Все время, пока впереди маячила спина Юрика, уверенно прущего в каком‑то неведомом направлении, Рогозин пытался сообразить, что же теперь делать? Как выбираться из этой глуши, как получить расчет у Савельева, как вернуться в Питер? Ему почему‑то казалось, что стоит ему оказаться на пороге родного дома и все напасти исчезнут, развеявшись, как обычный пьяный кошмар. Вопросы роились в сознании, возникали, возбуждали, забывались под наплывом новых. Но ни на один ответить толком не получалось. Впервые в жизни Рогозин оказался в положении, где от него ничего не зависело. Вообще ничего. Ни от желаний, ни от решений, ни от настроения.

А замолчавший якут пер и пер, не обращая внимания на замотанную тряпьем руку, на палящее солнце над головой, на мошкару, вьющуюся над головами обоих беглецов как взбесившееся облако. Репеллентов по неопытности Рогозин не захватил и теперь расплачивался опухшим и зудящим лицом с искусанной и кровоточащей кожей. Ветка, которой он размахивал над собой со скоростью вентилятора, помогала не очень. Юрик спасался непрерывным курением сигарет — он палил их одну за другой, но эффект от этого был скорее психологический, чем реальный.

— Они нас сожрут, — жаловался иногда Рогозин, тысячу раз проклявший себя за забывчивость и торопливость.

— Не сожрут, — пыхал табачным дымом якут и не останавливался ни на секунду. — Потерпи. На привале хвою разожжем. Может быть, рыбу поймаем. Если жир будет — намажемся.

— Когда уже будет этот привал? — ныл в ответ Рогозин и шлепал себя руками по щекам, избавляя мир от очередного кровососа.

Но наконец Юрик решил, что пора привала настала.

— А что мы в селе скажем? — спросил Рогозин как только якут остановился на небольшой продолговатой поляне.

Юрик посмотрел на него как на деревенского дурачка: жалостливо, снисходительно, и, усевшись на упавшее дерево, проворчал:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Ты сначала доберись до села, паря. Прыткий какой. Ты думаешь, Улу позволит тебе?

Виктор об этом не думал. И больше чем виртуального Улу Тойона он боялся насквозь реальных лысых громил, одного из которых они наверняка убили.

— Юрик убил, если быть справедливым, но достанется за это обоим — безо всякой справедливости, — думал про себя Рогозин. — И в этом есть справедливость. Ведь если мы были вместе, но решать за себя я доверил этому аборигену, то и виноват в убийстве точно так же, как если бы совершил его сам.

Такая логика показалась ему приемлемой.

А Юрик достал из рюкзака фляжку с пойлом, сделал два глотка между затяжками.

— Ты, Витька, давай, дрова собирай иди. И хвои побольше принеси — для дыма. А я попробую рыбу поймать.

— Где? — Рогозин завертел распухшей головой и почти сразу увидел голубую гладь озера неподалеку — за елками. — А эти, «рыбаки», нашего костра не увидят?

Якут пожал плечами:

— Наплевать, паря, очень. Еще раз говорю тебе, глупый белый человек: не бандитов тебе нужно бояться. А Улу дыма не видит. Он только людей видит. Вернее наши души и нашу боль. Иди за дровами.

Через два часа у весело трещавшего и отчаянно дымившего костра Юрик безмятежно спал, а намазанный рыбьим жиром Рогозин, припоминая события одного лишь дня, качал головой, не очень понимая, что судьбе понадобилось от него, когда она решила его забросить в самую гущу этих кровавых событий.

Самому Виктору не спалось, едва он закрывал глаза, как начинало чудиться всякое: то казалось, что подкрадывается Петр, измазанный кровью и с чудовищной пушкой в руках, то мнился некто дышащий огнем, шестиногий и восьмирукий, вырывающийся из ада, то представлялся рокот далекого вертолета с ментами, разыскивающий двух убийц — якута и Рогозина. В общем, сон не шел.

Вспомнилась Андреевна, но Рогозин даже не представлял, что сказал бы ей, случайно встретив. Повинился бы, что не был рядом? Пообещал бы наказать насильников?

— Как это все глупо! — несколько раз прошептал он себе. — Последний день ведь. Завтра должны были обратно плыть, — и на тебе!

Обхватив голову обеими руками он едва не расплакался от бессилия что‑то изменить и, наверное, все таки бы пустил пару слез, если бы не услышал отчетливый хруст ветки, сломанной чьим‑то сапогом.

