату факс, телетайп и посадить в соседнюю палату секретаря. Режим больницы таких вольностей не допускал и мне вынужденно пришлось стать жертвой врачебного произвола.

Впрочем, этому обстоятельству я был только рад — труба звала на подвиги и Луиджи возбужденно бил копытом, требуя подробностей о покушении, адрес моей ночной гостьи и немедленного раскаянья во всех злодеяниях, вызвавших подобный эксцесс.

Подробности я, конечно, рассказал. Адреса не знал. Какой адрес? Я даже имени ее не помнил! Темненькая, курит, болтлива, круглопопа (Венера Каллипига обзавидуется) и ненасытна — вот и все особые приметы. Саймон высадил ее на вокзале Ватерлоо — ищи теперь ветра в поле по всему юго-западу от Брайтона до Кармартена. Во всяком случае, он так говорил, и пока его слова проверить было трудно. Не пытать же беднягу? Хотя, если мне наскучит игра в цивилизованного буржуина, придется, наверное, показать лик озверевшего «комми».

— Но ты же понимаешь, Зак, что, скорее всего, она и есть та единственная, которая могла бы вывести нас на след? — в сотый, наверное, раз спросил Луиджи.

— Что толку, Лу? Если она перекрасилась, постриглась и пару раз побывала в солярии — я ее не узнаю, даже если снова затащу в койку!

Не то, чтобы я раздражался от его расспросов, но все-таки нужно понимать, что я не кадровый разведчик, слету запоминающий любые лица по сотне признаков и однозначно идентифицирующий каждого, кого хоть раз встретил на базаре.

— Отстань, Лу. Я рассказал тебе все, вплоть до поведения одного отдельно взятого самца в период брачных игрищ. Остальное — в полицейских протоколах и твоих руках. В конце концов, на Острове не так много должно быть людей, обратившихся к врачам с таким специфичным переломом запястья и вскрытыми венами на нем же. Примета верная. Ищи!

— Если они не идиоты, то к врачу они обратились на континенте. Франция, Бельгия, Голландия — для хорошей лодки часов пять ходу. А на вертушке и того меньше. А я ноги стопчу и ничего не найду, — посетовал мой главный охранник.

— Да мне, в общем-то, наплевать на твои ноги, Лу. Тем более, что бегать ты будешь не сам. Я же не жалуюсь тебе, что твои парни пожирают слишком много ресурсов? Ресурсы — моя забота. А обеспечение моего спокойствия — твоя. И очень прошу тебя, не нужно впятеро увеличивать количество личной охраны — я не запомню лица и буду шарахаться от своих же. Не то чтобы я этого боялся, но выглядеть смешным и трусливым не хочется, понимаешь? Так что — ищи. Установщиков сигнализации и камер проверил?

— Да, Зак. Не думаю, что они в этом замешаны. Зачем рушить основы своего бизнеса?

— Я тебе объясню, Лу, зачем это делать! — Иногда эти их рассуждения о честности по умолчанию просто изводили меня, заставляя срываться на хороших в общем-то людей! — Если стоимость дырки в одном месте моего забора выше, чем пяток годовых доходов их сраной компании — они с легкостью согласятся похоронить свою контору вместе с репутацией и перспективами! А иначе им нечего делать в бизнесе! Понятно?

— Хорошо, босс, — понурился Луиджи, — я понял.

— Отлично, сеньор! Замечательно! Узнай о них все — вплоть до бухгалтерских отчетов! И что там у нас с немцами?

— Мой контакт передал согласие. Через две недели в Потсдаме тебя встретит сам старый Эрих. Условия и точное место нам сообщат за два часа до встречи.

— Через две недели? Как я люблю коммунистов! Они в самом деле думают, что мир крутится вокруг них и у меня нет более забот, как угодить этим старым маразматикам?

Луиджи загадочно улыбнулся:

— Не стал бы я называть герра Мильке «старым маразматиком»…

Я бы тоже не стал, если бы товарищ Мильке не просрал бы вскоре свою страну, несмотря на все свои таланты. Немцы вообще странный народ — вроде бы всегда все делают правильно, но итогом верных действий чаще всего становится грандиозный провал — хоть Гитлер с его Барбароссой, хоть кайзер Вилли с запломбированным вагоном, хоть этот… немецкий резидент в САСШ, передавший со своим связным расписки агентов-американцев в получении вознаграждения от германских хозяев. Отчетность — дело хорошее во всех отношениях, но особенно она понравилась английским и американским контрразведчикам. Впрочем, поражение одних — всегда выигрыш других, и, может быть, я просто недостаточно осведомлен, чтобы судить о том, как, что и зачем делают абсолютно все немцы? Разумеется, вслух я этого не сказал.

— Не называй, — я занес дату встречи в Потсдаме в свой планировщик. — Займись визами, паспортами, ну, ты знаешь. В ГДР просто так не въедешь. А у тебя всего лишь две недели.

Луиджи что-то еще хотел сказать, но передумал. Видимо решил, что сумеет справиться без моих ценных указаний.

Он ушел, а я стал готовиться к знаменательной аудиенции.

Три дня прошли в какой-то нервной суете и беспрестанных метаниях — от адвокатов, ведущих мои дела в отношении Скотленд-Ярда до других, занятых несколькими слияниями: Parmalat я соединял с Nestle (не особенно рассчитывая на успех, просто устраивая газетную шумиху, играл на повышение), FIAT с SAAB — примерно с теми же намереньями, а SAP поглощал Danfoss — и эта сделка была серьезной.

Серому позвонил и доложился, что все в порядке, волноваться пока не о чем.

Первое мая отмечать не стал — не нашлось под рукой соответствующих транспарантов, чтобы достойно пройтись по Вестминстер Эбби, призывая пролетариев всех стран к объединению и размахивая красными флагами.

Но второго проснулся рано. И хотя встреча с лордом-мэром была назначена на три часа дня, готов к ней я был уже в десять утра. Помыт-побрит-напомажен.

Такому невеликому знатоку Лондона как я, никогда бы не найти дороги от Примроуз Хилл, где располагалось мое основное жилище, до Финсбери, где ждал меня достопочтенный сэр Гревиль Спратт, торговец скобяными изделиями. Всего лишь три с половиной километра по прямой, но в сплетении узких улочек Сомерс Тауна, Пентонвилла и Финсбери я рисковал как Тезей в своей увеселительной поездке на Крит.

В общем, повез меня в сердце империализма Томас Дашвуд, оставшийся старшим смены вместо Саймона, которого Лу плотно взял в оборот. Был мистер Дашвуд молод, кажется даже моложе меня, а потому чрезвычайно добросовестно отнесся к своим обязанностям: сам уселся справа, слева подсадил ко мне еще и Джона, а за рулём Bentley устроился третий телохранитель — Кристиан. Фамилии своей многочисленной охраны я уже перестал даже стараться запоминать. Тем более, что большинство из них останется здесь когда я отправлюсь в какой-нибудь Сингапур, Гамбург или Аделаиду, а там есть свои такие же парни — одинаковые с лица, и все с похожими именами. Редко когда Клаус или Пьер.

Мне нечасто доводилось ездить по Лондону, в основном от Хитроу до дома, вечером на Камлет Уэй, да в офис на пересечении Бонд-стрит и Оксфорд-стрит. Маршруты постоянные и порядком примелькавшиеся. Теперь же за окнами машины мелькали незнакомые районы, и я неосмотрительно попросил Дашвуда прокомментировать дорогу.

Том оказался большим патриотом своей столицы, рассказывал мне едва ли не о каждом доме, встреченном по дороге к Нортгэмптонскому скверу. Он сильно удивлялся, что полковник, сэр Спратт, встретится со мной не в Mansion House, где обычно принимает важных персон, а в здании городского университета, номинальным главой которого является. Томасу казалось это странным.

Едва мы проехали Юстен Тауэр, Дашвуд велел мне смотреть налево и ждать появления грандиозной стройки. Через пару кварталов я действительно увидел огороженную площадку. За забором высилось здание из красного кирпича: с башенками, с обилием стрельчатых и арочных окон, с обязательными часами под шпилем, с ломаной линией кровли — его четыре этажа выглядели очень внушительно и торжественно.

— Евростар! — торжествующе объявил Томас. — Станция Pancras. Представляете, скоро можно будет сесть здесь на поезд и через пару часов добраться до континента! Кале, Париж, всюду! Быстрее, чем на самолете! Под каналом!

— Под Ла-Маншем? — я что-то слышал об этой стройке века и периодически отбивался от предложений проинвестировать строительство какой-нибудь ее части. Серега предупреждал, что проект это странный, коммерчески практически бесполезный, неспособный в обозримом будущем вытащить себя даже на самоокупаемость, и я ему верил.

— Да, сэр, — согласился, скривившись, Том, — под каналом. Мой кузен работает в проектном бюро. Подумайте только, два десятка миль под водой! Фантастика. В славное время мы живем, мистер Майнце!

— Все б вам, европейцам, землю ковырять, — усмехнулся я. — Швейцарцы тоже собираются сквозь Альпы копать дыру. В Италию.

— Мы — англичане, сэр, — поправил меня Томас. — Простите. А этим, с континента, просто делать нечего. Кому нужны их горы? Мне очень жаль, но ерунда это все. Вот через канал нужна дорога, а то наша экономика задыхается. А там зачем? Кто поедет в Италию через тоннель, если есть самолеты и корабли? И строить они будут наверняка еще лет двадцать. У нас быстрее все построится!

— Японцы уже два месяца как под водой катаются. Про тоннель Сэйкан слышал?

— А, — отмахнулся Том, — простите меня, сэр, да только игрушки это все. Там у узкоглазых под водой всего-то десяток миль.

Такая точка зрения не была для меня внове, ведь всему миру известно, что Россия — родина слонов и всех изобретений: все, что придумали мы — эпохально и значимо, а то, до чего додумались другие — баловство одно.

Между тем мы уже оказались на Спенсер-стрит и до цели поездки оставались считанные минуты. И самую последнюю из них отсчитали часы над трехэтажным краснокирпичным зданием университета.

Едва я выбрался из машины и расправил брюки, как за спиной раздался спокойный негромкий голос:

— Мистер Майнце? Позвольте, я провожу вас к канцлеру. Вас ждут.

В паре метров позади меня на тротуаре стоял человек. Тощий как вешалка, из тех людей, что совсем недавно очень быстро потеряли половину своего привычного веса — опавшие щеки, свисавшие двумя мешками под нижнюю челюсть, простыня полощущейся на подбородке кожи… На секунду мне показалось, что смотрю я в глаза дракону с острова Комодо — таким невыразительным и бессмысленным было выражение взгляда белесых гляделок моего провожатого.

— Я могу взять с собой охрану? — не то, чтобы я боялся, но потом Луиджи обязательно на меня наорет.

— Это лишнее, здесь вам ничто не угрожает.

— Пошли, Томми, — я упрямо кивнул своему телохранителю.

«Ящер» поджал тонкие губы — будто я только что его смертельно чем-то обидел. Да и наплевать. Не английская королева этот сноб, переживем.

— Меня зовут Ллойд Снайдер, я секретарь полковника Спратта. Следуйте за мной, сэр, — Мистер «прямая спина» повел меня под широкую арку входа.

В вестибюле повернули направо и мимо отвернувшегося секьюрити прошли к лестнице в торце здания. Освещение не позволило рассмотреть интерьеры в подробностях, но и внимание мое было поглощено совсем иными размышлениями.

Предстоящая встреча с номинальным главой финансовой столицы мира будоражила воображение — какая разница, что он скажет, важно, что он меня знает! И это красноречиво доказывает, что я кое-что значу в этом мире и имею какой-никакой вес. И такое положение весьма льстило моему самолюбию. Мне двадцать шесть лет, а я уже вон где! Смог бы я добиться чего-либо подобного оставшись в Союзе? Да ни в жизнь! Серый рассказывал, что предел моей карьеры — место на кафедре родного института. И, скорее всего, так оно и было. Пока ясно не видишь цели — бесполезно стремление к ней. А что я мог увидеть из-за преподавательской стойки провинциального ВУЗа? Обком партии? Даже не смешно, там таких своих видящих — как грязи.

Серега раньше частенько говорил (сейчас-то он так уже не думает): кто владеет информацией, тот владеет миром. А не говорит больше так, потому что он теперь не владеет информацией — он ее создает, и только теперь приближается к овладению миром. И пусть абсолютному большинству это незаметно, но дело обстоит именно так. Я же пока только на стадии овладения. Но и не вечер еще!

Пока я упивался манией собственного величия, для которой, как известно, не нужно величия, достаточно просто мании, мы пришли к высоким — метра четыре — деревянным дверям, почти воротам, подобным тем, что можно найти в любой областной филармонии СССР: геометрический узор на полотне, латунные блестящие ручки и петли. Помпезно и… только лишь помпезно. Еще чуточку расточительно.

— Прошу вас, сэр. Вашему человеку лучше остаться здесь, — «Ящер» отворил левую створку, вошел и отступил от входа чуть вправо, давая мне проход. — Мистер Закария Майнце, господа!

В просторном зале — шагов сорок в длину и десяток в ширину, освещенном солнечными лучами, падающими сквозь пяток высоких окон, стоял замечательный Т-образный стол с дюжиной кресел за ним и троном с высокой спинкой во главе. Меня встречали три человека.

Самый старший был тем самым лордом-мэром, сэром Гревилем, я опознал его, запомнив по нескольким газетным публикациям. Где-то он был в странной шапке, мантии и со здоровенным медальоном на пузе — должно быть, ритуальное должностное облачение, где-то — в цивильном костюме, как в статье о встрече с парой беспризорников из нашего Мемфиса, где-то в рубашке-поло и традиционных бриджах. Но всегда с аккуратно уложенными слегка вьющимися седыми волосами, улыбкой на породистом лице, прямо-таки лучащимся дружелюбием и святостью. Идеальный образец мужа, облеченного народным доверием.

Вторым оказался невыразительного вида мужичок с прилизанной прической. В советских фильмах о гнусном царском режиме такими частенько изображали разнообразных приказчиков — даже тонкая щеточка усов была, что называется «в масть»! Сними с него костюмчик, изготовленный где-нибудь в районе Сэвил Роуд и стоящий как та машина, на которой я приехал, отбери лакированные штиблеты — и вот он, гольный типаж купеческого наймита!

Третий встречающий, кажется, был чьим-то секретарем — одежка поплоше, только галстук с заколкой на уровне, во взгляде одновременно достоинство и желание услужить.

— Здравствуйте, мистер Майнце! — обнажив улыбкой желтоватые зубы, воскликнул хозяин помещения. — Я так рад наконец-то с вами познакомиться! Как доехали?

Он сделал несколько энергичных шагов навстречу, протянул руку и потряс мою ладонь необыкновенно крепкой хваткой — даже у Луиджи лапа была помягче. Видимо, полковником он был без дураков — заслужил где-то.

— Спасибо, сэр, — я слегка поклонился, показывая свое почтение, — дорога к вам оказалась быстра и приятна.

— Это очень замечательно, — он приобнял меня за плечи, чему я очень удивился, помятуя о показной английской чопорности, но быстро сообразил, что передо мной разыгрывают «своего в доску парня». Позади еле слышно стукнула притворенная дверь. — А то я боялся, что какая-нибудь мелочь вроде дождливой тучи может помешать нашей встрече.

Англичане много говорят о своей отвратительной погоде, но они понятия не имеют о действительно плохой погоде. Следует понимать, что английская погода плоха только в сравнении с югом Франции — там, где Ницца и Монте-Карло. Здесь не бывает жары и холодов, снег выпадает максимум на неделю за весь год и сразу тает, туманы редки и случаются только зимой. Дождей меньше, чем в том же Риме или Гамбурге, не говоря уже о Ленинграде, где безоблачных дней за год едва наберется три-четыре десятка. Словом, даже обсуждая погоду — они врут. Вранье здесь — хороший тон, если оно убедительно и разделяется окружающими. Они врут, когда изображают вежливость и участие — на самом деле им плевать на вас с башни святого Стефана, что возвышается над Вестминстерским дворцом, врут, когда делают вид, что их не интересуют деньги — это единственное, что их по-настоящему интересует (ну, кроме футбола, конечно, и обсуждения налогов), врут, когда изображают сексуальную холодность — более похотливого народца в Европе не найти (разве только в Италии). Словом, когда англичанин тебя хвалит — бойся, ты где-то здорово лопухнулся.

— Я тоже этого боялся, но, поверьте, сэр, нет такой силы под этим небом, которая смогла бы меня отвратить от вашего общества, — обстановке приходится соответствовать, и по тому, как покруглели глаза сэра Спратта, я понял, что попал в точку.

— Вот как? Вы, американцы, не перестаете меня удивлять, мистер Майнце.

— Вы, англичане, делаете это со мной еще чаще! Зовите меня Заком, так мне привычнее, да и по возрасту так будет корректнее

Он коротко рассмеялся, и сказал:

— Тогда и вы зовите меня по-простому: сэр Гревиль или еще лучше — полковник! Договорились? — Спратт заговорщицки мне подмигнул, продолжая ваньковаляние. — Представляю вам мистера Брауна, Зак. Это мой старинный друг и партнер.

«Приказчик» слегка приподнял свой тощий зад над креслом и кивнул головой.

— И еще один мой гость — мистер Герберт Джемисон. Это постоянный помощник мистера Брауна во всех начинаниях, насколько я знаю.

«Помощник мистера Брауна» поднялся на ноги и протянул мне руку. Вот у него она была влажная и холодная.

— Сигару, Зак? Чего-нибудь выпьете? — Пока я рукопожимался с мистером Джемисоном, полковник оказался у шкафа, за темными стеклянными дверцами которого угадывались контуры стеклотары.

— Спасибо, полковник, днем я предпочитаю соблюдать трезвость.

— Жалко, но должен сказать, что восхищен вашим похвальным самообладанием, молодой человек! Ставлю двойной соверен против шиллинга, что если бы мы все начинали день с пары глотков чего-нибудь бодрящего, мы бы никогда не оказались на тех местах, что занимаем сегодня! Не так ли, мистер Браун?

— Совершенно верно, полковник, — голос у «приказчика» оказался такой же бесцветный, как и внешность. — Но, вполне вероятно, были бы много счастливее.

Мы все почему-то дружно рассмеялись.

— Как вам Лондон, Зак? — Спратт, видимо, решил выдержать ритуальную часть встречи до последней запятой.

— Красивый старый город. Здесь время осязаемо. Все эти столетия имперской мощи, брусчатка под колесами кэбов, вязы… И, конечно, деньги, океан денег!

— Да вы поэт, Зак! С американской поправкой, но поэт, — развеселился полковник. — У нас не принято говорить о деньгах. Что такое деньги? Достоинство джентельмена измеряется не в деньгах…

— А в умении их тратить и быстренько находить новые, — продолжил я.

— Вам не откажешь в наблюдательности, мистер Майнце, — скрипнул мистер Браун.

— Итак, полковник, чем обязан вашему приглашению? — Мне уже изрядно надоели эти бесчисленные акты марлезонского балета, и я решил сразу перейти к сути дела.

— Сразу чувствуется деловая американская хватка, — обрадовался сэр Гревиль.

— Не думаю, что мистер Дрейк, перед тем как ограбить какого-нибудь неудачливого испанца, рассуждал бы с ним о видах на тюльпаны в Амстердаме.

— Сэр Френсис Дрейк преставился на полвека раньше, чем в Голландии началась тюльпаномания, — сэр Гревиль показал мне кресло, в которое можно было опуститься так, чтобы видеть всех собеседников.

— Это важно?

— Совершенно неважно! — усмехнулся полковник, присаживаясь на свой трон во главе стола. — Собственно, если вы настаиваете, то не будем тянуть. Вы богаты, Зак. Вы баснословно богаты! Но мало этого, вы еще и умны, — он внимательно наблюдал за моей реакцией. — И вы, конечно, понимаете, что любое крупное состояние в этом мире обязательно находится под пристальным вниманием заинтересованных людей? Деньги — это оружие, молодой человек, возможно, самое мощное оружие, какое изобрел человек. Глупо оставлять его без присмотра. И мы, те, кто обеспокоен судьбой цивилизации, просто не вправе относиться к нему легкомысленно. Разумно будет, если мы сможем хотя бы понимать — куда и зачем направлено это оружие?

— Я понимаю ваши устремления, сэр.

— Это славно, юноша. В ваших руках очень быстро собралось огромное количество денег. Динамика потрясающая. Я такого и не упомню за всю историю Британии, а ее я знаю очень хорошо. Подобное удавалось, наверное, только Вильгельму Завоевателю, но у него с самого начала было целое герцогство. Может быть, еще де Варенн и Фицалан. Но это фамилии, давшие миру королей! Пару лет назад немногие знатоки слышали ваше имя. О вас еще молчат газеты, но поверьте — это ненадолго. Повезло ли вам несказанно, имеется ли у вас какое-то сверхчутье, или вы гений бизнеса — неважно. Для нас неважно. Потому что, поверьте, удача приходит и уходит, и нет ничего более желанного, чем безопасность. Уж нам-то это известно на тысячах примеров. И вот теперь мы переходим к сути вопроса. Я хочу предложить вам покровительство какого-либо из цехов Сити.

— Это вроде масонской ложи?

— Что вы, Зак, ну какие масоны? Разве мы похожи на людей, играющих в эти бирюльки?

Я выразительно посмотрел на стену, где висел портрет Спратта в полном мэрском облачении — те самые мантия с короной и медальон на груди:

— Вообще-то — да.

Он проследил за моим взглядом и опять обнажил свои крепкие зубы, изображая смех:

— Бросьте, толпа любит традиции. Нет, Зак, я предлагаю вам по сути гражданство Сити, расположение властей Лондона, защиту ваших финансовых интересов в любой точке мира. Что-то вроде членства в самом элитарном клубе под этим солнцем.

Заманчиво. Еще красну девицу голубых кровей предложи, сэр Гревиль, и я — твой с потрохами! Ага, сейчас, только шнурки поглажу и сию секунду….

— И какова цена?

— Ваше участие — уже высокая честь нашему обществу.

— И все же? — смешно поддаваться на такую незамысловатую лесть.

— Ничего экстраординарного. Перемещение ваших капиталов в банки, фонды, предприятия, подконтрольные юрисдикции британской короны. Британия, Шотландия, Ирландия, Австралия, Канада, Бермуды, Кайманы. Можно в коронные земли — Джерси, Мэн. Можно в британские банки по всему миру — в Сингапуре, ЮАР, Чили — где захотите. Можно в американские или японские. Германские. Минимум налогов и максимум безопасности. Распоряжаться этими капиталами вы будете по-прежнему сами, мы не навязываемся. Но никаких Швейцарий, Андорр и Лихтенштейнов или Италий. Нам важна прозрачность дел и намерений.

— Если я правильно понимаю, то, в случае моих недружественных действий, арест на мои деньги наложится моментально?

— Вас обязательно предупредят заранее, чтобы не случилось опрометчивых поступков ни с вашей ни с нашей стороны. Зато взамен — бескрайние просторы возможностей, уважение, открытые двери лучших домов любой европейской или американской страны. Разве оно того не стоит? Играйте по правилам и вашей жизни позавидуют многие.

Я забарабанил пальцами по столу, чувствуя, как накатывается бешенство. Суки!

— А что, если я не соглашусь?

— Королева будет недовольна, — вякнул мистер Браун.

— Да уж, — покачал головой Спратт, — ваш отказ Ее Величество не обрадует. Но это полбеды. Вас ждет остракизм со стороны цивилизованных деловых кругов. Но даже с этим можно жить, забившись куда-нибудь в центральную Африку. С вашими миллиардами вы не пропадете. Но станете безвестны и никому не нужны. И все же гораздо хуже будет то, что любая ваша сделка на мировом рынке будет рассматриваться под микроскопом всеми заинтересованными ведомствами. И вас не спасет, что законодательство по фондовым рынкам в Европе еще только начинает возникать. Пример вашей родины, мистер Майнце, вдохновит нас на быстрое создание сдерживающих факторов. Вот здесь возможны аресты, отмены сделок и прочие прелести действия бюрократической машины. Административный рычаг очень важен в бизнесе, Зак, не так ли? Особенно в большом бизнесе. К чему от него отказываться и противодействовать?

Вот так — без лишних условностей: либо как все, либо против всех.

— Интересно, полковник, а почему вы решили, что я могу чем-то навредить?

— Лучше предохраниться, чем потом пожалеть.

— Еще хочу спросить. Прямо-таки язык чешется! Вы всем подряд делаете такие предложения?

— Что вы, Зак, это нереально. Кто-то богатеет, кто-то разоряется — разве за всеми уследишь? Вы из числа очень немногих счастливчиков. Которые держат свои капиталы не в самых подходящих местах. Нет ничего страшного, если сотню-другую ваших миллионов вы спрячете в каком-нибудь Цюрихе на черный день — такие слабости простительны любому. Но основную массу мы должны видеть.

— У меня есть время подумать? Я не привык соглашаться сразу, даже если мне приносят подарок. Мне нужно все проверить.

— Сколько вам потребуется времени? — теперь Спратт забарабанил по столу. И перестал улыбаться, видимо, решил, что пошла торговля.

— Полгода меня бы устроили.

Как говорил папаша — проси в три раза больше чем хочешь, получишь столько, сколько нужно.

— Это очень много, — прогнусил мистер Браун. — Мы готовы предоставить вам половину этого срока. И то только потому, что очень уважаем ваше умение делать деньги, мистер Майнце.

— Хорошо, пусть будет три месяца. Но до тех пор все останется как было?

— Разумеется.

Я поднялся, изобразив на лице тягучие раздумья:

— Очень рад знакомству, господа. Я найду способ уведомить вас о своем решении.

— До свидания, мистер Майнце, — сказал моей спине полковник Спратт.

 

Глава 3.

Я вышел из здания, чувствуя, как под рубашкой течет липкий холодный пот — не от испуга, от злости. Я не знал, что им ответить! Не объявлять же войну? А давать даже малейшую возможность контроля над моими, нашими деньгами — просто похоронить все, ради чего мы четыре года суетимся.

Особенно бесило, что этот улыбчивый старикашка точно определил места залегания моих капиталов — Андорра, Лихтенштейн, Швейцария, Италия. Не назвал Монако и Люксембург — еще две налоговых гавани, где у приличных людей принято прятать сбережения. К чему бы? Знал, что там почти ничего нет или были еще какие-то причины?

Том, чувствуя, что я сильно не в духе, не лез ко мне со своими тоннелями и музеями, и всю обратную дорогу в машине стояла тишина, в которой слышно было только мое свирепое сопение.

Вечером я прилично напился — когда сняты тормоза в голову порой приходят замечательные идеи. В этот раз пришло сразу две. Первая возникла, когда я прочитал в The Guardian небольшую заметку о финансовых трудностях немецкой MВB-ERNO — потомка той самой компании герра Мессершмитта, что во многом создала Гитлеру его люфтваффе. Теперь она обросла строительным и судостроительными подразделениями: вертолеты, самолеты, здания, спутники, морские корабли — прямо-таки кладезь инженерной мысли. Лакомый кусок. Судостроение в этом конгломерате было представлено знаменитейшими верфями Blohm+Voss, строившими Третьему Рейху его «карманные линкоры» и «волчьи стаи», а ныне выводящими в моря сухогрузы, круизные лайнеры, миллиардерские яхты, фрегаты и эсминцы. Космос — корпорацией ERNO, составленной из осколков компании Фокке-Вульфа. Авиацию представляли дивизионы, разрабатывавшие гражданские, военные, грузовые и пассажирские аппараты. Одно из подразделений даже работало с Пентагоном над самолетом-«невидимкой», уж не знаю, что это за хрень, но выглядела она очень заманчиво. И стоила компания МВВ, обремененная долгами, совершенно смешные деньги. На нее точили зубы ребята из DASA — креатуры Даймлер-Бенца, но я собрался предложить больше. Серега как-то говорил, что в будущей России возникнут забавные экономические казусы, когда какая-нибудь компания будет цениться на рынке дешевле, чем имеется денег на ее счетах. Здесь имела место подобная ситуация — интеллектуальный и материальный багаж у немцев был гораздо выше, чем те три миллиарда марок, которых им недоставало для полного счастья. А мне эти миллиарды очень мешались. Я еще вволю повеселюсь, когда инженеры Мессершмитта и Туполева будут вместе проектировать конкурента для Боинга! Следующий стакан бурбона уверил меня в необходимости решить вопрос приобретения МВВ в самом ближайшем времени. И я бросился к телефону, чтобы отдать необходимые распоряжения. Не люблю решать дела в пьяном виде, но медлить было нельзя — парни из DASA ждать не станут.

Вторая идея возникла после телефонного разговора с управляющим андоррского Banca Privada D'Andorra, где находились счета Meinze AG — моего предприятия, которое должно было поглотить МВВ. Мсье Персен мимоходом, посмеиваясь, упомянул «русского царя Андорры» Бориса I, чем немало меня заинтересовал. Разумеется, я полез в Британику. И выяснил, что хоть и считается княжество Андорра самостоятельным и насквозь суверенным, но равноправными номинальными его главами являются президент Франции и епископ Урхельский Жоан Марти-и-Аланис — испанец, которые, впрочем, прямым управлением не занимаются, делегировав эти обязанности местным выборным органам. Чем и воспользовался некий Борис Скосырев — русский авантюрист из числа белоэмигрантов. Соблазнив своими речами в начале тридцатых немногочисленное население страны, провозгласил себя королем и даже несколько дней издавал указы, пока не был скинут с трона нарядом испанских жандармов, присланных офигевшим от наглости самозваного «короля» епископом. И андоррцы не встали на защиту своего монарха. Да и зачем, если был он нищим пустобрехом?

Забавная биография Скосырева навела меня на мысль, что в век тотальной демократизации всего и вся, в суровую годину обожествления капитала, мне стоит попытаться поиметь свое собственное королевство в самом сердце Европы. У Андорры нет еще даже Конституции! Бери страну и владей! И пусть потом попробуют всякие Спратты и Брауны упрекать европейского аристократа, что свои деньги он хранит не в английских банках! Послевоенный раздел Европы еще никто не отменял и, значит, прямая интервенция невозможна! Пока стоит Советский Союз. А потом возникнет традиция. Если мои подданные будут довольны королем — фигу меня с трона снимешь. А довольны они будут! Если это получилось у нищего дилетанта Скосырева — я сделаю это походя!

Идея показалась мне настолько увлекательной и многообещающей, что я достал вторую бутылку бурбона. Видимо, такая судьба у Андорры — иметь трон, а на нем русского царя!

Сереге о своей инициативе я решил пока не говорить — пусть будет сюрприз.

Две недели я дрался за МВВ-ERNO. Дело двигалось туго, потому что в Бонне у DASA все уже было на мази, вопрос о передаче ей МВВ был практически решен, и вдруг вылезла какая-то Meinze AG — никому не известная, сорящая деньгами и щедро раздающая обещания. О сохранении рабочих мест, об инвестициях в компанию, о выделении пакета акций депутатам федерального собрания и отдельных земель — мои доверенные обещали все подряд — бумага стерпит. Я вломился в тонкую паутину выстроенных связей и договоренностей как слон на выставку коллекционного фарфора. И, если за две недели мне не удалось подгрести под себя заветный актив, то уж тонкую интригу DASA я точно обломал. Не видать немцам объединенного аэрокосмического концерна.

Немцам не нравилось, что сама Meinze AG, подразделение Meinze Corp. была компанией совершенно непубличной. Мне же напротив, казалось, что только таким образом я могу обезопаситься от ответной контратаки противника. Если моей компании, в которую я с такой любовью собирал активы по всей Европе, нет на бирже, инструментарий оппонентов сильно беднеет. И я не обязан прислушиваться к своим акционерам, публиковать отчеты и балансы и всю эту бухгалтерскую тряхомундию, которая легко раскачивает курс акций предприятия. Публичными пусть будут те компании, смысл существования которых состоит в виртуальном увеличении капитализации — фонды, отчасти банки, нарождающиеся софтверные гиганты — этим без биржи никак. А производственные активы мы припасем для себя. И распоряжаться ими черт знает кому не позволим. Как-то так.

Акции господ Даймлера и Бенца медленно покатились вниз, и это не могло не радовать, потому что каждый пфенниг, взятый мной в игре на понижение их бумаг, приближал Meinze AG к контролю над МВВ.

Когда Лу сообщил мне, что визы готовы и герр Мильке будет ждать нас в Потсдаме уже завтра, я даже немного растерялся: мне все еще казалось, что назначенная встреча должна произойти в ближайшем будущем, но не сейчас, ведь драка за МВВ не закончена! Я едва не сорвался на него, как пару дней до того наорал на коронера, пришедшего выяснить еще какие-то непонятные детали покушения.

Всю дорогу до аэропорта я провел в напряжении, ерзая по кожаному сиденью, как на иголках — обкусывал ногти, сопел и думал-думал-думал.

Немного расслабился только в самолете — арендованном бизнес-джете с удивительно удобным салоном. Записал в свой ежедневник необходимость приобретения подобного самолетика.

Два часа пути пролетели, пока я читал в газетах длинную повесть своего исторического сражения за МВВ. Некоторые пассажи журналистской братии вызвали прилив хорошего настроения: «злонамеренный образчик хищника с Уолл-стрит» — это я, «когтистые лапы, гребущие под себя все, до чего могут дотянуться» — это обо мне, «американцы похоронят европейские надежды на самостоятельный выход в космос» — это тоже про меня! Разве подобное может не радовать?

В Западном Берлине шел дождь. Над Темпельхофом, где мы приземлились, висела туча и поливала асфальт тугими струями. Теплый, майский дождь, поднявший почему-то мое настроение к самым небесам.

Мне еще не приходилось бывать в этом городе, где закончил войну мой дед. Где и был похоронен перед самой Победой. Невозможная смесь легкой эйфории и ностальгии одолела меня, настраивая на романтический лад — такого не случалось даже в Париже.

Лу быстро протащил меня через здание аэровокзала, похожее на циклопическую разогнутую подкову, оснащенное здоровенным ажурным козырьком над центральной частью, через которую пассажиры попадали на огромнейшую бетонированную площадку, где их ждали десятки самолетов. Наш Learjet 55 просто потерялся среди них, и если бы вдруг нам приспичило вернуться — мы искали бы его долго. За этим «паркингом» виднелось огромное зеленое поле, пересеченное парой взлетно-посадочных полос. Темпельхоф отличался от всех виденных мною ранее аэропортов и своей монументальностью и невероятным дизайном. Расположенный едва ли не в самом центре города, он, к тому же, давал прибывающим прекрасную возможность осмотреть весь город сверху.

Пройдя сквозь здание, мы оказались на квадратной площади, заключенной внутри фасада пристройки аэропорта. В центре возвышалась какая-то уродливая скульптура, рассмотреть которую я не успел: Луиджи задал очень высокий темп движения.

Он посадил меня в припаркованный на левой стоянке BMW E32, сам уселся рядом и бросил водителю, даже не повернувшему головы на наше вторжение — словно так и полагалось:

— Берндт, давай в отель.

Наверное мне показалось, но в зеркале заднего вида я увидел дрогнувшие губы нашего шофера, едва не по слогам беззвучно изобразившего:

— Jawohl, mein fuhrer!

Машина плавно тронулась и в окнах замелькали дома. Ничего похожего ни на одну европейскую столицу — у Берлина свое, очень запоминающееся лицо. Воплощенный Ordnung. Здесь им, кажется, даже пахло. Это вам не легкомысленный Париж или древний Рим, совсем не жаркий Мадрид и, конечно, не меркантильный Лондон. Серый бы порадовался — он любит бывать в новых, необычных местах.

Полдня мы провели в отеле с непроизносимым немецким названием, и уж тем более — незапоминаемым.

За пару часов до времени встречи пронзительно зазвенел телефон, Берндт, оказавшийся рыжеватым, конопатым парнем, поднял трубку, что-то коротко в нее пролаял и повернулся к нам:

— Встреча перенесена в Шпандау. Время то же, место я знаю.

— Мы успеем? — мне не понравилось непостоянство герра Мильке, но что толку говорить об этом исполнителю?

— Да, должны. Это недалеко и даже не придется переезжать через границу.

— Зачем тогда мы делали визу? — спросил я Луиджи.

Он пожал плечами, кинул на согнутую руку плащ и изрек:

— Кто знает его резоны? Может быть, нас проверяли? За две недели можно многое сделать. К тому же это маячок — если виза выдана, то мы в дороге. Вроде подтверждения намерений?

— Если правда все то, что о нем говорят, Лу, то мы уже несколько месяцев для него прозрачны, как сломанные кости как на рентгеновском снимке.

— И все же тебе есть, что ему сказать?

— Поехали, — вздохнул я и похлопал себя ладонью по нарождающейся плеши: — Не первый снег на мою лысую голову.

Луиджи улыбнулся и ощупал свою голую как колено макушку.

Шпандау оказался то ли пригородом, то ли удаленным районом Берлина — где-то, насколько я понял, на северо-западе. Берндт по дороге называл памятные места, через которые мы проезжали, но я не запомнил, потому что запомнить все эти Кайзердаммы, Шпектебеккены и Теодор-Хойсс-Платцы неподготовленному разуму невозможно. А я еще утром не предполагал, что к вечеру окажусь в Германии.

Машина остановилась у старого трехэтажного дома и Берндт с Луиджи сбегали в кабачок, расположившийся в цокольном этаже — осмотреться. Затем Лу вернулся и провел меня вниз по узкой лестнице.

Берндт заказал нам какое-то местное разливное пиво с обильной пеной и насыщенным запахом, а я вспомнил Штирлица, что так трогательно сиживал в подобном заведении где-то совсем неподалеку. Вот уж вправду параллели — антураж вокруг практически тот же, только что нет за кадром песни про грибные дожди. Зато где-то под потолком что-то мурлычит главный немецкий романтик столетия — Томас Андерс. Что-то про «братца Луи».

Эрих Мильке зачем-то отрастил усы и нацепил на нос дымчатые очки. Годы немного согнули всесильного министра, на лице появились старческие пигментные пятна и он стал непохож на свои собственные фотографии, которые я успел отсмотреть, когда еще только задумывал эту встречу. Годы не щадят никого — сомнительной ценности истина, но даже произнесенная миллион раз она не станет ложью.

Серая шляпа на голове, простенький легкий костюм мышиного цвета, клетчатый жилет на светло-синей сорочке, шейный шелковый платок — такими я впервые увидел немецких туристов в Шереметьево и таким был стоящий передо мной старик. Забавно, что у себя дома они одевались много проще.

Его привел кто-то из доверенных людей — высокий мужчина лет сорока, в джинсовом костюме и с зонтом, владевший, как оказалось, безупречным английским.

— How do you do, mister Meinze? — поздоровался Мильке и протянул слабую, немного трясущуюся, ладонь. Его произношение было ужаснее того, которым я блистал в средней школе.

Я пожал его руку, но мне показалось, что я здорово ошибся, возлагая на эту встречу так много надежд — глава «Штази» был уже совсем не тот гроза западных разведок, обложивший всех и вся своими агентами.

Он что-то сказал на немецком, и переводчик вступил в разговор:

— Герр Эрих предупреждает, что времени на встречу у него не очень много и если нет на то какой-то особой необходимости, ему хотелось бы пренебречь официальной частью. Тем более, что о вас, герр Майнце, он немного знает — по земле уже ходит множество очень правдивых слухов.

Мильке кивнул и взялся за кружку, сказав еще одну трескучую фразу.

— Насколько оправдано присутствие этих двух уважаемых джентельменов? — перевел его спутник, показывая глазами на Луиджи и Берндта.

— Ни на сколько, — ответил я по-русски с самым сильным акцентом, на который был способен. — Если товарищу Эриху мешают эти люди, они уйдут. Только тогда нам обоим лучше отказаться от услуг перевода. Чтобы правильно понимать друг друга.

Переводчик изобразил на лице недоумение и для убедительности развел руками, показывая начальнику, что ничего не понял из моей речи.

Мильке снял очки и вынул из внутреннего кармана костюма клетчатый платок — в тон жилетке. Полминуты думал, протирая стекла, потом отрывисто что-то сказал спутнику. Немец поднялся, извинился почему-то на немецком — entsсhuldigen sie mir bitte — и вышел наружу.

— Лу, возьми с собой Берндта и покурите там вместе с этим…

— О-кей, Зак, я осмотрюсь, как там снаружи. — Луиджи почувствовал, что что-то пошло не по его сценарию, но сделал вид, что подобное ожидалось.

Едва за ними закрылась дверь, Мильке сказал на очень хорошем русском:

— Откуда вам известно, что мне знакомый этот язык?

— Пятьдесят лет назад Вы читали лекции в школе Коминтерна в Москве одному моему хорошему знакомому из числа американских коммунистов. Он о вас помнит и до сих пор тепло отзывается.

Мильке недовольно скривился, всего лишь на миг, но я заметил.

— Хорошо, допустим так. А откуда этот язык узнали вы?

— Это важно?

— Это важно, — отрезал министр безопасности.

— Бабушка с русскими корнями, колледж, Толстой, Достоевский…

— Я вам не верю, мистер Майнце. Вы говорите слишком правильно. Не как в школе правильно, а как говорят русские. И говорите вы на том русском, что был в ходу во времена Достоевского.

Старый шпион замечал все, и, наверное, на самом деле было глупо, неосмотрительно и самонадеянно решить, что смогу долго валять перед ним дурака. Однако ж, если он приехал и сидит передо мной, следует донести до него свою мысль.

— Давайте сделаем вот как, герр Эрих. Я вам расскажу о целях, которые надеюсь достичь этой аудиенцией, и если мы добьемся взаимопонимания, то с радостью поведаю вам о корнях своих филологических познаний. Ведь если мы не договоримся — мне нет никакого смысла открывать перед вами свои тайны. Не так ли?

— Резонно, — Мильке водрузил на переносицу свои тяжелые очки. — Итак?

— Итак. Безусловно, вы навели справки обо мне, иначе бы вас здесь не было. Вы знаете, что я кое-чего стою, и разговор для вас может быть интересным и полезным. Отталкиваясь от этих посылок, я задам вам вопрос… Вы, конечно, смотрите иногда телевизор?

— Я даже иногда там выступаю.

— Тогда вы видели сегодняшний репортаж из Афганистана о начале вывода советских войск?

— Ja.

— Две недели назад в Польше демонстрация «Солидарности»? И наш Конгресс официально выделил в помощь их лидерам миллион долларов. Месяц назад, нет, уже полтора, в Чехословакии массовая антикоммунистическая демонстрация? В Союзе официально основана еще одна партия — демократическая госпожи Новодворской? Зимой в Сибири студенческие забастовки против военизации университетов? Постоянные националистические выступления по всей территории Большого Брата. Вы понимаете, что это значит?

— Продолжайте, — Мильке демонстрировал абсолютную невозмутимость.

— Это значит только одно — запущен процесс демонтажа социалистической системы. Вы понимаете последствия этих событий? В той части, в которой они касаются Германии?

— Соединение с весси? Этого не будет. Мы уже слишком разные! Уже выросло два поколения…

— Будет, герр Эрих. Непременно будет. Наш старик Ронни год назад не зря призывал Горби разрушить вашу стену — он знал, что говорил, все просчитано. Хотя сказать честно, для наших политиков это самый большой кошмар — сильная Германия в центре Европы. Гораздо худший, чем две враждующие между собой Германии. Но объединение Германии на условиях упразднения социализма — это очень сильный символ, которым нельзя пренебрегать. Рейган знал, что Горби послушается, вернее, у него не будет выбора, не будет силы и возможности противодействовать. Посмотрите на Россию — они ищут расположения Запада изо всех сил, потому что уже очень скоро им не на что будет содержать свои танки и нечем кормить свой народ. Берлинская стена будет разрушена — слишком велик соблазн для толпы, для политиканов. Несмотря на все достижения СЕПГ вроде тотальной социальной справедливости и самых высоких в мире студенческих стипендий. Вам ли не знать, как просто управлять толпой? Ни вы, ни ваш друг и начальник Эрих не готовы залить кровью половину Берлина. И значит, вы проиграете. СССР падает, а ваша маленькая Германия не удержится одна в центре Европы. Вокруг NATO. И в отличие от стран Варшавского договора, тоже не ангелов, но…

— За подобные разговоры совсем недавно у нас посаживали в тюрьму. Надолго. А некоторым и рубили головы.

— Перестаньте, герр Эрих, уже лет двадцать никто никому не рубит головы. Мы с вами в Западном Берлине, не так ли? Это, скорее, моя территория, чем ваша. Странно слышать такие угрозы. Но даже встреться мы в Потсдаме, я сказал бы то же самое. Никто уже не рубит головы, особенно за такие разговоры. На любой кухне Берлина только об этом и говорят. Вы многое знаете о Западной Германии, об Америке, говорят, даже прослушиваете телефоны герра Коля, но о том, что происходит у вас под носом, вы просто не желаете знать. Остался год-два, потом станет поздно что-то делать! Очнитесь!

Мильке поднял кружку, стоявшую перед ним, отхлебнул, причмокнул губами и внимательно посмотрел на меня:

— Допустим так, что все обстоит так, как вы мне здесь обрисовали. Не хочется верить, но вы во многом правы. Я не пойму одного — какой есть ваш интерес в этих событиях? На что вы рассчитываете? Разве объединение Германии сможет вам дать больше, чем вы имеете уже? Вы же баснословно богаты уже сейчас? Кое-кто считает, что даже самый богатый человек на свете. И зачем вам я и моя бедная Германия? Купить меня не выйдет даже за все те деньги, которыми вы обладаете. Да и не стою я столько.

Кажется, до него все же что-то дошло. Хотя, откуда мне знать, что творится в его мозгах? Ведь вряд ли я открыл ему глаза на действительность? Каким бы фанатиком коммунизма он не был, но он не слепец. Та информация, что к нему стекается, дорогого стоит. Глава одной из сильнейших разведок не знает, что творится у него под носом? Не смешите меня. Так не бывает. Знает, только почему-то не хочет бороться. И не хочет уйти, оставив место тому, кто будет бороться. Нет никого в окружении достойного? Может быть. Вряд ли ему заплатили — Серый рассказывал, что восточно-немецких лидеров Объединенная Германия судила. Они позволили объединиться стране и их судили, а наши развалили империю — и никто против них даже не вякнул, будто так и должно быть. Наверное, немцы были честны со своим народом и неподкупны для внешних сил — потому и судили. Когда случается наоборот, главная сволочь обычно становится героем. Вроде «лучшего немца всех времен».

— Знаете, герр Эрих, мне кажется, вы уже наслушались подобных разговоров и успели устать от них. А мне очень нужно, чтобы вы мне поверили. Мне совсем не хочется, чтобы вы вышли из этого кабачка и забыли обо мне. Мне нужно ваше содействие. И для этого я дам вам кое-какие проверяемые факты, о которых вы пока не знаете. Но сможете проверить и понять, что со мной можно иметь дело и я не разбрасываюсь ерундой. Проверьте информацию и тогда поговорим на основах взаимного доверия. Договорились?

— Валяйте, мистер Майнце.

Я собрался с мыслями.

Ну что ж, герр Бальфингер, несложившийся Джеймс Бонд, выручай!

— Вы слышали об операции «Гладио»?

