К моей досаде итальянская история не закончилась для нас единственным визитом Гернсбека и Паццони. Во второй раз макаронник явился один, он пришел ко мне домой, и его английский оказался совсем не так плох, как представил его коллега из ФБР.

Я уже собирался ложиться спать, время приближалось к полуночи, когда в дверь постучал Алекс:

— Сардж, — не входя в комнату, сказал он из‑за двери, — приперся этот итальянец. Настаивает на встрече.

Я как был — в полосатой пижаме и халате — спустился со второго этажа и вышел к гостю.

Сеньор Паццони стоял посреди гостиной, разглядывая обои на стенах и теребя в руках какой‑то из журналов, что в были сложены на столе в высокую стопку. В легком светлом плаще и фетровой шляпе, он был похож на героя какого‑то старинного черно–белого кино: ни дать ни взять, благородный полицейский явился в бандитское логово выводить погрязших в преступлениях злодеев на чистую воду.

— Бонанотте, сеньор Паццони. Чем обязан? — я старался быть вежливым, хоть мне и не нравилось, когда мешали спать.

— Завтра заканчивается моя командировка, и я улетаю, — сообщил мне итальянец таким тоном, словно ждал, что я начну его упрашивать остаться.

— Увидите Родину, сеньор Паццони, и я вам даже немного завидую. У меня‑то она всегда перед глазами, вспоминать нечего. Нет этого сладкого чувства вернувшейся потери. Оливки–маслины, моцарелла–тарантелла, пицца–лазанья–паста, темноглазые сеньориты. Я бы сам с вами поехал, мне Италия по душе. Но — дела, будь они неладны! Так чем обязан?

— Вы позволите? — он показал глазами на кресло.

— Конечно, комиссар. Чай? Может быть, немного виски?

Он молча уселся в облюбованное кресло и положил мой журнал себе на колени.

— Не нужно.

— Итак…

— Я знаю, что это вы устроили взрыв в отеле, мистер Саура. Вы и ваш друг Майнце.

Мне стало смешно: так глупо "на пушку" нас еще брать никто не пытался. Алекс, стоявший в дверном проеме, хмыкнул неопределенно.

— У вас есть доказательства? Может быть, мне прямо сейчас написать явку с повинной?

— Вы зря иронизируете. Я найду доказательства. И когда найду — вам будет не до шуток. — Он обхватил голову руками. — Тогда вы ответите за свое преступление.

Я все‑таки плеснул в стаканы понемногу бурбона и поставил один перед итальянцем.

— Выпейте, мистер Паццони. Хуже не будет, но может быть, тогда немного спадет ваша необоснованная агрессия? Я не вызываю полицию только по тому, что вы мне чем‑то симпатичны, мистер Паццони. Может, на дядюшку похожи? Я не желаю вам неприятностей…

Черт! А неприятности‑то уже произошли!

Сегодня умерла его приемная дочь. Глупая случайность — она проходила мимо злосчастного отеля в момент взрыва и получила два осколка стекла в горло и один в глаз. Одна из целой компании друзей и подружек. Месяц она пролежала в коме и сегодня, когда он звонил в больницу, ему сказали, что соболезнуют…

У меня затряслась рука со стаканом, я одним глотком осушил его. И беспомощно оглянулся на Алекса.

Паццони уныло посмотрел на меня:

— Я найду доказательства, — повторил он. — Ей ведь было всего девятнадцать, понимаешь ты это, сопляк? Всего девятнадцать. Чем она заслужила такое?

Не произнося ни звука, я сел в кресло напротив, хотел что‑то сказать, но в горле одновременно и пересохло, и заворочался тугой комок.

— Кому, комиссар? О чем вы говорите? — вступил в разговор Вязовски, видя, что я слегка "поплыл" от своего прозрения.

— Моей Софии, — на его небритых щеках блеснули влажные дорожки. — Она умерла сегодня. Из‑за устроенного вами "розыгрыша". Почему она, мистер Саура? Вы держали ее в своих планах? Почему взрыв произошел в тот миг, когда она проходила мимо?