— Вот вы где устроились, — голос Мони, злой и сухой, Рогозин узнал бы из тысячи. — Я уже замаялся идти. Есть чего пожрать?

Он стоял на краю поляны, под раскидистой елочной лапой. Левый рукав его был красным от крови, рука кое‑как перетянута выше локтя импровизированным жгутом — распущенной на полосы майки. На голове во все стороны торчали зацементированные пылью волосы, лицо распухло от укусов мошки, под обоими глазами наливались цветом синяки. Его покачивало, от него несло блевотиной, густой запах прорывался даже сквозь дым.

Поначалу Рогозин решил, что переволновался и видит перед собой фантом, приведение, или восставшего из мертвых зомби, ведь он видел, как группу Доцента расстреливали из четырех стволов — в той буре свинца выжить было бы невозможно! Но Моня стоял сейчас перед ним и тяжело дышал!

— Сука, — сказал проснувшийся Юрик. — Довыеживался, скотина?

— Давай потом, а? — сморщился Моня. — Дай пожрать чего‑нибудь, и я готов полчаса послушать твои дикарские нравоучения.

Неожиданно для самого себя Виктор подскочил с места, и едва не с разбега заехал Моне в морду с правой, хотел добавить с левой, но, хоть первый удар и вышел не ловким, ослабевшему Моне хватило и его — он шлепнулся оземь, а левый кулак Рогозина провалился в пустоту.

— Тварь, — Рогозин словно забыл, что лежащий перед ним человек ранен, он принялся бить его по ребрам ногами. Моня извивался, но молчал. А из глаз Виктора сами собой брызнули слезы. Он бил ногами беспомощного Моню и выкрикивал: — Из‑за тебя все, гнида! Доцента убили, Арни, Андреевну, аспиранта! Это тебе за Гочу! Это тебе, тварь, за Юркин палец!

— Оставь его, — незаметно подошедший якут потянул Рогозина за плечо и ловко увернулся от толчка. — Тихо, паря, успокойся, — он обхватил бесящегося Рогозина обеими руками и стал валить на землю. — Нет его вины ни в чем. Улу нашел бы способ… Нашел бы. Был бы не Моня, а я. Или ты. Савельев виноват, он это все придумал. Савельев!

Виктор не хотел соглашаться, брыкался, рычал, но у Юрика оказались неожиданно сильные руки — он не выпускал из них Рогозина как тот ни вырывался.

И говорил, говорил, говорил в самое ухо:

— Дурной ты, Витька. Это Улу к нам эту белобрысую бабу послал. Это его демоны возбудили в Моне похоть. Моня дурак и я с ним на одном поле гадить не сяду, но в том, что Улу здесь — вины Мони нет. Он этого не хотел.

Виктор не слушал, напрягшись так, что на лбу вздулись вены, он пытался вырваться из крепких объятий приятеля. И орал, захлебываясь слюной, что все равно прибьет Моню, стоит Юрику только закрыть глаза. Якут что‑то возражал, пытаясь докричаться до взбесившегося сознания Рогозина, они катались по земле, как маленький смерч, поднимая вокруг себя лесной мусор: травинки, хвоинки, шишки, сучки.

Пока вопящие что‑то неразборчиво — матерное приятели барахтались в редкой траве, Моня подобрал под себя ноги, неловко перевернулся на живот, встал на коленки и так и стоял, наблюдая за борьбой. Кровь тонким ручейком текла сквозь неплотно сжатые губы.

— Она холодная как бревно, — приглушенно, с тяжелой одышкой сказал Моня. — И дура.

— Кто? — эти непонятные слова почему‑то успокоили Рогозина.

Он прекратил сопротивление и повернул голову к Моне. Якут же, напротив, еще сильнее обхватил Виктора, начисто лишив его возможности шевелиться.

— Лариска, — отрешенно объяснил Моня. — Как бревно. То никак знаться со мной не хотела, а вчера сама прибежала, давай, говорит. А сама холодная.

Юрик многозначительно заглянул в самые зрачки Рогозину, словно своими раскосыми глазами пытался что‑то протелепатировать.

— Что? — спросил у него уже совсем успокоившийся Рогозин.

— Шаман ее послал к Моне. К гадалке не ходи.

— Отпусти меня, — попросил Виктор приятеля. — Я в норме.