Мильке, не изменяя скучающего выражения на лице, снова стянул с носа очки и положил их перед собой:

— Говорите еще.

— Когда в Европе отгремела большая война, а Берлин еще не был поделен пополам, у господ Даллеса, Гелена и у некоторых других «патриотов» вроде Андреотти возникла замечательная идея о противодействии коммунистам. Коммунисты зализывали раны и пока что никуда не собирались, а по всей Европе начали формироваться тайные подпольные армии противодействия большевистскому вторжению. Во всех странах NATO. Закладывались склады с оружием, продовольствием, амуницией и радиостанциями. Пароли-явки, ну вы понимаете… Большевики еще даже не думали ни о каком «железном занавесе», а работа шла. Финансируется это мероприятие парнями из Лэнгли. В составе партизанских армий множество народу и готовы они сделать все, что угодно — вплоть до провокаций уровня захвата радиостанции в Глейвице или пуска торпед в Тонкинском заливе. В Греции эта тайная армия NATO называется LOK, в Дании Absalon, в Бельгии SDRA8, в Швейцарии Р26, в Италии — «Гладио», в Турции, Нидерландах, Финляндии, Норвегии, Португалии, Западной Германии, Франции, Испании — они есть повсюду. Они могут стать источником терроризма, напряженности, народных волнений. Взорвать бомбу на площади Барселоны и свалить ответственность на какие-нибудь «красные бригады» — плевое дело. В Италии, в начале пятидесятых и шестидесятых, когда страна была готова стать коммунистической безо всякого вторжения Советов, именно эти силы ввели дестабилизирующие факторы, позволившие балансирующим над пропастью властям прижать к стенке бунтующее население под видом заботы о нем же. Взрывы на площади в Милане, в Брешии, похищения людей — это все «Гладио». Если вам недостаточно этого, я готов поделиться сведениями об операции «Нордвудс» и…

Я замолчал, ожидая ответной реакции. Если тема ему неинтересна или он о ней знает — мне будет в сто раз труднее добиться от немца расположения. Не подкупать же его, в самом деле?

Мильке шмыгнул носом, еще раз прихлебнул из кружки и отчетливо произнес:

— Вы желаете меня убедить, что «холодную войну» начали не мы? Я это знаю. Мальчик, мне восемьдесят лет, я уже устал бороться с этой нечистью. Надоело. Я ничего не говорю Эриху, и он думает, что все происходящее в России и Польше — просто неурядицы. Мне бы его безмятежность. Он ездит на своей «Чайке» и счастлив наблюдать довольные лица немцев. А их так мало осталось — довольных. И очень много приходится работать, чтобы он были счастливыми. Но я все равно ничего ему не скажу. Хорошо, допустим, я вам поверил. Допустим так, ваши разговоры — не провокация. Что вы хотите от меня?

Я выдохнул воздух — это уже что-то, с чем можно работать.

— Я бизнесмен, герр Эрих, меня в первую очередь интересуют деньги и прибыль. И в этой связи у меня есть предложение. Герр Эрих, Горбачев обещал вывести войска из Афганистана к 15-му мая. Но, как обычно это делают русские — долго запрягал, пропустил все обещанные сроки и только начал вывод пятнадцатого. И вы наверняка очень хорошо осведомлены о том, как это происходит: бросается имущество, лагеря, дороги, заводы, городки, что понастроили в Афгане красные… Но Советы пробыли там всего-то восемь лет — немного успели сделать, больших потерь не будет. А вот здесь, в Восточной Германии, они успели настроить много. Целые города с нефтебазами, железными дорогами, аэродромами, складами, бункерами, полигонами. Все это будет брошено русскими так же как в Афганистане — потому что не будет возможности и средств содержать все это хозяйство, и планово вывозить в Россию. Имущество будет брошено, — повторил я, — и присвоено федеральным правительством. А у федерального министерства финансов ФРГ не сильно забалуешь.

— Возможно, так и будет, мистер Майнце, мне какое дело до вашего бизнеса?

Вот же упрямый гриб!

— Я хочу от вас хлопка дверью напоследок. Чтобы герра Эриха Германия запомнила не пускающим слюни стариком, а настоящим бойцом!

— Вы меня агитируете? — он даже не усмехнулся. — Бросьте. Так что вам нужно на самом деле? Вы все ходите кругами и мне трудно вас понять.

— Когда все рухнет, советские генералы начнут избавляться от ненужного, обменивая не принадлежащее им на доллары и марки. Я хочу забрать все и развернуть на месте прежних танковых полигонов современные предприятия. Это будет полезно для немцев. Сколько сейчас людей занято обслуживанием советской армии? А представьте, что им некого обслуживать? Это все — потенциально безработные, озлобленные люди. Я же дам им работу, хлеб, время привыкнуть к новой жизни. Но как бизнесмен я хочу снизить издержки. И думается мне, что иметь рычаги влияния на красных генералов будет не лишним. И поможет мне оптимизировать свои расходы на покупку. В общем, я уверен, что в вашем ведомстве скопилось достаточно материалов на всех армейских начальников, что прошли через советские войска в Германии. Мне они нужны. Может быть, я ошибаюсь, и это честнейшие люди, но я не могу пока в это поверить, потому что ничего подобного никогда не видел. Мысль проста: можно заплатить за все, что здесь останется пятьдесят миллиардов и все равно ничего не получить, а можно десять и забрать все. Понимаете?

Мильке хмыкнул и добро так улыбнулся:

— А почему бы вам не обратиться к советским спецслужбам напрямую? Если все обстоит таким образом, как вы мне тут описали, они с радостью продадут вам подобную информацию.

— Во-первых, есть люди, которые будут добиваться у русских эксклюзивных для меня прав на обслуживание вывода войск из ГДР. Они сейчас в Москве. Во-вторых, я не верю людям из КГБ. Я убежден, что за всеми этими перестройками и гласностями как раз и стоят люди из советских спецслужб. Они-то останутся на местах даже в самом крайнем случае и им эти бумаги сильно пригодятся в будущих карьерах. А вот вам после объединения страны ваши западные коллеги и доморощенные борцы за права человека припомнят все: «преследование инакомыслящих», возведение стены, тайные расстрелы, аресты, номенклатурные излишества…

— Они у себя делают ровно то же самое, — хмуро оборвал меня Мильке. — И даже больше.

— Никто не сомневается. Я слышал, последние бои с индейцами у наших ковбоев вообще закончились в начале семидесятых — пятнадцать лет назад, Пайн-Ридж, Вундед-Ни, 1973 год. Мне уже было десять лет! Кто об этом вспомнит? И кто в это поверит? Кто поверит, что с индейцами воевали танки и национальная гвардия? Что «охотники за скальпами» два месяца резали зеленых беретов и наоборот? Что зеленые береты испугались индейцев и отказались осаждать восставшую деревню? Никто. Потому что федералы обманули глупых индейцев и развешивали ярлыки после своей «победы» тоже они. Индейцам обещали пересмотреть столетней давности договоры и вернуть земли в Монтане, Небраске, Вайоминге, но кто-нибудь об этом задумался, когда все было кончено? Вас измажут дерьмом от макушки до пяток и вы не сможете ответить — потому что вас никто не станет слушать. Я же предлагаю вам стать моим компаньоном. Ваша информация и мои деньги! Да вас в Германии еще на руках будут носить!

— Я думаю, что вопросы продажи собственности уходящей армии Коль и Горбачев будут решать напрямую.

— Горбачев как обычно скажет: забирайте все! — ему нравится роль русского самодержца и мирового благодетеля, он от нее не отступит! Коль промолчит и поблагодарит «своего лучшего друга» — незачем ему настаивать на оплате подарков. Вот и все решение. Решать частности будут другие люди. И мы с вами можем либо оказаться в их числе, либо нет. Так что, по рукам?

— Как вы себе это представляете?

— Я еще не получил вашего принципиального согласия.

— Мне нужно кое-что проверить и выяснить, прежде чем я отдам вам материалы. Если вообще отдам. И что я получу взамен?

Ну ужели не найдется у меня, что дать тебе за эту добрую услугу, старый?

— Спокойствие, возможность дожить жизнь не в тюрьме, куда вас обязательно упрячут. Могу обещать вашему сыну место в хорошей клинике в какой-нибудь Канаде. Он же у вас психиатр? Внуку — работу и честные слова о работе деда.

Он недобро посмотрел на меня:

— Я всю жизнь делал свою работу в рамках закона! Это вам скажет любой немец. Даже те, что сбежали от нас!

— Верно. Но не совсем. Вам вспомнят все. И скажут. И если вы думаете, что убийство двух полицейских в тридцать первом году уже забыто, то сильно в этом ошибаетесь. Какая ирония — страна, отвергнувшая нацизм, будет судить вас за преступление, доказательная база по которому собрана нацистскими следователями.

— Прошло уже шестьдесят лет!

Мне в самом деле стало смешно. Нельзя быть таким высокопоставленным коммунистом, супершпионом и быть при этом настолько наивным человеком — образ искажается.

— Это что-то меняет? Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Или, как у русских говорится — был бы человек, а дело на него найдется!

Мильке задумался. И молчал почти минуту. Я не торопил. Конечно, он знал все, что я пытался ему рассказать. Знал, но был уверен, что это знание доступно немногим. А здесь вот так: приезжает какой-то мальчишка и вываливает запросто все политические расклады. Невольно задумаешься — а не пошел ли я на мизер, имея в прикупе пару тузов?

— Не будем спешиться, — наконец сказал герр Эрих. — Через месяц я буду готов обсудить вашу просьбу подробнее. А теперь, прошу меня извинить, мне пора. Я увлекся и потратил слишком много времени. Auf Wiedersehen, herr Meinze!

Эх, мне бы Серегины таланты — я б уже все знал наперед.

— Bis Bald, herr Erich, — все-таки иногда и разговорники оказываются полезными. — И вот еще что, пожалуй… Мне будут интересны и другие документы, имеющиеся в вашем архиве. В основном о людях, здешних, в бундесе, по всему миру. Гарантирую хорошую оплату и обещание, что ни один из ваших сотрудников не пострадает от моего распоряжения этими документами. А самых трудолюбивых я готов трудоустроить в своих организациях — от Японии до Майами. Подумайте!

Он уже ступил ногой на первую ступеньку, но оглянулся и устало кивнул:

— Я подумаю, подумаю.

За ним еще не закрылась дверь, как на пороге нарисовался Лу со своим помощником.

Теперь мне нужно было быстренько вернуться в Лондон — со дня на день ожидалось появление нашего дорогого Юрия Юрьевича. Да и папаша собирался навестить блудного сына, поделиться впечатлениями от общения с новыми правителями «империи зла».

Уже в самолете, глядя на горящие в ночи под крылом огни огромного города, Луиджи спросил:

— Зак, ты что-то от меня скрываешь?

— О чем ты, старина? — я перебирал в памяти состоявшийся разговор и не сразу сообразил, о чем задумался мой телохранитель.

— Откуда ты знаешь русский? Или это был польский? Или болгарский? Откуда?

— Грехи юности, Лу. Мы все учились понемногу. Стихи на нем я написать не смогу, но что-то сказать и понять собеседника — вполне. Для общения достаточно, а больше мне и не нужно. Разве есть грех в знании тысячи-другой иностранных слов?

— Но не русского же!

— Лучше бы это был китайский?

Он отвернулся к иллюминатору, пару минут молчал, потом, как будто переступая через что-то внутри себя, сказал:

— Знаешь, у меня ощущение такое, будто за нами приглядывали после встречи со стариком. Не стал говорить на земле, потому что не очень уверен.

— Забудь, Лу. Мы возвращаемся в Лондон, — ответил я. — Кстати, я подумал — а не купить ли нам такой самолетик? Вроде шустрая машинка и летает далеко. Узнай, пожалуйста, ситуацию по таким штучкам, ок?

— Хорошо, Зак, я узнаю, — пообещал мне Луиджи.

— Спасибо, Лу. Что бы я без тебя делал? — пробормотал я, откинул спинку кресла и моментально уснул, убаюканный ровным гулом пары Garrett'ов.

 

Глава 4.

Папаня здорово подобрел и залоснился. Если раньше он выглядел образцовым кандидатом наук из провинции, то теперь через холл ко мне шел некто из высших кругов. Костюмчик от Вилли Фиораванти, туфли ручной работы Берлутти, бриллиантовая заколка в строгом синем галстуке, невесомая оправа Air Titanium от Lindberg — вроде в таких же щеголял весь королевский двор Дании — прямо ходячая выставка дорогих брэндов. В руке портфельчик Dunhill, на запястье часы — что-то космическое от RADO. Розовые щеки и пшеничные ухоженные усы — надо же, отрастил усы! Двадцать лет грозился и вот отрастил! — ни дать ни взять «чрезвычайный и полномочный»!

Про усы я, кажется, понял: единственный сдерживающий фактор их роста — мать — осталась где-то далеко, и теперь можно стало расслабиться. Но надо признать, отрастил он их не зря — солидности прибавилось. Или это все же Фиораванти с Линдбергом постарались?

— Здравствуйте, мистер Майнце, — сохраняя торжественное выражение на лице, папаня протянул мне руку.

— Очень рад вас видеть, доктор Майцев, — в тон ему ответил я и подумал, что хорошо, что уродился я больше похожим на мать, чем на него. Иначе вся наша конспирация летела бы сейчас в тартарары.

Мы прошли в мой кабинет и только там позволили себе обняться — от отца пахнуло каким-то легким парфюмом. Впрочем, продолжались эти объятия недолго — Майцев-старший отстранился, едва не оттолкнул меня и показательно-мелочно разгладил лацканы пиджака:

— Достаточно, Захарий! А то помнешь драпчик, — и рассмеялся счастливо, чего раньше за ним не водилось: всегда погруженный в работу, сосредоточенный, он и улыбался-то редко, а уж смех его я и не помнил вообще.

— Отец, что с тобой? — мне и в самом деле его новые манеры показались странными. — Что за легкомысленность?

— Эх, Захарка, Захарка, — он упал на кожаный диван, раскинул по его спинке руки, — я только теперь начинаю понимать, как нужно жить. Молодцы вы с Сергеем. Такое закрутили…

Он замолчал, закрыв глаза и мне показалось, что он засыпает.

— По существу-то что-нибудь скажете, доктор?

— Не бери в голову, парень, — встрепенулся папаня, — это просто довольство во мне колготится. Четверть века я просидел на одном месте и думал, что делаю что-то нужное…

— Оно и было нужное!

— Конечно, — он улыбнулся, — иначе бы я там не сидел. Но масштабы, Захарка, масштабы! Потрясающе! Когда я уезжал из… страны, я думал: поеду, осмотрюсь, может, пригожусь на что. И знаешь что? Это, оказывается, самое главное — быть кому-то нужным. Не родным и близким, хотя это тоже важно, нет, другим, кому нужны твои слова, твое мнение, твоя жизненная позиция. Ни деньги, ни слава, ни… ничто не заменит этой нужности, понимаешь?

— Как сказал кто-то из отечественных классиков практического коммунизма: «власть крепче водки, слаще бабы»?

Он снял свою бесценную оправу и внимательно посмотрел на меня:

— Такое кто-то говорил? Не слышал.

— Пап, не играй со мной в эти игры. Я не пациент, окей? Расскажи лучше, как поездка? Есть что-то полезное?

Сергей Михайлович Майцев с чувством потянулся, добыл из недр портфельчика сигару, виновато пожал плечами:

— Вот, пристрастился. Помогает думать. Не против?

Я молча достал из шкафа пепельницу, что была припасена для таких случаев. Поставил перед ним на низкий квадратный столик. Подкатил к дивану свое рабочее кресло:

— Виски, коньяк, ром, водку?

— Коньяка плесните, мистер Майнце. Немножко — сигару запить, — он растянул губы в самой обаятельной улыбке, на какую был способен.

Когда все требования были выполнены и под потолок вознеслось первое облако сожженного кубинского табака, отец наконец-то разродился:

— Помнишь, какими были раньше московские чиновники? Спесивые, важные, вечно занятые? Не поверишь — нынешние носятся как электровеники. Ты им еще ничего не сказал, а они уже полны энтузиазма и готовы отдаться. Конечно, если чувствуют, что за тобой стоят доллары. Красотища. Их бы энергию да в мирных целях… Чуют, суки, что времена настают интересные, мутные, самый срок для проявления деловых качеств. Такое бы настроение им лет двадцать назад — уже бы точно при коммунизме жили. В общем, приехали мы в Москву вдвоем с мистером Ландри…

— С Тимом? — так, кажется, звали одного из тех парней, что работали на Серегу.

— С ним, с родимым. Далеко пойдет красавец. Разместились в люксах в «Космосе». Ну, знаешь, которая как выгнутая стена? В первый же день ко мне явились ваши орлы — Коля Старый и Сашка Козлов, помнишь таких?

— Пике и Берри?

— Они, они, родимые. В общем, после их визита у нас с Тимом образовалась на руках целая колода визиток не самых последних людей в России. Минпромторги всякие, Госплан, МИД, много всего. И понеслось! Москва — город большой и в день мы встречались с парой, редко с тремя человечками — быстрее никак не успеть. Впечатлений море! Ландри просто ураган какой-то: ему говорят «нужно подумать, посчитать, давайте встретимся через полгода», а он достает из порфельчика папку — «вот, мистер Чуркин, здесь все расчеты, анализ затрат и доходов, завтра жду от вас окончательного решения. Если его не будет до полудня, этим вопросом займется товарищ Иванов». А у них, оказывается, тоже жутчайшая конкуренция — кто сядет на самый вкусный контракт! Завтра без десяти двенадцать звонок: «Я согласен с вашими расчетами, мистер Ландри, думаю, мы сможем составить вам протекцию в Совмине». Ни одной осечки! Представляешь? Ни одной!

— Все хотят кушать, — я плеснул коньяка и себе, — желательно хлеб с черной икоркой. В общем, впечатления самые благостные?

— По крайней мере, с ними можно работать. Жулье, конечно, но жулье, которое свою выгоду чует. Ну и пусть поживут какое-то время в достатке. Если станут много о себе мнить — найдутся другие. Козлов со Старым развернули деятельность! Регистрируют политическую партию — «Единая страна», представляешь? Планов громадье!

Я почувствовал себя немного в стороне от основной дороги современности. Сижу себе в Лондоне, коплю денежку. А действие все разворачивается совсем в другом месте. Досадно.

Видимо, моя ревность отразилась на лице, потому что отец вдруг замолчал и пристально на меня посмотрел:

— Захарий, ты чего нахмурился? Опять чужая песочница покоя не дает? Брось, всю работу одному не поднять, нужно немного делиться. Ты прямо как… Где-то читал, что какой-то американский президент, очень любивший бывать на разных праздниках, никогда не ходил на похороны и свадьбы. Знаешь почему?

— Не мог быть главным действующим лицом — невестой или мертвецом? Я тоже читал. Тедди Рузвельт это был.

— Ну вот, сын, не уподобляйся старине Теодору.

Я тяжело вздохнул, потому что отец был прав: мне всегда хотелось быть в центре любого действа. Не всегда получалось. И нечасто в подобном была реальная необходимость.

— Да я не претендую. Я же вырос, пап. Стал взрослым, серьезным бизнесменом…

Он опять расхохотался и я, грустно улыбаясь, смотрел на него — счастливого, довольного собой и тем делом, которое подбросила ему судьба. Все-таки «выглядеть на миллион долларов» — серьезный подарок своему самолюбию и успешности. Пусть так и будет. Только еще зубы керамические вставить нужно — чтобы уж совсем на рекламный плакат походить. Но людям такое нравится.

— А что по моему Ричу?

— С Ричем не просто все, — отец стремительно посерьезнел, — лобби мощное, не отнять. Но есть одно «но».

— Это, как водится.

— И на старуху бывает… да. В общем, господин Рич сам создал систему, которая в огромной мере выстроена на личных контактах и взаимозадолженностях. Убери из схемы одного физического участника и конструкция рассыплется, как карточный домик. А поскольку дела с ЦК он крутит лично, то именно его исчезновение, хотя бы на два-три месяца, разрушит весь механизм. Штроттхотте, Дрейфус и Сильверберг — его штатные помощники — влезть оперативно не смогут. Так что, если у тебя все готово, пора его отдавать мистеру Джулиани. Ландри бьет копытом — так нетерпится подхватить эстафету. Он остался в Москве и будет ждать от тебя действий. Ты готов?

Готов ли я? Да я уже полгода готов влезть на поле Рича!

— Хоть завтра. Ждем прибытия Пинкуса Грина.

— Он уже неделю в Швейцарии. Мы с ним пересеклись пару раз на Старой площади, четыре.

— Ого! Это ЦК КПСС? Высоко летаете, папа.

— Коммунисты очень трепетно относятся к очень богатым людям и их представителям. Особенно нынешние коммунисты, у которых за душой нет ничего кроме алчности и амбиций.

— Ясно. Значит, как только, так сразу? Сделаем вот как: на этой неделе люди Лу спеленают наших конкурентов и отвезут их в Вашингтон. Когда будут на месте, я дам знать Серому — пусть напрягает своих «акул пера». Шумиха должна подняться до небес и Ричу нельзя позволить выскользнуть из страны. Нужен реальный срок и очень громкие следствие и суд. Вплоть до гражданских пикетов вокруг тюрьмы — чтобы даже шансов выбраться не было. Я потревожу здешних шелкоперов.

— Хороший план, — одобрил мои умопостроения папаня. — Вот еще что: Козлов и Старый создали фонд «Перестройка-контакт» с участием десятка иностранных партнеров, в основном американских, сережкиных. Это для организации альтернативного «обмена» технологиями. В общем, парни надеются, что на их письмо, — он вынул из портфеля конверт с надписью АВИА, — ты ответишь согласием и посодействуешь их фонду в размещении совспецов в исследовательских европейских центрах? Ну там стажировки, совместные проекты, понимаешь? То же самое, что делает твой «Центр некоммерческого партнерства в науке и искусстве».

— Серега все еще не хочет складывать все яйца в одну корзину? Для каждого инструмента должен быть параллельный? Разве моего канала ему мало? Через меня только в этом году полтысячи специалистов выехали из Союза! Конспиратор хренов.

— Зато ему не приходят письма от всяких лордов-мэров, — отбил мой наезд на Серегину паранойю отец. — Поделишься впечатлениями?

Я не ожидал от него такой осведомленности. Мне почему-то казалось, что сказанное между мной и Серым так и должно остаться между нами. И совсем недавно так оно и было. Или Серый в очередном параноидальном приступе решил затеять какую-то странную игру с «выведением» сподвижников на чистую воду? Ну-ну…

— Да, собственно, рассказывать-то не о чем. Так, познакомились. Должны же они знать, кто орудует на их поляне? Вот и позвали.

— Никаких предложений, угроз, намеков?

Я покачал головой, ничего не говоря вслух, потому что уж мое-то вранье папаня определил бы на счет «раз-два».

— Странно, — протянул он, что-то все же почувствовав.

— Что не так?

— Просто раньше, когда ты не желал врать напрямую, ты точно так же мотал своей головенкой. «Сын, чего такой хмурый, двойку получил?» и Захарий тресет бестолковкой. И можно даже в дневник не заглядывать — там наверняка пара нарисована. Что ты задумал, сын?

— Сложно все, пап. Нужно еще проверить и перепроверить, чтобы говорить что-то определенное. Понимаешь? Если я Серому сейчас расскажу свои домыслы и догадки, он станет неправильно «видеть», — выкрутился я. — Лучше уж я дождусь подтверждение и тогда… придумаем какую-нибудь комбинацию.

— Ну-ну, комбинатор, — хмыкнул отец и я понял, что Серый узнает мою позицию уже завтра — когда доктор Майцев вернется в Штаты. — Смотри, чтобы поздно не стало.

Ну и пусть, это ничего не меняет.

— Между прочим, пока ты у родных березок ностальгические слезы лил, папа, на меня совершили покушение. Видишь? — я показал ему уже заросший шрам на затылке.

— А охрана твоя? Где она была? — отец скользнул скучающим взглядом по моим боевым отметинам.

— Охрану перебили. До смерти. Двух человек за здорово живешь. Гримасы капитализма.

Я с максимальными подробностями передал ему события той ночи, свои ощущения и страхи. Пожалел в очередной раз миссис Гарфилд и припомнил, что мне так и не представили ее сына — заодно сделал запись в ежедневник. Потом рассказал о полицейских допросах, усилиях людей Луиджи в розыске заказчиков и исполнителей, и выжидательно уставился на отца, предвкушая шквал вопросов.

— Нужно быть осторожнее, сын, — заметил Сергей Михайлович. — Сережке сказал? Это может стать опасным для всей затеи.

— Да, конечно, — настроение разом опустилось: ему были не очень интересны мои дела. Только в комплексе нашего общего предприятия. — Первым делом ему.

Ну что ж, тогда о Мильке и упоминать не стоит — не в коня корм, не оценит.

— Маму видел? — спросил я.

— Нет. Не довелось. Занят был почти круглосуточно, а она дома застряла с переездом этим. Ну, чемоданы, контейнеры. Один переезд — как пять пожаров. Зато квартиру в Москве видел. Светленькая, просторная. Не сравнить, конечно, с твоими… — он обвел взглядом лепнину на потолке, полутораметровые китайские вазы, окна в два человеческих роста, — апартаментами. Но тоже вполне достойно. Трешка на Русаковской. В кооперативе.

— Не знаю, где это.

— Рядом с Сокольниками.

— Все равно не знаю, — я пожал плечами, — не москвич.

— Посмотришь как-нибудь, какие наши годы! Я по осени собираюсь в Москву в продолжительную командировку, можешь составить компанию, если будет желание.

Мы еще с часок поболтали о всяких мелочах, потом он стал собираться, сетуя на неудобную стыковку московского и чикагского рейсов — пять часов между прилетом и вылетом — ни выспаться, ни прогуляться.

Его визит оставил у меня двойственное впечатление. Вроде бы все у меня развивалось в нужном направлении, но в то же время как-то сбоку. Я не чувствовал себя более на передовом крае. Может быть, так и нужно и Серый сознательно отводит меня чуть в сторону? Мог бы и сказать — я бы понял. А может быть, это действительно моя дурацкая манера — лезть в главные зайчики на любом утреннике. Время определенно покажет.

Отец улетел, а я до самого вечера был выбит из колеи. Спасло только посещение недавно достроенного летнего театра оперы в Холланд-парке.

Не то, чтобы я стал каким-то фанатом подобного рода развлечений — кроме Вагнера ничего и не слушаю, но вот встретить на подобном мероприятии симпатичную ухоженную цыпу с приличным воспитанием — шансов гораздо больше, чем в каком-нибудь кабаке. А доступность и у хорошо воспитанных и у невоспитанных примерно одинаковая: навешаешь ей лапши на уши, той самой, что изобрел незабвенный мистик Агриппа Неттисгеймский на страницах своих «Речей о превосходстве женщин над мужчинами» — и любая тает и млеет, готовая на все, лишь бы и дальше слушать нескончаемый поток витиеватых комплиментов. И вообще, я подозревал, что этот мистификатор написал сей труд с единственной целью — создать первое в мире руководство по христианскому пикапу. Немного недописанное в части манипулятивных приемов и прикладной психологии, но все равно чертовски продуктивное.

«Только женщину Бог создал из живой плоти, а мужчину из праха… именно мужчине Бог запретил вкушать от древа познания, ничего не сказав о том женщине, которой еще не было и, следовательно, она безгрешна… женщина, наравне с ангелами, создана Богом в Раю, тогда как мужчина вместе с остальными животными — вне Рая, на пустоши…» и остальная очаровательная галиматья на заявленную тему. Ну разве это не термоядерное оружие для завоевания или пленения любой красотки? Современные манипуляторы и почитатели НЛП могут расслабиться — нет нужды дважды изобретать одно и то же.

Вот и в этот раз Корнелий не подвел — симпатичная журналистка Николь из Paris Match, приехавшая в Лондон для освещения самого большого собрания в палате пэров по поводу принятия подушного налога с избирателей, пала жертвой моих низменных устремлений и его средневекового обаяния. И настроение снова скакнуло на нужную для продуктивной работы высоту.

Правда, Николь оказалась немного… назойливой — после того как услышала небольшой отрывок моих телефонных разговоров о «тэтчеризации» Великобритании.

Уже несколько десятков лет страну сотрясали циклы «приватизация-национализация». Приходили к власти консерваторы и начинали приватизацию, их сменяли лейбористы и разворачивали национализацию приватизированного. Свистопляска продолжалась лет тридцать, пока у руля не оказалась мадам Тэтчер, «железной» рукой направившая британскую экономику в сторону либерализации. Серега утверждал, что вызваны эти меры нежеланием вкладывать государственные деньги в плохоуправляемое имущество и желанием переложить производственные и рыночные риски на плечи налогоплательщиков.

— Ты только подумай, Зак, — говорил он. — Вот есть предприятие, добывающее уголь. Как изменится его эффективность, если сменится форма собственности? Да никак. Если не вложить в него новых денег, если не привлечь лучших специалистов, если не придумать, как перестать платить налоги. Но посмотри на нытье «экономистов» — по их мнению, как только собственность окажется в руках частных лиц, работа сразу станет эффективней! По умолчанию. Мне такая позиция непонятна. Потому что помимо тех же налогов и инвестиционных расходов на предприятие дополнительно ложится необходимость выплаты дивидендов, и это тоже расходы. Завод убыточным делает не форма собственности, а люди, которые им управляют. Следи, чтобы в директорских креслах сидели работники, а не специалисты по глубокому носовому бурению, и все будет в порядке. Единственный плюс масштабной приватизации, на мой взгляд — единоразовое получение государством дополнительных денег. Но это очень сомнительный бонус, ведь та же английская приватизация добавила к доходам в бюджет всего один процент. Это много для частного лица и ничто в масштабах страны. Разве только для улучшения статистики. Вот и получается, что за теорией приватизации стоит просто желание финансовых кругов, обладающих виртуальными деньгами, конвертировать свой биржевой капитал в реальные активы. И ничего больше. Никакой реальной эффективности, исторической необходимости, экономической целесообразности нет.

В его словах были рациональные зерна и я отчасти разделял его взгляды. Но приватизация нужна была Британии, да и не только ей, как воздух — «гонка вооружений» требовала все новых и новых затрат, и взять деньги было негде, кроме как распродать часть госсобственности, ведь дельцы из Сити ни за что не стали бы тратить свои личные деньги на содержание армии.

Приватизация в восьмидесятых стала всемирным увлечением — от Аргентины до Японии все бросились приватизировать заводы, водопроводы, железные дороги, электростанции и шахты. У Сереги в Штатах на тот счет было спокойно — там только что начали подумывать о либерализации ценообразования в области энергоснабжения, в Европе же, особенно во Франции, Англии, Германии приватизаторы развернулись во всю возможную мощь. И мне на самом деле были безразличны причины модного увлечения, но пропустить мимо это важное мероприятие я не мог — алчность не позволяла. Поэтому понемногу начинал участвовать в европейской вакханалии раздела общих ресурсов.

Впрочем, противники продажи госпредприятий в частные руки иногда позволяли себе контрвыпады, раздувая в газетах скандалы о порочности и коррумпированности приватизационных процедур. Вот и в этот раз кто-то очень «умный» из профсоюзов пытался оспорить итоги первого этапа двухлетней давности приватизации British Telecom, Rolls Royce plc, Rover, British Airways, British Coal и British Gas, в каждой из которых у одного из наших фондов имелась небольшая доля — процентов по семь. Звонил юрист — спрашивал о нашей позиции, инструкции и рекомендации, а у меня кроме матерных слов и желания всех поубивать ничего продуктивного не нашлось. Пока я громко ругался, краем глаза заметил присутствие любопытной журналистки. И пришлось буквально выставить бедняжку в ночь. Чтобы не допустить влезания ее любопытного носика в серьезные дела. Мне еще не хватало газетных статей о скупке «английской собственности заокеанскими друзьями и убийствах конкурентов». Пусть лучше фантазирует, чем владеет фактами — так оно вернее.

И снова никаких угрызений совести — побродит чуток по ночному Лондону, не убудет от нее. Николь пыталась давить на мою жалость, но как-то неубедительно, я не поверил. После короткой и мокрой истерики обещала позвонить «на следующей неделе, когда станет посвободнее». Я пожелал ей трудовых успехов и отправился спать.

Через неделю наконец-то явился Карнаух. Как первый снег — ожидаемо, но все равно внезапно. И сразу взял быка за рога: «где офис? Почему нет сотрудников? Семь телефонных линий — это ничто! Факсы, телетайп, компьютеры, ксероксы — где все это? Мне нужны три машины. Две представительские и одна попроще. Где мое жилье? Скоро приедут два человека — их нужно разместить, без них работы не будет!»

В Москве Юрий Юрьевич производил совершенно иное впечатление: замкнутый, недоверчивый, даже немного озлобленный, лишенный желания делать даже самую малость. Что, в общем, и немудрено после той истории, что устроили ему проверяющие несколько лет назад.

Когда все устроилось, Карнаух снизошел до откровенной беседы, состоявшейя на поле для гольфа в Richmond Parck, куда он приволок меня буквально силком в последнее воскресенье мая.

У самого входа красовалась доска с Правилами клуба. Рядом стояла еще одна — с «Временными правилами клуба 1940 г.» В числе временных правил было и такое:

«При артобстреле или бомбежке во время игры игроки могут укрыться, и штрафной за прекращение игры не назначается. Положения известных бомб замедленного действия обозначаются красными флажками на разумном, но не гарантированном, безопасном расстоянии от них… Мяч, смещенный действиями врага, может быть заменен, в случае его потери или „разрушения“, на лужайку выносится новый мяч и устанавливается без штрафного удара на то же расстояние от лунки. Если на удар игрока повлиял одновременный взрыв бомбы, игрок может бить по другому мячу с того же положения. Один штрафной удар».

С ума сойти — насколько нужно быть чокнутым, чтобы играть на заминированном поле? Не понять мне англичан никогда.

Два часа я потратил на усвоение азов игры — вроде «не давай никому советов, кроме партнера, не принимай советов ни от кого, кроме партнера и кедди, патт не делается вудом, а для песка лучше веджи ничего не придумано». В общем-то ничего сложного, пока не начнешь бить клюшкой по мячу — сложности начинаются здесь: проклятый мяч летит куда угодно, но только не в том направлении, куда ты рассчитываешь его послать. Из газона выдираются целые куски, руки трясутся, а прицел сбивается в самый последний момент, но и это полбеды. Потом выясняется, что трава довольно скользкая, в ней иногда встречается собачье дерьмо, а номера айронов не бесконечны.

Юрий Юрьевич отверг штатного клубного тренера, взялся за меня сам.

— Определенный прогресс заметен, — заключил Карнаух после полутора часов измывательства над моим организмом. — Динамика положительная. Как говорил Фехтнер, теперь ты не попадаешь по мячу на гораздо меньших расстояниях, чем в начале.

Мы показали тренеру мои невеликие достижения и тот, изобразив самую унылую гримасу, на которую способны только истинные уроженцы Острова, разрешил выйти на ти.

— Насколько я понял, вам еще не приходилось работать на рынке драгметаллов? — начал Карнаух беседу. — Следовательно, о золоте, серебре и платине знаете не очень много?

— На уровне обывателя, плюс небольшой опыт работы на биржевых рынках. Принципы движения спроса-предложения мне понятны. Непонятно, почему это отдельный рынок.

— Знаете, Зак, — еще в нашу первую встречу я попросил его обращаться ко мне так, а не торжественно — «мистер Майнце», — я согласился на ваше предложение не только потому, что соскучился по настоящей работе. Сегодня в Москве Горбачев докладывает Рейгану о свершенном саботаже в отношении своей страны. Я не очень хорошо отношусь к коммунизму, особенно к тому, во что он выродился при нашем ставропольском комбайнере, но я патриот России и то, что сейчас делает Горбачев… Этому просто нет названия. В России в ближайшие годы никакой работы не будет, а будут одни только палки в колесах. Мне показалось, что вы желаете бросить вызов той системе международных денежных отношений, что вызрела после Бреттон-Вудса и Ямайки. Не бойтесь эту собаку, она видела вашу тренировку и знает, что самое безопасное место возле лунки. Стреляйте! М-дя-а-а… — мой мяч угодил точнехонько в куст, расположившийся на границе двух лунок. — Вам еще учиться и учиться. И практиковаться. Практика есть критерий истинности, как говорят убежденные марксисты вроде меня. Теперь моя очередь!

Его мяч упал ярдах в тридцати от лунки.

— Пойдемте, Зак. Я тоже немного авантюрист, хоть и не первой молодости. Может быть, я заблуждаюсь, но, мнится мне, что ключ к победе лежит в контроле над золотом и мировыми деньгами. Вернее даже — просто над золотом. Будет золото — будет возможность рисовать деньги. Все эти новомодные теории про обеспечение валюты товарами, услугами, номинирование различных ресурсов из категории самых нужных вроде нефти, металлов в долларах — это все словоблудие и попытка сделать хорошую мину при плохой игре. — Он кому-то помахал рукой и я с удивлением отметил, как люди, которым предназначалось его приветствие, быстро собрали снаряжение, и едва ли не бегом понеслись в сторону автостоянки, а ведь были уже где-то в районе десятой лунки!

— Смотри-ка, помнят еще меня. Заклятый мой дружище Томми, — прокомментировал их ретираду Юрий Юрьевич. — Поборник свободного рынка. Для англичан свободного, разумеется. Вечно придумывал всякие гадости, лишь бы ограничить мою торговлишку в Швейцарии. Разнесет сейчас новости по всему Лондону. Держу пари на сотню фунтов, что завтра золото подорожает на пару процентов. Ладно, вернемся к нашим баранам. Нет золота — очень быстро наступит коллапс системы. Можно какое-то время поддерживать ее стабильность плясками перед микрофонами на конференциях и самыми «передовыми» теориями, но итог будет один — рано или поздно валюта, не имеющая реального золотого наполнения, окажется обреченной. Эту простую истину любой древнеримский император объяснил бы на пальцах. Кто-то из них, не помню уж имени, как бы не тот самый Диоклетиан, что выращивал капусту? Или не он выращивал капусту? Неважно. В общем, устав бороться с постоянно обесценивающимися деньгами, этот умник решил обесценить золото. Мудрено?

— Непонятно. Как можно обесценить золото, если не вывалить на рынок его запредельное количество, как в свое время испанцы?

— Верно, Зак. Не было у нашего Диоклетиана «золотых галеонов». Но зато была убежденность, что он самый умный на этом свете. И делает он вот что: выпускает новую монету — естественно, золотую. Вроде бы ничего необычного — едва ли не каждый новый император стремился выпустить новые деньги, чтобы избавиться от вечного бича римской экономики — инфляции, но в этот раз это был особенный случай. Номинал монеты был ниже стоимости ее золотого содержания! Понимаешь всю хитромудрость древнего деятеля?

— Это тупость какая-то, — у меня, что называется, наступил ступор, я не мог понять смысла подобной реформы. — Если физически деньги дороже номинала, то они очень быстро исчезнут из обращения, став обычными слитками. Только и всего. Никто не станет ими расплачиваться. Это получается как с нынешними коллекционными монетами, что выпускаются к юбилейным датам. Номинал — один фунт, а рыночная стоимость, благодаря содержанию драгметаллов и нумизматической ценности, в десять раз выше. И зачем ими расплачиваться в магазинах? Дурь какая-то.

— Все верно. Так и произошло в самом начале четвертого века, и эта реформа вызвала очередной коллапс и без того на ладан дышащей римской денежной системы, дальнейшее ее увядание и единственную прижизненную отставку римского императора, ушедшего в затворники. Ваш удар. Возьмите айрон четверочку. Далековато стрелять.

Послушный кедди протянул мне клюшку и я, сгорая от стыда за свою неумелость, нанес удар.

— Неплохо, неплохо, — Карнаух проследил за полетом мяча, отправившегося не к лунке, а почти поперек поля — в противоположный куст, — видна рука будущего мастера.

— Издеваетесь?

— Ничуть, Зак. Если бы у тебя получился сильный прямой удар прямо в точку, ты бы совершил ошибку всех начинающих. Решил бы, что научился бить по мячу. А это далеко не так. Пошли.

И мы пошли к следующему кусту.

— Бреттон-Вудс стал возможен только по одной причине. В США ко второй половине Второй Мировой Войны оказалось собрано две трети мировых запасов золота. Конечно, без учета того, что находилось во владении физических лиц, но все равно это очень много — двадцать пять тысяч тонн металла. И все вокруг были им должны еще примерно столько же. Перед самой войной в чью-то «умную» голову пришла бесценная идея — обезопасить золотой запас своей страны от орд Гитлера. И европейские банки повезли свое золото в США. Прямиком в хранилища JP Morgan Chase. Там они и лежат до сих пор — золотые запасы большинства европейских и южноамериканских стран. И этот момент тоже был использован отцами Бреттон-Вудса. Тогда финансистам разных стран это показалось богатой идеей — расплачиваться со Штатами не золотом, а бумажками. И сами американцы считали, что обманули весь мир. Потому что очень рассчитывали на доход от сеньоража от выпуска фиатных денег, который, как известно во много раз выше, чем сеньораж от товарных денег, изготовленных непосредственно из серебра или золота и имеющих самостоятельную ценность. Но в системе были заложены несколько неприятных вещей, неочевидных с первого взгляда. Здесь возьми номер побольше. Семь-восемь, где-то так.

Кедди протянул «восьмерку» и отказываться я не стал. И наконец-то мяч полетел в нужном мне направлении, шлепнувшись в десятке ярдов от того места, где должен был лежать мяч Карнауха.

— Первый из подводных камней — парадокс Триффина, — невозмутимо продолжал оппонент. — Когда для поддержания статуса мировых денег Америка обязана сохранять отрицательный внешнеторговый баланс. Понимаешь?

— Чтобы обеспечить деньгами своих торговых партнеров, США должны у них покупать на большие суммы, чем продавать им? И получающаяся разница служит для взаиморасчетов между партнерами?

— Правильно. Потому что если этого не делать, то страны в своих экономических отношениях быстро найдут заменитель доллару — тот же бартер. А этого допустить нельзя. Если, конечно, желаешь сохранить звание основной резервной валюты и законно пользоваться сеньоражем. Но чем больше денег выпускается, тем, разумеется, меньше ценность каждой отдельной единицы. Так? Золотой-то запас даже в теории увеличивается гораздо меньшими темпами, чем бумажный, а на практике — уменьшается, потому что каждый финансист этот парадокс прекрасно понимает и желает обменять свои бумажные доллары на золото. Так, вот он мой мячик. Юноша, — Карнаух обратился к кедди, — дайте-ка мне девяточку.

Смотреть за его замахом — совершенно, казалось бы естественным, но в то же время абсолютно академическим — как на картинке в руководстве — было одно удовольствие. Такая «естественность» достигается многочасовыми тренировками и никак иначе. И мяч полетел точнехонько к лунке, упав всего лишь на пяток ярдов дальше.

— Мне так не суметь никогда, — я тяжело вздохнул.

— Зато вы выглядите потрясающе, — хохотнул Карнаух, — рубашка тонкой вязки, свитер из альпаки, слаксы ценой в сотню фунтов, сумка из шкуры питона. Хоть сейчас на обложку модного журнала.

— Тем и утешаюсь, — я вздохнул еще раз. — Так что там с золотом?

— Чтобы обеспечить своих торговых партнеров валютой для международной торговли, ваши соотечественники, Зак (кстати, всегда поражался их гениальной способности выдавать правое за левое, а высокое за низкое), разработали и сразу после войны привели в исполнение так называемый «План Маршалла» — мероприятие по подсаживанию Европы на иглу американского доллара. Чистая наркомания.

— Подождите-ка! Разве план Маршалла — это не меры по преодолению Германией послевоенной разрухи? — я даже остановился, потому что мне показалось, что Карнаух нес какую-то околесицу.

— Восстановление? Бог с вами, Зак! Нельзя быть таким богатым и таким наивным. Для Германии работал непринятый план Моргентау: децентрализация финансов, демонтаж производственных мощностей, запрет внешней торговли, вырубка германских лесов, ограничение импорта и разнообразные запреты в области сельского хозяйства и морских промыслов. Геббельс назвал этот план сорок четвертого года «планом еврея Моргентау превратить Германию в картофельное поле». И был очень недалек от истины. План Маршалла — просто меры по распространению доллара в мире. Наибольшую «помощь» получила Британия — четверть всех расходов по этому плану. Потом Франция, потом Италия и только потом Германия — меньше половины английской «помощи». Так что это было чем угодно, но только не «восстановлением Германии». Итогом процедуры стала всеобщая зависимость от вашей, Зак, печатной машинки. Американцы дали бы по этому плану и больше, тем более, что деньги из Америки никуда и не уходили, но европейцы быстро сообразили, что «восстанавливаясь» таким образом, они всего лишь попадают в долговую кабалу. А в Западной Германии от реализации планов Маршала и Моргентау наступил настоящий голод. Плюс еще контрибуции-репарации, которых никто и не думал прощать немцам.

— Не знал, — я уже перестал удивляться тому, что мир, оказывается, выглядит совсем не так, как его разрешают видеть абсолютному большинству.

— Ну а когда план Маршалла забуксовал, в Штатах начал проявляться парадокс Гриффина и появилось множество ничем не обеспеченных долларов, которые мир еще употреблял, но уже всерьез задумывался о том, чтобы их вернуть. Чтобы избежать чудовищной инфляции, американцы в конце шестидесятых были вынуждены придумать еще один инструмент безналичных расчетов. Пожалуй, первую валюту, не обеспеченную вообще ничем. Специальные права заимствования. SDR. Приходилось слышать?

Я кивнул.

— И когда она заработала в расчетах между государствами и региональными организациями, появилось понимание, что если уж резервная валюта имеет место быть, и отказаться от нее миру очень непросто, то, стало быть, золотое ее обеспечение — просто масло масляное. Закономерная эволюция Бреттон-Вудса — Ямайка. То есть для появления мировой валюты нужно золото, а вот для ее функционирования иметь его необязательно. Однако запас его нужен именно на случай дефолта по основной валюте, чтобы после сворачивания ее выпуска приступить к эмиссии новой. А поскольку мы видим постоянное ослабевание доллара, то близок тот час, когда его устойчивость окажется под вопросом.

— Ослабевание?

— Да, Зак. За прошедший десяток лет учетная ставка по доллару снизилась с восемнадцати процентов до четырех — Рейган раздает свои деньги практически бесплатно — это ли не слабость? Они говорят: рейганомика вернула Америке передовые позиции! Не понимают, что это временное улучшение перед длительной стагнацией. Скоро они исчерпают возможности снижения учетной ставки. Денег на рынке много, они дешевы и все постепенно уходят на рынок дорожающих акций, не в экономику. И придется придумывать что-то новое — новую валюту, для имитации рыночного курса доллара. Скорее всего, это будет что-то европейское, на основе экю. Но в любом случае, будет ли новая резервная валюта родом из Европы или Америки, за золото в ближайшие годы должна развернуться глобальная битва. И я хочу выразить вам, Зак, свою признательность за призыв принять в этих баталиях посильное участие. Хоть и под вывеской МИБ. Мы же с вами знаем, кто на самом деле будет рулить капиталом? — он подмигнул.

