Когда рядом Ницца, у вас хорошее настроение, постоянно хочется петь, а всюду, даже зимой — цветы, и над морем возвышается лес мачт — не сомневайтесь, вы в Сан–Ремо! На той самой Цветочной Ривьере у подножия Альп, на берегу Лигурийского моря в итальянской провинции Империя. В маленьком курортном городке, где жителей всегда меньше, чем праздных отдыхающих. В котором казино, концертных холлов, отелей и съемных вилл едва ли не больше, чем жилых домов. В том самом Сан–Ремо, что очень похож на Сочи — запахом моря, горами, загорелыми лицами, но вместе с тем гораздо меньше, ухоженней, уютней и дороже — настоящий рай для тех, кто может платить много.

А если вам посчастливилось оказаться там в феврале или начале марта, то появляется большая вероятность стать свидетелем события, которое каждый год (ну или почти каждый) ждет вся Италия — знаменитый песенный фестиваль.

В 1987 году он был 37–м по счету и по большей части запомнился русскоязычной общественности тем, что на него впервые была приглашена эстрадная звезда из далекой России. Нет, разумеется, выступали и итальянцы — в конкурсной программе, исполнившие немало красивых, лиричных песен (правда, победил в этот раз — в первый раз! — любимый в Советском Союзе Джанни Моранди с очередной пафосно–гражданской песней "Si puo dare di piu" — Можно дать еще больше!). Но и кроме итальянцев выступило немало достойных талантов — шведская Europa со своим "Финальным отсчетом", Уитни Хьюстон и Simply Red отметились очередными хитами, но подлинным открытием стало выступление Аллы Борисовны Пугачевой, притащившей на знакомство с Италией своего очередного "бой–френда" Владимира Кузьмина. Зал рукоплескал парочке три минуты — от объявления исполнителей до первых звуков фонограммы. Но исполненная экзотическим — для привыкшей к бельканто публике — дуэтом песня "Надо ж такому случиться" залу не очень понравилась: аплодировали по большей части как странной и не очень понятной диковине. Наверное, так же хлопали бы итальянцы говорящему медведю. И песня очень быстро забылась. Во всяком случае, никто ее в Италии не напевал.

И тем бы лишь и запомнился 1987 год в Сан–Ремо, если бы спустя еще пару месяцев в город вдруг не начали съезжаться из Ниццы и Генуи — от ближних аэропортов — большие представительные лимузины. На дорогах Лигурии было замечено необыкновенное количество "V-126 Pullman" в сопровождении обязательных "Gelendwagen". Городок наводнили люди в штатском с такими документами, от которых шарахались даже наглые итальянские карабинеры. Все произошло так же быстро, как продолжалась англо–занзибарская война, длившаяся, как известно, тридцать восемь минут. Если бы кто‑то из журналистов, пишущих на околополитические темы, оказался в те дни вблизи Сан–Ремо, он бы очень удивился, увидев весь цвет мировой политической элиты в одном месте. И те, кто мелькали в заголовках журналов, и другие — предпочитавшие лишний раз не светить свое лицо под лучами софитов и фотовспышек, перед камерами вездесущих репортеров — на итальянский берег съехались все. Это были не выборные калифы на час — таких было в собравшемся обществе очень немного, нет, по большей части это были матерые чиновники, без которых не обходится ни один президент, это были уважаемые банкиры, страховщики и финансисты, это были солидные ученые от экономики и политологии. Могло бы показаться, что зреет какой‑то заговор. И тот, кому так могло показаться — был бы совершенно прав!

Заговор — это не всегда что‑то противозаконное. Договоренность о тайных действиях, не нарушающих никакие законы — это тоже заговор. Как бы он не назывался в прессе — конференция, саммит или фестиваль — но если в договоренности не посвящают никого, кроме участников собрания, вы имеете дело с самым обычным заговором.

Тринадцатое собрание "Бильдербергского клуба" состоялось.

Формально посвящено оно было насущному вопросу — что делать с Восточной Европой, когда она сбросит оковы коммунизма? До сброса оков было еще два года, еще люди в социалистических странах ходили на парады и клялись своим коммунистическим партиям в преданности, а победители собрались в Сан–Ремо делить сферы влияния — перезревший плод уже готов был сам упасть в руки. Да и главный прораб "Перестройки" недвусмысленно давал понять своим бывшим сателлитам, что добровольно передает свое на них влияние в руки более достойных господ.

И этому вопросу на самом деле было посвящено немало докладов, так и оставшихся для широкой общественности тайной за семью печатями — и не помогла никакая "свобода слова", демократия или какой иной популярный фетиш, которыми так любят пугать отцы либерализма всяких "тоталитарных правителей". Никто не вел стенографических записей, никаких камер и диктофонов — эти люди обсуждали не те проблемы, которые можно было выносить на суд общественности. Да и не ее это вообще собачье дело — знать об уготованной ей судьбе.

Однако, собираясь по утрам на общие заседания, члены клуба иногда договаривались о личных встречах вечером, где‑нибудь на веранде роскошной виллы или на теннисном корте, а, может быть, и на борту стометровой яхты, которых собралось на траверзе Сан–Ремо в избытке.