— Шаман это был, — повторил Юрик, поднимаясь на ноги. — Савельев. Помнишь, как он на Моню наругался за этот дурацкий спор? И все подробности выяснял?

— Ну?

— Он все и подстроил.

— Если бы это был он, Моня был бы уже мертвый на том самом камне, — заявил, отряхиваясь от хвои и пыли, Виктор. — Моня, насильник хренов, как ты выжил?

Подраненный насильник все так же стоял на коленях и глазел куда‑то вверх.

— Да, как ты там живой остался? — вопросом озаботился и якут.

Он подошел к Моне, дотронулся до окровавленного рукава.

— Пожрать дай, косоглазый? Все расскажу.

Юрик посмотрел на Виктора, тот недовольно сморщился, но почти сразу кивнул, а сам попбрел к озеру — смыть с лица грязь.

Через десять минут Моня держал в руке — вторая так и висела плетью — половину запеченной на костре рыбины, сплевывал попадающиеся кости и рассказывал:

— Ты про Савельева говорил, Юрка, теперь я думаю, что так и есть. Это по его просьбе мы на обратном пути через это место пошли, где камень. Он просил там все замерить и сфотографировать. Потому и пошли туда… Когда стрельба началась, я как раз с камня спрыгивал. В руку только и попали. Упал неудачно, мордой в камни, в ушах звон, больно, сука! Однако ж, думаю себе: только высунешься, Иммануил, тут тебе и крышка! Лежу. Хорошо, что камень меня от этих закрыл. А вас я увидел. Как узкоглазый лысого приласкал, как вы побежали… Все видел. А потом эти все подались к лысому, один только остался место контролировать. Ну с Доцентом и Арни все понятно было, а Гочу он добил. В голову. Только нижняя челюсть от башки Гочи осталась. Я видел. Проблевался. А потом этот пошел меня искать. Лежу, сука, зубами оставшимися стучу. Страшно, а ничего делать не могу. Будто держит кто‑то крепко. Как младенец в пеленках. Ни продохнуть, ни пернуть. А этот — Геша это был, подходит, смотрит мне прямо в глаза, но будто не видит. Будто и нет меня там. Потоптался немного и дальше побрел. Так камень кругом обошел, и потом я слышал, как он дружбанам своим говорил, что я смылся. А лысому крышка там еще наступила.

И снова Юрик многозначительно посмотрел на Рогозина, а пальцем дотронулся до куска тряпки, так и обернутой вокруг запястья. Виктору и самому показалось странным, что те, кто шел, в общем‑то, разобраться именно с Моней, вдруг перебили всех вокруг, а самого виновника оставили в живых. Так не бывает. Поневоле поверишь в нечистую силу.

— Но это все ерунда, — вдруг сказал Моня, когда приятели уже решили, что рассказ окончен. — Самое веселое началось, когда они своего трупака потащили в лагерь. Только ушуршали, меня отпустило. Вот только что держало скрученным, а тут — раз! И свободен! Поднимаюсь, думаю за вами идти, ведь понятно, что в лагере мне ничего путнего не светит, и тут… Короче, посмотрел я на камень, а на нем уже не Доцент с Арни, а только какое‑то месиво кровавое. А от него по камню расползается узор. Как красно — черное кружево по канавкам. Кровь, много крови. Я сначала подумал, что это у меня глюк. Пощипал себя даже. Но никуда оно не делось. Хуже еще стало. Кружево это стало объем обретать. Так знаешь, если спиртовую дорожку поджечь — языки потянутся вверх? Ну вот, такая же беда. Только не огонь это был, а… не знаю что. Как столбики света — видно было, как пыль в них пляшет.

Моня перевел дух, принял у Юрика кружку с чаем и продолжил, прихлебывая:

— Стою, череп чешу, даже боль куда‑то отступила. Ничего не понимаю, никогда ничего такого не видел. А наверху, точнехонько над деревом… Ну вы же помните там это чертово дерево? Вот точно над ним как северное сияние, повторяющее лабиринт на камне. И все переливается так как радуга. Не всеми цветами. Красным, оранжевым, розовым. И, главное, все быстро происходит — «рыбачки» только — только за сопкой исчезли, а оно уже и все передо мной во всей красе. И вдруг вижу я, как от той лужицы, что из меня натекла, тоже это дрожащее зарево вверх поднимается. И ко мне тянется! И дерево это сухое тоже ко мне потянулось. И вижу я, что никакое это не дерево, а какая‑то мерзость с щупальцами. Тысяча щупалец: длинные, короткие, растущие друг из друга, все с какими‑то присосками — пупырышками. Страшно — жуть…

