I

Старатель Яков Скоробогатов возвращался с рудника вершной. Июльское солнце немилосердно жгло, а небо казалось жестяным, луженым. Придорожные деревья недвижно застыли в знойном мареве, покрывшись серым налетом пыли. Чуть заметное дыхание ветра не холодило, а как будто еще более распаривало.

Гнедой толстозадый мерин нетерпеливо мотал головой, хлестал по бедрам хвостом, отгоняя злобно жужжащих слепней и оводов. По всему его телу, как сквозь сито, просачивался пот и бугрился местами желтоватой пеной.

— Жара-то какая, прости, господи, — снимая круглую бобровую шапку и утирая рукавом со лба едкий пот, бормотал Скоробогатов.

От зноя, парного дыхания ветра и вида запыленных кустарников тоскливее становилось на душе. «Ушел фарт… как провалилась жилка…» — думал Скоробогатов. Устало опираясь на подвешенные к седлу пестери, он смотрел на серую пыльную дорогу, опустив поводья.

Впереди виднелось заводское селение Подгорное, разбросанное по отлогим холмам. Глубоко в яму провалился завод, прижатый Лысой горой, похожей на каравай хлеба. По ту сторону Подгорного в тысячеверстные дали синеватой каймой уходил лес. Сбоку из-за леса вышла остроглыбая гора Магнит, у подножья которой разинула зев ступенчатая огромная яма — железный рудник.

Всё это было давно знакомо Скоробогатову. Но теперь он упорно глядел на завод, в яму, откуда высунулся десяток черных труб, размазывающих в раскаленном небе негустое облако дыма.

«Хоть в завод иди да запрягайся в работники к Антуфьеву, к князю», — подумал он.

Въехав на ближний пригорок, откуда прямой тракт серой холстиной протянулся в Подгорное, Яков пристально всмотрелся в одну из улиц, похожую на зеленую ленту. Среди небольших домиков высился двухэтажный дом с зеленой железной крышей.

«Мой дом был», — пронеслось в голове Якова и он вспомнил прошлое, когда Скоробогатов «жил», когда ему «везло» — шло золото, была «богатецкая жилка»… Быстро построил он этот дом!

Как из земли вырос, — говорили тогда соседи.

Были у Скоробогатова в ту пору и хорошие кони. «Как звери были!» Любил Яков возиться с ними, укрощать их буйный характер. Он украшал их дорогой, с набором, сбруей «московского ремня». После каждой сдачи золота в контору он на тройке разъезжал по улицам Подгорного. Сам был всегда щеголевато одет, — бобровая шапка с бархатным верхом, щегольский полушубок, яркокрасная рубаха, плисовые широкие шаровары, ботфорты с лаковыми подклейками. Пальцы Скоробогатова были унизаны массивными золотыми перстнями. В больших пошевнях, на тройке с колокольцами, он, как бешеный, влетал в окраинные улицы, возвращаясь с прииска, и люди испуганно сторонились от остервенелых, взмыленных лошадей. Голову Яков в ту пору держал прямо, на людей смотрел свысока, особенно на рабочих, которых он считал «худо- душными людишками». Встречаясь с ними и выслушивая их жалобы, он самодовольно поглаживал рыжую бороду и говорил:

— Жить вы не умеете.

Все это было и промелькнуло, как сон, но он любил вспоминать прошлое, — эти воспоминания согревали сердце и будили надежду… Сегодня было не то. Он страдал от горькой обиды, которую нанес ему штейгер Исаия Ахезин.

Дошедший до отчаяния, Яков метался по речонкам, по логам, отыскивая нетронутые места, чтобы сделать заявку. Исаия с лесообъездчиком подошли к нему, когда он делал пробу на жолобе в Кривом логу.

— Что? Шаромыжишь, Яков Елизарович? — вкрадчиво с ехидцей спросил Ахезин, — докатился, хищничеством занялся?

Скоробогатов почувствовал, как краска стыда и обиды разлилась по лицу.

— Разведку делаю, Исаия Иванович, — виновато ответил он.

— Ась? — как бы не расслышав, насторожился Ахезин, и его худое лицо ехидно заострилось в углах, глаза засветились колющими искрами.

— Разведку делаю, говорю я.

— На разведочку нужно баночку от конторы взять. С печатью с заводской, Яков Елизарович!

— А я допрежь хотел, чтобы потом впустую не вышло.

«Снасть» Ахезин не отобрал, а только значительно сказал, подчеркнув свою власть:

— Ну, уж ладно, на первый раз тебе спущу, потому знаю тебя. А больше с этим художеством мне не попадайся, Яков Елизарович. Мужик ты был — на славе жил… Дружбу терять не будем… Изломай, Прохорыч, — приказал он лесообъездчику.

Прохорыч, — здоровый, плечистый, с загорелым лицом, обросшим густой темнорусой бородой, — выворотил жолоб, устланный дерном, и забросил его в ближайший глубокий шурф.

— Давай забирай снасть-то, Яков Елизарович! Мы тебя проводим до тракта-то, — так же ласково и ехидно сказал Ахезин.

Яков покорно подчинился.

Когда они выехали из гущи леса на широкий тракт, Исаия повернул в противоположную от Подгорного сторону, сказав:

— Ну, так до увидания, Яков Елизарович, счастливого пути!

Задумавшись, Скоробогатов не заметил, как въехал в свою улицу, Малую Вогулку, где он жил в старом, почерневшем от времени доме на три окна. Дом этот ему достался по наследству от деда Луки, непокорного кержака-раскольника, ушедшего в скит на Еловые горы спасать евою душу от «антихристовых печатей», которые вводил заводчик князь Антуфьев. И дело старательское Яков получил тоже по наследству.

Скоробогатовский дом наклонился острым коньком вперед, как бы прикрыл свое лицо от солнца. Яков не подгонял лошадь. Мерин, выйдя из злого жужжания слепней, шагал, не торопясь, опустив голову. Горланили петухи. На дороге пурхались куры, поднимая пыль. Навстречу Якову по полянке шла Кулажиха-староверка в косоклинном сарафане, озлобленная нуждой баба. Она вела чумазую, загорелую девочку в замусоленной короткой до пупа рубашонке. Злобно дергая ее за ручонку, Кулажиха ругалась:

— Да иди ты, будь ты проклятая!

Девочка подпрыгивала от увесистых шлепков матери, ревела, широко разевая рот. Льняные кудреватые волосы растрепались, косичка с красной тряпкой загнулась вверх хвостиком.

Кулажиха, увидев Скоробогатова, сердито крикнула:.

— Что прохлаждаешься? И не торопишься?.. Ох, и аспиды же вы, мужики!

Голос у нее был жесткий, грубоватый.

Скоробогатов, недоумевая, открыл серые глаза, а Кулажиха, приостановившись, проговорила:

— Что бельма-то выворотил на меня? Не знаешь, поди, что Полинарья твоя родила?.. Уй ты, чучело… Оборотень рыжий. Иди — принимай, парнишку тебе приволокла… Сама, прости, господи, сушенка, а таскает парней…

Кулажиха сердито вздернула девочку на руки и ворча пошла в узкий переулок, а Яков завозился в седле и подхлестнул лошадь.,

В сенях его встретила повитуха — Кирсаниха, полная, широколицая пожилая женщина. На руках ее лежал ребенок, завернутый в тряпье. Она, смотря заплывшими жиром глазами, пробасила:

— Приехал?.. Видно, господь-то батюшка надоумил же тебя — вразумил приехать-то. И дела будто нету!.. Баба последнее время ходит, а тебя леший унес на рудник. Иди… Полинарья-то плохая, на ладан дышит. Двое суток маялась… В церкви царские ворота открывали. Под святые клали… Иди… Я сейчас…

Кирсаниха ушла с ребенком в задние ворота — в огород.

Яков бросился в избу. Полинарья лежала в постели, на деревянной кровати, задернутой красной цветистой занавесью. Он отпахнул занавеску. Маленькое, худое, смуглое лицо Полинарьи было мертвенно спокойно. Она устало открыла черные глаза, удивленно улыбнулась и с тихой радостью проговорила:

— Яков!.. Ты… Приехал?.. А я… Без тебя, ишь! Сынка бог дал…

Скоробогатов наклонился к жене. Полинарья, выдернув сухие, смуглые руки из-под одеяла, сшитого из треугольных разноцветных лоскутков, обняла шею мужа, шепча:

— Я думала… смертынька пришла… И тебя нету…

Яков бережно снял руки жены со своей шеи, наставительно сказал:

— Ну, ты не беспокой себя.

Он присел на край кровати, смотря на родильницу. Ему казалось, что перед ним лежала не его Полинарья, а какая-то другая женщина. Лицо ее, повязанное белым платком, было маленькое, почти детское, а глаза блестели радостным чувством. Она улыбнулась, вздохнула и тихо заговорила:

— Счастья бог дал нам с тобой, отец… Сынок родился в сорочке и в рубашке.

— Штой-то, мать? — обрадовался он.

Вон, посмотри там, Семеновна на божницу положила сушить. Наверно, уж подсохла… Ты поди-ка, отец, в баню-то сходи, да посмотри там, как бы она его не запарила… Боюсь я, уж больно она его жарит…

Яков подбежал к божнице, нашарил небольшой комок ссохшегося детородного пузыря и долго с мечтательной улыбкой рассматривал «счастье». Потом бережно положил комок на божницу, перекрестился, размеренно останавливая руку на лбу, на животе и на плечах.

Приближаясь к бане, он услышал надсадный крик ребенка и тихий басистый голос повитухи:

— Ну, господь с тобой, богородица-мать, заступница… А господи исусе христе… Ну, ну… Родименький мой.

Каждый возглас сопровождался шелестящим хлестким ударом веника.

«Изжарит парня у меня, ведьма», — подумал Скоробогатов и быстро распахнул дверь. Лицо обдало горячим паром и запахом веника. Повитуха в одной рубахе, вспотевшая, ворочалась в тесной закопченной бане. Подняв на ладони красное тельце ребенка к потолку, она хлестала его веником по спине. Увидев Скоробогатова в дверях, испуганно крикнула:

— Ах, чтоб те околеть! Куда тебя черти-то несут, к чужой бабе в баню? Ладно я станушку-то еще не сняла…

Она стыдливо одернув рубаху, присела на лавку.

— Ну, что ты, Семеновна, бог с тобой. Не съем ведь я тебя, — виновато улыбаясь, проговорил Яков.

— Знаю, что не съешь… Ладно, что я уж старуха, а то чего-нибудь, пожалуй, бы придумал.

— Ну что ты, Семеновна!

— Знаю я вас, мужиков. Варнак на варнаке.

— Ты, Семеновна, того… шибко-то не жарь парнишку, а то неровен час — что случится.

— Знаю без вас я… Двадцать годов повиваю… Испуг у ребенка. Бабу надо какую-нибудь позвать… — Потом Семеновна, подумав, сказала: — Ну, да ладно, с тобой можно изладить. Ступай, тащи мочалку да топор!

Яков поспешно вышел. Во дворе он выдернул мочалку из гнилой рогожи и, захватив топор, возвратился в баню. Кирсаниха сидела на полке. Положив ребенка в колени, она расправляла ему руки и ноги.

— Давай сюда мочалину-то!

Скоробогатов подал и стал дожидаться дальнейших приказаний повитухи.

Старуха, шепча что-то, принялась вымеривать мочалиной руки и ноги мальчика. Ребенок вяло бился в подоле повитухи. Свесив голову и разевая беззубый рот, он хрипло кричал. Кирсаниха подала мочалину Якову и приказала:

— Положи мочалину на порог и бери топор.

Яков покорно исполнил.

— Ну, замахивайся топором-то!

— На кого?

— Дурак!.. На мочалину!

Яков замахнулся.

— Чего секешь?..

— Мочало! — ответил Яков.

— Тьфу, ты!.. Говори — испуг!

— Испуг! — ответил Яков, держа над головой топор.

— Секи пуще, чтобы не было!

Яков только сейчас догадался, что нужно делать. Он с остервенением принялся кромсать на пороге мочалину топором, а Семеновна, разглаживая хрупкое тельце ребенка, снова спросила:

— Чего секешь!..

— Испуг! — ответил Яков, обливаясь потом.

— Секи, секи пуще, чтобы не было.

Яков рубил мочало, ребенок, захлебываясь удушливым жаром, пищал. — Повитуха не обращала внимания ни на плач ребенка, ни на Якова. Строго глядя на бьющееся тельце новорожденного, она размеренно продолжала:

— А, господи исусе христе… Чего секешь?..

— Испуг! — уже нетерпеливо, с сердцем крикнул Яков.

— Секи, секи пуще, чтобы не было, — спокойно отозвалась повитуха.

— Да уж будет, по-моему, Семеновна, замаяла парнишку-то, — сказал Скоробогатов, продолжая рубить мочало.

— До трех раз полагается, — строго отвечала повитуха.

Потом, окатив из ковша водой и пеленая ребенка, Семеновна сказала:

— Счастье тебе, Яков, привалило… Береги парня… В сорочке рожают, а в сорочке и рубашке — этого я еще и видом не видывала и слыхом не слыхивала… Тут божья рука, Яков… Упустишь счастье, твоя вина будет… А весь — в мать… Экой же черный будет…

В Якове проснулось новое чувство к Полинарье. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, потому что сам он был переполнен радужными мечтами о будущем «счастье». Обычно он не чувствовал к жене ни любви, ни привязанности. Жил с ней потому, что «законом велено». Иной раз, смотря на худенькую, смуглую Полинарью, он думал: «Хоть бы померла!» Но Полинарья держалась как тонкое, гибкое деревцо. Гнулось оно под напором бурь, гнулось, скрипело и опять выпрямлялось. Так и она. Семейная непогодь приходила нередко… Скоробогатов пьяный бил жену, выгонял ее ночами из дому в зимнюю стужу в одной рубашке, а иной раз просто над ней издевался.

— Полинашка, век ты мой завесила… Смеются надо мной приисковые наши бабы… Я вон какой, а ты?

Яков, выпятив живот и запустив большие пальцы за гарусный пояс, мерял жену презрительным взглядом.

— Сморчок!.. Умирай, а я женюсь…

Полинарья молча плакала в подол юбки, и боялась в это время противоречить мужу. Только рассказывала о своем горе соседкам.

— Что вы, бабы, знаете! Вам жить да радоваться, а я?.. На мне только одна печь не бывала. Только и отдыхаю, пока он неделю на рудниках живет.

Но после рождения сына Яков совершенно изменился. По избе ходил на цыпочках. Чтоб не скрипели сапоги, разувался. Услыхав шорох на кровати и писк ребенка, тихо подходил и, осторожно отдернув занавеску, заботливо спрашивал:

— Ну как, мать, брюхо-то не болит?

— Ничего, Яков, слава богу!

— Поправляйся. Да ты не шевелись: что надо, я сделаю.

Полинарью это удивляло и радовало.

Вечером Скоробогатов позвал соседнего мальчишку Ваську и, сняв с божницы толстую в деревянном переплете книгу, закопченную временем, сказал:

— Ну-ка, Васютка, посмотри, какие имена на сегодня— каких святых?..

Васька, подшмыгивая широкими ноздрями, отыскал в книге нужное число и, тыча пальцем, прочитал:

— Евсти-гней… В-ви-кул… М-ма-кар…

— Ну, ну, чего ты тут блекочешь? — нетерпеливо перебил Яков, вырвав книгу.

Васька обиделся.

— Смотри сам, если не веришь!..

Яков, рассматривая непонятные для него славянские буквы, сконфуженно ухмыльнулся.

— Плохо… Что ты мне книгу-то подсовываешь, коли я неграмотный?!

Васька лукаво улыбнулся и направился к выходу.

— Погоди, погоди, куда понесся, сорванец? Макар, говоришь? Ну, ладно, Макар так Макар! — сердито проговорил Яков.

— Я тоже думаю, отец, Макарушкой имечко дать… Мы смотрели в святцы-то. Евстигней — уж больно мудреное, — тихо отозвалась за занавесью Полинарья.

— Ну, ладно, коли Макар, так Макар… Яковлич!.. — подчеркнул Скоробогатов.

Порывшись в глубоком кармане измазанных приисковой глиной плисовых шаровар, он достал медный трешник и подал Ваське.

— На! За труды тебе, на бабки!

Васька, зажав крепко в руке монету, выбежал.

На другой день новорожденного Скоробогатова крестили. Темный комок пузыря — «сорочку и рубашку» — привязали к ноге ребенка красной тряпицей. Скоробогатов недоверчиво спросил попа:

— А ты, батюшка, сорочку-то окунул в купель-то, в святую воду-то?..

— Окунул!.. — сердито отрезал поп. — Ворожба… Колдовство это языческое.

Но Яков не слушал попа. Когда остриженную прядку волос с черненькой головы ребенка скатали с воском и бросили в «святую воду», спросил повитуху:

— Не утонул воск-то?

— Нет.

— Ну, значит, жить будет, — удовлетворенно сказал отец и отошел.

 

II

«Счастье», рожденное Полинарьей, положительно вскружило голову Якову Скоробогатову. Он, как в угаре, ходил и видел будущее, полное удач. Вера в чудодейственный комок еще больше укреплялась в нем, когда он слушал приходящих проведать Полинарью соседок. Всякая из них по-своему изображала действие сорочки. Каждая знала особенную историю. Все придавали большое значение тому, что Макар родился не только в «сорочке», но и в «рубашке».

Больше всех знала Суричиха — крупная, неопрятная баба. Обычно Суричиха разносила вести в своей «округе». Она с утра до вечера ходила по подоконью соседей, выпрашивала где чаю на заварку, где маслица.

— Да ведь отдам, уж не беспокойся — завтра же принесу.

Все знали, что это «завтра» никогда не наступит, но отказать Суричихе никто не мог: она умела просить. Прежде расскажет какую-нибудь интересную новость, стоя у ставешка окна, а потом, видя, что ее слушают доверчиво и добродушно, ввернет:

— Мне бы маслица — чуточку. Рюмочку, до завтра. Куплю и принесу. Мой-то кобель ходил седни и не получил деньги… Уж до завтра.

Через день после крестин Макара, Суричиха заявилась к Скоробогатовым.

Яков ее недолюбливал. Когда она прошла мимо и заглянула в окно, он вышел, проворчав:

— К нам, должно быть, за каким-то лешим, прости господи!

Но Суричиха не слыхала… да хоть бы и услышала, так виду бы не подала! Переступив порог, она помолилась в угол на иконы и, отвешивая поклоны направо и налево, промолвила:

— Доброго здоровья, хозяева… Ну, как здоровенька, Полинарья Петровна?

— Ничего, слава богу! — отвечала та, сидя на скамейке и качая зыбку.

Чисто выструганный очеп поскрипывал в кольце, ввернутом в матицу, плавно покачивал зыбку.

— Что-то ты раненько взбрела, смотри, чтобы ладно было.

Голос у Суричихи был грубоватый, почти мужской, лицо темное, с сухими коричневыми лишаями, глаза черные и круглые, близко посаженные к длинному прямому носу. Синяя ветхая кофта, короткая, не по росту ей, была надета прямо на голое тело и обнажала смуглую спину. Суричиха навздевывала штук пять-шесть юбок, — все они были разного цвета, и все грязные. Высоко подоткнутые юбки хлестали ее по мускулистым икрам с надутыми синими жилами.

— Ну, как у те сынок-то?

Она откинула ситцевый полог зыбки и заглянула. Полинарья взяла щепотку соли и посыпала на голову младенцу.

— Чтой-то, Петровна, — обиделась Суричиха, — не думай, у меня глаз не урочливый!..

— А кто его знает… Береженого бог бережет!

— Где у те Яков-то?..

— На подлавку ушел, снасть разбирает!

— Чо, поди, на рудник собирается?

— А куда деваться? Одно дело.

Скоробогатов в это время осматривал лопаты, ковши, веревки, ворота.

Войдя в избу, он мимоходом, нехотя кивнул Суричихе. Та выждала, когда Яков сел за стол, и вкрадчиво, исподлобья посматривая на него, заговорила, держась обеими руками за скамейку:

— Пришла я к тебе, Яков Елизарыч… Дельце есть, да и сурьезное дельце… Распатронился у меня мужик-то, лежит и ничего не делает. Я уж думаю, грешным делом, хоть бы помер, право. Как клещ впился в меня и сидит на моей шее.

— Ну, так я-то тут при чем?

— А, как же, Яков Елизарыч, у меня теперь вся надежда на тебя. Слышала я, что тебе бог счастье послал.

— Какое счастье?

— Ой, да чтой-то, будто я не знаю. Уж ты не зазнавайся! Тут, я думаю, надо повести дело компанейское…

Суричиха развернула тряпицу и показала засохшую черную змеиную шкуру.

— Гляди-кось чем это пахнет?

— Выползок…

— То-то, смотри. Вот я и говорю своему: бери, да присоединяйся к Якову Елизарычу. У него сын в сорочке и рубашке родился. Да оба, да вместе и отправляйтесь на рудник. Клад найдете, а я уж заговорю то и другое. Невиданное дело откроете! Эко, право. Ну, не слыхала я… Знаю, видывала, ребята в сорочке рожаются, а уж еще и в рубашке… не видала… А выползок-то, Яков Елизарыч, лучше разрыв-травы действует. Твое счастье к золоту приведет, а наше — объявит.

Яков молчал. B своё счастье — в Макарову «сорочку» — он верил, а в суричихином выползке сомневался. Суричиха торопливо продолжала:

— Нынче я его нашла и в приметном месте, да и как еще нашла-то!.. В позапрошлом году я видела эту змею-то. Она тогда мне ноги показала, во какие — кра-асные…

Суричиха отмеряла указательным пальцем.

— Тут она и щенилась. А восет-та пошла я туда по грузди, смотрю — выползок лежит. Меня даже в хворь бросило от радости.

Яков уже не слушал Суричиху. Мысль его бежала в будущее. Он видел впереди новое счастье, «фарт». Зачем ему Суриков? Какая от него польза? Яков не любил этого мужика, неповоротливого, всегда пьяного. Но все-таки отказать он не решался. — «А, чорт ее знает, может, правду говорит. Дошлая баба. Знает что-то. Прошлый раз уроки были — знобило, трясло… Суричихина наговоренная вода, как рукой, сняла болезнь и позевоту. Может быть, выползок раскроет тайну земли… золото».

Из памяти не выходил Кривой лог, где когда-то была казенная разведка, — заброшенные шурфы. Яков прошел по этому логу сверху донизу, до устья, где лог впадал в речонку Каменушку мутным, как квас, ручьем. Знак породы — синеватая земелька — виднелся в буграх возле шурфов. Про этот Кривой лог рассказывал еще покойный дедушка Лука. Уходя в скит, он наказывал своему сыну Елизару покопать в этом логу, у подошвы горы Полдне-вой. Чем больше Яков думал об этом, тем сильнее разгоралось нетерпение, — «Сделать заявку, начать работу!»

Но, чтобы начать это дело, нужны деньги, а всё, что было у него — давно продано и «закопано в землю». Надежда была только на золотые серьги, которые он обнаружил в сундуке, в уголке, под лоскутьями.

— Ладно, — сказал он Суричихе решительно, — я зайду сегодня к Никите-то.

Суричиха заметно обрадовалась и, завернув выползок, запрятала его в карман.

— Ну, так простите Христа ради. Пойду я, разбужу своего-то дьявола… Ты хоть, Яков Елизарыч, поддержи его. Сходил в завод, на плотине поробил до выписки, получил деньги, пропил и опять лежит.

— Ну, я не наставитель, у каждого на плечах своя голова. После обеда он, доставая из сундука женины серьги, обнаружил в другом углу толстое обручальное кольцо и крякнул.

«Ишь, припрятала, холера, и молчит».

Взвесив кольцо вместе с серьгами на ладошке, Яков определил: «Штук пять будет!»

Не сказав жене ни слова, он молча оделся и пошел в контору горных промыслов.

Там он встретил на пороге штейгера Ахезина.

Увидев Якова, Ахезин улыбнулся, блеснув маленькими глазками, забрал в руку клин бороды.

— Что, Яша, по заявочку?

— По заявку!..

— На Кривой лог?..

— Да, думаю.

— Торопись. Крой давай, а то Митька Малышенко на него метит. Вечор я их там же накрыл, где тебя застал. Шаромыжили с Федькой Чернышенком. Отобрал я у него снастенку-то, вон лежит.

В углу лежал ковш, решетка от грохота и две лопатки.

— По-хозяйски расположились, как взаправдашные, — продолжал Ахезин. — Сволочи! А Федька на меня с топором. Хотел ошарашить, да сглызил. Вот я ему ужо теперь… Жду, не подойдут ли!

Скоробогатов прошел к столу смотрителя приисков.

— Заявочку бы надо сделать, — проговорил он.

Смотритель, плешивый, плотный старичок, углубившись в какие-то планы, как бы не расслышал. Он взглянул на Якова угрюмыми глазами, спрятавшимися под густой сединой бровей, и снова начал рассматривать планы.

— Федор Петрович! — снова окрикнул Яков.

— Ну, я — Федор Петрович… Пятьдесят восемь лет Федор Петрович… что тебе надо? — не глядя на Якова, проворчал смотритель.

— Заявочку, говорю, сделать надо бы!

— Так и говори.

— Так и сказал.

— Ты не к пустому месту пришел, а ко мне — значит, и надо говорить, к кому пришел. Чорт ли, дьявол ли, — у меня ведь имя есть. Ну, какую, куда тебе заявку?..

— Да на Кривой лог!

— Ишь, куда махнул! А не сорвет тебя там?

Порывшись, смотритель достал толстую книгу и, перелистывая ее, заговорил:

— Поди уж понюхал там?

— Не…

— Ну, льнете, как мухи к меду, к этому Кривому. Каждый день шаромыжников там ловим.

— Я не шаромыжник, Федор Петрович!

— Знаем. А смывку там делал. Думаешь, мы не знаем?..

Скоробогатов вспомнил Ахезина. «Шепнул, холера!»— подумал он.

— Вот что. Заявку я тебе не дам на Кривой лог.

— А что?

— Ну, не даю, — значит, знаю почему… Приди завтра.

— Отдали, что ли, кому?

— Никому не отдали.

Яков крякнул тихонько и отошел. «Срывку, что ли ждет»? — подумал он и направился к Ахезину.

— Ну что? — спросил тот.

— Не дает, завтра, говорит.

— Э, стерва старая! Угости… даст… Ей-богу, даст… Чо те стоит — пустячки, — хитро посматривая на Скоробогатова, сказал Ахезин.

— Угостилок-то нету, Исаия Иваныч, — почесывая в затылке, проговорил Яков, ощупывая в кармане сверток с серьгами и с кольцом. — Пронесло, как в провальную дыру. Ты ведь знаешь меня?

— Как не знаю, знаю.

— А ты похлопочи. По старой дружбе… не все ведь это будет!

— Похлопотать, говоришь? Х-хе…

— Ну!..

Исаия, почесывая волосатую щеку, глядел на смотрителя, прищурив один глазок, и что-то соображал.

— Не все ведь это будет, — тихо уговаривал Скоробогатов Ахезина. — Сочтемся когда-нибудь!

— Ну, ладно коли… Посмотрим!

— Я хоша и так согласен, что первый смывок пополам.

Ахезин, закручивая бороду в шильце, засмеялся смехом козлика:

— Х-е-е-е… На посуле-то вы, как на стуле. Ну, ладно, приходи завтра, заверни. А куда тебе, в устье или в вершину?

Яков растерялся. «Как бы не прогадать!»

— Весь-то ложок не отдадут, деляночку только, — сказал Ахезин.

— Ну… ну, на то место, где я сполосок делал.

— Ладно…

Вечером Яков зашел к Сурикову. Избушка его стояла поодаль от остальных строений. На обширной усадьбе с переломанным жердьем изгороди она стояла одиноко, без надворных построек, не похожая на другие, обросшие сараями, крытыми дворами, банями, хлевушками. Никита был незапасливый человек. Он сжег все постройки и теперь допиливал на дрова остатки гнилой стены, которая когда-то отгораживала двор от огорода. Ворот тоже не было. Они давно сгорели в печи. Единственным пристроем к кособокой избушке Никиты были сенцы с небольшой лесенкой.

На крыльце Якова встретила Суричиха.

— Уж не обессудь, Яков Елизарыч. Не запнись у нас, проходи в избу-то.

— Дома Микита-то?..

— А куда он, к чомору денется? Сидит за столом — думает. Вчера налопался где-то, с похмелья капусту жрет.

Яков пролез в низкие двери. Никита сидел за столом у порожней чашки, навалившись локтями на стол и положив на ладони темнорусую голову.

— Здорово, хозяева! — перекрестившись в темный угол, проговорил Яков. — Чего поделываешь?..

— А так, ничего!

— А я к тебе.

— Садись давай, гостем будешь.

В избе было темно. В угол прижалась деревянная кровать, заваленная каким-то тряпьем и грязными подушками. На печке сидела серая горбатая кошка, старательно умывалась, поглядывая на Якова зелеными глазами. Из-под лавки выскочила лохматая, рыжая собачонка и громко залаяла.

— Туба, стерва, — пристрожил Никита. — Хватилась после время брехать… Пшол!.. Мурза!.. Туба!

Собака, ворча, поджала пушистый хвост и залезла под кровать.

— Як тебе за делом ведь пришел, Никита.

— Знаю. Сказывала Дарья!

— Ну, так, как ты думаешь?

— А кто ее знает? Она все блекочет языком-то, носится со своим счастьем. Так это все, бабьи сказки.

— А может, и того?..

— Ну!..

Никите, очевидно, говорить было неохота. Положив подбородок на ладонь, он задумчиво покусывал ногти.

— А я уж заявку сделал. Завтра фитанцию получу, — сообщил Яков.

— Валяй.

— А ты?

— Я?.. А кто ее знает? Можно… Може, и фартнет? Давай. Далеко ли?

— По Кривому логу!

— Знаю. Робил там одинова, от казны разведку делали. Есть знаки. Хотели тут в одном месте шахту ударить, да что-то не стали.

— Ты говоришь, есть?..

— А кто ее знает?.. Были будто, в одном месте больно баско показалось. Оставили. Капитал, говорят, надо — вода… О ту пору на Полденку казна-то поперла, а это место оставили… Баское место. Сколь поденщину-то дашь?..

— А я думал на паях.

— На паях?.. — удивился Никита. — Хы… Чо, я Дарью, что ли, в пай вложу али Мурзу?.. Все мое именье тут.

Вошла Дарья и настороженно прислушалась к разговору.

— Я тебе говорю, что тут на счастки надо, — сказала она.

— А ну тебя, с твоими счастками.

Перейдя к кровати, Никита раскидал тряпье, улегся и, задрав белые босые ноги на стену, стал завертывать цы-гарку. Мурза проворно вскочила и улеглась у него под ногами.

— Ну, так ладно, коли. Значит, ты не согласен на паях? — спросил Яков.

— Не, на поденщину. Сколь положишь, поедем… Заезжай!..

— Ладно.

«Это хорошо, что он отказался робить на паях, — радовался Яков, — буду хозяином! Все-таки лучше, как один-то, а то вдруг, подвезет. Тут делись. Только работник-то уж больно не того… Ненадежный».

Через несколько дней Яков и Никита собрались на Кривой лог. Никита не хотел брать с собой змеиный выползок, но Дарья все-таки ухитрилась — зашила его в полу ватного пиджака. А Яков завязал «сорочку» в тряпицу, прицепил узелок на гайтан ко кресту. Истово крестясь в угол на иконы, он помолился.

— Ну, так простите, благословите, — сказал он на прощанье.

Полинарья удивилась. Такого чинного и смиренного отъезда на рудник никогда не бывало!

Никита уже поджидал его под окном на завалине.

День был чистый, теплый. По небу плыли грудастые, белые облака. Отдохнувший мерин шустро побежал знакомой дорогой. Никита сидел на дне короба, выставив кудлатую голову. Ему хотелось спать после вчерашней попойки. Большие глаза его были налиты кровью и сонно щурились. Яков, весело посвистывая, понукал мерина:

— Но, но, милый! Ну-ка, сердешный мо-ой!

Завернув в переулок, они выехали в соседнюю улицу.

Вдруг Скоробогатов погнал лошадь во весь мах. Телега запрыгала по ухабам, Никита проснулся, открыл глаза и удивился. Яков беспокойно ерзал и размахивал вожжами.

— Ты чего это, Яша?.. — спросил он.

Яков обернулся:

— Да попа черти несут… Прямо через дорогу прет долгогривый.

— Ну, леший с ним, пусть идет!

— Как бы не так! Но, ну! Да ну ты, сволочь!.. — понукал он мерина.

Когда проехали, Яков облегченно вздохнул:

— А маленько не перешел дорогу. Чорт, пра!