Лунку я осилил только с тройным богги — совершил на три удара больше, чем предполагал пар. Карнаух сделал «бёрди» — на удар меньше требуемого.

Первый пар я выполнил на двенадцатой лунке, но Юрий Юрьевич сказал, что она самая простая — от ти до самой лунки рукой подать. Ну и что, зато я, кажется, кое-что понял об этой игре. И даже кедди, уже долго уныло бредущий за нами с сумкой на горбушке, стал выглядеть поживее, сообразив, что теперь, возможно, ему придется торчать на поле не восемь часов, а только семь.

— Как мне этого не хватало в Москве, — Карнаух смотрел на мою радость и улыбался тонкими губами, — гольф, приятный собеседник, свободное время… В прошлом году как будто бы начали строительство первого московского клуба… вроде бы какой-то швед строит, но чем это начинание закончится — даже предположить боюсь. Ну что, молодой человек, я вижу, вы приноровились? Предлагаю теперь перейти к серьезной игре на ставки — по пяти фунтов за лунку?

— Вы, Юрий Юрьевич, в самом деле полагаете, что я могу составить вам конкуренцию? Или просто деньги нужны? Скажите — я с удовольствием ссужу вам сколько нужно.

— Ссуженное отдавать придется, — наигранно сварливо ответил Карнаух.

— Нет, в самом деле, Юрий Юрьевич, если требуются деньги — я стану просить вас о паре уроков игры в гольф. За каждый готов заплатить по тысяче фунтов. Возьметесь обучить невежду?

— Играть без интереса не очень занятно, Зак. Нет мандража перед каждым ударом, скучища. Это даже не спорт, а сплошная механика. А научу я вас совершенно бесплатно. Ну так как вы? Соглашайтесь. Почувствуете разницу.

В первый раз в жизни я согласился играть на деньги. Если не считать биржи. Но там не игра — там работа.

— Мир финансов — это сплошная легенда, — Карнаух приноравливался к выставленному мячику. — Нет ничего, кроме любви, разумеется, что было бы обставлено большим числом мифов, чем деньги и богатство. Взять хотя бы известную сказку о Мейере Ротшильде, разбогатевшем на том, что втерся в доверие к немецкому князю, использовав для этого свою коллекцию старинных монет. И никому в голову не придет поинтересоваться: а откуда у антиквара деньги на уникальную коллекцию монет? Ведь другой, не уникальной, князь Вильгельм вряд ли заинтересовался бы. Зайдите в любую антикварную лавку и посмотрите — много ли там уникальных артефактов? Единицы!

Он ударил по мячу и тот белой точкой взлетел в небо, устремляясь в сторону обвисшего флажка, отмечающего расположение тринадцатой лунки.

— Ваша очередь.

— Так что же там было у Мейера на самом деле? — спросил я, готовясь к удару.

— Ротшильд был антикваром. Специалистом по древностям. Знал, что такое оригинал и что такое подделка, знал монеты римских цезарей и персидских сатрапов. Имел некоторое количество золотишка и серебра — недостаточное для большого дела, но имел. Что бы сделали вы на его месте?

Я замахнулся, как учили и, расслабившись и отрешившись, отправил свой вуд на встречу с мячом. Даже глаза прикрыл, ожидая закономерного промаха, что случалось в тот день не единожды.

За спиной Карнаух похлопал в ладоши:

— Браво, Зак, хороший удар. Вы, кажется, местный катала, шулер? Вот же повезло мне, нарвался! Зачем вы притворялись, что не умеете играть? Так джентельмены не делают. Сказали бы сразу, я бы не стал предлагать игру на деньги!

Я смешался, потому что меньше всего ожидал услышать подобное. А Карнаух продолжал глумиться:

— Обдерете меня как липку, придется пешком домой возвращаться. Хорошо, что всего пять лунок осталось — много не проиграть не успею.

Заметив, что уже достаточно меня смутил, он потрепал мое плечо:

— Я шучу, я так шучу. Так что бы вы сделали на месте первого Ротшильда?

— Сделал бы поддельную коллекцию, лишенную признаков подделки. Выплавил бы из того хлама, что пылился на полках и в кассе. Только самые редкие и ценные монеты. Немного, но очень дорого и… престижно. Затратить сотню талеров, чтобы создать коллекцию ценой в пятьдесят тысяч? По-моему очевидный шаг. Глупо было бы рисковать реальной коллекцией — князь сам себе на уме. Заберет, скажет «спасибо» и все на этом закончится. Может такое быть? Да. Тогда зачем рисковать?

— И еще раз браво, — Карнаух остановился. — Я в вас не ошибся, Зак. Вот и вся загадка — незачем создавать реальную ценность, если можно создать поддельную и выдать ее за настоящую. Безопасно и надежно. Это и есть основной закон банковской деятельности. Когда отбросишь все невероятное и оставишь лишь самое простое — это и будет истина. Принцип Оккама. Мы с вами определенно сработаемся.

К восемнадцатой лунке я проигрывал двадцать фунтов, но каждый из них Карнаух получил не зря. На последнем этапе нашего противостояния из кустов к моему мячу выскочила та самая собака — черно-рыжая шелти, что наблюдала за моей тренировкой и после этого бесстаршно садилась у самой лунки в момент моих ударов. Мяч пропал в ее пасти бесследно, и Юрий Юрьевич не стал разорять меня штрафами. Со смехом он вкатил свой мяч в лунку и сказал, что возьмет пять фунтов с собаки, потому что ее заслуга в моем проигрыше неоценима.

Когда мы вышли на автостоянку, где в машине нас ждал Том с помощником, Карнаух придержал меня за локоть и сказал:

— Завтра я начинаю свой первый день свободной торговли. Пожелайте мне удачи.

— Ни пуха, ни пера, — мой тщательно тренированный акцент не должен был вызвать у него тревоги.

— К чьорту, — на таком же правильном русском ответил мне теперь уже компаньон.

Мы расстались, усевшись каждый в свою машину. И едва я устроился на заднем диване и вытянул ноги, Том сунул мне в руку звонящий телефон:

— Это Луиджи, босс. Он в Швейцарии. В Цуге. Какие-то хорошие новости, мне не рассказывает.

— Алло, Лу, я тебя слушаю!

— Зак, наши друзья, хорошо упакованные, возвращаются на историческую родину. Уже два часа летят. Нужно обеспечить торжественную встречу. Рейс EU5577, прибытие около половины шестого пополудни.

Вот иногда случаются удачные дни — все один к одному! Такое бы почаще.

— Понял тебя, Лу! Спасибо! Возвращайся, я найду способ оценить твою работу.

Марк Рич и Пинкус Грин отправились на свидание с американским правосудием и нужно предупредить Серого — о достойной встрече национальных героев. Чтобы с самого трапа самолета до самого острова Рикерс (тюрьма) у них была хорошая компания. И в Рикерсе пусть наслаждаются подлинником Дали, нигде в другом месте такого не увидеть.

Я набрал знакомый номер, и снова трубка была снята еще до первого гудка.

— Привет, Зак.

— Знаешь, Сардж, не хотел бы я с тобой состязаться в старинной ковбойской игре — кто быстрее выдернет пушку.

— Бесполезно, — хохотнул он. — Чего звоним с самого утра, спать мешаем?

— Полдень — это совсем не утро, дружище! К тебе возвращаются наши швейцарские авантюристы. Нужно организовать комитет по встрече. Газеты, кино, радио — не забудь никого! И не забудь взять призовые миллионы! Да помни, что я тоже в доле! Рейс EU5577, прибытие около пяти вечера — уточнишь у диспетчеров в Кеннеди. Сопровождающих лучше не светить особо — договорись заранее.

— Вот это — отличная новость, Зак. А то я что-то заскучал уже. Если они едут, стало быть, у тебя все готово для бизнеса?

— Спрашиваешь! Конечно! Уже еду в офис, буду напрягать своих ребят. Думаю, завтра некоторых людей ждут непростые открытия. Обеспечь прессу, пожалуйста, очень тебя прошу!

— Окей, Зак, не волнуйся, у меня здесь масса специалистов. От Бригли и Снайла до Уилкокса, Маккоя и Менгера. Они все будут рады такому событию. И доктор Майцев завтра же отправится обратно, на помощь Ландри. Как договаривались — алюминий мой, нефть, зерно, химия — твои? Справишься?

— Да, Сардж, все так. Передавай привет всем, кого назвал. Отключаюсь.

Я выключил телефон и отдал его Тому, который уже ехал мимо Рохемптон Клаб — еще одного гольф-клуба, побогаче и ухоженней Ричмон Парк, куда мы с Карнаухом не попали из-за очереди, расписанной на пару месяцев вперед.

— Том, в офис едем!

— Я понял, босс. Через час будем.

Он действительно доехал меньше чем за час — наверное, потому что воскресенье отменило обычные для этого времени суток пробки.

Первый свой звонок я сделал Вилли Штроттхотту — финансовому директору хозяйства Рича.

— Здравствуйте, Вилли.

— Кто это? — он странно пыхтел — то ли упражнялся в спортзале, то ли… допустил в свою жизнь излишества разные.

— Вас беспокоит Закария Майнце, слышали о таком?

— О! Мистер Майнце! Конечно-конечно! Иди отсюда, проваливай, — шепотом в сторону. — Простите, это я не вам, — в трубку. — Очень рад вас слышать. Как поживаете?

— Благодарю, неплохо. Вас наверняка одолевает удивление — чем вызван мой звонок?

— Не то, чтобы это было удивлением, — он почти совсем отдышался. — Но вы меня интригуете. Итак?

— Я хочу предложить вам работу, мистер Штроттхотте.

— У меня уже есть работа. Я ею доволен. Мистер Рич неплохо ко мне…

— Дослушайте, Вилли. Господин Рич вместе со своим другом Грином именно в этот момент пересекают Атлантику. Этой новости еще нет в газетах, так что у вас эксклюзив. Встречать их будет прокурор Джулиани. Думаю, не нужно вам описывать бульдожью хватку Руди? Тот, кто рискнул бросить вызов Джозефу Бонанно, не испугавшись его мафиозной семейки, не остановится перед двумя беглыми евреями. На кону его карьера, а это вещь, от которой по доброй воле не отказываются. Вам описать дальнейшую судьбу вашей фирмы? Без контактов Марка?

Он сопел в трубку, видимо, новость трудно укладывалась в его голове.

— Я предлагаю вам работу. Вместе с господами Дрейфусом и Сильвербергом. Делать будете то же самое, только под другой вывеской. А с фирмой Марк Рич и Ко вас ничего хорошего уже не ждет.

— Я могу подумать? — конечно, ему требовалось все перепроверить и убедиться, что я звоню ему не с целью глупого розыгрыша. — Что будет, если я откажусь?

— Я предоставлю большевикам и персам кредиты миллиардов в пять. На десять лет под три процента. И размещу это предложение во всех газетах Европы, Америки и Азии. Как думаете, смогут ваши… люди в Кремле или в окружении Рахбара игнорировать такое предложение? Кроме того, следующий мой звонок будет совершен Бобу Финчу (соучредитель Vitol — вечного конкурента «Марк Рич и Ко»-Glencore) и я предложу ему неограниченное финансирование для экспансии на ваши рынки. В то же время я обещаю вам прекращение финансирования от любого банка, с которым вы работали прежде. Вы мне верите?

— Это будет трудно выполнить.

— Представляете, что начнется с банками после того как один единственный из них попросит свои деньги обратно, а в газетах появятся статейки об аресте вашего босса? Оставайтесь на линии.

Я взял второй телефон и набрал номер главы Banque Cantonale de Geneve:

— Добрый день, Пьер. Да, это Майнце. Хочу разместить в вашем банке три миллиарда долларов. На пару месяцев. Возможно на три. Что? Хоть завтра. Есть одно условие. Мне нужно, чтобы завтра вы отозвали все кредиты, выданные «Марк Рич и Ко». Потери я компенсирую. Не беспокойтесь о репутации, после новостей в завтрашних газетах ни у кого не будет к вам вопросов. Да. Потери возмещу из тех денег. Марк? О Марке не переживайте, ближайшие лет двадцать он проведет в очень теплой компании. Сделаете? Хорошо, Пьер, перезвоните, пожалуйста, сейчас Вилли Штроттхотту и сообщите ему печальную весть. Коньюнктура, рынки, он поймет.

Еще три минуты я слушал крики Вилли, адресованные Пьеру, что он «это вопиющее нарушение контракта просто так не оставит».

Видимо, Пьеру надоело его вой, и банкир благоразумно отключился, сообщив напоследок своему бывшему партнеру, что завтра с утра юристы банка навестят Штроттхотте в его офисе.

— Спасибо, Пьер, завтра деньги будут в вашем банке, — посулил я банкиру и вернулся к первому разговору:

— Вилли, теперь вы понимаете, что выбора у вас нет?

— Устав нашей компании не позволяет стороннего владения акциями, — буркнул Штроттхотте. — Или вы работаете вместе с нами или не владеете компанией.

— Вилли, вы меня не поняли, мне не нужны обломки конторы Рича. Как вы, вероятно, сообразили, ее торжественные похороны уже начались. Пусть остается как есть. А люди переходят на работу в… допустим Glencore. Так будет называться то, что останется от «Марк Рич и Ко». Вам нравится название? Условия для всех останутся прежними, кроме одного — компания будет принадлежать мне, работать на меня и торговать там и тем, чем я скажу. Иначе ни компании, ни работы в этом мире для этих людей больше не найдется. Мы договорились?

— Это шантаж, — недовольно скрипнул собеседник. — Вы выкручиваете мне руки. Я должен подумать.

— Шантаж, это когда вам предлагают ухудшение имеющегося состояния. Я предлагаю улучшение. Это просто деловая сделка, сулящая выгоду всем и не нужно рассматривать ее иначе.

— Если завтра я увижу в газетах обещанные статьи, я сообщу коллегам о вашем щедром предложении, — нехотя сдался Вилли. Все-таки кремень-человек.

— И постараетесь их убедить в необходимости его принять. О-кей, Вилли, считайте, что мы договорились. Завтра в полдень мои юристы подъедут к вам в офис для оформления наших отношений.

Я положил трубку и задумался — если мир завтра узнает об аресте Рича, цены на нефть должны немножко подняться. И глупо было бы этим не воспользоваться. И Карнаух со своим золотишком… Положительно, рынок перестает быть непрозрачным.

Наутро во всех газетах — от насквозь буржуазной японской Ёмиури Симбун до коммунистической португальской «Аванте!» — на первых страницах появилось заспанное лицо Рича, спускающегося по трапу небольшого самолетика. И довольная белозубая физиономия Джулиани в окружении полицейских чинов. Прямо сердце радовалось за те счастливые минуты, что выпали на долю американского прокурора. Есть, конечно, вероятность, что за Рича вступятся могущественные силы, что всегда незримо стояли за его спиной, но, скорее всего, какое-то время ему придется отсидеть — пока идет следствие и первые годы назначенного ему срока. А потом уже ничего не вернуть.

«Известия» отметились невнятным бубнежом о необходимости детального расследования всех предъявляемых обвинений и непременном оправдании действий Рича — лучшего друга всех пролетариев. Совсем не похоже на то энергичное «Руки прочь от Рича!», которым разразилась газета всего лишь пять лет назад на ордер Джулиани.

В полдень Вилли принял мое предложение и к вечеру мы осчастливили страну Андорру перенесением туда штаб-квартиры Glencore — одного из крупнейших в мире торговцев сырой нефтью. Я все еще хотел стать королем, и мне совершенно не хотелось царствовать в нищем королевстве.

Поскольку фирма Рича была построена по очень своеобразным принципам, где каждый трейдер был лично ответственным за сделки, имел право подписи и распоряжался достаточно большими капиталами без непременного участия главы всего предприятия, нам удалось перевести действующие контракты на новое юридическое лицо, взыскать долги по старым договорам и расплатиться по прежним обязательствам практически без потерь. Трудности были только с переоформлением акций, имевшихся у компании Рича. Я даже не стал за них бороться — юридически не имея на них никаких прав, глупо соревноваться с судебной машиной.

Попутно пришлось отбивать атаку Финча, решившего, что настал его звездный час и стоит попытаться перехватить самые лакомые куски на рынке. И если бы он был первым, Вилли пришлось бы сдаться на милость победителя. Но первым был я. И Финч убрался в свою голландскую нору не солоно хлебавши.

Спустя месяц название «Марк Рич и Ко» окончательно ушло в историю и упоминалось теперь только в связи с громким процессом в нью-йоркском суде. Империя Рича рухнула.

 

Глава 5.

Говоря о Вене нельзя не оказаться банальным. Соборы, площади, Дунай и Моцарт на всем: афишах, футболках, кружках и значках — все воспето миллион раз с истинно немецкой дотошность и сентиментальностью. Ничего нового не добавить.

Меня в этот красивейший город Европы — куда там Парижу! — привела необходимость осмотреть одно из недавно приобретенных предприятий. Частично приватизированная OMV AG имела давние связи с Советским Союзом, едва не первая в Западной Европе — двадцать лет назад — притащила в Австрию трубу с российским газом и изначально выглядела как очень хорошая база для наведения сотрудничества в области энергоснабжения. Поэтому когда в конце прошлого года на рынок выбросили пакет ее акций — всего лишь пятнадцать процентов, но для начала и это неплохо — я не медлил ни секунды. Приобретя через несколько фирм шесть процентов, я постепенно слил эти бумаги в один пакет и стал таким образом очень уважаемым акционером, для которого руководство компании всегда шло навстречу, не позволяя, впрочем, сильно зарываться.

Полдня мы провели в офисе компании на Трабреннштрассе, распивая чаи, а на следующий день была рассчитана поездка в немецкий Бургхаузен, где находился крупный нефтехимический завод с одноименным названием, купленный год назад австрийской OMV.

Все протекало по плану посещения, согласованного с руководством компании неделю назад, и когда речь зашла о русских стажерах, один из вице-президентов компании предложил мне спуститься этажом ниже и посмотреть на нескольких русских, уже три месяца постигающих науку эффективного ведения коммерчески успешного бизнеса. Конечно, я не стал отказываться — хотелось посмотреть на лица соотечественников, которые вскоре встанут во главе российских флагманов производства.

Герр Шульц — вице-президент по кадрам — был настолько любезен, что лично повел меня в обитель советских инженеров. Его английский был страшен, но немецкого у меня не было вовсе и пришлось разговаривать с ним на странной смеси языков и жестов.

— Эти русские странные люди есть. Они много как дети спрашивать вокруг всех. Иногда такой глупость! Я их не осуждать. Им так много нужно учить! У них в России все не так быть, как нужно устраивать! Все есть неправильно!

— Они хорошо работают?

— Was? О, ja, работать хорошо. Не лениться никак! Только один вопрос у меня возникать: что Sie станете потом с ними делать? Зачем это нужда?

— О, герр Шульц, вы, как специалист по кадрам, должны меня понять! Если немецкого инженера отправить в Индонезию, ему придется платить три тысячи марок и обеспечить условия и карьеру! Русские будут работать и за шестьсот! Пусть Дитрих или Отто сидят в Вене, Мюнхене или Карлсруэ, придумывает всякие интересные штуки, а Иваны станут их воплощать в Малайзии и в Нигерии. И в России. Но чтобы ничего не испортить, нужно, чтобы красные понимали, что им предстоит делать — поэтому они здесь!

— Международный рынок труда есть? Я понимаю этот вопрос преотличненько! А вот и наши гости здесь имеют работу! — он показал мне рукой на обширный зал, где среди полутора десятков персональных компьютеров виднелись головы работающих людей. — Sehr geehrte Damen und Herren! Achtung!

Он еще что-то трещал на своем австрийском немецком, а я замер в ужасе — из третьего ряда на меня смотрели до боли знакомые глаза редкого голубого оттенка, и спутать их с чьими-то другими я бы не смог даже будучи в стельку пьяным!

— Захар?! — прошептали одни только губы — неслышно.

Анна-Анька-Нюрка Стрельцова. Живьем посреди Вены!

И, конечно, она меня узнала. Еще бы, ведь я дергал ее за тонкие косички лет с семи — с первого класса.

Она здорово похорошела за те несколько лет, что мы не виделись. Еще не исчезла свежесть юности, но уже появилось осознаваемое достоинство — именно то сочетание, что так нравится мне в женщинах. Оно проходит быстро — между двадцатью двумя и тридцатью оно еще есть, а в тридцать пять от юности уже ничего не остается.

Я улыбался, словно вдруг одолел меня синдром Ангельмана. И еле заметно качал головой справа налево: «не вздумай, дура, не вздумай!»

Анька все-таки умница, потупила глазки, закрыла рот обеими ладошками — видимо, для надежности.

— Вот здесь есть Михаэль, — герр Шульц кивнул приземистому белобрысому крепышу, — он нам штудирен автоматизированние ляйтунгсистем. Sie меня понять?

— Да, герр Шульц, я понял, — откуда мне знать, что такое эта его «ляйтунгсистем»?

— О-кей, о-кей, — он снова разлился немецкой тарабарщиной перед инженерами. Пару раз мелькнуло «герр Майнце», — я им сказаль, что наш есть инвестор из Америки. Они радоваль все. Этот еще зовут Спартак, — он подтолкнул ко мне смущенного очкарика, — этот человек считать системы стандартизация ISO, вот еще один хитрец имя Рим, он татар. И наш украшений всего офиса здесь фройляйн Анна Стрелцофф. Если фрау Шульц мне сказать, что больше меня не любить, я беантвортен «чао!» и пошель про Анна вздыхать!

Михаил и Рим засмеялись — кажется, поняли шутку герра Шульца. Если это была шутка.

Я пожал руки каждому из присутствующих, на пару секунд дольше положенного задержавшись на лапке Нюрки.

— О, герр Майнце тоже один раз полюбить фройляйн Анну? — мой провожатый замечал все. Кадровик. — Если Анна говорить Sie «да», я стал здесь один совсем грустный.

Михаил заржал в голос. Анька английского не знала — всегда учила немецкий и даже побеждала на каких-то районных олимпиадах — и хлопала глазами, силясь понять, что лопочет обаятельный австриец.

— Скажите господам, герр Шульц, что я очень рад видеть их здесь. И буду счастлив приветствовать на любом из моих предприятий от Финляндии до Сингапура. В наш век открывающихся границ и международной разрядки деловым людям очень нужно такое общение, оно обогащает обе стороны и снимает непонимание. А непонимание — это убытки, которые никому не нужны. Особенно я хочу выразить свое восхищение русской красавице Анне Стрелцофф. Мне говорили мои дед и бабка, что самые красивые женщины живут в России, но, кажется, мои предки заблуждались. В России живут ангелы. По крайней мере, они там точно есть, теперь я знаю. И тем ценнее подвиг товарища Горбачева, открывающего свою страну мировому сообществу. Еще скажите, что если у господ стажеров есть претензии, предложения, пожелания, они могут смело обратиться ко мне напрямую.

Герр Шульц разразился какой-то длинной речь, в которой я десяток раз услышал «Анна» и ни разу «Горбачев».

Скомкав окончание экскурсии, я кое-как умолил вице-президента вернуться — так ему не хотелось лишать Стрельцову своего общества.

Главное, что я вынес из этой нечаянной встречи — внешность нужно менять! Усы, очки, прибавить в весе фунтов шестьдесят, фарфоровые зубы — ничего не должно остаться во мне от Захара Майцева. Не хватало еще провалиться, если попадется кто-то не столь сильно подкованный в конспирации, как старинный комсомольский вожак Нюрка.

Вечером я сидел в своем номере Ring и тихонько напивался. Только сейчас мне пришло в голову ощущение, что Серый отобрал у меня какую-то очень важную часть моей настоящей жизни и заменил ее неправильным суррогатом. Безмерно интересным и насыщенным, но суррогатом — не жизнью. И хотя мой папа — психотерапевт — считает, что психологию изобрели бедные евреи, чтобы ничего не делая стать богатыми евреями, мои мозги определенно нуждались в ремонте. Но к последователям Фрейда или Юнга я не пойду.

В начале восьмого я не выдержал и позвонил Шульцу с требованием срочно выдать мне место, где остановились русские.

Наверное, рядом с ним присутствовала та самая «фрау Шульц», потому что оказался он необыкновенно сговорчив и уже через пару минут я бежал по ступенькам лестницы вниз — к паркингу, где машины, которые отвезут меня к Аньке. Зря, наверное, напился.

Для проживания русским стажеркам выделили какой-то домишко в Дёрлинге на Бёрнергассе: зелень, узенькая дорожка, метровой ширины тротуар и много припаркованных к обочине «Опелей».

Я попросил кого-то из своих бесчисленных Томов-Максов-Пьеров остановиться через три дома после нужного и вернулся к нему пешком.

Обычная белая кнопка электрического звонка, цветы в клумбе — ничего неожиданного и все равно как-то не по себе. Дома я нажал бы на это звонок не задумавшись ни на секунду.

Та, что вышла ко мне на крыльцо, была и Нюркой, и не была ею одновременно.

Кофта с высоким воротником, джинсы, туго обтягивающие ладные ноги — такой могла бы быть Стрельцова в своих грезах. И тем не менее именно такая стояла она передо мною.

— Все-таки это ты, — вместо «добрый вечер» сказала она. На чистейшем русском.

— Так получилось, Ань. И я тоже очень рад тебя видеть. Погуляем?

— Ностальжи мучает монгольского героя?

— Не представляешь как. Так ты пойдешь?

— Знаешь, Майцев, если бы это был не ты, а кто-то более серьезный, я бы плюнула в твои лживые глазенки! Но это ты — самый легкомысленный оболтус на курсе. На тебя что плюй, что по башке костылем бей — итог один.

— Ты забыла добавить «самый талантливый».

— Еще врун и фантазер.

— Талантливый, — настаивал я, сгребая ее в обьятия.

— И руки убери, Сухэ-Батор. Ты еще и напился, — она повела своим тонким носом.

— Так ты согласишься погулять по этим чудным аллеям с монгольским героем? — я спрятал руки за спину. — Или мне валить в сторону Сихотэ-Алиня?

— Это не в Монголии, умник, — Стрельцова насмешливо фыркнула. — Подожди.

Спустя четверть часа мы брели по узкой улочке, пропуская редких прохожих, и Анька рассказывала мне, как оказалась в Вене:

— Вы уехали зимой, а я уже совсем собиралась увольняться. Зарплаты нет, отпуск не дают, на работе вечно никого не найти — одни пиджаки висят. Уже даже обходной лист в руках держала. И вдруг закрутилось-понеслось… В марте приехали какие-то люди, стали искать достойных кандидатов на стажировку в Австрию. Ну, ты же знаешь, как у нас к загранкомандировкам относятся? Первый состав стажеров и набрали из директорского сына, директорского зама по научной части, пары начальников лабораторий, профорга и зама парторга. Еще кто-то там от комитета комсомола был. В общем, когда эти семеро стали готовить документы, выяснилось, что предварительно требуется сдать тесты, а проверять их станут москвичи из такого же НИИ автоматики. А наши завлабы — результаты московских тестов. Плюс обязательное условие — немецкий разговорный, а таких вообще на весь институт десятка полтора человек. У кого семья, у кого болезнь, в общем, реальных стажеров пять человек и вышло. Тест мой на «удовлетворительно» приняли. Сказали, что это самый нужный результат — еще не забита голова догмами и имею представление о предмете. Вот так я здесь и оказалась. Неожиданно, в общем. И мне здесь очень нравится. Зарплата, правда, не очень… Пять тысяч шиллингов. Не походишь по театрам. Зато красиво и тепло. И цветы всюду. Пока мама жива была, она о таком всегда мечтала — чтоб вокруг меня везде цветы были. Даже предлагала в универ поступать на факультет биологии. У нее там кто-то знакомый был. А я в системщики пошла. И теперь там, где всегда цветы.

И мы замолчали. Мне было просто хорошо идти в теплом вечере по тротуару австрийской столицы рядом с кем-то знакомым и почти близким. Анька, наверное, просто еще раз вспоминала события последнего времени.

За нами тихо крался мой «Мерседес» с Паулем — так его на самом деле звали — за рулем.

— Знаешь, когда этот Шульц увел тебя, мальчишки бросились выяснять, что за важная шишка их посетила? — хихикнула вдруг Нюрка. — Я даже сама засомневалась, что это ты был. Важный такой. Плешивый.

— Лысый, — поправил я. — Солидный.

— Во, точно — солидный! И плешивый.

— Выяснили?

— Оказывается, ты важная птица, Захарка. Американский инвестор из числа самых желанных для любого предприятия. Мистер Твистер, бывший министр, мистер Твистер миллионер, владелец заводов, газет, пароходов… Спартак с Мишкой даже поспорили — есть у тебя десять миллиардов или нет?

— Есть, Ань, больше есть. Миллиарды есть, счастья нет.

— Ну-ну, — хмыкнула Нюрка, не желая принимать намек. — Расскажешь, как докатился до жизни такой, комсомолец Майцев?

Я покачал головой, отказываясь свидетельствовать против себя самого.

— Я американский гражданин и не буду давать показаний без присутствия американского консула!

— Какой же ты американец?

— Обычный. Четырнадцатая поправка к Конституции США, раздел первый.

— Ну Захар, ну будь лапой, не умничай. Расскажи! — Стрельцова пыталась подлизаться и даже взяла меня под руку.

Раньше такого за ней не водилось. Все ее любопытство прежде ограничивалось передовицами в «Правде» и успехами институтского стройотряда. Мне так казалось? Или этому она уже здесь научилась?

— Ты могилу Чингис-хана нашел? — она заглядывала мне в глаза, и я чувствовал себя вознесшимся на седьмое небо.

— Я очень рад тебя видеть здесь, Ань. Очень неожиданно и почему-то приятно. Знаешь, пару месяцев назад я вспоминал о тебе, — о причине воспоминаний — Грейс Келли — я решил не говорить: мало ли как она отнесется к своей похожести. Ведь каждая женщина думает, что она исключительна и неповторима. Пусть и дальше пребывает в этом нелепом, но тешащем самолюбие, заблуждении.

— Правда? И что ты вспоминал?

— Лицо, нос, глаза, руки и… — держите мой язык, сейчас наговорю!

Она задумалась, будто что-то припоминая.

— Нет, я о тебе не вспоминала. Только когда вы приезжали домой по зиме. Неожиданно сегодня увидела, чуть не охнула.

— Да уж, ты молодец. Спасибо тебе, Ань, ты умница, все правильно поняла.

— Представляю глазищи этого австрияка — Шульца, если бы я завизжала, как делает Семенова Катька, да бросилась бы тебе на шею!

Я усмехнулся, потому что в тот момент я чего-то подобного и ждал.

— Ты голодна, Ань? Предлагаю перекусить немножко. Есть здесь какое-нибудь приличное заведение?

— Нет, что ты! Мы с девчонками уже поужинали, толстеть нельзя. А по ресторанам я не хожу — денежное довольствие не позволяет. Так что рекомендовать что-то — увы, это не ко мне.

— И не приглашает никто?

Она подозрительно на меня посмотрела, но уточнять ничего не стала:

— Приглашают, обязательно. Но если на каждое приглашение я стану отзываться, то быстренько растолстею и стану похожа на табуретку на кривых ножках — все женихи разбегутся!

— От тебя вряд ли кто-то согласится убежать по своей воле.

— Ух ты, какой вы галантный кавалер, комсомолец Майцев. Или правильнее будет — Майнце? Как мне к тебе обращаться?

— Зови меня Зак, — вздохнул я. — Привык уже.

— Так ты мне расскажешь, Зак, о своих приключениях?

— Очень бы хотел, но не могу, Ань. Не обессудь, это чужая тайна. Точнее, не только моя.

Не рассказывать же, в самом деле, ей правду? Да и трудно поверить в такое. Практически невозможно. Я сам-то совсем недавно поверил в то, что все происходящее вокруг — не сон.

— А кто может? Может быть, твой отец? Он, говорят, тоже исчез куда-то. И мама твоя в Москву засобиралась. Что происходит, Зак?

Я молчал. Мне нечего было ей ответить. Врать почему-то не хотелось — вдруг потом она посмотрит на меня своими глазищами и скажет: «ты мне врал, Майцев! Как тебе не стыдно?» — и я определенно расплачусь.

— Так кто мне расскажет?

— Не знаю, — я пожал плечами, — наверное, Серый мог бы сказать.

— Где он?! Ты знаешь? — с Анькой произошла моментальная метаморфоза: только что она была флиртующей лапонькой и вдруг стала совершенной фурией — даже в руку мне вцепилась своими когтями очень чувствительно. И снова вперилась в меня своими зрачками — хрен соврешь.

— Вообще-то знаю, — пробормотал я, соображая, что мои личные акции стремительно рухнули в бездну. Хоть в шорт становись. — Далеко отсюда.

— Значит так, миллиардер Майнце! Сегодня уже поздно, — она выпустила мою руку и посмотрела на маленькие часики «Заря». — Да, сегодня поздно. Но завтра с самого утра ты везешь меня к Фролову!

— Но…

— Знать ничего не хочу, — жестом светской львицы она распустила стянутые резинкой волосы — знала, стерва, что действует этот жест безотказно. — Или в восемь утра ты делаешь то, что я сказала, или в девять я стою на пороге какой-нибудь «Kronen Zeitung» и обстоятельно докладываю ее главному редактору о том, кто такой всемирно известный биржевой деятель Закария Майнце.

— Ань, так делать нельзя.

— Я знаю, Захарка. Он уехал зимой, и я полгода проревела в подушку. Даже не надейся, что я от тебя отвяжусь.

Я сделал вид, что задумался. На самом деле мне требовалось какое-то время, чтобы смириться с тем, что здесь мне ничего не светит. Лет пять назад, как настоящий бойцовый олень, я бы бросился доказывать свое исключительное право «танцевать барышню». Теперь нет. Досадно, но так бывает. На земле таких барышень — три миллиарда и если я начну каждой понравившейся красотке доказывать свою непомерную крутость — я просто очень быстро истощусь. Правда, Анька — совсем не «каждая». Жалко, очень жалко, но не смертельно.

— Тогда мне придется тебя убить, Ань.

— Убивай, — она согласно кивнула. — Но сначала я схожу в редакцию газеты.

— А что скажет твой куратор, когда поймет, что тебя нет в стране? У вас же есть какие-то кураторы?

— Захарка, ну неужели такой галантный кавалер спасует перед такой малостью? Думаю, ты решишь этот вопрос парой слов по телефону? А?

И я дал себе клятву больше никогда не знакомиться с русскими стажерами — чтобы не попадать в подобные глупые ситуации. И обязательно поработать над внешностью.

— Хорошо, Ань, только потому, что ты об этом просишь. Но у меня есть три условия.

— Угу, слушаю?

— Первое — мы с тобой все-таки сходим в ресторан. Сейчас. Я неожиданно проголодался и мне определенно нужно добавить спиртного. Непростой день сегодня выдался.

— Хорошо, — она легко согласилась.

Мне показалось, что предложи я ей сейчас переспать ради того, чтобы поутру увидеть Серого, и она так же легко согласится. Или выцарапает мне глаза и сдаст газетчикам без обещанного ожидания «завтра».

— Второе… Не знаю, как тебе это сказать…

— Говори как есть, постараюсь не обидеться.

— Ну смотри: ты обещала!

— Говори уже!

— В общем, я хочу, чтобы ты выглядела не как советская студентка за границей, а… В общем, нужно будет немножко поменять гардероб и заехать в Лондоне к моему парикмахеру. Только не подумай, что я намекаю, что ты плохо выглядишь! Ты — волшебна! Но так будет лучше. — Я не решился сказать, что было бы неплохо еще поменять зубы: на верхнем резце имелся небольшой скол.

— Вот же, — усмехнулась Нюрка. — А мне уж почудилось, что ты меня в койку потащишь! А ты всего лишь — красоту навести? Какой ты хороший, Захарка, — она чмокнула меня в щеку.

Каждой бабе природой дается это интуитивное умение манипулировать окружающими. Кто-то тратит его на дрязги с соседями, иные находят удовольствие в склоках на работе. Нюрка научилась подчинять себе людей одним обещанием благорасположения. Уверен, что герр Шульц за такой поцелуй был бы готов выпрыгнуть из штанов и лично притащить луну. Вкупе с имиджем неприступной твердыни — стопроцентная гарантия успеха. Откуда что берется? Ведь обычная девчонка из комитета комсомола — «подай-принеси»! А вот поди ж ты, выросло.

— И третье: я буду говорить по-русски со страшным акцентом — не пугайся и принимай это как должное.

— Договорились, Зак. Это настоящая ерунда, мог бы и не предупреждать.

— Лучше предупредить. Как говорил на военной кафедре майор Припоров: «если приказ может быть понят неправильно, он будет понят неправильно».

В ресторане я учил ее английскому, а она рассказывала подробности о частной жизни обывателей на родине. Мы танцевали танго под живой звук рояля. Вернее, я танцевал — брал как-то по случаю десяток уроков и немного умел — а Стрельцову мне пришлось таскать по залу на руках. Она громко хохотала и поцеловала меня еще пару раз в щеку, объяснив это словами: «ты такой милый».

Я острил, я блистал, я был неподражаем, и любая из моих лондонских пассий уже бы давно стала моей бесповоротно, но не Анька. Она умело держала дистанцию, впрочем, и я не горел теперь желанием сблизиться — скорее, его имитировал, и мне это почему-то нравилось. Такая «игра в любовь».

Пауль в машине восхищенно чмокал губами, оглядываясь на нас в зеркало заднего вида. Он думал, что я пьян и ничего не вижу.

Но я не стал ничего ему говорить — любому было бы трудно удержаться от проявления эмоций при виде хохочущей Нюрки. Какой же я был дурень тогда, в Союзе, пять лет назад — когда Анька всегда была где-то рядом и поэтому не особенно нужна. Судьба плетет свои чудные кружева очень странными затейливыми способами. За это и стоит любить жизнь: что бы ты себе не придумал о своем будущем, в итоге оно все равно окажется иным.

— Я даже не думала, что такие бывают, — сказала Анька утром, поглаживая желтую кожу кресла в очередном Learjet 55, - это твой самолет?

— Нет, арендованный. Луиджи обещал купить такой же и вроде бы даже заказал. Готов будет к осени. И экипаж к тому времени подберется.

— Кто такой Луиджи?

— Мой главный телохранитель. Луиджи Фаджиоли.

— Здорово. Ты прямо как Брежнев стал — самолеты личные, охрана. Наверное, еще полный гараж дорогих машин есть? И дворец?

Посмотрю я на тебя, красотка, когда ты станешь рассуждать о Серегиных достижениях.

— Есть немножко, — согласился я, отпаиваясь холодной канадской минералкой «10 Тausend BC».

Все-таки двести пятьдесят рома, нашедшегося ночью в номере, стали явно лишними.

Договориться с герром Шульцем о командировке русской стажерки в Лондон особого труда действительно не составило — я пообещал ему теплое местечко в Лондоне и небольшой опцион на бумаги германских самолетостроителей — и даже это было лишним. Он хоть и повздыхал немного, сетуя мне, что среди австрийских фройляйн уже не найти такой «чистоты», но документы выправил моментально. На мое заверение обязательно вернуть Анну через месяц он посмотрел на меня так, словно я пообещал ему место Федерального Канцлера — не поверил ни единому слову.

В Лондон я вернулся в дурном расположении духа — Нюрка всю дорогу выспрашивала у меня всякую чепуху и порядком утомила. Ее можно было понять, но не простить: нельзя трогать страдающего похмельем человека.

Нас встретил Том. Он улыбнулся мне, скользнул безразличным взглядом по фигуре Стрельцовой — уже привык к тому, что безымянные красотки появляются в моей жизни внезапно и так же скоропостижно исчезают. Одной больше, одной меньше — не причина для любопытства. К тому же, он о ней уже все, кажется знал — Пауль наверняка сообщил все: кто, когда, почему…

— Прекрасный сегодня день, сэр, — доложил он. — Домой?

— Нет, Том, сейчас мы отвезем Анну к Ники Кларку, пока он с ней будет работать, мы с тобой поедем в офис, мне нужно отдать несколько распоряжений на ближайшую неделю. Затем мы заберем Анну и поедем по магазинам, и только потом домой. И завтра полетим в Чикаго.

— Он в Чикаго? — вмешалась Стрельцова.

— Нет, не в Чикаго. Успокойся. Обещал, значит привезу. А пока подумай, что ты ему скажешь, чтобы он не наорал ни на меня, ни на тебя.

Том ничего не понял, но деликатно отошел в сторону.

— А он наорет? Почему?

— Потому что в Вене, если б ты не сообразила, как себя вести, наорал бы и я. И сказал бы всем, что знать тебя не знаю. Чокнутую русскую.

— А сам-то? Не чокнутый?

— Ань, не беси меня. Просто садись в машину и молчи, ладно? — я начинал раздражаться.

— Как скажешь, мистер Твистер.

Господь Всемогущий, за что мне это? Только почувствует баба хорошее к себе отношение — норовит влезть на шею: вози ее, утешай и ублажай. Вот надо оно мне? Положительно, нужно завязывать с вискарем — он делает меня слишком мягким и покладистым.

Всю дорогу Нюрка пялилась в окно на «двухэтажные автобусы», «красные телефонные будки», «лондонских дэнди», и без умолку вопрошала: «когда же будет Тауэр?», «а это Темза, да?», «а где жил Шерлок Холмс»? «а ты мне королеву покажешь?» Я даже пожалел, что Том — большой знаток достопримечательностей — не говорит по-русски, но играть в испорченный телефон не стал. Нечего ее баловать — пусть нормальный язык учит, а не этот «хенде хох, Гитлер капут, ви есть рюсски партизан и я буду вас веселить: виселица находица на другой конец деревня»

Ники, увидев клиентку, пару минут ходил вокруг нее, потом выдал:

— Зак, я с удовольствием возьмусь за нее. И сделаю это бесплатно. Наоборот, я готов сам потратиться. И мне нужно от тебя две вещи. Прости уж, но мне очень нужно.

Положительно, меня начинало заводить это всеобщее обожание товарища Стрельцовой. Она не червонец, в конце концов, чтобы каждому нравиться.

— Какие?

— Я хочу, с твоего позволения, сам выбрать ей одежду и в этой одежде отвезти к одному парню. Его зовут Джон Уоделл и он делает лучшие в этом городе снимки. Правда, в основном голых… Но я его уговорю на сессию в одежде. Я обещаю — никаких вольностей!

— Это еще зачем? — мысль о фотографировании Стрельцовой мне и самому приходила в голову. Но почему-то я больше концентрировался как раз на «ню».

— Мне нужен хороший рекламный проспект с новым лицом. Очень хороший и дорогой. Роскошный, понимаешь? А у меня нет денег на моделей из первой сотни. Я и без того по уши в долгах — кредиты на новый салон, машину. Мне очень жаль. Но вот твоя… знакомая — подойдет лучше любой из них. Она полька?

— Русская. Ее зовут Нюрка, — я мстительно улыбнулся ничего не понимавшей Стрельцовой, разглядывающей развешанные по стенам картинки с работами Ники, дипломы и свидетельства.

— Ньюр-ка? Это имя?

— Точно, Ники, в самое яблочко! Ньюр-ка!

— Это совсем хорошо, что она из России. Модно. Перестройка, Горбачев, — сказал он Нюрке и сжал свои ладони в приветственном жесте. — Так ты мне поможешь?

— Хорошо Ники, ты меня уговорил. Сейчас полдень. В шесть вечера я за ней заеду. Не разочаруй меня. Вот только что: никаких имен. Ей пока не нужна карьера. — Я повернулся к Тому: — Томми, пусть кто-нибудь из твоих людей останется с Анной. Желательно, чтобы парень знал немецкий или русский язык. И поехали скорей уже.

И, придав голосу строгость, сказал Аньке:

— Стрельцова, останешься с этим чуваком. Его зовут Ники, он приведет тебя в порядок. Если по поводу своей внешности у тебя будут какие-то свои взгляды — потом расскажешь их мне. А сейчас просто слушайся, и делай то, что тебе говорят. Скажут: подпрыгни — ты подпрыгиваешь, понятно? Чуть позже подъедет еще один человек — его зовут, — я посмотрел на Тома, — кто приедет сюда? Вот, Томми говорит, что это будет Боб. Так вот, Боб отвечает за твою безопасность. Не осложняй ему работу. Усекла?

— Усекла, шеф! — с папановской интонацией ответила Анька.

— Все, пока. Пошли Том, дел полно.

Достали со своими свинячьими восторгами. Жестче с нею нужно, жестче! А иначе она вас мигом в бараний рог скрутит! Та еще… зараза. Я это на своей шкуре вчера прочувствовал. Из-за нее я скоро привыкну на родном языке с акцентом говорить. Хорошо, что у меня ничего с ней не получилось. Избавляться нужно, пусть Серый сам с ней мучается.

Придумав себе такое оправдание, я повеселел.

А в офисе ждали дела. Едва успел появиться и сказать Мэгги, что если через три минуты не увижу кофе — самый черный, из тех, что есть в Лондоне — то через пять минут она станет безработной горемыкой, как меня разыскал Лу.

И то, что он мне сказал, мне очень понравилось, но случилось необыкновенно не вовремя:

— Зак, объясни мне: зачем тебе мобильный телефон, если ты его выключаешь? — он зашел издалека, и мне нечем было оправдаться.

Я промычал что-то невнятное в ответ — про женщин, про «забыл», про «ну что ты, в самом деле, Лу».

— Понятно. Тогда будь добр, отдавай его тем моим людям, что рядом с тобой. Договорились? А теперь слушай. Зак, наш человек в Западном Берлине говорит, что герр Эрих приглашает тебя на встречу. Сегодня в том же месте, в девять вечера. Если тебе это все еще нужно, конечно. В течение часа я должен подтвердить твое согласие.

Уже по дороге в аэропорт я вспомнил об Аньке и велел Тому заняться гостьей самому — разместить в какой-нибудь гостевой комнате, накормить, если я задержусь — сводить куда-нибудь, чтоб не скучала.

— Может быть, футбол? — спросил Том. — Чемпионат Европы. Сегодня во Франкфурте наши играют с русскими. Вашей гостье должно быть интересно. Да и я бы посмотрел. Русские фавориты. Но я поставил на банду Робсона пять фунтов! У них, конечно, нет шансов на выход из группы, но должны же они хлопнуть дверью напоследок? Линекер, возможно, начнет бегать и Ходдл может себя проявить. Так что надеюсь на хорошее.

Любой среднестатистический англичанин ставит футбол выше других развлечений. Я этого не понимаю. Мне тоже очень нравится футбол, и я люблю побегать по зеленой траве и попинать мячик — это полезно и весело. Но я не понимаю, почему пятьдесят тысяч человек заполняют трибуны, а пять миллионов прилипают к телевизорам? Из всех людей, занятых в этот момент футболом, самые богатые находятся на поле — у самого бездарного защитника доход многократно превышает заработок девяноста девяти процентов его поклонников. Платить деньги и тратить свое время на то, чтобы посмотреть, как двадцать два миллионера гоняют по полю мячик в свое удовольствие? Увольте, мне не понять сомнительной ценности этого времяпрепровождения. Лучше потрать эти деньги и время на свое здоровье и повышение самооценки — сходи в спортзал или, на худой конец, в библиотеку — толку будет больше. Здесь моя нелюбовь к футболу объяснялась для окружающих просто: глупый американец ничего не понимает в настоящем футболе и даже называет его дурацким соккером.