Рогозин сидел, открыв рот. Меньше всего он ждал, что мистические страхи Юрика вырвутся наружу. Они, конечно, будоражили кровь, обостряли чувства, но никак не должны были стать реальностью. Какие‑то потусторонние демоны, Улу Тойоны, вся эта нежить до сих пор казалась просто жутковатой сказкой и вот теперь сидящий напротив Моня косноязычно, но по — своему ярко рассказывал о виденном. А в том, что подраненный насильник наблюдал это все своими глазами, у Рогозина сомнений не было никаких: Моня был начисто лишен любых способностей к выдумке. Он даже врать толком не мог — постоянно путался и быстро раскрывался. А уж придумать что‑то отвлеченное был не способен в принципе.

— Стою, ноги трясутся, руки будто не мои. Чувствую — сейчас в штаны нагажу. И думаю себе: нет, Иммануил, так дело не пойдет, пора отсюда валить! Ну и ломанулся вслед за вами. Думал уже, что не найду. Только нашел, а меня по морде! Нет, я не обижаюсь, Витек, ты ж не знал как все было. Да и гад я на самом деле. Заслужил.

Рогозин вздохнул облегченно, главным образом потому, что все кончилось без восставших из земли мертвецов — зомби, без пробудившихся от тысячелетнего сна древнейших монстров и прочей белиберды, которую так любят в Голливуде, но никто не пожелал бы быть ее участником.

А Юрик напряженно всматривался в ту сторону, откуда появился Моня.

— Ты, дурак, понимаешь, что наделал?

Моня и Рогозин не поняли, к кому обращается помрачневший якут.

— Моня, придурок, ты их всех сюда привел! Твоя кровь была на алтаре! Ты сейчас у них на поводке и видят они тебя за тысячу верст! Ты — как факел в темноте. Уходи, уходи прочь! Или я тебя сам здесь прикончу!

Юрик вскочил на ноги, схватил дробовик и направил его на несчастного Моню:

— Уходи!

— Куда я на ночь пойду?

— Это не мое дело. Уходи!

Рогозин уже перестал понимать происходящее: то якут бросается на защиту Мони, то теперь грозит ему убийством. Виктор рассеянно покачал головой и просто стал наблюдать за приятелями.

— Юрик, ты чокнулся?

— У — хо — ди! — по слогам произнес Юрик и щелкнул чем‑то в ружье.

Рогозин успел подумать, что, наверное, это был предохранитель какой‑нибудь.

Моня начал медленно подниматься, Юрик осторожно отступил на пару шагов, все еще держа несчастного на прицеле.

— А ты, Витька, тоже собирайся. Нам отсюда убираться нужно. Очень нужно. Как можно дальше. Здесь оставаться нельзя. За ним придут.

Рогозин провожал взглядом искривленную спину изгнанного Мони, пока тот не исчез за стволами деревьев, окружавших поляну.

— Он все равно за нами пойдет, — сказал он якуту. — Без нас ему раненому не дойти.

— Он никуда уже не дойдет, — холодно бросил Юрик, собирая баул. — Он уже принадлежит Улу Тойону. Кровь пролита, назад пути нет.

— А если и его под землю?

— Забудь, паря. По следу крови абаасы и юэры найдут его в два счета. Думаю, что он пока еще жив — большое чудо. Нам нужно торопиться, Витька. Посмотри на запад.

Виктор вытянул шею в указанном направлении и увидел, как над далекими верхушками деревьев вырастает грозовая туча, из которой били в разные стороны красные молнии.

— Это не Улу, — потерянным голосом сказал Юрик. — Пока еще не Улу. Я думал, что это он, но теперь вижу, что это не он. Может быть, будет и он, но сейчас это не он.

Рогозин, вскидывая нагруженный рюкзак на спину и морщась от вновь появившейся боли в колени, не выдержал:

— Я не понял — это хорошо или плохо?

— Улу нужны только люди. Их кут, их боль. Он судит людей и каждого награждает той болью, которой человек достоин за свершенное в жизни. Хорошему человеку Улу почти не страшен. Но вот это — не Улу. Это кто‑то из мертвецов.