Никита опять заснул.

Когда выехали на тракт и перевалили первый пригорок, Скоробогатов успокоился:

— Может, ничего! — Но вдруг глаза его устремились вдоль тракта, и он неожиданно остановил лошадь.

— Тпру!.. Ну, уж это совсем на-згал вышло!

Вдали, взлягивая задними ногами и останавливаясь, насторожив уши, перебегал дорогу заяц. Яков круто повернул лошадь обратно.

— Да не проклятая ли скотина!.. Ох!.. Вот день какой издался… Тпру!.. Там поп, а здесь косого дьявола черти вынесли.

Никита спал и не подозревал, что его снова везут в Подгорное.

Когда въехали во двор, Яков разбудил Никиту.

— Никита, вставай!

Тот открыл дикие, заспанные глаза.

— Но, неуж приехали?

— Приехали, вылезай.

Никита удивленно обвел глазами двор Скоробогатова. Потом тревожно сел и перекрестился.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его, — пробормотал он.

— Чего ты молитвуешься, думаешь нечистая тебя завезла? Вылезай, приехали, — распрягая мерина, сказал Яков.

— Так это как, пошто?..

— А так. Не поедем… Завтра с утра надо. Всю дорогу невезучка, — зайца на дорогу леший вынес.

Никита неуклюже вылез из короба. Почесывая волосатую щеку, он бессмысленно смотрел на Якова.

— Что ты? Опупел, што ли? Иди высыпайся, а завтра чуть свет выедем, пока дрыхают все.

Но на другой день не выехали: Никита лежал у себя в огороде мертвецки пьяный. Только уже на третий день Скоробогатов и Никита на заре, благополучно миновав Подгорное, уехали на Кривой лог. Построив на скорую руку на склоне увала полуземляной полубревенчатый балаган, они принялись с лихорадочной поспешностью бить шахту.

 

III

На Кривом логу Скоробогатову не повезло. Хотя золото и было, но заработок оказался плохой. При каждом сполоске у Якова таяла вера в богатое содержание логов. А Никита, стоя на вороте, скучал. Он лениво доставал бадьи с песком, посматривая на дорогу, которая вела в Подгорное.

По вечерам беспокойно возился на нарах, вздыхал, садился, курил, выходил из балагана и, сидя на пне, прислушивался к ночным шорохам леса. Монотонно пели комары; в темноте за ельником побрякивал боталом мерин; где-то далеко играла гармошка, пели песни.

Яков понимал тоску Никиты. Он говорил:

— Эк, ведь, бес-то в тебе бунтует! Сам — здесь, а ум — в кабаке.

Никита, отдуваясь, молчал.

Наконец, он не вытерпел, ушел. Скоробогатов долго поджидал своего работника, но Никита не возвратился.

Сделав последний смывок, Яков, как угорелый, прибежал в балаган. От радости ему хотелось кричать, с кем-нибудь разговаривать, но никого не было. Сжимая в руке небольшой увесистый комок, он крепко зажмурился. Потом, разжав руку перед самым носом, открыл глаза. На ладони лежал самородок, похожий на раковину. Яков повертел его перед глазами, отнес подальше от глаз, взвесил на руке и почти вслух сказал:

— Хаврулька!

Запрятав грохот в шурф и закидав его хворостом, он запряг лошадь и поехал домой.

Дорогой не один раз он доставал хаврульку, которая ласкала глаз своим матовым красноватым блеском.

Проезжая мимо избенки Сурикова, он увидел Никиту. Тот сидел на завалинке босой, в рубахе без пояса. Голова его была взлохмачена, борода, скатавшаяся, как войлок, сбилась на бок. Высунувшись из окна, Дарья громко кричала:

— Да будь же ты проклят! Окаянный! Навязался на мою шею. Что я только стану с тобой делать?

Увидев Якова, она выскочила и загородила ему дорогу.

— Ты что это, Яков Елизарыч, за что прогнал моего-то?

— Не гнал я, сам ушел.

— И деньги, поди, все забрал вперед?

— Нет. Хоша и взял, да не все.

— Ради ты христа не отдавай ему, окаянному. Хлеба маковой росинки дома нет, а он пирует. — Она заголосила — Полюбуйся-ко, пальтишко-то… он ведь пропил! И сама я не знаю, куда он его ухайдака-а-л!.. Наплевать на пальтишко, некорыстно, да там ведь выползок зашит был! Да что же я теперь стану делать-то-о-о?!

Окошки соседних домов раскрылись, высунулись головы баб и мужиков — посмотреть на бесплатное зрелище.

— Ну, так ты меня-то хоть пропусти, — сказал Яков. — Придешь завтра — додам.

Никита, не обращая внимания на крики жены, спокойно сидел на завалинке, сплевывал на землю, стараясь попасть в одно мест Когда Дарья прошла мимо него, сердито раздувая юбки, он спокойно сказал:

— Дарька, я тебе сколькой раз говорю, дай квасу!

— Не заробил… Гори, кобель. Да чтоб тебя это зелье прокляненное спалило… Не дам.

— Ну, чорт с тобой…

Яков ему не сказал о своей находке, о которой Никита и не предполагал. Суриков был уверен, что в Кривом логу нет богатой породы, а только один «пустяк». От этого он и заскучал. Никита любил работать там, где можно было каждый день получать плоды своих трудов в виде бутылки с водкой.

Он выклянчил у Якова на сороковку и ушел.

Вскоре в избе Скоробогатова кое-что изменилось: на окнах появились тюлевые занавески, на полу — пестрые, новые домотканные половики. Избу оклеили обоями, на которых были изображены странные животные, похожие на людей, но с кошачьими лапами. Животные с человеческими косматыми головами стреляли из лука. Эти «воеводы» покрывали стены сплошь. На дворе под навесом стоял новый экипаж с плетеным коробком. Полинарья стала чище, круглее и как будто даже побелела. Яков выпрямился. В глазах его заиграла самодовольная улыбка.

Каждый понедельник Скоробогатов, перекрестясь, выезжал на чалом степняке из ворот и отправлялся на рудник.

Соседи, с завистью поглядывая на него, говорили:

— Должно быть, фартнуло: опять зачал «пыхать».

Другие, пряча в бороду улыбку, отвечали:

— Как пришло, так и уйдет. Пролетит, не в первый раз!

 

IV

Макар рос крепким парнишкой. Приезжая с рудника, Яков любовно, с улыбкой глядел на сына:

— Ну, чего сегодня делал?

— Горох ел, в огороде полудницу видел.

— Полудницу?

— Полудницу! Лохматая, большая!

— А что она — полудница-то?

— В борозде лежала. А я убежал.

— Вот то-то и есть! Не будешь в огород ходить, бобы да горох воровать!

— А я не воровал, я так рвал.

— Все равно. Раз полудница в огороде, значит, горох есть нельзя.

Полинарья по утрам умывала Макара из рукомойки, которая казалась мальчику похожей на гуся. Она качалась, точно хотела клюнуть его, как недавно ущипнул сашкин гусь.

После умыванья мать ставила сынишку перед иконами и говорила:

— Клади начал!

Шмыгая носом, Макар поглядывал то на иконы, то на окошко, в которое доносились голоса ребят:

— Макарка, выходи в клюшки играть!

Клюшки были интереснее начала, но мальчик покорно стоял, крестясь и повторяя за матерью слова молитвы.

Мать уходила за перегородку и, возясь у печки, подсказывала сыну.

Молиться Макар не любил. Оглянувшись и увидев, что матери нет, он убегал. Полинарья, не подозревая, что сын «смылся», поучительно продолжала:

— Ну, чего молчишь? Ну!.. «Врача родшая, уврачуй души моя»…

Но повторения не было. Выглянув из кухни, Полинарья удивленно вскрикивала:

— Вот как! Ах ты, варнак ты этакий!.. Ужо, погоди, вострошарый!

Она отыскивала молельщика и водворяла его на прежнее место.

— Ты чего это выдумал? Ишь ты! Подорожник ты этакий! Вставай! Ну, молись!

Макар нехотя крестится.

— Ну! «Тебе единому согреших»…

— Т-тебе единому с-сог-грешил… А это чего, мама?

— Не твое дело!.. «Отврати лицо от грех моих».

— А это чего?

— Ты что, будешь молиться? Я вот возьму ремень, да как начну тебя… Ну, говори: «Отврати лицо твое от грех моих»…

Макар молчал. Полинарья, взбешенная таким упорством, сдергивала со стены ремень и, потрясая им, кричала:

— Будешь? Тебя спрашивают — будешь молиться?

Иногда ремень прохаживался по спине мальчика, но тот попрежнему молчал, не двигаясь с места, не плакал. Полинарыо еще больше сердило спокойствие сына. Она хватала мальчика за руку, встряхивала его и, срываясь на визг, спрашивала:

— Ты будешь меня слушаться, али нет? Будешь молиться, али нет?

Но Макар не отвечал; он рос упрямым мальчиком.

Игры, в которых участвовал Макар, чаще всего кончались ссорой. Ребята разбегались, — каждый к своему двору, — и вызывающе кричали:

— Иди-ка сюда!

— Иди ты сюда! Как я наподдаю тебе в загнету-то!

Макар поднимал камень и шел на врага. Тот совался в ворота, а если не успевал отворить их, — залезал в подворотню. Макар кидал камень в ворота. Уходя, оглядывался… а его враг, высунув голову из подворотни, кричал:

— Погоди! Попадешься, я тебе отверну башку-то!

Чаще всего он дрался с Сашкой — сыном плотника, который жил напротив Скоробогатовых. Высокий, белобрысый, заносчивый Сашка был старше Макара.

Иногда, сидя на полянке, Сашка хвастался:

— А у нас сегодня пельмени стряпают! У нас каждый день пельмени стряпают.

Ребята облизывались и придумывали, чем бы похвастать. А Макар говорил:

— Я пельмени не люблю! Что за еда — пельмени!

Говоря так, он знал, что врет.

Сашка любил разбирать, кто богатый, кто бедный. Себя он считал богатым. Как-то раз он похвастался:

— У нас тятя большие выписки зарабливает.

— А у нас тятя золото моет, — сказал Макар.

— А у меня… у меня… — начал было черноглазый Петька, сын слесаря. Но Сашка, презрительно прищурив глаза, сразу же оборвал его:

— Что у тебя? У тебя отец — чернотроп!

Петька обиделся, вспыхнул:

— Он скоро на паровозе помощником поедет и машинистом будет… а у тебя отец — гроботес!

Слово «гроботес» всегда приводило Сашку в гнев. Он вскочил, стал в воинственную позу:

— Я тебе блина дам, Петька!

Петька поспешно отполз, а Макар встал между мальчиками.

— Попробуй! Я тебе набрыляю!

Началась молчаливая возня. Сашка схватил Макара, пытаясь уронить, но Макар ловко «подплел» его ногой и оба упали на траву.

После потасовки ребята разбежались. Сашка влез на крышу и, сидя верхом на коньке, начал дразнить Макара нараспев:

— Макарка, Макарка, по-вороньи скаркал, петухом запел, на наседало взлетел.

Макар набрал горсть камней и, выйдя на середину улицы, начал швырять в Сашку. Тот, увертываясь, пролез через слуховое окно на чердак и, выглядывая из отверстия, похожего на полумесяц, еще громче принялся дразнить.

Макар ответил ему так же нараспев:

— Саня-базаня, хомут на базаре, вожжи у тещи, поехали по дрожжи.

Набрав горсть камней, он стал кидать их в Сашку. Но в маленькое отверстие-полумесяц попасть было трудно. Макар горячился все больше… Вот тут-то и случилась беда: камень попал в стекло!

Окошко распахнулось, в нем показалась мать Сашки. Темный загар был «надет» на ее лицо, как маска. Грозя кулаком, она закричала:

— Ах, ты, варнак ты этакий! Погоди ужо, я сейчас приду-у!

Макар убежал и залез на сеновал. Оттуда он видел, как мать Сашки, сердито стукнув воротами, вошла во двор, а со двора в избу.

Через несколько минут Полинарья и плотничиха, захлебываясь и перебивая друг друга, с криком вышли во двор.

— Ты сама своего каторжника уйми, он первый задирается.

— Я вложу, уж не извольте беспокоиться. Сейчас же ему задам припарку хорошую. А вы окольницу вставьте. За нее, милые, не меньше как семь гривен сдерут.

— Ну, и вставим. Легко ли дело семь гривен, не это видали!

— Тьфу, будь ты проклята, богата-богатина!

— А не беднее вас…

— Ну, где нам против вас.

— Ну, и нечо орать. Всяк богат про себя.

— Да уж что и говорить! Давно ли по займам-то шаталась.

— К тебе не ходила еще…

— Ой! — всплеснула руками плотничиха. — Полинарья! Как твоей роже-то не стыдно? Побойся бога… Три куска сахару брала, так и не отдала… Забыла? Погоди, ненадолго, профорсишься. Только сейчас уж больно расшеперилась.

— Выкину! Выкину! Сегодня же выкину, — истошно закричала, краснея от злости, Полинарья.

— Да не надо, — возразила плотничиха. — Мы от этого не обеднеем, а вас, быть может, вырвет…

Долго бы еще ругались бабы, но им помешал сашкин отец — белобрысый, высокий и тщедушный человек с жиденькой бородкой:

— Варвара, будет!.. Айда домой! Раскудахтались!

— Не я, твоя жена кудахтает.

— Если ты, жабочка, — не унималась плотничиха, — не дашь заклик своему подорожнику, я сама тогда поймаю и накладу ему в штаны крапивы.

— Попробуй! Руки коротки, своего учи… Еще обзываешься.

— Варвара! Айда, говорят тебе, — внушительно крикнул плотник.

Он взял жену за руку и вытолкал ее со двора. Макар слышал, как плотничиха, ругаясь, захлопнула свои ворота. Через некоторое время закричал Сашка на чердаке:

— Мамонька, золотая, серебряная! Не буду… ой, не буду! Ой, право, не буду!

Крик Сашки сопровождался отрывистыми возгласами плотничихи:

— Вот!.. вот тебе! Вот тебе, бродяга паршивый! Вот тебе, варнак!

Макару стало жаль Сашку. Он забился глубже в сено и не откликнулся на зов матери. Полинарья ходила по двору и сердито ворчала:

— Погоди, никуда не денешься, придешь — я тебе спущу шкуру-то!

Под вечер неожиданно приехал с прииска Яков. Распрягая лошадь, он спросил:

— А где у меня сын?

— Скрылся куда-то.

— Куда? Как это?

— Ну, убежал… Порка вот ему будет…

Полинарья рассказала о ссоре с плотничихой.

— Ну что ж, вышвырнуть им семь гривен. Ай, сынка! — сказал Яков, — значит, наши в поле не робеют и на печке не дрожат? Ха-ха-ха!

Макар понял, что тятя приехал пьяненький и добрый.

— Ты мне его представь… где хоть, бери, а представь сына, — сказал Яков, — а то я с тебя семь шкур спущу… А белобрысому, этому кержаку-гроботесу, снеси семь гривен за окольницу.

Полинарья пошла на сеновал, чтоб дать лошади сена и, заглянув в угол, заметила ноги Макара.

— Ага! Вот ты где, молодец! — Полинарья врезала ему три увесистых шлепка. — Вот тебе, подорожник ты этакий!

Макар не заплакал. Он сердито вырвался из рук матери и убежал в избу. Отец, сидя за столом, дремал. Увидев сына, он улыбнулся пьяной улыбкой и поманил его пальцем:

— Ну-ка, иди сюда, сынок!

Макар подошел, недоверчиво, исподлобья глядя на отца. Яков притянул его к себе и, зажав в колени, ласково спросил:

— Ну, как дела, Макар Яковлич?

— Помаленьку, — несмело ответил тот.

— Молодец! Ты что это быком на меня смотришь? Тебя что, отдула мать-то?

— Нет.

— То-то… А с кем сегодня дрался?

— С Сашкой: он сам первый задирает, дразнится… Я его… я его… только уронил…

— Ишь ты!.. Ты, значит, сильнее?

Макар окончательно успокоился. Глаза его хвастливо блеснули. Шмыгнув носом, он стал рассказывать отцу:

— Я его как подшвырну!.. Он… он у меня в три перевертышка.

— Молодец!

От отца пахло водкой, и язык его немного заплетался. Он добродушно продолжал:

— А окольницу ты выбил у кержаков?

— Я… я нечаянно… я… я хотел в Саньку, а камень-то сорвался, да прямо в окно.

— Ну, вот… Ха-ха-ха, знай, мол, наших!.. А на рудник со мной поедешь?

— Поеду.

Вошла Полинарья. Сверкнув черными глазами, она укоризненно проговорила:

— Что тебя черти-то не во-время приволокли? Начал опять? Попало в карман-то?

— Ну, а что-ж?.. Ну, попало… Есть, да и знаем, где взять. Макарка, хошь я тебе золото покажу?..

Сопя, Яков достал из кармана увесистый сверток, замотанный в тряпицу, и развернул его:

— Смотри… Видал?.. Полинашка, смотри!

— А ну тебя… видала я. Хоть того больше, все равно пропьешь. Дома муки нету, а ты пируешь!

— Муки? Давно ли мешок крупчатки брали?..

— Брали, да все сожрали!

— Н-но?

Яков размотал кисет и выбросил на пол голубую пятирублевую бумажку.

Полинарья подняла.

— Только-то и есть! Как тебя не разорвало?! Раскошелился!

Макар с любопытством рассматривал золото, пересыпая его рукой.

— Эх, ты! Думаешь мне жаль денег? Есть, да и знаем, где взять!

Яков хвастливо выдернул из пачки кредиток серую двадцатипятирублевую:

— Макарка, видел, как деньги горят?.. Покажу.

— Не выдумывай, — испуганно вскричала Полинарья, подскакивая к Якову.

— Цыц!!! Гнида… Знай свое место у печи. — Он чиркнул спичку и поджег кредитку. — Гляди, как мы царю Лександру бороду подпаливаем.

Макар наблюдал, как царь с эполетами и с широкой бородой исчезает в желтом огне.

— Эх, славно горит, — любуясь сказал Яков. — Я раньше катюшек жег.

Макару жаль было картинку. Полинарья всхлипывала у печи.

— Буде реветь-то. Ставь самовар — чай пить будем. Завтра Макар со мной на рудник поедет.

— Да ему, подь-ка, учиться скоро.

— Успеем учиться… Научимся.

На другой день Макар уехал с отцом на прииск.

Сидя в бричке, он зорко всматривался в лес. Темная чаща, перепутавшая свои сучья, начала кой-где уже золотиться. По лесу носился сухой августовский ветер. Горделивые сосны, темнозеленые шпили елей плавно покачивались, шумели; робко шелестели березы; гдё-то скрипело дерево, — и все это смешивалось в один непрерывный шум, похожий на шум прибоя. По бездонной синеве неба плыли стаи белых облаков.

Дорога вползала на гору. Лошадь шла медленно, устало, и дорога, казалось, тихо расстилалась по склону, протягиваясь к вершине. Спускаясь с горы, она торопливо устремлялась в низину… Споткнувшись в мокрой логовине, в ухабе с размешанной грязью, она снова медленно поднималась на увал. По бокам краснели крупные ягоды шиповника; на маленьких лужайках бледными глазками смотрели цветы. Все было ново, интересно. Сердце пощипывали грусть и радость.

Яков, сидя спиной к сыну, поклевывал. Он думал о прииске. Золото в Кривом логу было разбросано кустами.

«То пусто, то густо, а то нет ничего, — думал Яков, — пожалуй, тянет, а потом в пустяк затянет. Выворотишь карманы и опять… на отаву. Душу выматывает! И не отказывает и не приказывает — как должно быть. Развернуться бы, а то старатель, как шаромыжник».

На прииске их встретил Ваня, пятнадцатилетний мальчик, худенький, с девичьим лицом и открытыми синеватыми глазами. Верхняя вздернутая губа открывала правильный ряд белых зубов. Светлорусые волосы волнистыми рядами раскинулись, прикрывая лоб и розовые мочки ушей. Синяя рубаха свисала с его узеньких плеч. Приисковые сапоги — «ботфорты» — были ему не по росту. Увидев Якова и Макара, он улыбнулся.

— Это кто, тятя? — спросил Макар.

— Работник.

— Работник, а маленький.

— Ну, мало что! Какой он маленький, во какой дылда растет. Ну, что, Ванюшка, делаешь? Никто здесь не был?

— Был щегерь.

— Ахезин?..

— Он!

— Что говорил?

— А ничего не говорил, только обошел, да вон там кол вколотил!

— Где-е? — беспокойно обводя глазами рудник, спросил Яков.

— Вот там, у шахты… и велел сказать, чтобы за этот кол не зарезаться. А если, говорит, орт есть, так завалить его.

— Да это с какого угару-то?

Яков пошел на край делянки, а Ваня, вытаскивая из брички кузова с хлебом, бураки с молоком и котомки, спросил Макара:

— К нам приехал посмотреть?..

Голос у него был мягкий, детский.

— Ага!

— У нас славно. Тебя как зовут?

— Макар.

— Мы вечером с тобой будем по бруснику ходить, вон туда… Много тут ее! Да красная уж… спелая, сладкая!

Макару очень понравился Ваня. Он стал помогать ему разжигать костер. Притащил сучьев и бросил прямо на костер.

— Не надо. Это сырье — не загорит. Я сам сделаю, — сказал Ваня. — Ступай вот туда, посмотри, я мельницу наладил.

Пока Ваня и Макар возились у балагана, разжигая костер и приставляя большой закопченный чайник, Яков обходил свою делянку. В нескольких местах колья были переставлены, делянка сужена… а по соседству виднелся рыжий бугор свежего песку. Кто-то начал работу.

«Начинают насыпать, — подумал Яков, — пронюхали… Исайка, значит, орудует. И землю не роет, а золото моет… Сволочь!.. Срывку с кого-то взял. М-да… Опростоволосился я… забыл ему угощенье поставить…»

К чаю он пришел недовольный, на вопросы ребят отвечал отрывисто:

— Не знаю… Не видел… Отвяжитесь…

Выпив три стакана водки, он завалился на нары.

— Сёдни робить не будем… завтра с утра…

— Я к маме схожу? — спросил Ваня.

— Пошел. Макаруньку с собой возьми, пусть посмотрит.

Ребята побежали по берегу лога к его устью, — к речке Каменушке. Туда вела торная трона. По пути зашли к плотнике, которую устроил Ваня. Вода стремительно скатывалась по жолобу и, сердито урча, вертела колесо.

От него на круглой деревянной цепочке был приделан кривошип. Он, вращаясь, поднимал деревянный молот, который постукивал по врытой деревянной баклушке.

— Это у меня дощатая, — пояснил Ваня: — железо отбивать. Ты был в заводе в листобойке?

— Нет!

— А я был… робил там одну выписку на подсыпке и видел. Вот, гляди.

Ваня взял большой лопух.

— Это будто железо. Гляди!

Он подставил лопух под молот.

— А здесь я сделаю печь, а вот тут поставлю стан — железо катать… Валки-то я уж выстрогал, потом покажу. Только колесо надо сделать больше, а то этому не повернуть. Я сделаю. Славно?

Макар, удивленный, с восхищением смотрел на его работу. Ему не хотелось уходить от плотники, но Ваня, дернув его за рукав, позвал:

— Пойдем. Я завтра робить буду, а ты здесь играй. Вот только Мишка Малышенко все ходит и ломает у меня, он драчун. Если он налетит, так ты не бойся, я тебя бить не дам.

Они шли по тропе, спускаясь и подымаясь по увалам. Огромные сосны стояли прямые, как свечи, чистые, сплошной колоннадой, сплетя вершины в один зеленый шумящий покров.

— Пичужки теперь не поют, а вот в страду и весной они здорово пищат. Люблю их слушать. А утром рано-рано рябчики пищат. Тут их много. Я зароблю денег, куплю себе ружье и буду ясачить.

Красивое лицо Вани розовело, глаза ласково смотрели.

Ребята прошли косогором по торной дороге и вышли к речке Каменушке. Где-то в густых зарослях донника, жимолости и смородины речка невидимо пошумливала на перекатах.

Недалеко послышались чьи-то хрустящие шаги, а потом бульканье воды. Выйдя на пригорок, ребята увидели Мишку Малышенка. Десятилетний мальчик в красной рубахе бегал по берегу заросшей заводи, поднимал крупные гальки и швырял их в воду. Увидя мальчиков, он остановился.

— Ты куда, Ванька?

— К вам. А ты что тут делаешь?

— Лягушек глушу. Одну убил. Погляди-ка. Мишка, растопырив пальцы, поднял размозженное полосатое тельце лягушки.

— Ты пошто их бьешь?

— А на что их?..

— И не жалко? — тихо проговорил Ваня.

— А это кто с тобой?

— Это Макарунька — сын Якова Елизарыча.

— О-о! Идите лягушек бить, их много здесь.

— Нет.

— Зазнаешься? Приблудный!

Ваня покраснел до ушей и торопливо побежал к свалкам, где у грохота работала его мать.

— Это что он сказал? — спросил Макар.

— Да так, ты не слушай его. Он по-матерному ругается и табак курит.

Речку здесь раздробили на канавки, и вода текла по ним быстро, гладя желтый песок.

У грохота работало четверо. Старый, как лунь, седой, но крепкий мужик сообщил:

— Анисья, твой идет!

Анисья, полная женщина, вышла навстречу сыну, улыбаясь.

— Ты зачем?..

— Так…

— А это кто?..

— А это Якова Елизарыча.

— А, сын! Ишь какой большой! Сколь тебе годков-то?

— Девять, десятый, — ответил Макар.

— Молодец!

Анисья заботливо застегнула у Вани пуговку рубашки и, приглаживая его голову, спросила:

— Не робите сегодня?..

— Нет.

— Ну, иди. Я, быть может, вечерком прибегу. Сейчас некогда с тобой. Иди, давай.

Она торопливо убрала со лба Вани непослушный локон и, одергивая рубашку, тихо проговорила:

— Эх, ты, сердешный мой! Что не надел фуражку-то?..

— Ничего. Комаров теперь нету.

— Ну, иди с богом.

Анисья убежала к вашгерду и, взяв лопату, проворно стала переваливать песок на грохоте.

— Любишь мальчонку-то? — поддевая на лопату песок и бросая его на грохот, спросил седой.

— Как не любить… Подь-ка свое, родное…

— Славный парень, только смирен не в меру.

— Ты вот, Прохор Семеныч, заклик дай внучонку-то, — сказала Анисья.

— А что?..

— Мал еще он в грехе корить.

— Это кто?..

— Ванюшку все время приблудным обзывает.

— Ах, он, варнак. Ужо, я ему сегодня сделаю припарку. Шайтан он этакой.

— И в самом деле, — ввязалась баба в косоклинном сарафане, — с эких пор…

— Ладно… Сказал, — значит, слово — олово.

Вечером в балагане Ваня зажег маленькую лампочку и затопил железную печь. Яков спал. Он несколько раз подымался, открывал зеленый бурак и жадно глотал ядреный, пенистый квас.

— Уф… господи, прости меня грешного.

Ваня вытащил из-под нар ящик и, раскрыв его осторожно, тихо сказал Макару:

— Хочешь, я тебе чего-то покажу?

В ящике было много всевозможных картонных коробок. Макар протянул руку, но Ваня с улыбкой сказал:

— Погоди, я сам!

Он вытащил первую коробку, раскрыл ее.

— Смотри-ка. Какой камешек. Это я нашел вот тут в свалке, а моху этого вот тут много. Славно?

В коробке был мох, а в углублении лежал синий, блестящий камень.

— А вот еще. Зеленый. Ах! Славный? А вот здесь тяжелый, Яков Елизарыч говорит, что железняк.

Черный камень играл множеством блёсток. Ваня доставал одну за другой коробочки и показывал камни, один другого интереснее.

— А вот этот пишет. Смотри! — Ваня черкнул им по железной печке.

У Макара радостно блестели глаза. Притаив дыхание, следил он за каждым движением мальчика.

— А вот, посмотри-ка, это рудник. — Ваня поставил «рудник» на стол. У Макара разбежались глаза, и он от восторга чуть не взвизгнул. Но Ваня его предупредил:

— Тш!.. Яков Елизарыч спит. Заругается.

На квадратной доске был слеплен из спичечных коробок балаган, похожий на скоробогатовский. Так же он врылся задней стеной в увал. Поодаль из круглых тонких сучьев был собран сруб, под ним поставлен ворот с ниткой и жестяной банкой из-под перца. За ручку ворота держалась странная фигура из сучка.

— Это я, — пояснил баня, — выкатываю бадью.

Фигура действительно была похожа на человека, который, налегая всем телом, тяжело вертит ручку ворота. А в углублении выглядывала уродливая рожа.

— Это Яков Елизарыч в забое робит, кричит мне — «пошел!» А тут брусника растет.

Ваня показал на сделанный позади избушки пригорок из картонки. Пригорок весь был засыпан мелким песком и утыкан мхом, похожим на елочки.

— А ты меня еще тут сделай, — прошептал, сдерживая волнение, Макар.

— Ладно, сделаю.

— Уй! — торжествовал Макар.

Яков Елизарыч завозился и строго сказал:

— Будет вам тут шушукаться! Ванька, ложись спать, а то завтра не добудишься тебя!

Макар долго не мог уснуть. Ваня шептал ему в самое ухо: «А завтра я тебе еще покажу».

Утром, когда Макар проснулся, в балагане никого не было. Он сразу вспомнил мать, которая поднимала его е постели легким толчком:

— Вставай, умываться надо да богу молиться.

Макар подумал, что молиться сегодня не будет, и с удовольствием потянулся.

В маленькое окно сумрачного балагана смотрело утро. Пахло свежим сеном и овчинным тулупом. Под нарами возились мыши, где-то возле трубы у железной печки жужжала муха. По крыше кто-то скакал и постукивал, вдали стонуще кричала птица:

— Иу-иу-уть!

Потом закричал черный красноголовый дятел:

— Прр-прр-прр-прр.

А может, и это он же выкрикивал:

— Кии-уу-ут.

За стеной тихо и редко позванивал чалый жеребенок Колька.

Все эти звуки были просты, Макар слыхал их не раз дома. Но в этой избушке, налитой полумраком, они казались интереснее. Макар лежал и думал о Ване, о камушках в коробках, о «руднике»… Может, он долго бы пролежал, но маленькая дверь заскрипела, и в избушку влез замазанный глиной отец.

— Ты чего это, все еще потягаешься? Вставай завтракать. Эк ведь, до каких пор дрыхаешь!

Ваня приветливо улыбнулся, когда Макар вышел из балагана. Он кипятил чайник.

— Ступай умывайся, вон там — в ложку. Вода холодная, славно умыться, так и обдирает.

Пока ребята кипятили чайник, Яков, схватив ковш, побежал к шахте. Он поддел песку и стал делать спо-лосок — пробу. Потом крикнул, покачивая ковш:

— Макарунька, иди-ка сюда! Смотри — золото!

На дне ковша колыхалась вода и перемещала мелкий черный песок, из-под которого выступали неподвижные блестящие крупинки, похожие на пшено.

— Видишь?.. А это черное-то шлих… Видишь?

Яков выплеснул содержимое на рыжую кучу добытого из шахты песку.

— А ты пошто, тятя, выбросил?

— А так. Потом объявится, никуда не денется. Пойдем завтракать.

Яков ел быстро. Во всех его движениях была лихорадочная торопливость. Он беспокойно подымался, когда в отдалении на дороге слышен был стук колес. После завтрака, торопливо собираясь на работу, он сказал Ване:

— Сёдни придется нажать, из орта достать эту жилку, а потом пустяком завалим.

Они работали в той шахте, где Ахезин запретил проходить орт под грань, поставленную им.

Ваня спустил бадью, Яков ухватился за веревку и исчез в шахте.

Доставая воротком бадью с песком, Ваня краснел, его хрупкое тело сгибалось, налегая на ручку воротка.

— Тяжело? — спросил Макар.

— Ага, тяжело. Так-то ничего бы, да по утрам спина ноет, да руки вот в этих местах болят. — Ваня показал выше локтей.

В шахте глухо лязгала лопата, звякала бадья и вылетал возглас Якова:

— Пошел!

Ваня снова напрягался, торопливо вытягивал бадью, сталкивал ее в сторону и говорил:

— Вот оттягать тоже тяжело, да Якова Елизарыча доставать из шахты тяжело.

— А у тебя тятя-то чего делает?

— У меня нету отца, я с мамой живу.

— А где отец-то, он кто?..

Ваня покраснел:

— У меня умер отец!

Макар лег на живот и заглянул в шахту. Она была как бездонная, уходя в землю черной квадратной дырой.

— Тятя! Тятя-я!

— Чего? — донесся откуда-то из-под земли голос отца.