— Не думаю, Том, что ее интересуют потные мужики в гетрах, но, может быть, взыграет патриотизм? Предложи, не стесняйся.

Представляю Нюркину мордочку, когда ей предложат телек, футбол и три пинты эля — черного стаута или бронзового пайла. Посмотреть бы. Хотя могу и ошибаться — даже мой вечнозанятой папаша находил свободные полтора часа на игры сборной. Не товарищеские, само собой, потому что товарищеские сборная СССР всегда выигрывала.

Я второй раз оказался в Берлине, и второй раз здесь шел дождь. Положительно, он здесь бывает чаще, чем в Англии. Или я такой счастливый.

Берндт ждал меня на поле — в легком светлом плаще, роговой оправе на носу, с клетчатым зонтом, он был менее всего похож на телохранителя: так, инженеришка средней руки. Или преподаватель черчения — только тубуса не хватает.

— Герр Майнце, — он пожал мою протянутую руку, — Луиджи просил дождаться его. Он будет здесь через двадцать минут. Рейс из Бухареста.

— Что он там забыл? Сигуранце продался?

— Какие-то дела, — пожал плечами немец. — Расскажет сам. Румынская спецслужба называется «Секуритате». А Сигуранца она была во времена Великой Войны.

— Спасибо, Берни, я буду знать. Ты поправляй меня, не стесняйся, я же всего лишь босс.

— Прошу прощения, герр Майнце.

— Забыли, Берни. Пошли в машину. Незачем мокнуть под дождем — Луиджи такого подвига не оценит.

Лу появился в обещанный срок и первым делом озабоченно посмотрел на часы:

— Берни, мы успеем? Сорок минут осталось.

Правильно — если срываешь начальнику важную встречу, стоит выглядеть еще более озабоченным, чем хозяин.

— Да, Лу, — Берндт сорвал свой мерседес со стоянки так, словно надеялся за отпущенное время довезти меня обратно до Лондона.

Луиджи поднял стеклянную перегородку и Берндт перестал нас слышать.

— Что за бабу опять ты привел в дом, Зак? Тебе мало того, что случилось в мае? Мы ведь так и не нашли ту девицу! Ты уверен, что это не подстава?

— Том сказал?

— И Том тоже. Ты понимаешь, что делаешь?

Мне не понравилось, что Луиджи настолько в курсе моих дел. Нужно это как-то ограничить.

— Она из России, Лу, — нет, я не оправдывался, просто пытался его успокоить. Не знаю зачем, — она не может быть чьим-то человеком.

— Короче, Зак, вот что я тебе скажу! Мне очень дорога моя нынешняя работа. Второй такой у меня может и не быть. И я сделаю все, чтобы работать на тебя как можно дольше. А это значит — исключить ситуации, подобные состоявшемуся покушению. Понимаешь? Ты зарабатываешь деньги — у тебя это отлично получается, а я часть из них трачу на то, чтобы ты и дальше мог заниматься тем, что у тебя получается лучше всего. И это — не топтание молодых курочек. Я хочу знать все о твоих бабах. И я буду это знать, какие бы рожи передо мной ты сейчас не корчил. А еще лучше — женился бы и перестал изводить моих людей.

Наверное, мое недовольство его информированностью отразилось на моем лице. Ну и пусть. В конце концов, я тут хозяин! Но он, конечно, прав тысячу раз. Нужно как-то прекращать эту порочную практику. Вот сбагрю Серому эту чокнутую и вплотную займусь устройством своего семейного положения.

— Ладно, Лу, не нервничай. Я постараюсь не создавать аварийных ситуаций. Правда. И женюсь.

— Свежо предание, — вздохнул, успокаиваясь, мой телохранитель. — Леопарды не меняют свои пятна.

Он откинулся на спинку дивана и замолк.

Это вроде как «горбатого могила исправит»? Посмотрим. Мне же главное — озадачиться целью.

— Что с Мильке, Лу? Чего он засуетился?

— Думаю, что-то ему донесли о тайных договоренностях Горби и Рейгана на их встрече в начале июня в Москве. Что-то, что заставило его серьезно обеспокоиться. Через, — он бросил взгляд на свои простенькие часы, — двадцать минут спросишь.

Малознание — опасная вещь. Лучше уж вообще ничего не знать. А то столько домыслов голове роится, что поневоле становишься параноиком и шизофреником.

Помещение было тем же, но обстановка его изменилась до неузнаваемости: толпа лакающих пиво джерри, громкоголосый лающий комментатор в четырех телевизорах, выставленных на стол в центре зала, густой дым нервничающих болельщиков — футбольный карнавал не располагал к доверительной беседе. Странно, вроде бы русские с лимонниками играют — что здесь смотреть среднестатистическому немцу?

И понятно, что в назначенное время в кабачке Мильке не появился. Вместо того у Луиджи пиликнул телефон и после непонятного диалога с неведомым собеседником, он поднялся и сказал:

— Они нас вели от аэропорта. Встреча переносится в другое место. У нас двадцать минут.

Ох уж эти мне шпионские игры! Почему нельзя все делать по-простому? Зачем эта таинственность, секретность? Как в дешевом голливудском боевике. Хвосты-явки-провалы.

Мильке пришел с другим провожатым. Думаю, не хотел светить свой контакт перед одним и тем же человеком, каким бы доверенным он ни был.

Лу вместе с Берндтом в очередной раз отправились покурить. Оглядев забегаловку во всех углах и проверив туалет, за ними удалился и провожатый Мильке.

— Здравствуйте, — Мильке сразу начал говорить на русском. — Прошу простить мне мою подозрительность. Издержки профессии. Береженого бог бережет.

— Что заставило вас так спешить, герр Эрих? — я порядком устал за этот день, и на всякие политические реверансы мне хотелось наплевать с Эйфелевой башни.

— Вот это, — он вынул из внутреннего кармана фотографию и положил ее на стол передо мной.

Вот если бывают в мире слова грязнее матерных, то я очень расстроился в тот момент, что их не знаю. Первый курс, первый звонок и я на крыльце института рядом с Анькой! Еще не лысый, но узнаваемый. В югославской тройке серо-синего колера — мама ездила за ней в Москву. Не только за ней, конечно. Но привезла и костюм, пригодившийся мне сначала на выпускном, а потом и в институте. И говорить что-то о невероятном сходстве глупо: если они отследили мою встречу с Анькой в Вене, и за такой срок — за сутки — смогли добыть и переслать эту фотографию, тягаться в шпионском умении с ребятами Мильке мне бессмысленно.

— Откуда у вас это? — мой акцент стал совершенно не нужным.

— В свое время мое министерство добилось для коллег из КГБ таких же прав при работе на территории ГДР, как у нас. Мы стараемся этого не афишировать. И они стараются не сильно разглашать факт, что и нашим сотрудникам дарованы на территории СССР те же полномочия, что и коллегам из Комитета.

Вот это откровение! Хотя чего я удивляюсь? Примерно так же обстоят дела у МИ-5 и ЦРУ. Если ЦРУ закон запрещает работать на территории США, то про МИ-5 этот закон ничего не говорит.

— И что теперь?

— Если я правильно понимаю, Захар, то ваше нынешнее положение — результат какой-то игры ваших органов. Первого Управления. Думаю, что цель этой игры — сохранение потенциала СССР и его приумножение под прикрытием капитуляционистской деятельности вашего лидера. Возможно, с демонтажем социалистической системы.

Я не знал, что ему отвечать. Штирлиц бывал близок к провалу, а я только и делаю что проваливаюсь. И никаких отходных путей. Чертова Стрельцова, как дорого мне встало твое существование!

— Я не настаиваю на непременном раскрытии ваших планов, — продолжал Мильке. — Скажите мне, кто стоит за вами? Чебриков или Крючков?

— От этого что-то зависит?

— Всё.

Вот интересно — кто из них больше устроит Мильке? И почему только эти двое? Ну Чебриков — Председатель КГБ, это понятно, а кто такой Крючков? Кроме фамилии ничего не помню. Крючков-ГКЧП, но это будет еще нескоро. Кто он сейчас? И почему в вопросе слышится противопоставление этих двух людей? Разве не должны быть наши органы сплоченны и монолитны? Черт меня дернул лезть в рыцари плаща и кинжала! Раскрыли на раз-два. Прав был Серый — чем меньше отсвечиваешь, тем легче живется. Однако отвечать что-то нужно. Серый был не в восторге от обоих.

— Ни тот, ни другой, — кажется, мне удалось удивить герра Мильке.

— Третья сила? Кто же?

Была ни была! Не хочется, чтобы сорвалась такая рыба.

— Кручина. Но он все будет отрицать. И понятно почему.

Сказать, что дедушка Эрих удивился — не сказать ничего. Он едва со стула не упал.

— Кручина ведет самостоятельную игру? Так не бывает. Он просто бухгалтер.

Я развел руками: «больше мне сказать нечего».

— Тогда получается, что те деньги, что считаются казной партии и есть состояние Майнце?

И я повторил жест в значении: «ну если ты такой догадливый, то мне добавить нечего».

— Любители, — фыркнул Мильке. — Идиоты. Глупые головы. Или это отчаяние? Не могу понять, почему то, что можно сделать правильно, нужно делать через задницу? Тяжело с вами, русскими, работать. Но приходится. Потому что с теми, кто на другой стороне, работать вообще невозможно. Только подчиняться.

Он недолго помолчал, теребя край белой выглаженной салфетки.

— Я передам вам свои документы, Захар. И буду ждать от вас выполнения ваших обещаний.

Собственно, какой у него на самом деле выбор? Нет никакого. Лучше уж что-то, чем неизвестность.

— Мне нужно, чтобы в то время, когда все случится, ваши сотрудники имитировали уничтожение архива, — это была моя «домашняя заготовка». — Пусть жгут, рвут, режут и кромсают и занимаются только этим. Никто, кроме вас, не должен знать о сохранности переданных мне документов.

— Разумно, — согласился Мильке и потер свои скрюченные ладони. — Мы найдем, что уничтожить. Самое важное соберем — зарплатные ведомости, переписку с руководством пионерских лагерей и кляузы сограждан друг на друга — будем жечь с оркестром, чтоб запомнили навсегда. За них не беспокойтесь, никто не сможет сказать, сколько заплатила Штази герру Шмидту в апреле 1963 года.

В самом деле, у любого ведомства за сорок лет работы скапливается столько макулатуры, что для уничтожения ее потребуется привлечение тяжелой армейской техники. Между тем бумаг, реально чего-то стоящих, в этой горе — едва на три портфеля.

— И я хочу исчезнуть из Германии, когда все случится. — Слова дались ему непросто, и он сразу пояснил свое решение: — Мне не нужен суд надо мной в таком возрасте. Мне не нужна такая трибуна. Потомки все равно оценят по-своему.

— У вас есть время выбрать хорошее место. Можете взять с собой нескольких людей, из тех, кто вам дорог или может понадобиться. В разумных пределах. Полк гренадеров даже мне спрятать будет непросто.

— Я сообщу, — Мильке поднялся и потянулся к фотографии, так и лежавшей на столе. — Я сообщу, когда и где следует получить груз. И потом решим, как мне выбраться из Берлина.

Он демонстративно порвал снимок и высыпал обрывки в пепельницу.

— Сожгите, — сказал пока еще всесильный глава «Штази», тяжело развернулся и вышел наружу.

А я понял, что еще десяток снимков и вся моя подробная биография не войдут в те портфели, что мне обещаны. Главное, чтобы исполнитель на месте, тот, что добыл эти снимки, не вздумал копать глубже, выясняя, кто еще исчез вместе с Захаром Майцевым.

Этот длинный день, растянувшийся для меня в какое-то бесконечное заполярное утро, когда толком солнца не видно и постоянно висит над головой серая хмарь, подсвеченная рассеянным и тусклым светом, завершился далеко за полночь — когда я вернулся в свою холостяцкую халупу на Риджент-канал.

Даже неугомонная Стрельцова уже дрыхла без задних ног, а бедолага Том безрадостно досматривал, как методично голландцы раскатывают в тонкий блин ирландскую сборную.

— Что Том, наши выиграли? — спросил я, плюхаясь рядом с ним на диван и ослабляя галстук, изрядно мне надоевший.

— Мне жаль, сэр. Наши бездарно слили всю игру, теперь поедут домой, — пробормотал охранник. — Да и как бы они выиграли, если эти чертовы русские бегают по полю так, будто в задницы им залили по пинте скипидара? Наверное, каждого из них в номере ждет агент КГБ и они знают, что лучше бы им не проигрывать! А пасы? Восемьдесят пять процентов передач — точно в ноги! Это не у наших, сэр. Если бы вы посмотрели на их Ми-кай-ле-тенко, Беланофф, Рац, громилу Бубнофф, на эту ловкую обезьяну в воротах — Дасаефф, вы бы не спрашивали, кто победил. А у нас забивать вынуждены защитники! Адамс прибежал и чудом спас нас от позорного безответного проигрыша! Кажется, я два часа назад видел игру новых европейских чемпионов, сэр. И это не сборная Бобби Робсона. Зато мисс Анна радовалась и даже три раза поцеловала меня — по числу голов — в щеку. Она тоже поставила пять моих фунтов на свою сборную. И выиграла семь.

— Пропали твои пять фунтов, Том? — его печаль была искренна и глубока, настолько, что остаться безучастным я не смог.

— Как есть, сэр, пропали. Мне жаль. Придется отыгрываться на русских. Завтра поеду к букмекерам, поставлю десятку, что они станут чемпионами. Очень сильная команда.

— Знаешь, Томми, я тебе дам хороший совет. Не ставь на русских. Чемпионами будут голландцы. А русские только вторыми. Все уже решено, — я показал глазами на потолок.

Папаша спрашивал как-то Серого о том, будет ли сборная Союза чемпионом чего-нибудь. И Серый его не порадовал. Ближайшая Олимпиада в Сеуле — последнее чемпионство советской сборной. И все.

— Правда, сэр? — Том вскочил с дивана. — Я знал! Вот знал, что все подстроено против наших! Политкорректность, да? Датчи еще ни разу не были чемпионами? Поэтому? Чертовы букмекеры! Мне братец давно говорил, что нет честного спорта — все куплено! Так хотелось надеяться.

Вот что иногда заставляет меня разевать свой рот? Желание показаться самым умным и осведомленным? Тупой ишак!

Том схватил какую-то газету и стал просматривать букмекерские сводки:

— Так-так-так… Шансы русских расцениваются как один к трем, а у Гуллита и ван Бастена один к семи! А на то, что русские будут вторыми — один к двум! Спасибо, сэр! Если я выиграю — половина ваша!

— Го-о-ол! — донеслось из телевизора.

— Кто? Что? — Том встрепенулся и отложил газету.

— Голландцы забили, — сказал я. — Один-ноль. Как день прошел? Доложишь?

— Конечно, сэр! После того, как с мисс Анной поработал Кларк, он потащил ее по Оксфорд стрит, потом по Нью Бонд стрит, потом в «Хэрродс», потом на Парк Лейн в «Харви Николс», но и на этом они не остановились. Потом еще были Слоан стрит, опять вернулись на Оксфорд стрит, зашли в Lalique на Кондуит стрит. Как женщины и парикмахеры не устают бродить по всем этим магазинам, сэр? Боб еле приполз, а ведь он очень тренированный человек!

— Конечно устают, Том, но это их работа. Хорошо выглядеть.

— Они потратили четырнадцать тысяч восемьсот тридцать фунтов на одежду и бижутерию, сэр! И еще полторы на стеклянную птичку из Lalique. Еще триста ушло на всякие кофе-маникюры-косметику и солярий.

— Семнадцать тысяч за день? Хорошо развернулся Ники. Это называется: «сделаю это бесплатно»! Что было дальше?

— Дальше поехали к этому фотографу. Ждали час, пока он закончит с какой-то голой мисс. Потом он долго ходил вокруг мисс Анны, светил на нее фонарями с разных сторон. Потом два часа фотографировал.

— Где снимки?

— Нету еще, сэр. Их ведь нужно обработать — проявитель-закрепитель. Фотограф в студии не на Полароид снимал. Готовы будут через три дня.

— Она довольна?

— Она визжала, сэр! Как семилетняя девочка, которой подарили Барби, Кена и кукольный домик сразу!

Что ждет меня утром?

— А ты сам что думаешь о работе Ники?

— Это трудно описать, сэр. Я не художник. Мисс Анна и без забот мистера Кларка была прехорошенькая, а сейчас… Это нужно увидеть, сэр.

Утром посмотрим.

— Хорошо, Томми, развлекайся, мне пора, устал я сегодня.

— Да, сэр, приятных снов. Сэр? А точно победят ребята Гуллита?

— Точно, Томми. Как и то, что на стодолларовой купюре изображен Бенджи Франклин.

Так и закончился этот суматошный, наполненный беготней и неопределенностью, день.

 

Глава 6.

Утром меня разбудила Стрельцова. Вернее будет сказать — та, что раньше была Стрельцовой. Потому что сейчас в ней ничего не осталось ни от комсомолки, ни от инженера-стажера. Она оказалась совсем не похожа в новом образе на принцессу Грейс, но и без ожидаемого мною сходства Кларк слепил из нее нечто невероятное!

Если бы она не была такой коротышкой — на любом подиуме ее ждала бы замечательная карьера. И это преображение добавило ей бесконечно много самоуверенности:

— Как я тебе?

— Будьте моею, мисс!

— Губенки закатай, мистер Твистер. Когда мы полетим в Чикаго? Уже девять утра!

Она была одета в легкое платье, из тех, что выглядят простенько, но стоят как популярная малолитражка. Заглянувшее в окно солнце проявило ее силуэт, и я почувствовал себя не очень комфортно.

— Шла бы ты отсюда, мисс Анна. Мне нужно умыться.

— Успеешь, засоня. Как я тебе? — Она зачем-то раскинула руки в стороны и несколько раз повернулась на каблуках. — Твой Ники вчера меня замучил: надень вот это, примерь вон то, повернись так, согнись эдак. А потом еще этот второй, неприятный мужик с фотоаппаратом. Зачем это все?

— А, по-твоему, раньше было лучше?

Она посмотрелась в мое зеркало, перед которым я наряжался на ответственные встречи:

— Не-а. Лучше сейчас.

— Тогда радуйся. Только где-нибудь далеко от моей кровати.

— Вот, кстати, что это за «Ньюр-ка»? — не к месту вспомнила Анька.

Я натянул на себя простынь и попытался отвертеться:

— Понятия не имею. Давай все потом, а? Я еще и не проснулся толком.

И она купилась!

А в полдень мы уже были в небе, прихватив с собой безотказного Тома и суховатого Боба, и еще через шесть часов приземлились в Цинцинатти.

— Зак, ты здесь бывал? — спросила Стрельцова. — Это уже Чикаго?

— Нет, — я тащил ее за руку через здание аэровокзала. — Это не Чикаго. Я передумал. Это Цинцинатти-Северный Кентукки. Здесь ехать в три раза ближе. Не задавай глупых вопросов и держи рукой платок — на тебя уже люди оглядываются. Таких дурех штат Кентукки еще не видел.

— А далеко ехать?

— Два часа. А сейчас помолчи, я возьму машину. Нам и Тому с Бобом.

В просторном салоне арендованного Lincoln Town Car — машины внушительной, удобной и не вызывающей ненужного любопытства в силу своей многочисленности на дорогах, было тихо. Стрельцова таращилась в окно на незнакомую Америку, а я вел машину. Позади нас в синем Cadillac Eldorado ехали охранники.

Через час Анька спросила:

— Это Америка?

Я кивнул.

— А где небоскребы?

— В Нью-Йорке и Чикаго.

— Странно, — сказала Стрельцова и замолчала еще на час.

I-71 — хорошая, быстрая дорога, по которой путешествие в сотню миль покажется любому легкой неутомительной прогулкой. Меньше чем через два часа мы въехали в Луисвилл, по которому я частенько скучал. Особенно по тому времени, что мы провели на ферме Сэма, осваиваясь и свыкаясь со своей новой американской жизнью.

Была середина рабочего дня, и я рассчитывал не попасть в пробки, которые, конечно, не сравнить с нью-йоркскими и лондонскими, но все равно они были бы неприятными, особенно после скоростного хайвэя.

Мне повезло, и мой расчет оправдался.

Припарковавшись на стоянке у офиса, я на минуту замер. Трудно предугадать реакцию Серого, когда я поставлю перед ним живого свидетеля его ранней биографии.

— Значит так, Ань. Серегу здесь зовут Сардж, Серхио Саура. Вокруг всегда крутится много народу. Не вздумай показать видом или словом, что вы хоть немного знакомы. Просто виси на моей руке, как испуганная собачка у модниц, и молчи. Улыбайся как можно больше — всем и по любому поводу. Если уж совсем захочется или будет нужно что-то сказать — лопочи на немецком. Русский пока забудь и ко мне на нем не обращайся. Тем более — к Серому. Я представлю тебя… Никак не буду представлять. Просто — мисс Анна из Вены. Пока что ты моя… спутница. Справишься?

— Попытаюсь, — Нюрка пожала плечами.

— Не нужно пытаться. Если не уверена, что справишься — поехали обратно.

— Нет уж, если привез на другой конец света, то обратно я не поеду. Справлюсь. И знаешь что? Спасибо, Захар. Не знаю, чем и как смогу с тобой расплатиться за все, но… — ее глаза заблестели, а мне сейчас только слез и не хватает!

— Так, все! Соберись, козябра! Пошли.

За два месяца, что я здесь не был, здание чудесным образом преобразилось. Новые неоновые рекламки, расширена автостоянка, двери на фотоэлементах — такие еще и в Лондоне не часто встретишь. На входе черномазый громила в ливрее — в первый раз вижу. Был он толст, могуч и распространял вокруг себя ароматы пота и дешевого дезодоранта.

Едва не скачками он бросился нам наперерез:

— Простите, сэр, вам назначено?

— Да, я к мистеру Сауре, — от моей простоты у негра едва глаза не выпали из черепа.

— Только по предварительному звонку, сэр. Мистер Саура очень занятой человек. Я сожалею, — и он стал смотреть поверх моей головы.

Я оглянулся на Стрельцову — она, как и было велено, глупо улыбалась.

— Послушайте, — я разглядел хитрую вязь на его бейджике, — Фил, я — Закария Майнце, у вас должны быть инструкции на мой счет.

Он посмотрел в список, лежавший на стойке за его спиной.

— Сожалею, сэр.

Думаю, даже назовись я Джорджем Бушем, он не утратил бы своей невозмутимости и так же вежливо послал бы меня к черту. Этому черному было поровну — кто я такой и чем знаменит по обе стороны Атлантики.

— Ваш босс, Фил, если я не ошибаюсь — Алекс Вязовски?

— Верно, сэр, — в его черных глазах не мелькнуло даже тени любопытства.

— Позвоните ему и скажите, что я жду его объяснений.

— Не думаю, сэр, что Алекс станет разбираться. Он тоже очень занятой человек. Будьте добры, не мешайте людям работать. Будете настаивать, мне придется выбросить вас из здания.

Его непрошибаемость начинала меня бесить. Он упивался дарованной ему властью и не соглашался уступить даже самую малость. Царь и бог — последняя инстанция.

Я оглянулся и догадливый Том протянул мне трубку AT&T с уже набранным номером.

— Привет, Алекс! Да, это Зак. Что за обезьяна стоит у вас на воротах? Нет, никакого расизма! Он обезьяна не из-за цвета кожи. Мы еще разберемся, почему обо мне он ничего не знает. Да, верно, я внизу. И твой Фил меня не пускает. Позвони ему, побеспокой красавца.

У негра пиликнула рация и шипящий голос Вязовски распорядился:

— Фил пропусти этого человека.

— Хорошо, босс, — негр надавил тангенту на рации.

— И всех, кто со мной, — успел вставить и я.

— И всех, кто с ним, — подтвердил Алекс. — И зайди ко мне вечером, есть разговор.

— Да, босс, — сказал негритос в замолчавшую рацию.

— Мы можем идти?

— Конечно, сэр. Шестой этаж…

— Я знаю! — эта обезьяна будет мне рассказывать, где находится офис, где я провел два года?!

Шестой этаж встретил нас академической тишиной. И здесь тоже все перестроил Снайл: деревянные панели на стенах, мягкие ковры, огромные люстры, картины на стенах с ликами каких-то почтенных джентельменов. Если бы я не знал, что здесь было полгода назад, я бы решил, что попал в заведение с трехсотлетней историей — вроде Barclays. Но это все еще был Gyperbore Trust, и логотип на ковре не оставлял места сомнениям.

Нас встретил сам Алекс.

— Привет, Зак! У тебя новая подружка?

— Вроде того, — посмотрю я на тебя, когда эта подружка повиснет на Сереге. — Где наш Сардж? Здесь все так изменилось.

— Идите за мной. Ребятки твои могут подождать здесь, — он на ходу открыл одну из дверей и я кивком головы отправил туда Тома и Боба. — А нам сюда.

Он распахнул тяжелые на вид створки и пропустил нас с Анькой в приемную Сереги.

— Зак! Как дела?! — сразу два секретаря — Линда и Марта обрадовано запищали приветствия. — Ты где был? Кто это с тобой?

Анька сняла с головы косынку и очки… и они обе замолчали растерянно. Особенно смешалась Линда. Ну да, старая любовь не ржавеет. Жаль, что у нас ничего не получилось.

— Здравствуйте, красотки! — я безжалостно прервал повисшую паузу. — Линда, ты все хорошеешь! Марта, как я рад тебя видеть! Без тебя как без рук — все теряю и ничего не нахожу! Вот знакомьтесь, это мисс Анна, моя… спутница, — представил я гостью.

— Guten Tag! — Стрельцова расплылась в самой солнечной улыбке, на которую была способна.

Справа хмыкнул невозмутимый Вязовски, ему все всегда было нипочем. И смутить его чем-то мог только корабль инопланетян, грохнувшийся посреди Четвертой стрит. Да и то им нужно было бы сильно постараться с пиротехническими эффектами.

— Пошли, Анна, — я потянул Стрельцову за руку по направлению к двери с простенькой медной табличкой «Mr. S. Saura».

— Там Том и Бригли, — успела вставить Марта.

— Не страшно, — я уже открывал дверь.

— … они делают это просто. Если нужно проголосовать за не очень популярный законопроект, он выносится на голосование за пару минут до обеденного перерыва, и предварительно не оглашается в повестке дня. Привет, Зак! — Фрэнк, как обычно, дымил сигарой и размахивал пузатым стаканом.

— Привет, Сардж, Том, Фрэнк!

— Кто это с тобой? — спросил Серый. — Зачем ты притащил сюда свою…

Он ее узнал. И замолчал, соображая что-то. Думаю — пытался заглянуть в будущее.

— Мисс, позвольте представиться, — Фрэнк не терялся, — я — хороший друг этих господ и вашего спутника — Фрэнк Бригли. Этот суровый мужчина — Том Снайл, вы наверняка читали о нем в газетах или журналах. А это — Серхио Саура, наш идейный вдохновитель на всякие проделки.

Нюрка смутилась, но лишь самую малость. А я обратил внимание, что в открытой двери видны внимательные глаза Линды и Марты.

— К сожалению, Фрэнк, мисс Анна не говорит пока на английском. Только немецкий. Приходится таскать с собой переводчика. Мы познакомились в Вене…

— Думаю, мисс Анне будут неинтересны мужские разговоры, да еще и на незнакомом языке, — сказал Серый, зачем-то переставив настольный календарь с места на место. — Зак, может быть, мисс желает осмотреть наш замечательный город?

В самом деле, черт дернул меня тащить сюда Стрельцову! Это все ее напор, а я поддался ему как пацан пятнадцатилетний.

— Ты прав, Сардж, Анне будет скучно. Пожалуй, я попрошу Линду или Марту составить ей компанию в экскурсии по городу?

— Конечно, Зак, — Серый был сама невозмутимость. — Так и сделай. И возвращайся к нам. Есть, что обсудить.

И я потащил Нюрку прочь из кабинета.

После коротких переговоров они с Мартой, немного знавшей немецкий, отправились «посмотреть на реку, ну и так, вообще — пройтись».

Пока в кабинете сидели Снайл с Бригли и обсуждали проталкивание какого-то мудреного законопроекта, частично устраняющего действие дискриминационной поправки Джексона-Вэника в отношении Китая, Вьетнама и России, Серега ни словом не обмолвился о Стрельцовой.

Зато когда Фрэнк и Том ушли, он выглянул в приемную, сказал Линде:

— Линда, на сегодня все. Идите домой. Да, прямо сейчас. Скажите там внизу, что я больше никого не принимаю сегодня. Даже если на Кентукки упадет метеорит — меня не беспокоить.

И, прикрыв дверь, развернулся ко мне:

— Теперь с тобой разберемся, бабник хренов. Ты зачем ее сюда приволок?

— Это кто кого приволок еще! Сардж, я все прекрасно понимаю. Но ты тоже пойми — я приезжаю в Вену, а том вот это!

— Непринципиально кто кого приволок. Ты вообще в своем уме? Что ты делаешь?! Как она оказалась здесь?! Впрочем, я знаю как. Что ты придумал, чтобы подобного больше не происходило?

— Не ори, а? Я сам уже не рад. Можно было бы сделать иначе — я бы сделал. Подумай сам: вернулась бы она в нашу Хацапетовку и стала бы всем подряд рассказывать, что видела международного дельца Закарию Майнце, как две капли воды похожего на Захара Майцева! Не думаю, что такое развитие событий тебя могло бы устроить. Не убивать же ее?

— Да уж. Вот что ты за человек-то такой, Закария Майнце? Одной рукой гладим, другой гадим?

— Сардж, ну хватит. Я сам себя уже сто раз наругал. Усы отращу, обрею окончательно лысину, очки сделаю, и пойду по стопам Арнольда в спортзал. Буду жрать протеин и всякую химию, чтоб прибавить фунтов сто.

— Пожалуй, это может сработать. Не откладывай. Я тоже так же сделаю. Лишним не будет.

— А как она тебе вообще?

Серый скорчил какую-то непонятную кислую мину, словно только что слопал десяток лимонов.

— Ты привез большую проблему, Зак. Разве она может мне нравиться? Даже если выглядит при этом как кинодива?

Чего-то такого я и ожидал. Не хотел верить, но в глубине души знал, что так и будет.

— Она ехала к тебе, Сардж. И я, между прочим, изрядно потратился, чтобы она стала похожа на женщину, а не на плакатный образ комсомолки-ударницы.

Серый подошел к стене, нажал на какую-то потаенную кнопку и открыл сверкающий стеклом бар.

— Бурбон от Джоша будешь?

— Буду. Как у него дела?

— Воюет с PepsiCo. За дистрибьюцию «столи». Сейчас в Москве с «Союзплодоимпортом» переговоры ведет. Сменил очки на линзы, завел постоянную подружку. Бывшую жену сплавил куда-то в Южную Америку командовать представительством. Детей оставил с собой.

— Ты о Джоше Келлере говоришь?

— Других Джошей с бурбонами у нас нет.

— Удивительно. Он же раздолбай и пьяница! И что на него так подействовало?

— Жизнь, Зак. Жизнь. Кого-то ломает, кого-то возносит. У Джоша теперь все хорошо.

— Тогда наливай.

Мы чокнулись и поставили стаканы на стол. Мне пить не хотелось, потому что много нужно было рассказать.

— Что у тебя новенького? — мы одновременно спросили друг друга и рассмеялись.

— Давай я первый на правах гостя?

— Годится, — Серый согласился и пригубил виски. — Начинай.

И первым делом я погрузился в подробный отчет о взаимоотношениях с Карнаухом. О его взглядах на золото и нынешнем положении дел в международной торговле. Серега несколько раз переспрашивал, дважды просил вернуться и повторить тезисы Юрия Юрьевича и в конце надолго задумался. Я собрался перейти к делу Мильке, но он жестом остановил меня, достал из холодильника еще льда, бросил по паре кубиков в наши стаканы и плеснул в них еще бурбона.

— Подожди. Значит, загадку Карнауха ты разгадал. Про Ротшильда. Тогда почему на этом и остановился? Какие ты сделал выводы из беседы?

— Ну, что на золоте можно хорошо подняться. И оно всем очень нужно. И чем больше его соберешь, тем больший вес будешь иметь.

— Н-дя… какие ограниченные люди нынешние богатеи.

— А что не так-то? Что я должен был понять?

Серый тяжело вздохнул, словно был я тем самым нерадивым учеником с картины Решетникова «Опять двойка».

— Ты вышел на Карнауха, ты с ним работаешь, но ты не видишь дальше собственного носа. А вывод простой: все, что мы с тобой здесь мудрим, без определенных шагов будет бесполезным! Да! И не делай такие страшные глаза. Все, что мы здесь намутили, можно будет вернуть обратно благодарному американскому народу по одной простой причине: мы не сможем вести самостоятельную денежную политику в России. А если этого не будет, то любые наши вложения станут просто системой перекачки денег из наших кубышек в подвалы Citicorp, JP Morgan Chase, Wachovia и The Firm. Тот, кто в стране будет контролировать выпуск денег, тот и будет рулить правилами инвестирования и развития. Большевики не зря захватывали вокзалы, телеграфы и банки. Транспорт, связь и деньги — вот составляющие реальной власти. Все остальное — дело наживное. А мы с тобой, горе-финансисты, решили ограничиться вокзалами и почтой. Твоему Карнауху нужно памятник во весь рост на площади Дзержинского поставить. Вместо Железного Феликса.

В самом деле, Карнаух к этому и вел мысль — у кого есть много золота, тот и царь горы. Тот и может выпускать любые деньги. Но пока большая часть золотишка не у нас, да бог с ней большей, просто значимая — мы всего лишь исполнители чужой воли и обладатели просто вороха условно ценных бумажек.

— Нужно озаботиться установлением контроля над Госбанком России, — продолжал Серый. — Ведь когда все случится, эмиссию рублей обязательно привяжут к золото-валютным запасам, в которых золота мало, а валюты много. То есть, по сути, поставят рубль в жесткую зависимость от количества имеющихся долларов. А значит, его курсом можно будет манипулировать по своему желанию.

— Ну не такие же они дураки, чтобы отдавать право на печатанье денег в чьи-то чужие руки? Госбанк он потому и Госбанк, что Государственный и работает в сотрудничестве с Правительством. Нужно Правительству больше денег — нарисуют больше, нужно уменьшить — изымут. Не думаю, что кто-то из тамошних государственных мужей решится на добровольную передачу такого инструмента в частные руки.

Серый подошел ко встроенному в стену шкафу и добыл из его недр старую газету.

The Washington Post от 24 декабря 1913 года.

— Прочти на развороте. Вот таким образом доллары стали не американскими, а ФРС — независимой от правительства и Капитолия структуры. Чтобы правительству нельзя было делать всяких глупостей, свой кошелек оно отдало в чужие руки. Вопрос: если от правительства система независима, то от кого зависима? Акционеры ФРС — американские банки. Но вот держи еще документ.

Он положил мне на колени картонную папку с тесемочками — точно такие были у мамы, когда она трудилась бухгалтером в ОРСе. Только там по-русски было написано «Дело N___», а здесь красивым шрифтом «RAND Corporation».

— Что это?

— Это отчет об исследовании рынка, заказанном Снайлом этой уважаемой корпорации год назад. Не слышал ее славного имени? Поинтересуйся как-нибудь. Интереснейшее прошлое. И еще более замечательное будущее. По большому счету мы с тобой сейчас играем против ее аналитиков. А цель у Тома была простой: он хотел выяснить конечных бенифициаров любых компаний — американских, японских, европейских, африканских. И вывод аналитиков очень интересный. Если отбросить коммунистическую часть мировой экономики, то можно сказать, что все в мире выпускается на заводах двух сотен корпораций. И ребята из RAND считают, что их количество постепенно будет сокращаться. Из списка будут выбывать слабейшие. Примерно одна компания в год. Иногда две. В кризисные годы — десяток. Но самое интересное, что в списке конечных владельцев большая часть — примерно две трети — банки. И вот кому принадлежат они — не смогли установить даже специалисты RAND. Или не захотели. Есть лишь неподтвержденные догадки. Кое-кто уверен, что вся экономическая мощь Америки сосредоточена в руках представителей трехсот фамилий. Они не все известны широкому кругу и не часто светятся в газетах. Часть из них орудует из тени, другие даже становятся президентами и вице-президентами. Но именно им в конечном итоге принадлежит ФРС и бесконтрольное право печатанья денег. Аудит ФРС не проводится с самого ее основания! Что там происходит внутри — не знает ни один правительственный чиновник.

— Да какая разница? Если правительство формирует этот твой комитет трехсот и он же владеет деньгами, то значит, правительство владеет ФРС.

— Возможно. Но разве ты хочешь, чтобы деньгами России владел этот «Комитет трехсот»?

— Как он сможет владеть? В России Центробанк принадлежит государству.

— Пока принадлежит, — Серый задумался. — Чтобы передать его в частные руки нужно совсем немного. Организовать несколько денежных реформ, начать выпускать деньги в необыкновенных количествах — чтобы страна захлебнулась в инфляции и потеряла доверие к деньгам и Правительству. Затем устраиваем газетную шумиху, что независимый Центробанк будет лучше справляться с возложенными на него обязанностями и вуаля! — народные массы желают именно этого. И знаешь что? Его даже передавать в частные руки не станут. Пока не выработаны способы контроля за оперативным управлением — он всецело будет в руках своего главы и его замов. А если еще в норме закона протащить мнимую подконтрольность…

— Как это? — мне показалось, что Серого совсем уже понесло в какие-то юридические дебри.

— Допустим, пропишем в законе пункт о том, что раз в полгода Председатель Центробанка отчитывается перед Верховным Советом. Но не указываем, каким образом Верховный Совет может воздействовать на этого человека по итогам отчета. И выходит, что ответственность как бы есть, но она не наступает, потому что неизвестна ее мера и орган, уполномоченный на взыскание. Я, к примеру, могу хоть ежедневно отчитываться перед Конгрессом, но сделать они со мной ничего не могут. Понимаешь? Ну еще разбавим закон всякой мелочевкой вроде того, что любые изменения в Законодательстве о Центральном банке могут производиться только с разрешения его главы или экспертного совета при банке — для пущей независимости. Все, круг замкнулся. И теперь нашим банком владеет тот, кто владеет его Председателем Правления. И это не обязательно Президент, Генсек или Предсовмина. А место такое, где отказаться от моментального личного обогащения очень сложно.

— Да ну, придумал ты, Сардж, ерунду какую-то. Так не бывает. Это нелогично и неумно.

Серый меня как будто не слышал, он в три прыжка переместился за стол и принялся изображать какие-то странные схемы со множеством аббревиатур, понятных только ему.

Через десять минут он оторвался от своего увлекательного занятия. Я успел бегло просмотреть старую газету, полистать отчет RAND и поковыряться в содержимом холодильника.

— Он прав, — Серый задумчиво смотрел в окошко и чесал висок. — Нам нужно золото. Много золота. И контроль над российским Центробанком, когда он появится. Иначе в кресло Председателя Правления Центробанка пролезет товарищ Геращенко. И сделает государственный банк своей кормушкой! Помнишь, я тебе рассказывал о русских олигархах? Они никто, мелочь пузатая по сравнению с «Гераклом» — так льстиво его будут называть сподвижники. Кто-то из русских нуворишей приватизирует нефть, кто-то уголь, кому-то даже достанется золото и уральские изумруды. А Геращенко приватизирует то, в чем считается лучшим профессионалом — русские деньги. Все. Лет на десять. И будет выдавать стране по своему усмотрению. Нам с тобой такие деятели не нужны. Лучше уж на берегу еще не раз крепко подумать — вопрос очень важный и его пускать на самотек нельзя ни в коем случае. Еще что-то интересное есть?

Я посмотрел на часы — Анька уже бродила где-то часа полтора. Еще столько же у меня наверняка есть.

— Я затеял игру с Эрихом Мильке. По совету Бельфингера.

— Рассказывай, — у Сереги лицо стало пепельно-серым.

И еще полчаса я распинался о подробностях своих встреч с немецким министром. О перспективах и надеждах.

— Зак, у меня такое ощущение, что в нашем плане самый непостоянный и неопределенный фактор — это ты, — сказал Фролов после того как я сообщил ему о своем шпионском фиаско. — Не какие-то зловредины из Вашингтона, а ты, Зак! Трудно было посоветоваться?

За последние годы мой друг испортился. Он превращался в какого-то вечно брюзжащего зануду. Поучения, наставления, откровения — надоело до невозможности. Все идет как нужно! Не без шероховатостей, но это и интересно!

— Разве плохо вышло, Сардж? Документы он отдаст, кидать его я изначально не собирался. А потом, когда вывезу его из Германии, он всецело будет в моей власти. Зато представляешь, какие бомбы могут оказаться в его документах? Разве плохо взять за тестикулы какого-нибудь голландского бонзу? Я уверен, там будет, чем поживиться!

— Смотри, Зак, не испорти задел. Второй раз начать будет практически невозможно. С покушением разобрался?

— Разбираемся. И разберемся. У тебя-то что?

Серый неопределенно хмыкнул.

— А у меня, Зак, моральные терзания. Помнишь Чернобыль? Я ведь знал о событии, но не сказал никому. Потому что не понимал как его предотвратить. По крайней мере, я себя этим успокаивал.

— Два года уже прошло. Мой фонд начал распределять путевки для участников ликвидации аварии на Кипр — терапия, восстановление. Уже сотни три отдохнули.

— Это все не то. Ведь знай я чуть лучше ситуацию, не испугайся раскрыться — и ничего не случилось бы. Наверняка.

— К чему ты это вспомнил, Сардж?

— Понимаешь, дружище, через месяц я планирую приобрести Occidental Petroleum. За половину цены. После большой аварии на нефтяной платформе Piper Alpha. Это там, в Северном море.

— И?

— Там погибнет больше полутора сотен человек. Но если они не погибнут — купить ее будет невозможно! И вот она дилемма: либо я пытаюсь предотвратить катастрофу и остаюсь с носом, либо равнодушно смотрю, как люди тонут и сгорают, и получаю хороший актив. Вот такой выбор. Пока событие было далеко, мне казалось, что я справлюсь каким-то образом, а сейчас… Не знаю, Зак. Не знаю, что делать. А получить хочется! Да и Хаммера немножко наказать за его «помощь» Советской России тоже хочется.

— Ты знаешь, что там стряслось?

— В общих чертах.

— Тогда как ты собираешься повлиять на событие?

— Можно по-всякому. Имитировать утечку нефти или газа с соседних платформ, чтобы успели их отключить, заслать какого-нибудь правительственного инспектора…

— Чтобы и его тоже взрывом накрыло? — такой способ убийства чиновника показался мне изысканно-изощренным. — Его-то ты за что невзлюбил?

— Не цепляйся. В общем, придумать можно. Но тогда можно сказать компании «бай-бай».

— А «Тексако»?

— Понимаешь, Зак… с «Тексако» еще года на три канитель. Такие дела быстро не делаются. Все потихоньку движется в заданном русле. И если бы у нас появилась небольшая нефтяная компания — стало бы немного проще и с «Тексако».

— Тогда я вообще не понимаю твоих терзаний, — я подошел к окну и посмотрел на стоянку. Мой «Линкольн» стоял, а «Кадиллак» Тома и Боба где-то все еще катал англичан и Стрельцову. — Делай, как собирался. Лес рубят — щепки летят. Ты не сможешь спасти всех. В Африке ежедневно от голода и всяких революций гибнет народу больше, чем на десятке таких платформ. Давай отправимся туда. И станем спасать голопузое население Намибии? Там алмазы — может быть что-то и нам перепадет за хлопоты?

— Если станем спасать нищих негров? Вряд ли.

— Ну вот, что и требовалось доказать. В общем, я так думаю: делай свое дело, в конечном итоге тем же африканцам полегче станет. Еще есть что-нибудь интересное?

— Интересное? — Серый подошел ко мне встал рядом. — Конечно! У нас все интересно. На днях Снайл встречался с Серхио де Кастро. Тезка. Слышал о таком?

— По-твоему я должен знать всех латиносов?

— Ну уж одного из «отцов» чилийского экономического чуда ты знать должен?

— Зачем это мне? — я на самом деле не понимал. — Знакомство с еще одним гением? Их и так в избытке.

— Возможно, возможно. Я здесь решил немножко просветиться на предмет «экономических чудес» разных времен и континентов. Этот де Кастро был министром финансов в начале восьмидесятых в Чили. Ты же читал наверняка в прессе их истерику о неимоверных успехах МВФ и «шоковой терапии» в пиночетовской Чили?

— Попадалось что-то.

На самом деле я уже давно ничего не читал — не было времени. Какой смысл что-то читать, если все напечатанное больше чем на половину ангажированные поделки для успокоения мятущейся общественности? А вторая половина — обычный новостной фон вроде землетрясений и наводнений.

— Он пребывает в святой уверенности, что их реформы открыли перед Чили широкую дорогу к вершинам мировой табели о рангах. Все заслоняют проценты роста ВВП. И то, что в стране чудовищная олигополия, и треть населения за чертой нищеты, разоренная инфраструктура, в которую уже пятнадцать лет никто не вкладывал ни цента, ни песо, или что там — в Чили? — ни в дороги, ни в больницы. Сеньора де Кастро волнуют только цифры в отчетности.

— Еще наверняка свой собственный кошелек, — добавил я.

— Само-собой. Уже сейчас известно, что они с братцем хорошо погрели ручонки на доброте Пиночета. Сам де Кастро прикупил по дешевке электростанцию (привет Чубайсу!), а братец его — национальную авиакомпанию. Молодцы. Загнал сеньор де Кастро свою страну в бесконечные долги. По его мнению, двадцать миллиардов долларов внешнего долга, разворованного, кстати, внутри страны его первейшими друзьями — сущая безделица. Схема «облагодетельствования» Родины проста как фигура из трех пальцев. И я имею в виду не фигу. Берется государственная компания и продается по дешевке сеньору Хулио — это такая приватизация. Я понимаю корейские чеболи отдали определенным семьям, но разница в том, что эти чеболи никогда государству не принадлежали и строились получившими их людьми с нуля. Им отдали не сами предприятия, а возможность приемлемо кредитоваться и добрую волю правительства. Однако, вернемся к нашему сеньору Хулио. Эксплуатирует этот «эффективный» сеньор бывшую государственную компанию в хвост и гриву, набирает под нее огромные кредиты, переводит прибыль и кредиты в свои оффшоры и вот готовый кандидат на банкротство: денег нет, рабочие бастуют, товарищ Пиночет бесится. Как решить головоломку? Как избавить страну от эпидемии банкротств? У наших «чикагских мальчиков» — последователей Фридмана готов рецепт! Национализация! Ты понял, да?! Берется предприятие, генерирующее прибыль и отдается частнику. Он благополучно проводит похоронный обряд над еще живым объектом и возвращает его обратно государству в виде мумии! Обвешанное долгами, как шарик блохами, предприятие выкупается у владельца за общественный счет! Дальше: на колу мочало, начинай сначала. Государство обновляет фонды, технологическую базу, расплачивается с долгами, и… новая приватизация! Красота! Плесни мне еще немножко, — Серега протянул мне пустой стакан. — Когда много размышляю — повышается температура мозга, влага из организма испаряется сильнее, в горле пересыхает, требуется восполнить ее недостаток. А поскольку спирт гигроскопичен, то количество требуемой выпивки растет с каждым новым глотком.