Рогозин почему‑то представлял себе заранее, что без восставших из ада мертвецов дело не обойдется. Поэтому не удивился.

— Разве мертвецы страшны? Что они могут? — легкомысленно спросил он, пристраиваясь в спину спешащему покинуть стоянку Юрику.

— Смотря какие мертвецы. Если это возродился Бордонкуй, то он сожрет все! Он умер от голода, когда сожрал в своем Дойду все: небо, острова, леса, демонов. Он хотел прорваться в другие миры, но не смог и издох от голода. А Савельев теперь его разбудил.

— Это хуже, чем Улу?

— Это Конец Света, Витька, — слышно было, как Юрик тяжело вздохнул. — Улу просто покуролесил бы немножко, а Бордонкуй не успокоится, пока не останется один.

— Зашибись перспектива. Веселая. Но ты говорил, что еще кто‑то может быть?

— Да. Если это не Бордонкуй, то это либо Аан арыл — самый первый, самый великий черный шаман, отринувший творца Вселенной перед его лицом и сожженный им за это. Или же снизу, из подземного мира мертвых, лезет Буар мангалай. Может и еще что‑то, но я этого не знаю. Мне и от того что я знаю уже хочется уехать в Америку.

Рогозин слышал абсолютно новые для себя имена и в голове крутилась одна только мысль: как много в мире того, о чем он не имел даже малейшего понятия, считая себя при этом человеком образованным.

— Лучше бы это был Буар, — просвещал его между тем Юрик. — Ему в нашем мире не выжить. Он может жить только в своем болоте. Он бы просто посмотрел одним глазком на нас, забрал бы Моню и все бы закончилось.

— А если этот, третий, как ты сказал?..

— Если это Аан арыл ойуун, то никто не может сказать, что будет дальше. Он и при жизни‑то не отличался здравым рассудком: то мертвецов оживлять начнет, чтобы они ему оленей пасли, а они начинают людей жрать, то на многие годы уйдет в чужой Дойду и воюет с тамошним хозяином. Это он не постеснялся сказать самому творцу Вселенной Юрюнг Тойону, что того нет. Если придет Аан арыл, то никто не сможет тебе сказать, что будет дальше — черный шаман способен быть добрее вашего Христа, и легко может стать злее Сатаны. Но точно я тебе скажу, что мир уже не будет таким, как раньше. И потом, когда придет все‑таки Улу Тойон, а теперь он обязательно придет, потому что без него здесь дело не обошлось, мы все проклянем ту минуту, когда родились на свет. Ты только представь, какие силы были разбужены, чтобы вернуть жизнь мертвецам?

Трудно поверить было в подобную ахинею, и Рогозин недоверчиво улыбнулся. Даже не сам факт сказочных предположений вызвал у него отторжение, а то, что преподносилось все это с самым серьезным видом. Юрик, кажется, действительно верил в эту белиберду. Если с Улу Тойоном еще можно было как‑то мириться — в мире много непонятного, необъяснимого, таинственного и загадочного, то мертвые шаманы, подземные жители и сожравшие все вокруг себя демоны выглядели уже сущей нелепицей.

Ну а гроза на горизонте — просто гроза. Мало ли какие атмосферные явления могли исказить настоящий цвет молний?

— Расскажи мне еще про черного человека в черной комнате, — попросил Рогозин.

— Дурак ты, Витька, — отозвался якут. — Посмотришь сам.

Некоторое время они молчали, слышно было только тяжелое буханье крепких подошв по каменистой почве.

— Куда ты меня ведешь? — не вытерпел Рогозин и завертел головой во все стороны, опасаясь неизвестности.

— Помнишь, мимо лагеря проплывали?

— Это там, где дом с травой на крыше?

— Да, — подтвердил догадку якут. — Я тебе рассказывал про то, что все заключенные исчезли вместе с конвоем в бомбоубежище?

— Да, рассказывал, — вспомнил Рогозин и от воспоминания по спине пробежали мурашки.

— Вот там и пересидим несколько дней, пока Бордонкуй нас ищет.

«Пока лысые нас ищут» — мысленно поправил его Рогозин. Даже после мистического рассказа Мони он не поверил до конца в потусторонних демонов. Мало ли что могло привидеться раненному человеку? От потери крови еще, говорят, и не такие глюки ловят. Правда, потом глюкнувшие не проходят быстрым шагом десяток километров по пересеченной местности.