На второй день, когда основные докладчики уже были заслушаны и оставалось, взвесив аргументы и пожелания сторон, приступить к разделу областей и сфер влияния на посткоммунистические образования, один из столпов клуба — семидесятипятилетний старец по имени Дэвид обратился к другому отцу–основателю — более молодому, но не менее, а, скорее, даже более уважаемому господину Джейкобу:

— Здравствуйте, сэр Джейкоб, — сказал пожилой своему давнему партнеру по глобальным играм. — У меня есть к вам небольшое дело.

— Рад это слышать, Дэвид, — радушно улыбнулся тот, что был помоложе. Они оба уже давно называли друг друга просто по именам. — К вашей мудрости всегда приятно прикоснуться. Нам следует еще кого‑то пригласить или нас двоих вполне достаточно?

— Да, Джейкоб, если вас не затруднит, то мне хотелось бы обсудить возникшие сомнения с монсеньором Ортинским из Istituto per le Opere di Religione и мистером Брауном.

— Что‑то на самом деле серьезное? — седеющие брови на рано полысевшем черепе сэра Джейкоба поднялись домиком.

— Не знаю, Джейкоб, пока не знаю. Это и хотел бы обсудить. Если это возможно, то на проверенной территории.

Уже после заката четверка заговорщиков собралась в полусотне километров к западу от Сан–Ремо на вилле Эфрусси Ротшильд, принадлежавшей сэру Джэйкобу, где и расположилась в японской части парка.

Епископ Пол Марцинкус Ортинский, больше похожий на боксера–тяжеловеса, чем на священника, участник многих околоватиканских скандалов и сплетен, подозреваемый в убийстве Папы Римского и русского Метрополита Никодима, громадной скалой возвышавшийся над собравшимися, пил разбавленное родниковой водой вино. Он всю жизнь много курил, и в правой его руке постоянно тлела сигарета "Marlboro" — он ценил только эту марку в память об оставленном давным–давно Чикаго.

Сэр Джейкоб сидел в садовом плетеном кресле и задумчиво поглаживал седоватые виски, раздумывая, следует ли сделать замечание епископу и потребовать стряхивать пепел в пепельницу?

Третий из приглашенных — мистер Браун — невыразительный человечек с ровным пробором тонких волос и оттопыренными ушами, глядя на которого каждому захотелось бы прослезиться — такой он был невзрачный и даже жалкий. Если, конечно, не принимать в расчет его костюма стоимостью в полторы тысячи фунтов стерлингов, запонок с небольшими бриллиантами (по пол карата, но зато пять штук на каждой!) и туфель по триста фунтов вместе с обязательными к ним тонкими резиновыми калошами. Мистер Браун закидывал в рот один за другим орешки из стоявшей на столе вазочки.

Все трое приготовились внимать патриарху собрания.

И старый Дэвид, внешне немного похожий на сэра Уинстона Черчилля — той же бульдожьей основательностью, квадратным лицом и общей тумбообразностью, не стал затягивать ожидание:

— Господа, у меня есть сомнения в честности наших друзей из Кремля. Мои люди обнаружили доказательства перемещения капиталов вопреки установленным договоренностям. Джейкоб, я не очень люблю вести дела с вашим дядюшкой Эвелином, да и вас он не жалует, однако знать об инициативе "товарищей" он должен.

— Королева будет недовольна, — унылым голосом сообщил собранию мистер Браун.

— Закройте большевикам кредитную линию, чтобы не мнили о себе лишнего, — посоветовал епископ Ортинский, пыхнув табачным дымом.

— Я найду способ известить об этой самодеятельности дядюшку, — обнадежил Рокфеллера Джейкоб. — Он надавит на Горби и все образуется.

— Пусть надавит. В прошлый раз все хорошо получилось. Генеральный секретарь оказался очень сообразительным человеком, не то, что этот тугодум Брежнев — семнадцать лет рассуждал и так и не решился. Горби взялся за экологию с такой энергией, которой от него даже я не ожидал. Результат хорош — русские совершенно перестали выращивать свою птицу — неэкологичную, и теперь везут к себе нашу, на которую, честно сказать, даже собаки не всегда смотрят благосклонно. Мои псы такое точно есть не станут.

— Это совсем немного, — скривил рот отец Марцинкус.

— Это всего лишь начало, — поправил его Дэвид. — В прошлую нашу встречу мы обсуждали экологию, и сегодня мы видим, что вопрос был поднят не зря. Сейчас нам предстоит решить, как и куда двигаться дальше. Но важно, чтобы со стороны других центров интересов в КПСС, а они, я вас уверяю, есть, не началось противодействие нашим усилиям. И в этом, Джейкоб, я полагаюсь на вашего дядюшку Эвелина.

— Мы чем‑то можем помочь? — спрашивая, Епископ Ортинский прикурил очередную сигарету.

— Посмотрим, что ответит дядюшка, святой отец. — Вместо Дэвида ответил сэр Джейкоб.

— Королева будет недовольна, — то ли угрожал, то ли брюзжал мистер Браун.