— Ты даже под бытовое пьянство норовишь теоретическую базу подвести, — мне стало смешно.

— Я даже график иссушения составил, — похвастался Фролов. — Шучу. В общем, выводы, к которым я пришел после этой беседы, еще сильнее укрепили меня во мнении, что рост ради роста — путь в никуда. Этот рост нужен только для отличной статистики под привлекаемые кредиты.

— Разве кредитование — это не важно?

— Разумеется, важно. Но еще важнее — на что ты берешь кредиты? Единственное, на что можно брать кредиты — на обновление технологической, производственной базы. Когда короткое использование чужих денег сулит тебе такой прирост прибыли, который покроет обслуживание кредита и превысит прибыль от использования изношенного оборудования. Любой другой способ «освоить» чужие деньги — путь в долговую яму. Правду сказать, последние разработки особо «одаренных» экономистов утверждают вот что: кредитоваться предприятию нужно всегда. И соблюдать некоторый баланс между своими и заемными средствами для уменьшения налогооблагаемой базы. Этот баланс зависит от законов страны, налогообложения, внутренних процессов на предприятии, коньюнктуры рынка. В таком положении есть некий потаенный смысл, и точное выдерживание баланса способно принести небольшой дополнительный доход в пару процентов годовых, но работает подобная схема только в отношении гигантов. Когда владелец прачечной пытается жить по этим рекомендациям — он быстро оказывается в заднице. Потому что сохранение оптимального баланса обходится ему дороже, чем приносимая выдерживаемым балансом прибыль. — Серый перевел дух, — такие дела.

— Альенде тоже не подарок, — заметил я. — Да бог с ними. Думаю, тебе эти беседы на пользу пойдут. Я в грандполитик ничего не понимаю — тебе и карты в руки. С Ричем все гладко прошло?

— Волшебно! — Серый закатил глаза под верхние веки. — Столько благодарностей пожелавшим остаться неизвестными патриотам Америки, столько разгневанных воплей в прессе, столько требований обуздать распоясавшихся финансистов — душа радуется. Те миллионы, что за поимку нам сулили, я отправил в Фонд больных СПИДом. За вычетом налогов, разумеется.

— Это еще зачем? А чего не в Фонд дикой природы?

— Этим отмывальщикам? Да никогда! — Серый едва не уронил принимаемый стакан с бурбоном. — Не может быть чистой организация, созданная штатным главой Бильдербергского клуба. Предложи уж сразу перевести на счета какой-нибудь масонской ложи. Наверняка у этой конторы есть двойное дно. Нет уж. Пусть они сами себе на подрывную деятельность зарабатывают. Я лучше Майка Дукакиса поддержу на выборах. Пока что у него есть шансы. Да и Уилкокс советует не отстранятся от политических гонок — важно, чтобы наши люди мелькали на вашингтонском Олимпе. Правда, победить должен Буш. Но чем черт не шутит? Бойский и Ландри поддержат Дукакиса, Снайл и Келлер — Буша. Выигрыш в любом случае будет больше, чем если пережидать в стороне. Бригли уже в контакте с обоими избирательными штабами. У Дукакиса его даже любят. За совет не лезть кандидату в танк, провоцируя поговорку «Дукакис на танке». Скажи — смешно звучит?

— Обхохочешься. Дукакис — это автор очередного «экономического чуда»? Напомни.

— «Массачусетское». Снижение безработицы до двух с половиной процентов с двенадцати, рост производительности, 128-шоссе — филиал Силиконовой долины. Экономическая надежда Америки. Рейгана им не хватает.

— Это бостонский губернатор?

— Ага, он. Никто, правда, не пишет, что достигнуто это за чужой счет и на самом деле весь успех Бостона — сплошной «гудвилл» в сухом остатке. Только деловая репутация и ничего больше. По-простому «пшик». И стоит автору «реформ» немного ослабить вожжи, вся тележка с грохотом рухнет в очередной обрыв. По облигациям штата уже едва ли не отрицательная доходность. Зато надежность три А.

На дороге показалась машина с Нюркой. Я решил закруглить разговор:

— Сардж, если я правильно понял, у тебя нет больших нареканий к тому, что происходит в Европе?

— Ты имеешь в виду свою деятельность? Перестань глупо рисковать своей головой и все станет идеально. Разберись с покушением, не обманись с Мильке, тяни тему с взаимопроникновением Европы и Союза — не нужно ждать государственных договоренностей, их может и не быть. И еще, мне кажется, ты совсем забил на Азию?

— Есть такой момент. Но там пока ничего не происходит. Потихоньку что-то копится.

— Начинай ковырять азиатов на ту же тему, что и в Европе, — положительно, этому человеку никогда не наскучит поучать. — Я же тебе рассказывал про Джобса?

— Это «Apple»?

— Да, верно. Джобс всегда хотел быть Sony. И, в конце концов — стал американским Sony.Даже больше, чем Sony. Промышленный дизайн, в котором азиаты необыкновенно сильны сейчас, еще сослужит нам хорошую службу. Так что придумывай — как наладить мосты и извлечь профит. Мацушита, Кубота, Сумитомо, Мицуи, Ямаха, Тойота, Камацу — их едва ли не больше, чем в Европе. Целый куст производителей электроники. Бытовой и промышленной. Массовой и штучной. Судостроение, первоклассная металлургия, автомобилестроение. И в клубе Енох азиатов хватает.

— В клубе кого?

— Не кого. В Клубе Енох. Неформальное объединение старейших фирм в мире — кому за двести лет. «Беретта» из европейских самая громкая, остальные — всякая мелочевка вроде мясников да стеклодувов. Ну и само собой, банки туда не входят, а то бы она только и состояла из итальянских и швейцарских банков. А самая старая компания — японская. Потому что со вниманием относятся к мелочам. И это действительно важно. Честно сказать, и японцы там представлены всякой ерундой вроде водкоделов да булочников, но это не важно. В общем — присмотрись к реальному производству в Азии. Скоро предстоит лезть в Китай, нужно разбираться в вопросе хоть немного. Чтобы дров не наломать. Опять же чеболи южно-корейские — интересный феномен и стоит прикинуть организацию чего-то подобного у нас. Пока просто оценить — годится или нет?

— А сам?

— Зак, мне здесь работы — выше крыши. Треть мирового капитала крутится в этой стране. Между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Сейчас Снайл крутит Fitch — если слияние выгорит, у нас будет свое рейтинговое агентство со стопроцентной надежностью. И здесь, в Америке, сидит наш главный оппонент…

У меня-то как раз сложилось иное мнение о местопребывании нашего противника. Мне казалось, что ходит этот невидимый обывателю парень по улицам лондонского Сити. Но скорее всего, это просто многоголовая гидра — несколько голов в Лондоне, по паре в Токио и Париже, и остальные в Нью-Йорке и Чикаго.

Но возразить я не успел, потому что в этот миг затрещал мой телефон.

— Сэр, — раздался в нем голос Боба. — Мы приехали. Что делать дальше?

Серега слышал всю фразу, поэтому молча подошел к встроенному в стену шкафу, извлек из него легкий пиджак и набросил его на плечи.

— Скажи своему человеку — пусть подождут на стоянке. Через десять минут мы спустимся.

Я передал Бобу его распоряжение.

— В общем, присмотрись к Азии, Зак. Сингапур, Гонконг, Токио, Сеул и Пусан — это очень важно. Позже добавятся Шанхай, Пекин, Манила, Джакарта. Протянешь резину — потом может оказаться поздно. И… мне одному точно не управиться. На тебя вся надежда. И не только это. Сергей Михайлович, конечно хорош, но мнится мне, что не помешали бы еще и сторонние контакты. С национальными республиками — понимаешь? Узбекистан — золото, уран, другие металлы, газ, хлопок. Мурунтау, Зарафшан — крупнейший в мире золотой карьер. Вокруг месторождения целый город выстроен в сорок тысяч человек жителей и все работают на добычу золота! Два миллиона унций в год — четыре девятки! Чистейшее! Это худо-бедно пятьдесят семь тонн ежегодно — треть от всего добываемого всем Советским Союзом. Туркмения — газ и нефть. Казахстан — тоже всего понемногу. И места везде более-менее обжитые. Если мне память не изменяет, то уже через пару месяцев в Союзе откроется первый кооперативный банк — где-то в Средней Азии. То ли в Намангане, то ли в Чимкенте. Нужно успеть втереться в доверие к нарождающемуся байству, пока оно не раздало свои копи всяким Spanish Mountain Gold да Newmont Maining с Barrick Gold.

— О-кей, Сардж, — а что мне еще оставалось делать, кроме как согласиться? — Закончу с Мильке и покушением, и уеду к Хироши и Катсуро. По пути заскочу в Ташкент и Ашхабад.

— Вот-вот, посмотри, чем там ребята занимаются. И Среднюю Азию подгребай под себя. Карнаух тебе наверняка подробнее о золотишке расскажет — должен знать своих поставщиков персонально. А может и присоветует что путнее.

— Хорошо, я поговорю с Юрием Юрьевичем. Сардж, едва не забыл! Дырявая моя голова.

— Говори уже. — Серега уже знал, конечно, что я ему скажу, но это было как акт доверия — произнести слова вслух.

— Я подумываю стать королем Андорры.

Он застыл у самой двери, оглянулся и, встретившись со мной взглядом, пробормотал:

— Yopta! Все бы тебе баловаться! — Он выглядел очень удивленным. — Вроде взрослый человек уже. Делай, как знаешь. На коронацию только позови. Я не поеду, но ты все равно позови.

Мы вышли из кабинета, и Серый сразу сменил тему разговора. Видимо опасался чужих внимательных ушей.

— В общем, думаю у Дукакиса неплохие шансы. Поддержим его… Представляешь, ко мне недавно пришел один забавный человечек. Так меня развеселил, что я целую неделю не мог успокоиться.

— Поделишься? — я поддержал его игру.

— Конечно. Назвался Кеном Бишопом. Черный, лет тридцати. Долго морочил мне голову рассказами о своих знакомствах со всеми небожителями с Уолл-стрит, потом выяснилось, что этот пройдоха — бизнес-консультант. Говорит: «я, говорит, изучу вашу организацию, составлю всесторонний отчет о деятельности вашей компании и предоставлю несколько рекомендаций, которые позволят вам эффективнее управлять вашим бизнесом»! Он практически гарантировал мне увеличение прибыли на десять процентов! Даже не заглядывая в годовой баланс ни одной из наших контор. И за эту услугу он попросил сущую безделицу — всего-то два процента годовой прибыли! Это по последнему году около… около… Много, короче. Ушлый пройдоха! А бизнес этот в самом деле должен быть прибыльным. Я имею в виду консалтинг. В мире много людей, которых вдруг вынесло на самую верхнюю видимую ступень богатства. Сто миллионов, миллиард, десять миллиардов — и человеку кажется, что все вокруг озабочены только тем, как бы у него эти деньги отнять. Хотя в этих миллиардах денег и живых материальных активов — кот наплакал. В его обостренной паранойе, естественно, есть рациональное зерно, но только лишь зерно. Однако пользуясь этой неуверенностью, на свет божий вылезают вот эти «гуру от бизнеса», которые сами ничего не сделали, но обладают «уникальными знаниями» по совершенствованию бизнес-деятельности. Энциклопедисты хреновы.

— Ну, чтобы воспитать олимпийского чемпиона не обязательно самому быть олимпийским чемпионом. Мне так кажется, — мы уже добрались до лифта и я пропустил Серого вперед.

— Точно. Но выиграть хотя бы раз в жизни областные соревнования — нужно. А здесь — только один апломб, ученая степень Гарварда или школы бизнеса Беркли и огромная практика в развеске лапши на уши. Так теперь делается бизнес. По-моему на его носу даже следы кокаина остались, купленного на халявные деньги, разумеется.

— Ты тоже заметил это увлечение?

— Увлечение? — Серый сделал круглые глаза. — Это какая-то эпидемия! Снайл выпер уже троих за употребление наркоты на рабочем месте. У Бригли, помнишь, был помощник с польской фамилией? А-а-а-а… забыл фамилию! Полански! Точно — мистер Полански. У того дочь и сын — оба в лечебнице. А ты говоришь — «увлечение». Взорвать косячок перед началом рабочего дня уже стало у наших «эффективных менеджеров» доброй традицией. Вечером, чтобы расслабиться — что-нибудь гораздо тяжелее. Они так устают, так устают, бедняжки.

— И что ты?

Серый непонимающе посмотрел на меня: «дескать, а чего я? Я еще ни разу!»

— С консультантом как поступил?

— А! Дал ему кейс с «Винокурнями Келлера». Знаешь, что он мне посоветовал?

— Откуда? Даже боюсь помыслить!

— Он предложил мне начать параллельно выпуск безалкогольных напитков на основе кукурузного сиропа! Потому что кукурузы производится с избытком и наши фермеры не успевают ее перерабатывать! Ты слышал когда-нибудь о кукурузном сиропе?

— Не-а! — я помотал головой как веселый пес.

— Вот и я не слышал. Мамалыга какая-то жидкая должна получиться. Бе-е-е-е…

— И что ты?

— Купил его хозяев — «Траут энд Партнерз», они, кстати, местные — из Олд Гринвича. И теперь эти парни работают на меня. В планах — выстроить самую большую консалтинговую сеть на Восточном побережье. Милтон из юридического там сейчас рулит. Бьется с бывшим хозяином — Джеком Траутом. Этот дядька выпустил пару книжонок и теперь считается говорящей иконой бизнеса. Хотя собственных достижений не очень много. Но все равно это будет получше какого-то неизвестного науке кукурузного сиропа.

Последнюю его фразу услышала Марта, стоявшая перед раскрывшимися дверями лифта.

— Из кукурузного сиропа производят конфеты, прохладительные напитки. Бывший мамин муж имел небольшое производство, — сказала она.

— Век живи, век учись, — наставительно заметил Фролов. — Как экскурсия?

— У твоей знакомой, Зак, очень странный выговор. Она из лужичан? Или из австрийцев?

— Даже не из Намибии, Марта! Не поверишь — она русская. Из Советского Союза. Из России.

Марта оглянулась и внимательно посмотрела куда-то вглубь паркинга.

— Серьезно? Видела я русских в Нью-Йорке. Угрюмые они. Анна не такая.

— Она из новых русских, — сообщил я, вспомнив серегины байки о красных клубных пиджаках.

— Есть и такие? — спросила Марта.

— Пока еще немного, но уже появляются.

При моем появлении в обществе Фролова, охранник Фил побледнел и постарался сделать вид, что очень-очень сильно занят разговором с мойщиком окон.

Из второго лифта вышел Алекс и присоединился к нам. Он стал настоящей серегиной тенью, иногда незаметной и почти бесплотной, но чаще всего — вполне себе материальной и внушительной. Он показал негру какой-то знак и тот сник окончательно. Мне даже стало жалко этого человека. Ведь он на самом деле думал, что его работа важна и кому-то нужна. Вместо того, чтобы крутить гайки на местном заводе Форда, он целый день слоняется по холлу здания и мешает людям работать своими идиотскими придирками. Вроде что-то охраняет. Думаю, он в большей степени предназначен для отпугивания неадекватных психов, чем для реальных злоумышленников. Но он-то думает как раз наоборот! Что именно на нем лежит последний рубеж обороны здания. Что зарплата, которая ему платится, очень мала по сравнению с той невообразимой важностью, что выделяет его функции из обязанностей сонма других столь же «бесценных» работников. Мухтар черномазый!

От этой мысли мне стало смешно и я решил не быть таким кровожадным, каким себе представил меня этот в общем-то несчастный человек. Пусть думает, что кому-то нужно его присутствие на первом этаже фроловского здания.

Мы попрощались с Мартой и длинной кавалькадой в четыре машины — Я с Томом, Боб с Анькой, Серый с Алексом и в последней, видимо, сидела еще пара парней из хозяйства Вязовски — поехали за реку. В Индиану. И это было необычно. Там я еще и не бывал толком.

Еще через полчаса мы выехали за Ланесвилл и вскоре свернули с дороги, ведущей к Корайдону, в поля. Попетляв немного по грунтовке, въехали на какую-то ферму. Очень похожую на ту, которой владел Батт. Двухэтажный коттедж, пара сараев, лохматый пес во дворе. Ничего похожего на обитель одного из богатейших людей на свете, по единственному чиху которого может запросто рухнуть какая-нибудь афинская биржа. Наверное, Серый решил Нюрку не пугать сразу масштабами своего грехопадения.

Том и Боб сразу поехали обратно — в Луисвилл, в отель. И должны были вернуться только на следующий день.

Стрельцова как наряженная кукла топталась посреди двора, в том месте, где ее высадил Боб. У ног стоял небольшой саквояж, прихваченный еще в Вене. И выглядела она в этом краю табака, лошадей и кукурузы сущей нелепицей, инопланетянкой.

— Ну здравствуй, Анька.

Серега оказался у нее за спиной и произнес слова на русском.

— Проходи в дом, буду угощать тебя холостяцкими разносолами.

Обещанный пир вылился в поедание полуфабрикатов. Которыми были забиты два огромных холодильника. Наверное, Серый к осаде готовился: котлеты, наггетсы, консервы, десяток сортов рыбы, пятнадцать бутылок лимонада и минералки, забитое лимонами овощное отделение — все сугубо полезное, утилитарное, без малейшего намека на поварские изыски. Вино хранилось в специальном погребке — за стеклом при положенной температуре и влажности. Но желания отметить встречу ни у кого не появилось.

Потом мы пили чай. С какими-то крендельками и плюшками из картонных коробок. Анька пыталась суетиться, показать, какая замечательная она хозяйка, но сумрачный Алекс пресекал все ее попытки быть полезной. Сам сервировал стол, сам разливал кипяток по чашкам, сам гремел нВ раковине посудой.

Некоторое время наблюдалась какая-то скованность, словно в одном помещении оказались плохознакомые люди, и единственное, чем они интересуются — виды на погоду и урожай озимых в Орловской области.

Потом Анька сказала:

— Ребят, а Глибина помните? Ваську? Ну он еще со шпаной водился?

Не знаю как Серый, а я помнил этого упыря всегда. За тот краткий миг своей беспомощности, когда меня собирались «поучить», а я ничего не мог сделать — не хватало ни сил, ни духа. Это было одно из самых кошмарных воспоминаний из юности: ватные ноги, осипший голос и мерзкий страх, которого так много, что, кажется, меня самого в тот миг уже и не осталось. Странное чувство — будто вот-вот все кончится, но оно продолжается-продолжается-продолжается. Как фильм ужасов. Ну дали бы пару раз по морде, поиздевались — не смертельно. Но почему-то так страшно! Я тогда признался отцу, вечером, когда мать нашептала ему, что вернулся я в рваной одежде, украшенный здоровенным фингалом на скуле, но вроде как победителем. Отец спросил, как было дело, и я рассказал все без утайки: о глупой курице, злом уркагане, ушедшем в армию, о его баламуте-брате, о своем страхе и о чудесном появлении Фролова на пустыре. О том, как шел он к скамейке и глаза его были оловянными, какие бывают у папиных пациентов, уверенных в том, что держат их в дурке напрасно. Как шел Серый меня спасать, и бил этих гопников, не разбирая способов и средств. Я ведь видел. По крайней мере, начало. И все ему было до фонаря. Потому что перед ним стояла цель и он знал, как ее достичь. В тот миг он показался мне едва ли не страшнее упыря-Глибина.

Отец недолго помолчал, осмысливая, и сказал, что самое главное — извлечь из ситуации уроки. Если Серый без раздумий вступился за меня, то, стало быть, у меня появился друг. И еще сказал, что самый главный урок в случившемся другой.

— Боли нет, — заявил мне отец. — Ее вообще нет.

Он вынул изо рта сигарету и не спеша затушил ее о свою мягкую, докторскую ладонь. Не поморщившись, не изменившись глазами, так, словно положил в руку шелуху от семечек.

— Это не феномен. Ожидание боли всегда страшнее самой боли. Боль можно перетерпеть, ее ожидание — нет. Если решил что-то делать — делай, не ожидая боли, не сожалея заранее о случившемся. И тогда ее не будет. Твой друг это знает и поэтому делает то, что считает нужным. И это тот способ, которым положено жить мужчине.

Потом, много позже, я, конечно, повторил то, что сделал тогда отец — отобрал бычок у Луиджи и воткнул его в руку. Действительно — вполне терпимо. И даже волдырь оказался каким-то игрушечным и быстро сошел.

Это воспоминание пронеслось в памяти мгновенно.

— И что там с Глибиным? — спросил Серый.

— Вернулся он из армии весной. Без левой руки. Вернее — без кисти. Протез такой черный носит. И еще ему дали Героя, — в голосе Нюрки слышались нотки искреннего восхищения. — Только злой он пришел. И тебя, Фролов, искал. У всех выспрашивал и, по-моему, даже в Монголию поехал.

Она задумчиво посмотрела на Серого, будто только что его увидела:

— А тебя ведь там и не было никогда, да?

Серега усмехнулся, и все-таки поставил на стол бутылку калифорнийского вина Opus One.

Алекс без слов принес нужную посуду, но сам не сел с нами, сказав:

— У вас сейчас лирика-ностальгия начнется, пойду я лучше посмотрю как там «Атланта Хоукс» разделается с «Вашингтон буллетс». Не «Селтикс» с «Лейкерс», конечно, но зато на арене весь вечер два коротышки: Тайрон Богс против Энтони Вэбба. Должно быть занятно.

И мы остались втроем.

— Рассказывайте, лоботрясы, как вы докатились до такой жизни, — наигранно вздохнула Анька.

— Мы много и упорно работали под руководством более опытных товарищей, — отрезал Серый, пресекая любые разговоры о нашей истинной деятельности. — Выполняем задание руководства. Стране нужна валюта. Вот мы ее и добываем, в меру умения.

— Что-то темнишь ты, Фролов, — Анька попыталась провернуть с ним тот же фокус, что и со мной — с заглядыванием в глубину зрачков, но не на того напала.

— Не спрашивай лишнего, если не хочешь, чтобы тебе соврали, — холодно сказал Серхио Саура. Теперь это был он, от Фролова в один миг не осталось ничего.

Анька вскочила из-за стола, перевернув свой фужер:

— Поехали отсюда, Захар, я ошиблась!

— Завтра поедете, — отметая тоном возможные возражения, ответил Серый.

Этому его умению я всегда завидовал черной завистью. Иногда он умел говорить так, что возражать абсолютно не хотелось. И действовало это не только на меня. И еще меня порадовала его железобетонная стойкость против попыток манипуляции. Нет, Нюрка, с этим чуваком твои бабские прихватки не пройдут. И не только потому, что он тебя видит на тридцать лет вперед.

Вот так чаще всего и происходит: она отвергла меня, готового для нее на все, и понеслась через океан к нему, который и в грош не ставит ее желания. Странные существа эти бабы. Ведь когда я сам веду себя подобным образом, они тоже норовят броситься на шею. Но, к сожалению, у меня такие фокусы с теми, кто мне по-настоящему дорог, не выходят — я сдаюсь быстрее.

— Вернулся Глибин? — спокойно, словно ничего и не произошло, спросил Фролов.

Анька поджала губы, поставила фужер на место, набросала салфеток на растекшуюся лужу, уселась на свое место и только после этого ответила:

— Не знаю. Я уехала в Вену.

Я чувствовал себя немного неуютно — как в туче с молниями — того и гляди стукнет в темечко, даже если просто сидишь и ничего не делаешь. Стукнет за безделье.

— Прости, — внезапно сказал Серый. — Просто наша работа — совсем не твое дело. И лучше тебе знать о том поменьше. Расскажи, что там в Городе?

У Стрельцовой едва глаза не выпали в вино, и, кажется, она сообразила, что столкнулась с гораздо более умелым манипулятором, чем была сама.

— Митингуют. Иван Петрович, — это она о нашем институтском политэкономе, — возглавил местное отделение Демократического Союза. Наш бывший директор института систем у него в заместителях. Ездит на черной «Волге» с охраной на «Ниве» — народ пугает. Всех обличает и выводит на чистую воду.

И эта ее простая фраза разрядила обстановку, вызвав улыбки на наших лицах.

Вспоминали всякую ерунду, мелочь, казалось бы, давно и прочно забытую, но на самом деле бережно хранимую, лелеемую с тайной надеждой вернуть все назад. Но так не бывает. Только у Фролова, да и то — сплошной суррогат и неправда. Вместо того, чтобы еще раз жить и радоваться каждому дню, он возомнил себя Атлантом, на плечи которого возложен весь мир. Но, может быть, только так и нужно было? Ему виднее. Да и мне ли судить…

Когда закончился баскетбол, Вязовски переключился на другой канал и из комнаты донесся бодренький голос Марти Бреннамана, объясняющего зрителям что-то про питчеров и прогулки. Мне никогда не нравился бейсбол, но в тот момент я решил, что самое время ознакомиться с его замысловатыми правилами и традициями, особенно в изложении такого знатока, каким слыл Марти.

Я прихватил с собой еще одну бутылку вина из погребка, на этот раз это оказалось почти черное «Кардинале», и отправился составить компанию Алексу.

Примерно через час, когда Анька шмыгнула «с дорожки» в ванну, Серый с Алексом насели на меня:

— Вы с Лу ее проверяли? Она сама по себе или за ней кто-то есть?

— Лу хотел этим заняться. Но я ему запретил. Не хватало еще, чтобы он докопался до меня и тебя, Сардж, — на самом деле я только собирался это сделать, потому что раньше подобная мысль мне в голову не приходила.

А в том, что Лу начнет выяснять Анькину биографию, я не сомневался ни на йоту. Если бы он не стал этого делать — Темза уже текла бы назад: из Северного моря на Котсуолд.

— Знаешь, Зак, без тебя было бы скучно, — сообщил мне Алекс очевидную истину. — Вопиющая безответственность и инфантильность! Я этим займусь. И если ты сам что-то узнаешь, сообщай мне сразу. Хорошо?

— Договорились, — а что еще я мог ответить? Рассказать еще раз, что это была имена та случайность, что иногда неотвратимо происходят? У Вязовски не бывает случайностей.

«Нет таких понятий — потерялось, украли. Есть понятие — просохатил» — так частенько говорил Алекс и был по-своему прав. Занимаясь серьезным делом, нельзя не уделять внимание мелочам, на них чаще всего и проваливаешься.

Серый ушел на кухню, а Алекс прибавил громкости в телевизоре, и мы снова попытались разобраться в причинах американской любви к бейсболу.

Пока Бреннаман озвучивал беготню парней из «Чикаго Уайт Сокс» и «Окленд Атлетикс», я успел допить смородиново-виноградное содержимое «Кардинале» и, не осилив сложные традиции бейсбола, уснуть, забыв обо всем на свете.

Проснулся от того, что Серый пихал меня в бок:

— Зак, Том за тобой приехал. Пора. У тебя встреча с каким-то Аланом Бондом через двенадцать часов. Он позвонил тебе еще вчера вечером. Я не стал тебя будить.

— Бонд. Джеймс Бонд? — пробормотал я.

— Нет, Алан. Я тоже переспросил у Тома.

— Алан Бонд… Алан Бонд… дьявол, это же у черта на рогах!

Я, толком не проснувшись, хлопнул себя по лбу — как можно было забыть об этом незаурядном человеке, начинавшем с театральных афиш и вывесок и ставшим недавно «Австралийцем года»?! Это не тот Алан Бонд, что на коленках собирает ракеты, это другой — его полный тезка из Австралии и грандиозный талант в умении обходить законы и сколачивать миллиарды на пустом месте. Непревзойденный умелец превращения слов в тугие пачки долларов. Правда, мне не нравилось его легкомысленное, практически наплевательское отношение к кредитам, но во всем остальном он был просто кладезем полезных навыков. О нем много писали в газетах последних лет, как о человеке, сколотившим миллиард за самый короткий срок. Перед моей поездкой в Вену мы с ним по телефону обсудили возможность объединения под одним брэндом его радиовещательной корпорации и сети британских радиостанций, которые искали в тот момент хозяина. Мои юристы столкнулись с его людьми, и нам пришлось познакомиться друг с другом. У Алана не хватало кэша и, после недолгих переговоров, я обещал ему помочь, как только он заручится поддержкой банков. Он запросил на это две недели, и мы условились встретиться в Мельбурне для подписания Протокола о намерениях в тот день, когда он получит из банка гарантийное письмо хотя бы на половину требуемой суммы. Видимо, такой момент настал.

— Спасибо, Сардж. Я уже встаю, — сбросив легкое покрывало, я побежал умываться и потом завтракать замечательной яичницей с беконом, сделанной Вязовски, запах которой уже плыл по всему первому этажу.

Когда я уже был готов к путешествию, вдруг вспомнилось, что вчера в этот дом я приехал не один.

— Где Анька? Буди ее, пусть собирается, времени нету, — сказал я Фролову.

— Она не поедет, Зак. Она останется здесь, — очень неожиданно заявил Серый.

— Тогда передавай привет, — я пожал ему руку и влез в машину, где сидели Том и Боб. — Не обижай ее без нужды, Сардж.

— Хорошо, Зак, — обещал Серега. — И… спасибо, что привез ее сюда. Ты поступил мудро. И правильно.

— Да ладно, Сардж, давай без соплей?

— Удачи, Зак.

— И тебе… удачи тоже, — я захлопнул дверцу и отвернулся в другую сторону. — Поехали, Томми.

Я ехал в аэропорт, чтобы лететь в далекую Австралию, где бывать раньше мне доводилось совсем нечасто, а в глубине души нарастало какое-то гадостное чувство, что я только что потерял нечто важное. За неделю я успел без памяти влюбиться и потерять свою любовь. Потерять то, без чего мне теперь будет плохо. С чего бы мне так плохо и тоскливо? Вроде бы полезное дело сделал. Но ощущение не отпускало. До самого самолета.

 

Глава 7.

С Бондом ничего не вышло. Да и не могло выйти.

Гарантийное письмецо от какого-то местечкового австралийского банка из Кэрнса, что в Квинслэнде на триста миллионов выглядело настоящей глупостью. Впрочем, оно ею и было. Во всем Кэрнсе за всю его историю никогда не видели таких денег.

Австралия, всего пару лет назад получившая от Британской короны видимость независимости и самостоятельности, бросилась в океан глобального бизнеса, мало сообразуясь с реалиями. Может быть, мистеру Бонду казалось, что к северу от экватора живут исключительно идиоты и дебилы, но на самом деле все было далеко не так, как ему хотелось.

К тому же я искренне считаю, что если ты затеял слияние, то четко должен понимать, кто кого покупает. Нельзя приходить на переговоры к серьезным людям и говорить: «сэр, я хочу купить ваши станции. Но если у меня не хватит денег, то не купите ли вы мои?».

Но все же встреча не была совсем уж напрасна, потому что однофамилец знаменитого выдуманного разведчика несколько раз сослался на свои интересы в Южной Африке. И услышав мой отказ от участия в авантюре с радиостанциями, предложил выкупить у него долю алмазоносной трубки Као в Лесото. Я отказался, потому что после «гарантийного письма» не очень верил в подлинность документов от пронырливого австралийца. Но тем же вечером полез в атласы и справочники, выяснить, что такое Африка. И результаты удивили. Я знал о том, что где-то в ЮАР и Анголе добывают золото и алмазы, знал, что в Нигерии, Ливии и Алжире есть нефть и газ, что незабвенный Рич таскал бокситы на свои алюминиевые заводы, но там еще оказались медь, кобальт, уран, платина, фосфориты, марганец — практически неисчерпаемые запасы всего. В общем, мне показалось, что зря мы не уделили толику своего внимания «черному континенту», ставшему настоящей «кладовкой» «развитых стран». Даже Советский Союз в последние годы все чаще посматривал в сторону Килиманджаро и озера Виктория, надеясь поиметь не только политические профиты, а мы с Серым уперлись в биржи и игры с бумагою, отложив обретение контроля над реальными активами в долгий ящик. Положение нужно было исправлять.

Но чем больше я рассуждал и узнавал, тем чаще одолевали меня сомнения — делаем ли мы что-то нужное и важное или просто пытаемся побольнее тяпнуть за ногу проходящего мимо слона? Ведь сколько было и пало империй? Десять, двадцать, сотня? Персы, римляне, франки, германцы, бритты, испанцы, турки, русские, греки-византийцы, майя, японцы, инки, теперь американцы и новая историческая общность — советский народ делают из века в век одно и то же — распространяют свое влияние, обретают контроль над ресурсами сателлитов и лимитрофов и пожирают сами себя. И проповедуют подчас прямо противоположные взгляды на жизнь, философию и мироустройство. У индусов асуры — боги, у персов — черти. У финикиян Баал — святыня, у иудеев — квинтэссенция мерзости. Но какая разница нам, ныне живущим, от склок Ганнибала и Сципиона? Кто более прав из них? И сложись все по-другому, где был бы мир сейчас? Продлись на сотню лет дольше блеск Рима, что стало бы с миром ныне? И были бы мы довольны изменениями? После нас хоть потоп? Чего хотим достичь мы с Серегой? Продления сроков существования одной из империй? Зачем? Серега говорит — чтобы не допустить доминирования на планете одной доктрины, чтобы у людей был выбор. Чтобы будущее человека состояло не только в смене старой машины на новую. А в чем тогда? Не знает. «Не знаю как, но не так» — удобная позиция, но рождающая столько сомнений и опрометчивых шагов, что не выдерживает никакой критики в качестве основополагающей парадигмы.

Конечно, лестно прослыть, да даже просто осознавать себя «спасителем Отечества», но что потом? Как распорядится Отечество твоим даром?

В общем, все время, что летел я из Сиднея в Сингапур, меня мучили рефлексии. Хорошо быть токарем — есть заводской план, точи себе и точи детали; веселись на свадьбах друзей, мечтай увеличить жилплощадь и выучить сына на зубного техника; радуйся пробившимся по весне хвостикам морковки на дачной грядке и обсуждай соседку — потаскуху-Ленку, с которой бы «э-е-е-х! да Машуля не одобрит». Воистину — во многих знаниях многие печали.

А во всем виновата Стрельцова — змея подколодная!

От этой нехитрой мысли мне здорово полегчало.

И в Сингапуре — Мекке современного бизнеса, выросшему как гриб после дождя из отсталой деревни в ультрасовременный мегаполис усилиями одного человека — Ли Куан Ю — единоличного «демократического» диктатора на бесплодном острове, где даже пресная вода была предметом импорта — в Сингапуре, в Kent Ridge Park, на берегу мелкого озерца, меня окончательно отпустило.

Этого человека не терзали сомнения, когда он вводил телесные наказания за преступления вместо тюремных сроков. Ему было наплевать на социальное неравенство и справедливость — он видел в них только лишь мотивацию к энергичным действиям. Этот суровый китаец в гробу видел юридические «загогулины», права человека и гуманистическое мировоззрение, упростив законодательство до подобия воинского Устава. Ему были безразличны родственные связи и дружеские отношения: навредил стране и общему делу — отвечай! И многие проворовавшиеся друзья и «братья» вынуждены были бежать прочь или стреляться. Он разгромил местных коммунистов, но не стесняясь использовал их методы в подавлении инакомыслия, показательно содержа в парламенте одного единственного депутата-оппозиционера. Наверное для смеха. Вся разница между его правительством и индонезийским коммунизмом в риторике. И, разумеется, в распределении прибыли.

И ему удалось силой загнать благодарное сингапурское общество на самую вершину процветания. Ставка на новейшие технологии, финансовые операции с минимумом налогообложения и логистику мировой торговли вкупе с четкими правилами для всех игроков на рынке — от уборщика мусора до главы филиала RBS или HSBC — оправдала себя на сто процентов. «Двойной ирландский виски» и «голландский сэндвич» (юридическое слэнговое название оффшорных операций по минимизации налогообложения, применяемых всеми крупнейшими корпорациями — от Apple и Google до Лукойла. Пример с оптимизацией налогообложения от Apple особенно показателен: при прибыли в 23 млрд. долларов, эти умельцы платят налогов на… 18 миллионов!!!! долларов — это 0,01 % — такое не снилось никакому Ходорковскому!) придумали в других местах, но в Сингапуре их поставили на промышленную основу. Любому инвестору лестно сознавать, что он не платит никаких налогов и под эту мульку он с радостью притащит к вам свои миллионы и миллиарды. Не платит? И не нужно! Возьмем их сами — в виде платы за свои труды и комфорт инвестора. Он сам построит себе штаб-квартиру, наймет наших людей на работу и высокой платой обеспечит их лояльность и высокую отдачу.

И никогда не нужно стесняться «архаичности» наказаний. Если прием работает, то его нужно применять и пусть глава международного банка трижды подумает: стоит ли давать ли ему взятку чиновнику под угрозой физической расправы? Для тюрем места на острове нет, а вот для показательной порки рецидивиста с отсечением чего-нибудь, мешающего ему жить как законопослушному гражданину — время и пара квадратных метров всегда найдется.

Методы, которые он использовал, до того напоминали рецепты, исповедуемые Серым, что мне стало очевидно, что нет ничего нового под луной. Как обеспечить безопасность Сингапура в окружении недружественных Малайзии, Индонезии и коммунистического Китая? Привлечением на территорию множества международных корпораций и любой агрессор трижды подумает, стоит ли ему ссориться с DuPont, the Firm и De Bееrs. Но это самое собирался сделать и Серхио Саура, подыскивая компаньонов-соинвесторов для Ландри и меня. Нужны свежие идеи и неординарные личности? Ищи их по всему миру, а когда найдешь — сделай предложение, от которого невозможно отказаться! И привечая чужих, не забывай о своих, которые рядом. Но ровно то же самое советовал делать и Серый. Как распорядиться инвестициями? И Ли Куан Ю и Серый сходились во мнении, что сто тысяч долларов, вложенных в образование умного человека, дадут больший экономический эффект, чем они же, истраченные на покупку самого современного станка. И спорить с этим простым тезисом было глупо.

Хочешь победить в соревновании сильнейших? Соревнуйся по своим правилам. А не по тем, следования которым от тебя ожидают. Сделай свои правила интереснее для сильных и они перейдут на твою площадку. А себе оставь роль всего лишь судьи на «бровке» — и все равно будешь кататься в деньгах и всеобщем обожании как сыр в масле.

И результат действия этих вроде бы простых рецептов я видел вокруг себя — в огромнейшем порту, сравниться с которым могли немногие, в пятидесятиэтажных небоскребах, чистейших улицах и самолетах, садящихся каждые полторы минуты в лучшем аэропорте мира — Чанги. Здесь жизнь кипела и бурлила, ничем не напоминая российское захолустье, и каждый житель вносил посильную лепту в общее благополучие просто увеличивая свое благосостояние.

В общем, пример этого незаурядного китайца убедил меня, что минуты расслабленности и заумного философствования, вызванные временной неудачей на межполовом фронте, впрок ни мне, ни делу не пойдут.

Если за каких-то тридцать лет подобное «чудо» удалось сделать нищему — в начале шестидесятых — сингапурцу, то почему я сомневаюсь в нашем успехе? Несопоставимы масштабы, разные традиции и географические условия? Но у нас есть море денег и знание скрытого от большинства будущего. Дорогу осилит идущий.

Ради чего стоит это делать? Хотя бы ради того, чтобы мои внуки могли свободно говорить на русском языке, не вызывая злобных гримас, ради того, чтобы принадлежащее им, им бы и досталось, а не неизвестным Джонам и Мэри за тощую пачку резанной бумаги; чтобы у тех, кто будет жить через сто лет, была возможность сказать — я живу в великой и справедливой к своим гражданам стране!

Только ради вернувшегося чувства правильности своих идей и поступков и следовало навестить этот уникальный город, символ наступающей глобализации. Ну и между делом провести небольшую ревизию деятельности пары пока еще небольших фирмочек, открытых мною в преддверии «черного вторника» и разместившихся до времени в Первой башне DBS. Следовало придать ускорение их неторопливой деятельности, и директоров обеих — Джонни Манга — сорокалетнего китайца с Тайваня и Фредди Коулза, пузатенького американца, прежде трудившегося здесь же на UBS, я вызвал в Лондон на следующую неделю. На консультацию с Карнаухом и моими английскими управленцами.

И в Эр-Рияд, где особых дел пока не было, но самолету требовалась дозаправка, я отбыл в прекрасном расположении духа, переродившись подобно Фениксу из кучи пепла.

Мне случалось несколько раз видеть «арабских шейхов» в Лондоне и Нью-Йорке, да и в других городах они иногда попадались, но впечатления от тех встреч сложились странные: в своих традиционных нарядах, темных очках (даже зимой и под проливным дождем — приклеены к их носам эти очки, что ли?), в окружении постоянных толп обожателей, плывущие по мраморным полам какого-нибудь The Westin Excelsior с грацией акул, окруженных рыбами-прилипалами, они казались недалекими нуворишами, выигравшими джек-пот национальной лотереи — настолько показной и бездумной выглядела их страсть к незаслуженной роскоши. А если добавить к этому демонстративно-уничижительное отношение ко всем, кто не исповедует ислам, то картинка получалась и вовсе неприглядная. Видимо, Аллах и вправду неимоверно милосерден к своим самым истовым слугам — не зря же саудитам, построившим Мекку и Медину, но более ничем, кроме разбоя и исступленного обожания своего божества, себя не прославившим, он даровал нефть? Легкодоступную, самую востребованную промышленностью и поэтому дорогую, в количествах, не поддающихся никакой статистике: каждый год ее подтвержденные запасы увеличивались и увеличивались, приближаясь к половине общемировых. Им везло во всем: крупнейшую в мире сеть по добыче нефти на территории Аравийского полуострова обслуживали всего лишь двенадцать тысяч человек работников! Одна сплошная прибыль и никаких расходов.

Когда на рынке появлялись деньги «Семерки Судайри» мир вздрагивал, ожидая чего-то подобного эскападе короля Фейсала в 1973 году, лишившего мировую промышленность самого ценного топлива и вызвавшего подорожание своего национального ресурса вчетверо. Конечно, долго расслабляться ему не позволили, потому что подобная наглость, к тому же имеющая конкретный источник, должна была быть показательно наказана. В преемники ему подобрали более сговорчивого братца, а в убийцы назначили обиженного племянника. И, хотя все разрешилось благополучно, прецедент не давал покоя общественности. Совокупный капитал Саудов оценивался в полторы сотни миллиардов долларов и присутствовал не в виде ценных бумаг или американских облигаций, нет, это были деньги — тугие пачки долларов (и немножко записей на банковских серверах по всему миру), которые можно в одночасье сделать самым разрушительным оружием — и этой астрономической суммы как раз хватало, чтобы ввести в трепет любого противника. Шутки Сороса на рынках Европы и Америки показались бы любому детскими проделками по сравнению с тем, что могли натворить вчерашние пастухи верблюдов. К тому же времена Шахбут ибн-Султана, скупавшего по всему миру золото и наличные доллары, и складывающего свое получившее физическое воплощение богатство под собственную кровать на поживу мышам, давно миновали. Нынешние представители клана Судайри в смысле умения найти применение богатству были так же далеки от этого «скупого рыцаря», как развозящие их по Лондону «Пульманы» от отощавшего дромадера.

Они вложили накопленные деньги в обустройство своей земли. В долгосрочной перспективе инвестиции странные (кому нужны будут их пустынные дворцы, башни и бизнес-центры, по нескольку раз в год заносимые песком от пустынных бурь, лет через двести, когда нефть окончательно себя исчерпает?), но на столь долгий срок никто из них и не загадывал, резонно полагая, что если чем-то могут улучшить свою жизнь здесь и сейчас, это нужно делать, не откладывая в долгий ящик. И посреди желто-серой пустыни выросли кварталы новой столицы, а планы ее развития, периодически мелькавшие в прессе, просто взрывали воображение!

Пока еще этот город, разросшийся вокруг кишлака, где еще пятьдесят лет назад никто не думал над тем, как бы использовать в хозяйстве колесо, а рабство под давлением «цивилизованных стран» отменили всего-то четверть века назад, не выглядел чем-то выдающимся, но, как говорится — дорогу осилит идущий. Пока самолет садился, я видел широченные проспекты, кольцевую дорогу, все и всюду строилось: на каждой улице обязательно присутствовала строительная техника, беспрестанно что-то копавшая, тянувшая и возводящая.

И все же было что-то неправильное в политическом положении саудитов. Обладая колоссальными денежными ресурсами, причем совершенно свободными, они могли бы снимать все сливки с любой торговой площадки, но почему-то этого не делали. Что им мешало? Заветы Муххамеда? Вряд ли. Трудно представить более нетерпимую к иностранцам религию, чем саудовская трактовка Корана. Американская военная база в Омане? Возможно, но для функционирования любой базы нужна нефть, а она в руках у арабов. Прямая агрессия против страны, на территории которой расположены самые важные религиозные центры мусульман, должна была вызвать моментальную ответную реакцию, и Иран с Ираком, Ливией, Алжиром и остальными Турциями, Сириями, Пакистанами и Египтами сразу бы забыли свои внутренние противоречия, обрушив мировую экономику в считанные часы, ведь та нефть, что добывалась в России, Техасе и Северном море не смогла бы обеспечить нужды Третьей Мировой войны… Отсутствие должного образования? У самих верховных аксакалов — может быть (хотя здравого смысла у семерых братишек хватит на сотню европейских мудрецов), но всегда есть те, кто идет во втором эшелоне — сыновья Фейсала и внуки Абд аль-Азиза, «королевские технократы», обучившиеся в Принстоне и Йелле — те, кто сейчас возглавляет министерства и ведомства. Или же пример короля Фейсала ясно говорил его наследникам, что случается с теми, кто слишком много о себе мнит? Им просто позволили быть богатыми при условии, что лезть в игры больших дядек они не станут? Ведь при всем своем могуществе, королевская семья крайне уязвима — пяток «трагических случайностей» и никто не сможет удержать в узде местных князьков.

Мне казалось, что мусульманский Восток и христианский Запад, что называется «держали друг друга за яйца» без необходимости содержать огромные армии, как в случае с коммунистическим Варшавским блоком. Вернее, огромная армия НАТО, призванная противостоять «красной угрозе», с еще большим успехом служила инструментом сдерживания амбиций пустынных принцев. Но так долго продолжаться не может. Кто-то из троих соперников обязательно даст слабину. Жаль только, что это будет именно моя Родина.

Из самолета меня не выпустили, потому что арабы не очень жаловали гостей, прибывающих без приглашения, и здесь не работали принципы «свободных стран». Да впрочем-то, несильно и хотелось переться на сорокаградусную жару за солнечным ударом по лысеющей макушке.

Самолет заправили, принесли свежий выпуск «Аль Хайат» на английском языке, и уже через час под крылом снова замелькали полупрозрачные одинокие облака на фоне выжженной солнцем пустыни, прорезанной редкой сеткой извилистых дорог, соединяющих темнеющие среди песка геометрически выверенные пятна поселений.