И только после всех этих мыслей до него дошел весь смысл фразы, произнесенной Юриком.

— В бомбоубежище? Ты спятил, друг? — Рогозин даже остановился. — Там же мертвяки — ты сам говорил.

— Вычистили все давно, — объяснил якут. — Когда проверку проводили, все и вычистили. Я в прошлом году там был, смог дверь открыть. Холодно там и темно очень. Вытяжка не работает, света нет, грунтовая вода кое — где поднялась. Зато под землей и никто не знает, терпимо, в общем. Нет рядом лучшего места. Так что, паря, выбор у нас невелик. Либо туда, либо демоны нас настигнут.

Рогозин осмысливал сказанное, переводя на нормальный язык. Демонов он, по здравому размышлению, не боялся. Сказки слушать было забавно, интересно, местами жутковато, но слушать и проникаться впечатлением — это одно, а поверить в эту чешую — совсем другое. Гораздо худшим соседством нежели воскресшие шаманы казались ему бандиты. Спутниковый телефон в лагере они наверняка «приватизировали». Теперь, чтобы покончить с Рогозиным и якутом, им всего‑то нужно было вызвать тот модный вертолет, наплести пилоту какую‑нибудь историю о потерявшихся друзьях, с воздуха найти их, бредущих по берегу реки к людскому жилью, привезти обратно в лагерь и… все. Не очень сложная задача, если вдуматься.

— Далеко идти еще? — поинтересовался Рогозин, хотя сам не понял зачем: особого выбора «идти или не идти» у него и не было. С его сложными отношениями с ориентированием на местности рассчитывать в одиночку на какой‑то успех было бы верхом самонадеянности.

Лучше всяких веревок был привязан он к чокнутому якуту и пуще демонов и лысых «рыбаков» боялся остаться один среди этих зеленых сопок и холодных рек.

— Нет, немного осталось. Думаю, час еще. Или чуть — чуть больше.

Через час они вышли к какому‑то ручью, якут заставил Рогозина влезть в него и почти полкилометра протопать по колено в обжигающе — холодной воде.

— Ну и что, что у них нет собак? — бормотал Юрик, прокладывая путь. — Разве это важно? Важно другое. Духи других миров боятся текучей воды, а наши сюллюкюн им служить не станут. Чем больше мы пройдем по текучей воде, тем сложнее им будет отследить нас. Ты лучше поглядывай, чтобы Моня за нами не увязался. Если появится, скажи мне, я его шугану дробью. Сейчас смеркаться будет, он должен близко подойти, если все‑таки за нами пошел. Поглядывай за спину, паря, нам такой след совсем не нужен.

И Рогозин все отчетливей понимал, что теперь они с приятелем говорят на совершенно разных языках. Слова одинаковые, но каждый имеет в виду что‑то свое.

Мокрые, спотыкаясь о коряги в наступивших сумерках, они все‑таки выбрались к расчетному месту.

Посреди довольно широкой поляны меж двух сопок из земли торчали несколько холмиков. Пара повыше, остальные вдвое меньше. Их черные силуэты отчетливо виднелись на фоне песочных склонов сопок.

— Пришли, паря, — устало сказал Юрик и побрел к одному из высоких холмиков. — Здесь вход. Помоги мне. Когда щелчок услышишь — дергай на себя.

Рогозин рассчитывал увидеть металлическую дверь с колесом замка, какие бывают на кораблях и в бомбоубежищах, но реальность оказалась куда проще. Дверь действительно была металлической, но толщиной совсем не в ладонь, как полагалось бы на подобном объекте. Больше всего она напоминала обычную гаражную дверь, сваренную «на коленке» не очень умелым мастером. Нижний край ее был прилично проржавевшим, и Юрик безбоязненно сунул руку в проеденную коррозией дыру.

Он целую минуту чем‑то там шуршал, позвякивал, щелкал. Потом что‑то хрустнуло, раздался звонкий щелчок и Рогозин с силой потянул ручку на себя, а поднявшийся на ноги якут поддержал его, уцепившись за вылезший из паза торец двери обеими руками. Дверь потихоньку поддалась и открылась, противно скрипнув напоследок перекошенными и, кажется, никогда ранее не смазывавшимися петлями.