— Ты где?..

— Некогда мне… Ступай играй, а Ваньку не разговаривай.

— Я пойду к плотнике, — сказал Макар Ване.

Но не отошел Макар и десяти шагов, как позади раздался пронзительный, страшный крик. Макар оглянулся и увидел только ванину руку, которая стремительно мелькнула и исчезла в шахте. Бадья откатилась в сторону, перекувыркнулась и, звякнув, ткнулась краем в песок. На вороте болталась веревка с крюком. Макар онемел.

Он подбежал к дыре шахты, лег на живот и заглянул вниз. Оттуда донесся глухой стон Вани и испуганный голос отца:

— Ванюшка, Ванюшка! Ну, очнись!.. Шибко убился?..

— О-о-о!..

— Ах ты, господи… Вот беда-то!.. Ванюшка!.. Вань!..

— Тятя!.. — крикнул Макар.

В черной глубине точно никого не было.

— Тятя!.. — снова крикнул Макар.

— Макарунька!.. — послышался почти плачущий голос отца. — Спусти веревку-то… Ой, нет, не надо, а то ты упадешь… Господи, как же быть-то?.. Макарунька!.. Беги скорей на Каменушку, слышь?

— Куда?

— Ну, куда вечор ходили с Ванюшкой-то!

— Знаю.

— Ну, кричи их… Найдешь?.. Прямо по тропе и на дорогу, а там увидишь, зови их сюда.

Последних слов Макар уже не слыхал.

Он во весь дух побежал по тропе к речке Каменушке. По дороге запнулся за хворостину, которая лежала поперек тропы, и упал. Вскочив, он стал ее выворачивать, но хворостина крепко вросла в траву и не поддавалась. Он, кряхтя, все же выворачивал, не зная для чего. Потом, отломив сучок, сердито швырнул его под увал:

— Холера паршивая!

Он помчался дальше и, миновав тинистую заводь, в которой вчера Мишка глушил лягушек, выбежал к сплошь изрытой речке.

У Малышенка работали так же, как и вчера. Подбежав почти к самому грохоту, Макар закричал:

— Дядя, а, дядя, айда к нам!

— Пошто? — отозвался седой Малышенко.

— Тятя в шахте и Ванюшка упал. Вылезти не могут!

Враз звякнули лопатки, и люди один по одному выскочили на свалку.

— Куда, кто упал?

— Ванюшка в шахту упал, а тятя сам там был… Вылезти не могут.

Анисья, приседая, взбегала на увал. Она глухо стонала. Впереди всех бежал седой Малышенко, выпятив широкую грудь. Борода его раздувалась на стороны. Белые волосы, пожелтевшие слегка на висках, раскосматились и странно вздыбились.

На прииск Макар прибежал последним. Его отец был уже наверху и бестолково кружился возле помоста шахты, поправляя его. Плачущим голосом он бормотал:

— Экое горе, право!.. Экая беда!.. Ведь надо было случиться?! Ох!..

У балагана скучились люди и молча смотрели на Ваню, который, вытянувшись, лежал на земле, вверх лицом. К нему со стоном припала Анисья. Спина ее вздрагивала. Вбирая в себя воздух, она то тихо взвывала, трясясь всем телом, то дико вскрикивала:

— Да родимый ты мой! Голубочек мой, сизокрыленький! Ой, да что это с тобой стряслося, да случилося-а! А, да куда ты это надумал от меня уйти-и!

Ваня, встряхиваемый матерью, шевелился. Он стал будто длиннее. Лицо было бледным, а верхняя губа вздернулась и открыла белые зубы. Опустив веки, он, казалось, спал. Вот-вот проснется и спросит:

— Славно?

Старший Малышенко присел на деревянный обрубок. Опершись на колени желтыми руками, обнаженными по локти, молча смотрел, сдвинув седые острые брови.

— Не отлежится, — сказал он.

— Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! — продолжала причитать Анисья.

Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.

Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.

— Сердешный, все косточки перехряпаны, — сказала она.

Подошел Яков. Рыжий правый ус его слегка вздрагивал, глаза как будто что-то искали, но не находили.

— Давай запрягай, Яков, лошадь да вези в аптеку… Может, оживет еще… Может, морок с ним случился — с испугу, — посоветовал Малышенко. — А ты, Онисья, беги одевайся, с ним поедешь.

Анисья встала и, закинув руки за голову, громко крикнула.

— Надежда моя!.. Растила кормильца!.. Два рубля заробил… Радости сколь было… На, говорит, мамынька, на хлеб… О! Ох!.. Ой, батюшки-и-и!

— Ну, что поделаешь, — успокаивал Малышенко, — все под богом ходим. Беги скорей, собирайся.

Анисья, пошатываясь, направилась по тропе к Каменушке и снова завыла.

— Ты, кормилец мо-о-о-ой… А сиротой меня да ты оста-а-вил.

Покачав головой, Малышенко сказал:

— Славный больно парнишка-то был… Воды ведь, бывало, не замутит. Смышлёныш. Отвечать придется тебе за него, Яков. А ведь это наша жадность. Лихоманка проклятая!.. Золотая!.. Тьфу!..

 

V

Эта история спутала дело Скоробогатова. Он целую неделю не ездил на прииск. На него, как гора, навалилась боязнь. Сидя дома, он ждал, что вот ему принесут повестку и вызовут к судебному следователю. Но повестки не приносили. Полинарья успокаивала мужа:

— Чего-то испугался! Ведь Ванька-то незаконный у Онисьи. Много чести будет отвечать за каждого приблудка. Сам виноват, не маленький… Смотреть надо было, а не продавать шары-то, не пялить, куда не следует.

Пришла Анисья. Она сильно похудела, глаза ввалились, а под ними виднелась синеватая опухоль.

— Ну, Яков Елизарыч, что будем делать-то? Науськивают меня в суд на тебя подать.

— Кто?

— Мало ли кто. Люди, конечно.

Яков съежился.

— Пошто, Анисья, в суд?.. Можно и без суда обойтись. Вина у нас одна, что у тебя, то и у меня. И на суде тоже обоих одинаково завинят: меня завинят, что я не досмотрел за парнишкой, а тебя… тебя…

Тут Яков споткнулся.

— В чем?

— Мало ли в чем тебя могут завинить!

— Не в чем меня винить, — покачав головой, сказала Анисья.

— И нас не в чем винить, — ввязалась Полинарья.

— Ну, ты замолчи, Полинарья, — остановил жену Яков, — без тебя дело обойдется… Вина, вишь, и твоя есть… Суд, значит, со всех сторон судить будет. Ты, Яков, скажут, не досмотрел, а ты тоже, Анисья, не досмотрела. Сказать… Хоша и пригульный, незаконный, а все же, того, надо поглядывать. Опричь того, ведь Ванюшке-то уж пятнадцать годков было. Парень был в возрасте. В деревнях, примерно, об экую пору вовсю робят, да и у нас — хвати, в заводе — робить пятнадцати годов принимают и моложе принимают. Их там тоже и уродуют… и все, а завод за них не отвечает. Закон на это есть. По-моему, нам с тобой надо мирно сойтись. Ты скажи, что тебе надо? Скажи… Может, мы как-нибудь сговоримся-сторгуемся. Я тоже тут немало пострадал. На руднике-то не роблю уж вот неделю, почитай, а это все из кармана чухвысь да чух-высь. А антерес есть — жилка-то подходящая.

— А я-то?.. Кормилец, поди-ка, подрастал.

— Знаю. Что поделаешь. Я ведь не отрекаюсь. Я тебе помогу. Чем богат — тем и рад. Лишь бы дело мирно обошлось, без суда. Сроду я по судам не шатался, и тебе, думаю, это не по нутру.

— Это верно, Яков Елизарыч.

— Ну вот, то и есть. Ну, я к тебе завтра же могу… Ну, муки мешок привезу. Пока тебе хватит. Ну, сколь денег ссужу.

Наступило молчание. Яков, сидя за столом, ковырял ногтем столешницу; Анисья, согнувшись на лавке и положив голову на ладони, смотрела в пол. Полинарья, спрятавшись за перегородкой в кухне, недовольно подшмыги-вала носом.

— Ладно тогда, Яков Елизарыч. Я уж на тебя надеюсь, что ты не оставишь меня, сироту, — сказала Анисья и снова заплакала, утираясь подолом фартука.

— Сказано, — значит, связано, — облегченно сказал Яков, Ну не реви, бог с тобой… что поделаешь?..

— Больно уж жалко, Яков Елизарыч, дня за два до смерти и говорит мне: — «Ну, мама, потерпи немного… Буду зарабливать, и тебя робить не отпущу… Сиди, говорит, дома и стряпай только, да ружье мне купи»… Уж как ему ружья хотелось!.. Все ясачить собирался.

— М-да, Анисья… Все мы живы и все вперед глядим, а не думаем, что придет смерть, да глаза-то и закроет.

Когда Анисья ушла, Полинарья, размахивая руками, сердито заговорила:

— Раскошелился… Богата-богатина. Погоди, она еще приволокет, корми выделков-то!

— Ну, ладно, не каркай! Сиди в кути, пеки куличи, а тут тебя дело не касается. Говори спасибо, что пришла сама, да миром дело покончили.

— А хоть и в суд бы пошла, так не страшно бы… Так бы и посмотрели на ее, на кралю, в суде-то… Пришла, приунищилась… Волоки ей мучки мешочек, да крупчаточки, да чайку, да сахарку. Потом и сама к тебе подвалится.

— Полинарья!

— Что хайло-то разинул! Ну, Полинарья…

— Замолчи!

— Как бы не так. Кобель! Право, кобель! Ишь вы, уж снюхались! Другая бы во всех волостях пороги обтерла, а эта пришла: — «Яков Елизарыч, помоги!» — а Яков Елизарыч — на! — сам навялился.

— Полинашка! С ума сошла?.. Баба горем убита, а ты что мелешь?..

— Оксти шары-то, оксти! Оговорила она тебя! Знаю я их, приисковых потаскух! Хороша бы была, ребенка бы не нагуляла.

Выведенный из терпения, Яков вышел, бешено хлопнув дверью так, что с божнички упала одна икона.

На другой день Скоробогатов свез мешок муки и три рубля денег Анисье. Под вечер уехал на рудник, думая найти работника на соседних разработках. Но через день он возвратился с рудника невеселый и чем-то напуганный.

— Ты что это опять, пошто приехал? — спросила его Полинарья.

— Страшно там… Ванюшка… Вот все перед глазами стоит. Мерещит. Сижу я в балагане, а он будто отворил дверь и спрашивает: — «Яков Елизарыч, ужинать-то будешь?» У меня мороз по коже пошел. А тут опять: плотина у него спружена, и там колеско вертится… Вот, как взгляну туда — сидит, как наяву, копается, что-то делает там. Пошел я, пнул ногой его машину, изломал… Нет, все тут… У Малышенка уж ночевал… Побоялся в балагане у себя спать. Жутко… Придется делянку передать кому-то да в другом месте взять. На Кривом-то уж нету места, все расхватали. Насыпало народу, — встать негде, весь лог пебутаривают. Настоящий толчок там стал.

Спустя некоторое время Скоробогатов подыскал охотника на свою делянку.

Собравшись на рудник под вечер, он заехал к Никите Сурикову. Тот был дома и лежал с Мурзой на кровати.

— Айда-ка, Никита, поедем со мной на рудник, дельце есть.

— Какое?

— Айда, знай! Твое дело тут будет маленькое, а денежное.

— А вино есть?

Никита торопливо стал собираться.

— Ты куда? — спросила его Дарья.

— Куда собираюсь, туда еще не попал.

Мурза, виляя хвостом и заглядывая в лохматое лицо хозяина, прижимала ушки, скалила зубы, как бы улыбаясь.

— Ты куда наклалась? Айда-ка на место!

Мурза, опустив хвост, отошла и села под кровать.

— Возьми, веселее с собачкой, — сказал Яков.

— Ну, ладно коли, Мурза!.. Айда, что ли…

Собака с радостным визгом выбежала во двор.

— Не бери-ка собаку-то… Мне тоскливо, — сказала Дарья.

— Не околеешь. Что капиталы, поди, у тебя твои обокрадут. Ну, айда!

Когда они выехали из Подгорного, Скоробогатов достал бутылку водки. Остановив лошадь, раскупорил бутылку, налил стакан Никите.

— Давай-ка держи!

Потом, выпив сам, он рассказал, зачем поехал на прииск.

— Твое дело будет маленькое, Никита: спустить меня в забой да вытащить. Даром делянку уступить неохота. Ты смотри-ка, на Кривом-то логу что творится? Толчок! Народу насыпало — ни туда, ни сюда, везде робят, везде перебутаривают… А охотника я нашел, куда с добром, не жалко и смухлевать малость…

— Подсыпку сделать?

— Подсыпку не подсыпку… ну, а там…

— Давай хоть я сделаю.

— Ничего, я сам.

— Что, украду, думаешь?.. Все чин-чином сделаю. Дело оборудую по порядку. Бывал я в этом переделе-то!..

Бутылка была выпита, раскупорили другую.

Подползла незаметно ночь. Потемнел лес, потом — дорога. Шустрая лошадь, осторожно ступая по наезженной лесной дорожке, чутко прислушивалась к ночным шорохам в лесу. Скоробогатов смотрел на темносинюю полосу неба, где густыми стаями зажигались звезды. Двумя черными стенами лес теснил узкую дорогу.

Выехали на гору. Лес поредел. Купами стояли деревья, разбежавшись по широкой поруби.

— Смотри-ка! Кичиги уже появились, — Яков указал на темный горизонт.

Никите не было дела до звезд. Ему хотелось запеть песню. Он уже несколько раз, откашливаясь, вбирал в себя воздух и хотел начать, но Скоробогатов ему мешал.

— Как они появятся, так и ночи стают холоднее.

— Кто?..

— А кичиги-то!

— О-о…

— А вот Ларион… как фонарем светит.

— Какой, где?

— Эвон! — указал Яков кнутовищем на широко рассыпанное квадратом созвездие. — Тоже зимние звезды-то.

— Не вижу.

— Да эвон, смотри!

— Ну так что, не надо мне их.

И, не слушая больше Якова, он громким голосом запел:

К нему подпелся и Яков. Ночь, будто дрогнув, отозвалась лесным протяжным эхом. Высоко, в косматой гуще хвои, вдруг беспокойно завозилась огромная птица. Хлопая крыльями, она невидимо поднялась над лесом и улетела. Мурза черным комом нырнула в чащобу и визгливо затявкала.

— Глухарь!.. Язви его в душу, — крикнул Никита: — Мурза, усь!.. Бери чужа нашу! — и он снова запел:

Песня лилась беспрерывным потоком, эхо вторило ей. Похоже было, что во всех направлениях ехали люди и одинаковыми голосами пели одну и ту же песню. Никите понравились отголоски, они забавляли его. Он вскрикивал:

— О-о!!!

— О-о-о-о! — рассыпалось и замирало в далеких лесных дебрях.

— У-у!!!

— У-у-у-у!

— А-ы-ы!

— Ы-ы-ы!

— Сколько леших-то понасело в лесу! И все передразниваются. Э-эй!!!

— Эй, эй, эй!

— Ишь, сволочи!

Никита всю дорогу кричал и горланил песни, будя тихую предосеннюю ночь. Яков задумался. На ум пришла Макарова «сорочка»… и он впервые усомнился:

«Может быть, и счастки, только не для меня, а для сына».

Вслух он сказал:

— Эх, удалось бы мне сбыть делянку без убытку! Отслужил бы я молебен Семеону-праведному, чудотворцу Верхотурскому, рублевую свечу бы поставил.

— Так он тебе в долг-то и поверит! — отозвался Никита, — Исаике Ахезину обещал угощение поставить, а не поставил.

— Нет, Никита, — как-то упустил…

— Ну, и Семеона праведного тоже обдуешь!

— Бога не обманешь, Никита.

— Ты сумеешь!

— Один бог без греха! — вздохнув, сказал Яков.

— Да я! — добавил Никита и снова запел.

На прииск они приехали шумно. Яков не унимал напившегося Никиту: «Пусть он больше кричит; пугает потемки, чтобы из этих потемок не вышел опять Ваня». Кой-где побрякивали боталами кони, и светились потухающие костры, как тихо горящие свечи.

— Давай, разводи костер, Никита!

__ А на что?.. Я спать сейчас лягу.

— Ну, спать! Сразу, да и спать.

— А вино-то есть еще?

— Есть!

— Ну, сичас, коли, по дрова пойду…

— Ты погоди, я вот лошадь-то распрягу.

— Вот, опять погоди!

— Да боюсь я, — сознался Яков.

Они вместе пошли за хворостом.

— Нет уж, — сказал Яков, — ты валяй, иди сзади, а то мне вот все кажется, меня кто-то за ноги хватает.

Яков оставил Никите водки, а сам ушел в балаган, думая, что уснет, пока тот выпивает, сидя у костра.

Утром Яков насилу отыскал Никиту. Тот спьяна, видно, вздумал прогуляться, но, отойдя от становища шагов десять, свалился и уснул в мелкой заросли мягкого пихтарника.

Едва успел Яков бросить по золотнику золота в забой, на прииск приехал покупатель верхом на лошади. Это был здоровый мужик, в новом, с бархатным воротником азяме, за спиной его висело двухствольное ружье. С ним прибежал белый востроухий кобель, который сразу же стал по-хозяйски обнюхивать углы балагана. Мурза, подняв шерсть, набросилась на него. Но он спокойно принял нападение и, любезно улыбаясь, помахивая хвостом, отошел в сторону.

— Мир на стану! — приветствовал покупатель.

— Милости просим!

Яков сначала поломался… Ему умело помог Никита. Он, как бы ничего не зная, удивленно спросил:

— Ты чего это выдумал, Яков? Богатимое место и — на, вдруг?

— Н-нет уж, Никита. Раз такое несчастье приключилось, плохо робить.

— Так ты что же раньше-то мне не сказал? Я бы взял! Дружку не захотел уступить? А еще — связчики, а еще — сват!..

— Так я не супорствую, — ответил покупатель. — Бери. Я могу и…

— Ну, нет уж! — перебил его Никита: — я человек крепкий, потому как — солдат. Не надо… Даром отдавай — не надо. Если спервоначала не было сказано, — значит, не возьму…

Вечером той же дорогой, втроем они шумно возвращались в Подгорное. Лошадь покупателя шла на поводу, привязанная позади телеги. Впереди бежали Мурза и кобель, помахивая хвостами. Никита разостлал свой изодранный чекмень и лег на спину. Уронив корявые руки на могучую грудь, он горланил песни.

Скоробогатов не смог скоро найти подходящее место, чтобы сделать заявку «наверняка». Подсчитывая деньги, он решил оставить это дело до следующей весны. Но нетерпенье гнало его из дома. Поздней осенью он снова уехал в горы на разведки и, возвращаясь из дальнего путешествия, свернул с тракта на Кривой лог. Его грызло любопытство.

Прежнего своего рудника, где он просидел около десяти лет, он не узнал. Рядом с его балаганом стояла крепкая новая изба с пристроями для конюшен. Изрытый, перебуторенный лог был тоже неузнаваем. В нескольких местах он увидел, сделанные из жердья, строения для зимних работ.

Яков сразу понял, что прииск дал покупателю хорошую «жилу». Он тихонько рыкнул и почти вслух выругался.

Балаган его, врывшись задом в угор, стоял как и прежде, но дверь была оторвана и валялась рядом, а на месте ванюшкиной плотинки сделана была большая выемка.

«На вскрышу робит, — подумал Скоробогатов, — вон куда жилка-то выползла. Совсем близко была! А вот ведь чорт ее знал, что тут она под носом».

Он с досадой вспомнил змеиный выползок Суричихи, Макарову «сорочку» и сплюнул.

Из трубы курился Дымок. Он хотел заехать, чтобы обогреться, но круто повернул лошадь и направился на Каменушку к Малышенкам.

Подъезжая к их руднику, он осадил лошадь в раздумьи:

«Ехать или не ехать? А вдруг там Анисья опять?»

И направился по дороге к Подгорному.

По пути он нагнал Малышенков. Старик и сын ехали верхом на одной лошади. Молодой Малышенко, здоровый, чернобровый, держался за повод, а старик, плотно прижавшись к спине сына, держался за его подмышки. Под таким грузом хребет старой, изъезженной, брюхатой лошади выгнулся, а живот отвис. Под кожей вздувались жилы.

— Мир дорогой! — крикнул Яков.

— Здорово, Яков Елизарыч, — отозвался старик Малышенко. И так дружно едем, ишь как слепились. Чего ездишь? Разве здесь где робишь?

— Да нет, пока еще нигде.

— А на Кривом-то пошто отдал делянку?

— Знаешь, наверно?

— Зря… Счастки упустил. Не знал я, что ты там робить не хошь, я бы это место не упустил из своих рук.

— Ну, чего ты, тятя. Ты знал… — сказал молодой Малышенко.

— Но?.. И верно, что знал. Да так я, что-то посумлевался тогда… А оно, гляди-ка, у Шинкаренки-то наверняка дело выходит. Распыхался мужик… То и гляди паровушку поставит. На вскрышу робил. Жилка-то у тебя под хвостом была. Ерзал ты на ней, и не уколола она тебя.

Яков задрал вверх бороду и сунул ее в рот.

— Ванька мерещил, — глухо проговорил он.

— А ты бы крестиков наставил — мелком бы, а то угольком… Небось, не пришел бы.

Яков подхлестнул чалого.

— Ну, так до увидания…

— Прощай, Яков Елизарыч. Мы тебе не сподручны, — сказал старик вслед Скоробогатову. — Мы, ишь, ведь, как шпарим: десять дней девяту версту, только кустики мелькают!

 

VI

Наступила «пустая», бездельная зима. Слоняясь по Подгорному, Скоробогатов заходил на базар, без надобности толкался в приисковой конторе золото-платинового отдела. Целыми часами он просиживал в лесном отделе среди лесообъездчиков. А иногда, кутаясь в черную собачью ягу, он стоял на берегу реки Журавлей, наблюдал, как ребята катаются на коньках и как они зачинают Драку.

Обычно драки начинались как только появлялся лед на реке и двух прудах, омывающих высокие берега Подгорного. Драки крепко вросли в обычай подгорновского заводского населения.

«Битвы» происходили в трех местах.

На огромном заводском пруду дрались «первочастные» с «горянцами» — с «хохлами». «Хохлами» назывались жители заречного селения Горянцы, почти сплошь украинцы. Их переселили сюда предки князей-заводчиков Антуфьевых при крепостном праве, выиграв в карты или купив у помещиков.

Происходили драки и на реке Журавлее, где стоял ряд кузниц. Здесь те же «первочастные» дрались с «кержаками», населявшими самую высокую часть Подгорного.

Кроме того, бывали драки на пруду речки Вогулки, возле медеплавильного завода. Там сражались «кержаки» с «зарешными».

И «кержаки» и «первочастные» отражали врага на два фронта. «Первочастные» дрались с «кержаками» и «хохлами», а «кержаки» с «первочаегными» и «зарешными». «Первочастные» своих противников называли «хохлами» и «кержаками», а «хохлы» и «кержаки» называли «первочастных», которые жили в центральной части Подгорного и состояли большей частью из бывших туляков и съезжего населения — «сизяками», потому, что среди «первочастных» некоторые носили брюки навыпуск.

У служащих было прозвище: «сдобные голяшки сизяк». Надо сказать, что «сдобные голяшки» тоже не уступали в боях.

Драки начинались с утра, по чистому льду, а самые большие бывали по праздникам.

Начинали маленькие ребята и подростки. Они надевали коньки, брали в руки клюшки, березовые балодки и, разъезжая, посматривали на своих противников. Сходились все ближе и ближе.

Более смелые ребята выезжали на нейтральную зону и, щеголевато проезжая мимо врага, бросали вызов.

— Ну, что стали?.. Выходи!..

— Слабо!..

Летели палки.

Потом одна из сторон срывалась с места и, подняв клюшки, палки, с криком бросалась на противника.

— О-о!

— Берем!..

— Айда!..

— Дуй их!..

Противоположная сторона, чувствуя слабость, обращалась в бегство, а если была сильней, шла в контратаку.

К обеду появлялся холостяжник — взрослый молодняк, и бои принимали более серьезный характер. Тузили друг друга кулаками, били палками. Кого-нибудь оттесняли и, окружив, сваливали на лед, снимали коньки и отпускали на свободу.

К вечеру бой начинал принимать ожесточенный характер. С побитой стороны выскакивали на выручку бородачи и гнали противника. Но навстречу тоже выбегали мужики и на середине пруда или реки завязывалась жестокая битва. Она редко кончалась чьей-либо победой: чаще всего подоспевала полиция и разгоняла всех. Бойцы шли по домам, унося с ледяного побоища вывороченные скулы, ссадины и синяки.

Один раз, наблюдая с кержацкой стороны за боем, в котором участвовал его Макар, Яков почувствовал, что его бьет лихорадка, как прежде, когда он, подростком, участвовал в этих состязаниях.

«Первочастные» забирали господство над рекой. «Кержаки», загнанные в огороды, не смели выйти на лед. Яков увидел, как мальчуган, в серой шинели со светлыми пуговицами, подбежал к его Макаруньке и дал ему два увесистых тумака. Макар упал, взметнув вверх ноги.

Не помня себя, Яков подобрал полы яги и ринулся на лед. Из переулка выбежало несколько мужиков. Они с криком неслись на «первочастных».

Противники врассыпную помчались к своему берегу.

Размахивая широкими рукавами яги и нахлобучив покрепче шапку с ушами, Яков бежал по льду крича:

— Дуй их!.. Бей их!..

С противоположного берега выбежали человек пять навстречу. Когда расстояние между ними уменьшилось, Яков узнал среди них старика Малышенко.

Скоробогатов был с голыми руками. Видя, что старик, не соображая ничего, несется прямо на него с поднятым колом, он крикнул:

— Прохор Семеныч!.. Прохор Семеныч!..

Малышенко одичалыми глазами уставился на Якова.

— Яшка!.. Тьфу!

Он бросил кол.

— Ты чего это, опупел, что ли? — спросил Скоробогатов.

— Ну и ладно что огаркал, а то бы я в зарях-то оболок тебя.

— А ты чего, — живешь на Горянке, а дерешься с «сизяками» заодно?

— В гостях я тут, у зятя.

Возвращаясь с ледяного побоища, Скоробогатов говорил сыну:

— А ты бы взял этого, — в светлых-то пуговках да и огрел бы клюшкой, по башке бы его.

— Я и так, — хвастливо отвечал Макар: — как поддам, он у меня вверх тормашками.

— Я видел. Не ври-ка.

Каждый день Макар, приходя из школы, бросал в угол книжки и, взяв кусок хлеба, уходил на реку. Возвращался только к вечеру розовый, сияющий и рассказывал о боях.

Четыре года прошло для Скоробогатова попусту, несчастливо. Он исколесил по горам, речонкам, логам, но везде его встречала неудача. Что было нажито на Кривом логу, все исчезло. Часть он продал, часть проел, а часть «закопал в землю». Разведки вел в одиночку, а иногда — с Никитой Суриковым. Пускались они в дальние странствования верхом на одной лошади.

Макар за это время подрос. Он учился в школе, но к ученью «не радел» и даже стал прогуливать уроки. Несколько раз Якова вызывал учитель. А однажды Макар, придя из школы, решительно заявил:

— Тятя, возьми меня с собой робить. Не буду я больше учиться!

Якова это заявление обрадовало. Он давно ждал того времени, когда Макар подрастет и станет работником.

«И в самом деле. Куда нам быть шибко учеными? — подумал он. — Я — неграмотный, да живу не хуже других».

Чем больше он размышлял, тем более убеждался, что Макару пора приниматься за дело.

Работал Яков в это время на речке Тихой, далеко от Подгорного.

Выезд на рудник для Макара был каким-то праздником. Он всю дорогу неумолчно говорил с отцом. А когда приехали на рудник, он деловито обошел, осмотрел свои владения.

Яков не узнавал своего сына. Он стал выше, прогонистей. Черные длинные волосы, подстриженные в кружок, Макар забрасывал назад, обнажая широкий, квадратный лоб, под которым сверкали темнокарие, быстрые, умные глаза.

«Весь в дедушку Елизара», — подумал Яков, любуясь, как Макар проворно запасает дрова.

Вечерами Макар брал ковш и споласкивал где-нибудь старую свалку-перемывку.

Однажды он прибежал радостный, возбужденный, бережно неся на ладони лопух.

— Тятя, гляди-ка, золото!

— Где взял?

— Вон там, в свалке!

На лопухе лежали, отливая слабым блеском, несколько крупинок золота.

Рыжие усы Якова дрогнули, он радостно улыбнулся.

Вечерами Скоробогатовы кончали работу и, поужинав, уходили в балаган. Там, отдыхая на нарах, толсто устланных свежим сеном, подолгу беседовали. В углу гудела железная печка, слабо освещая бревенчатый потолок, чуть дымя и наполняя балаган приятной теплотой. Квадратный лоскут света открытых настежь дверей постепенно тускнел, сливаясь с полумраком.

Яков старательно разъяснял сыну, как определять месторождения золота. В нем снова вспыхнула вера в сыновние «счастки», но Яков не рассказывал об этом Макару, держа красный узелок далеко запрятанным в кармане… И чем чаще Макар приносил золото, тем больше у Якова росла вара в «сорочку».

— Цельняк надо искать. В перемывках нечего копаться. Все тут вышныряли. А вот ты смотри крутые лога. Где ложбинка — копай! Дойдешь до речника, — до гальки, копай глубже: должно быть золотишко!

Макару казалось, что это не отец говорит, а кто-то другой, зовет его в лесные трущобы, искать несметные богатства, спрятанные там. А Яков увлекался и грезил ушедшим счастливым временем.

— Мало ли здесь богатства у нас, на Урале. Всячины хоть лопатой греби, только уметь надо найти и умеючи взять. Упорство тут большое требуется и любовь к земле.

— И платина есть?

— И платина есть. Ну, это не в нашей стороне. Это туда, дальше. Надо ехать, где кержаки живут. Там не то, что платина, радий имеется.

— А это что?

— Радий-то?

— Ну?

— А это тоже металл, и где он сокрыт, никому неизвестно, а есть.

— А какой он?

— А он… Кто его знает?.. Никто его настояще не видывал. Вишь, этот металл, недоступный человеческим рукам. Сказывал мне отец, — твой дедушка Елизар, — что в одном месте объявился этот радий. Будто, это били шахту, и вдруг один старатель смотрит, а в углу что-то светит, как два языка огненных из земли высунулись и поводят концами. И огонь это не такой, как в нашей печке, а необыкновенный огонь… вроде радуги, только ярче. А он, значит, слыхал, что есть такое дело — радий — и светится. Бросился в угол и хотел схватить! Как его шибанет!..

— Обожгло?..

— А кто-ё знает? Не то обожгло, не то так какая-то сила дернула. Только когда он вылез оттуда и рассказал, так тут же, значит, бросились туда, а радия уже больше не видели. Ушел. Умеючи надо брать его.

Желание знать больше у Макара росло. Как только отец ложился, он говорил:

— Тятя, расскажи что-нибудь.

Яков иной раз упрекал сына:

— Все вот тебе расскажи, а когда учился, то плохо слушал. Учитель, поди, не меньше моего знает.

— В школе не так рассказывают, как ты.

— Лучше?..

— Нет, хуже!

Яков, польщенный, забирал в горсть густую бороду и начинал рассказывать истории.

Во время крепких морозов Скоробогатовы отсиживались дома, не выезжали в рудник. Тогда к беседам их присоединялась и Полинарья.

— А помнишь, отец, как мы хорошо жили, когда у нас дом был в Патраковой улице?

— Ну, как не помню. Я робил тогда на Вилюе. Видимое золото было тогда. Как посмотришь на ковш, так и видно, — оно блестками в песке-то сидит. Тогда еще бродяжки старосту церковного из Жирянки ухлопали на Вилюйском тракту.

— Верно… Мы тогда с руднику ехали, второй ли, третий ли год с тобой жили, — вспоминала Полинарья. — Еще тогда памятник тут ставили у ельника. А ельник-то какой страшный был!

— Это кто, бродяжки? — спросил Макар.

— А просто мужики, беглые из острога. Убегут и живут где-нибудь в покосной балагушке или возле приисков околачиваются. Летом гуляют, а к зиме в острог сами лезут.

— А как?

— Очень просто. На глаза лезут. Ну, стражник ли, j урядник ли — заберет в каталажку.

— И все они злые?

— Да — не… Были и добрые ребята. У меня один робил целое лето. Воды не замутит, бывало.

— А помнишь, отец, этот робил у тебя? Ну… на барина-то походил который. Ты еще тогда приехал с рудника и рассказывал, что не то барчонок, не то из служащих.