Но не эта сомнительная красота в тот момент заняла все мое внимание. В газете «Аль Хайат — Жизнь», помимо местных новостей, небольшой заметки об итогах визита Рейгана в Москву и сообщения о военном перевороте на Гаити, нашлась огромная статья о проблемах развития Саудовской Аравии. О роли ислама в экономике и экономике ислама. И все, что там обсуждалось тройкой местных экспертов с незапоминаемыми именами вроде «Махмуд Абдель Азис ибн Фатх аль Мутасим» заставило меня забыть о пещерном уровне экономики мусульманских стран. Мне в трех словах объяснили, почему саудовские принцы держат свои капиталы в западных банках, работающих на принципе ссудного процента, осуждаемого исламом. Причина оказалась проста: в благословенной Аравии просто не было места для размещения этих средств. Несмотря на охвативший страну нефтяной и строительный бум, денег у ее хозяев было на много порядков больше, чем могла усвоить эта земля.

Думаю, это только одна, важная, но не достаточная причина. Вторая заключалась в том, что никто не позволил бы им держать свои деньги в своих банках — это была бы сущая глупость со стороны тех, кто снабдил их деньгами. Со мной встретился лорд-мэр, а с арабами кто-то другой, не менее представительный и убедительный. И вот так одна, действительно значимая, но субъективная причина, оказалась прикрыта в общественном сознании другой — не менее правдоподобной и к тому же объективной. Ловко!

Но вторая часть статьи была посвящена местным банковским реалиям: открытию очередного «женского банка», где клиентами и работниками в силу требований Шариата должны были быть только женщины; о возможностях открытия исламских банков в Западной Европе; и о спекуляциях с земельными участками членами королевской семьи. До занесенных песком строительных площадок мне не было никакого дела — и без них есть, где приложить свои силы, а вот мусульманские банки меня заинтересовали. Прежде мне не доводилось читать об этом региональном феномене, но подробнее ознакомившись со статьей, я сообразил, что братья-мусульмане подарили человечеству реальный инструмент преодоления тех противоречий, что нес миру ссудный процент. Исламский банк выдавал беспроцентные кредиты! Это звучало как сущий бред, но дело обстояло именно так!

Европейская школа банкинга придумывала себе множество оправданий для придания легитимности своей деятельности. Они де и «сердца экономики», перекачивающие ее «кровь» — деньги — из перенасыщенных отраслей в нуждающиеся. Они и регулятор и накопитель. Но реальность была такова, что любой европейский банк работал только для себя, используя и вкладчиков и ссудополучателей как дойных коров по принципу «ласковая телятя у двух маток сосет». А если еще добавить игру на бирже и операции с валютой и с государственными бумагами, то выходило никакое не «сердце экономики», а оседлавший ее спрут, вытягивающий из нее все соки. И хорошо, если этот банк «свой», кредитующий свою промышленность. Но ведь чаще случалось так, что посредством длинной цепочки перекредитовок последним бенефициаром генерируемой прибыли становился далекий заокеанский банк, держащий местную экономику за глотку своим дешевым кредитом. Без него она развиваться не может, потому что нет денег, но те деньги, которые он предоставляет — только лишь удавка на шее, принуждающая предприятие прыгнуть выше головы, проедая имеющиеся ресурсы, выплачивая ими свои долги.

Исламский банкинг не признает ссудного процента. В принципе не признает. Коран его запрещает. И поэтому кредитование банком предприятия происходит на принципе долевого участия. Это как если бы вы купили какой-то значимый пакет предприятия, но не с целью его последующей перепродажи или установления контроля над предприятием, а лишь только как средство инвестирования и получения прибыли посредством начисления дивидендов. Все риски банк разделяет со своим клиентом. Получили убыток — это такая же вина банка, как и прокредитованного предпринимателя. Потому что не посчитал, не сумел, не предусмотрел. Попробуйте обязать Bank of New-York нести риски наравне с клиентом? Да они скорее удавятся, чем пойдут на что-то подобное. Европейская традиция лишена возможности доверять свои капиталы в управление чужому дяде. Она сама и есть этот «чужой дядя», управляющий общественными деньгами. Монополизировавший это право.

Когда приходит срок расплаты по кредиту, исламский банк возвращает акции предприятия за ту же цену, что были за них уплачены год, два, или пять лет назад.

Исламский банк принимает вклады. Но не начисляет на них проценты. Он предлагает своим вкладчикам долевое участие в различных предприятиях, где уже имеет свое присутствие. И вкладчик несет те же риски, что и сам банк. Ну или как-то так. В договоре не называются процентные выплаты по вкладу, а оговаривается определенная сумма, причитающаяся к выплате в случае получения прибыли. И приведенные в статье цифры удивили меня: очень часто доходы по таким вкладам превышали среднеевропейские банковские ставки.

Такая модель банкинга упраздняет подчиненность реального сектора экономики ее финансовой надстройке, низводя банки до роли комиссионных агентств. В такой модели не деньги ищут себе применение, а имеющаяся действительность создает для себя потребные деньги.

Европейская банковская система — агрессивная модель, подминающая под себя все, до чего может дотянуться. Но один несомненный плюс у нее есть: она заставляет ссудополучателя работать. Не под страхом общественного остракизма, а под угрозой лишения имеющейся собственности, что гораздо чувствительнее для большинства людей. Когда нужно сделать рывок, европейский способ ведения бизнеса незаменим. А здесь, на Востоке, все происходит медленно, хотя, конечно, подобного не скажешь о том же Эр-Рияде, выросшем за сорок лет из небольшого городка со стотысячным населением в «арабский Лондон» с населением почти в три миллиона. Но все равно, исламский банкинг подходит для этого мира лучше, чем то, что может предложить самая передовая западная мысль.

Нужно было обсудить открывшуюся перспективу с Карнаухом и с Фроловым. Скорее всего, Юрий Юрьевич знает обо всем, но тем интереснее будет обсуждение — вдруг он видит что-то такое, что недоступно мне? А с Серым… С Серым сложно все.

Мне в последнее время все чаще мнилось, что мы с Серым немножко по-разному понимаем будущее нашей страны. Серега говорил, что свободное присутствие глобального рынка в России убьет ее экономику. Мне же давняя беседа с Изотовым об ограниченности ресурсов и необходимости их верного централизованного распределения в России все меньше казалась похожей на правду. Если глобальный рынок что-то и убьет — то только неэффективные отрасли. Энергетика, нефтянка, авиастроение, тяжмаш, легпром, строительство и услуги никуда не денутся. А при условии технического перевооружения «отсталых отраслей» и насыщения их подготовленным персоналом и их будущее выглядит не столь печальным. Все зависит от того, что мы ждем от открытия своих рынков и кому доверим ими распорядиться. В общем, сложно все с Серым. Но об исламском банке я с ним поговорю при случае обязательно!

Видимо, гул двигателей и однообразие заоконного пейзажа (перистые облака до горизонта и пронзительно-синее море в просветах) ввели меня в своеобразный транс, от которого я незаметно вырубился и уснул, потому что посадка мне совершенно не запомнилась. А вот пробуждение оказалось совсем не таким, на которое я надеялся.

— Зак, просыпайся! — В ухо простужено прогундосил Лу. — Вставай уже!

Я очнулся в полутьме: пока летели, нас догнал вечер.

— Где я?

— Лондон, Зак, всего лишь Лондон!

— Что-то разморило меня, — я поискал взглядом легкий пиджак, потому что в открытую дверь пахнуло вечерней прохладой.

— Оклемывайся быстрее, — посоветовал Луиджи. — Мы нашли их.

— Кого? — не понимаю, он в самом деле рассчитывал, что я моментально врублюсь в ситуацию?

— Твою черноокую подружку и ее сообщника со сломанной рукой, — Луиджи улыбался, довольный, как мультяшный медведь, объевшийся медом.

Я пару секунд соображал, одеваясь, что он имеет в виду, и не сразу до меня дошло, что он говорит о весеннем покушении на мою драгоценную тушку!

— Правда?

— Нет, Зак, я тебя решил разыграть! — Лу показал мне зачем-то свои открытые ладони. — Конечно, правда!

— И где они сейчас? Я хочу сам посмотреть на эту стерву!

Луиджи бросил в сиденье напротив зонтик, блестевший крупными каплями дождя, и сказал:

— Тогда скидывай пиджак. Летим в Керкуолл.

— Где это?

— Оркнейские острова, — сообщил мне Лу, как нечто само собой разумеющееся, хотя я понятия не имею, где это. — Они там неподалеку.

— До утра успеем вернуться? Мне нужно, наконец, заняться делами.

Да и постоянные перелеты основательно меня утомили. Хотелось в душ и посмотреть по телеку какую-нибудь глупость вроде «Шоу Бенни Хилла», которому дражайшая «железная леди» навесила над головой такую цензурную комиссию, какой не было ни у какого Солженицына в самые тяжелые годы разгула «коммунистического режима». Мне удалось добыть часов пятьдесят отснятого материала для его шоу, которые не попали и никогда уже не попадут на «голубые экраны», и в который раз я подивился своеобразности англо-саксонского понимания «свободы слова»: слово свободно до тех пор, пока это выгодно джентельменам, а в противном случае оно перестает быть словом и становится не пойми чем, которое и запретить не страшно. Что и было проделано с престарелым клоуном, несмотря на всю его популярность и «бенниманию», охватившую лет пять назад оба берега Атлантики. Но на худой конец сошли бы и «Люди Аткинсона». Однако ни старый комик, ни начинающий не могли бы мне рассказать об истоках неудавшегося покушения.

— Успеем, здесь недалеко — два часа туда, три там, два обратно. Как раз, чтобы успеть к завтраку, — обнадежил меня Лу.

— Командуй, дружище, — сказал я ему и на всякий случай — для бодрости — плеснул в стакан немного коньяка.

— Там холодно вообще-то, — осторожно сообщил Том, маячивший у выхода из салона и слышавший разговор. — А ночью особенно.

Мне ли, русскому, привыкать к холоду?

— До смерти не замерзнем?

Том пожал плечами.

— Я скажу, чтоб нас встретили с теплой одеждой, — принял решение Луиджи.

Говорят, на Оркнейских островах появились первые дикарские поселения древних британцев. Пиктов, каледонцев или кто они там были? Неважно. Другие ученые говорят другое.

Пока летели на север, Луиджи рассказывал мне о тонкостях проведенной операции по поимке подозреваемых. Барышню нашли в Белфасте на конспиративной квартирке с отчетливым запахом ИРА, а «однорукий бандит» прятался на ферме неподалеку от Криффа, что в Шотландии. Даму вычислили по изображению на видеозаписи охраны метрополитена, а юношу отыскали по своеобразной травме, просеяв полторы тысячи переломов рук по всей Англии и Бельгии. До Франции не добрались — оно и к лучшему.

Обоих доставили на арендованную ферму, уединенно стоявшую близ северного берега Майнлэнда. И туда же поехали и мы.

Мы выгрузились из самолета чуть южнее самого Керкуолла и легким бегом спустились к пляжу, до которого от взлетно-посадочной полосы всего-то и было метров триста. Под обрывистым берегом фонарь предусмотрительного Лу нашел лодку, с которой нам в ответ тоже посветили пронзительно-белой лампой.

Пока Лу высматривал спуск, я огляделся вокруг: низкие облака и наступившая ночь сильно осложнили мне процесс, но кое-что я увидел.

Никогда раньше не заносили меня дороги в такую глушь. Если не считать летних поездок на кордон к деду. Это так у нас в семье называлось «на кордон», а на самом деле — обычный хутор в тех местах, куда Макар подумывал гнать свое стадо, да махнул рукой: «ну, его в пень, этот забайкальский Краснокаменск!». Даже наше «луисвиллское сидение» протекало в местах, гораздо более обжитых, чем окрестности забытой людьми дыры с поэтичным названием Эви, в которую мы направлялись. Есть у здешних обывателей такая славная привычка — нарекать собственным именем каждый сарай. Стоит халупа какая-нибудь, а поди ж ты! — Висхолл Хилл! Не больше и не меньше. Видимо, недостаток земли и обилие слов в языке требовали окрестить все булыжники, столетиями валяющиеся в здешней слякоти.

Где-то здесь неподалеку, на севере Шотландии, состоялась последняя битва на земле Британии, когда двести пятьдесят лет назад верные королевской власти войска вырезали восставших якобитов — и больше никаких войн не знали эти пустоши. За такой срок, когда никто не грабит твою землю, можно построить империю, над которой никогда не заходит солнце. Можно и потерять. Но это не о Великобритании, которая никуда не терялась и не рассыпалась — просто переродилась, соединенная традицией и деньгами крепче, чем любыми законами.

Минут пятнадцать мы спускались в темноте, протискиваясь к залитому водой и пеной пляжу, и потом, ругаясь на английском и итальянском, утопая по щиколотку в размокшем песке, спешно грузились в катер. Встречали нас двое — с такими бандитскими рожами, что я бы им не то что лодку никогда не доверил, но даже постарался бы сигаретные бычки припрятать — если бы курил. И все же Луиджи поздоровался с каждым из них за руку, коротко скомандовал:

— Поехали! — тоже мне, Гагарин.

— Сегодня свежо, — пробасил ему встречающий из-под желтого капюшона.

— Поехали, — упрямо повторил Лу, совершая чудовищную ошибку.

Прав был Том, оставшийся в самолете. Если на территории аэродрома и на пляже мне было всего лишь зябко — хоть и лето, но места северные, то здесь, на проклятущем катере, стало просто откровенно холодно. На меня накинули какую-то прорезиненную одежку, призванную оградить колотящееся тельце от жесткого соприкосновения с дикой природой, но вопреки ожиданиям, мне не стало тепло, а стало совсем гадостно, потому что была она мокрой и холодной. В туфлях отвратно хлюпала ледяная вода, никак не желающая нагреваться моим теплом, и вообще сразу стало очень неуютно. Так же быстро, нелепо и неотвратимо я замерзал лишь однажды в жизни, когда поперся в школу утром при плюсовой температуре, а возвращался вечером при минус двадцати. В континентальной России такое бывает. Нечасто, однако, но случается.

Лу стучал зубами рядом, плотно прижавшись к моему плечу. Итальяшке-то вообще должно было быть нехорошо.

— Том — скотина и сукин сын! — сообщил он мне, перекрикивая шум двигателя. — Мог бы сказать, что здесь, на море, вообще не выжить!

Я похлопал его по желтому резиновому плечу, но отвечать не стал, побоявшись за целостность зубов, ведь помимо дрожи, сотрясающей нас обоих, мы еще находились на бешено несущейся по волнам посудине, то и дело прыгающей вверх-вниз.

Дернул же черт меня за язык, когда Лу сообщил, что поймал этих несостоявшихся убийц! А все опять из-за бабы! Очень хотелось мне вновь увидеть эту Мадлен, Мириам, Мойру? — по-прежнему не помню имени. Будто без моего участия у профессионалов не выйдет развязать ей язык?! Все-таки щенок я еще безголовый.

Хейердалу хорошо — он на своем Кон-Тики гораздо южнее выгребал, Сенкевичу на «Ра» тоже тепло, даже жарко, а вот каково было какому-нибудь Эрику-викингу, рассекающему здешние зыби в далеком октябре тысячного от Рождества Христова года — я даже представить не мог. Наверное, поэтому в общественном сознании о викингах и сложилось мнение, что были это вечно пьяные, агрессивные скоты, замотанные в вонючие шкуры. Не только скотом станешь при таком бытии, натурально в зверюгу морскую превратишься — здесь тебе не Ницца!

Если я еще когда-нибудь отважусь на морские путешествия, то точно будет это лодка не меньше, чем «Большой Ю» (старый океанский лайнер «Юнайтед Стейтс», бывший некогда самым быстрым в мире — рекорд не побит до сих пор, самым комфортабельным и большим. Ко времени повествования уже лет двадцать гниет в порту Вирджинии Бич, а в 1993 будет ремонтироваться на верфях Севморзавода в Севастополе, где местные работяги растащут с него по домам все ценное).

Пока я давал себе клятвы, обеты и зароки, круиз закончился. Сколько времени мы бороздили пенные буруны, я себе не представлял, мне уже казалось, что я родился на этой чертовой байдарке! Мотор чихнул несколько раз напоследок и, тихонько заурчав, смолк.

Борт лодки очень громко стукнулся и проскрежетал по деревянному мостку; кто-то сильный сверху резко выдернул меня на сушу.

— Виски! — единственное слово, что удалось мне выплюнуть в лицо спасителю.

В губы ткнулась открытая фляжка, из которой в нос шибанул сильный запах полыни, а по горлу и пищеводу прокатился комок тепла, упавший в скукожившийся желудок и вызвавший резкий спазм дыхания. Я разевал рот, но выдохнуть воздух никак не получалось, пока по спине моей не прошлась частой дробью чья-то жесткая лапа.

Случись такое года три назад — я бы матерился на русском. Долго, витиевато и художественно, как научился у «кордонного» деда. Но теперь я стал сдержаннее, да и отвык от резких речевых оборотов, поэтому просто просипел короткую благодарность.

Рядом закашлял Лу.

Удивительным образом абсент вернул мне ощущение реальности — я почувствовал себя сносно. Вернулись слух и обоняние — отовсюду доносился запах гниющий растительности, выброшенной морем на берег. Одновременно — притягательный и мерзкий. Послышался характерный гул предштормового прибоя, еще не яростный, но уже неспокойный. На голову упали капли. Я подумал, что это брызги волн, но сразу понял, что это все-таки дождь. Какой-то ленивый и колючий.

— Хэм, Хью, Хэрри, в дом быстро! Пока мы окончательно не превратились в пьяных тюленей! — скомандовал Луиджи. — Чертова английская погода!

Погода как раз была совсем и не английской — никакие пасторальные овцы с показательно-аркадными пастушками, которыми так любят хвастать экскурсоводы близ Бриджнорта, на таком свинячьем холоде не выживут.

— Хорошая погода, Лу, — возразил ему кто-то из «трех Хэ», судя по басу — тот, кто был с нами в катере. — Здесь всегда так. Просто свежо сегодня. Ветреный день. Буря будет.

— Не хотел бы я вашей свежести в декабре хлебнуть, — я наконец-то обрел способность говорить и потянулся к блестящей фляге.

— Здесь и в декабре так же. Круглый год около сорока пяти градусов, — невозмутимо ответил мне другой голос. — И ветер. И каждый день — «завтра будет буря».

— Что это за господня задница?! — вопрос, долго мучивший меня, сорвался с языка. — Что, поближе нигде уединенных мест не нашлось? Как твои люди вообще здесь оказались, Лу? И почему?

Лу приложился к фляжке, а остальные промолчали.

Ответил он уже в доме, который толком и разглядеть-то я не успел:

— Мистер Саура дня три назад просил присмотреть для него здесь неприметную базу. Какие-то у него интересы в окрестностях. Что-то связанное с нефтью. Платформы какие-то в море, я не вникал. Вот, сняли для его людей домик, а здесь и эти подвернулись. Совпало. Я хотел тебе сообщить, но замотался, да и ты где-то в Австралии был. В общем, я не счел это настолько важным, чтобы оно не потерпело до твоего возвращения.

Такое объяснение показалось мне странным. Не потому что я был против содействия Серому в его играх с Occidental Petroleum, платформа которой… Я посмотрел на часы, выясняя число. Потому что с этими путешествиями вокруг Света окончательно запутался в датах. До взрыва, должного случиться шестого июля, оставалось меньше двух недель.

Я не против помощи Серому, но понять не могу — почему это делается в обход меня? Странно. С Лу я ругаться не стал, потому что ничего особенного предъявить ему не мог; сам когда-то говорил, что распоряжения Сауры должны выполняться как мои, а то и еще быстрее. Не стал ругаться, но, как говорится — осадочек остался.

Значит, когда я ночевал в его доме, он звонил Луиджи и отдавал распоряжения? И ничего мне не сказал? Ну-ну, занятно.

— Хорошо, Лу. Показывай своих узников замка Иф.

— Сам хочу увидеть, — заговорщицки подмигнул мой главный телохранитель.

А Хэрри, оказавшийся старшим в этой бригаде «трех Хэ», повел нас вниз по каменной лестнице.

Они сидели на двух крепких стульях, привязанные к высоким спинкам, соприкасаясь затылками. На головах темные мешки, руки связаны. В темном углу стоит еще один стул. Видимо, на нем сидел кто-то из людей Хэрри.

Я подошел к парочке и поочередно снял с обоих мешки.

Не знаю, тот ли это был человек, что стрелял в меня в Камлет Уэй, ведь тогда он был в маске, но девица определенно была той самой. Я почти не помнил ее лица, ведь все красивые женщины похожи друг на друга: красивые брюнетки похожи на среднюю красивую брюнетку, а блондинки — на некую статистически-красивую блондинку. Они будто стремятся к какому-то усредненному идеалу, гарантирующему востребованность у половозрелых мужских особей нашего племени. Разница лишь в габаритах, тембре голоса и длине волос. Но мне почему-то запомнилась одна приметная родинка у именно этой красотки, и, откинув с ее уха прядь влажных волос, я нашел за ним то, что надеялся увидеть. Пока я ее осматривал, она мычала и вертела головой, старательно мешая мне.

— Добрый вечер, Моника, — я снял с ее рта платок и вынул кляп.

На ее правой щеке и лбу кровоточили широкие ссадины — будто тащили ее в этот подвал за ноги, лицом по каменным ступеням. А в остальном она была той самой Лейлой, что уехала от меня за пять минут до покушения. Чуть подурневшей и утомленной, без боевой раскраски светской львицы, но это определенно была она.

— Меня зовут Мэри-Энн, — выдохнула пленница. Кажется, она еще пыталась кокетничать. Забавно.

— Я рад за тебя. И за себя. Наконец-то я запомню твое настоящее имя. Но ведь, давай будем честными, это ничего не меняет?

— Почему я здесь? — она передернула плечами и обвела взглядом тускло освещенные стены.

— Ты пыталась меня убить и помогала тому человеку, что сидит за твоей спиной. Я хочу знать, кто тебя к этому подвиг. Все просто.

— Я? Убить? Тебя?

Если она играла, то весьма талантливо. Но мне было безразлично: понимала она, что делает, использовалась ли кем-то втемную, или была вообще не при делах. Ей не повезло. Так бывает. Кого-то переезжает поезд, а на кого-то падает холодильник, выброшенный из окна доведенным до отчаяния банкротом. На всех моего сочувствия не хватит — я иссякну очень быстро.

— Вспомни, Мария, каким образом ты оказалась в моем доме.

— Мэри-Энн, — поправила девица. — Когда мой отец узнает, что со мной случилось, он тебя порвет!

— Мне страшно. Мне каждый день страшно. Сначала в меня стреляют, теперь обещают порвать. Сможет ли рассудок сохраниться под постоянным прессингом? Как ты оказалась в моем доме?

— Ты сам меня привез в него, недоумок! — взвизгнула моя несбывшаяся любовь.

Так все и было. Я сам ее привез. Она вполне могла оказаться со мной случайно. Но обстоятельства ее отъезда заставляли усомниться в подобной версии.

— Мэганн, я ведь пытаюсь с тобой найти общий язык, а ты обзываешься. Зачем? Ты чего-то боишься? Боишься, что я что-то узнал и пытаешься таким образом защититься?

Я погладил ее по волосам, взял в руку ее ладонь с тонкими пальцами, отдельно пожал каждый из них:

— У тебя шикарные волосы, Мэнди. И ресницы. Волшебные, мягкие. Жалко будет их жечь. Волосы, ресницы, глаза, твои чудесные зубы… Не останется ничего. А ведь если мы не договоримся, все этим и кончится. Мы же с тобой оба не желаем этого, верно? Но ты не хочешь договариваться, а я давно уже не верю в случайности. Их не бывает. И если что-то нам кажется случайным, это всего лишь значит, что мы просто не видим цепи событий. Но в моем положении оставаться слепцом нельзя. Мне очень нужно знать, как все произошло? Не упрямься, просто расскажи мне, как так получилось, что твоя дорога пересеклась с моей. Ну же, Мэнди?

— Меня зовут Мэри-Энн! — на ее щеках появились две влажные дорожки.

Я сел перед ней на корточки и принялся расстегивать пуговицы на блузе.

— Когда ты повторишь это в пятисотый раз, я, наверное, запомню. Но я не хочу запоминать твое имя, ведь если ты будешь упряма, тебе не выжить. А я не хочу помнить мертвых. Итак, Молли, пойми, я не хочу тебе зла. Но вот эти люди, — я кивнул головой за спину, где маячили Лу и все три «Хэ», — они очень упрямые и совершенно бесчувственные. И узнают у тебя все. У них такая работа. Они не садисты, они просто выполнят приказ.

Блуза распахнулась, обнажая тело.

— Чей? — она уже беззвучно ревела, ежась от каждого моего прикосновения, будто прикасался я к ее коже электрошокером.

А ведь совсем недавно это тело было таким близким и желанным… Ностальгия.

— Мой, — просто ответил я.

— Так отмени его!

— Не могу, Моника. Мне очень нужно знать правду. Ведь ты хочешь жить? Понимаешь? Кивни мне?

Она кивнула трижды.

— Видишь, это несложно — выполнять мои просьбы? — Я расстегнул ее юбку. — И я тоже очень хочу жить. Но если не узнаю у тебя правды, то проживу недолго. Я не маньяк. Мне твоя смерть ни к чему. Понимаешь?

С громким треском юбка порвалась по шву, и я выдернул теперь уже просто тряпку из-под Мэри-Энн. Все же запомнил! Черт, плохо-то как!

— Тебе заплатили? Скажи мне — я заплачу в десять раз больше, — я растянул указательным пальцем резинку от кружевных трусов. — И спрячу тебя на тропических островах. Хочешь? Бали, Мальдивы, Фиджи? Пляжи и услужливые мулаты. Выбирай!

Где-то я прочитал, что голый человек не способен адекватно воспринимать реальность. Он боится своей прилюдной наготы едва ли не больше воображаемых пыток.

Я стянул с нее последние детали гардероба, и даже сам содрогнулся, представив, насколько ей должно быть зябко.

— Мэри, если ты не станешь говорить, я велю для начала вырвать тебе пару зубов. Грязными пассатижами. Неужели твои зубы стоят этой тайны?

Ко мне подошел Лу, деловито сгреб ее лицо в свою лапу, сжал щеки, и рот пленницы невольно раскрылся, явив нам удивительно ровные зубы. Изнутри на них виднелся темный налет никотина, но снаружи они были просто стоматологическим феноменом. Всегда мечтал о подобных, но менять имеющиеся на фарфоровые пока не спешил.

— Видишь, Мэри, люди устали. Спешат. Я не могу их держать здесь всю ночь. Мне их жалко. Расскажешь мне, или?… Расскажешь им?

Она мелко-мелко закивала и, давясь слезами, зачастила:

— Я его не знаю. Он не назвался! Большой такой. Шесть футов и три дюйма. Или даже больше. Руки такие ухоженные. С маникюром.

— Стой! — прервал ее Лу. — Хэрри, уберите этого, — он пальцем показал на несостоявшегося убийцу, — наверх. И присмотрите там за ним, а мы пока поговорим с этой девочкой отдельно.

Когда мы остались втроем — я, Лу и ополоумевшая девица, решившая, что сейчас-то ее и начнут пытать по-настоящему, мой телохранитель сказал ей:

— Продолжайте, мэм, — он накинул ей на плечи свой пиджак. И протянул флягу с полынной дрянью.

Она посмотрела на меня затравленно, как зверушка, попавшаяся на тропе охотнику. Потом торопливо кивнула Луиджи, коротко хлебнула и закашлялась.

— Светлый он был. Блондин, — она вытерла связанными руками испарину на лбу. — Шрам у него над бровью. Нос такой… Лицо круглое, нос тонкий и острый. И уголки глаз… внешние… к низу опущены. Волосы короткие. Я не знаю, как такая прическа называется! — Она заревела в голос, — не знаю я больше ничего!

Я отвернулся от бедолаги и столкнулся взглядом с обалдевшим Луиджи.

Еще бы! Было от чего обалдеть. Если девчонка не врала, то нанял ее никто иной, как Алекс Вязовски.

— Чудны дела ваши, Господи Иисусе и Пресвятая Дева Мария! — пробормотал обычно не очень набожный Лу. — Что делать будем, Зак?

Первым моим порывом было яростное желание броситься к телефону и моментально выяснить у Фролова, что за ерунда происходит? Я не успел, передумал. Если я расскажу сейчас Серому все, что о нем думаю — я перестану быть самостоятельным. Просто потому, что он окажется ни при чем, а я обвиню его. Потом самому будет так стыдно, что постоянный комплекс вины заставит меня обращаться к Сереге по любому пустяку. Черт, да с учетом последних открытий, я, может быть, вообще перестану быть — в любой форме!

Вслух я сказал:

— Хорошо, что второго ты отсюда успел убрать, Лу. Я ей не очень-то верю. Еще не знаю в чем тут дело, но не верю. Поработайте с парнями над хроморуким, сверьте показания. А эту… уколите ее чем-нибудь, пусть отдохнет пару часов. Я тоже пока попробую поспать.

И придумать, что мне делать дальше? Но этого говорить я уже не стал, оставив сомнения себе.

Уснуть, когда над тобой нависла такая нерешаемая загадка, практически невозможно. Черт, да даже глаза не закрываются!

Я сидел на жесткой койке на втором этаже особнячка, иногда вставал и таращился в окно на белые полосы пенящегося прибоя, на тугие струи дождя и изнывал от обилия вариантов. Могло быть просто совпадение. Мало ли в мире верзилистых блондинов со шрамом над бровью? Это могла быть разводка какого-то неведомого общего врага. Того, кто знал о нашей связи. Что может быть лучше для нашего противника, чем поссорить меня с Серым? Даже не знаю. Только лишь убить самого Фролова. Но я оглядывался, вспоминал, считал и прикидывал, и не мог найти среди них никого постороннего, кого-то такого, кто был бы способен за последние год-два выявить нашу тесную связь. А уж додуматься до того, чтобы ударив по мне, ударить по Серому — это вообще что-то из области сверхчеловеческой экстрасенсорики. Получалось — только свои.

Но Вязовски тоже не идиот, чтобы так глупо подставляться: он не пошел бы сам вербовать эту потаскушку. А если бы пошел, то прожила бы она не дольше следующего за покушением утра. Что-то не сходилось. Да вообще! — любой вербовщик поступил бы с ней так же, как предполагаемый заказчик покушения — Вязовски.

Выходило, что бедолажку Мэри-Энн специально оставили живой, чтобы я услышал именно эту версию. Услышал, принял, сделал выводы и приступил к действию.

Важный вопрос — «кто»? Вариантов — как грязи: от выжившего во взрыве Чернова до какого-нибудь пьяницы Келлера, решившего с похмелья прибрать к ручкам мое или Серегино хозяйство. Улики? Шрам над бровью? Ерунда: подобрать человека, чей словесный портрет покажется похожим на Алекса, большого труда не составит, а если исполнитель в ладах с гримом — то задача упрощается до уровня типовой. Или это уже паранойя и галлюцинация? Думаю, Лу это постепенно выяснит.

И еще важнее вопрос — «что теперь»? Чего ждут от меня? Однозначно — немедленной ссоры с Серым. Такая реакция легко просчитывается, она для меня естественна и обычна: я порывист, часто введусь на первое впечатление. Если меня просчитали таким образом, то стоит ли подыграть? Или напротив — проигнорировать?

Голова пухла, но ответов не находилось: что бы я не придумал, все выглядело как-то неуклюже, притянутым за уши, ненадежным.

Лу появился спустя час.

Он сказал:

— Девку усыпили, обмазали свиной кровью, бросили в углу, вокруг стульев парни набросали муляжи пальцев. Клиент углядел и сразу потек. Послушай.

Он положил на стол миниатюрный диктофон Panasonicи вдавил клавишу воспроизведения:

— «… да, в Дандолке, недалеко от границы. Стиви ездил на встречу в Дромад, я прикрывал. Чтобы все гладко прошло. Англичашки горазды всякое выдумывать, чтобы Стиви или меня в оборот взять. Не хотелось бы попасть в МИ-6. Нам там делать нечего.

— С кем он встречался? — голос Луиджи.

— Я его не знаю. Аванс был выписан чеком в тот же день. На следующий мы его обналичили, я получил свою долю. А большее меня не интересует.

— Но человека ты видел?

— Издалека. До них было ярдов сто, не меньше.

— Опиши мне его, Энди.

— Высокий, плотный. Уверенный. Спина прямая, шаг ровный. Из военных, наверняка. Возраст… дьявол его разберет! Судя по походке — около сорока. Дикий гусь или кто-то вроде того. Часто оглядывался и помахал мне рукой. Может быть, даже кто-то из наших. Только мы уже давно не работаем на ИРА. Стиви потом называл его Эл.

— Эл? Потом? Они встречались еще раз?

— Нет, этот Эл звонил по телефону дважды — когда назначил примерную дату акции и за пару часов до начала, когда мы уже в Лондоне были.

— И он всегда знал, что происходит?

— Наверное. Мне не докладывали. Дайте сигарету, а?

Звучный хлесткий удар и протяжный стон.

— Не хами, Энди. Мы еще не закончили. Больше ты этого Эла не видел?

— Тьфу, — громкий плевок. — Нет.

— Если бы увидел его — узнал бы?

— Нет. Я видел его секунд десять с сотни ярдов. Если только в такой же плащ вырядить. Не знаю.

— А Энди сможет?

— А Энди уже неделю рыб кормит.

— Точно?

— Несчастный случай на дороге.

— Мы проверим.

— Да уж потрудитесь…»

— На этом все, — Луиджи выключил диктофон.

— Нет, Лу. Мне нужно знать цель акции. Дословно. И сумму.

Луиджи перемотал пленку, нажал кнопку, прислушался, перемотал еще, включил:

— «… мы должны были убить всех, кого застанем в доме.

— Там была пожилая женщина. Ее тоже?

— Всех, включая собак и котов. Ничего не брать, только убить…»

Еще короткий визг перемотки и:

— «… аванс Стиви затребовал в три четверти. Семьдесят пять тысяч фунтов. И согласился браться за дело только после обналички чека в банке.

— Какой банк?

— Irish Intercontinental. Отделение в Лимерике. Все прошло чисто — никто даже не поморщился. Отдали деньги, пожелали удачи и все.

— Остаток?

— Остаток перечислили на счет Стиви. За ними он и поехал в свой банк в Омет, когда попал под Peterbilt на дороге между Карлингфордом и Гринором, она там над самым морем висит. Сначала вылетел на встречку, а с нее и занырнул. Теперь нам этих денег не увидеть, пока мать Стиви в наследство не вступит. Да и не будем мы у нее эти деньги брать — нечестно это. Мне брат рассказал. Все точно…»

— Робин Гуд хренов, — от его избирательного «благородства» мне стало гадко. — Выключи этого ублюдка. Какие мысли?

— Девку припрятать, она лично видела эту странную личность, пригодится еще для опознания, — Лу распрямил мизинец, — парня — в море, толку от него больше не будет, — он разогнул безымянный. — В банк я пошлю человека, трансферт проследят, только думается, здесь копать бестолку после истории с грузовиком на дороге. Наверняка пустышка. — Луиджи выпрямил средний палец. — Что еще? Узнать о перемещениях Вязовски за последние три-четыре месяца, думаю, тоже не сложно…

— Все-таки, думаешь на него?

— Нельзя пока отбрасывать даже самое невероятное, Зак.

— Нельзя. Правда. Хорошо. Сделаем вот как: сейчас — в Лондон, я уже запустил все дела до невозможности. Пора заняться текучкой. А ты, Лу… А ты найди мне эту мразь. Очень тебя прошу.

Он неопределенно хмыкнул:

— О-кей, Зак. Мы постараемся.

— И что там с родственником миссис Гринфилд? Нашелся?

— Да, нашелся. Внучатый племянник. Не поверишь. Парень в Непале строил какую-то школу. И пока не достроил — с места не сдвинулся. Тетки, говорит, все равно уже нет, так хоть здесь дела закончу.

Англичане — народ чрезвычайно рациональный, нам до них далеко. Мы скованы сотнями предрассудков, выдуманных обязательств и несуществующих долгов. Отбрось большую часть из них, это будет безболезненно. Отбрось и живи счастливо — простой совет, но вряд ли кто-то станет следовать этому нехитрому совету. Наоборот, мы будем лелеять свою исключительность, жаловаться, что нас не понимают и смотреть на всех свысока — вместо того, чтобы совершить что-то действительно важное.

— Тогда я хочу его видеть, как только появится в Лондоне.

— О-кей, Зак. Девку куда прятать?

Я задумался, потому что легко сказать «беги», не зная направления.

— Я обещал ей тропики. Кокосы, фейхоа. Присмотри где-нибудь неприметный отель на острове, с которого невозможно выбраться.

Лу невесело рассмеялся:

— Зак, ты неисправим. Посиди здесь минут десять, я отдам распоряжения и поедем.

— Лу, вот еще что: добудь где-нибудь фотографию или видео Алекса и предъяви этой курице для опознания. Но только так, чтобы у нее был выбор, понимаешь?

Лу нахмурился:

— Зак, дружище, не нужно держать меня за идиота, хорошо?

— Прости, Лу, я просто нервничаю. Отдавай свои распоряжения, да поехали скорее. Мне уже в горле стоят эти Оркнейские острова.

Через четверть часа мы действительно тряслись в машине по многочисленным кочкам проселочной дороги, которая, если верить указателям, должна была вывести нас к цивилизации.

Вернулись мы вовремя — как раз чтобы стать участниками небольшого водевиля.

 

Глава 8.

Если вам кажется, что все идет хорошо — осмотритесь вокруг, вы наверняка обманываетесь.

Эта простая аксиома почти всегда срабатывает, а если не срабатывает, значит, огляделись вы не очень тщательно.

С самого начала нашей деятельности общее собрание сотрудников было жестко затабуировано Серым из соображений элементарной конспирации. Незачем рядовым директорам международных корпораций знать о реальном положении вещей — частенько говорил он, и я всегда его в этом поддерживал. До того дня, когда мне вдруг позвонил один из таких директоров — Майкл Квон, Президент «Semiconductors Research and Manufacturing» — SRM — толстый улыбчивый кореец, носивший на носу очки в тонкой оправе из титана и платины (почему-то этот факт о нем запомнился лучше всего остального), и истерично завопил в трубку:

— Мистер Майнце, нас атакуют!!

Майкла я нашел пару лет назад, когда мотался по всему миру и учреждал бесчисленные конторы, вылезшие на фондовые рынки от Токио до Лос-Анджелеса. Фирму Квона, зарегистрированную в Гонконге, я купил, чтобы в будущем создать на ее базе инструмент экспансии на китайский рынок редкоземов. Ее прежний владелец стал младшим партнером и Президентом, получил солидный куш, выход на международный рынок, и бросился в большой бизнес с одержимостью религиозного фанатика. Он выстроил хитроумную цепочку связей с шанхайскими партийными бонзами, толкавшими его SRM в лидеры отрасли. Он скупал по всему миру патенты на изобретения, когда это не удавалось, мы целиком покупали владельцев патента. И очень скоро список изобретений, которыми мы овладели, просто список, даже без описаний, умещался только на сотне машинописных страниц — гибкие экраны, голографические интерфейсы, различные архитектуры процессоров, невероятные сплавы вроде «лилового золота», часто название технологии или предмета мне не говорило вообще ни о чем, но «эксперты» мечтательно закатывали глазки и я вынужденно с ними соглашался. Все чаще мне становилось дурно от осознания объемов информации.

Квон принял на работу тридцать человек с докторскими степенями в различных отраслях: китайцев, индусов, японцев, русских, немцев, американцев, был даже один филлипинец — настоящий интернационал, и для каждого из них был сформирован свой отдел, сотрудники которого рыскали по всему миру в поисках перспективных новинок, нуждающихся в финансировании. Я плавно подводил мистера Квона к необходимости плотного сотрудничества с НИИ в Союзе, но пока что ничего существенного в этом отношении сделано еще не было.

Одновременно строились заводы по переработке китайских богатств, продавались лицензии на патенты, сдавались в аренду уже построенные предприятия, словом, запущенный механизм превращался в настоящий насос по перекачке знаний и технологий в закрома SRM и превращению их в звонкую монету и новые знания. Майкл уже подумывал об открытии собственных исследовательских центров, и я готов был его в этом поддержать, тем более, что от меня никаких вложений уже не требовалось — собственные активы фирмы вполне позволяли начать построение новой Силиконовой долины где-нибудь в окрестностях Манилы.

Уже через год фирма Квона стала очень заметным игроком на рынке. Только в Европе одновременно велось три десятка патентных войн с нарушителями соглашений и законодательства. Бухгалтерские отчеты его деятельности радовали своим постоянством и перспективами. Объемы операций постоянно росли, котировки акций на бирже в Гонконге за год взлетели под облака, увеличившись вчетверо — все шло как нельзя лучше и вдруг его истеричный крик:

— Нас атакуют!!

Сначала я не понял о чем идет речь и только после сбивчивого объяснения сообразил, что некий британский фонд занялся скупкой тех акций компании, что свободно обращались на рынке. А это худо-бедно семьдесят пять процентов — доля, вполне позволяющая посадить несколько человек в Совет Директоров, выбрать нового Президента и отобрать у нас компанию.

Майкл, конечно, не знал, что из этих семидесяти пяти процентов больше половины контролируется моими и фроловскими фондами, но и тридцать-сорок процентов, консолидированные в недружественных руках, способны принести немало ущерба. Поэтому его звонок всполошил и меня. Но показывать это корейцу было никак нельзя, и я громко зевнув, сказал:

— Майкл, цифры уже есть какие-то или ты просто звонишь, чтобы показать, что сильно обеспокоен слухами?

— Цифры? Господи Иисусе, — Квон был из набожных корейцев, — конечно есть! Я все четырежды проверил! Скуплено уже четырнадцать миллионов бумаг! Котировки выросли на тридцать шесть процентов! За неделю, Зак! Я не знаю что делать! По этой цене мы не сможем выкупить на рынке большой пакет, просто не успеем, они все время дорожают! Кроме этого они выкупают бумаги SRM-Future! И там дела гораздо хуже — они контролируют уже не меньше тридцати процентов!

Вот так вот и происходит все на фондовом рынке — только отвернулся от площадки, уже кому-то должен.

— Майкл, а почему ты звонишь мне только сейчас? — Я на самом деле этого не понимал. — Если атака длится неделю? В чем дело?

Он задышал в трубку намного ровнее и нехотя из себя выдавил:

— Я сначала радовался такому росту, пока не понял, что кто-то готовит диверсию. Тогда я стал проверять и выяснил, что все не так радужно, как мне казалось поначалу. Если сейчас они сделают сброс, то акции упадут очень низко, и они смогут выкупить гораздо, гораздо больше. Ты же знаешь, рынки всегда падают активнее, чем растут! А если они станут котироваться хотя бы на двадцать процентов ниже цен недельной давности, банки начнут отзывать кредиты, понимаешь? И мне потребуется помощь! Это очень, очень много денег, Зак!

Ну да, перед тем, как сорвать куш, нужно немного раскачать лодку. Собираем хороший пакет акций, начинаем газетную компанию по дискредитации жертвы, параллельно сбрасываем ее бумаги, и сами же их нехотя выкупаем, вызывая беспрестанно снижающейся ценой панику у держателей и спекулянтов, котировки рушатся окончательно и мы подбираем «пайпер» на низах. Обычное дело. Мы с Серым так еще не делаем, потому что это больше спекулятивный прием, требующий много внимания, а у нас несколько иные цели, но ничего нового Майкл для меня не открыл.

— Майкл, успокойся и скажи мне вот что: кто играет против нас, ты выяснил?

— Здесь в Гонконге дела ведет брокерская контора Джонни Ли. Но не они конечный бенифициар, Зак. У них просто нет такого количества денег, понимаешь? Ходят слухи, что за их спиной стоит кто-то из Лондона. Я подумал, что, может быть, тебе легче будет установить этих негодяев?

Мне нравится доверие моих людей, но я все-таки не всемогущий. И вовсе не всезнающий. Можно, конечно, напрячь Серого, но в свете последних событий что-то подсказывает мне, что этого лучше не делать. Однако, успокоить мистера Квона нужно.

— Майкл, не беспокойся, если бумаги начнут сбрасывать, я распоряжусь, чтобы их сразу же выкупали. Прямо сейчас распоряжусь. Не беспокойся, работай, как работал. Если банки начнут забастовку — отсылай их ко мне, договорились?

— Хорошо. Но ты все равно поищи этих негодяев!

— Окей, Майкл, держи меня в курсе дел, — попросил я и положил трубку.

И сразу же поднял ее еще раз, чтобы позвонить в Bernshtein Capital, небольшое агентство, специализирующееся на собирании биржевых слухов и продаже их заинтересованным лицам… Не новостей, нет, на новостном фронте безраздельно царили Reuters и Bloomberg, именно слухов. На самом деле они же их частенько и запускали, провоцируя иногда достаточно сильные движения на рынках, но об этой их ипостаси знали очень немногие. Для большинства они были безобидными спекулянтами непроверенной информацией. Но порой их осведомленность поражала.

— Бернштайн кэпитал, чем мы можем вам помочь? — прощебетал в ухо знакомый голосок.

— Джоди? — я никогда не видел эту расторопную девчушку, но голос ее выучил уже достаточно хорошо. — Это Майнце, соедини меня, пожалуйста, с мистером Бернштайном. Привет, Берни! Как твоя яхта? — Это был сумасшедший еврей, двинувшийся на своей яхте. Яхта и слухи — вот все, что интересовало его в этой жизни. На слухах он зарабатывал, а на яхту он тратил.

— Зак! Я так рад тебя слышать! Яхту я в Гамбург отправил, нужно двигатели ремонтировать. Одно расстройство и расходы. Слышал, что учудил Билл Гросс?

— Из Pimco? Нет, не слышал. Что-то интересное?

— Да, он самый, Гросс-король облигаций! Ходят слухи, — Берни Бернштайн всегда начинал впаривать лежалый товар с этих слов и обязательно шепотом, — что он купил почтовую марку с «Перевернутой Дженни» за пятьсот тысяч фунтов! — И сразу перешел на возбужденные вопли: — Долбанную почтовую марку! Он сумасшедший! Моя яхта стоит всего лишь четыреста! Людям некуда деньги девать! Отдайте их старине Берни, он найдет им применение! Ты-то, Зак, не станешь делать таких глупостей?

Мне доводилось слышать о безрассудочной страсти коллекционеров к разным диковинам — кто-то сходил с ума по толедским шпагам или полотнам импрессионистов, другим нужны были головы львов и носорогов на стене загородного бунгало, третьи собирали нижнее белье каких-нибудь потаскушек от масс-культа. Мне все эти увлечения казались сущей нелепицей, которой деятельные люди занимали свой мозг, чтобы не думать о чем-то по-настоящему серьезном.

— Что ты, Берни, разве я похож на клиента Бедлама?

— Билл тоже не был похож, — с сомнением в голосе заметил Бернштайн, — и все же…

— Нет, Берни, за меня не беспокойся. Максимум — куплю себе футбольную команду.

— Святая корова! — Иногда, в минуты потрясений, правоверный иудей становился истинным буддистом. — Скажи, что ты шутишь! Зачем тебе это? Если все миллионеры станут вести себя подобным образом, мне просто некому будет продавать свой товар!