— Случайность… — я прошептал в стакан, который так и держал у пересохших губ. — Красные бригады…

— Мне уже безразлично, кто это был, мистер Саура, — перебил меня комиссар, — вы, Красные бригады, рука Господа. Я знаю, что вы к этому были причастны, и вы за это ответите. Меня, скорее всего, отстранят от ведения этого дела. Но тем для вас хуже. Тем хуже. Мне уже пора на пенсию и я уйду сам. Теперь я не буду связан условностями и процедурами. Я пришел объявить вам войну, мистер Саура. Либо вы сдадите мне исполнителей, либо остаток своей жизни я буду занят уничтожением вашей.

Он резким движением смахнул со столика стакан с виски и тот, ударившись в стену книжного шкафа, раскололся на части с громким хлопком.

— Пошел вон, — спокойно произнес Вязовски. — В следующий раз, когда пожелаешь увидеть мистера Сауру, озаботься получением ордера от судьи. Проваливай, пока я не решил, что ты нарушил неприкосновенность частной собственности. Бегом.

В его руке, твердой и спокойной, уже обосновался "кирпич с курком" — Ruger Р85.

Паццони, к его чести, не испугался. Он встал, бросил на столик журнал, отряхнул плащ, поправил свою дурацкую шляпу и положил передо мной на столик фотографию:

— Это она, моя Софи. Запомни ее, говнюк.

С этими словами он пошел к двери. На пороге оглянулся и сказал в лучших традициях американского кино:

— Я вернусь.

— В добрый час, — пожелал ему Вязовски и закрыл за итальянцем дверь.

Он сел напротив меня, в то кресло, где только что сидел Паццони, и прямо из горла хлебнул несколько глотков.

— Что произошло? — вытерев рукой с пистолетом тонкий потек по подбородку, спросил Алекс.

В нескольких предложениях я рассказал ему историю комиссара. Вязовски выслушал не перебивая и продолжал молчать, когда я уже закончил.

— Наверное, нужно позвонить Заку? — невпопад спросил я.

— Зачем? Зак умеет воскрешать усопших девиц? Не думаю. Никто не застрахован от случайностей. А они будут всегда. И чем непрофессиональнее исполнители, тем больше таких случайностей.

— Ты бы сделал лучше?

— Я бы не взялся. У меня другой профиль — противоположный.

— Я больше не хочу таких случайностей, Алекс. — Мне стало так тоскливо, что захотелось напиться.

Я протянул руку и Вязовски, понимающе хмыкнув, отдал мне бутылку, в которой еще оставалось чуть больше половины.

— Только сегодня, — чуть придержав ее, предупредил Алекс. — Если ты захочешь и завтра, я тебя отлуплю.

— Стоило бы, — согласился я и приложился к горлышку.

Бурбон вдруг стал на удивление безвкусен — не обжигал, не пьянил — вода водой.

— Таких засранцев, как мы с Заком — еще поискать. Стоило бы отлупить, чтобы думали мозгами, а не шапкой.

— Пей, моралист, — Алекс достал из бара еще одну бутылку. — Лучше было бы, когда бы Блэк тебя сдал своим хозяевам?

Я протянул ему свою — чтобы чокнуться, но Алекс отстранился.

— Не за здоровье пьем. Думай, вспоминай, командир, что там дальше в твоей пьесе? Сильно он нам напакостит?

Я задумался, не забывая иногда прихлебывать:

— Нет, как он сможет напакостить? Лет пять он будет ждать нашей промашки, собирать компромат, вынашивать свою месть. На этой почве несколько раз явится предъявлять улики и дважды спровоцирует расследования, которые кончатся извинениями. В девяносто четвертом решит, что мы ему не по зубам и начнет искать контакты в среде местной мафии. Найдет подходы к семье ДеКавалканте из Нью–Джерси и "сдаст" нас им. Вернее, "закажет": Зака, меня и тебя. Отдаст все, что имеет, включая доставшийся от дяди участок земли на Сицилии. Но жадные мафиози придут сначала к Снайлу и предложат ему крышевание. И из кабинета Тома отправятся прямиком в Марион, или куда там положено здесь сажать особо буйных преступников? ФБР произведет облаву, прихватив помимо ДеКавалканте еще и кого‑то из Дженовезе и Гамбино. Возьмут многих, но пара капо останется на свободе и они‑то и отомстят Паццони за подставу. Пока что так. Если мы не решим что‑то изменить.