— О-о! Ну, как не помню! Тот потом политиком оказался. Меня в ту пору пытали таскать-то по приставам, да по жандармским. Пришел к жандарму, а его вывели на двор да на фотографию давай снимать.

— А, как это политика?..

— Это дело непонятное. Тут всяко говорят, кто, видно, как скажет. Одни говорят, — за правду люди идут, против законов наших. Другие говорят, — против царя и бога идут, самим охота в цари выйти. Студенты, говорят, все это.

— А это кто, студенты-то?..

— А это народ такой, который ни бога, ни царя не признает.

— Да вот с того разу и начало… с того разу и полетело у нас… всё чомором пошло, — укоризненно сказала Полинарья.

— Ну, хоть не с того раза… После того золото стало отказывать. О ту пору еще дом достраивали на Патра-ковой.

— Не про дом говорю я. А пировать ты стал о ту пору шибко.

Якова не рассердил упрек. Улыбаясь, он подзадорил Полинарью.

— Богаты будем, погуляем еще. Коли фарту не будет, и нищими умрем. Все равно места в земле хватит.

Он посмотрел на сына и лукаво подмигнул.

— А и будем богаты — ей-богу, будем!..

Макар попробовал представить себя богатым как Трегубовы. Закрыв глаза, он видел в шахте груды золота, черпал его прямо ковшом и ссыпал в мешок. Откапывал золотой песок и видел — в углу что-то светит. Там — радий! Макар схватывал, катал в руках камень тяжелый, как свинец и чуть теплый… от него по забою лучился радужный свет, брызгал, разливался во все стороны… Как бы сбоку Макар смотрел на себя и видел свое лицо, освещенное бледнооранжевым светом, щегольски подкрученные усы. Видел на ногах высокие ботфорты с лаковыми подклейками, бархатную рубаху, вышитую фисташками, с густокровавым отливом в складках, суконный пиджак.

Рассказы отца будоражили молодого парня. Он чувствовал, как руки его крепнут, просят настоящей работы. Свесив голову в шахту, он кричал:

— Ну-ка, тятя, вылезай, я спущусь!

Иной раз Яков, отругиваясь, оставался в забое, а иной раз уступал сыну. Макар, ловко зацепив ногой за крюк, скрывался в квадратной дыре шахты. Яков, зазевавшись, не успевал вытаскивать и отсыпать бадью, и Макар кричал снизу:

— Давай!.. Пошел!

Вечерами он уходил в лес с ружьем.

Он поднимался на гору, шел сосновым бором и, взобравшись на самый высокий камень шихана, любовался беспредельным морем гор. Там он подолгу сидел, наблюдая, как за острыми грядами гор пряталось солнце на ночь, как догорали вечерние зори, и как притихал, засыпая, лес.

Какое-то звериное чутье появилось у него — он без троп, без дорог шел и находил любой лог, речонку, покос — любое место, где он побывал, хотя бы один раз.

Однажды Яков с Макаром и Полинарьей далеко ушли в лес по грузди. С утра погода была ясная, но с полудня заморочало, и пошел мелкий спорый дождь. Макар, смотря в помутневшее небо, предупредил:

— Айдате домой — до ниточки смокнем. Дождик-то настроился надолго.

— Ну, чего ты знаешь, — ответил Яков.

— И верно, отец, — сказала Полинарья, — ранний гость до обеда, поздний — до вечера.

— Ничего вы не знаете оба, так это, — маленькая перевалка, — пройдет.

Чем дальше они уходили в лес, тем больше было грибов, тем ниже спускалась «перевалка». Она то сыпала частым дождем, то спускалась к самой земле, и окутывала мелким бусом. В лесу стало темно, холодно и скучно. Намокшие деревья застыли недвижно, покрытые мокрой сединой, роняя крупные капли на землю.

Полинарья подоткнула юбки выше колен. Мокрая рубашка хлестала ее по красным озябшим ногам.

— Отец, тебе говорят, пойдем домой, заколела я!

— Да отвяжись ты. Не видишь, что и так домой идем.

Макар с удивлением посмотрел на отца. Яков твердо шел вперед, спускаясь с горы ниже и ниже. Лес становился выше, массивней и гуще… Макар спросил:

— Ты, тятя, куда пошел?..

— Куда?.. Домой!

— Неладно.

— Ну, чего ты знаешь!

— Вижу, что дальше в лес пошли.

— Как бы не так!

Яков упрямо прибавил шагу.

— Отец, на самом деле, куда тебя черти-то несут?! — выругалась Полинарья.

— Не черти несут, а сам иду, домой пошел.

Полинарья покорно шла вслед за Яковом, а Макара стало забавлять упрямство отца, который деловито рассуждал:

— Вот с этой горы спустимся и прямо к Золотаревке выйдем, а потом поднимемся на Лиственную гору, с нее спустимся — и тут…

Вдали побрякивало ботало.

— Отец, спросить надо, ладно ли идем?

— Кого?

— А вот тут, кажется, народ есть. Ишь, лошадь ходит, слышишь ботало-то.

— Ну, слышу… Ступай сама и спрашивай.

— И спрашивать нечего, — сказал Макар, — я говорю, что идем неладно.

— Вы меня с толку сбиваете только.

Спросить в лесу дорогу — было не в характере- Якова. Он считал, что позорно плутать приисковому человеку. Но он уже начал сомневаться, — правильно ли они идут. Место казалось незнакомым и диким. Он взглянул на небо, но там и просвета не было, — все оно было обложено косматыми тучами. Вышли на широкую лужайку, где ходила пегая лошадь. У сосновой опушки стояла телега. Укрывшись половиком, под телегой лежал смуглый, крепкий подросток.

— Мир на стану-у! — сказал Яков.

Спрашивать мальчишку Якову не хотелось. Он потоптался на одном месте, обводя глазами елань.

— Ну, чего ты! — сказала Полинарья. — Зачем пришел, спрашивай!

Скоробогатов упрямо засопел.

— Как бык упрям! — сказала Полинарья и обратилась к подростку: — Ладно ли мы идем к Тихой?

— Ой нет, что вы, тут же скоро Шумиха будет.

— Как же так? — растерянно проговорил Яков.

— Обратно надо, Яков Елизарыч!

— А ты разве знаешь меня?

— На вот! Забыли?.. По соседству старались… Малышенко я…

— Малышенко?!. Это уже Не Мишунька ли?..

— Он.

— Какой парень выправился.

Макар взглянул на Мишку, вспомнил Ваню и лягушек, которых глушил тогда Мишка.

— Ну, брат, я совсем осовел, что и людей не узнаю, — пробормотал Яков.

— Осовеешь… Растряслась погода-то!

_ Уж и верно. Ты что, страдовать приехал?

_ Да, косить приехали! Да вишь, балаган зимой

сожгли, охотники, что ли? Важнецкий балаган был!

— Пакостник народ. Ну, до увидания!..

— Прощай, Яков Елизарыч. Валяй вот так, через гору наоборот. К Золотаревке выйдешь, а там рукой подать.

«Как большой рассуждает», — подумал Яков.

— Что не правду я говорил тебе, — сказал Макар, когда они отошли от Малышенка, — пойдемте-ка, я вас доведу.

— Ой, ты, поводырь несходный! Больно скоро навострился по лесу-то ходить.

— Верно, Макарушка, пойдемте-ка, — обрадовалась мать, — я ведь тоже не толкую в лесу-то.

Когда они вошли в бор и стали подниматься в гору, Яков снова потянул вправо.

— Тятя, ты куда?

— Домой!

— Да ведь опять неладно!

— Ладно. Айда, знай.

Макар покорно пошел за ним. Полинарья, отжимая подол, чуть не заплакала.

— Сгинешь с тобой, не доживя веку! Издохнешь! Леший меня сунул с тобой идти. Грибник!

Спустя некоторое время до слуха снова ясно донесся знакомый звон ботала.

— Тятя, слышь, опять к Малышенку вышли.

— Не, это другая лошадь брякает.

— Да ты смотри!

В просвете, как в овальной раме, была видна пегая лошадь, помахивающая хвостом.

— Так, это пошто же? — удивился Скоробогатов. — Уж не бес ли меня водит! Господи, отжени от меня, беса полуденного!

— Пойдемте, говорю, выведу скоро и прямо.

— Ну пойдем, коли… — нехотя согласился Яков.

— Пойдем, Макарушка! Пусть остается здесь, — сердито сказала Полинарья. — Выворотил зенки-то, ничего не соображает.

Макар, осмотревшись, уверенно повернул обратно. Через некоторое время, Яков снова потянул вправо.

— Гляди, гляди, как олень опять понесся, — проговорила Полинарья. — Ты куда, отец?

— Домой!

— Опять неладно.

— Нет, это вы неладно, идете! — и он решительно направился в сторону.

— Да вот окаянный мужичок, вот упрямый-то конь, — проворчала Полинарья.

Через несколько минут вдали послышался голос Якова:

— А-а-ы!.

— Наплевать тебе под рыло-то-о-о, — отозвалась Полинарья.

— А-и-ы!…

— А-а-а, — отозвался Макар.

— Подожди-и-те, — кричал Яков.

Макар сбавил ходу.

— Подождите-е-е!

— Ты ведь ладно пошел!

— Там еще страшнее, — нагнав, сообщил Яков.

Обходя деревья и кустарник, осыпанный дождем, как стеклярусом, Макар уверенно шел впереди. Полинарья любовалась широкой спиной сына. Дождь стихал. Он перешел в мелкий бус. Перевалив гору, Скоробогатовы спустились к речке Золотаревке. Макар вышел прямо к месту перехода.

— Тятя, узнаешь место-то?

Яков молчал.

А когда они спускались с горы Лиственной к речке Тихой, Макар, пронзительно свистнув, весело спросил:

— Тятя, а это место узнаешь?

— Ну, погоди, не форси еще!

Видно было, что отец еще не может придти в себя. У Макара мелькнула озорная мысль. Он незаметно стал отклоняться в левую сторону. Яков и Полинарья доверчиво, шли за сыном.

Спустившись к речке Тихой, он молча ее перешел и, обогнув бором, вышел «на зады» к своей избушке.

Старшие Скоробогатовы не узнали ни своего рудника, ни своей избушки. Макар серьезным голосом сказал:

— Я думаю нам отдохнуть здесь, подсушиться, а потом и дальше, а то маменька измучилась.

— Ой, верно, Макарушка! — сказала Полинарья.

Зашли в избушку. Снимая с плеч корзинку с груздями, Яков рассматривал избушку:

— Страдуют, должно, ничего не увезено.

Макар вдруг захохотал.

— Над чем это?.. — сердито спросил Яков.

— Над тобой!

— А чего? Чем уж я так смешон?

Макар еще громче расхохотался.

— Ну вот! Чего ржешь, как кобыла над овсом!

— Тятя, ты не узнал балаган-то, что ли?

Яков недоверчиво обвел глазами избушку.

Железная печка уже весело гудела, наполняя избушку приятным теплом. Полинарья сушилась, от нее шел пар.

— Так бы и не ушла отсюда, — сказала она.

Макар опять захохотал.

— И не пойдем. Сейчас чай пить будем.

— Ты не дури, Макар!

— Я не дурю, тятя. Не узнаешь балаган-то? Наш ведь!

— Но-но… какой ты быстрый!

— Да, посмотри!

Яков потянулся, нашарил ложки.

— Будто ложки-то мои?

— А чайник?

— Ведь и верно, — обрадованно сказала Полинарья, — а картошка-то? Мешок-то ведь мой!

Яков быстро выскочил из балагана:

— Гм, ровно наш балаган-то? Стоит только не так — рылом не туда.

Залезая снова в балаган, он удивленно говорил:

— Ложки мои, картошка наша, и в ельнике ровно наш Колька ходит, а балаган не наш. Погоди, у меня под нарами топорище спрятано. — Яков торопливо залез под нары и вытащил из-под сена новое недержанное топорище: — Вот оно! Тьфу!.. Так это как же вышло-то, а?..

— Я не знаю, — улыбаясь, ответил Макар.

— Опутал… И здорово опутал.

Когда обсохли и, напившись чаю, легли на нары отдыхать, Яков вышел из балагана и обрадованно крикнул:

— Робята, а ведь балаган-то наш, Колька вон наш стоит… Тпру, тпру, тпру! Иди, хлеба дам!

Колька, поднимая спутанные ноги и побрякивая бота-лом, торопливо скакал к балагану и весело ржал.

Часто Яков задумывался, сидя на пороге своей избушки, и озабоченно говорил:

— Сниматься надо… Куда ни кинь — везде клин, везде на оборыши приходишь. Вечор обрадовался, ну, думаю, на целое место попал, а тут… Надо же на четыре аршина в земле кайлу объявиться. Как попало? Знамо, забыто и закопано. Железо в готовом виде, в откованном и с чёрнем не родится. Был тут кто-то и буторил землю.

Макар думал свое. Ему не нравилось собирать золотнички да четверти. Он мечтал о большом.

Уходя в лес с ружьем, он забирался на гору и жадно глядел в синие дали кряжей или, как рысь, взбирался на высокое дерево и, устроившись поудобней, долго смотрел в ту сторону, где синели далекие горы… Там, по рассказам отца, была платина… было много платины, не так давно охотники лили из нее пули, стреляли рябчиков.

Взгляд его часто останавливался на далекой горе Белой. Над синей ломаной полосой горизонта она выдавалась голубоватым выступом. К этой горе тянуло Макара…

В канун праздника Макар забрал оставшийся хлеб и вскинул ружье на плечо.

— Ты куда? — спросил отец.

— Пойду! Ты поезжай один домой, а я приду… Схожу постреляю.

Яков уехал, а Макар подвесил лопатку, ковш и ушел в горы.

Только на другой день к обеду он достиг подножья Белой горы. Лежа на траве, он вспоминал пройденный путь. Каждый лог, каждая речка были изрыты, перекопаны. Он понимал, что находится в самом центре платиновых разработок. Несколько раз ему встречались семьи старателей, кропотливо роющих землю. Каждая встреча, разговор раскрывали перед ним все новое и новое… Ему представлялось, что он уже начал ту кипучую жизнь, о которой мечтал. В синеве неба тихо плавали облака. Сбоку каменной осыпью навалилась гора. Его потянуло на эту гору, чтобы взглянуть оттуда на Подгорное. Не чувствуя усталости, он стал подниматься.

Высокие серые глыбы камней венчали эту гору.

Макар взобрался на вершину самого высокого шихана Точно взбунтовавшееся море, застывшее с гребнями огромных валов, раскинулось перед его взглядом.

У самого подножья лежало большое озеро, как на карте, а на берегу, с острым шпилем белой церкви, — село Белоречье.

Вдали, в сизой дымке чуть белели здания Подгорного. Позади утонула в лесистой долине старательская деревня Прохоровка. Виднелся Шайтанский поселок, а с другой стороны, как гнездо беркута, прилепился платиновый прииск Глубокий. Синел небольшой разрез, дымила короткой трубой неуклюжая драга, всунув свой хобот в глубь разреза.

Макар долго не мог оторваться от этой панорамы. Ему казалось, что он поднялся на крыльях в простор неба и парит над землей. От облаков на землю падали тени, передвигались, — точно кто-то снимал с одних гор темные покрывала и перебрасывал их на другие. Эти горы манили в свои хмурые ложбины, скрывавшие золото, платину — «антирес»!

В одной из долин Макар наткнулся на маленькую речонку и побрел по берегу вниз по течению. Часа три он шел и не заметил ни одной тропы, ни одной дорожки.

Речка то выбегала на елань и тихо, отражая небо, расстилала голубые плесы в травяном ковре, густо расшитом цветами, то забегала в темный ельник, под тяжелые лапы вековых деревьев и ползла там черной беспокойной-змеей, а в иных местах сердито рокоча, точила камни, звенела, крутила омута. Все здесь было дико и красиво.

Солнце уже спускалось за лес. Облака, подгоняемые тихим ветром, провожали солнце на ночлег. Макар, пробираясь все дальше, уходил вниз по течению.

Молчание нетронутой рамени обнимало его. Он чувствовал себя одиноко стоящим на земле человеком и хозяином всего того, что бы он сейчас ни нашел. Это его достояние, его собственность, добытая в мучительных поисках.

Из ельника речка вытекла в широкую котловину, загроможденную упавшими вековыми деревьями. Вдруг она скрылась, словно ушла под землю, потом, вырвавшись, впуталась в густой черемушник. Тут и там стояли нетронутые высокие кусты смородины. Тяжелые кисти черных ягод свисали, любуясь собой в зеркале воды.

Когда Макар стоял, оглядывая эту строгую молчаливую котловину, берега которой заросли пихтачом и мхом, ему вспомнились слова отца:

— Ищи крутые лога…

Спускалась ночь. Мягкой дымкой расстилался вечерний туман. Синеватый дым костра припадал к земле, окутывал прибрежные кустарники. В хмурых пихтачах досвистывали вечерние, песни клесты.

Ноги Макара приятно ныли. Он достал из кожаной сумки хлеб, густо посолил и принялся с аппетитом есть, запивая водой.

К полуночи котловина притихла. Темное небо казалось опрокинутым огромным ковшом, на дне которого рассыпались золотыми крупинками звезды. Макар лежал, положив под голову руки, и смотрел в этот огромный ковш, усыпанный золотыми зернами… Он чувствовал, как растут его силы и желание заглянуть в недра земли, найти то, что ему нужно — золото, платину, жизнь!

С этой мыслью он заснул.

Приехав после праздника на Тихую, Яков не нашел сына. Сидя на пороге избушки, подергивая бороду, он ворчал надтреснутым голосом:

— Пропал!.. Забрел куда-нибудь, каналья…

Когда уже совсем стемнело, Яков пошел на Лиственную гору и, встав на острые глыбы шихана, зычно крикнул:

— Макарка-ы!.. А-а-а-а-ы!..

Вместо ответа, во всех концах дробным эхом прокатился зык:

— Ыы-ы-ы!..

В тишине ночи он несколько раз вскакивал, отворял дверь, садился на порог и смотрел в черную стену леса, где спокойно позвякивало ботало Кольки. Внезапно, как ужаленный, он срывался с места и, вытягиваясь, кричал.

Громкое «а-ы» будило рамень. Она откликалась эхом и снова замыкалась в черное молчание.

— Чорт с тобой! Таковский был! — выругался Яков. Но в душе росла забота, колющая, как заноза: «куда девался?»

Под утро Яков чуть не плакал. На заре он поднялся на шихан и долго кричал. Он знал, что ранним утром звук легко летит за целые версты… Но ответа не было.

Несколько раз в течение дня он принимался кричать, — и всё понапрасну.

«Домой ехать, что ли? — раздумывал он… — В Подгорное он попасть не может… Господи батюшка… Макарушка сынок мой… Христос с тобой!»

В тот момент, когда он был готов разрыдаться от тоски и беспокойства, у балагана послышались шаги Макара.

— Где шатался? — Яков хотел спросить сердито и властно, но голос его прозвучал беспомощно.

— А чего такое?..

— Чего такое?! — передразнил Яков. — Где был, спрашиваю?

— Где был, там уже теперь нету.

— Ишь ты, как отвечаешь.

Макар молчал, уписывая с жадностью круто посоленный ломоть хлеба.

— Эк, ведь, проголодался! Заботься здесь, рыскай по лесу-то, ищи тебя, — ворчал Яков.

— Не надо искать!

— А если куда забредешь?

— Забреду, — выйду!

— Выйдешь? Не больно, брат, выйдешь… Шаромы-жил, поди, где-нибудь?.. Чего нашел?..

Макар промолчал. Он незаметно ощупал карман замазанных глиной штанов.

С этих пор стал Макар исчезать с прииска. Уходил он надолго.

Возвращался возбужденный, сияющий. На вопросы отца он отвечал уклончиво. Яков всеми силами старался проникнуть в тайну сына. Он не верил, что тот уходит на охоту, догадывался, что Макар где-то нашел «золотишко». Не раз он пытался выследить сына, но Макар, как зверь от охотника, внезапно исчезал, теряясь в таежной чаще. Яков, разочарованный, возвращался к себе в избушку. Ему становилось до тошноты скучно. Он целые дни валялся на нарах. Иной раз сердито встречал Макара:

— Эх ты, шляешься, как саврас без узды… Утки, да рябки — потеряй деньки.

А про себя думал: «Построжить надо, без этого нельзя. Был я молодым, сам знаю… Тоже кой-где на винишко да на девчонок пошаромыживал».

Рассказав жене об отлучках сына, Яков узнал от нее, что Макар начинает покуривать табак.

— И ты видела?.. — удивился Яков.

— Не один раз. Да при мне уж курил, восет-та. Мне и бедко было, да уж, думаю, наплевать, уже не маленький.

Раз утром Макар, собираясь куда-то уходить, нечаянно выронил из кармана брюк кисет и спички. Яков быстрым движением поднял:

— Это что у тебя?.. Вот как?.. Табашничать зачал. Экая ты, страмина!

— А тебе жалко?

— Не жалко, а убывает. Никто у нас в родстве еще этим дерьмом не занимался. У меня в избе не кури, а убирайся на улицу. Совсем бы запретил, да боязно. Крадче будешь курить, заронишь еще… Нашли чего-то доброго в табаке. Тьфу!

А мать, оставшись наедине с сыном, тихонько подсела к нему.

— Ты, Макарушка, отцу-то не говори, ты лучше мне отдай. Я лучше сохраню, а он ведь все равно прошаромыжит. Мало ли, — целые дома прошаромыжил.

Макар изумленно посмотрел на мать.

— Чего тебе дай?..

— А деньги-то!..

— Какие деньги?

— Ну, что-то, сынок, уж своей-то матери не скажешь. Думаешь, я не знаю? Знаю, все знаю. Куда, кому сдаешь… Трегубовым… золото-то?

— Какое золото?

— Ой, не хитри! Грешно перед матерью хитрить.

Полинарья шутя взяла сына за густые черные волосы и дернула.

— Уй-ты, прокурат, право! Ну, хоть на фартучишко дай, на ситцевенький.

— Да нету, мама, у меня денег!

— А куда от отца-то с прииска ходишь?

— Ну, мало ли куда!

— Вот-те славно! Ты эк матери отвечаешь?

— Ну и только! Заробим — не ситцевый, а кашемировый фартук сошью, а сейчас нету.

— Ну; погоди, ужо поймаю я тебя.

Она, улыбаясь, смотрела на Макара снизу вверх.

— Экий ведь ты какой стал — выше меня. Весь в дядю Федора растешь. Экой же — гвардеец!

Макар сшил себе рубаху из яркокрасного Манчестера, вышитую фисташками, и черные плисовые шаровары. В высоких, с набором гармонией, сапогах, прибоченя на голове черный широковерхний суконный картуз, щеголял он по праздникам в артели холостяжника, помахивая берестяной тростью.

Полинарья говорила Якову:

— Отец, гляди-ка, у нас сын-от от всех чище парень, а?..

— Чистяк-то чистяк, да вот где он денег берет на свои наряды?

— А ну и пусть!., на дело они у него идут!

— Да ты чего! Потатчица! У тебя одни речи!

Утром в праздник, пока Макар еще спал, Яков запустил руку в карманы новых шаровар сына, висевших на стене, и нашел там пятирублевую бумажку. Глаза его радостно блеснули.

— Мать, смотри-ка, куда дело-то пошло?

Он положил кредитку обратно. Когда же Макар сел за стол завтракать, Яков, будто ничего не подозревая, сказал сыну:

— Макар, ты дай-ка мне Денег, рублишек пять, хлеба надо покупать.

Макар так же спокойно, как и отец, достал деньги из кармана, подал ему.

— Где взял?..

— Где взял там еще много!

— Это отцу-то так говоришь?

— А как надо? — улыбаясь, спросил Макар.

— Отец я тебе или нет? Пою-кормлю тебя?..

— И обязан…

— Это как надо понимать? — сдвинул брови Яков.

— А так! Я ведь не просил тебя, чтобы ты меня на свет рожал. Ну, а раз родил — воспитывай!

Такие речи сына покоробили Якова.

— Мы и мыслей таких не держали раньше, кои ты говоришь! Родителей почитали, как бога.

— Ну, залезай на божницу, я буду молиться на тебя.

— Ой!.. Вон как!

Якову захотелось выругать сына, но он сдержался и, свернув пятирублевку, сунул ее в карман.

Вскоре после этого разговора Макара привезли домой пьяного. Лицо его было красное, а глаза пустые, хмельные. Выпятив грудь, подняв брови, он шумно ввалился в избу.

— Тятя!.. Вот я!.. Видишь?..

— Вижу, вижу, — ласково и зловеще сказал Яков. Вытянув шею, он шел, точно подкрадываясь к сыну. — Молодец!.. Как стелька!

— А что?..

— Из каких это видов-то нахлестался? Богата-бога-тина!

— А-а!.. не твое дело!

— Я вот знаю, чье дело. Я вот покажу тебе, чье дело!

Яков звонко ударил сына по щеке.

— Ты еще не отбился от моих рук!.. Я еще эких, как ты, десяток уберу!

Глаза Макара сверкнули. Он, как зверь, зарычал.

— Тятя!.. Ты… ты бьешь меня?!

— Да, бью!.. Отец бьет — уму разуму учит…

— А я тебе скажу, чтобы это было в первые и последние… Слышь?

— Ну, не хропай, молодец!

Макар скрипнул зубами и стукнув кулаком по столу, заплакал.

— Ну, ладно, тятя! Ладно!..

— Ладно, ладно, богата-богатина. Тут нужда заела, а он на-ка тебе, что выдумал.

Макар поднял глаза, полные слез, на отца и, ударив себя кулаком в грудь, крикнул:

— Тятя! Из-за тебя я сегодня слезы пролил… Тятя?! А ты думаешь, я не богатый?..

— Ну, как же! Видать по втокам по твоим!

— Тятя!.. Ты меня не выводи из терпенья!..

Макар тяжело поднялся. Покачиваясь, он запустил руку в карман и вытащил горсть денег.

— Нате! — крикнул он, бросив деньги на пол.

По полу покатились золотые и серебряные монеты. Яков остолбенел. Он наклонился, поймал пятирублевый золотой и стал торопливо бегать по избе, собирать серебро и золото. Макар, покачиваясь, исподлобья следил за отцом.

Полинарья тоже подняла две серебрушки, но Яков, заметив это, кинулся к ней:

— Отдай!

— Да хоть на дрожжи мне!

— Отдай!!!

— Да на ты, подавись ты, кобель шелудивый, — сердито сказала Полинарья, сунув деньги в горсть мужу.

— Мама!.. — крикнул Макар, — дам я тебе денег, не тронь эти… Пусть берет.

Он достал из кармана десятирублевую бумажку и сунул матери.

— На-на! Ты фартук просила — сшей-вышивай!.. Тятя! Выпьем!

Яков сразу смяк. Он пристыженно заговорил с сыном.

— Макар, бог с тобой! Окстись!

— А я хочу… С тобой хочу!..

Макар достал из кармана бутылку.

— Варна-ак! Да, ты что это, с ума сошел? — улыбаясь, проговорил Яков, пряча деньги в карман. — Ну-ка, мать, дай чего-нибудь перекусить… капустки, что ли, там!

Макар сам не пил. Он наливал стакан за стаканом отцу, который, ласково глядя на сына, говорил:

— Ежели я тебя ударил — стерпи, потому отец бьет. Я, сынок, женатый уж был, а меня отец — твой дедушка Елизар, — мало того, что дома вздувал, как Сидорову козу, так еще в волости два раза выпорол.

— А я не хочу. Я тебе, тятя, еще раз говорю, чтобы это в последний раз… Опоздали вы нас бить. Вот… Да!.. А… а ты, тятя, давай строй дом, ломай этот балаган.

— На вши, что ли, строить-то?

— А я тебе говорю — строй. Эх, жители!.. Кроме худых штанов ничего не нажили!

Яков, как ужаленный, привскочил на месте.

— Эх, ты!.. Да… я!.. Да… у меня!.. У меня двухэтажные дома бывали… Хоромы были… Кони были… Как звери… Только сядешь, крикнешь — грабят, мол!.. — башку на плечах держи.

— Врешь ты, тятя!..

— Я вру?.. Это отец твой врет?! Мимо моих домов-то ходишь?

— Где? По этому порядку, что ли? Никитки Сурикова?.. Врешь ты, тятя!..

— Мало ли что было, да сплыло, — язвительно крикнула из кухни Полинарья.

— Эх, вы!

Яков, захлебываясь, доказывал:

— Да я… Да я! И нищим был, и в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх вы!.. В Троицкой церкви риза на Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я… Да я… Однова на базаре все шубы скупил…

— А на кой, прости, господи, ты их скупал? — спросила Полинарья.

— А это мое дело, скупил, и только. Доказал и еще докажу… Стало быть, в силе, в прыску был.

Макар не слушал отца. Навалившись на стол, он крепко уснул… а Скоробогатов, нервно одергивая рубаху, долго ходил по избе. Глаза его горели. Натянув голенища приисковых сапог выше колен, он плеснул в стакан водки и жадно выпил.

 

VII

Неожиданно для жителей Малой Вогулки старый скоробогатовский дом исчез, а вместо него вырос новый — двухэтажный, бревенчатый. Чисто выструганный, как восковой, с железной крышей, окрашенной в зеленый цвет, он стоял нарядный, убранный завитушками. Появились новые надворные постройки — амбары, хлевы, большой сеновал, появился плотный забор с узорчатыми воротами.

Соседние домишки расступились, как будто испугались незнакомого, непрошенного гостя. Смирненько смотрели они-на размятую дорогу, нахлобучив черные коньки. Особенно убого выглядела избенка Никиты. Ставень одного окна был закрыт, и похоже было, что хозяин выбил глаз своей избушке.

Яков снова приобрел горделивую осанку. Лицо его пополнело, порозовело. Борода стала шире и мягче, разговаривая, он презрительно прищуривал правый глаз. На руках его поблескивали массивные перстни. Изменилась и Полинарья. Она раздобрела, стала носить золотые кольца, — на каждом пальце не менее двух. В ушах висели большие дутые серьги. Голову она повязывала черной вязаной файшонкой. Впрочем, соседи не перестали называть ее заглаза «жабочкой».

В зимние праздники Скоробогатовы выезжали на шустром сером иноходце, запряженном в легкую новую кошевку: Яков в енотовом тулупе, в больших казанских валенках с пятнышками, в бобровой шапке, а Полинарья в плюшевой шубе с куньим воротником и в пуховой шали.

Выставив одну ногу на отвод, Яков картинно правил, а Полинарья, выпрямившись и закинув голову немного назад, искоса посматривала по сторонам.

Встречные почтительно уступали дорогу и, когда Скоробогатовы проезжали, говорили, провожая их взглядом:

— Подвезло Скоробогатовым… запыхали.

А иные отмахивались небрежно:

— Как подвезло, так и провезет.

— Зодото, что карта. Везет — не зевай, а как протащит — в пузырь полезай!

— Загремели!

Знакомые бабы провожали Полинарью злобными взглядами.

— Будь ты проклятая, краля! Сидит и рыло — бобом! Как путняя!

Особенно картинно Скоробогатовы катались на масленице. К серому иноходцу подпрягали пристяжную. Коней украшали красными гарусными кистями. С заспинника кошевки свешивался ковер. Все гремело бубенчиками — «ширкунцами». Сосредоточенно глядя на коней, вытянув в черных перчатках руки с вожжами, Скоробогатов покрикивал:

— Гэт!.. Гой!..

И любуясь пристяжной, которая, круто загнув голову набок, шла галопом, весь горел от удовольствия. ~ Макар жил как-то в стороне от родителей. Он имел лошадь — сытого, круглого, гнедого жеребца, санки, одноместные беговушки с бархатным сиденьем. В черном теплом суконном пиджаке, в шапке с ушами, он ездил один. Ездил он «трунком», не картинно.

Не один раз отец говорил ему:

— Проехать так проехать! Чтоб пыль в глаза пустить! Чтобы было потом что помянуть!

Но Макар делал всё по-своему. Он стал серьезный, задумчивый, иногда казался даже строгим.

Полинарья не раз тихонько говорила Якову:

— Женить бы надо Макара-то!

— Не знаю, мать, по мне тоже бы уж пора. Как он?..

— А что он? Женить да и все, пока не смотался.

И Яков ему предложил:

— Слушай-ка, Макар, женить тебя надо.

— Ну это, тятенька, не ваше дело, — отрезал сын.

— Вот как! — удивился отец. — Мы прежде так родителям не говорили. А нонче народ какой-то своеобычный стал.

— Ну, мало ли что! То было ваше время.

Он терпеть не мог, когда вмешивались в его дела. А непрошенным советчикам давал резкий отпор.