— Пошли, Витька, доставай фонарь. Там еще две двери. Что‑то вроде шлюза.

Якут аккуратно прикрыл дверь, закрыл ее на какую‑то хитрую систему запоров и прошел вперед, отобрав у Рогозина фонарь.

Они стали спускаться по бетонным ступенькам. И эти бетонные ступеньки — точно такие, как на лестничных пролетах обычных девятиэтажек, только в два раза шире, почему‑то очень удивили Рогозина. Меньше всего он рассчитывал здесь увидеть что‑то такое — из прошлой жизни, безобидное, обычное и привычное.

Но в отличие от девятиэтажек, здешние ступеньки не прерывались межэтажными пролетами. Одна за другой — Рогозин насчитал их семьдесят штук — они вели в черную глубину.

Стены из порядком осыпавшегося бетона кое — где пестрели ржавыми пятнами арматуры, вдоль левой тянулись штыри, на которых когда‑то размещалась какая‑то проводка: возможно, внешнее освещение, внешняя антенна для имевшегося радио или еще для какой‑нибудь надобности. Теперь эти штыри кривыми зубьями торчали из стен и походили на какие‑то средневековые пыточные средства.

— Видишь крючья? — спросил Юрик.

— Да.

— Когда бомбоубежище вскрыли, на них были развешаны расчлененные тела конвоя и начальников. Ступени видишь, какие бурые? Это кровь в них въелась. Представляешь, как люди здесь тогда ходили? На стенах мясо висит, под ногами — кровь свежая чья‑то, мозги, дерьмо…

— Заткнись, а? — невежливо попросил Рогозин, которому уже стало не по себе.

— Кишки… — успел сказать Юрик и замолчал, пока не дошел до следующей двери.

Эта была куда серьезнее наружной. У нее имелось и замок — колесо и толщиной она была не меньше пятнадцати сантиметров.

— Помоги, — еще раз попросил Юрик и потянул колесо на себя.

Дверь не была даже закрыта на замок и открылась, несмотря на массивность, гораздо легче верхней.

— Теперь еще немного вниз, там последняя, — вытирая руки о штаны, сказал Юрик. — Дверь эту не закрывай, ее может заклинить, потом не выберемся. С собой инструмента нет никакого.

Он посветил фонарем вниз, и Виктор увидел как нижняя лестница отклоняется от верхней градусов на тридцать в горизонтальной плоскости. Прикинул, что снизу никак не разглядеть, что происходит у самой верхней двери. И снова они начали спускаться, следуя за скачущим по стенам лучом фонаря.

И опять Рогозин насчитал семьдесят ступеней.

— Это на сколько мы спустились? — спросил он, прикидывая, что высота ступеньки сантиметров двадцать.

— Около тридцати метров, — сообщил якут, ощупывая последнюю дверь. — В прошлый раз я помаялся, ее открывая. Потом шарниры и механизм разобрал и силиконовой смазкой покрыл, должно работать.

— Так ты здесь уже бывал?

— Два дня прожил, — гордо сообщил Юрик. — Хорошее место, спокойное. Даже мертвые не беспокоят. Наверное, попа вызывали отпеть их души.

— Юрик, ты мне друг, конечно, но если еще раз ты начнешь мне здесь плести о тех мертвецах, о реках крови и расчлененке, я тебя стукну, — мрачно пообещал Рогозин. — Заткнись от греха, ладно?

— Как скажешь, па…

Юрик не успел договорить, потому что сверху вдруг раздались удары в дверь, а потом сразу донесся голос:

— Эй, узкоглазый, открывай!

Виктор сразу догадался, что Моня орет в ржавую дыру.

— Я отсюда никуда не уйду, — сверху надрывался Моня. — И пусть все твои якутские черти сюда придут — я им расскажу, где ты спрятался! Открывай, я вижу свет фонаря!

— Сволочь, сам подохнет и нас туда же утянет, — выругался якут. — Нужно было убить его там, на поляне. Теперь придется с собой брать. Надо его заткнуть, а то накличет… Давай фонарь и жди здесь.

Он быстро побежал по лестнице вверх, а Рогозин подивился — откуда у человека столько энергии? Целый день куда‑то идти, драться, а теперь еще и бежать вверх девять этажей? У Виктора и в лучшие годы не было столько сил. И сюда он добрался только на страхе отстать и потеряться в тайге.