— Хороший сериал бы получился, — вздохнул Алекс. — Честный комиссар, продажные бизнесмены и полицейские, месть–кровь–перестрелки, все такое. Ладно, если ничего срочного не нужно делать, то заканчивай потихоньку свои рефлексии и спать ложись, я пойду, книжку почитаю. Марио Пьюзо. Как раз про всех твоих Дженовезе–Бонанно.

Он приглушил освещение, оставив мне горящий торшер.

Алекс протянул руку к так и лежащей на столе фотографии Софи, но я придержал его:

— Оставь, пусть полежит здесь.

Я остался один со своими мыслями, мертвой Софи, поздним раскаянием и надвигающейся ночью.

В одиночестве почему‑то не пилось. Зато хорошо вспоминалось: Чарли Рассел, Дэни Блэк, Донован, теперь вот еще девочка София — сколько их еще будет? Тех, кто вольно или невольно окажется на моей дороге? Пять–десять–сто–тысяча? Я пытался заглянуть в будущее, но про себя, как обычно, все было непонятно, вернее — одновременно сбывалась уйма вариантов. Прав Вязовски — нечего разводить антимонии, ни к чему доброму это действо не приведет. Голова привычно закружилась, и будущее снова навалилось тяжелой горой на мою шею.

Я допил бутылку, положил фотографию в карман халата и отправился спать. Но ничего не вышло. Совершенно трезвый я таращился в потолок и мириады мыслей терзали голову.

Все чаще мне казалось, что я просто брежу и вижу какую‑то затянувшуюся иллюзию своего странного существования, доступную только мне. Честное слово, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я лежу на одной из коек в клинике Майцева–старшего и все, что со мной происходит — только лишь нестандартные электрохимические процессы в нейронах и всяких синапсах, что причиной всему разрушенные миелиновые оболочки нервных волокон — я бы возликовал от счастья, потому что тогда мне не пришлось бы хранить в памяти сотни вариантов уже произошедших и грядущих событий.

Я ведь еще мог даже в тот момент позвонить какому‑нибудь школьному приятелю и услышать в ответ:

— Привет, старик! Ты уже закончил институт? — Ведь он, мой приятель, все еще жил в том настоящем, которое уже не случилось. Он искренне полагал, что я стану инженером и сильно удивился бы узнав, что того будущего, что было прочно впечатано в канву времен, уже никогда не будет. И его карьера, его семейные отношения, вся его жизнь уже необратимо изменилась моими усилиями. Но он жил в том времени, где все еще "все шло по плану". И очень изумился бы, нарисуй кто‑то перед ним две его разные жизни — случившуюся и предполагаемую. А виноват в этой двойственности только я. Но есть ли у меня такое право?

Все это очень странно и необычно.

Когда история наших приключений только начиналась — я думал, что все это ненадолго. Сделаем дело и станем радоваться. Действительность оказалась куда хуже, напряженней и продолжительней. Мы все время что‑то начинали. И ничего не заканчивали. Мы начали зарабатывать деньги и то, что мы делали сейчас — тоже было всего лишь началом. Мы начинали большую медиакомпанию, и она все еще была в зачаточном состоянии. Мы начинали, начинали и конца этим начинаниям не проглядывалось. И стало невозможно оценить эффективность своих усилий — что мы делаем, как мы делаем. Да, можно было "заглянуть" в будущее и чужими глазами увидеть итоги своих усилий, но это становилось еще одним вариантом, которые и без того переполняли мою тяжелую голову. С каждым разом такое "заглядывание" тяжелее отражалось на моем состоянии.