На рождестве к Скоробогатовым приехали попы славить. Яков обрадовался, засуетился. Полинарья тоже расцвела, кланяясь, приглашала их в горницу.

— Милости просим, батюшка, уж не запнитесь у нас, порядки-то какие! попросту живем!

Когда отслужили, сели закусить-за богато сервированный стол. Отец Андриан, маленький тщедушный попик, с лицом суслика,'— спросил, указывая острыми глазами на Макара:

— Сынок-то женат ли?

— Нет, батюшка, не женат еще, — кланяясь всем телом, отвечал Яков.

— Почему это?.. Женить надо… Дом у вас — чаша полная. Сын молодец-молодцом. Молодицу надо в дом.

— А коньячок-то у тебя знатный, — пробасил черный, как жук, дьякон и, наливая рюмку, рявкнул:

— Благослови, владыко-о!..

— Тебе, отец дьякон, уж было бы… — строго заметил отец Андриан. — Как звать сынка-то? — спросил он Якова.

— Макар Яковлич! — торопливо ответил Яков.

— Да что же это ты, Макар Яковлич, а?..

— А мое, говорит, дело, — рассказывал Яков.

— Правильно! — рявкнул дьякон.

— Не твое, а родительское, — погрозив пальцем дьякону, продолжал отец Андриан. — Заповеди божьи нужно соблюдать! Чти отца твоего…

— И мать твою, — перебил дьякон, опрокидывая уже третью по счету рюмку.

Макар молча стоял в стороне. На лбу его выступила и надулась жила.

— Слушай-ка, батюшка, — проговорил он, — когда мы бедно жили, никто к нам не ездил и никто нас не замечал, а богатых учить теперь не время.

Яков качнулся всем корпусом, будто намереваясь подскочить и заткнуть рот сыну, а Макар спокойно продолжил:

— Да, да, батюшка, когда на этом месте стояла избушка, вас и духу в наших краях не было, а теперь вот явились.

— Макар!.. — крикнул Яков. В голосе его были слышны страх и удивление. — Безбожник!

— Неправда, тятя, я верю в бога…

Отец Андриан поспешил распрощаться. Садясь в сани, он обиженно проговорил:

— Бог с ним! Молодой еще, не ведает, что творит.

— Вы уж, батюшка, простите христа ради, — виновато бормотал Яков, кланяясь, и сунул в руку попу красную десятирублевку.

Когда попы уехали, Яков, пылая гневом, вбежал в дом.

— Ты чего это наделал, кощун ты этакий!

Но, встретившись со строгим взглядом сына, сразу смяк:

— Нехорошо… Нехорошо… Прямо в глаза бухнул…

— Сколько дал им, долгогривым? — так же спокойно и строго спросил Макар.

— Сколь? Не от бедности… Стыдно рублевкой-то было отделаться… Десятку дал…

— Пятак надо было дать… Вон, посмотри, как они прошпарили мимо Никиты. Не только заехать, а и не заглянули!

— Ну, что ты сделаешь! — сказал Яков. — Подь-ка тоже хлеб едят, — и уже весело добавил: —Айда-ка, пропустим по одной.

Яков с утра прикладывался в кухне к четвертине. Это уже заметно было по его красному лицу. Ероша волосы и подливая в стакан, он заговорил:

— Сегодня вечером придет Ларион Прокопьич… Этот судейский, из конторы. Надо его попотчевать. Через него мы добудем не делянку, а заимку. Теперь, видишь, этот Исаика пронюхал дело-то, хочет нам всучить на Безыменке раздел. Народишко узнает, пожалуй, насыплет.

Макар молча покручивал ус.

— И если Исаика придет, так и его обходить не надо. Ты его не бей словами-то. Нам только захватить побольше места, договор заключить, а там нас, брат, с тобой

Митькой звали. А ты к управляющему-то хотел съездить! Ездил? Подружился с ним? Знакомство, брат, с господами — полезная штука и знатная. Только обхождению с ними научиться надо, как у них заведено.

— А ты помнишь, тятенька, у тебя Ванюшка-то робил?

— Ванюшка?.. А., а… помню. Это который в шахту-то упал? При тебе ведь, ты еще вот экий был — парнишка. Ну, так что?

— Мать-то у него по миру ходит!

— Давно я ее не видывал.

— Плохо, отец! Посулили ей много, а ничего не сделали. Я велел ей придти сегодня.

— Ну, так что же… Зачем?

— Помочь надо бабе-то. Ведь обещанное!

— Так ведь это уже давно было.

— Знаю, а старуха-то с голоду на паперть вышла.

— Я не знаю, как тут быть, Макар, — хлопнув себя по коленке, сказал Яков.

— Ну, а я знаю!

— Слушай-ка, Макар, станешь давать — продаешься!.. Их ведь, нищей братии, много… Их, брат ты мой, не вспучишь…

— А она одна. Надо дружней жить с народом, тогда и дело будет лучше.

— Это верно. Это верно, Макар Яковлич!..

— Люди будут говорить хорошо, работники будут хорошие.

— Это правильно! Правильно, сынок!

— Ты ей дай сегодня, если она придет, десять рублей на праздник. Надо бы вот тут давать, а не долгогривым попам.

— Ну, ладно. А по-моему, трешницы хватит.

— Де-сять рублей!.. — властным тоном сказал Макар и продолжал: — а потом я с Никитой повидался сегодня… нанял его сторожем.

— Так ведь есть караульщики, дневальные-то.

— Ну, это не караульщики, а так, для близиру. Надо отдельного человека держать на руднике.

— Пропьет… и себя пропьет, и казармы!

— Не пропьет. Дал слово. Сядет в лесу, негде взять там.

— Ну, свинья грязи найдет. Ладно коли… Ты, Макар, того, больно уж орудовать здорово зачал.

— Ничего. А с весны я думаю на вскрышу пробовать да паровую поставить. Ничего твой Ларион Прокопьич не сделает. По-другому дело поставить нужно.

— Как знаешь! Ты грамотный, — дальше видишь.

— Завтра я поеду к управляющему. Если взятку дать, так надо, чтобы она в верные руки попала, а этих захребетников — к чомору!

— От Исаики никуда не отвертишься.

— Ну, насчет Ахезина мы посмотрим. Разве пока на машертах робим.

 

VIII

Прииск, где основался Макар Скоробогатов, был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину.

За одно лето там выросло несколько крепких бревенчатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. В хорошие ведренные дни здесь стоял веселый шум. В серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали. Доработав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в запахе овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли.

Яков просыпался рано утром и шел умываться из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом. Потом вставал на молитву перед медным образом, подвешенным к корявому стволу косматой березы.

Молился он страстно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его тряслась. Серые глаза его глядели не на икону, а по сторонам: то в лес, то на Желтые свалки прииска. Помолившись, он шел по баракам и будил рабочих:

— Эй, вставайте!.. Время много уж…

Макара он часто упрекал:

— Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло плеснешь, а молишься — одному богу кивнешь, другому мигнешь?

— Ну, а третий сам догадается!

— Негоже, — мотая головой, говорил Яков… — Грешно.

Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы.

Суконный картуз его был всегда нахлобучен до самых глаз. Выпустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, он важно вышагивал.

Останавливаясь на Холодном ключе, где работал Макар, Яков пялил глаза на работницу Наталью. Боком подходил к ней, старался ущипнуть или схватить за талию. Молодецки покрякивая и покашливая, говорил:

— Эх ты! Сбитыш!

— Ну-ка, не щупайся! — строго отвечала Наталья.

Якову это нравилось, он начинал щекотать ее.

— Не лезь, говорю, не озорничай! Я вот дерну лопатой по роже-то, — станешь знать.

Невысокая, круглая, как точеная, двадцатилетняя Наталья казалась старше своего возраста. С красивого смуглого лица двумя вишневыми ягодами смотрели умные глаза, затененные бахромой ресниц. Голова ее была всегда замотана платком, на круглой шее лежал налет здорового загара.

Работа в руках ее спорилась, кипела, и сама она будто горела в работе. Проворно подбрасывая песок на грохот, она часто покрикивала на работниц:

— Ну, ну, шевелись, размазывайте! А ты иди своей дорогой, — куда пошел! — говорила она Якову. — Не балуйся! Борода у тебя большая, а ума-то все еще нету.

— Закружила!

— И не думала тебя кружить… Хватит на нашу долю молодых.

Яков, обиженный, отходил.

Наталья привлекала внимание приисковых парней.

Макар тоже зорко к ней присматривался и при встречах улыбался, а та, задорно косясь, спрашивала:

— Чего зубы скалишь?

— Да так! Глянешься ты мне, такая ты какая-то, недотрога, как зверюга лесная.

— Любишь?

— Не говори, Наташка!

Он бросался к ней, а она, быстрая, гибкая, как рысь, бесшумно ускользала от него и, закинув голову назад, выпрямившись стройным телом, говорила:

— Любишь?.. — Грудь ее высоко вздымалась: — Хороша Наташа, да не ваша.

— Гордячка!

— Ну, так что? Тебе от этого ведь не больно!

— Не дразни!..

— Не думаю.

Вечерами Наталья незаметно для всех исчезала с прииска. Она уходила в бор и собирала там чернику. Иной раз подолгу просиживала в колоннаде вековых сосен на моховом бугре. Как бы в полудреме пела она задушевную песню:

Как-то раз Макар услышал натальину песню и пошел на голос, пробираясь среди смолистых кондовых сосен в глубь бора.

Вдруг пение смолкло. Наталья вскрикнула.

Макар прибавил ходу. Подойдя ближе, он услышал разговор и в изумлении остановился.

Наталья сидела на земле, а возле нее стоял работник Гурька — маленький, белобрысый, вихрастый парень, в желтой рубахе, опоясанный широким кожаным кушаком.

— Как я перепугалася, — говорила Наталья, — чорт тебя тут принес!

— Не съем я тебя, — ответил Гурька, щеголевато подбоченясь.

— Зачем пришел?

— Так, к тебе пришел!

Гурька сел рядом.

— Незачем ко мне, не звала тебя!

— А кого звала, кого ждешь?

— Никого не жду…

— То-то смотри, Наташка… Того…

— Чего?

— Макарку ждешь?.. Он на тебя больно шары-то пялит.

— А хоть бы его, тебе какое дело?..

— А рыло набью!

— Кому?.. Уж не Макару ли?..

— Тебе набью, а он ловко подвернется, так и и ему.

— Эх, милый, права не имеешь… Вольный я человек. Только попробуй, тронь.

— И трону…

— Руки коротки… Эх ты, постылый! Много чести хочешь на себя взять, моим рылом распоряжаться.

— А вот и могу, забыла?

— Чего забыла?

— А обещала!..

— Слушай-ка, Гурьян, иди, откуда пришел… Не мешай мне…

— Уй-ты!

Наталья презрительно посмотрела на парня и встала. Гурька дернул ее за юбку, она упала. Барахтаясь, оба скрылись за моховым бугром.

— Только тронь… Только прикоснись… Не лезь, говорю!..

Макар в несколько прыжков очутился возле них. Гурька торопливо вскочил на ноги. Шапка его свалилась, а белые волосы были всклочены и торчали шпыном. Наталья бледная поднялась. Белесые глаза Гурьки злобно сузились.

— Тебе чего здесь надо, Макар Яковлевич? — желчно спросил он.

— Что надо, за тем и пришел!

— Дела тебе здесь нету… Пойдем, Наташа.

Гурька набекренил картуз на вихры, одернул желтую рубаху, собрал ее сзади под кушаком густыми складками. Кушак спустился почти на бедра; отчего ноги его, обутые в замазанные глиной сапоги, стали еще короче. Наталья отвернулась.

— Пойдем, говорят тебе!

— Не пойду…

— Не пойдешь?..

— Нет. Хозяин нашелся! Иди, откуда пришел! Сверкнув глазами, Гурька скрылся в лесу.

— Гнида! — тихо бросила ему вслед Наталья. — А ты зачем пришел?

Макар присел рядом с Натальей.

— Нехорошо как ты на меня смотришь!.. Бедко!.. Зачем, говорю, пришел?

— Ну, чего ты, Наташа?.. Услышал, поешь хорошо, и пошел.

Наталья сказала:

— Про себя я пела… Слушай-ка, Макар Яковлич, с чего ты за мной увязался? Богатый ты, а за рабочей девкой ухлёстываешь. Не найдется, что ли, тебе ровня, опричь меня?..

— А ежели ты мне глянешься?

— Ну, что же, ну и пусть, хотя бы и глянулась. Не пара я тебе.

— А кому пара?.. Гурьке?..

— Ох, Макар Яковлич!.. Не знаешь ты ничего. Да и знать тебе не к чему. Причем тут Гурька?.. Никто он мне!..

— Плюнь на него.

Макар потянулся к Наталье и вдруг быстрым движением привлек к себе. Наталья не сопротивлялась, она удивленно смотрела Макару в глаза.

— Ты чего это?..

— Ну, брось дичать, Наталья… Разожгла ты меня…

Наталья засмеялась, но в смехе ее послышалась обида.

— Над чем хохочешь?..

— Погоди, вот еще зареву, — сказала она, — Боюсь я тебя, Макар Яковлич!

— Что я тебе сделаю?..

— Не знаю сама, почему боюсь тебя. Вот хожу по лесу и думаю, чтобы пришел ты, а как пришел, — боюсь. Знаю, ведь, что ты только побаловаться хочешь… а охота тебя повидать.

— Не знаю, чем я страшен.

— Да нет! Не страшен ты! Нет! — Наталья вздохнула, опустила глаза в землю. Макар жадно прижал ее к себе.

— Наташа!..

— Ох, и ручищи у тебя, как клещи. Любишь, говоришь?..

— Люблю…

— Врешь… Ей-богу, врешь! Ты смотри не скажи, что, мол, замуж возьму. Все равно не поверю.

Макар помолчал, как бы что-то обдумывая, потом решительно и даже дерзко сказал:

— Не скажу я этого…

— Не скажешь?..

— Нет, потому — намерения жениться нету.

Наталья молчала. Она прижалась к Макару, чувствуя, как клокочет в нем сила.

— Люблю я тебя, Макар Яковлич, за твою силу и еще пуще теперь, как ты вот сказал. Без обмана, просто. Люблю я таких людей, которые говорят, что думают. Не ластятся к девке и не обещают ей то и другое, не обманывают.

Она вырвалась из его объятий и, оправляя сбитый платок на голове, проговорила:

— Пойдем отсюда…

— Куда?

— К Шумихе… Люблю эту речонку, говорливая, веселая она.

Когда они возвращались обратно, утро уже расстилало в ложбинах серые туманные пелены, загоняя ночь в лесные трущобы.

Казармы прииска, съежившись зябко в утренней прохладе, дремали, потухавшие костры сверлили тонкими струйками дыма предутренний мрак.

Возле Холодного ключа надрывно басила гармоника, и под ее хрип, взвизгивая, пел женский голос:

— Васенка с Гурькой все еще не спят, шатаются, — тихо сказала Наталья, посмотрев в сторону Холодного, и брезгливо сплюнула.

— А тебе бедко?..

Наталья пристально посмотрела в глаза Макара:

— Хотела я на прощание сказать тебе что-то хорошее, приятное, а за это не скажу… Прощай…

Она быстро зашагала по узенькой тропинке и скрылась в густых зарослях кустарника. Макар побрел к Холодному.

После ночи, проведенной с Натальей, он жил хмельными воспоминаниями. Тело его вздрагивало от незнакомого нового чувства. Грудь ширилась. Хотелось улыбаться темным складкам горных далей, выплывающих из утреннего тумана, хотелось крикнуть во весь голос навстречу заре…

Он не заметил, как вышел из узкой просеки, разрезавшей густую сосновую гриву, к Холодному ключу.

— Макар Яковлич!.. А где у тебя Наташенька?

Макар посмотрел вдоль дороги, вьющейся через свалки. Васена шла рядом с Гурьяном. Ее веснущатое, длинное, с тяжелыми щеками, лицо улыбалось. Гурьян, без кушака и картуза, с расстегнутым воротом, пошатываясь, пилил на гармошке. Васена, помахивая рукой, крикнула:

— Разговелся?

— Чего?

— Разговелся, говорю я?.. Эх, и молодец Наташка! Знает, где еще не полакали, — напилась.

— Брысь, плесень! — злобно оборвал ее Макар и, сдвинув брови, ушел.

 

IX

Прииск Скоробогатова часто посещал Исаия Ахезин. Он всегда ездил на двухколесной «качалке». И он и его гнедой меринок хорошо понимали друг друга. Когда Ахезин был в добром расположении духа, меринок его не спеша трусил по лесным дорожкам, слушая монотонные псалмы, которые распевал хозяин тощеньким, надтреснутым голоском.

Время, нагружая год за годом на плечи Ахезина, понемногу горбило его и проводило глубокие складки на лице. Горбатый нос заострился и заглядывал через посеребренные усы в рот, а живые маленькие глаза прятались глубже и глубже под густые брови.

Макар хмурился, когда маленький штейгер внезапно появлялся на руднике.

— За каким чортом опять принесло этого суслика? — ворчал он.

Иначе его встречал Яков. Улыбаясь виноватой улыбкой, он забегал вперед, когда Ахезин шагал по прииску, И по-хозяйски окидывал глазами разработки.

— Что ты перед ним скачешь, как собачонка? — спрашивал иногда Макар отца.

— Хм-м… Кто бы ни был, а начальство. Поставят палку — и то подчинись.

— Какое он тебе начальство?..

— А как?.. Старший щегерь называется.

Макар презрительно отворачивался от отца.

Как-то раз, обходя скоробогатовскую делянку, Ахезин остановился, сердито постукал толстой суковатой палкой из вереса и ядовито хихикнул.

— Хе-хе… Вы что это, а?.. Яков Елизарыч?

— Чего, Исаия Иваныч?..

— А смотри-кось!

Ахезин указал на шахту, которая была за гранью их делянки.

— Что такое?! — не понимая, спросил Яков.

— «Чего такое?»… Вздуть вас нужно!

— За что, Исаия Иваныч?

— За спрос! Зачем зарезались? Грань-то ваша где?..

— Это что-нибудь прошиблись, Исаия Иваныч!

— Я вам прошибусь! Аркашка-то бывает у вас?…

— Какой Аркашка?..

— Ну, какой Аркашка? Киселев — штейгер!..

— Бывает… Каждодневно приходит Аркадий Иваныч!

— Кривой чорт!.. Что он у вас вместо чучела здесь? Поди, с девками только валандается?

Исаия, постукивая сердито по грунту уезженной дорожки палкой, быстрыми шажками ушел.

Яков, озабоченный, сказал сыну:

— Заметил Исаика-то, что мы на заводскую землю зарезались.

— Ну, и что же?

— Как что? Докажет…

— Ну, и пусть доказывает! Не его это дело, что мы зарезались! Срывку ему надо, а я ему не дам!

— Как хочешь… Я неграмотный… Только ты того… неладно делаешь! Слыхал я, что Аркадия Иваныча хотят убрать отсюда, а доводку будет делать Ахезин. Аркашку, сказывают, на Вилюй переводят.

Эта новость озадачила Макара, и он серьезно задумался. Он хорошо сработался с Аркадием Ивановичем Киселевым, который обходился ему довольно дешево.

Седенький, изношенный, кривой на один глаз, в синих очках, штейгер Киселев был невзыскательный человек.

Вечерами он вскрывал грохота, но сполосок делали Скоробогатовы сами, ссыпая «интерес» — платину в банку столько, сколько хотели. Яков сам «обрабатывал» Киселева. Для этой цели он держал на прииске подставную работницу — Фимку, которая всех добросовестнее исполняла «дело».

Фимка заигрывала со старичком. Она хватала его, трясла и, улыбаясь в лицо, спрашивала:

— Что долго не приходил к нам?

— Дела, Фимушка! А ты чего это к старику-то ластишься?

Фимка тихо ему шептала:

— Эх ты! не понимаешь ты меня, Аркадий Иваныч!…

И, будто обидевшись, Фимка отходила в сторону, а когда Киселев вскрывал грохот, она, улыбаясь, манила его пальцем.

Штейгер, потоптавшись на одном месте, отходил от грохота:

— Ну, так валяйте, ребята, действуйте, а я отдохну. Устал я…

Он уходил к Фимке, а Скоробогатовы в это время «действовали».

Фимка, увидя, что Аркадий Иванович направляется к ней, уползала за куст и, как будто не ожидая его, задумчиво смотрела в небо, сидя на траве.

— Ты чего это, Фимушка, такая печальная?..

— Так, Аркадий Иванович! Тоскливо что-то. Сядь!

Она, ласково глядя ему в синие очки, указывала

место рядом с собой. Некоторое время они сидели молча.

— Вот я думаю про себя, Аркадий Иваныч! Почему-то мне не нравятся молодые ребята. Не люблю я их!

— Ишь ты! Ну, старичка какого-нибудь займи!

— По душе нету, Аркадий Иваныч. Вот ты мне глянешься, так на меня внимания не обращаешь.

— Фимушка! Что ты говоришь-то?.. Да разве пара я тебе?

— Славный ты! Да разве ты старик? Хы!.. Все бы такие старики были! Глянется мне, как ты на своей скрипке играешь. Так душу вон вытаскиваешь, когда играешь. Ты бы когда-нибудь пришел со скрипкой да поиграл бы…

Фимка прижималась к старику. Обхватив ее талию, Аркадий Иваныч замирал и сидел, глядя в небо стеклами очков. Фимка обвивала крепкими руками шею старичка, прижимала его лицо к своей груди.

— Старый ты человек, а приятный, Аркадий Иваныч!

Киселев лепетал:

— Фимушка… Очки раздавишь, Фимушка…

В один из таких вечеров Фимка, будто сожалея, сказала:

— Только вот толку, должно быть, от тебя не будет!

Киселев, уязвленный, возразил:

— А ты почем знаешь?

— Да по всему видать!..

— А если есть?..

— Так что не берешь меня?..

Киселев задрожал, вскочил:

— Пойдем… Пойдем…

…Лес, обласканный вечерним заходящим солнцем, недвижно стоял под голубым колпаком безоблачного неба. Вверху посвистывали зяблики, и посвист их четко разносился по лесу.

Аркадий Иваныч, притихший, сидел на кочке, а Фимка, округлив ястребиные глаза, насмешливо смотрела на старика:

— Ну, что же ты?

Аркадий Иваныч, грустно тряхнув головой, чуть слышно проговорил.

— Уйди, Фима!..

— Уйти?

— Ступай…

— Душа-то, верно, радеет, да тело не владеет…

— Старость, Фимушка!

Из-под синих стекол по впалым щекам текли слезы. Девушка, тихо скользя меж кустов, ушла.

Все это видела Наталья. Она не любила Фимку, и та относилась к ней как к заклятому врагу.

Остановив Фимку, Наталья сказала:

— Не стыдно тебе над стариком галиться, — потешаться?!.

— А тебе какое дело?.. Тоже нашлась наставница!..

— Нехорошо, девица!..

— Ты с Макаркой крутишь, я тебе не запрещаю.

— Эх ты, бессовестный человек!

Наталья пошла к Аркадию Ивановичу. Он попрежнему сидел на кочке, грустный, согнутый, подавленный. Она подошла к нему и, сев рядом, спросила:

— Что это ты, Аркадий Иваныч?..

— Да, так… Взгрустнулось что-то!..

— Слушай-ка, не позорь ты свою седую голову, гони ты эту лахудру от себя… Бедко мне, как она смеется над тобой.

Киселев молча слушал.

— Добрый ты человек, а со злым человеком водишься — с Фимкой. Фальшивая она. Ты думаешь, она любя с тобой говорит?.. Яков Елизарыч ее к тебе подсылает, чтобы увести от станков, а они там без тебя, что хотят, то и делают.

— Знаю я, Наташа!

— Ну, а знаешь, так зачем так делаешь?..

— Дурак я старый!..

— Фимка с тобой ласковая, а на людях тебя всяко обзывает: и беспрокий, и старый гриб, и обабок рухлявый.

— Спасибо тебе, Наташа, — подняв очки на лоб и утирая слезы, проговорил Аркадий Иваныч, — только ты там не говори, что я реву… Слабенький я стал… Размяк… И верно, что старый обабок рухлявый. Все ведь мы думаем, что до самой смерти все крепки да молоды, потому душа-то, Наташенька, она не носится, не старится… Славная ты — добрая девушка… Одна ты здесь такая, как звездочка горишь… Вот ведь и одна ты со мной в лесу сидишь, а нет у меня к тебе поганых помыслов. Даже обидно иной раз сделается, когда подумаешь насчет тебя что-нибудь такое, этакое. Идти надо… Кончили, поди, там… Довели…

— Знамо дело, довели. Как им надо, так и довели.

— Знаю я… Уйду скоро от вас… Исаика Ахезин к вам будет ездить. Этого коршуна не проведешь, а я… Ну, да наплевать!..

Уходя из леса, он твердо решил, что больше не подойдет к Фимке.

С людьми он был ласков и тих. И люди его любили. Любили его и за игру на скрипке.

— Один я, как перст, — говорил он под хмельком, — Людей много, а я один.

И, взяв скрипку, начинал играть. Играл он с душой. Водил смычком по струнам, не видя и не слыша ничего вокруг себя.

— Музыка — разговор души моей, — говорил он. — Я думаю, а скрипица моя вам рассказывает, о чем я думаю. Только не понять вам слов моей скрипки… Понятны они только мне.

Очень часто Аркадий Иваныч, играя на скрипке, напевал потухшим голосом:

 

X

Жизнь на прииске разгоралась. Скоробогатовы большую половину платины сдавали частному скупщику — Трегубову.

Часто на прииске бывали кутежи.

— Угостить надо рабочих, а то вяло робят, — говорил Макар.

Яков скрепя сердце соглашался.

Лесные трущобы вздрагивали, разбуженные песнями, посвистом и хриплым ревом гурькиной гармошки.

Ефимка, — вихрастый, сероглазый, широконосый мальчуган, — мчался верхом на взмыленной лошади на ближайший казенный прииск Глубокий за водкой.

Подшмыгнув широкой ноздрей, он, как мяч, вскакивал на шустрого Рыжку и точно прирастал к хребту лошади. Исаия с острой усмешкой замечал:

— Шустрый парнишка-то.

— Бесенок, — подтверждал Яков, — пошлешь за чертенком, принесет сатану.

Не любил Макар, когда на эти пирушки являлся Ахезин. Проходя мимо, он нехотя кивал непрошенному гостю, а Исаия, как бы не замечая его недовольства, ласковенько спрашивал:

— Что это ты, Макар Яковлич, какой сегодня?

— Какой?

— Да во грустях, будто?

— Какой есть — весь тут!

Исаия нацеливался колючими глазами на Макара. А когда Макар залпом опоражнивал чайный стакан водки, он, прищурив глазки, укоризненно замечал, качая головой:

— Ладно, как ты винишко-то хлобыщешь!..

— Свое пью, не чужое!

Как-то раз старший Скоробогатов, принарядившись в новую кумачевую рубаху и в синюю поддевку, распорядился:

— Ефимка! Седлай Рыжку и марш на Глубокий. Зажигайте костры!

Он улыбался, был покладист и словоохотлив.

Высокий, черный, жилистый забойщик Смолин возился у костров. Тихо посмеиваясь себе в ус, он провожал заспанного Сурикова в ночной дозор.

— На скольком номере будешь спать?..

— На четыреста пятьсот, — беззлобно отвечал Суриков.

— Приду.

— Приходи, если с бабой дома простился.

Суриков, облизывая огромные усы, завистливо посмотрел в телегу с «угощением» и, захватив березовую балодку, ушел.

День угасал. Из котловины потянуло сырой прохладой. Где-то трещали и попискивали дрозды. Костры разгорались ярче, люди сходились к этим кострам. С неба глядели редкие звезды, а земля точно опускалась ниже и ниже, как бы тонула в глубокой яме, наполненной тьмой и знобящей прохладой августовской уральской ночи. У Холодного был слышен стук — это балодкой постукивал Суриков.

С горы донеслась песня. Девичьи голоса плыли из потемневшего леса. Голос Натальи серебряной нитью резал густую волну песни, отдавался эхом в горах:

— За-а-при-иметьте-ка да вы, ребя-а-та, мо-ою го-олубу-у-у-шку.

Обнявшись, пестрой гурьбой подошли работницы. Впереди, щеголевато набросив на белые вихры широковерхий отцветший картуз, шагал Гурька с гармошкой. Он прифрантился. Красная рубаха с вышитыми на вороте и приполке петушками была собрана густыми складками назади, а вытертые плисовые шаровары болтались кошелями, свисая через голенища сапог.

Костры запылали еще веселей. В подвешенных над ними больших черных чайниках закипал чай.

Прискакал Ефимка. Он комом слетел с лошади и, запыхавшись, сообщил, раздувая ноздри:

— Медведя видел…

— Врешь ты, курносый, — проворчал Смолин.

— Пра-и-богу, видел. Вот тут около речки Каменки. Как рявкнет!.. А я… Как я Рыжку наряжу!..

— Испугался?

— Чего бает? Испугался! — хвастливо блеснул серыми глазами Ефимка.

— Большой? — пряча в кучерявую бороду усмешку, спросил Смолин.

— Большой!.. Больше лошади.

— А хвост долгий?

— Хвост? Какой хвост?..

— Ну, у медведя-то?

— Большой.

— Ну, значит, соврал, пушкарь! Вечно что-нибудь да увидит. Сегодня медведя, завтра оленя, а потом слона либо корову, — ворчал Смолин. — Ну-ка, давай котомки. Перебил, поди, всё… Арапа-то не заправляй! шлепоносая утка.

Ефимка обиделся.

— Сам ты — журавель! Плашкет! — сказал он тихо.

С приездом Ефимки пирушка загудела. Возле костров пели, кричали, спорили. Хрипела гурькина гармошка.

Несколько раз приходил с караула Суриков. Он неожиданно вырастал среди беснующихся людей и, постукивая балодкой, кричал:

— Расходись, стрелять буду!

И брал балодку, как ружье, на прицел. Ему подносили стакан водки, он его опрокидывал и уходил, распевая во все горло:

Исаия, как черный, бойкий жучок, бегал среди женщин. Они, взвизгивая, отбивались.

В стороне спорил Мишка Крюков со Смолиным. Смолин, прищурив черные глаза под сросшимися на переносице бровями, с усмешкой подзадорил:

— Ну-ка, Мишка, сбалди еще чего-нибудь!

— Сам балди — я не умею.

Мишка отошел от Смолина к присевшим на траву работницам и, размахивая руками, закричал:

— Он мне — пардон, мерси, а я ему — мерси, пардон… Он мне — мерси, де-париж, а я ему — аля-перми-дон.

Женские голоса покрывали голос Крюкова, но Крюков с ожесточением продолжал:

— Он думает, что мы лыком шиты да по-банному крыты… Да! А я под козырек. Во, знай, мол, наших. Я, мол, всю английску историю изучил. Да! С любым американцем говорить способен.

— Мишка, Мишка, как по-французски свинья?

— Не по-французски. По-английски! Свинья будет брот.

— Хох-хо-хо-хо!!.

— А поросенок?

— Поросенок? Поросенок?.. А вы как думаете?

— А мы не знаем. Ты скажи.

— А ну вас к бабушке!.. у них поросят нету.

Раздался новый взрыв хохота:

— Значит, все ховри барышнями ходят.

Семен Смолин с Яковом Скоробогатовым несколько раз запевали песню, но она у них не клеилась.

— Ой, да как за е…е-е-льничком… о-а-э-э да…

— Не умеешь ты петь, — проворчал Смолин. — Пой, как я… Чтобы песня по душе ногтями скребла, а то тянешь каждое слово, как чорта из болота за волосы.

Яков снова, широко раскрыв рот и передыхая на полуслове, придушенным голосом затянул:

— Ой, да как за е… — е-е-льничком… о-а-э-э да…

Макар налил стакан водки и подал Ефимке.

— Ефимка, пей!

Ефимка, шмыгнув широким носом, выпил залпом и поперхнулся. Лицо его побагровело, а глаза налились слезами.

— Сверчок! — сказал Макар.

— Сам ты велел, — еле выговорил со злобой Ефимка и, отбежав в куст, упал и заплакал.

Наталья подбежала к Ефимке. Она прижала его голову к своей груди с материнской заботливостью.

— Ефимушка, зачем ты это?… Разве можно? — и сверкнув глазами в сторону Макара, проговорила: — Зверь!

Подняв ослабевшего мальчика, Наталья увела его в казарму.

Макар сидел в стороне под огромной елью и, прихмурив брови, смотрел на людей возле костров. Яков бестолково топтался в кругу женщин, размахивая руками, кричал:

— Пей… Залью вином… Кто со мной сегодня спать ляжет?