Я рассмеялся:

— Берни, представь, как приятно: выйти на зеленую травку и попинать мячик в одной команде с каким-нибудь Ван Бастеном или Линекером? Забить гол в ворота Пфаффа с подачи Гуллита?

— Я в этом ничего не понимаю, — сварливо сказал Бернштайн. — Глупая игра. Так чего ты хотел, Зак? Никто не звонит старому Берни просто так.

— Хотел помочь тебе в ремонте яхты. Наверняка ведь накладное дело?

— Вот ты, Зак, меня понимаешь! Я так люблю свою «Зарю», но она такая ветреная транжира, что иногда я думаю, что именно она меня разорит! Как хорошо, что у меня есть такие друзья! Чем мне отблагодарить тебя за такую помощь?

Именно так нужно было торговаться с Берни — не я у него покупал товар, а он благодарил меня за какую-нибудь пустяковую услугу стоимостью в пятьдесят тысяч фунтов.

— Есть такая компания Semiconductors Research and Manufacturing. Не слышал?

— Нет, подожди, сейчас запишу.

Послышались чертыхания, стук и шелест бумаги, клацанье клавиатуры компьютера, потом Бернштайн снова засопел в трубку:

— Так что с ней?

— Штаб-квартира компании в Гонконге.

— Я знаю уже, компьютер — великое изобретение, Зак! Продолжай.

— Кто-то играет на бирже против ее нынешнего руководства. Говорят, концы здесь — в Сити. Сможешь найти?

— Тебе же не нужны доказательства?

— Нет, Берни, я тебе доверяю.

— Перезвоню через час, — Бернштайн положил трубку.

Он всегда так делал, когда получал достаточно информации для поисков и не был занят — спешил отработать заказ, пока на него не свалился новый. Сейчас полная дюжина его сотрудников начала бешенный обзвон своих лондонских приятелей из разных банков, фондов, газет и можно ручаться, что очень скоро информация появится.

За этот час я успел выпить кофе, полистать Atlantic Economic Journal, статьи в котором никогда не дочитывал до конца, посмотреть за окно на легкий лондонский смог, поговорить о всякой текущей ерунде с Тери Филдманом из Slaughter and Maу, бывшей уже долгие годы лидером «магического круга» британских юридических компаний и вертевшей английским правосудием по своему усмотрению. Как говориться: либо ты обращаешься к «магическому кругу», либо проигрываешь дело. Я предпочел первое и еще ни разу не пожалел.

Звонок раздался через пятьдесят восемь минут, когда листок писчей бумаги наполовину покрылся чертячьими рожицами:

— Это я, Берни, — скрипнул Бернштайн. — Зак, у меня есть для тебя интересные новости. Только вот думаю, тариф будет повыше, чем обычно. Мне нужно в два раза больше помощи, понимаешь? Готов поставить свою «Зарю» против твоей старой шляпы, что ты правильно оценишь мои запросы.

— Хорошо, Берни, я знаю, что торговаться с тобой бесполезно. Выкладывай!

Он расхохотался в трубку так, будто перед ним сам Джон Джекки Райт (тот лысый старикан из «Шоу Бенни Хилла», которого толстяк Бенни обожал шлепать по лысине) собственноручно похлопал себя по обширной плеши.

Я не очень понял, чем было вызвано его веселье, пока Бернштайн не успокоился:

— Зак, против китайцев мутит Малкольм Шона. — И он снова задребезжал мне в ухо дурацким смехом.

И было отчего. Малкольм возглавлял хэдж-фонд из Бирмингема New Investment Technologies — достаточно крупный, очень прибыльный, временами безмерно агрессивный, не стеснявшийся в средствах, успевший навести шороху на локальных площадках по всему миру. Если он взялся за SRM — дела у Квона были плохи, компания обречена! И я бы не дал и десяти пенни, что Майкл удержится в кресле Президента до конца июля. Шона — мастер агрессивных поглощений. После того, как он выкинет на улицу Майкла, компанию по-мясницки разделают и продадут по частям, подняв на этой живодерской операции полсотни процентов прибыли.

— Спасибо, Берни, я тебе должен!

Из трубки, летящей к рычагу отбоя, донеслось:

— Не затягивай, «Заря» уже в Гамбурге…

Я набрал номер Малкольма:

— Привет, Джейн, — у него была совершенно потрясная секретарша, при виде которой любой импотент скакал вокруг этой рыжеволосой кобылки молодым петушком, — твой босс на месте?

— Здравствуйте, мистер Майнце! — Я пару раз пытался к ней подкатить, но девица держалась как настоящий шотландский замок. Однако узнавала меня теперь тоже с полуслова. — Мне очень жаль, у него совещание, но я сейчас спрошу!

Пару минут в трубке играла музыка, потом раздался голосок Джейн:

— Соединяю!

— Добрый день, Зак! Что-то случилось? — Жизнерадостный Малкольм Шона, видимо, прервал ради меня свои неотложные дела.

Я подавил в себе желание хорошенько обложить его матом.

— Здравствуй, Малкольм. Скажи, в Гонконге это ты воюешь с SRM?

— SRM?

— Semiconductors Research and Manufacturing.

— SRM! Да, Зак. Очень вкусная компания. Мне ее аналитики подкинули. Баланс — волшебный, перспективы — божественные! Бумаги растут как на дрожжах, дивиденды по прошлому году пятнадцать центов на доллар, в этом будут еще выше. Думаю, через пару лет она станет втрое дороже нынешнего…

— Оставь ее в покое, Малкольм!

В телефоне установилась тишина. Шона соображал, правильно ли понял мое неожиданное требование?

— Зак? Почему? У меня уже четырнадцать миллионов акций…

— Оставь ее в покое, понятно? Это моя компания! — я заорал в телефон.

— В самом деле? — Он, подобно Бернштайну, заржал. — Вот дерьмо! Четверть миллиарда, Зак! Я уже вложил четверть миллиарда! Ты раньше не мог сказать? Fuck!

— Распродай все потихоньку в течение года, Малкольм. Без ажиотажа. Считай это неоправдавшимися инвестициями. Процентов двадцать ты все равно на этой операции сделаешь. А я не стану обращать внимания на дырку в твоих отчетах. Пока.

Я положил многострадальную трубку.

Нажал на кнопку интеркома и попросил:

— Долли, меня ни с кем не соединять, я занят.

Действительно, им — Бернштайну и Шона — было от чего веселиться: мой фонд играет против моей компании! Рассказать кому — засмеют!

Фонд тратит мои деньги на приобретение того, что и так принадлежит мне! Вопиющая глупость. Моя. Как-то нужно было подумать над тем, чтобы в будущем избежать возникновения подобных ситуаций. Компаний много и если они начнут играть друг против друга — я просто увязну в этих тупейших разборках и согласованиях. И колоссальные суммы будут гоняться по банкам туда-сюда, создавая ветер и минимизируя возможный профит. Сейчас это первая ласточка, но по мере роста, я вскорости обязательно столкнусь еще и с Фроловым. А этого допускать нельзя никак!

Однако придумать сходу механизм, исключающий такие коллизии, не удавалось. Я ломал голову долго, прикидывая ситуацию так и эдак, но выходила какая-то неприятная абракадабра, не сулящая ничего, кроме новых заморочек.

Поручить людям Луиджи отслеживать подобные нестыковки я не мог — Лу и без того уже слишком много знал. Заводить специальный институт, занимающийся согласованием общих задач и целей — значило просто громогласно заявить о себе с самой высокой колокольни Лондона.

Задача не решалась без посвящения в подноготную новых доверенных людей. А где их взять? Карнаух, Мильке, мои итальянские друзья — никто не годился на эту роль.

В конце концов, после пары стаканов бурбона, я решил, что Banca Privada из Андорры во главе с Пьером Персеном подходит на роль координационного центра как нельзя лучше. Мелкий региональный банк, малозаметный за пределами Гаскони и Каталонии. Без особых амбиций и ложных надежд. Тот самый тихий омут, в котором я разведу чертей! Как только стану королем!

Месье Персену совсем необязательно знать расходную часть моего бизнеса, но если он займется доходной, то избавит меня от многих бессмысленных трат. Осталось найти только того, кто присмотрит за контактами Пьера, проследит, чтобы лишняя информация не покинула стены банка и задачу можно считать решенной!

Целую неделю я занимался делами в приподнятом настроении, а потом позвонил Лу:

— Я на Сен-Мартене, Зак.

— И что ты там делаешь? — я понятия не имел, где находится этот самый «Сен-Мартен».

— Выполняю твою просьбу. Я показал Мэри-Энн снимки Алекса, — сказал он.

— И что? — мне стало не по себе, на лбу почему-то выступил пот, а по позвоночнику пробежала волна холода.

— Ты не поверишь, Зак, — тускло промямлил Луиджи. — Это не он. Очень похож, но не он. Она сначала признала, а потом заупрямилась. В общем, не он это. И всплыла еще одна примета — на большом пальце левой руки у двойника Алекса нет ногтя. А у Вязовски, соответственно — есть.

С меня буквально свалилась гора — Фролов с командой не устраивали на меня покушения!

— Так чего ты такой хмурый, Лу? — самому-то мне хотелось запеть что-нибудь бравурное вроде «Башни, зубцами нам покоритесь! Гордые девы, нам улыбнитесь! Близится эра светлых годов, клич пионера „Всегда будь готов!“» — смешав в кучу и пионерский марш, и его первоисточник из «Фауста» Гуно.

— Опять искать нужно.

Кто о чем, а грязный — о бане! Экая лажа — найти настоящего заказчика! Главное — это не Серый! А все остальное переживем и распутаем!

— Лу, скажи мне — Сен-Мартен, это тропики, как я ей обещал?

— Более-менее, Зак. Тепло, море, мулаты, ром и насекомые не кусают.

— Тогда, Лу, сделай вот что: оттянись там хорошенько недельку! Напейся как свинья, утопи катер, сожги пару домов, только без жертв, отлупи полицейского, закрути роман! У тебя отпуск и хорошая премия. Если вернешься раньше, чем через неделю — я тебя уволю. И отключи телефоны! Том здесь за мной присмотрит!

— Но, Зак…

— Знать ничего не хочу! Пока!

Непередаваемое чувство, когда подозреваемый друг оказывается непричастным к происшествию.

— Ну, я же говорил! — кричало мне сознание, хотя, конечно, ничего подобного я не говорил. Наоборот, каждую мелочь, любое сомнение старался истолковать против Серого. Но так приятно осознавать, что ошибался. Ощущение, будто сам себе отпустил грехи навечно.

С другой стороны — Луиджи абсолютно прав: теперь все нужно начинать едва ли не сначала. Окажись все иначе, так как мы предполагали, и стало бы существенно проще строить прогнозы. А откуда впредь ждать чего-то подобного? Непонятно.

И зря я Луиджи в отпуск отправил. Нельзя принимать решения на эмоциях. Теперь неделю в расследовании можно считать потерянной. А враг не спит. Если он всерьез рассчитывал столкнуть меня с Фроловым лбами, то своих попыток он не оставит. Возможно, переведет в другую плоскость. Или нет.

В дешевых детективах говорят — чтобы понять мотивы преступника, поставьте себя на его место, оцените, кому выгодно преступление и считайте, что дело в шляпе. Я вот все больше думаю, что это никуда не годный совет, придуманный плохими писателями для придания текстам драматизма и вовлечению читателей на путь ложных мечтаний. И выглядит это безобразие сущей логической нелепицей. Чтобы поставить себя на место преступника, нужно знать образ его мыслей, жизненные ценности, расчеты и надежды. Но если ты все это знаешь, то уже не нужно ставить себя ни на чье место — преступник уже и без того точно идентифицирован. Не хвост вертит собакой, а вовсе наоборот.

Поэтому, исключив из расследования психологическую составляющую, на самом деле только приблизишься к разгадке — потому что умения думать за других бог людям не дал. Даже всемирно-знаменитые актеры вроде Джека Николса никогда не могут заставить себя думать как их персонажи. Они всего лишь типажи, единственное умение которых — в игнорировании публики и камер в момент своих кривляний. Они всего лишь качественно или не очень выполняют свою работу. И если актер в кадре смотрится неорганично — это, скорее всего, не его неумение, это неверный подбор текущего амплуа, ведь изображает он самого себя в предложенных обстоятельствах. И ни один из них — даже самый великий, не может с одинаковым блеском исполнять роль Гамлета и Квазимодо. Любой человек может быть Николсоном (разумеется, подходящий по типажу), необходимо всего лишь научиться достоверно изображать истерику во всех ее проявлениях — от большой и малой Шарко до инволюционной и травматической — публике почему-то кажется, что истеричность персонажа полнее раскрывает его характер. Бред свинячьей кобылы. Просто еще один манипулятивный прием. В отцовой клинике таких Николсонов было — как грязи. Насмотрелся. И мне такая истерика никак не поможет отыскать заказчика покушения.

Но коль бог не сподобил нас способностью думать и действовать за других, то уж умение складывать два и два — дал с избытком. Тогда давайте пользоваться тем, что у нас есть и забудем о том, чего у нас нет. А есть у нас улики.

И самая главная из них — это знание заказчиком о нашей с Серым тесной связи. Таких людей достаточно много — от Павлова и Воронова до Батта и Линды. Но если отбросить тех, кто явно не желает нам зла, то останется совсем мало. Мертвый Блэк, мертвый же Рассел и… очень даже живой…

Я даже растерялся от очевидности своей догадки! Как можно было выпустить этого человека из поля зрения?

Ведь мотив у него — есть! Пусть это не материальная выгода, но мотивация железная, не подкопаешься. О том, что мы с Сарджем связаны — он неплохо осведомлен. И, должно быть, ему доставил бы немало удовольствия телевизионный репортаж, в котором мы с Серым поубиваем друг друга. Именно так — не нас какие-то негодяи, а мы — друг друга! Значит, то покушение имело целью не мое устранение, а возбуждение моего любопытства, недоверия и самолюбия. Только лишь. И ничего больше! Они специально убили охрану, мисс Гарфилд и «промахнулись» по мне. Чтобы разбудить мою ярость и желание найти противника. Потом эта ловкая подстава с Вязовски! Психологически — безупречно. Мэри-Энн использовали втемную. Она всего лишь должна была вывести меня на след его двойника. Асассина, с ним встречавшегося, на всякий случай убрали. А того, что нам подкинули, как раз хватило на то, чтобы подтвердить навязываемую догадку о причастности к покушению Сереги и Алекса.

А я-то думал, что это я такой умный и бесстрашный, что с честью выпутываюсь из любых передряг.

Была ли у него возможность нанять этих парней? Черт! Да при желании он мог бы нанять сотню подобных! Деньги? Даже не смешно. На его должности деньги добываются на счет «раз-два» по единственному звонку «кому надо». Обширные знакомства в мире криминала — обязательно! Наверняка.

Я лихорадочно набрал номер телефона Луиджи, но он дисциплинированно трубку отключил. Ага! Конечно! Так просто от меня отделаться?

— Долли! — рявкнул я в интерком, — срочно найди мне какой-нибудь справочник по отелям на Сен-Мартене! Десять минут!

Чем хорош мир переразвитого капитализма — так это тем, что люди не упускают даже малейшую возможность превратить любую ерунду в товар, а товар в деньги. Попробуйте в какой-нибудь Тюмени добыть список отелей в Карловых Варах? Неподъемная задача, если вы не член Политбюро. Между тем здесь…

— Мистер Майнце, сэр, я подобрала вам два справочника. Парижское издание 1987 года и лондонское 1985. Новее, к сожалению, ничего нет. Я позвонила в местную редакцию, мне ответили, что новое будет только в декабре. Мне очень жаль, сэр, — в ее голосе пробилась такая искренняя скорбь, что я едва не всплакнул.

— Долли, спасибо, ты умница. Отыщи в тамошних отелях сеньора Луиджи Фаджиоли. И, когда найдешь, соедини нас!

Интерком тренькнул раньше, чем я рассчитывал.

— Да, Долли? Нашелся Лу?

— Нет, сэр. Вам звонит господин Майцев из Москвы. По личному номеру. Соединить?

Странно, что это папане от меня понадобилось? Вроде бы дел у него — громадье циклопское, чего дергать занятого человека?

— Соединяй, Долли.

— Здравствуйте, мистер Майнце, — в трубке был такой шум, словно говорил отец с космической станции «Мир», что висела над миром уже пару лет. — Как ваши дела?

— Здравствуйте, товарищ Майцев, — ответил я. — У меня все — окей! Надеюсь, у вас так же?

В трубке что-то заскрежетало и прорвался отцовский голос, глотающий слова наполовину, так, что о большей части мне пришлось догадываться.

— … прекрасно… незадача. Закрыли визу… в Шереметьево застрял. На чемодане.

Если я правильно понял, то папаня остался в Москве без американской визы. Действительно — незадача.

— Вы меня слышите? — вдруг отчетливо закричал он в мое ухо.

— Да-да, говорите!

— Мне нужна виза. Меня не выпускают. И дозвониться в Штаты не могу — нет связи почему-то.

— Вы, господин Майцев, поезжайте домой, я постараюсь решить проблему. Но, боюсь, за те пару часов, что остались до вашего вылета, я не управлюсь. Так что, поезжайте домой.

— Хорошо, я буду завтра звонить в посольство, — в трубке послышались гудки отбоя.

Не было печали — купила баба порося.

Насколько помню, у отца виза должна была кончиться еще не скоро. И если кто-то ее завернул обратно, то дело не в обычной бюрократической дурости. И не тот вызов в лорду-мэру был первой ласточкой в противодействии нашим с Серегой начинаниям, а вот оно — нашему агенту закрыли возможность перемещаться. Значит, кому-то он успел наступить на хвост. Хорошо бы вытащить его из Союза хоть в Югославию, да хорошенько выспросить обо всем.

Я позвонил Серому и поставил его в известность. Пусть думает, у него возможностей решить проблему не в пример больше моих. Серый недовольно скривился — я так и видел его недовольную рожу, но сказал, чтобы я перестал гнать волну и занялся своими делами. Полагаю, через недельку встретит Майцева-старшего город Нью-Йорк или Чикаго красной дорожкой на бетонной ВПП.

Вот чего никак не пойму — он же наверняка знал, что отца не выпустят из Союза? Тогда почему допустил ситуацию? Тоже в какие-то свои игры заигрался с выявлением противников? Или на подобные мелочи не обращает уже внимания?

Долли превзошла себя — выдернула Лу из душа, пообещав тамошнему служке персональный конец света, если не услышит в трубке голоса постояльца.

— Зак, какого черта?! Я тебе мальчишка маленький? То в отпуск отправляешь, то выдергиваешь чуть не с унитаза. Ты уже реши что-нибудь, а?

— Прости, Лу. Извини, нервничаю. Просто, кажется, я знаю, кто безобразничал в Камлет Уэй.

Я, сбиваясь и горячась, быстро проговорил ему свою версию. С сотней подробностей, которые приходили в голову по мере рассказа, и все выстраивалось так ладно и гладко, что лично у меня пропали последние сомнения.

— Интересная догадка, Зак. Мы проверим, — задумчиво пообещал Луиджи. — Завтра вылетаю в Европу. А сегодня я еще побуду в отпуске, босс.

Я положил трубку и посмотрел на большие часы, висевшие над входной дверью. Когда-нибудь они непременно свалятся на голову какого-нибудь гостя, но сейчас они исправно отсчитывали минуты, показывая мне, что уже давным-давно прошло время английского дневного чаепития. Но я американец — мне простительно.

Вот так, вроде бы ничего не делал, а день безвозвратно прошел. Хоть переселяйся в самолет и лети вслед за солнцем, удлиняя время работы.

Следующие четыре дня прошли в беспрерывных совещаниях. Первыми прибыли мои сингапурские «деловары» — Джонни Манг и Фред Коулз, рассказавшие много интересного о политике мистера Ли, о перспективах ведения бизнеса в этом районе. Особенно много места в их рекомендациях занял тамошний порт и группа логистических компаний, и Фред, брызжа слюной, доказывал мне, что сейчас самое время влезть в рынок. Он расстелил передо мной целую портянку, которую назвал SWOT-анализом будущего транспортного монстра вроде Maersk и сыпал цифрами — милями, брутто-тоннами, водоизмещением танкеров и горами прибылей, отобранных у конкурентов.

Мне нравилась его энергия, но подход к вопросу привел в бешенство.

— Фредди, — сказал я, — ответь мне, когда был последний большой кризис?

— Не понимаю, при чем здесь это? — он изобразил крайнюю степень недоумения и расстегнул верхнюю пуговицу под галстуком.

— А я тебе скажу и когда — в октябре восемьдесят седьмого. И при чем. Много тогда народу подсчитывали убытки? Да почти все. Скажи мне, Фредди, сильно помогли Президентам и директорам компаний их бизнес-степени? Школы MBA, SWOT, PEST, GAP-анализы, красивые послужные списки и виртуозное владение экономической терминологией? И опять я тебе отвечу — никак не помогли. А знаешь почему? Потому что все это туфта. Посмотри на бизнес, Фредди, кто нынче самый успешный? Тот ли, кто проводит маркетинговые исследования и анализы, кто выявляет свои конкурентные преимущества и строит прогнозы? Wal-Mart, Disney, Ford, Telefunken, Sony, Siemens, Nike, BAT — никогда их преимущества не укладывались в простые рамки конкурентных. Они всегда были исключительными, понимаешь? И как только они решат быть как все и начнут составлять SWOT-анализы, можешь считать, что их кончина не за горами. Если нет здравого смысла и видения своего положения — не помогут тебе анализы. Только еще больше запутают. И я тебе даже поясню почему. Ни один маркетинговый аналитик не может знать реального положения компании — потому что тогда непонятно, зачем нужно руководство? А коли так, то все, с чем работают такие аналитики — это условные модели. Один звонок Джека Уэлча (глава Дженерал Электрик в то время), сделанный кому нужно, значит для фирмы больше, чем тонны подобной макулатуры. Вся история бизнеса на этой планете — это непрекращающиеся попытки избежать борьбы на конкурентном поле. Выделиться и сообщить всем вокруг, что конкурентов у тебя нет. Как только у тебя появились конкуренты — считай дело проваленным. Прибыли падают, компания влезает в долги и ей не поможет твоя заумь. Никогда. Потому что, однажды сработав, этот прием остался в прошлом. Его знают все и все им пользуются. Это лежалый товар. Когда-то эта козырная двойка кому-то помогла, но она так и осталась двойкой. А партия уже новая и козыри — другие. И собирать в руке для победы нужно королей и тузов, а не двойки. И чтобы так случилось — меняй, меняй, меняй карты на руках, Фредди! Пока не окажешься с одними козырями. Нужно убрать конкурента — купи его, нужно ославить его товар — купи экспертов, газетчиков, но не вздумай лезть в чистую конкуренцию! Она только снижает прибыль и не дает никаких преимуществ, расстраивая акционеров. А я не хочу расстраиваться, мы ведь не за олимпийскую сборную болеем, в бизнесе нет места благородству. Благородство и деньги одновременно может позволить себе только милостью божьей королева Великобритании Елизавета II. А я — не она. Поэтому, Фредди, скажи просто — кого мы должны купить, а кого разорить, чтобы забрать столь выгодный бизнес под себя? Правильно я говорю, Джонни?

Манг согласно кивал головой, как китайский болванчик, и загадочно, по-восточному, улыбался.

— Верно, мистер Майнце. Если есть возможность обойтись без конкурентов — зачем они нужны? Но у мистера Ли так не получится. Он очень не любит складывать все яйца в одну корзину. Диверсификация — самое популярное в Сингапуре слово. Чем ее больше, тем лучше Сингапуру. Если мы завладеем всеми кораблями в порту — мистер Ли сам поедет в Европу и Америку, будет стоять на коленях перед кем нужно, чтобы призвать новых перевозчиков, а нас станет обижать и придумывать способы снизить нашу активность. Поэтому лучше равномерно влезть к тем, кто уже есть, чем делать что-то свое. Компаниям нужны прибыли, а Сингапуру нужна устойчивость, чтобы не было зависимости от одного, пусть даже очень большого и важного, человека. Мистер Ли очень не любит, когда ему выкручивают руки, боится этого и никогда не допустит. Но в том, что все эти хитрые штучки нам не помогут — здесь ты прав, Зак.

Давненько меня так не щелкали по носу. Мне-то казалось, что я, скопив кое-каких деньжат, могу наплевать на условности, но вот, пожалуйста — простой тезис о том, что я не один, есть и другие и не все, что хочется мне, хочется и им — возвращает мне ощущение реальности. Можно, конечно, спевшись с Серым, устроить мистеру Ли козью ногу, но ведь наша цель — не разорение Сингапура. Выстрел в молоко. Но если у Манга настолько чистый рассудок, то нечего ему быть на вторых ролях.

В общем, главным в сингапурских делах стал Джонни — потому что не питал глупых иллюзий. Я сообщил ему, что все свои большие сделки впредь он должен согласовывать с Пьером Персеном из Андорры. И только потом спохватился, что сам Пьер еще не в курсе своих новых полномочий. Он даже не имеет понятия, что работает на меня!

Велев Долли дозвониться до Персена и предупредить банкира о моем скором появлении, я бросил все дела (бедняга Квон пытался протестовать, но я велел ему ждать сутки) и отправился в Эскальдес-Энгордани убеждать Пьера в его исключительной необходимости для моей империи.

Эскальдес — маленький городишко, в пару перекрестков и десяток улиц, почти сросшийся с таким же крохотным Андорра-ла-Велья — самой высокой (в самом прямом смысле слова) европейской столицей суверенного княжества. Они оба утонули в крупных складках каталонских гор, отделяющих Пиренейский полуостров от континента. Поблизости спрятались еще полдюжины поселений — Ордино, Массана, Энкамп, каждое из которых древностью могло поспорить со многими, гораздо более известными, городами.

На самолете полтора часа до Каркасона — крохотной жемчужины южной Франции, и дальше на машине по самым что ни на есть историческим местам, овеянным легендами и подвигами, всякими Песнями о Роланде и Альбигойскими войнами.

Где-то в этих ущельях франки Карла Великого шли биться с сарацинами еще без всяких религиозных подоплек вроде крестовых походов — просто как с гнусными негодяями, посягнувшими на чужое, и возвращались несолоно хлебавши. Где-то рядом сложил свою глупую голову в стычке с хитрыми басками самый известный рыцарь не королевской крови всех времен и народов — Роланд. Не помог бретонскому графу ни рог Олифан, ни меч Дюрандаль. А был бы у него воз с золотишком — глядишь, и ушел бы живехонек.

Спустя четыреста лет эта земля породила ересь альбигойцев и утонула в крови и сгорела в пожарах, порожденных волей истового слуги божьего — Симона де Монфора и его доброго сподвижника — папского легата Арни Амальрика, советовавшего солдатам убивать всех, не обращая внимания на принадлежность к еретикам или к католикам — «Господь своих распознает». Реки крови, костры с несчастными катарами, инквизиторы — все видела эта земля.

Здесь неподалеку, буквально за горой, тот самый Монсегюр — ныне груда камней, оставшихся от старинной маленькой крепости, в которой то ли хранился Грааль, то ли она сама и была Граалем, как сообщил ничего не подозревавшему человечеству крестный папа Анненэрбе — Отто Ран. Сейчас это просто небольшой колхоз, вернее — коммуна, но имя известно каждому, кого будоражит романтический дух средневековых приключений.

Генрих Наваррский, ставший Генрихом IV в этих краях впервые задумался о том, что Париж стоит мессы. Здесь ковался его характер — рациональный и великий.

Столько истории в одном месте — просто удивительно, что здесь еще остались глухие уголки и луга не вытоптаны до базальта бесчисленными туристами. Смотришь и удивляешься — тишь, благодать, тепло и солнечно, будто и не было вокруг ничего такого, о чем говорят старинные летописи.

Мы с Томом проехали несколько городков с поэтичными названиями — Лиму, Куиза, Эспераза — всюду вдоль дороги зеленые поля с редкими французскими колхозниками, добрались до Акса и только теперь въехали в горы, которые все время маячили со всех сторон. Они были волшебны — здешние горы! Иногда исчезающие в низкой облачности, но чаще встающие во всей своей титанической красоте, они звали к себе, манили и требовали полного растворения в преклонении перед своим величием.

Чем глубже мы въезжали в эту славную страну, тем больше мне хотелось стать здешним королем. Пятьдесят тысяч подданных будут у меня как сыр в масле кататься — арабские шейхи обзавидуются!

Если смотреть по карте, то расстояние от Каркасона до Эскальдеса с трудом наберет всего лишь сотню километров, но в горах пути извилисты, подчас до невероятности, и легко могут удвоить, а то и утроить расчетное время. А если еще беспрестанно останавливаться и «дышать воздухом новой Отчизны», как делал я, то можно и забыть, куда ехал. Если бы не Том, короткое путешествие грозило бы затянуться больше чем на сутки. Но благодаря ему мы добрались таки до улицы Карла Великого в Эскальдесе, где расположился офис Banca Privada D'Andorra.

В Андорре все маленькое — домики, улочки, церкви, площади — все, кроме гор. Банки тоже маленькие.

Персен делил комнатку со своим секретарем. Он же помощник, он же казначей банка. Звали парнишку Хоакином, носил он чудесную фамилию Арзак, и был он чуть старше меня. Но очень гордился своим положением в городе — помощник главы одного из крупнейших андоррских банков — едва ли не эти слова были выбиты на его визитке, которую он вручил мне с самого начала.

— Буэнас тардес, сеньор, — секретарь Пьера вежливо привстал из-за своего стола и еще что-то длинно и трескуче пролопотал на испанском или каталанском — на слух и не разберешь.

Мы с Томом переглянулись и синхронно пожали плечами, объясняя друг другу, что ничего не поняли из услышанной скороговорки. Том немного понимал по-французски, но выступать парламентером не решился.

— Но энтиендо, — сказал Том и развел руками.

— Здравствуйте, сеньор Арзак, — решил попытать я свою удачу. — Мне нужен месье…

— А вот и я! — Пьер пухлой молнией влетел в кабинетик и стало в нем совсем тесно. — Закария, дорогой мой, я так заждался тебя, что успел немного проголодаться! Долли звонила еще пять часов назад! Простишь мне эту небольшую слабость?

Он по очереди пожал нам руки и цыкнул зубом на Хоакина.

Вслед за секретарем вышел Том.

— Итак, дорогой Закария, ты, наверное, приехал узнать, как движутся дела по референдуму? — Пьер достал из тумбы под столом бутылку красного вина, с широким горлышком, оплетенную виноградной лозой в виде легкой дырявой корзинки, и головку сыра. — Мой банк — еще и большой держатель здешних вин. Торгуем немного. «Риохо», красное, попробуешь?

— С удовольствием. Пока ехали, успели немного… подсохнуть!

Мы рассмеялись.

Вино оказалось неплохим, чем-то похожим на грузинские «Оджалеши» или «Сигнахи», только полегче.

Недолго, скорее, для соблюдения приличий, чем интересуясь на самом деле, мы поговорили о здоровье и домашних делах и перешли к работе:

— Демократы, через которых я действую, выбрали сегодня утром для голосования четвертое сентября. — Прихлебывая маленькими глотками вино, сообщил Персен. — Времени достаточно, чтобы принять кое-какие меры…

— Что нужно сделать, Пьер?

— Нужно обеспечить всех будущих подданных работой. Чтобы народ перестал смотреть в сторону Испании и Франции. Фабрику телевизоров, компьютеры, горноспасательное оборудование, связь — областей вложения капиталов множество. Не все они станут прибыльными, но ведь не прибыль важна? Потом перепродадим производство каким-нибудь американцам. Пара тоннелей сделает здешний народ гораздо счастливее. Неплохо было бы вложить немного денег в местный университет, построить для него небольшой кампус, возможно несколько ежегодных лекций профессоров из Сорбонны или Комплутенсе. Стань для них родным отцом и за те тысячу франков и пять сотен песет, что мы платим в Париж и Сео-де-Уржель (резиденция Урхельского епископа — второго номинального патрона княжества, деньги, о которых упоминает Персен — ежегодная дань подданных своим номинальным князьям), твои подданные станут носить тебя на руках!

— Все так просто?

— Я вот прикинул примерную смету, — Пьер полез в свою всевмещающую тумбочку, — вот. Думаю, за пару сотен миллионов франков ты можешь стать не только князем или королем — это уж как с Папой договоришься, но и живым богом Ра или на местный манер — Егуцки, как захочешь!

— Мне нужно будет здесь бывать до референдума?

— Тебе нужно будет здесь жить, Захария! Носить на руках маленьких сопливых андоррцев, помогать старухам переходить через улицы и снимать кошек с деревьев. Пить только местные вина и есть только здешний сыр!

— Не царское это дело, — я представил себя карабкающимся по сосне за каким-нибудь полосатым «Базилем».

— Два-три месяца вполне можно потерпеть. Много ли в нынешнем мире монархов? Не считая туземных, конечно? И тех, которые в изгнании.

Я стал считать:

— Японский, испанский, бельгийский, голландский, английский, датский, норвежский, шведский, Люксембурги, Лихтенштейны, Гримальди, еще святоши из Ватикана и Мальтийского дворца. Еще немного арабов, азиатов, африканцев… Пальцев не хватит.

Пьер наполнил еще раз бокалы, протянул один мне:

— Это хорошее занятие — править своей собственной страной. Ты же не станешь обижать ее граждан?

— Зачем?

— Ну не знаю… Детские комплексы, желание объявить войну Советскому Союзу или Штатам?

Я едва не поперхнулся его фантазиями, уронил несколько капель вина на пол и на всякий случай сел.

— Нет? Ну тогда все замечательно. Программу развития страны я тебе составлю. Всех территорий. Ведь наша договоренность в силе — премьер-министром буду я?

— Верно. Только имей в виду, что воплощать эту программу тоже будешь ты.

— Я на это и намекаю. С МВВ все вышло отлично, я тебя не подвел! — напомнил мне Пьер о нашей первой крупной операции.

С «Мессершмиттом» и в самом деле вышло неплохо. Там все еще сидели в директорах прежние люди, но герр Шульц из венского офиса OMV уже искал новых. Не потому что я считал некомпетентными старых, они вполне еще могли сослужить службу, но все вместе они однажды уже завели фирму в тупик и давать им возможность сделать это еще раз я не собирался.

Комиссионные Персена составили достаточно круглую сумму, так что жаловался на недоверие он зря.

— Я верю тебе, Пьер. Продолжай в том же духе. Думаю, что через месяц я смогу переселиться сюда из Лондона. Завтра же пришлю своих людей для подготовки. И деньги тоже завтра получишь. Действуй, Пьер!

— Вот еще что! Есть некоторое количество бумаг по немецким делам, которые тебе нужно бы подписать, — вспомнил Пьер. — Доверенности, распоряжения, ну, ты понимаешь.

— Я подпишу, Пьер, но и у меня к тебе есть еще одно дело.

Мне пришлось рассказать историю Квона и Шона, вызвавшую у Персена взрыв смеха.

— Квон испугался, значит? А Малкольм месяц работал впустую, подготавливая «поглощение века»? Насмешил, Зак. Так насмешил, что… Слушай, давай напишем киносценарий? В главной роли бедняги Квона — Пьер Ришар, злой Депардье пытается его разорить, все эти переживания, метания, надежды! А в конце выскакивает Бельмондо и им обоим… Это ж надо такое!

Мне-то совсем было не весело. Я допил вино и поставил бокал на какие-то важные бумаги.

— Так вот, Пьер, я больше не хочу сталкиваться с таким идиотизмом, когда правая рука не знает, что делает левая. Понимаешь?

— Да уж, — пробормотал покрасневший Пьер.

— И вот что я придумал: координировать деятельность моих людей будешь ты и твой банк. Если я вскоре стану королем этой замечательной страны, то и дела мои вести должен андоррский банк, не так ли?

Персен задумался. Он прошелся по кабинету от окна до двери, потом обратно, покачался на носках туфель у вида на горы.

— Скажите, мистер Майнце, — очень вежливо начал толстяк, — ведь ваше состояние никак не меньше десяти миллиардов долларов. Так?

— Ну, около того. Не меньше.

— И вы, по сути, предлагаете мне и моему маленькому банку заняться управлением этими деньгами?

— Верно, Пьер.

Он опять надолго задумался и снова забегал по кабинету, как ходят тигры в зоопарках вдоль клеток: влево-вправо, влево-вправо, безостановочно, с настойчивостью упертого упрямца.

В конце концов его пухлые ножки не выдержали этой беготни, он плюхнулся на стул и выдохнул:

— Вынужден отказать вам, мистер Майнце. Нет-нет-нет! Не уговаривайте меня. Я прекрасно себя знаю. У нас просто не хватит квалификации — справиться с такими деньгами! Я боюсь все испортить. Одно дело — быть главным в этом андоррском болоте, и совершенно другое — то, что вы предлагаете, я не смогу, я не справлюсь!

Признаться, он смог меня удивить! Я видел, как сильно ему хочется — до слез, но в то же время он прекрасно соображал, что это необыкновенно серьезная ответственность и отказался! Теперь я точно знал, что именно Пьер мне нужен для этого дела.

— Старина, послушай меня! — я подошел к нему и положил на плечо руку. — Никто не собирается взвалить на тебя всю ответственность за эти деньги. Ты будешь следить только за тем, чтобы сделки не пересекались и мои компании не мешали друг другу. Контроль, понимаешь? Только и всего. Комиссионные будут очень хорошими.

В общем, мы договорились.

— Если речь идет о таких деньгах и таких задачах, ваши подданные будут любить вас, как родных родителей, сир, Ваше Величество! — видно было, что Пьер теряется в титуловании, желает и угодить и не обидеть.

— Брось, Пьер. Я еще не король и даже не князь. Да и потом тоже не нужно вот этого…

На самом деле такая неуклюжая и искренняя лесть была приятно и очень грела самолюбие.

Уже стоя в дверях я сказал:

— Пьер, и насчет капитала… Ты немного ошибся. Не десять миллиардов. Сорок. Готовь контракт. Завтра пришлю тебе основной список предприятий и персон. Будешь знакомиться со всеми. Тебе предстоит большое путешествие по миру. Готовься.

Садясь в машину, я услышал длиннейший спич Пьера на каком-то из местных языков, обращенный к Хоакину, Деве Марии и Иисусу Назареянину — во всяком случае, их имена звучали во фразе отчетливо.

Обратный путь до Лондона оказался почему-то вдвое короче.

А следующий день я встретил не только богатым, но и знаменитым.

 

Глава 9.

Когда Серый решил разделить наши капиталы на условно-европейский — мой и американо-всемирный — свой, он рассчитывал таким образом спрятаться в моей тени. Я должен был вылезти наружу и стать тем флагманом, что потащит за собой его «золотых мальчиков». Привлечь к себе внимание общественности, показать миру, что уже наступили новые времена, в которых ему придется считаться с новыми нуворишами, с новыми традициями, с новыми состояниями в руках людей, живущих по новым правилам.

Я не решился тогда оспорить его выводы и планы — потому что решил, что «жираф большой, ему видней». Да и самому хотелось почитать о себе в газетах, посмотреть на себя в телевизоре. Когда еще придется?

Еще на подъезде к офису Том недоуменно протянул:

— Пит, притормози немного. Зак, что-то впереди неладно. Авария, что ли? Толпа целая.

Я высунулся с заднего сиденья, где привычно просматривал свежие газеты, посмотрел вперед и сказал:

— Вряд ли. Кажется, я знаю, что это. Давай-ка, Пит, рули к самому крыльцу. А ты, Том, вызови людей, чтобы эти акулы пера и каракатицы диктофонов меня не растерзали.

В The Times, которую я только что пролистал, была короткая статейка со ссылкой на Le Figaro, в которой сообщалось, что некий Закария Майнце, широко известный в узких кругах портфельный инвестор и, возможно, один из самых богатых людей мира, собрался заявить о себе как о будущем короле некоего европейского государства. После дословной перепечатки французского текста следовал довольно едкий комментарий самого Чарли Уилсона о том, что частенько свалившееся с неба богатство туманит людям рассудок и делает их похожими на дураков. Несколько примеров — от бедняги Рика Брэнсона с его блеющей «Черной овцой», добравшейся в хит-парадах до пятой десятки, до пинаемого всеми кому не лень Роберта Грэма, основавшего спермобанк и решившего выращивать с его помощью гениев из генетического материала нобелевских лауреатов — должны были показать читателям, что нынешнее поколение миллиардеров окончательно свихнулось. Где-то между этими достойными парнями Чарли отвел место и мне, пожелавшему стать андоррским князем или королем.

— Может быть, стоит вернуться домой? — спросил Том.

— Думаю, там такая же засада, — я вертел головой по сторонам, как заправский летчик-истребитель. — Нужно было к черному ходу ехать.

— Пит, сворачивай в переулок! Там развернешься и подъедем к зданию с тыла, — моментально сориентировался Том.

Но было поздно, едва Пит включил поворотник — нашу попытку избежать общения заметили и вся орава журналистов — теперь совсем стала заметна их цеховая принадлежность: камеры, микрофоны, магнитофоны на перевязях — бросилась наперегонки к машине.

— Стой, Пит, не будем играть с этой братией. Езжай прямо. Себе дороже. Понапишут потом всякого.

— Пит, подъедешь как можно ближе ко входу, так чтобы в два шага переступить в холл, — проинструктировал водителя Том. И сразу зачастил в телефон: — Сэмми, собери дежурную смену. Все к выходу. Ситуация десять-девяносто один. Мы подъезжаем, разберись с журналистами. И помни о Камлет Уэй, в толпе могут быть чужие. Только без крови.

И сразу мне:

— Мистер Майнце, не выходите из машины, пока люди Сэма не установят порядок. Пит, закрой все двери на замки! Мистер Майнце, меняемся местами!

Он ловко переместился на мое место, а мне пришлось протискиваться на его сиденье. В свое время Луиджи и подбирал Тома с таким намереньем, чтобы при случае он мог подменить меня в подобной ситуации — имелось некоторое внешнее сходство, хотя и был англичанин на двадцать фунтов тяжелее и на пару дюймов выше. Но такая же лысина, тот же цвет глаз, волос — издалека можно было принять за меня.

— Мистер Майнце, сэр, когда люди Сэмми расчистят путь, выходите и открывайте мне дверь. Я — вы, а вы — просто охранник. Если увидите угрозу — просто падаете на землю. Вот, держите, — в руках Тома показалась какая-то волосатая полоска, — это накладные усы, приклейте их! И не снимайте шляпу. Стекла пуленепробиваемые, ничего не бойтесь!

— Прекрасно, Том, я все понял. Не волнуйся. Справлюсь.

— Если они примут меня за вас в первую секунду, потом просто никто не станет разбираться в том, кто я такой на самом деле. Побольше уверенности, сэр.

Мне показалось, что он говорил эти слова прежде всего себе.

Машина мягко остановилась. Я сидел в салоне, как рыба в аквариуме. И, хотя был он прилично затемнен, многочисленные рожи — усатые, бородатые, милые мордашки с кудряшками и начесами бросились разглядывать Тома словно какую-то морскую диковину.

Мой телохранитель скорчил недовольную гримасу — словно изрядно опостылели ему репортерские расспросы, скривил лицо как от зубной боли и стал совсем похож на меня! Я даже не ожидал такого превращения. Видимо, у них с Лу давно были отработаны подобные ситуации.

Спустя минуту место у дверей стало светлеть — микрофоны и камеры подались в стороны, парни Сэма расчистили пятачок у дверей, я проворно выскочил из машины и открыл дверь перед Томом.

— Мистер Майнце! — заорал самый нетерпеливый жерналист. — Мистер Майнце, это правда, что вы собираетесь стать королем?

— Претендуете на подданство? — Том обаятельно осклабился. — Запишитесь к моему секретарю.

— Ответьте, мистер Майнце, как велико ваше состояние? — высокий женский голос перекричал жужжащую толпу.

— Давно не пересчитывал, мэм! — расплылся в добродушной улыбке Том. — Если вы согласитесь мне помочь в этом сегодня вечером…

Послышались понятливо-скабрезные смешки.

— На чем вы его сколотили? — еще какой-то очень любопытный торопыга.

— Я ничего еще не сколотил, я только работаю над этим, — Том старался быть честным.

Взрыв хохота и понятливые смешки как эхо.

— Мистер Майнце, когда нам ожидать вашей интронизации в Андорре?

— Коронации, мой друг, всего лишь коронации, — добродушно отмахнулся Том. — Я не претендую на духовную власть. Мне далеко до тэнно и Папы Римского.

Я во все глаза оглядывался вокруг, боясь увидеть направленный на себя пистолет или нож. Говорят, какого-то болгарского журналиста убили зонтиком или тростью с ядовитым жалом — мне совсем этого не хотелось. Было страшно. Очень. По позвоночнику потекло что-то холодное, лицо стало бледнеть, и в коленках появилась неприятная слабость. Меня не толкали в спину — охрана из офиса заключила нас с Томом в плотное кольцо, но все равно казалось, что ко мне прикасается холодными, липкими ладонями каждый из этих странных людей.

Постепенно мы оказались у самого лифта и здесь ребята Сэма смогли отгородить своими телами нас с Томом от распоясавшейся банды шелкоперов.

— Господа! — напоследок, уже стоя в лифте, громко сказал Том. — В ближайшее время я постараюсь дать развернутую пресс-конференцию, на которой подробно изложу свои планы и постараюсь ответить на все интересующие общественность вопросы. А сейчас простите, мне нужно работать!

Двери лифта закрылись и мы с Томом остались вдвоем.

— У-фф, — он вытер рукавом пот со лба. — Тяжело быть очень богатым. Будто на Уимблдоне сотню сетов отыграл.

— Спасибо, Том, — не знаю, нуждался ли он в моей благодарности. — Спасибо.

Пресс-конференцию назначили через три дня.

А за это время мне нужно было дать своим делам новый толчок.

Ведь скопилось много всего: хозяйство Рича требовало постоянного участия, пора было вторгаться в Китай, Квон, Мильке, Андорра, итальянские банки, немецкие, европейская энергетика, телекоммуникации (если прав Серый, то в Женеве, в CERN, вот-вот должен был родиться проект «Всемирная паутина», на который он возлагал огромные надежды) — я уже давно оставил попытки объять все, довольствуясь только редкими наскоками на ту или иную область деятельности. Контроль все ощутимее выскальзывал из рук. Деньги шли полноводной рекой, но вот каким-то образом управлять ее течением становилось невозможно. В смысле — вникнуть, подправить, оптимизировать. Понятно, что в руководстве каждой или почти каждой компании сидели люди, которым пальцы в рот складывать не стоит, но у меня-то был могучий бонус, использовать который по мере роста активов становилось все труднее и труднее. Не помогали ни секретари, ни органайзеры, которых скопилось уже штук пять: «самые важные дела», «срочнейшие дела», «личные безотлагательные дела», «пожар!!!» и так далее. Занявшись любым из имеющихся проектов, я мог бы, наверное, здорово его улучшить, но их было слишком много и все вместе они теперь сами управляли моей жизнью, превращая ее в какие-то слобосознаваемые метания из стороны в сторону.