Вскоре они спустились оба — Юрик и Моня и якут сразу сказал извиняющимся тоном:

— Если бы я его там застрелил, возле двери, любой дурак догадался бы, где меня искать. Думаю, если сидеть станем тихо, то не найдут они его. К тому же он по ручью тоже вслед за нами прошел, след должен был немножко сбиться. Но ты, Моня, все равно останешься здесь — перед дверью. А мы будем внизу, за ней. Мне совсем не хочется из‑за тебя попасть на обед к Бордонкую. А лысые без собак нас точно не найдут.

— Нет уж, косоглазый, — сквозь пыльную коросту на лице ухмыльнулся Моня. — Вместе так вместе. Спрячемся за дверью, не достанут.

— Ладно, — согласился Юрик. — Но если выживем, ты мне очень сильно должен будешь. Прямо — очень сильно.

— Без базара, — согласился Моня и сделал сложный быстрый жест: прошелся тремя пальцами — безымянным, средним и указательным — по своим верхним зубам, ногтем большого щелкнул по передним резцам и им же перечеркнул себе горло.

— Не нужны мне твои гнилые зубы, — скривился якут. — Ты не медведь и не тюлень. Оставь себе.

— Как скажешь, начальник, — легко согласился Моня и повернулся к Рогозину: — Ты как, Витек? Не против? С кулаками на меня не кинешься?

Виктор демонстративно отвернулся и стал смотреть как Юрик возится с последним замком.

— Ну вот и ладно, — обрадовался Моня. — Спасибо, что в рожу не плюнул!

Последняя дверь открылась легко, словно все прошедшие с ее появления здесь годы за нею кто‑то ухаживал.

Юрик на правах хозяина переступил порог первым и сразу стал распоряжаться:

— Витька, далеко отсюда не отходи, там кое — где пол просел и провалился, вода поднялась. Гадить будете ходить вон туда, — луч фонаря метнулся к дальней стенке, на которой кем‑то была нарисована жирная стрела.

— Под стрелу? — уточнил Рогозин.

— Нет, она направление сортира показывает, понятно? Там увидишь. Но вы сильно не гадьте, нам здесь дней пять пересидеть нужно.

— Так еды нет почти, — резонно заметил Моня. — Чем гадить?

— Я предупредил, — Юрик повернулся в другую сторону. — Вон там — вода. Гнилая. Очень гнилая. Но у меня есть десяток специальных таблеток. На пять дней должно хватить. Так что из лужи не лакать. Фонарь будем включать только для того чтобы до туалета добраться. Моня, сигареты есть?

Иммануил, уже устроившийся у холодной стенки, ощупал свои карманы, демонстративно показал пустую руку.

— Откуда? Все мое добро там, перед камнем, осталось.

— Плохо. У меня тоже всего полпачки осталось.

— Разве здесь можно курить? Воздуха нам хватит? — спросил Рогозин.

— Здесь целый лагерь заключенных прятался. Здесь такие проспекты выкопаны, что хоть костры жги — воздуха надолго хватит, — ответил якут и поспешно добавил: — но мы ничего жечь не будем. Тушенки должно хватить. По две банки на день на всех. Выживем. Теперь — отбой, заткнитесь и… просто заткнитесь. Спать пора.

Спорить с ним никто не стал, все вымотались за этот день сверх всякой меры.

Рогозин какое‑то время таращил глаза в непроглядную темень подземелья и вспоминал все, что с ним приключилось за последние несколько недель. Еще недавно — мокрый весенний Питер, цивилизация, белые ночи и Невский, заполненный туристами, потом — тайга, забытое всем миром село, холодные ночи и отвратительная еда, затем — лагерь посреди тайги, ежедневные походы по непролазным чащам, гнус, глупые развлечения вроде игры в секу, и как апофеоз всего падения — мертвые спутники, нынешняя темнота и сырость подземного склепа. Последовательное путешествие по всем кругам ада — как у Данте. И, кажется, это было только начало, девятый круг еще даже не просматривался впереди, но уже отчаянно хотелось вернуться обратно и забыть это злополучное приключение, вычеркнуть его из памяти навсегда. Злая судьба привела его в это заброшенное бомбоубежище, Бог или собственная глупость — выбрать виновника он так и не смог. Мысль так и вертелась по кругу: «судьба — Бог — глупость — судьба», ни на чем не останавливаясь, и под еле слышное сопение спутников Рогозин отключился.