Васена, подняв вверх согнутую руку, кружилась возле него, прищелкивая пальцами. Ситцевая юбка раздувалась колоколом, обнажая ее толстые ноги. Приседая, будто прихрамывая на одну ногу, она с подзвизгом пела:

Возле нее, подобрав полы поддевки, подпрыгивал Исаия.

Пришел со скрипкой Аркадий Иваныч. Его окружили плотным кольцом. Оглушенный тремя стаканами водки, он бойко начал резать смычком по скрипке, подпевая глухим баском:

Фимка, одиноко сидя в стороне, грызла орехи и зорко следила за каждым движением Макара.

Макар как сквозь сон пробормотал:

— Наталька… Дьявол… люблю я тебя…

Наталья, молча прижавшись к стволу дерева, смотрела задумчиво в сторону, где люди, как тени, двигались, орали, пели, ругались. Скрипка то жалобно пела, то протестующе вскрикивала. Жадно перегрызая сучья, полыхали костры, бросая искры в звездное небо.

Наталье казалось, что люди не веселятся, а воют, разевая рты, как потерявшие разум. Слова Макара ее не тронули. За последнее время она его не узнавала, Он стал не тот, какой был прежде. Теперь в его любви было что-то тяжелое, — звериная, грубая сила. Наталья чувствовала горькую обиду. Ей захотелось уйти не только с этой пирушки, но совсем с прииска, убежать подальше, чтобы эти люди о ней совершенно забыли.

Она посмотрела на Фимку и встретилась с ее насмешливым — взглядом. Наталья отвернулась, поднялась и хотела уйти, но Макар схватил ее за руку и посадил на землю.

— Куда ты? — прубо спросил он.

— Пойду я…

— А я не желаю этого… Зазнаешься?..

— Нет, Макар Яковлич. Я не зазнаюсь. Просто мне как-то не по себе!

— Не любишь!? И не надо.

В это время в толпе пирующих грохнул взрыв хохота. Послышался пронзительный голос Исаии:

— А ну-ка, бабы, еще… Ну, еще… Действуй!

Все примолкли, потом вой и хохот ударили с новой силой. А сквозь этот безумный вой пронеслись жалобные возгласы Аркадия Ивановича:

— Братцы… Не надо… Не надо!

Наталья сорвалась с места и вмешалась в гущу людей. Краска гнева и стыда залила ее лицо.

Аркадий Иванович свалился, а группа женщин во главе с Васеной над ним потешалась…

Вдруг сзади послышалась отборная брань. Все оглянулись. Перед ними стоял Макар, грозно сверкая глазами.

— Семен! — крикнул он. — Глуши эту сволочь! — Он подбежал к Ахезину и отшвырнул его в сторону. Исаия, неестественно переставляя ноги, сунулся головой в кочку.

Наталья подняла Аркадия Ивановича.

Голоса смолкли. Исаия, одергивая клетчатую рубаху, длинную до колен, и надевая сбитый картуз на раскосмаченную голову, ехидно улыбаясь, подошел к младшему Скоробогатову.

— Ты, голубчик… А?.. В бога матюкаешься?.. Да я… Да я тебя. Да я… тебя уконопачу за это, куда Макар телят не гонял.

— Я сам Макар… Кишш, мокрица поганая!.. Зачем к нам ходишь?

— А тебе дела нет.

— Мне дела нет?.. Я здесь хозяин. Кишш, все!

Толпа поредела.

Утром Исаия молчаливый уехал с Безыменки. По дороге он наткнулся на Сурикова. Тот уютно прижавшись к колодине и обняв свою балодку, спал мертвецким сном.

«Сторож! — подумал Исаия. — Эхе-хе!..»

Макар, проснувшись, долго кряхтел и возился на нарax, а Яков, попивая из берестяного туеса кислый квас, ворчал на сына:

— Балда ты дровокольная! Дурная голова! Всучить теперь придется Исайке немало…

— Это за что?

— Вот увидишь за что. Докажет он теперь… Все теперь отомстит, все припомнит: и затрещину вчерашнюю, и богохульную твою матершину, и платину, и делянку.

— Какую платину, какую делянку?

— Ретив больно! Козыри у него в руках. Все, что ли, мы в контору сдаем?.. А в казенную землю зарезались?

— Ну, и пусть. Не больно испугался!.. Мое это все, я приобрел!

— Закон нашел! Больно прыток.

— Знаю я…

 

XI

Через неделю на прииск приехал смотритель Губин Иван Порфирыч, — тяжеловесный человек, в чесучевом кителе. С ним был и Ахезин.

Пошли по прииску. Яков перепугался и растерянно бормотал:

— Милости просим! Ефимка, кипяти-ка самовар!

Макар, выйдя навстречу, пошел рядом с Губиным, который, точно не замечая людей, отпыхиваясь, шел прямо по дорожке.

— Кто здесь хозяин-то? — спросил он.

— Я, — ответил Макар.

— Вы? — удивленно спросил он с легкой улыбкой.

— Да, я, — подтвердил Макар, тряхнув головой, — а что?..

— А вот увидишь что, господин хозяин! — ядовито сказал Ахезин.

— Идемте со мной, — спокойно сказал Губин, — Исаия Иваныч, покажи.

Пошли на грань. Ахезин, забегая вперед и заглядывая в лицо смотрителя, рапортовал:

— Вот, Иван Порфирыч… Вот визирка, а вот вытески… Это им отведено, а это вот казенная дача.

Губин обошел, осмотрел и пролез через котловину, как медведь, поднимая молодую заросль. Спустились к Безыменке. Тяжело дыша и обливаясь потом, присел на колодину у холодного ручья. Вытирая жирную шею красным платком, спросил:

— Значит, ты — хозяин?.. Так… — помолчав, снова спросил: — Сколько намываете?

— Всяко. Смотря по месту.

— Так… А Трегубовым сколь даете?..

— А все, что в наших руках остается…

— Хм! — хихикнул Ахезин.

— Та-ак! — глядя в Безыменку, протянул Губин, — значит, не отпираешься, что не все в контору сдаешь?..

Яков тихонько, предупреждающе ткнул сына:

— А что есть так, как тут душой кривить? — ответил Макар.

— Молодчина… Так и говори… Люблю правду… Хороший ты парень, — Губин посмотрел на Макара взглядом, в котором проскальзывала усмешка.

— Я говорил, Иван Порфирыч, вам, что не чисто тут, — сказал Ахезин.

— Не чисто?.. А по-моему, так все хорошо. На чистоту идет парень-то, не отпирается. То и хорошо… Зря ты, Исаия Иваныч, привел меня…

— Так ведь воруют, Иван Порфирыч!

— Воруют? — Губин захохотал. — А ты не воруешь?..

Ахезин замялся.

— Ну, ты не воруешь? — настаивал Губин.

— Вы не про то заговорили, Иван Порфирыч!

— Как не про то?.. Про то! И ты воруешь, и я ворую. Все мы воруем, а ворам воров стоит ли ловить. А? Как по-твоему?

Лицо Губина смеялось, а Исаия, как пришибленный, стоял и тыкал суковатой тростью в песок.

— Вот что, ребята, — проговорил Губин, — зарез-то в казенную припишите, а то не тае — не важно. Дело-то пустяковое. Ты приди ко мне. Как тебя зовут?..

— Макар Яковлич, — сказал Исаия.

— Я не тебя спрашиваю, — не глядя на Ахезина, сказал Губин. — Ты приезжай, мы все это устроим!

— Я не знал, как и зарезался, — заговорил Макар. — Тут отец и Исаия Иваныч знали и мне не говорили. Прижимки тут!

— Верно, а ты этих пиявок-то, кои к тебе льнут, отбрасывай подальше.

Исаия злобно взглянул на смотрителя и, усмехнувшись, тихо пошел вдоль речки.

— Одна пиявка — Ахезин, — сказал Макар.

— Ну, ладно… Как тебя… Макар… Он мне сказывал, ты в бога матюкаешься.

— По-пьяному вышло… Людей они не уважают…

— А ты уважаешь людей?

— Кто стоит!

— Пойдем-ка отсюда… Жарко у вас здесь!

Губин, сопровождаемый Скоробогатовыми, направился к казармам, молча перелезая через коряги, а когда вышел на чистое место, сказал:

— В бога не матюкайся, да и вообще не матюкайся. Не хорошо это… А ко мне ты приезжай, хоть в контору, хоть домой!

Под вечер Губин, пьяненький, уехал с прииска.

Проводив смотрителя, вернулись в казарму. Исаия, заложив руки за спину, прохаживался взад и вперед, посматривал на Макара. Наконец, пожевав впалым ртом, сказал:

— Доволен?

— Чем?

— Что смотрителя-то оболтал?..

— При тебе дело было.

— Умники. Молодые, а ранние. Ума-то забираете не по себе!

— Хороший человек и рассуждает по-хорошему!

— Знаем мы их, хороших!

— А зачем притащил его, если плох?

— Начальство. Поставят палку, прикажут: слушайся! — будешь.

— Для меня поставь дубину — увижу и скажу, что дубина, — отшвырну.

— Не ерепенься… Не отшвырнешь. Богом все эти законы установлены. Отшвырну! Швыряло несходное!..

— По-твоему, бог дубины да палки к людям ставит для острастки. Видно, ими и бьет?..

— Какой ты человек, коли так говоришь про бога?..

— А ты вот походя псалмы божественные распеваешь и мошенничаешь!

— Говорок! Говорок!.. Ишь, ведь, так и чешет. Эх, умный ты, Макар Яковлич, да не на том пути ум твой стоит! Замажешься ты где-нибудь. Погоди! Привалило тебе, а ужотко, погоди, отвалит. Поеду я. Грохота-то я припечатаю своей печатью, без меня не вскрывайте.

Ахезин вышел из казармы и, запечатав все станки, направился по ухабистой дорожке к прииску Глубокому.

 

XII

На другой день Ахезин не приехал… Грохота заполнились — нужно было делать сполосок.

— Не едет, мокрица, — ворчал Макар.

Вечером он поехал на Глубокий, но и там Ахезина не нашел. Утром отправился в Подгорное. Проезжая мимо губинского дома, он посмотрел на окна, подумал: «Разве заехать к Ивану Порфирычу?..» Но к Губину не заехал, а направился к Ахезину.

Дом Ахезина стоял на бугре, обросшем зеленой травкой. Двухэтажный, деревянный, он почернел от старости и накренился одним углом, отчего окна с сизыми стеклами перекосились. Макар постучал в старые деревянные ворота. Вышла Поля, дочь Исаии, крепкая, смуглая девица. Ее темносерые глаза бойко бегали, рассматривая Скоробогатова. Над верхней губой пробивался чуть заметный пушок, как у молодого парня.

— Вам кого? — грубовато спросила она.

— Исаия Ивановича… у себя он?..

— Дома, заезжайте!

В красной рубахе, выпущенной из-под черной стеганой жилетки, в тиковых штанах, в опорках на босую ногу, Ахезин вышел во двор.

— Гость? — воскликнул он. Лицо его сморщилось в торжествующую улыбку. — За мной приехал?..

— За тобой!

— Доводочку?.. Знаю… Занедужилось мне что-то… Давай заходи в домишко-то.

Поднялись наверх по кособокой и скрипучей лестнице. Пол в сенях был щелистый, покатый.

В комнате Макара обдало густым запахом ладана. В углу стояла большая божница с иконами, обвешенными полотенцем с красными каймами. Под божницей чуть дымилась медная кадильница.

— Что у тебя покойником пахнет? — спросил Макар.

— Все живы и здоровы. А что ладаном-то припахивает, так это я только сейчас помолился… Садись, давай, Макар Яковлич, гостем будешь.

Исаия говорил ласково, со скрытым торжеством. Змеиные глазенки его поблескивали.

«А ведь и врет, что издыхает… Кочевряжится… Срывку ждет», — подумал Макар.

Сев на табуретку и зажав желтые с надутыми жилами руки в тощие колени, Ахезин, покачиваясь, заговорил:

— Вот погляди как живу! Беднота кромешная.

— Вижу.

— Да, так. Ровненько живем, — ни шатко, ни валко, ни на сторону… Не скачем из бедноты в богатство, из богатства в бедноту.

— Можно лучше жить.

— А оно спокойнее так-то живется, Макар Яковлич, когда людям одинаковым кажешься, незаметным. Не пялят глаза-то, не замечают, что есть такой-то человечишка на земле, а мне больше ничего и не нужно.

— Понимаю.

— Н-да… На руднике-то зря чешут языками, что Ахезин лопатой платинушку гребет. Говорить что угодно можно, но труднее всего у людей правда выговаривается. Она, видишь ли, милейший мой, как-то вязнет во рту… А мне, впрочем, наплевать! Пусть что угодно говорят! К сухой-то стене не прильнет. Христос терпел и нам велел.

«Сирота казанская», — подумал Макар.

А Исаия продолжал, смирненько сидя в темном углу:

— Ладно, живем и на это жалованьишко, хоть и не корыстно — тридцать пять рублишек… Ну, а где больше-то возьмешь? Потихоньку.

В комнату вошла черноглазая девушка.

— Вот у меня дочка — Марьюшка, — встрепенулся Исаия, — а та, что тебя впустила, младшая — Поля. Давай-ка, Марьюшка, нам что-нибудь закусить… Макар Яковлич с дороги, поди, заголодал. Домой-то не заезжал?

— Прямо с рудника к тебе.

— Ну вот!

Маша, посмотрев на Скоробогатова, чуть вспыхнула. Лицо ее было темное, худенькое, с кроткими глазами, с тонкими полукругами бровей. Волосы вороные, блестящие, плотно прилегали к голове. Она робко подошла к Макару, подавая руку, слегка присела, пригнув колени.

Макару это показалось смешным и странным.

Тихо она ходила и подавала на стол закуску. Половицы под ней так же покорно и тихо поскрипывали.

Вошла жена Исаии, такая же тихая, как и Маша.

Жена и дочери молча сели за стол. Каждый взгляд, каждое движение Исаии было им понятно.

— Графинчик принесите да долейте в него… Анись-юшка, добавь-ка щец-то!

Молча, четко и осторожно исполняли каждое приказание Ахезина. Осторожно ступали, осторожно садились, точно боялись тряхнуть стол.

Макар тоже осторожно пододвинулся к столу.

Но после двух стаканов водки он стал смелей и пристально уставился на Машу. Когда их взгляды встречались, она слегка краснела.

«Славная, — подумал Скоробогатов, — только худа больно — переломится».

Полиного смелого взгляда он не мог выдержать, отводил глаза. Поля замечала это и слегка улыбалась.

Исаия незаметно наблюдал острыми глазенками за Макаром и за дочерьми. Вдруг он стукнул ложкой по столу.

— Глазами не перестреливайтесь, за трапезой сидите… Божий дар жрете…

Потом, обращаясь к Скоробогатову, спокойно проговорил:

— Ты уж не обессудь! Детей я своих держу в страхе и послушании.

— Ты чего это сдурел? — тихо вмешалась жена Ахезина.

— А ты молчи, не потачь!.. Я знаю, что делаю. Пока я здесь хозяин!

Поля и Маша густо покраснели и вышли, а Исаия продолжал:

— Ты уже извиняй меня, Макар Яковлич, на моем угощении. Уж чего есть, то и ешь. Вы ведь теперь тысячники. Знаю, что тебе не глянется эта еда… Вон какой Домище-то схропали… Только, смотри, не закопай его… Отец-то твой много домов закопал.

После обеда Ахезин повел Скоробогатова в огород. Там и показал ему беседку, сплетенную из прутьев куполом. Вокруг нее разрослись тыквы и протянули свои плети вверх по прутьям беседки, спуская круглые плоды в беседку.

— Вот у меня огурчики растут, тыковка… Кашку я люблю из нее. Вот картошечка, лучок… Оно все свое-то, не с купли-то спорее выходит — незаметно как убывает.

«Что он лясы-то точит? — подумал Макар, — тыквы да картошка, а о деле ни гу-гу».

Несколько раз Макар начинал говорить о том, что нужно ехать на прииск, но Ахезин уклонялся. Заговаривал о другом. Идя по огороду, он продолжал:

— С соседом вот не лажу… Оно и грешно на соседнем деле вздорить, а приходится. Поларшина у меня землишки отхватывает. Я столбики для городьбы на меже поставлю, уеду на рудник, а он без меня выдергает их да на свои натычет. У меня план, у него план, и планы на поларшина не сходятся. Плохое управление стало — путаница выходит какая-то. Наши-то заправилы изблудничались, как крысы, грызут нашего брата. Приглашу их обмерять свою усадьбишку — и усадьбишка-то не корыстна — клин, а как обмеряют, так из кармана трешка и чухвысь! По-моему рассудят, христопродавцы! К соседу придут — с него три целковых слупят, и на меня, как козлы — бодаться! Вот уж пять, почитай, годов судимся из-за поларшина, и правды найти не можем. Я знаю, чем тут пахнет. Долгоязыкие-то слушки и до них дошли, что у Ахезина, у Исаии Иваныча, деньжищев — куры не клюют, ну, и ладят, это, пообедать, а будто я не чую. Нет, брат, с меня больше трешницы не получишь. Правда настоящая на моей стороне.

Ахезин тихонько шел по меже, утопая по колени в густых зарослях большелистного репейника, чернобыльника и крапивы.

— И чего канителишься-то, коли на меже репейник да крапива растут? — прихмурив брови, сказал Макар.

— Эх, милай! Тут дело не в репье и не в крапиве, Макар Яковлич, а дело в правде: мой полуаршин не тронь, отдай, а то, потеряешь.

— Ну, так вот что, Исаия Иваныч, — заговорил решительно Скоробогатов, — я не репейник к тебе пришел смотреть, а об деле говорить.

— О деле поговорим, погоди… Не торопись! Ты у меня редкий гость. Пойдем-ка в беседочку! Сядем там рядком да поговорим ладком!

Исаия юркнул под прутья, Макар, пролезая за ним, чуть не своротил беседку своим широким плечом.

— Ну, так вот, Макар, огурец ты мой, Яковлич! — заговорил Ахезин, поглаживая бороду и закручивая ее шильцем, — как я думал, что ты меня найдешь, так оно и вышло. Узнал теперь, где Ахезин живет?

— К Губину бы заехал, тот без зову бы тебя турнул!

— Это можно было бы, коли в задор бы пошел со мной. А ты не имей сто рублей, а имей сто друзей. Так-то! Эту мудрую пословицу не зря придумали. Она хоть и стара, да живуча. Мы вот с твоим отцом, с Яковом Елизарычем, смолоду знали друг друга, и большими приятелями были, когда еще он на Вилюе старался… Хорошо ладили с ним дела, а ты вот не такой статьи человек, — в тебе какая-то гордость сидит да упорство… а бестолковое! Парень ты хороший, а дури в тебе набито, хоть отбавляй. Так ты далеко не уедешь, если обходить людей будешь, а я ведь не пустое место. Какой ни на есть, а человечишко, хотя и пустяковый, а все же шевелюсь и мозгишками мало-мальски ворочаю. И контора мне доверие делает. Старшим штейгером меня именуют. Чуешь?

Макар сидел и слушал, глядя в землю.

«Старая бестия», — думал он.

— Ты думаешь, я не знаю, как вы Аркашку-то обделываете? И Аркашку-бабника знаю, и Фимку вашу знаю. Все знаю. Правда, контору не испучишь тем, что достал и отдал, да делать, как ты делаешь, я не люблю. Я, брат ты мой, на прямую иду, на правду!

— Не я тут воровство завел, а отец.

— А ты, поди, все честно дело делаешь?

— Конечно, по правде надо, — сказал Макар, но тут же почувствовал, что слово «правда» у него прозвучало так же фальшиво, как у Ахезина.

— Бона куда понес. Как разудалый пес воробья на заборе облаял, а лисичку и не приметил! Ты, поди, думаешь, если по-твоему делать, так хорошо будет? Эх-ты-ы! Чем ведь удивил! Знаю я, дорогой мой, какая правда Живет возле золотишка и платинешки… Правда. Эхе-хе-Хе! — дробно захохотал Исаия. — Говоришь правду, а ее не знаешь. Ты спроси у меня… я тебе расскажу настоящую-то правду, а я знаю такую, которой вся ваша родня не нюхивала. Я этой правдой даже перед богом могу похвастаться. Дурачок ты еще, Макарушка — мало-мальский человечишка, першинка ты еще пока что.

— Ты мне не подкатывай турусы-то на колесах, а говори, что тебе надо? — нетерпеливо сказал Макар.

— Ты погоди, не егози, не ерзай, — штаны протрешь, а без толку, — спокойно проговорил Ахезин, скосив острые глаза на Скоробогатова.

— Уж, коли на то пошло, так я тебе скажу. Поминай Ахезина! Скажу тебе настоящую нашу правду, тебе надо ее сказать, ты человек, — встаешь на крепкие ноги. Тебе она пригодится для будущего. Говорить, что ли?

— Ну, говори!

— То-то, смотри. Платину кто на Безыменке нашел?

— Я…

— Ну вот, а земля чья?..

— Казенная, заводская…

— Нет… Не казенная, а князя Антуфьева.

— Ну, его, что ли?

— То-то… А кто ему эту землю дал?..

— А я почем знаю… По закону, стало быть, ему принадлежит… Ты чего это, на экзамент меня сюда позвал?

— Погоди, не ёрься… По закону, говоришь?.. Эх, ты— законник несходный! А я вот иначе знаю!..

Макар с недоумением посмотрел на Ахезина.

— Чего смотришь? — спросил тот.

— Не понимаю тебя…

— И не понять, потому что еще не допрел малость, — Исаия помолчал, поколотил пальцем по носу и вкрадчиво сказал: — Божья земелька-то… Князь Антуфьев сел на нее потому, что он князь… Золотишко и платинешку в нее не положил, а берет… Тоже потому, что он есть князь, а ты — так себе… Ты ее отыскал, а вот без его разрешения брать не имеешь права… Понял?.. — Исаия, сморщив лицо в улыбку, хлопнул по колену Скоробогатова.

— Что бельма-то на меня вытаращил?.. Я, брат ты мой, знаю, как по-настоящему размыслить. Знай теперь, каков я человек. И не боюсь, что тебе это сказал. Мучеником умру за эту правду.

— Поэтому выходит — в контору можно и не сдавать?..

— Ну, ну… Больно уж ты храбрый! Ишь, ведь что придумал! Нет, постой! Быстроту свою спрячь, и упрямство сломи, а за Ахезина держись обеими руками. Так-то,

Ахезин торжествующе улыбнулся.

— Контору, брат, тоже забывать нельзя — законы установлены… Хотя не бог законы устанавливает, а человек для пользы своей… Понял? Вот, видишь, еще я тебе новую правду сказал, которой ни ты, ни твои родители не нюхали, а все это потому, что полюбил тебя… Ладно ли я говорю?

— Кто тебя знает?

— Не понимаешь? Ну, поезжай! Жить будешь — разнюхаешь, что к чему гласит, а завтра я подъеду по утру… Хоть ты здорового мне тыкаля подсветил, да уж я ладно, стерплю… Потом на полюбовном деле сойдемся… Якову Елизарычу передай от меня приветствие…

Макар зашел еще раз в комнату, выпил стакан водки — «посошок» — и, попрощавшись, уехал.

 

XIII

Слова Ахезина заронили в душу Макара новые мысли. Ахезинская «правда» как будто открывала необозримый простор для действий. До этого времени он как-то невольно уважал права князя Антуфьева на землю. Теперь же он почти вслух размышлял, улыбаясь: «Что мне Антуфьев? Я сам — Скоробогатов, и могу не хуже быть таким же хозяином, как Антуфьев… Я законней его хозяин… Я нашел богатство, приобрел своими трудами, — значит, все мое…» Макар бессознательно подхлестнул лошадь, точно торопился скорее приехать на Безыменку. Он не заметил, как оставил позади Подгорное, где пять Церквей стояли, как белые свечи, и горели крестами на заходящем солнце.

Впереди протянулся тракт. Точно кто-то ударил по лесу и прохлестнул прямую просеку вдаль, к стальному горизонту. Серая ухабистая дорога то поднималась на гору, то скатывалась в мокрые кочковатые ложбины, на мостовинник, то тянулась прямой лентой по широким еланям.

На дороге не было ни души.

Миновав хмурый пихтач, дорога пошла по низине. Здесь ельник был низенький, чахлый, укутанный, как паутиной, серым лишайником. Меж высоких кочек, похожих на косматые головы, растекалась болотная речонка, заползая под елань, а оттуда черными змеями вилась меж коряг.

«Жуть-то какая!»-подумал Макар.

От болота дорога пошла в гору.

В стороне, под старой высокой елью сиротливо прижалась одинокая могила. Низенький, почерневший от времени крест врос в траву. Сверху были прибиты две дощечки, коньками на два ската. Крест покачнулся набок, на нем было написано: «Крест сей свидетельствует, что есть жизнь выше тленных пределов сей жизни».

Увидев могилу, Скоробогатов сбавил ходу, бросил повод на гриву лошади. Непонятная тоска сжала сердце. Он припомнил рассказ отца: «Тут работника убили у одного золотопромышленника… Выбежали из ельника, ударили стягом, сшибли с козел… и «ох» не молвил, рухнул… А золотопромышленник угнал».

«Зря, — подумал Макар, — душу человеческую загубили».

У опушки леса Макар заметил тонкий дымок, который расстилался по земле. «Кто-то есть», — подумал он и пришпорил лошадь.

На бровку тракта вышли двое бородатых мужиков. Они остановились.

Один крикнул:

— Есть покурить?

— Нет, не курю я, — торопливо ответил Макар и поскакал вперед.

Солнце спускалось. Выглянув в прореху просеки, оно запуталось в ветвях леса, потом скользнуло огненным шаром по сучку старой лиственницы и утонуло за тупым шиханом горы, брызнув в небо золотом. Просека как будто переломилась через гору и упала концами вниз, в черные дали лесов. Впереди горы казались выше. Они там поднялись грядой, купаясь в огненной заре.

Макар снова поехал шагом. Вслед ему катилась песня.

«Поют бродяжки», — подумал он.

Конь осторожно ступал по влажному грунту, прядя ушами. Песня будила тоску. Он глубоко вздохнул.

Подавленный нахлынувшей непонятной тоской, Скоробогатов ехал по заснувшей рамени. Ночь сгущалась. С неба глянули звезды.

…Прииск еще спал, когда приехал Ахезин.

За ночь надвинулись тяжелые тучи. Оки закутали серыми космами не только небо, но и вершины шиханов. Моросил мелкий, холодный дождь. Котловина речки Безыменки казалась глубже. По увалам виднелись сквозь туман неясные силуэты елей.

Люди лениво двигались, боясь выглянуть из теплых, сухих, хотя и дымных, казарм в зябкую муть.

Ахезин в длинном кожане с башлыком, вскрыл станки. Кожан на нем топорщился. Тощее лицо выглядывало из башлыка.

Сполоснули шлихи. В хрустальной струе воды густо рассыпались крупинки платины и ласкали глаз старателей мягким матовым блеском.

— Благодать господня! — сказал Исаия, наблюдая за ловким движением рук, _ выбирающих «интерес».

Когда вошли в казарму, Исаия смерил Макара вопросительным взглядом и, улыбнувшись острой улыбкой, спросил:

— Ну, все в банку?

Яков испуганно поднял брови:

— Ну, штой-то, Исаия Иваныч, подь-ка ты знаешь!

— Да я-то знаю, Яков Елизарыч, да вот сынок у тебя мало, должно быть, смыслит в этом деле.

— Макар! — взмолился Яков. — Ты что это? Опупел, что ли. Да ведь тут верняком — фунта четыре!

— Он думает, я себе беру… Мне, Макар Яковлич, не надо. Ну?!. Говори, сколько в банку? — точно оборвал, строго сказал Исаия. Он плотно сжал губы, держа в одной руке пакет с платиной, а в другой припечатанную банку.

Макар взглянул на отца, потом на штейгера, замялся. Глаза его жадно смотрели на пакет, а тело вздрагивало.

— Ишь ведь, как тебя сердешного, лихоманит! Простудился на платине-то? Они, эти ветряки, портят! Хи-хи, — проговорил Исаия, издеваясь над молодым старателем.

Макар решительно шагнул к Ахезину, выхватил пакет из его рук, рассыпал платину на две кучи на столе и сказал:

— Сыпь, вот это в банку.

— А это? — вкрадчиво протянул Исаия, приподняв брови.

— А это?.. Это я возьму!

— Дело хозяйское, а мое дело стороннее, — также вкрадчиво молвил Ахезин и высыпал одну половину в банку. — А это возьми, хозяин! Тебе полагается: Ахезина знай, что он не лиходей. — Помолчав немного, как будто что-то обдумывая, Ахезин нахлобучил башлык на голову, направился к выходу. — Ну, так до увиданья, прощайте!

Макар остолбенел.

— Исаия Иваныч! Это пошто так?

— Как? — останавливаясь у порога, спросил он.

— А себе?

— Мне не надо, милый. Добро не мое. Я не работал, а если приехал, так это служба моя — за это я жалованьишко получаю, велико ли, мало ли — всё же получаю… Ну, так, до увиданья!

— Нет, стой! — крикнул Макар и схватил Ахезина за рукав, — я так не хочу.

— А как ты желаешь? Ну-ка, скажи!

— А коли так, тогда все в банку!

— Ну-ну, не дури-ка!

— А я не хочу, не желаю. Давай, тятя, банку!

Яков, вытаращив испуганные глаза на сына, спрятал банку за спину и попятился к стене.

— Ты чего? С ума сошел? Не отдам!..

— Отдай, тятя!

— Не отдам. Задави — не отдам.

— Экая ты, бараба! — вмешался Ахезин. — Пустяковый ты человечишко. Ростом большой да широкий, а ум-то петушиный.

— А коли на то пошло… Ну, ладно… Я хочу отблагодарить тебя.

Макар быстрым движением насыпал на ладонь платины и протянул Ахезину.

— На, бери… Не ломайся… Ну?..

— Какой ты ретивый, — сказал Ахезин и, хихикнув, протянул желтую ладонь, согнутую совком.

Скоробогатов высыпал платину.

__ Ну, ладно, как благодарственность приму, — сказал Ахезин и спрятал «подарок» в замшевый мешочек. — Ну, так всего хорошего! До увиданья!

Ахезин вышел. Отец и сын, оставшись одни, молча смотрели друг на друга. Яков мял в горсти бороду, наматывал отделившуюся прядку волос на палец. Потом он перевел взгляд на платину, лежащую на столе. Макар, спокойно ссыпав ее в пакет, положил во внутренний карман пиджака и вышел.

Он остановился на бугре, с которого была видна часть разработок.

В стальном бусе дождя лениво ворочались у станков рабочие. Ходили по узким дорожкам кони, запряженные в двухколесные тележки-таратайки, возили песок к станкам. Звякали бадьи, шуршала галька на лопатах, сердито урчала вода в шлюзах. В сером тумане ненастья прииск казался оторванным куском земли, брошенным в мутную сырую яму.

Мысли Скоробогатова неслись в будущее. «Вот тут построю корпус для паровой машины, а тут поставлю бутару… На вскрышу надо начинать работу, нечего кротами рыться. Бестолочь».

Макар проходил мимо работ и наблюдал за рабочими, и ему казалось, что работают они лениво, часто садятся, вертят цыгарки, подолгу курят и даже при виде его — хозяина — не трогаются с места.

Он чувствовал свое превосходство. Ему казалось, что он крепче стоит на земле… что все — и станки, и люди, и лес, и земля — принадлежит ему.

Рабочие тоже чувствовали, как меж ними и Макаром раскрывается глубокая пропасть. Прежний Макар, словоохотливый, молодой, сильный, простой, становится замкнутым, отчужденным. Некоторые начинали побаиваться «хозяина» — Макара. Только один Смолин относился к нему по-прежнему. Улыбаясь в кудрявый ус и прищуривая один глаз, он сообщал:

— Ребята, «шибко-хозяин» идет.

И чем выше Макар поднимал голову, тем чаще Смолин обращался к нему запросто.

Как-то он сказал с озорной усмешкой:

— Макарша, дай-ка мне на сороковку, смерть охота сегодня напиться!

— Что я тебе за Макарша? — гордо спросил Скоробогатов.

— А кто такой?..

— Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хозяин!

— Сопляк!

— Чего-о?..

— Сопляк, говорю… Не слыхал, что ли?

Макар готов был броситься на Смолина, избить, прогнать с рудника. Хотелось показать свою силу — силу хозяина, но черный строгий взгляд забойщика смутил его. Потерять Смолина значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал — вел приисковое хозяйство, а Яков в своей синей суконной поддевке бестолково ходил от станка к станку, закинув руки назад и скаля зубы на работниц. Заходил в казарму, там прикладывался к четвертине, а к вечеру, напившись, уезжал на Глубокий.