Мне катастрофически не хватало времени — оно расползалось как тришкин кафтан, и я никуда не успевал. Вернее, не мог ухватиться за что-то одно, опасаясь упустить другое, более важное. Скакал по вершкам, не вникая в глубинные процессы, неосмотрительно доверяясь кому попало. Ведь наши цели не ограничивались, как у любого нормального капиталиста, зарабатыванием денег и благотворительностью — для рекламы и для самоуспокоения. Наши задачи стояли гораздо шире. Но всего стало так много, что требовался какой-то уникальный, исключительный инструмент, превосходящий эффективностью все, что было создано человечеством прежде. Выстраивая структуру капитала и власти параллельную по сути имеющейся в России, мы не располагали ресурсами для создания полноценного Совмина, Политбюро, и прочего-прочего-прочего.

Бюджет Советского Союза — всего СССР — на 1988 год составил что-то около 350 миллиардов рублей. Порядком обесценившихся, получивших презрительное прозвище «деревянных», в принципе мне непонятное. На любой купюре Госбанка образца 1961 года от червонца и выше было написано «Банковские билеты обеспечиваются золотом, драгметаллами и другими активами государственного банка»; казначейские билеты — до пяти рублей «обеспечивались всем достоянием Союза СССР». Понятно, что в большей степени это декларация и вряд ли какому-нибудь Чаушеску отсыпали бы золотого песка, предъяви он к оплате сотню миллионов таких рублей по установленному еще в 1960-м году курсу — рубль за грамм. Однако основная резервная валюта — доллар не была обеспечена ничем даже на уровне деклараций! Так кто из них — «деревянный»? В 1971 году Голль отвез в Нью-Йорк доллары по курсу что-то около 35$ за тройскую унцию — чуть ниже курса рубля в то же время. Примерно 1,3 доллара за грамм. Но с тех пор прошло достаточно времени, чтобы золото стоило и больше 20 долларов за грамм (стараниями, в том числе и дорогого Юрия Юрьевича) в конце семидесятых и успело опуститься к нынешним шестнадцати долларам.

На долларе не написано ничего. Но «деревянный» все-таки рубль. Вот и пойми после этого тонкую ранимую душу советского мещанина, желающего иметь вожделенные доллары, не обеспеченные ничем, кроме нескольких международных соглашений, и презрительно называющего свою, обеспеченную золотом валюту — «деревянными».

Но я не о том. Я о том, что мы с Серым вместе контролировали капитал уже давно превзошедший размерами всю доходную часть бюджета СССР. Но аппарата управления — даже отдаленно сравнимого — у нас еще не появилось. И мне такая ситуация казалась очень похожей на обычный тупик, из которого не было выхода. Если Фролов и видел перспективу, то делиться ею со мной пока не спешил.

Денег можно скопить сколько угодно, но вот управлять ими, и управлять эффективно — без соответствующего инструмента попросту невозможно.

Серый часто в последнее время, насмотревшись на «американский образ жизни», говорил, что самая большая разница между СССР и США не в способах организации экономики — здесь различия на самом деле невелики, а в том, что в Союзе у власти чаще всего оказываются дилетанты, не приспособленные к государственной деятельности ни образованием, ни опытом, ни личностными характеристиками, в то время как в США и Англии — странах, наименее пострадавших от двух мировых войн — народом правят профессионалы, прошедшие лучшие в мире университеты по праву рождения и способностей, получившие разнообразный опыт и умения от старших… товарищей. А чем профессионал отличается от любителя? Тем, что одну и ту же работу может сделать быстрее, дешевле и с лучшим качеством. И всегда знает, какие инструменты ему понадобятся. Вот и вся разница.

Правление же «любителей» — Хрущева, Брежнева и прочей камарильи было похоже на бесконечный субботник: а давайте вот то бревно погрузим в кузов! Нет, давайте вот это! А может, лучше спляшем для настроения? Или соседа зарежем? Бесконечные шараханья из стороны в сторону не сулили стране ничего хорошего и тот итог, что живо нарисовал однажды передо мною Серый, был во многом закономерен.

Революция не закончилась Гражданской войной. Она продолжается и сейчас.

Пока у государства не появилась новая элита, четко сознающая, что она и ее государство — одно и то же, революция не закончилась.

Тем же норманнам в Британии потребовалось триста лет, чтобы избавиться от старых претендентов на власть — саксонских кровей и вырастить несколько поколений новых легитимных правителей, не отделявших себя от своего сюзерена и страны. Говорят, идею национального государства придумал Ришелье. Думается мне, что англичане сообразили эту простую мысль гораздо раньше, лет на сто пятьдесят — когда лишились заморских владений в Аквитании. Все кто по эту сторону Канала — наши, а те, кто по ту — враги. Вот и вся парадигма формирования элиты. Война Роз еще разок проредила самых непонятливых, и после нее английское дворянство первым в мире осознало, что имеющаяся у них страна — единственное, что у них есть. Французский или испанский дворянин был прежде всего дворянин, и только потом — французом или испанцем, на Острове все было наоборот — сначала англичанин, потом дворянин. Среди дворян — англичанин, среди англичан — дворянин. И именно эта простая идея позволила начать формирование национальной элиты, создавшей страну для себя. Конечно, бывали и просчеты и ошибки, но не было метаний. Прагматизм, холодный расчет и профессионализм. И было понимание, что власть не должна находиться в руках негодных к управлению людей. Если король думал иначе — горе королю.

В Союзе я был знаком с парой «мальчиков-мажоров», как пел о них бородатый мужик из Башкирии. Спесь, почивание на папашиных лаврах и много любви к себе, единственному. При совершенной несостоятельности как самостоятельная мыслящая единица. Возможно, были и другие — «правильные мажоры», но мне такие не попадались. Я даже о них не слышал. Что ни «папин сын» — то мразь первостатейная.

Здесь все было иначе. Не то, чтобы не встречались подобные экземпляры — хватало и таких, но, выбрав легкий путь в жизни, они на нем и оставались. Власть и деньги родителей доставались тем, кто работал на износ — в школе, колледже, университете, тем, кто побеждал в гонке темно-синей (Оксфорд) и светло-синей (Кэмбридж) восьмерок на Темзе и слышал звон колокольчика, непрерывно звонящего в Оксфорде уже полторы сотни лет, тем, кто истоптал плац в Сандхёрсте и не задумываясь отправился к далеким Фолклендам — потому что так пожелала страна. А для «кокаиновых носов» — в лучшем случае доходное место в Совете Директоров какой-нибудь стабильной компании, где и не требуется никакого умения управлять. Сиди, просиживай штаны, храни место для достойного.

И при таком отборе часто наверху оказывались не те люди, но процент их был неизмеримо низок по отношению к детям той кухарки, которая — то ли может, то ли не может управлять государством.

Но вполне может оказаться и так, что я ошибаюсь и лишь принимаю желаемое за действительное — ведь умыли же ту же Британию во Второй Мировой? Правда, умыли ее те, кто воспринял ее систему воспитания элиты еще жестче, чем она сама.

Когда я пару лет назад схлестнулся с Сэмюэлем Баттом в споре о том, кто выиграл прошедшую большую войну, я вдруг понял, что мы с ним оба правы. Нет противоречия, но есть разница. Вторую Мировую войну выиграли, бесспорно, американцы. Они, одни единственные и больше никто. И зря я орал на него о позднем открытии Второго Фронта, ведь я ничего не знал о Дьеппе, где в попытке десантироваться еще в 1942 году Союзники потеряли больше половины состава из шести тысяч человек. Имея такой урок, к операции «Оверлорд» они готовились долго, тщательно и без спешки. Я ничего не знал о Сен-Назерском рейде марта 1942 года, где ценою потери двух третей состава был выведен из строя крупнейший сухой док во Франции и проведена разведка немецкой обороны. Любой нормальный военачальник, дважды обжегшись на подобных операциях, трижды подумал бы — стоит ли ему в таких условиях открывать полноценный Второй Фронт? И постарался подготовиться так, чтобы не осталось никаких сомнений в том, кто возьмет верх.

А Россия выиграла Великую Отечественную — большой эпизод Второй Мировой, самый кровавый и страшный, но только лишь эпизод. Заслуга огромная, великая и бесспорная, но это всего лишь эпизод. Тактическая победа, которую так и не удалось превратить в стратегическую: тот обломок Европы, что достался Советскому Союзу, не мог компенсировать понесенных потерь. Да и отстраивать его нужно было заново.

Наверное, я слишком непоследовательный, мысли постоянно скачут с темы на тему, и никогда не перерасти мне уровень доцента из провинциального института, если не научусь правильно расставлять приоритеты и буду хвататься за все подряд, рассеивая внимание между общим и частным. Но не вспоминать я не могу. И мне кажется, что в мире все так переплелось: власть, деньги, политика и традиции, что помнить о чем-то одном и забыть о другом — значит упустить из виду вообще все. Не бывает эффективной нищей армии, не бывает стойкой экономики без действующей армии, не бывает политики без самостоятельной экономики, не зарождаются традции, если всего этого нет.

Квон с Шона уже успели спеться. Пока я совершал горную прогулку, они времени не теряли и Майкл даже успел рассказать Малькольму о некоторых очень интересных, пока еще небольших компаниях, собирающихся показать миру небывалые темпы развития. Квона, после недолгого обсуждения скучных мелочей, я отправил обратно, а Малькольма попросил найти еще десяток смышленых парней из однокашников для организации нормальной управляющей компании.

За ними пошли косяком другие — те, которых я вызывал для согласования планов и самым последним явился Карнаух, откуда-то прознавший, что в Австралии я встречался с Бондом.

— Ты, Зак, правильно делаешь, что ориентируешься на тех, кто по-новому смотрит на бизнес, — едва не с порога заявил Юрий Юрьевич. — Бонд — молодец, не останавливается на достигнутом. А те, кто делает дела по старинке — обречены. Я вот пять лет назад оставил здесь банк, но теперь вижу, что времена наступили совершенно другие! Все убыстрилось в разы! И эта тенденция будет только продолжаться. Но это еще не все! Еще когда я начинал, ходили слухи, что в Штатах кто-то пытается торговать золотыми фьючерсами. В Чикаго, если память не изменяет. Я приезжаю сюда сейчас, и что я вижу? Представляешь, основная торговля золотом переместилась из сектора торговли самим металлом в сектор торговли фьючерсами на него! Понимаешь, что это значит?

— Не очень, — я пожал плечами, потому что его энергичность сбивала с толку.

— А это значит, что уже очень скоро все золото будет торговаться исключительно во фьючерсах — потому что они не требуют реального перемещения золота. Теперь оно спокойно может лежать где-нибудь в Форт-Ноксе или на Либерти-стрит, тридцать три (адрес Федерального Резервного Банка Нью-Йорка, крупнейшего в мире хранилища золота — около 7000 тонн, 95 % которого — золотые запасы иностранных государств: Германии, Голландии, Франции, Бразилии, Японии, Китая и т. п.) к Джерри Корригану. А торговля будет вестись бумажками — сколько захотим, столько и нарисуем. Не удивлюсь, если лет через десять на биржах будут торговать фьючерсами, объемом превосходящими мировой запас золота раз эдак в сто! Ежедневный фиксинг банда Ротшильда все еще проводит по старинке. Но здесь дело такое — либо своим фиксингом они будут…

— Какой еще фиксинг? — мир капитала постоянно открывал для меня свои новые грани и я уже давно перестал стесняться спрашивать у более знающих.

— О! Золотой фиксинг, мечта недостижимая! Ты, должно быть, не знаешь, что цену на золото во всем мире единолично назначает добрейшая семейка Ротшильд? Представь себе картинку: ранним утром, после прочтения передовиц «Таймс» и «Гардиан», сэр Джейкоб испивает чашку кофе и снисходит к своим помощникам из пяти компаний, аффилированых с его «Ротшильд и сыновья». Вволю поковыряв пальцем в своем фамильно-длинном носу, называет сэр Джейкоб им сегодняшнюю цену на золото, которая, по его мнению, адекватно отражает спрос и предложение. Помощники начинают звонить в свои банки, конторы, где другие помощники, рангом пониже, обзванивают своих постоянных клиентов и предлагают им рыжье по озвученной сэром Ротшильдом цене. Когда по этой цене находятся продавцы и покупатели — происходит фиксинг! Установление сегодняшней цены. Нет продавцов — сэр Джейкоб поднимает свою ставку, нет покупателей — опускает. Такая у человека работа. Разумеется, сам он не приобретает тоннами золото — его вполне устраивает комиссия с каждой сделки. В три часа пополудни сцена повторяется — происходит вечерний фиксинг.

— Один человек, не имея формально приисков, значимых запасов и… да вообще ничего! Назначает цену на золото для всего мира?

— Уже семьдесят лет. Забавно, правда? — Засмеялся Карнаух. — Традиция, освященная временем. И только о физическом золоте. Но я тебе не о прошлом, а о будущем. Фьючерсы — вот будущее. По сути, эти фьючерсы — новая мировая валюта. Мне так сейчас мнится. Здесь важно другое — если раньше мне для торговли нужно было золото в слитках и мне его привозили с Колымы и Узбекистана, то теперь для торговли золотом мне не нужно ничего, кроме долларов.

Насколько я понял Серого, он-то как раз рассчитывал на какую-то аккумуляцию золотишка.

— Нет, Юрий Юрьевич, так не пойдет! Мне нужно золото! Физическое золото. Чем больше — тем лучше!

— Какие объемы тебя интересуют, Зак? — Он не выглядел удивленным, но я уже готов был это упущение исправить:

— Тысяч пять-восемь тонн для начала.

Карнаух снял с носа солидные очки в тяжелой оправе, протер их бархоткой и просипел:

— Зачем тебе столько, Зак? Насмотрелся фильмов про Джеймса Бонда? Что это за история с Андоррой? Ты вообще, у врача давно был? Переутомился, молодой человек. Нужно тебе отдохнуть. Или… решил составить конкуренцию сэру Джейкобу?

Наверное, я сказал что-то лишнее.

— Запас карман не тянет. Просто все эти акции-облигации не выглядят очень-то надежными. За вчерашний день капитализация моих компаний в среднем упала на четверть процента. То есть теперь я стою не сорок миллиардов, а всего лишь тридцать девять миллиардов девятьсот миллионов.

— Зак-зак-зак, — снова засмеялся Юрий Юрьевич, — откуда столько двуличия в столь молодом возрасте? Ты же заработал на этом падении чистого профита двести пятьдесят миллионов, не меньше! Я не ошибаюсь?

— Двести сорок. Но это я. А в чем вина моих заводов и банков? В том, что у кого-то сдали нервы? В общем, мне и моим друзьям нужно физическое золото. Чем больше — тем лучше. В год по тысяче тонн было бы нормально.

— Один грамм сейчас стоит около десяти фунтов. Значит, тысяча тонн будет стоить около десяти миллиардов. Это очень большие деньги, Зак! Такой скупкой можно выдернуть рынок за год на уровень тринадцати-четырнадцати фунтов за грамм. Если не выше. Ты это понимаешь? Предлагаешь играть только вверх?

— Давайте потихоньку начнем, а там дальше видно будет. Подумайте, как это сделать подешевле. — Я на минуту задумался, соображая — говорить или нет, и все-таки решил использовать опыт и связи Карнауха полностью: — Ходят слухи, что из России вскоре пойдет дешевое золото — Горби собирается распродать золотой запас страны. Понимаете? Это пара тысяч тонн. У вас же там остались хорошие друзья? В Госбанке и Минфине? Предложите им сделку. Мы могли бы договориться с ними о небольшой премиальной скидке за всю партию. И эта скидка могла бы упасть на их счета. Миллиарда два-три. У меня есть покупатели на это золото и я готов рискнуть своими деньгами.

— Зак, что за игру вы затеваете? Что станет с Союзом?

— Не знаю, Юрий Юрьевич, не знаю, — развел я руками. — Посмотрим. Думаю, золото наоборот, начнет дешеветь, когда на рынке появятся такие предложения. Он все же не безграничен и лишней тысячей тонн просто подавится, ведь это практически объем ежегодной торговли, так?

— Около того, — нахмурился Карнаух. — Откуда дровишки?

— Что? — я сделал вид, что не понял, ведь не может знать американец о бессмертных стихах поэта Некрасова, который хоть и считается классическим, но только в самой России.

— Откуда информация? — перешел Юрий Юрьевич на понятный в любой точке мира канцелярит.

— Работаем. Не все миллиардеры — бездельники, товарищ Карнаух! Попробуете договориться с коллегами?

— У вас есть чем промочить горло? — видно было, что Юрий Юрьевич не в себе.

— Скотч, бурбон, водка, бренди?

— Водки. Льда не нужно.

Он плеснул в стакан добрых граммов двести.

— Не понимаю, почему вы, русские, обижаетесь, когда в кино вас показывают пьяницами, обнимающими медведей. Ведь вы такие и есть? — Я постарался придать своему лицу самый невинный вид.

— Зак, бросьте!

— Юрий Юрьевич, вы только что из России. Вы же видели сами, что происходит в стране? Очереди за колбасой, забастовки, национальные проблемы периферий, реклама нашего образа жизни, поиски виноватых и придумывание программ выхода из кризиса. Все эти Нины Андреевы, Рои Медведевы, Яковлевы, Невзоровы. Вы думаете, просто так ваше телевидение превратилось в рассадник порока? Убийства, обман, цеховики, откровенные воры, рвущиеся в истеблишмент; поймите — страну сознательно погружают в хаос! И уже ничего не исправить — ваш единственный ресурс, нефть, обходится вам вчетверо дороже, чем арабам и никому по таким ценам не нужен. Саудиты, я только что оттуда, еще легко продержатся с такой ценой на нефть лет пять — их завалят дешевыми кредитами, которые никогда не потребуют обратно. А России вашей — ничего не дадут. И объяснят это неэффективностью вашей экономики, ущемлением политических свобод избирателей. России просто не на что будет покупать канадский хлеб. Вы видите, что происходит в Восточной Европе — ее уже фактически продали. Валенса через пару лет станет «отцом нации» — вот увидите. Уже сейчас его популярность выше, чем у Ярузельского. Осталось договориться о цене. Следующий ресурс — золото. И вот его-то мы с вами и приберем к рукам.

— Я не хочу принимать участие в разграблении моей страны, — мотнул головой Карнаух.

— Тогда оно достанется по дешевке тем, кто заварил эту кашу. Вы этого хотите?

Он надолго задумался, а я стал листать газету, в которой на первой же странице обнаружил еще один пример миролюбия моих новых земляков — прошлым утром ракетный крейсер USS Vincennes сбил иранский «Боинг» с тремя сотнями пассажиров. 66 детей. Инцидент произошел в Персидском заливе, в десяти тысячах миль от территориальных вод США. Иран воюет с Ираком, США поддерживают Саддама и «случайно» сбивают иранский самолет! В коротком интервью адмирала Фогарти, помещенном после статьи, командир крейсера удостоился скупой похвалы — «за проявленную бдительность». Помнится мне, что корейский «Боинг», вторгшийся в пространство Советского Союза однозначно был признан невинной жертвой. А персидский, конечно, террорист!

— Нет, — неожиданно громко произнес Карнаух, я даже невольно вздрогнул. — Не хочу. Херка с бугорка им, а не нашего золота! Но почему вы думаете, Зак, что вы для меня предпочтительнее?

— Это просто, Юрий Юрьевич. Подумайте хорошенько и оглядитесь вокруг — мир уже совсем не тот, что был раньше. Знаете, какая проблема больше всего терзала, а потом и уничтожила Британскую Империю? Проблема коммуникаций. Трудно управлять половиной мира, если твои приказы идут порой в отдаленные области по полгода. Если где-то поднялось восстание, то оно тоже имеет хорошие шансы на успех — потому что полгода восставшие могут делать все, что им заблагорассудится: вырезать администрацию, полицию, жечь склады, разворовывать отделения банков. Англичане постепенно пришли к тому, что гораздо эффективнее, чем штык в таких условиях можно использовать золотую гинею. А мир подбросил им вдруг телефон, телетайп, самолеты, дизеля, реактивные двигатели и атомные реакторы. Продержись Империя еще лет сто и королеве не пришлось бы принимать парад суверенитетов. Понимаете? И в ближайшие годы коммуникации станут развиваться бешенными темпами. Осмотритесь вокруг: спутниковая телефония, телевидение, сотовая связь, мобильная связь, модемы, пейджеры — то, что прежде казалось недоступным далеком за семью морями, становится ближе! А это значит, что государственные границы в ближайшие двадцать-тридцать лет станут анахронизмом, условностью. Сначала для информации и денег, потом для людей и товаров. Но я капиталист. И я хочу заработать денег. Однако, если конечная цель — всего лишь деньги ради денег, то я не понимаю такой цели. Деньги всегда должны работать на идею. А я хочу на Марс, на Плутон, на пояс астероидов!

— Вы идеалист? Это пройдет вместе с молодостью. Но при чем здесь я и моя страна?

— Открытая и сытая Россия — это ресурсная кладовая для всего мира. — Затянул я монолог, к которому готовился уже давно. — И минеральных ископаемых, и металлов, и трудовых резервов. Немецкий инженер стоит пять тысяч марок, а русский, с той же подготовкой, но готовый к лишениям и штурмовщине — впятеро дешевле. Знаете, некоторое время назад я прочел мемуары одного американца. Он консультировал русских, когда те строили свой ДнепроГЭС. Тогда встала проблема — нужно было установить турбину, а в степи — ни подъемных кранов, ни толковых железных дорог. Ее привезли и собрали, и нужно было всего лишь воткнуть ее на место. Английские, американские и немецкие инженеры опустили руки, потому что не было стандартных решений. А русский предложил засыпать место установки льдом, а на него поставить эту злосчастную турбину: лед растает и турбина сама опустится куда нужно. Этот американец визжал от восторга. А потом я прочитал об измерении силы ударной волны при ядерном взрыве. Наши ученые подошли к вопросу глобально: провели серию малых испытаний, замерили показания, создали математическую модель, построили для нее компьютер, написали сложную программу и получили результат для очень большого взрыва. Затратив при этом около ста миллионов долларов. Вы, русские, получили такой же результат при затратах в миллион долларов — просто окружив эпицентр взрыва концентрическими окружностями из свободно стоящих кирпичей, как домино. Где-то кирпич отнесло на сто метров — и силу удара можно посчитать, где-то на пять, а где-то он еле шелохнулся. Как итог — пространственная картина, дополнительно дающая информацию о том, какие препятствия ударная волна преодолевает лучше: овраги, перелески, селения… Один и тот же результат при стократной разнице в затратах — на такое только русские и способны. Вы же знаете наверняка, что на многих моих предприятиях сейчас проходят стажировку русские инженеры? В этом году по плану нам предстоит заключить контракты на практику с пятьюдесятью тысячами таких стажеров. В следующем — сто пятьдесят. Дальше — больше. Зачем разбрасываться такими ресурсами и сводить все к тривиальным и дорогим решениям? Я, в отличие от тех, кто заварил кашу, готов делиться с русскими, мне не нужны все их деньги. Понимаете? Глобализация, но ресурсы в моей глобализации принадлежат не одному сэру Джейкобу. Если на Марс можно попасть за десять миллиардов долларов, то зачем тратить триста?

— Вы думаете, что сможете бороться со старой гвардией? Моя Родина пыталась — и вот к чему это привело. А вы, Зак, как бы ни были умны…

— Я не один. Нас много таких — не желающих воспринимать доктрину неоколониализма. Наш совокупный капитал уже сейчас почти полтриллиона долларов. Я считаю, что у нас есть отличные шансы. Вливайтесь в команду! Только естественный отбор — и пусть сильнейший и умнейший станет по праву хозяином. Это не романтизм. Это понимание, что управлять миром должно не по праву рождения в определенной семье или стране, а по праву способностей и достоинства. Но мне, нам, нужно золото. Вы же сами меня учили, что золото — это вечное богатство, единственная общечеловеческая ценность. Не душа, не философия, не религия и не модные пиджаки. Только ценность золота одинаково понятна арабам и французам, монголам и зуавам.

Карнаух долго молчал, потом согласно кивнул:

— Верно. Все верно. И если все так, как вы изобразили, то я с вами, Зак. Я ведь тоже, на самом деле, романтик и идеалист. Я займусь советским золотом, оно будет вашим. Только я не пойму — зачем вам это? Не только же Марс? Должна быть еще причина!

И мне пришлось присоединиться к его бутылке.

— Да, есть еще несколько причин. Об одной из них расскажу прямо сейчас. Понимаете, Юрий Юрьевич, дело в том, что я вижу, куда катится наш мир. Читал отчеты RAND, смотрел доступные прогнозы разных футурологов и сделал выводы. Сейчас в Америке на сто свадеб приходится восемьдесят разводов. Семья умирает. Прежние ценности сознательно убиваются. В вашей России, так же как и везде в цивилизованных странах, растет поколение инфантильных беспомощных уродов. При похожей статистике разводов вырастает целое поколение, воспитанное без отцов, беспомощных в большинстве слюнтяев, — «прости меня, Серый!» — это не вслух. — Большинство — потому что с каждым новым поколением удельный вес таких людей в обществе увеличивается. Куда это поколение людей, воспитанных бабами, приведет наш мир? К рюшечкам, губной помаде под усами и модным панталонам? А знаете, почему так получается? Почему пропагандируется некая абстрактная «любовь» как конечная ценность и напрочь выбрасываются из внимания такие семейные понятия как «верность, уважение, доверие»? Потому что корпорациям невыгодно сохранение семьи, как общественного института. На словах они — за семью, за помощь молодым родителям, но посмотрите, нужно ли им это? Одной семье нужен один холодильник и один дом. А разделив ее, мы приходим к тому, что ей понадобится два дома, два холодильника, двойной запас продуктов. Вот так просто рынок потребителей увеличивается разом вдвое! И прибыль тоже. Но конечный итог этой деятельности — деструктивный. Сейчас снимем пенки и получим цивилизацию инфантильных неврастеников? Я не хочу видеть своих потомков в числе этих уродцев. И это куда важнее полетов на Марс. Ваша, советская экономика, изначально построена по другому принципу — ее цель не получение прибыли, а удовлетворение спроса. То есть какие-то отдельные отрасли и предприятия могут быть некоторое время и убыточными — не страшно. Важно то, что при таком образе хозяйствования нет нужды в стремлении к искусственному увеличению рынка, и значит, семья останется в прежнем виде…

— Семья — ячейка общества, говорил Ленин, — перебил меня Карнаух.

— Я с ним не знаком настолько, — пожал я плечами. — Кто-то занимается благотворительностью, спасает тигров или учит писать негритосов в Ботсване и Лесото. Я же хочу сохранить такое явление как семья. И полететь к Марсу. Разве это плохо?

— Сумбурно все. Молодость, метания. Но направление верное, — вздохнул Карнаух и начал собираться: — Пора мне, Зак. Придумайте место, где станете хранить свое золото.

Расстались мы оба очень довольные состоявшимся разговором.

А на бирже разгоралась тихая атака на Occidental Petroleum: сотни мелких инвесторов принялись продавать бумаги компании, маленькими пакетами, все ниже и ниже опуская котировки акций. Серый как обычно разложил операцию на тысячу составляющих — чтоб не видно было, чьи уши торчат за атакой. Упавший в Персидском заливе самолет и последовавшая за тем обостренность и громкое бряцанье оружием способствовали, с одной стороны, некоторому росту цен на сырую нефть, а с другой — основательно подорвали стоимость акций компаний, имевших интересы в этом регионе. Под эту лавочку Серегин выпад в сторону небольшой американской компании выглядел безделицей и оставался незамеченным до самого взрыва на платформе Piper Alpha.

Мне пришлось отложить обещанную пресс-конференцию, потому что интерес к ней у прессы моментально испарился. Новости в этом мире вообще скоротечны, а новости, вызывающие коммерческий интерес — втройне. На фоне катастрофы c платформой, сбитого самолета и армянской забастовке в СССР мои заявления канули бы в Лету еще раньше, чем я успел бы произнести хотя бы что-то внятное.

Авария на нефтяной платформе произошла в среду, акции компании упали сразу на девять процентов, в четверг еще на четыре, и в пятницу — на семь. А уже в следующий понедельник Арманд Хаммер собрал конференцию и сообщил общественности, что контроль над компанией переходит в руки группы инвесторов, чей консолидированный пакет составил почти шестьдесят процентов голосующих акций. Господину Хаммеру была выплачена приличная премия. Его «золотой парашют» оценивался Forbes в шестьдесят миллионов долларов.

Выброс нефти в акваторию Северного моря каким-то образом свели к смешному минимуму — экспертная комиссия оценила размер страховых выплат всего лишь в триста миллионов долларов. Первоначальная оценка называла три миллиарда, но после пересчета и окончания истерии, выяснилось, что ущерб не так велик, как представлялось. Погибших тоже оказалось не полторы сотни, как «помнил» Фролов, а только семеро и двое из них были спасателями, случайно утонувшими в неспокойном море. Видимо не зря Луиджи арендовал домик близ Керкуолла — люди, там поселившиеся, свою задачу выполнили.

Я послал Серому поздравительную открытку с видом на норвежские фьорды.

А к пятнице обновленная Occidental Petroleum устами своего нового CEO — Джоша Келлера — объявила, что намерена принять участие в разделении «Тексако». Раненый головастик замахнулся на кита! Но мало того, новые инвесторы толкали руководство ОP к началу переговоров с советской «Вьетсовпетро» — чтобы диверсифицировать риски добычи. В нескольких газетных статьях появились путанные откровения людей, называющих себя стратегическими инвесторами, хитрыми логическими конструкциями объясняющие абсолютную необходимость более плотного вовлечения коммунистических фирм в общемировую торговлю. Признаться честно, я бы не смог притянуть за уши аргументы, которыми пестрели статьи — столь убедительные в своей эмоциональности и беспомощные при последовательном рассмотрении. Но как бы там ни было, вслед за статьями начались переговоры. И, учитывая старинные добрые отношения прежнего главы ОР — Хаммера, эти переговоры не вызвали ни в ком сильного протеста. Ну хочет небольшая фирмочка найти себе место под солнцем — пусть ищет — решила общественность.

Все это время я старательно набирал вес. Толстел. К четвертой неделе изнурительно питательной диеты лицо заметно округлилось, на боках появились мерзкие жировые складки, заметные даже через сорочку, а весы упрямо показывали прибавку в пятнадцать фунтов. Вместе с тем я стал «носить железо» — как говорил мне нанятый инструктор по бодибилдингу — Ленни. Еще он посоветовал мне заняться «пожиранием всякой специфической химоты», которая должна была ускорить наращивание мышечной массы и я последовал его совету. Разумеется, все это производилось под наблюдением целой банды квалифицированных эскулапов. Слепить из меня Криса Дикерсона или Фрэнка Зейна он не обещал, да я и не хотел ничего подобного, но прибавку за пару лет сотни фунтов к ста восьмидесяти имеющимся он гарантировал. Без существенного ухудшения здоровью.

 

Глава 10.

— Мистер Майнце, в определенных кругах ходят разговоры, что вы обладаете совершенным, безошибочным чутьем на прибыль и не ошибаетесь в своих инвестиционных прогнозах? Так ли это? — Лысый толстый коротышка из «Financial Times» задавал свой уже шестой вопрос, хотя обещал ограничиться тремя.

— Если бы это было так, мистер… э…

— Дикинсон, сэр.

— Простите, мистер Дикинсон, я слегка утомился. Так вот, если бы это было так, то мне не приходилось бы довольствоваться теми жалкими крохами, что осели на счетах моих компаний. — Смех в зале, щелчки фотовспышек. — Конечно, я ошибаюсь. Часто и больно. Взять хотя бы историю с Occidental Petroleum. Ведь накануне происшествия я вложил в эту компанию почти сто миллионов фунтов. А когда все произошло, мне вернулась лишь половина. Разве можно назвать это «безошибочным чутьем»? Но в том и состоит умение инвестора, чтобы большие убытки гасить еще большими прибылями. Простите, мистер Дикинсон, мне кажется, вам пора уступить меня вашим коллегам.

Общение с прессой мне всегда доставляет массу удовольствия. Если они не начинают копать слишком глубоко и не переходят границу между личным и общественным.

— Пенни Маккеннан, The Daily Mirror. Мистер Майнце, кто, по-вашему, победит на выборах в США? — журналистка из «Отражения», в прошлом году вернувшего себе добавку «Ежедневное», была хороша. Рыжая копна волос, точеный носик, ярко-голубые глаза. Очень заметный бюст. Чем-то похожа но Оссию О'Лири. Наверное, тоже ирландка. Или шотландских кровей. Но это ее не портит.

— Сложно сказать, мисс Маккеннан. Если бы мистер Рейган шел на третий срок, я бы отдал победу ему. Но такого не позволяет наша Конституция. Мистера Буша не очень хорошо знают в стране. Как у нас говорят: «в мире есть несколько людей, о которых все забыли навсегда. И самый главный из них — вице-президент США». Несмотря на то, что по Конституции этот человек возглавляет Сенат, о нем редко кто знает из рядовых американцев. В этом смысле лучше быть очень известным губернатором. К тому же у Дукакиса очень хороший послужной список. Он сделал свой штат прибыльным…

— За счет кредитов! — выкрикнул кто-то из зала.

— Почему бы нет? Главное — как он ими воспользовался. Кредит можно съесть, но можно с его помощью получить новые деньги. И все же в любом случае, я бы поставил на господина Буша. Он не первый день в политике, у него хорошие помощники и принадлежность к штабу победителей, а ведь администрацию Рейгана по-другому и не назовешь: у них на счету одни победы. Разрядка, фактическая победа в холодной войне, заметные успехи в экономике. Народ Штатов будет за продолжение курса. Дукакису нужно будет сильно постараться, чтобы составить мистеру Бушу хоть какую-то конкуренцию. К тому же, будем откровенны, связям господина Буша с большим бизнесом можно только позавидовать. На его фоне хоть я, хоть мистер Баффет — настоящие младенцы. Я поставил бы на Буша.

— Тогда я последую вашему совету и отнесу сто фунтов в Coral или Уильяму Хиллу, сделаю ставку на мистера Буша. Но если она не сработает, мне придется взыскать с вас убытки, — мисс Маккеннан одарила меня очаровательной улыбкой.

— О-кей, мисс Пенни, я буду с нетерпением ждать провала избирательной компании республиканцев.

А потом посыпались вопросы про Андорру — будто предыдущий час с начала пресс-конференции предназначался для разогрева.

— Скажите, мистер Майнце, в ответе предыдущему интервьюеру вы сказали, что намерены сами вмешиваться в управление страной в случае вашего избрания королем. Вы хотите установить в этой маленькой стране в середине Европы свою диктатуру? — вдруг вылез какой-то крендель из «The Observer», переговоры о покупке которой вел уже третий месяц Шона.

Газета периодически собиралась обанкротиться, но все еще оставалась значимым голосом в британской прессе. Ее еженедельные выпуски, выходящие каждое воскресенье уже двести с лишним лет, стали частью английской традиции и представляли немалый интерес для умелого пропагандиста.

— Я так должен понимать, что вы спрашиваете меня о том, будет ли иметь место демократия в моей стране? О-кей, я отвечу вам. Как заметили некоторые умные люди, демократия не может быть вечной, — я сделал паузу, ожидая возмущенных криков, и они последовали.

— Почему вы так считаете?

— Какие люди?

— Вы…

— Господа, подумайте вот о чем: демократия до тех пор остается властью и политической ценностью, пока народ, выбирающий себе правителей, вдруг не осознает простую вещь, что своим голосованием он сам может добыть себе благ из общей казны. Чем больше кандидат раздаст обещаний, тем больше у него шансов избраться. Большинство будет голосовать за того, кто наобещает им больше бонусов за счет государства. Выбранные президенты снижают налоги, раздают государственные субсидии и займы, прощают недоимки и в итоге распродают активы — чтобы не сводить отрицательных балансов. И демократия из эффективного и согласованного способа управления страной превращается в общественный институт разбазаривания накопленных ценностей. Постепенно страна идет к банкротству, но сделать ничего не может, потому что избиратели снова выбирают тех, кто обещает облегчить им жизнь. Но все однажды кончается и дальше следует период затягивания поясов и заводятся диктаторы. Это придумал не я, а ваш замечательный соотечественник Александр Тайтлер. Приведу, пожалуй, дословную цитату: «Государства развиваются в такой последовательности — от рабства к духовной вере, от веры к великому мужеству, от мужества к свободе, от свободы к изобилию, от изобилия к эгоизму, от эгоизма к самодовольству, от самодовольства к апатии, от апатии к зависимости, от зависимости обратно в рабство». Это обычный жизненный цикл государства — чем оно больше успело скопить денег в период жесткой диктатуры, тем больший разгул будет иметь демократия. Андорра — бедная страна, ей не по карману демократия в ее нынешнем понимании. Представительство народа — да, безусловно, но главным арбитром и бухгалтером будет король, князь…

В общем, язык мой — враг мой. Хоть я и пообещал, что счастливые андоррцы уже в ближайшие пять лет выйдут на первое место в Европе по уровню жизни, но впечатление о себе оставил в английской прессе не самое благостное. Да и трудно быть каркающей Кассандрой на волне всеобщего подъема. Они дружно празднуют победу демократии над коммунизмом, и вдруг вылезает оракул, обещающий им кару небесную. Никому не понравится.

— Мистер Майнце, вам не кажется, — поднял руку с визиткой тот самый толстяк из Financial Times, который успел изрядно меня достать своими вопросами еще в начале, — что ваше отношение…

Закончить он не успел.

Что-то громыхнуло, и Том свалил меня со стула на пол. Наверное, я сильно ударился, но особенно почувствовать этого не успел, потому что за секунду до падения меня что-то больно ударило под правую ключицу. И эта боль на некоторое время отключила все остальные чувства, я только и мог часто дышать и не понимал, что происходит. Лампы, висящие под потолком, закружились надо мной, я попытался потрясти головой, чтобы сбить наваждение и захотел встать, но Том плотно прижал меня к паркету.

Громко бухнули еще два выстрела, раздались крики — истошные и противные, и на меня свалилось понимание, что только что в меня стреляли. Почему-то боль ударила с новой силой, словно организм вдруг сообразил, что с ним случилось, и от этого испугался. Стало очень горячо, и совсем отнялась правая рука.

Мне стало страшно. Я смотрел в широко распахнутые глаза Томми и его зрачки почему-то отдалялись, оставаясь на месте. Я хотел что-нибудь сказать, но смог только всхлипнуть.

— Все будет хорошо, Зак, все хорошо. Его взяли, врачи уже рядом, не бойся, — бормотал он мне еле слышно с каким-то странным эхом. — Только не закрывай глаза! Не закрывай!

И я старался, я выпучивал свои глаза, будто это было самым важным, что возможно сделать. Все силы уходили на то, чтобы не моргнуть, потому что мне казалось, что стоит мне только захотеть это сделать и я умру. По рукам и ногам разлилась неприятная слабость и внезапно все кончилось.

— Видите, мэм, у него спокойное дыхание. Состояние стабильное. Сейчас он очнется. Наркоз некоторое время будет заметен, потом ему станет лучше.

Я открыл тяжелые веки.

Прямо надо мной висело чье-то смутно знакомое лицо. В памяти не нашлось имени, как я ни старался.

— Как ты? Больно? — спросил участливый голос. С каким-то жутким акцентом, я еле разобрал, что она говорит.

Мне захотелось зло крикнуть:

— Нет, елки зеленые, мне х-о-р-о-ш-о! Мне еще никогда не было так хорошо! Нирвана, ешкин кот!

Но язык не ворочался. Улыбка тоже не получилась. Да и пластиковая маска с кислородной трубкой в зубах вряд ли позволила бы это сделать.

— Ты не волнуйся, мне сказали, что через неделю ты уже будешь ходить. Я прилетела сразу, как только в новостях по ВВС увидела репортаж. А Сардж звонил тебе, чтобы предупредить, ему Алекс сказал, что на тебя готовится покушение, но тебя не позвали, потому что ты уже отвечал на вопросы…

Стрельцова. Я вспомнил это лицо.

Она прикоснулась губами к моему лбу.

— Выздоравливай, Захарка, — на каком-то другом языке, с трудом разобрал ее шепот.

Я еще раз хотел улыбнуться и опять отключился.

В следующее пробуждение я обнаружил перед собой Луиджи.

— Привет, босс, — сказал он. — Ты теперь телезвезда. В телевизоре только и разговоров, что о тебе.

— Нашли? — язык наконец-то согласился подчиниться.

— Мы с парнями потеряли его в Вероне. Ты был прав, всю эту историю с покушениями закрутил комиссар Паццони. А когда он понял, что мы его пасем, он исчез. И нашелся только здесь. А мы его там искали.

Приятно, когда догадки подтверждаются. Серегин крест — несчастная Софи — едва не стала причиной моей смерти. Но каков хитрец этот Никколо Паццони! Я ведь едва не поверил, что это Серый стоит за весенним покушением. Если бы не палец без ногтя…

— Его взяли?

— Застрелился, — Луиджи беспомощно пожал плечами. — Не успели ребята. Толпа журналистов, все кричат. Не успели.

— А где Том? Он меня спас.

— В соседней палате лежит, — показал подбородком Лу. — Еще две пули ему достались. Состояние тяжелое, но доктора обещали поднять.

Откуда-то послышался вежливый голос:

— Мистер Фаджиоли, вам пора. Он еще слаб для долгих бесед.

— Стой, Лу. Мне показалось, я видел Анну?

— Русскую? Да, была. Улетела вчера вечером, когда врачи сказали, что опасности нет.

Все-таки была.

На следующий день я получил пяток приглашений из разных университетов на встречу со слушателями; ознакомился с дюжиной статей, из которых понял, что слова мои, сказанные на пресс-конференции, могут быть поняты не только превратно, но и извращены до неузнаваемости; услышал мнение телекомментаторов, о том, что в мире появился еще один сумасшедший богатей, у которого высокие способности в профессиональной сфере компенсируются никудышным пониманием социальных процессов и в силу этой ограниченности несчастной Андорре может сильно непоздоровиться.

Мнения обнаружились разные — от восторженных воплей до презрительного цыканья.

И при этом они очень боялись, что слова мои могут оказаться правдой — ведь удалось же мне сколотить огромное состояние? А такого дуракам сделать не под силу, кричало общественное мнение.

Как они ошибались!

Еще много материалов было посвящено неожиданным выстрелам. Журналисты и Скотленд Ярд терялись в догадках о том, какая сила толкнула итальянского полицейского на преступление. Опять всплыла история в Камлет Уэй и я прослыл очень опасным человеком, вокруг которого постоянно убивают людей. Кто-то из писак сравнил меня с Пабло Эскобаром, который, по его собственному утверждению, был всего лишь «удачливым торговцем цветами». Так и я, по мнению газетных писак был не просто удачливым торговцем, а креатурой какой-нибудь разведки. Здесь предпочтения журналистской братии разнились, потому что с одинаковой вероятностью по их мнению я мог быть ширмой для грязных делишек ЦРУ, МИ-5, КГБ, Моссада, Штази и, по традиционной островной привычке винить в своих неудачах страну за Каналом — французских DST и RG.

Я становился популярным.

На четвертый день приехал отец.

При каждом своем появлении он умудрялся удивить меня. Не стало исключением и это его появление. Зубы он таки поменял. Все сразу.

— Гляжу, ты молодцом? — он взял обеими руками мою ладонь.

— Приходится, — простонал я, изображая крайнюю степень истощения. — Но недолго осталось.

— Дурак! Не говори больше такой ерунды. Врачи говорят, дня через три-четыре можно будет тебя выписать.

— В самом деле? Ну это понятно. Судя по тем счетам, что они мне выставляют, теперь они все, вплоть до дворника, очень обеспеченные люди.

— Жизнь дороже. Терпи, казак. Сардж просил извиниться, что не смог предупредить и еще за то, что не может приехать. Ну и за то, что все свалилось на тебя.

— Спасибо передай. Что там с твоими визами?

Он достал из пакета мандарин, принялся его чистить. Он всегда пытался чем-то занять руки, когда готовил непростой ответ.

— Ничего. Я попросил политического убежища во Франции. С визами не помогли даже связи Сарджа. Кто-то сопоставил исчезновение Рича и мое появление в качестве нового посредника. Конечно, если бы было настоящее расследование, то я бы вышел сухим. Но хозяева Рича бросились перекрывать все возможные пути утечки доходов. Понимаешь?

— Стоп-игра? Море, замри?

— Ну да, что-то вроде того.

Странно, Штротхотте мне ничего не докладывал. Хотя, если они надеются вернуть статус-кво, то лишней суеты не будет — Glencore никто трогать не станет. Зачем ломать отлаженный механизм? Просто попытаются отобрать целиком. Или купить.

— Понятно. Что супруга?

— Она пока там. Сардж говорит, что года через три можно будет легко ее перевезти куда угодно, но пока что большого выбора нет. Мне самому пришлось выбираться из страны в рефрижераторе через Финляндию.

— Какие-то шпионские страсти.

— Не говори. На старости лет такие приключения. Натерпелся. Зато теперь — Париж, Сена, виноградники Шампани. Приезжай, когда соскучишься. Я здесь сейчас не очень легально. Пока все не утрясется — мне нельзя покидать страну. Сардж позвонил твоему Лу, а тот вывез меня на частном самолете. Но лучше бы мне до утра вернуться — мало ли, кому понадоблюсь? А бюрократия везде одинакова и всюду мелкая сошка мнит себя пупом земли. Ни к чему их злить лишний раз.

Мы еще немного поговорили о его нынешних коньячных предпочтениях, о винах, стоимость которых легко достигала семи тысяч франков при том, что понять разницу со стофранковым вином мог только сомелье или какой иной профессиональный дегустатор. Потом отец простился, сказал, что все его координаты будут у Долли и Луиджи, и оставил меня одного.

Еще через два дня скучного лечения мне разрешили вставать. И, разумеется, первым делом я отправился в соседнюю палату, посмотреть на Тома.

Ему досталось гораздо сильнее: первая пуля пробила насквозь одно легкое, вторая, разбившись о ребро на несколько осколков, здорово искромсала его внутренности, задела позвоночник и почку. Потребовалось две операции. Сиделка, которую приставил к нему Лу, сокрушенно качала головой и говорила, что врачи не очень-то верят, что пациент после лечения сможет вести нормальную жизнь, какая была до ранения.

Я сел рядом с ним, и долго смотрел на то, как ровно и тяжело поднимается его грудь, наполняемая кислородом из какой-то машины с мехами — как у гармошки.

— Спасибо, Том, — сказал я, зная, что он меня не слышит. — Спасибо. Держись и приходи в себя. Я тебя не оставлю. И, надеюсь, эта история с Блэком наконец-то закончилась.

Лежа на койке, я часто стал ловить себя на том, что мне больше не хочется совершать подвиги. Мне больше не хочется ни быть, ни выглядеть Павкой Корчагиным. Я чертовски устал и только сейчас стало приходить понимание — насколько. Мне требовался какой-то продолжительный отдых, иначе — и это стало абсолютно ясно — я скоро кончусь. Исчерпаю себя окончательно.

И на следующий день, когда в палате появился сочувствующий лорд-мэр Сити со своими соболезнованиями, я сказал ему сразу после ритуальных расспросов о самочувствии:

— Да, сэр Гревиль, я согласен с тем предложением, что слышал от вас пару месяцев назад.

Конец.