Как‑то один мой знакомый заметил:

— Вечный субботник невозможен. Если ты каждое утро просыпаешься и идешь убирать мусор на улице — ты должен иметь в этом какой‑то интерес. — Он имел в виду деньги. — Если этого интереса нет, то через неделю ты бросишь это занятие, если, конечно, ты не сумасшедший вроде деда Акмала, живущего в третьем подъезде. Ему пофиг, у него свой интерес — не должно быть светлого мусора на темном асфальте.

Деньги уже давно перестали быть моим "интересом". Это только инструмент. Чем их больше — тем инструмент качественнее и универсальнее. И уже пора бы случиться тому ожидаемому переходу "количества в качество", но что‑то он никак не приходил.

К тому же я стал замечать, что рынки начинают вести себя немножко иначе, чем в "старом будущем". Едва не треть наших активов была вложена в японский "земляной" пузырь, который в прежней реальности должен был лопнуть через пару лет — 29 декабря восемьдесят девятого, а сейчас рос практически экспоненциально: земля под дворцом микадо стоила уже дороже, чем вся Калифорния. А если пересчитать в деньги стоимость всей японской земли, то выходила она чуть дешевле — на десять процентов — чем земля всего остального мира. Только вот, насколько я помнил, земля в квартале Гиндза должна была стоить 1 миллион долларов за квадратный метр в 1989 году, а в нынешней реальности она уже перешагнула этот рубеж. На год раньше. Потому что йена против доллара дорожала чуточку быстрее, и сама земля, номинированная в йенах, тоже оценивалась повыше.

Несчастной Японии уже никогда не выбраться из той ямы, что ей уготована — вечная стагнация станет бичом ее экономики. За последующие десять лет цены на коммерческую недвижимость упадут в сто раз, а на жилую — в десять. И все равно при этом будут дороже любой другой недвижимости на планете. Индекс японского рынка Nikkei 225 почти двадцать лет будет постоянно валиться — с подоблачных 39 тысяч пунктов к реальным 7 тысячам — как раз примерно так и стоит на самом деле японская экономика — в шесть раз дешевле, чем нынче оценена. Никому мало не покажется. И респектабельные "инвесторы" (на самом деле — биржевые спекулянты) побегут из страны как испуганные тараканы.

Мне было наплевать на Японию — в конце концов, нужно быть настоящим идиотом, чтобы полагать, что твои достижения и твоя ценность действительно так высоки как оцениваются и не придумать защитных механизмов. Поделом. Я собирался вытащить из дальневосточного колосса все деньги, до которых смогу дотянуться.

Когда все обрушится (а теперь это должно было случиться на два дня раньше — не в "черную пятницу", а в "очень черную среду" следующего года), в наших руках окажется около трехсот миллиардов долларов — не связанных обязательствами, не обремененных долгами, совершенно свободных средств. И это уже очень серьезная заявка на глобальное доминирование на рынках. Вот тогда за нас и возьмутся всерьез.

Стоило за оставшееся время укрепить свои структуры. Но если цена этого укрепления — смерть вот таких софи… То я не знаю, как смогу и дальше спокойно спать. Видимо, не те книжки я в детстве читал.

Мысли скакали с пятого на десятое, совершив круг, непременно возвращались к мертвой девочке, фотография которой лежала в кармане теплого халата.

Но ничего конструктивного не придумывалось. Наверное, как раз по причине неустойчивых метаний возбужденного алкоголем и самобичеванием разума.

Утро я встретил совершенно разбитым и невыспавшимся.

Вязовски удрученно хмыкнул, посмотрев на мою перекошенную физиономию, притащил радиотелефон и набрал номер офиса:

— Скажи Линде, что будешь весь день болеть. Все равно сегодня пятница и вряд ли будет что‑то важное. Возьми с собой свой мобильный телефон на всякий случай.

Я послушно исполнил его требование. Бессонная ночь, похмелье (вот, кстати, интересный эффект — опьянения нет, а похмелье есть) и разбегающиеся мысли в голове не способствуют проявлению волевых качеств.

Затем он заставил меня тепло одеться, спуститься вниз и сесть в машину. Безразличие потихоньку уступало место любопытству.

— Как ехать к твоему "старине Сэму"? — спросил Алекс, усаживаясь на водительское место.