В этот день под вечер с Глубокого приехал Ефимка. Промокший до нитки, сидя у раскаленной печки, он таинственно сообщил:

— Исаию Ивановича я седни видел — платину прятал он!

— Где? Куда прятал?

— В оглобли!

Рабочие, недоумевая, улыбнулись, а Ефимка, чтобы убедить их, торопливо перекрестился.

— Пра, и-богу, в оглобли!

— Да ну, не божись, в долг поверим! — сердито проговорил Смолин.

— Верно… Еду я по дороге, возле Каменки…

— И все у Каменки видит! Медведя — возле Каменки, оленя — возле Каменки.

— А мне больно нужно, — обиженно сказал Ефимка и смолк.

— Ну, ну, рассказывай, где, как ты его видел?

— Ну… — уж не так охотно начал Ефимка: — еду я, да до ветру захотел… слез с лошади, привязал да и сел под елку.

— А комары? — смеясь, спросили рабочие.

— Ничего, кусаются… только слышу, сзади меня кто-то возится.

— Ты опять, поди, думал медведь?..

— Ага!.. Я посмотрел, а там Ахезин… Заехал он в ельник, в густящий! Оглобли у него с дырками, где их в гужи-то закладывают.

— Ну?..

— Ну, он и засунул в них желтые мешочки, а дыры деревяжками заделал да грязью их замазал, а потом… Это, как ее… Выпятил лошадь — сел да и поехал… Да и запел — жалобно, по-божественному.

 

XIV

В праздничные дни Скоробогатовы уезжали с прииска и в своей казарме оставляли дневать Ефимку. В это время мальчуган чувствовал себя полным хозяином. С утра он принимался за обиход. Деловито сопя, растаскивал вещи по углам, подметал и заготовлял к ночи дрова, а вечером зажигал керосиновую лампу и, достав из-под застрехи книжку, садился читать. Книжки он брал на прииске Глубоком у машиниста Михаила Ивановича Лопатина.

Тихо подкрадывался вечер. Синие шиханы гор тускнели, сливались с завесой ночи. В густом простенке леса, позади казармы, замолкали пичужки, и лес точно сдвигался. Мальчик следил за этим, чувствуя свое одиночество. Ему казалось, что он заброшен в глухую тайгу. Чтобы отогнать тоскливую жуть, он затворял дверь избы на палку, брал книжку и читал громко.

Проходил мимо Никита Суриков и, стукнув балодкой в дверь, кричал:

— Ефимка, что не дрыхнешь?

— Читаю!..

— Ну, читай…

Суриков уходил. До полуночи он то тут, то там постукивал в доску, а потом заваливался спать, предварительно успокоив себя: «Куда что денется — кому-то надо!»

Однажды к Ефиму пришла Наталья. Она осторожно постучала в дверь и спросила:

— Не спишь, Ефимушка?.. Открой-ка!..

Ефимка обрадовался. Он удивленно спросил:

— Ты разве не уехала?

— Нет, чего-то не поехала… Скучно… У нас все уехали. Семен где-то еще здесь — тоже не уехал.

Она села на чурбан к печке. В избе было дымно, жарко, через открытую дверь с неба смотрела яркая звездочка. Ефимка бестолково перелистывал книжку.

— Давай, Ефимушка, почитай, я послушаю. Ты хорошо читаешь.

Мальчик добросовестно принялся за чтение. Наталья, облокотись на колени, не сводила с него глаз.

— Понимаешь, ты, про что прописано? — спросила она.

— Ага! Понимаю, — шмыгнув носом и тряхнув вихрастой головой, уверенно ответил Ефимка.

— Мне вот кажется, что в книжке все какие-то недомолвки. Ты вот читаешь про людей, и вижу я их, как живых, будто я их давно знаю, будто разговаривала с ними когда-то, а вот речи ихние непонятны мне. Чего-то в них не хватает. Иной вот хочет сказать правду… Вот так и ждешь, что он обольет правдой, как кипятком, а потом смотришь — не говорит, не скажет правду… Или впрямь люди привыкли недосказами жить, или пропечатывать не позволяют?

Наталья задумчиво смотрела в печку, где тлеющие угли, прикрытые тонким налетом пепла, светились золотой кучей. Они освещали розоватым светом лицо Натальи и отражались в черных глазах рубиновыми искрами.

Ефимка, положив подбородок на ладони, слушал Наталью, не понимая её, но чувствуя в ее словах грусть.

B двери влез Смолин. Он сел на порог и раскурил трубку.

— А мне так все понятно, — сказал он, — люди о правде только думать привыкли, а говорят о ней по за-угольям… Интересный у вас разговор… Я давно слушаю, как вы тут беседуете.

— А зачем так, Семен?

— Ну, зачем?.. Очень просто. Потому — люди привыкли жить в кривде. Народишка так привык врать, что это для него слаще меду кажется и выгодней. За правду пойдешь — себе навредишь, а кривдой-то хлестнет, как кнутом, — жизнь и бежит впритруску.

— Не знаю, — отвечала Наталья, опустив глаза в землю. — Я вот видела одного человека — приходил он к нам на рудник. Испугалась я тогда. Похож он был на бродяжку, а глаза у него добрые, добрые! Да ласковые такие. Встретил он меня в лесу одну и ничего… Я спросила его: «Почему, мол, ты бродяжишь?..» И испугалась, что спросила, жалко мне его стало. Он как-то удивленно на меня посмотрел, вздохнул и говорит: «Ничего ты не знаешь… Правду ищу», — говорит. А потом такую он мне правду сказал! Сроду я таких речей не слыхала, и страшно стало и как-то хорошо. Не расскажешь всего, что он мне говорил, так все понятно, и чем больше он говорил, тем светлее и теплее у меня делалось на душе. Эх! если бы это все случилось!

Наталья замолчала.

— Про что он тебе говорил? — прищурив глаза, спросил Семен.

— Ой, нет… Боязно… Страшно про это говорить. Только после этого, вот когда одна, так делается радостно. Вот чего-то как будто ждешь — думаешь, вот завтра что-то должно случиться. А когда на людях, так хочется… Какая-то досада на людей…

— Едак, — выколотив трубку, протянул Смолин. — А чего все-таки он тебе говорил?..

— Не знаю, как тебе рассказать… Вот и сейчас думаю об этом, так сердце как-то по-иному колотится.

Наталья на минуту смолкла. Она точно решала, говорить или нет. Потом, отбросив со лба непослушную прядку волос, сказала:

— Говорил, что мы живем обманутые… Обман, говорит, все, и царь, говорит, не царь, а ворог наш…

— Едак… — еще громче согласился Смолин. Глаза его, озаренные золотым блеском тлеющих углей, как-то страшно зажглись. Он порывисто выдернул из кармана кисет, набил трубку и закурил.

— Последнее время подходит, что ли? — так же задумчиво, глядя в печь, продолжала Наталья.

— Едак, едак, Наталья Федоровна, — правильно говоришь, что последнее время подходит… Это время уйдет, и народишка евонный вместе с ним уйдет, и мы с ним за компанию уйдем, и на место его новое время придет, и люди новые народятся. Эх, ядрена гуща… Слыхал я эту музыку-то, Наташенька! Шибко она гожа, только люди ее никак не могут уразуметь. Они свою правду учинили такую, которая для них выгодней.

— Ничего-то мы здесь в лесу не видим, не слышим ничего не знаем.

— Ну, как? Мы видим — Макарку с Яшкой, двух пауков… А так, правду говоришь… В лесу родились, пню молились, венчали нас вокруг ели, черти пели, рождены, видно, только для того, чтобы робить да спать, жрать одежду драть да винище лопать.

— А зачем так! Ты вот дельный мужик, а…

— Все мы дельные, если нас к настоящему делу приставить!

— Почему-то вот так выходит, что ни дельный — то и пьяница.

— Скучно, Наталья! Робишь, робишь — надоест… Ну, думаешь, что мол, ядрена гуща, и свинье бывает в году праздник. Ну, и рванешь!

— Я недавно читал книжку, как царь вином торгует, и картинку видел, — неожиданно сказал Ефимка.

— Чего-о, чего ты сказал?..

— Я… Я читал… В книжке, — смутился мальчик.

— Где ты ее взял?..

— Нашел…

— Врешь… Дали… И знаю, кто дал… Эх ты, сопля голланская, — строго проговорил Смолин, — смолоду привыкнешь душенкой кривить! Смотри, язычишко-то придержи, — с тебя горсть волос, а человека упечатают.

— А по мне, так все нужно говорить, что знаешь!

— Только не везде и не каждому, потому еще время не пришло. Ты говори, что угодно, — твое дело, а углану этому еще рано про такую штуку говорить.

— Ну, ладно, давай, Ефимушка, читай, — сказала Наталья, — что там дальше-то?.. Вышла она за него замуж или нет?.. Ты там прочитал, что она ребенка родила…

Семен поправил дрова в печке. Они вспыхнули, затрещали, а огонь в железной трубе загудел. Мальчик громко, чеканя каждое слово, читал, а Наталья, опершись локтями на колени, приподняв брови, внимательно слушала. Вдруг брови ее дрогнули, глаза блеснули слезами. Семен улыбнулся:

— Ну и дуры бабы… На мокром месте у вас глаза посажены. О чем это ты нюни-то распускаешь?

— Жалко… Видишь, ваш брат только поиграет девкой, а потом…

Она оборвала свою речь и замолчала.

— Дура!.. Что в книжке написано, все это придумано.

— Что, что придумано? Все это правда! — Все это бывает, все есть…

— Ну и что же?.. До тебя еще не дошло…

Наталья густо покраснела.

— Обидно! Рожают ребят мужние жены, а как девка родит, значит — позор. Разве она виновата?..

— Опять дура, — то баба, а это девка… Баба хоть приблудила, да она законом покрыта, а девка без закона…

— А ребенок разве виноват?.. Он, может, вырастет, лучше всех человек будет.

— Бывает, — задумчиво ответил Смолин, выколачивая трубку. — Помню я подкидыша одного… Пригульный был парнишка, поэтому и подбросили. Околел бы парнишка, ежели не подобрал бы его тут один рабочий с медного рудника. Принес он его домой и говорит: «На-ка, жена, воспитывай…» И сразу у них жизнь переменилась. До этого оба запоем пили. Бывало, как задумает Кирсаныч пировать, дня за три готовится. Инструмент свой в порядок приводит и по порядку его в верстак укладывает. Слесаря уже знали привычки Кирсаныча, говорили: — «Что, Кирсаныч, надумал?..» А он покажет на глотку, ответит: — «Тошно, червяк начал сосать»… Слыхал я, что у запоиц винный червяк в брюхе заводится. И как только оголодает, сейчас к горлу приступит и стребует. Ну, вот и у Кирсаныча тоже, наверное, этот червяк был. На третий день запрет он свой верстак на замок, ключ спрячет, а потом еще гвоздями ящик забьет, снимет шапку и скажет: — «Ну, товарищи, прощевайте, — пошел!» Начальство тоже знало, — не обращало внимания на это, потому он мастер был хороший. И вот придет домой, ставни на запор, ворота на запор, и оба с женой катят недели две. Напьются, выспятся, и опять он робит, а она в церковь каждый день — молится. И вот, как принес он этого парнишку, как рукой сняло. Не стали пировать. Бывало, где пируют рабочие, так он убежит… До шестнадцати годков они все его учили, а потом он сам пошел в гору, да такой парень вытесался, просто любо. Просто не то что, а вот что! Бывало просьбу написать — он. Рабочему в чем-либо совет дать — он. Везде… И все у него как-то спорилось. Просьбу какую-либо сочинит, так у него слово к слову, как пришпиленные. Смеялись над ним сначала: — «Эй ты, приблудный! Эй ты, подшвырыш!» А потом, брат, ему и имени больше не было, как Виталий Федорыч. Умница был, да кончил плохо.

— Как?

— А просто зря сгинул, в тюрьме сгноили. За политику, что твой бродяжка тот.

Наталья грустно опустила голову, задумалась. Потом стерла слезу и сказала:

— А я ни за что не отдам… Свое дите… Пусть будет, что будет, а не отдам. Не хуже я людей. Что мне законы нынешние. Сама воспитаю!

— А что плохи, по-твоему, законы?.. Приведут к попу, наденут на башки венцы, обведут вокруг налою и вваливай! — насмешливо сказал Семен, а потом, пыхнув сизым дымом, добавил: — Правильно, Наташа?.. Давай читай, Ефимка!

Такие беседы затягивались до полуночи. Они раскрывали перед Натальей глубокие рытвины жизни. Как разбуженная, она уходила знакомой тропинкой, протоптанной сквозь густые заросли донника, шиповника и смородины, к себе в казарму и там, молчаливая, подолгу лежала на постели, глядя в густую тьму, вспоминая разговоры со Смолиным. Она его прежде не замечала, и Смолин не обращал внимания на Наталью. Но теперь она точно срасталась с этим угрюмым, черным забойщиком.

Любовь ее к Макару угасала. Казалось, что одно время в сердце вспыхнул пожар, выжег все, и теперь догорали обуглившиеся головни. Макар делал вид, что не замечает Наталью. Его внимание перешло на Фимку. Ему нравились ее легкие движения, гибкое тело, орлиный профиль.

Фимка, заметив это, намеренно стала держаться в стороне. Эта «дикарка» искусно играла чувством Скоробогатова.

Когда Макар, поймав Фимку, крепко стиснул ее в объятиях, она строго сказала:

— Ну-ка, отстань… Не лезь, куда не просят, я ведь не Наталья, не в дешевке найдена!

…В темную ночь Наталья тихо пробиралась с Холодного к своей казарме. Ветер шумел хвоей елей и сосен и трепал низкий кустарник. Где-то простучал балодкой Суриков. На другой стороне котловины принимались петь песни, но что-то не выходило. В небе горели тусклые звезды. Иногда они прятались и снова зажигались, далекие, несмелые. Внезапно перед ней выросла фигура: человек вышел из-за талового куста. Наталья посторонилась.

— Кто это тут?.. — окрикнул он.

Это был Макар. Наталья промолчала. Макар вплотную подошел к ней.

— Наталья, ты? Откуда так поздно?

— А тебе какое дело до меня?

— Как? — спросил он, взяв ее за плечо.

— Да просто так. Ступай, Макар Яковлич, куда пошел. Отстань от меня.

— Любопытно!

— Ничего тут любопытного нету. Иди, я тебе не по пути!

Наталья тем же шагом направилась по тропке. Макар пошел с ней рядом. С минуту шли молча.

— Слушай, Наталья, с чего это ты вдруг?

— Не вдруг. Дура была — тебе доверилась, ведь знала тогда, а все-таки пошла с тобой… Так и вышло…

— А что с тобой случилось?.. Скажи!

— Уж не знаю, говорить ли, нет ли. А ну, скажу, посмотрю, как это тебе понравится. — Наталья помолчала с минуту и сказала: — Забеременела я, Макар Яковлич!..

Макар потоптался на одном месте и не своим голосом сказал:

— А может не от меня?

— Во за это спасибо, — голос Натальи дрогнул. — Ты бы думал, да не говорил этого.

Она быстро пошла вперед. Макар торопливо зашагал за ней.

— Постой, куда ты побежала?

— Отстань!

— Да ты чего это?

— Уйди! — строго сказала Наталья.

Макар остановился, озадаченный. Постояв, он круто повернул и зашагал к Холодному ключу.

Настроение Натальи ему было непонятно. До его сознания не дошло — почему она так вдруг оборвала разговор. Шагая по утоптанной дорожке, он не заметил, как подошел к Холодному, где Фимка поджидала его в пустой избушке. Он думал о Наталье и будущем ребенке. Пробуждалось новое чувство — чувство внутренней ответственности. Стало жаль Наталью. Он готов был повернуть обратно, догнать ее, поговорить… Макар остановился. Котловина была налита непроглядной тьмой. В вершинах деревьев тихо шумел ветер. Где-то в глубине леса скрипело дерево.

В памяти встали встречи с Натальей, ее сердечные ласки, голос, который он слушал, прильнув лицом к ее груди. Он любил, когда она, вынув из своих волос гребенку, любовно расчесывала его густые волосы, говоря:

— Боюсь я…

Фимка ему показалась чужой. Постояв на свалке, он решительно повернул на прииск.

Наталья с этих пор стала избегать встреч с Макаром, да он теперь уже и сам реже стал показываться среди рабочих. Или уезжал в Подгорное, или сидел у себя в новой, крепко сделанной избе, — конторе.

Прииск разрастался. Строилось большое здание для паровой машины. Подвозили бревна, стучали топоры во многих местах; качаясь, пильщики распиливали бревна на тес, и новые крепкие, один за другим, вырастали дома, домики, амбары.

Наталья сторонилась всех. Только в Ефимке она находила чистые мысли, чистые желания, подчас смешные… и весь он казался смешным, веселил ее.

Иной раз в обеденный перерыв Наталья и Ефимка уходили на лужайку отдохнуть на солнышке. Она клала его вихрастую голову к себе на колени и с материнской лаской говорила:

— Ну-ка, давай я тебе в голове поищу.

Прижавшись к ней, как к родной матери, Ефимка слушал и засыпал. Наталья бережно перекладывала голову спящего мальчика с колен на землю, а сама, растянувшись на траве, подложив руки под голову, смотрела в небо. Белые облака огромными клубами плыли в голубой синеве друг за другом, уходили к краю неба и там толпились стаями, образуя плоский, глыбистый свод. Хотелось думать, что завтра или сегодня вечером должна произойти какая-то перемена. Такие мысли стали посещать ее чаще и чаще, но перемены не было. Жизнь, серая, однообразная, шла день за днем.

Раз, улучив минуту, Макар остановил Наталью.

— Наташа, стой, погоди!.. Поговорим давай!..

— Не тронь меня, Макар Яковлич, — что я тебе?..

— Ну что ты, как чужая стала. Значит, совсем шабаш выходит?

— Да, шабаш!..

Макар схватил ее в объятия. От него пахло водкой и табаком.

— Оставь, говорю! — крикнула Наталья.

— Ну, что… какая ты!.. Боишься, поди, что выдавлю?..

— Не выдавишь, а брось свое озорство!

Макар отошел.

— Слушай, Макар Яковлич, моя последняя просьба к тебе.

— Какая?..

— Увези меня в Подгорное, или дай лошадь, меня Ефимка проводит.

— Зачем тебе в Подгорное?

— Да так, надо мне… Тошно мне здесь. Уйду я.

— Куда?..

— Уйду совсем с рудника.

Макар встревожился. Он молча смотрел на девушку, не зная, что сказать… а когда взгляд встретился со взглядом Натальи, он не мог его выдержать и отвел глаза. Он почувствовал нестерпимую, тоскливую боль. А Наталья попрежнему прямо смотрела на него грустными глазами.

— Ладно, — решительно сказал Скоробогатов, — завтра поутру.

— Ты только в бричке… пожитки кой-какие надо захватить, — сундучишко с тряпьем.

Макар круто повернулся и, широко шагая, ушел. Проходя мимо одного из рабочих, он не ответил на приветствие, а у казармы сердито пнул пеструю собаку — Шарика, который, виляя хвостом, с дружеским лаем встречал своего хозяина. От пинка Шарик жалобно и удивленно взвизгнул и, опустив лохматый хвост, тихо побрел вслед за хозяином.

 

XV

Ранним утром Наталья поехала с Макаром в Подгорное.

Скоробогатов, сидя рядом с ней, упорно молчал, посапывая носом. Порой Наталье казалось, что она едет одна, но запах надушенного одеколоном суконного пиджака напоминал ей о присутствии Макара. У Макара болела голова. Он вчера, не зная зачем, крепко выпил. Когда бричка перекатывала через корявые корневища, проросшие поперек дороги, он кряхтел от острых толчков и молча подхлестывал вожжой мухортого жеребца. Лошадь осторожно спускала бричку в нырки, обегала однобокие ухабы и, прядя острыми ушами, горделиво вскидывала красивую голову, прислушиваясь к шорохам в густых стенах ельника. В стороне Подгорного из-за леса выглянуло солнце, зажигая искры на застывших в утренней росе деревьях.

Чем дальше, тем легче становилось Наталье. Она украдкой посматривала на молчаливого Макара. Ей хотелось заговорить — высказать все наболевшее, но она не знала, с чего начать. Скоробогатов молчал.

«Может быть и лучше, что мы молчим», — подумала Наталья. И, наблюдая, как таяло оторвавшееся облачко, она забылась.

— Ты это с чего взяла, что ты в тягости? — спросил вдруг Скоробогатов.

— Что это, неужели я про себя не знаю?

Помолчав, Макар сказал:

— А если так сделать, чтобы избавиться от этого?

Глаза Натальи испуганно и удивленно метнулись на Макара.

— Чего смотришь? Я ведь дело говорю. Стыд-то на тебе, а не на мне. А по-моему, так того… Залезь на прясло, соскочи однова, и готово.

— Ты это как, шутя или взаправду?

— Знамо дело, взаправду.

— Вот как, — в голосе Натальи была горечь. Она посмотрела на Скоробогатова взглядом, полным обиды, и, тряхнув головой, решительно отрезала: — Нет!

— А родишь, куда ты с ним?..

— А это уж не твое дело, Макар Яковлич!.. Сколько хватит сил, а не брошу… Пусть уж кто другой, а я… Нет!.

Наталья смолкла, закрыв лицо фартуком. К горлу подступали слезы.

— О чем ревешь-то?.. — сухо сказал Макар.

— Нет, я уж больше не стану реветь… Будет. Только обидно… И стыдно за тебя. Черствый ты, безжалостный человек.

— А что мне с тобой за компанию слюни распускать? Не умею я.

Наталья почувствовала в голосе Макара холод, от которого всё в ней точно застыло. Макар сухо добавил:

— И не интересно… может быть, не от меня ребенок?..

— Еще раз скажи, Макар Яковлич… Ты, должно быть, любишь людей обижать. Я же это слыхала от тебя!

Плотно сжав губы, она замолчала, но молчать ей не хотелось. Хотелось на обиду ответить обидой. Сказать такое, чтобы ему стало так же больно, как и ей. Она смело глянула ему в глаза, заговорила:

— Ты не беспокойся… Мне тебя не надо. Не вяжусь за тобой. А ребенка своего убить не дам ради твоей прихоти. Ты женись… за тебя богатая пойдет, а я… Воспитаю… Не нужен ты мне… и тебе не покажусь, только довези меня до Подгорного.

Макару стало досадно, стыдно. Смотря в сторону, он замолчал, чувствуя, что слова Натальи били его, как молотком по черепу. Потом он беспокойно завозился, привстал на сиденьи. Подобрав вожжи, он лихо закрутил ими над головой и дико гикнул. Лошадь рванулась. Коляска дробно загремела, подпрыгивая по каменистой дороге. Наталья, крепко держась за бричку, испуганно крикнула:

— Ты чего это делаешь?

Но Макар молчал. Он во весь опор гнал, взмахивая вожжами, стиснув зубы. Удар за ударом сыпались на взмыленный круп лошади.

Такие бешеные приступы не однажды приходили к Макару, пока они ехали в Подгорное. Он то притихал, втянув голову в плечи, то, как ужаленный, бил лошадь, гнал по пыльному тракту. Когда въехали в окраинную улицу селения, он привернул к кособокой гнилой избушке, где жила Кашевариха, — толстая, рябая баба, втихомолку продававшая водку в «котомочной». Выпив с жадностью стакан водки, он поехал к базару.

— Куда ты поехал? — спросила Наталья, — ты довези меня до дому-то.

— Молчи знай. — не глядя на нее, ответил Макар, — Поедем куда повезу.

Он заметно повеселел. Подъехали к мануфактурному магазину. Привязывая к столбу лошадь и смотря на Наталью исподлобья, он проговорил:

— Вылезай, давай!

— Куда?..

— Тебе говорят, вылезай, зайдем в лавку!

— Зачем?..

— А это мое дело. Айда, знай!

Вошли в магазин.

— Давай, выбирай, чего тебе глянется.

Макар окинул взглядом полки, туго набитые товаром.

— Ничего мне не надо, — сдвинув брови, ответила Наталья.

— А я говорю, выбирай, не ломайся. Я хочу так — гостинец тебе… Значит, ты не отнекивайся… Эй, ты!.. Как тебя?… Чего встал?.. — Крикнул он тщедушному, рябому подростку-приказчику. — Кажи, давай товар. Давай кашемиру!.. Вот этого!

Кусок за куском летели с полок пестрые ткани. Макар хозяйски командовал:

— Режь этого пять… Этого десять. Снимай вот это!

Неподалеку от него упитанный продавец отмеривал очкастому человеку сукно. Шагнув к ним, Макар взял в горсть черное, тонкое сукно и спросил:

— Почем этот товар?..

Продавец, не обращая внимания, продолжал мерять, разговаривая с покупателем.

— Я тебя спрашиваю али нет?.. Почем товар?

— Вам это не подойдет, милейший, — небрежно бросил продавец.

У Макара на лбу вздулась жила. Он придвинулся ближе к прилавку и, присутулившись, спросил, впиваясь прищуренными глазами в продавца:

— Я тебя спрашиваю?.. Чего ты зазнаешься-то?..

— Двадцать семь рублей-с. Это берут господа на фраки и на сюртуки-с!..

Макар шумно распахнул пиджак, вытащил из внутреннего кармана туго набитый бумажник. Швырнув на прилавок радужную сторублевку, он крикнул:

— Ты лишку-то не рассусоливай, а режь давай мне три аршина на портянки!

К ним подскочил кругленький, лысый хозяин. Он грозно глянул на продавца и, улыбаясь ласково, заговорил с Макаром:

— Пожалуйте, сударь! Сколько вам?.. Три аршинчика-с?.. Сию минуту.

— Три! А ты бери скорее, — обратился он к человеку в золотых очках, — а то я весь кусок откуплю.

Хозяин быстро отмерил Макару сукно.

— Разрежь надвое! — приказал Скоробогатов, присаживаясь на стул и стаскивая с себя приисковые тяжелые сапоги. Он размотал холщевые портянки, навернул на ноги сукно, обулся, а портянки, скомкав, бросил продавцу за прилавок:

— На тебе фрак! Вздумал еще мне говорить поперек, щучья ты вонь. Я тебя могу купить и продать, мелюзга аршинная!

Забрав покупки, он гордо вышел из магазина.

Наталью этот поступок не удивил. Она только внутренне смеялась, видя бахвальство Макара, растерянность продавца, глупо улыбающееся круглое лицо хозяина.

Из магазина Макар поехал к себе домой. Наталья удивленно проговорила:

— Куда ты погнал?.. Довези меня до дому-то!

— Где он у тебя дом-то?

Это вышло у него как-то сердито и укоризненно.

У Натальи дома не было. Она думала остановиться у тетки Арины. Слегка краснея, она сказала:

— Не всем же такими богатыми быть, как вы! — Потом спокойно и твердо добавила — Слушай, не дури, не издевайся! Остановись! Я вылезу. Уйду отсюда пешком.

— Заедем ко мне, — решительно сказал он и погнал лошадь еще быстрей.

— Зачем?..

— Просто так, я хочу так!

Макар искоса посмотрел на Наталью и подумал: «Почему бы мне и не жениться на Наташке?» Эта мысль его как-то обогрела. Он вспомнил ее ласковые глаза, умные разговоры… Макар придержал лошадь, бросил вожжи на бричку и тихо заговорил:

— Все-таки, Наташа, ты зря от меня сторонишься!

Наталья удивленно взглянула на него. Перед нею был прежний Макар — ласковый, прямодушный, сильный. Она промолчала. Скоробогатов, потрогав ее руку продолжал:

— Плюнь, не сердись! Ты думаешь, я с Фимкой?..

— Отстань ты со своей Фимкой. Каждый человек сам себе хозяин! Если я захочу, кто мной распорядится? Я вольный человек. Пусть хоть бы мы с тобой были венчаны, всё равно не имею права связывать тебя и заставлять любить меня… Любовь, Макар Яковлич, приходит сама, когда люди уважают друг друга!

— Не пойму я тебя…

— И не понять тебе меня, потому дороги наши с тобой разные! Я простая, рабочая, а ты…

— Ну и что же? — хвастливо сказал Скоробогатов и пожалел, что ответ вышел грубый. Ему хотелось сказать Наталье что-то ласковое. Он чувствовал уважение к этой женщине. Он даже усомнился, что это — Наталья, та самая девушка, с которой он бывал иногда груб.

«А кто тут виноват?» — подумал он, но ответа, на это не нашел. И снова вернулась мысль: жениться на Наталье. Кто ему запретит?.. «Будущий ребенок. Стыд от людей… — подумал он. — Взял любовницу, да еще с приданым»…

Он не заметил, как подъехали к дому.

— Давай, Наталья, вылезай! Зайдем к нам, попьем чаю, а потом я тебя увезу.

В голосе и глазах Скоробогатова были простота и добродушие. Наталья удивилась и, бессознательно повинуясь, вошла во двор. Их встретила Полинарья, подозрительно взглянув на Наталью.

— Это кто такая?.. — спросила Полинарья.

— Наталья, наша приисковая.

— А зачем она к нам заявилась?..

— Зачем? Просто ехали вместе, ну и заехали! Давай ставь самовар — чай пить будем! — почти раздраженно ответил Макар, распрягая лошадь.

Полинарья поджала губы и с ехидцей процедила сквозь зубы:

— Еще этого не хватало, чтобы ты своих руднишных девок в дом приводил.

Макар виновато улыбнулся Наталье, грозно взглянул на мать и торопливо повел лошадь в конюшню. Наталья же вскинула на плечо сундучок и быстро вышла, провожаемая словами Полинарьи:

— Моду нашел — приисковых лахудр…

Последних слов Наталья уже не слыхала. Не помня себя, она прошла до узкого переулка и скрылась за поворотом.

Когда Макар вышел из конюшни, он в недоумении остановился, отыскивая взглядом Наталью.

— Она где? — спросил он мать, которая стояла на крыльце, воинственно подбоченясь.

— Ушла!

Прихмурив брови, Макар взглянул на мать и быстро выбежал за ворота, но Натальи уже не было. Он злобно сжал кулаки и, подбежав к воротам, с яростью ударил. Они распахнулись.

— Ты это чего буянишь?..

— Мама! — втянув голову в широкие плечи, придушенно крикнул Макар. Он, как вкопанный, встал посреди двора, грозно сверкая глазами. Его нижняя челюсть выдалась вперед, обнажая ряд крепких зубов.

— Чего ты бесишься?.. Я тебя спрашиваю? — повторила Полинарья с той же спокойной и ядовитой усмешкой.

— Мама! — снова крикнул сын и выругался. Этот выкрик был похож на рев подшибленного зверя. Макар тяжело опустился на плаху возле поленницы и схватился за голову, запустив пальцы в густые волосы.

Вечером Полинарья рассматривала покупки Макара и, вдоволь налюбовавшись, бережно их свернула и запрятала в сундук. А Макар неподвижно, вниз лицом, лежал на сеновале. Много он передумал за этот вечер. Ему казалось, что от тела его оторвался кусок. Он едва сдерживал рыданья, крепко стиснув зубы. Он сам не понимал, что с ним случилось. То он хотел вскочить, бежать, разыскать Наталью, ту Наталью, которая теперь светилась в его сознании каким-то ласково манящим огоньком. То он вспоминал холодные, отчуждающие слова: «Я просто рабочая, а ты»… и тогда приходили другие мысли:

«А в чем я виноват? Ведь не я… Мать… Да ведь и на самом деле она мне не пара. Я же сейчас в силе… Мое будущее — большое…»

Перед рассветом, разбитый, измученный, он ушел из дому. Побродив по пустынным улицам, он зашел к кабатчику Ефимовичу, сел за стол и потребовал водки.

Слушая бойкие разговоры картежников, он позавидовал их веселью. Выпив несколько рюмок, Макар придвинул стул к игрокам и стал следить за игрой.

 

XVI

Восемь суток — день и ночь — пьянствовал Макар. Напившись он буйствовал, бахвалился. Играя в карты, выбрасывал на стол деньги, как никчемные бумажки… А когда трезвел, ему хотелось сунуть куда: то голову, чтобы забыться, освободиться от гнетущей тоски. Дома он эти дни почти не жил. Ему хотелось найти такое место, где бы не преследовала его мысль о Наталье. Иной раз он задавал себе вопрос:

— С чего бы это? — и не находил ответа.

На девятый день к вечеру приехал с рудника Яков,

— Где Макар?..

— Полюбуйся, — утирая красные, распухшие от слез, глаза, ответила Полинарья и указала в соседнюю комнату. Макар лежал на мягком диване, свесив руку и ногу. Лицо его было красное, опухшее. Широкая грудь его поднималась — он, тяжело дыша, мертвецки спал.