— Он в полях сейчас. Табак, кукуруза, соя — самое время.

— Ну, значит, и нам нужно приложить силы к сбору урожая, — бесстрастно заявил Вязовски, заводя мотор.

Я рассмеялся:

— Какой урожай? Он еще даже посадить не успел ничего! Весна же!

— Да мне поровну, — отмахнулся телохранитель. — Садить–собирать… В чем разница для горожанина? И то и другое — праведный труд в чистом поле. То, что доктор прописал. Там и поговорим. Сейчас и здесь тебе в голову ничего не ляжет, потому что кажешься ты себе пупом мира. А нужно испачкаться в грязи и коровьем говне, чтобы нормально мысли улеглись. Понятно?

Я усмехнулся, но направление показал, и мы резво помчались в сторону Франкфорта — к Батту, которому я обещал приехать на Рождество, но обманул.

Его хозяйство за полгода моего отсутствия перекрасилось в небесно–голубой цвет, оставив в прошлом те изумрудные оттенки, что делали его едва различимым в густой листве посаженных вокруг дома вязов. Теперь в их проступившей свежей зелени проглядывалась голубизна и подъезжающему гостю могло показаться, что дома нет вовсе. Но он был.

А на его крыльце обнаружилась моложавая незнакомая тетка. Сначала я подумал, что это, видимо, вернулась дочь Сэма, но потом сообразил, что этой тетке лет сорок пять и дочерью Батта она быть не может.

Сэмюэль частенько говорил, что "ноги этого дьявольского племени" в его доме не будет — и вот нате вам! Не одна нога, о которой он рассуждал, а сразу две — длинные, упакованные в джинсы от Levi Strauss. Лицо обладательницы этих конечностей оказалось невыразительным, блеклым и скучным — таким дамам требуется не меньше тонны косметики, чтобы окружающим стало понятно, какая из выступающих частей над плоскостью щек является носом, а какая подбородком. Но зато такая физиономия позволяла нарисовать на себе любое личико — от детской кукольной мордашки до законченной стервозности отпетой вамп. Светлые кудельки волос начинались темной полоской непрокрашенных корней, а на шее виднелись солидные морщины, выдававшие не только возраст, но и немалый жизненный опыт. В руке она держала сигарету в мундштуке.

— Добрый день, — приветствовал ее Вязовски, пока я увязывал в своем сознании ее существование с образом Сэма.

— Здравствуйте, молодые люди, — голос у дамы оказался неожиданно твердым и… насыщенным, что ли? — Вы к Сэму, наверное?

— Да, мэм, — откликнулся Алекс. — Как его найти?

Она посмотрела вверх — на редкие облака и яркое солнце, потом мельком глянула на простенькие часы на правой руке — наверное, была левшой.

— Заходите в дом, Сэм вернется к обеду, а обед через час. Вы, молодой человек, если я не ошибаюсь — Сардж?

Я кивнул, сообразив, что она могла видеть меня на нескольких фотографиях.

— Ну а вы никак не можете быть Заком, — утвердительно заявила она, показав мундштуком на грудь Вязовски. — Зак моложе и совсем на вас непохож.

— Вы правы, мэм, — согласился он. — Меня зовут Алекс. Я из новых друзей Зака и Сарджа.

— Я — Нэнси. Можно миссис Бриджпорт. Но лучше — Нэнси, так я кажусь себе моложе, — она дробно рассмеялась. — Приходит возраст, когда самообман становится привычкой. Проходите, молодые люди.

До приезда Сэма мы болтали обо всякой ерунде, попивая молочный чай с пышками, печь которые Нэнси любила без меры. Хотя сама не ела — берегла фигуру. Постепенно выяснился и ее статус в доме Батта.

Они встретились на ипподроме, куда привезли своих полуторалеток на пробы. Миссис Бриджпорт тоже оказалась страстной лошадницей, после смерти своего мужа тащившей немалое хозяйство, оставшееся ей в наследство. На ипподроме они и решили "объединить свои конюшни". Вот как, оказывается, это называлось у Сэма.

Ну, решили и решили. Нэнси показалась нам веселой хохотушкой без глубоких мыслей, вся погруженная в кухонно–полевые дела. Она беспрестанно курила Marlboro одну за другой. Прикуривая очередную, всегда вздыхала и пару минут мечтала о том, что если бы это была ее последняя сигарета, она на следующий день помолодела бы лет на тридцать.

Сэмюэль, ознаменовавший своим появлением начало обеда, выглядел довольным. Он степенно поздоровался с Алексом и долго тискал меня своими пухлыми лапами. Вроде бы даже прослезился немного на тему "не забываете старика"…

Пока мы втроем насыщались, вокруг квохтала Нэнси, осыпая нас сигаретным пеплом и щедро уставляя стол все новыми и новыми тарелками.

Пообедав, Сэм почесал свое обширное пузо, сунул в рот сигарету и принялся пространно рассуждать о возможностях применения двух человечьих — нет, не человечьих, а всего лишь маклерских сил — на его обширных пастбищах и полях.

— Нам что‑нибудь погрязней. До чего руки не доходят, а нужно, — Алекс не отступился от желания смешать меня с навозом. — Чтобы без дрожи потом вспоминать не получалось. Найдется такая работа?

Сэм пожевал фильтр сигареты и отстраненно заметил:

— Найтись‑то найдется, а вот заплатить мне вам нечем — не сезон. И без того мы с Нэнси задумываемся о кредите.

Довольный Вязовски оглянулся на меня и весело сказал:

— Да он вам сам еще приплатит за такую работу! Что делать нужно, босс?

— Прикупил я по осени у соседа участок земли и на нем ток молотильный. Вот туда все сбережения и ушли…

— И–и-и–и?

— Я не знаю, зачем вам это нужно, да и не мое это дело. Если просите — значит, есть необходимость. Ну, в общем, безрукий был сосед. Да и сын у него такой же. Да и дочь тоже. Сектанты. Они к нам из Кливленда приехали. Взяли землю, наняли в работники каких‑то хиппи и стали по полям шастать, курильни свои всюду таскать. А ведь дело‑то такое, что сколько не молись, а если работать никто не будет, то ничего и не вырастет. За два года такого хозяйствования земля, конечно, отдохнула. Но, — Сэм изобразил поиск особенно умной мысли, — его семейку на себе не удержала. Банки, заклады — обычная история. Мне за полцены, считай, ферма досталась. Ну и умотали. В Кливленд, наверное. Но это неважно.

— Рожай уже, а? — даже Нэнси не выдержала его долгого вступления.

— Не учи меня, женщина! — Сэм пыхнул сигаретой. — Я и без того такой уже ученый…

— Не слушайте его, — миссис Бриджпорт была куда лаконичнее. — На молотильном току эти Коллинзы оставили забитый отходами бункер, а лопнувшая труба на треть залила его водой. Если эта каша высохнет и схватится, то потом его ничем не выковыряешь. Придется всю постройку разбирать и новый бункер ставить…

— Да, — поддакнул Сэмюэль Батт. — Нужно его почистить. Я два раза нанимал каких‑то мексиканцев, но они как на это болото посмотрят — так сразу цену втрое поднимают. Так и не договорились. Возьметесь?

— Правда, там еще, кажется, крыса утонула. Наверное, даже не одна. — Уточнила Нэнси. — Так что запашок стоит… потрясающий. Но ждать пока высохнет все равно нельзя — дорого очень.

Раньше у Сэма никакого молотильного тока не имелось. Табак не требует никакого обмолота: нанизывай листы на нитку, да вешай сушиться. И потому я понятия не имел — о чем он говорит.

— Глубокий? — Наверное, Алексу приходилось сталкиваться с чем‑то подобным, потому что спросил он уверенно.

Сэм пожал плечами:

— Он же мусором забит и в землю вкопан. Откуда мне знать его глубину? На полу дырища пять на пять футов — это могу точно сказать. А какой она глубины — вы и измерите.

Глубиной бункер вышел почти шесть метров. Мы пластались два дня — остаток пятницы и всю субботу, вычерпывая из него двенадцать кубов мамалыгообразного дерьма вперемешку с полуразложившимся крысиным семейством, в котором насчитали под полсотни хвостов. Не знаю, как уж они не почувствовали скорой смерти, ведь, говорят, крысы — самый совершенный индикатор близкого конца.

От вони разлагающейся органики не спасали респираторы, глаза слезились даже в обязательных очках, а ноги отказывались спускаться вниз, но, в конце концов, мы сделали все и даже вымыли бункер изнутри.

Сэм приезжал на своей Мэг — так он звал пегую кобылку — несколько раз. Он вывозил трактором очередную порцию густой жижи, и на его толстом лице бродила довольная ухмылка. Видимо, мой "дядюшка" и в самом деле не рассчитывал так легко справиться с непростой задачей.

Когда последнее ведро буро–черной жижи моими трясущимися руками было загружено в кузов трактора, Алекс выбрался по лестнице наружу, снял мокрые перчатки, довольно потер руки и заявил:

— Если ты будешь рефлексовать по каждому поводу, то именно такой работой будут заниматься твои и мои потомки в обозримом будущем: месить гавно для Сэмов и радоваться тому, что их кормят. Невозможно ковыряться в дерьме и ходить в белом фраке. Такое только английской королеве позволено: какими бы помоями не обливалась, а всегда в блеске славы и обожания. Но чтобы она этим пользовалась, ее предкам пришлось пройтись через такое же, — он кивнул подбородком на кузов трактора, — только еще с кровью. Которую они же сами и пустили. Предоставишь моим детям шанс стать ассенизаторами?

Не знаю, что освежило мою голову — слова Алекса, долгое копание в грязи или усталость, но сняв свои перчатки и бросив их в трясину зловонной грязи в кузове, я похлопал своего доморощенного психотерапевта по извозюканому в вязкой пульпе плечу и ответил:

— Нет. Никогда.

Он в ответ подмигнул мне:

— Так‑то!

— Не знай я тебя, Сардж, как облупленного, — раздался за моей спиной голос Сэма, — я решил бы, что ты русский. Только эти ненормальные, а я был знаком с несколькими такими еще в Большом Яблоке, проковырявшись неделю в канализации, могли радоваться так, будто отыскали Клондайк.

— В яблочко! — рассмеялся Вязовски.

— Да и поляки недалеко ушли, — подозрительно посмотрел на него Сэм. — Такие же… безголовые.

— Ну вот вы и попался, товарищ Иванов, — с жутким акцентом по–русски по слогам проговорил Алекс. — Какие ваши доказательства!

Я едва не упал на землю — так смешно он изобразил англо–австрийское произношение Арни в "Красной жаре", еще не вышедшей на большие экраны, но трейлер которой уже крутили по множеству каналов.

— Надо бы позвонить в ФБР, — давясь смехом, вслух "подумал" Сэмюэль.

И это его заявление вызвало у нас настоящий приступ хохота. Мы размахивали руками, хватались за животы и разбрасывали вокруг брызги зловонной мути, а Сэм, закрыв лицо растопыренными пятернями попятился от нас к своей Мэг, меланхолично разглядывающей что‑то на теплой земле.

Когда мы успокоились, Батт сунулся в бункер, изобразил пальцами "О–кей" и полез в трактор — вывозить последнюю порцию собранного нами мусора.

Вечером воскресенья, помытые и накормленные (Нэнси радовалась, что так дешево — еда и вода — ей никогда еще работники не обходились), мы тронулись в обратный путь. Не знаю, получился ли тот результат "лечения", на который рассчитывал Алекс, но мне и впрямь сильно полегчало.

Софи не жертва морей глупости и самонадеянности. Просто так и должно быть. А чтобы никто не мог упрекнуть меня в ненужных смертях, мне всего лишь ничего не нужно делать. Но тогда я сам съем себя еще быстрее, потому что тогда тысячи русских, ни в чем не виноватых девчонок, разделят судьбу Софи уже точно по моей вине — в Чечне и Дагестане, Фергане. Наверное, она бы меня простила.