— Все время из дому куда-то пропадает!.. Привез какую-то руднишную девку… Должно быть с ней колобродит, — рассказывала дрожащим голосом мать, — приходит домой — ни тяти, ни мамы.

Яков вышел, крякнув. Распрягая лошадь, он заметил, что в конюшне нет Макаровой лошади.

— А где мухортый?

Полинарья промолчала.

— Где, говорю, жеребенок-то? Тебя я спрашиваю?..

— А кто его знает! Пятый день как не стало лошади.

Яков, как пришибленный, присел на приступок крыльца. Потом вскочил и почти бегом бросился в амбар. Там он не досчитался выездной сбруи. Его серые глаза злобно расширились. Он еще раз пробежал в конюшню, не веря себе, еще раз заглянул туда, где всегда стоял его любимый мухортый.

— Горе-то какое! Эх!..

Скрипнув зубами и выругавшись тяжелой бранью, он вошел в дом. Лицо его было бледно, борода высоко поднялась, а волосы как-то странно вздыбились. Он снял с гвоздя узду и вошел в горницу. Постояв возле сына, Яков дернул его за ногу, говоря:

— Эй ты, богата-богатина!..

Макар приоткрыл глаза и, промычав, повернулся на диване. Ещё раз взглянул безумными глазами, и улегся вниз лицом. Яков взмахнул уздой, со всего размаха ударил сына по спине. Удила звякнули.

— Вот тебе, поганый ты человек!

Макар вскочил, глаза его были налиты кровью.

— А, вот что! — задыхаясь, крикнул Яков. Удила, снова звякнув, тяжелым ударом опустились на плечи Макара.

— Тятя! — рявкнул Макар и, стиснув зубы, бросился к отцу. Он схватил его, встряхнул, приподнял и бросил на пол. Яков мешком рухнул и ударился головою о косяк. Глаза его закатились.

— Варнак!.. Ты чего это с отцом-то делаешь? — визжа вбежала Полинарья.

Макар с опущенными руками стоял и смотрел на старика.

— Отец!.. Голубчик, ты мой! — подбегая к Якову, плача, говорила Полинарья. Она взяла его под руку и попыталась поднять.

— Погоди, мать… — тихо проговорил Яков. — Я ничего… Поучить захотел… Сына своего поучить хотел, а… а… а он… — Яков заплакал, утирая глаза подолом рубахи.

— Ах ты, подорожник ты этакой! Ах ты, варнак ты этакой! — взвизгнула мать. — Да я тебя!… Погоди ужо! — Полинарья угрожающе потрясла кулаком и выбежала в кухню. Она возвратилась с кочергой и ударила Макара по спине. — Вот тебе, рестант ты этакой!.. Вот тебе, острожник!

Удар за ударом сыпались на Макара, а он недвижно стоял, подставляя свою широкую спину. Полинарья бросила кочергу и вцепилась в его волосы. Глаза ее налились слезами. Она, как обозленная кошка, рвала волосы Макара, а когда уставшая, задыхаясь, тяжело опустилась на стул, Макар криво усмехнулся, сказал:

— Эх вы, учителя несходные!

Напялил картуз на взлохмаченную голову и вышел, тяжело хлопнув дверью.

Утром за чаем Яков, сосредоточенно смотря в стакан, сказал:

— Женить надо, пока вконец не смотался!

— И то, — согласилась Полинарья. — Я уж невесту ему подсмотрела.

— Где? — глядя исподлобья, настороженно спросил Яков.

— У Трегубовых!

— Которую?..

— Конечно, младшую — Софью!

Яков недовольно ответил:

— Какая она будет ему жена?.. Финтифлюшка какая-то, да и не по плечу мы им будем!

— А что мы? Не хуже людей — не по-банному крыты, не лыком шиты!

— Знаю я… Аристарх Трегубов не отдаст… Они с господами водятся. Наш брат — мужик — для них не подойдет!

С неделю отец и мать обсуждали этот вопрос, перебирая богатых невест Подгорного, а Макар снова погрузился в работу. Он стал молчалив. На Фимку не обращал никакого внимания. Та старалась попасть ему на глаза, но Макар, как бы не замечая, проходил мимо. По мере того, как вырастали один за другим крепкие корпуса на Безыменке, он внутренне тоже крепчал. Разговаривая с управляющим горного округа — с лысым, хитрым инженером Маевским, он не без усмешки думал: — «Сколь не ерепенься, а я все-таки тебя куплю».

Два раза он обедал у Маевского. Вначале он стеснялся, не чувствовал себя свободно в квартире инженера, но, отсчитав ему из бумажника пять радужных сторублевок, осмелел. К тому же Маевский, дружески хлопнув его по плечу, молвил:

— Ну, будем друзьями!

За обедом он весело болтал о прииске, о платине, называя Макара не старателем, а золотопромышленником. Это еще выше поднимало Макара и приближало к Маев-скому. Осматривая мягко освещенную обширную комнату, большие картины в золоченых рамах, серебро, ковры, он испытывал чувство нового, незнакомого ему до сих пор восторга. Вдыхая мягкий аромат, завистливо думал:

«Вот это да!.. Не жизнь, а рай».

…В комнату вошла маленькая женщина, туго затянутая в черное, суконное платье. Лицо ее освещали синие смеющиеся глаза, на лоб опускались пряди светлорусых волос.

— Знакомьтесь, — сказал Маевский, — моя дражайшая половина — Мария Петровна… Молодой золотопромышленник, Скоробогатов Макар Яковлич. Для тебя очень интересный человек — доморощенный уралец.

Макар, неуклюже, краснея, поднялся с дивана, а Мария Петровна быстро подошла и, смело глядя ему в глаза, протянула руку.

Рука Макару показалась очень маленькой, легкой, полудетской. Он ее стиснул и тряхнул отчего Маевская поморщилась.

Выпив несколько рюмок вина, Макар приободрился. Ему хотелось сказать хозяйке что-нибудь приятное, но слов не находилось. Краснея, он молчал, не отвечал на вопросы Марии Петровны. После чая она подошла к пианино и взяла несколько громких аккордов. Маевский, запустив руки в карманы, прошелся по комнате, улыбаясь осовевшим лицом, сказал:

— Ты, мамочка, сегодня в настроении?

— И ты тоже, настроился опять!.. Вы любите музыку? — спросила она Скоробогатова.

— Люблю! — бессознательно ответил Макар, любуясь ее маленькими ручками, которые умело и быстро бегали по клавиатуре.

Маевский, прохаживаясь по комнате, начал подсвистывать.

— Петька, ты опять со своим свистом!

— Это моя единственная музыка, — подмигнув Скоробогатову, сказал Маевский.

Макару все больше начинала нравиться Маевская. Она держалась весело и просто. Подобных женщин он не видал в старательской среде. Не без зависти Макар посмотрел на Маевского: «Вот бы мне такую жену!».

На этот раз Скоробогатов засиделся у Маевских дольше. Он уехал домой в приподнятом настроении.

Через некоторое время его снова потянуло к Маевским. Не застав дома Петра Максимовича, он хотел было уйти, но Мария Петровна взяла его под руку и повела в комнаты.

— Какой вы дикий!.. Ну, что вы смотрите на меня? Располагайтесь! Будем обедать. Петр Максимович уехал на рудник.

Он и рад был остаться, но его мучила мысль: — «В гостях — без хозяина!» Ежась, он сказал:

— Как-то… Марья Петровна…

— Не Марья, а Мария Петровна, — улыбаясь, перебила она.

— Ну, ладно, — краснея, продолжал Макар. — Неловко… Петра Максимовича нету, а я ввалился.

— Ну и что же?..

Она рассмеялась и принялась расставлять тарелки при помощи горничной.

Макара удивило: Мария Петровна, как при муже, поставила на стол графин с водкой. Она заботливо подкладывала ему на тарелку еду, весело говоря:

— Будьте, как дома!

Скоробогатову есть не хотелось. Он следил за каждым движением ее маленьких рук. Мария Петровна стала рассказывать, как они жили на Украине.

— Я не люблю сидеть на одном месте… Я все собираюсь поехать к вам на прииск… У вас много там рабочих?..

— Да, человек двести!

— Ого… Когда поедете, заезжайте за мной. Я поеду с вами. Лесом… Здесь, должно быть, чудные места.

Макар удивился. Его кольнула дерзкая мысль. Он отогнал ее… но она возвратилась. Мало-помалу он понял, что его тянет к Марии Петровне и что в сердце его растет ревнивая досада при мысли о Маевском, который стоит между ним и этой женщиной.

О своей женитьбе Макар совсем не думал. На предложение родителей, отрицательно качая головой, сказал:

— Не пришло еще время. Когда вздумаю, вас не спрошусь.

Якова покоробил такой ответ. Он почувствовал, что сын ушел из-под его влияния. Яков замечал, что сын часто стал похаживать к Маевским в то время, когда «самого» нет дома. Наконец, старик спросил:

— Ты это зачем к управляющихе-то?..

— Это мое дело, хожу, — значит, нужно!

— А ты слыхал про нее?

— Чего?..

— А то!.. За ней жандармы следят…

Макар гропустил это мимо ушей: — «Чепуха! Что за ней следить!». Гораздо больше его удивила просьба Маевского:

— Ты, Макар Яковлич, об этих пятистах рублях, что мне подарил, не проговорись жене.

Макар о деньгах уже забыл. Так же потом он забыл и о просьбе Маевского. Мысль о совместной поездке на рудник не давала ему покоя, но заехать за Марией Петровной он не решался.

Веселым майским утром, отправляясь на рудник, он встретил горничную Маевских. Та ему приветливо кивнула и что-то сказала. Макар остановил лошадь. Настя вспыхнула до ушей.

— Ты куда пошла?

— На базар!

— А как живет Мария Петровна?..

— Хорошо… Они говорили, почему к ним не заезжаете?..

Макар молча подхлестнул лошадь и погнал к особняку Маевских. Но только он переступил порог, его встретил молодой жандарм. Во всех дверях стояли жандармы. В комнате они вскрывали шкафы, ящики, комоды, доставали книги, какие-то бумаги. Ротмистр в белом кителе с золотыми погонами молча, сосредоточенно раскрывал книги, вытряхивал из них что-то, от чего книги странно ершились листками. Ему помогали высокий, как жердь, околоточный и какой-то незнакомый штатский человек. Мария Петровна сидела в кресле и нервно курила папиросу. Увидев Скоробогатова, она сказала:

— Вы за мной на рудник? Подождите… Вас теперь все равно не выпустят. Они кончат, и мы поедем!

Ошеломленный Скоробогатов по просьбе ротмистра присел. Мария Петровна улыбалась. Ее синие глаза потемнели, лицо побледнело. Скоробогатову показалось, что она за это время похудела, стала еще меньше и красивее. Среди разбросанных книг и бумаг она сидела спокойная, отвечая ротмистру кратко и строго:

— Читайте, я думаю, вы — грамотный человек…

Или:

— Это меня не касается, и я вам отвечать не хочу.

Ротмистр недовольно отводил глаза в сторону. Жандармы, приближаясь к самому начальнику, козыряли, странно вытягиваясь, круто поворачивались и уходили, а в соседних комнатах они осторожно ступали большими сапогами, точно боялись поломать пол.

Овладевшая Скоробогатовым оторопь прошла. Насмешливые улыбки Маевской в сторону полиции веселили его. Он с любопытством следил за движениями людей и недоумевал: «Что ищут?» Но когда ротмистр стал допрашивать Макара, он густо покраснел:

— Я золотопромышленник… Я на рудник собрался… За Марией Петровной заехал! — пробормотал он несвязно.

Ротмистр, худенький, с золотым пенсне, посаженном на большой нос, подозрительно прищурил глаз. Он вежливо, но строго заявил:

— Я вынужден вас обыскать!

Скоробогатов покорно поднял руки и, расставив широко ноги, стоял, пока старый, изношенный жизнью жандарм, с большой серебряной медалью у шеи, и незнакомый штатский, выворачивали ему карманы. Обнаружили револьвер и туго набитый деньгами бумажник.

— Зачем вы носите такие большие суммы денег? — спросил ротмистр.

— Нужно, значит, потому!… Я люблю деньги!

Ротмистр улыбнулся. Просмотрел свидетельство на право ношения огнестрельного оружия. Потом он дружелюбно улыбнулся Скоробогатову и, подавая его вещи, сказал:

— Вы зайдите ко мне в камеру!

— Сейчас?

— Нет, на днях!

Когда жандармы ушли, гремя сапогами и позвякивая шпорами, Мария Петровна, растопырив пальцы, показала им вслед нос.

— Мы сейчас поедем… Мерзавцы!.. Я минуточку.

Она вышла и скоро возвратилась с маленьким саквояжем.

— Ну, едемте, — сказала она, надевая синее пальто.

Теперь Макар чувствовал эту женщину возле себя так близко, что на минуту забыл об обыске. Ему хотелось говорить такое, что бы сделало Марию Петровну еще более близкой, но он неловко молчал. Мария Петровна сосредоточенно смотрела вдоль дороги. B нырках она хватала его руку и плотно прижималась к нему. От этих прикосновений у Скоробогатова сильно вздрагивало сердце и было несколько обидно, что Мария Петровна упрямо молчит. На ее лице лежала какая-то скрытая забота.

Было жарко. По небу плавали облака. Они вздувались на горизонте белыми клубами. Похоже было, что там кипят огромные котлы и, пенясь, поднимают горы густого пара. В тихом мареве лес задумчиво молчал, обдавая горячим, смолистым дыханием.

— А, пожалуй, нас накроет с вами! — сказала Маевская.

— Кто?

— Гроза!

— Едва ли…

— Вы думаете?.. Фу, как жарко!

Мария Петровна распахнула пальто. Высокая грудь обрисовалась под кисейной блузкой. Макара обдало запахом духов.

— Как от вас приятно пахнет!

Маевская расхохоталась. Этот смех Макара смутил.

— Вам скучно со мной? — спросила она.

— Н-нет… не скучно.

— Но у вас какой-то кислый вид. Вы не обижайтесь на то, что я молчу. Мне почему-то хочется молчать. Вы бывали когда-нибудь в таком состоянии, когда ни о чем не хочется говорить, а хочется молчать и думать?

— Бывал, — ответил Скоробогатов и добавил мысленно: «когда с похмелья»..

Предсказание Маевской сбылось. Сбоку надвинулась тяжелая, темносиняя туча. Подул прохладный сырой ветер, будя лес. Как из-под земли, донесся глухой раскат грома. Скоробогатов подхлестнул лошадь.

— Вот видите?.. Я правду говорила, — кутаясь, сказала Маевская.

Гроза быстро надвигалась. Лес тревожно зашумел. Высокие шпили елей плавно закачались.

— Вы не боитесь грозы? — спросила Маевская.

Скоробогатов отрицательно покачал головой, следя за бегом лошади. В почерневшем небе начали появляться тонкие змейки молний. Казалось, что небо дает трещины, ломается, рвется, а из огненных трещин, с оглушающим грохотом, падают на землю огромные железные листы. Брызнул редкими, крупными каплями дождь.

Макар круто свернул с тракта на узкую лесную дорожку. Сжатые двумя стенами деревьев, они потонули в глухом шуме леса. Вверху бешено ревел ветер, пригибая вершины деревьев, а внизу он мотал и рвал кустарник. Где-то далеко, в глухой чащобе загудел ливень. Скоробогатов выдернул из-под сиденья кожаный плащ и накинул его на Маевскую, а она заботливо прикрыла полой плаща голову и плечи Скоробогатова. Эта заботливость обдала его приятной теплотой. Маевская плотно прижалась к нему.

Ливень докатился до них. Смокшая лошадь, фыркая, бежала по плотному грунту лесной дорожки. Земля, как подогретая, кипела.

Выехали на широкую елань. Сквозь стеклянную кисею дождя показалась покосная избушка, прижавшаяся в угол к темному ельнику. Лошадь свернула к ней.

— Переждем в балагане, — сказал Скоробогатов и взглянул на Марию Петровну. Он ее не узнал. Ветром и ливнем точно смыло с ее лица бледную тень заботы. Она порозовела, а глаза весело заискрились.

Слушая легкую живую речь ее, Скоробогатов следил за каждым движением ее маленьких рук. Она, смеясь, отжимала подол юбки. Видны были ее стройные ноги. Никогда еще она не казалась Макару такой желанной. Он представил себе, как ее руки обнимают его шею… В избушке было тихо, сухо, пахло свежим сеном, примятым на нарах. В углу жужжали осы.

— Ну, что же вы молчите? — сказала Маевская. — Или теперь на вас нашел такой стих? — Она растянулась на нарах. — Ах, как хорошо! Как приятно здесь отдохнуть! — Она закурила папироску. — Прилягте, отдохните, Макар Яковлевич! Дождь скоро пройдет.

У Скоробогатова потемнело в глазах. Он бессознательно вскочил на нары и, схватив Маевскую, крепко ее обнял. Мария Петровна удивленно вскрикнула и, рванувшись, отскочила к двери. Глаза ее загорелись гневом.

— Вы это что?

Скоробогатов растерялся. Он почувствовал стыд и страх. Маевская, попрежнему стоя у порога, бледная, спросила:

— Вы что хотите от меня?

— Простите, я… думал…

— Кажется, я никакого повода не давала вам…

Скоробогатов неуклюже слез с нар, бормоча:

— Простите, Мария Петровна!

— Гадко… Вы совершенно испортили мне настроение.

Дождь стих. Уходящая туча громыхала вдали.

— Едемте, дождь перестал! — сказала Маевская.

Они молча сели и поехали. Оба сосредоточенно молчали. Только когда уже подъезжали к Безыменке, Скоробогатов заговорил:

— Вы все-таки простите меня, Мария Петровна!

— Ну, хорошо. Только, знаете ли, больно думать… Так гадко, грубо поступаете! Наверно, и с работницами, которые зависят от вас… Вы бросьте это… Не… Нехорошо… Гадко.

 

XVII

В день приезда Маевской на Безыменку появился на прииске и молодой машинист с Глубокой — Лопатин. Это удивило всех. Смолин считал, что «они сюда приехали не зря». Лопатин и Маевская разговаривали, как давно знакомые люди, обсуждали что-то серьезно и деловито.

Догадки хмурого забойщика еще более подкрепились на другой день.

Маевская внезапно заговорила с ним. Смолин сначала смутился, но, слушая ее простую речь, в которой сквозило желание знать о положении рабочих на прииске, оживился и почуял, что- возле него стоит человек, которому он по какому-то внутреннему побуждению должен рассказать все. На прииске было много такого, что интересовало Маевскую. Рабочие работали почти от зари до зари, доставая платину, сами ходили в лохмотьях, полубосые, спали в дымных, душных казармах. Лишенные всякой помощи, болели ревматизмом, пьянствовали, из-за пустяков били друг друга, хозяева относились к работницам «просто», и эта «простота» часто доходила до цинизма.

Маевская собрала группу работниц и пошла с ними в бор за ягодами. Работницы сначала держались несмело, осторожно, но потом освоились. На обратном пути Маевская, раскрасневшаяся, сияющая, шла и пела вместе с девушками:

Яков сначала оторопел при появлении нежданной гостьи «управляющихи». Скрывая в рыжей бороде двусмысленную улыбку, он спросил сына:

— Ты это зачем привез сюда эту барыню?

Макар промолчал. Яков, не дожидаясь ответа, добавил:

— Чужая баба, да еще мужняя — насмока, — мотри!

Полинарья на этот раз была тоже на прииске. Она, поджав губы, процедила сквозь зубы:

— И на барыню не походит. Тьфу… И табачище лопает.

Но через некоторое время Яков, очевидно, передумав, сказал:

— Конечно, тут плохого нет, ежели через нее наладить дело с арендой.

Макар, прихмурив брови, сердито проворчал:

— Вас я не спрашиваю, и не спрошу, как поступить с арендой.

Боясь рассердить сына, Яков озабоченно сказал:

— Все равно делать-то надо!

— Все уже сделано…

— Ну, коли сделано, так за коим лешим еще валан даться с этой бабешкой? Добился чего надо, и пошла к чомору. Никакого уважения к хозяевам, нажрется и лба не перекрестит…

— И разговаривать с нами не хочет. Точит же лясы-то с девками, да с Сенькой Смолиным, — перебила Полинарья.

После бессонных ночей Макар отупевший бродил по прииску без дела. Мысли о постройке и машинах остыли, отодвинулись…

Маевская жила на прииске, как бы не замечая Скоробогатова. Макар издали за ней наблюдал. В светлосером клетчатом костюме, туго облегающем ее аккуратную стройную фигуру, в светлосером кепи с большим козырьком над загорелым лицом, она была совсем другой. Ему казалось, что это не та Мария Петровна, которую он знал, а молодая, цветущая задором и здоровьем, женщина.

Змейками заползали в душу зависть и ревность к непрошенному гостю — молодому машинисту Лопатину. «Что он?.. Рабочий! Такой же, как Смолин, Гурька, Крюков и все прочие, — размышлял Скоробогатов. — И пусть этот сверчок знает свой шесток!» Скоробогатов считал себя человеком, который влияет на жизнь, поворачивает ее в ту сторону, куда ему нужно. Его оскорбляло, что Маевская предпочитает Лопатина.

Макар шел к Холодному ключу, желая встретить Маевскую. Был теплый вечер. В затихшем лесу ползли неясные шорохи да напевала муха, засевшая где-то в паутине. И на прииске было необычайно тихо. Не горланили песни, не выла гурькина гармошка. Костры не пылали, а курились тонкими струйками сизого дыма. У грохота, в дыму дымокурки, привалившись к колодине, сидел Суриков, обняв свою балодку. Он не видел и не слышал, как сзади подошел Макар.

— А где у нас сегодня люди, никого не видно, — спросил Скоробогатов.

— А кто их знает… Ушли куда-то… Все куда-то ушли… Должно — с этой ушли…

Макар понял, о ком говорит Суриков, и внимательно поглядел в лицо сторожа. Никиту он уже давно не видел и почти забыл о его существовании. Суриков изменился и сильно постарел. Густая борода его «перекрасилась», — в ней блеснула седина. Конец носа округлился, стал сизым, пористым, мясистым. Только глаза остались прежними — сонно-ленивыми.

— С утра сегодня шушукались!

— Кто? — спросил Макар.

— А эти… По-моему, зря эта бабенка здесь околачивается. Ну, хороводилась бы с бабами, а то и мужиков под свою лапу забирает. Мишка Лопатин тоже туда прошел. — Суриков показал балодкой в сторону горы.

Макар слушал с немой досадой.

И в самом деле, жизнь на прииске с приездом Маевской изменилась. Рабочие вдруг стали молчаливыми, особенно Смолин. Он даже перестал с Макаром здороваться.

— Чу! — вдруг встрепенулся, приподняв бровь, Суриков.

— Опять поют. Как обедню служат там!.. Слышь?..

Макар насторожился. До слуха долетели далекие звуки незнакомой песни. Она то замирала, то взлетала. Суриков поднялся и побрел по тропе, а Макар, пробравшись сквозь перепутанные заросли черемухи, пошел, навстречу песне. Она приближалась и теперь была уже знакомой. Хор девичьих голосов будил тишину засыпавшего леса.

По направлению к новым работам, отделившись от дара, шла группа людей, о чем-то горячо споря. Макару послышалось свое имя. Он неуверенно пошел навстречу поющим девушкам.

Из-за перелеска вышла Маевская в сопровождении работницы Насти, тихой незаметной девушки. На розовом лице Маевской играла улыбка. Она распахнула жакет, кепи сбилось на затылок. Смело шагая, Мария Петровна подошла к Макару и, взяв его под руку, спросила, весело заглядывая ему в глаза:

— Вы что тут разгуливаете?

Макар, почувствовав мягкое прикосновение руки, немного растерялся:

— Да… так… Подслушал, что вы поете, и пошел.

— А мы ходили гулять. Замечательно у вас здесь. Красивые места!.. Не ушла бы я отсюда… Но пора… Вы меня проводите домой?..

— Можно!..

Весь остаток вечера она гуляла по прииску с Макаром, живая, разговорчивая.

Скоробогатов забыл и ревность, и обиду. Но его тихонько пощипывал стыд при воспоминании о том, что было в грозу, в покосной избушке.

На утро он уехал с Маевской обратно в Подгорное. Макара удивляло внимание Марии Петровны к рабочим. Он охотно согласился дать деньги на нужды рабочих. Доставая из бумажника несколько крупных кредиток, он думал о близости с этой женщиной.

Прощаясь с Макаром, она обожгла его взглядом смелых глаз:

— Ну, будем друзьями!

Оставшись один, Скоробогатов проговорил вслух:

— Разорюсь, а своего добьюсь!

Но дни шли, а Маевская попрежнему оставалась недоступной. Она была ласкова, иной раз жаловалась ему на неудачи в жизни, на мужа:

— Вы думаете, я довольна жизнью и счастлива? Нет!

Откровенность сблизила их. Макар уже не завидовал Маевскому. Тот удивлял его странным отношением к жене, особенно, когда был пьян. Глаза управляющего в это время, стеклянея, расширялись, брови напряженно поднимались, образуя крупные складки на высоком узком лбу коротко стриженной русой головы. Сопя носом, он говорил:

— Баба хороша тогда, когда ее мало знаешь, а когда раскусишь, так одно и то же. Все они…

Макар мысленно сравнивал Маевскую с женщинами, которых знал. Она ему казалась особенной. Маевская притягивала его к себе, заставляла трепетать и в то же время вызывала какое-то новое чувство уважения к женщине.

Макар удивленно слушал откровенные речи управляющего, думая:

«Из бар, а ругается, как Никита Суриков».

Противно было слушать, когда Маевский говорил о женщинах; Скоробогатов молчал, недовольно супясь. Противоречить он не решался. Маевский затягивал дело, — Безыменка еще не была закреплена за Скоробогатовым. Макар знал, что Маевский греет руки возле тугого его, Макарова, бумажника. Вокруг Скоробогатова теперь появлялись все новые и новые люди, которым прежде не было дела до него. Все они пришли с Маевским.

На тройках, с бубенцами, на Безыменку приезжали незнакомые люди. Они по-хозяйски располагались, пили, ели, горланили песни. В этих пирушках рабочим места уже не было. Они издали смотрели на гостей.

Яков, самодовольно поглаживая начавшую серебриться бороду, говорил:

— Хотя и не нашей статьи люди, а время с ними провести приятно.

Он распоряжался насчет угощения. Слушая их развязные, подчас непонятные ему, речи, он таращил глаза, глуповато улыбаясь, и отходил осторожно на носках, точно боялся вспугнуть их веселье стуком своих приисковых сапог. Он старался напустить на себя важность, но это у него не выходило. Макар недовольно встречал «наезжан».

— Ты не сердись, — уговаривал его Яков, — с ними лучше… По нашему капиталу теперича нам и образованность нужна.

Но Макар его грозно обрывал:

— Знаю я, что делаю. Не время возиться с этой шушерой. Мешают они мне.

Но гости не обращали внимания на хозяев. Они брали у Макара лошадей, брали рабочих для облавы на зайцев. Толстый исправник Тугоухов бесцеремонно просил у Скоробогатова денег «до завтра». Макар, скрепя сердце, давал. Тут же вьюном вился тощенький, чахоточный письмоводитель с изношенным бритым лицом — Сычев. Он припугивал Якова:

— Вы его высокоблагородие уважайте, он всему голова, вся сила в нем.

Яков поил Сычева водкой и давал денег, говоря:

— Так уж, Ксенофонт Листархыч, похлопочи, в случае чего, словечко замолви.

Скоробогатов-младший Сычева не любил.

Однажды Сычев, пошатываясь на тощих ногах и назойливо глядя в глаза Макару светлосерыми, пустыми глазами, важно запустив руки в карманы, сказал:

— М-мы очень снисходительны к мужику… Ты не забывай, что ты мужик…

Макар, приподняв бровь и прищурив глаз, насторожился, а Сычев, раскуривая папироску, продолжал:

— Мы все можем устроить — и аренду и все!

— Ну, каждый сверчок знай свой шесток! — обрезал его Скоробогатов и отошел.

Как-то, выехав с прииска вместе с шумной компанией пьяных гостей, Макар молча слушал, как Маевский и главный бухгалтер Осокин — высокий, чернобородый гордый человек, сидя в коляске, беззаботно горланили незнакомые песни. Ему обидно стало, что эти люди, напившись у него, не замечают его присутствия! Рядом с Макаром сидел Семен Смолин. Прихмурив сросшиеся брови, забойщик угрюмо молчал… Вдруг у Макара зародилась озорная мысль — насмеяться над Маевским и бухгалтером.

«Пиявки», — думал Макар, — «Дармоеды».

Ночью шел проливной дождь, а с утра снова начало «парйть». В колеях дороги местами осталась вода. Дорога сделалась сырой, скользкой. Измученные кони, истекая потом, сбавляли ход, фыркали и бились, окруженные злым оводом. Хоть бы малейшее дуновение ветра, чтобы смягчить мучительную жару! Солнце нависло в ясном небе раскаленным кругом. Жгло немилосердно. Осокин вылез из коляски и заявил:

— Господа, я дальше ехать не могу.

Потом запел басом:

Он растянулся на траве.

Под горой бойко текла речка. Лошади тянулись к воде.

— Надо остановиться и переждать до вечера! — заявил Маевский.

Расположились у речки. Смолин распряг лошадей, разложил возле них «курево». Допив бутылки, Маевский и Осокин заснули, как убитые, окутанные тучей комаров. Макар снял с курка коляску Маевского, вывернул переднюю ось справа налево и, ослабив гайки, поставил снова коляску на прежнее место.

— Молчи, Семен, — сказал Макар Смолину, который улыбаясь смотрел на его проделку.

— А мне больно надо!

Жар спадал. Солнце садилось за сосновую гриву. Семен разбудил Маевского:

— Петр Максимыч — вставай, напейся водички!

Сонные, измятые похмельем, гости уселись в коляску.

Макар со Смолиным поехал вперед. Дорога вилась по склону крутого бора, она то круто заворачивала, то, стесненная колоннадой вековых деревьев, тянулась прямая, как лента.

— Погоняй, — тихо проговорил Макар.

Отдохнувшие кони весело побежали.

— Погоняй, — настойчиво повторил Макар Смолину.

Смолин погнал. Скоро Маевский и Осокин далеко отстали.

— Чу, слышь, орут! — прислушиваясь, сообщил забойщик.

— И пусть орут!

— Колесо спало у них.

Издали неслось протяжное и жалобное:

— Э-эй!.. Подо-ожди-те-е!

— Погоняй! — говорил Скоробогатов.

— Идите сюда-а-а! — неслось из бора.

— Счастливого пути!.. Приятной беседы с комарами! — отозвался Макар и, взяв вожжи у Смолина, погнал крупной рысью.

 

XVIII

Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем прииске. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто выструганной избы…

С высокого крыльца конторы он любовался на разросшийся прииск.

Прижавшись к подножию крутого увала, стоял большой корпус с круглой верхушкой. Он вздрагивал бревенчатым телом от внутренних толчков машины, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, в другом корпусе, выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопаты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо размахивая вожжами, кричали и резко свистали коногоны. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно разреза, юбки работниц — «гонщиц» раздувались, как разноцветные пузыри.

Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки. Машинист Суслов, — черноусый молодой слесарь, — при входе Макара в машинное отделение, вскакивал, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.

Все Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони, — все, что движется с утра до позднего вечера.

Но временами приходила какая-то, мало понятная ему, тоска: чего-то не хватало. Чувство удовлетворения было неполным. Особенно остро он испытывал это дома. Его тянуло к Марии Петровне. Он уходил к ней и был недоволен, если заставал Маевского дома. Мария Петровна весело и просто рассказывала о своей жизни. Ему хотелось тихонько подойти к ней и осторожно приласкать. Когда же внезапно пробуждалось желание схватить Маевскую, он безжалостно глушил его и чувствовал себя виноватым.

Дома, лежа в постели, он любил думать о Маевской.

Вот она у него дома, ласково смотрит на него большими густосиними глазами! Этот взгляд его обогревает, как утреннее солнце. Потом она подходит к нему, он протягивает руки и нежно тянет ее к себе. Он даже слышит ее горячее дыхание.

Или так: упала на землю большая комета, такая, про которую рассказывают, что в хвосте ядовитый газ. Все люди погибли, остался только он да Мария Петровна, и они счастливы, — им никто не мешает.

Он тихо поворачивался на постели, ложился вниз лицом и, сжимая голову руками, глухо стонал.

Больше всего ему нравилось, что когда бы он ни пришел к Марии Петровне, она всегда была занята каким-нибудь делом: или писала, или рылась в своей огромной библиотеке, вытаскивая толстые книги с непонятными Скоробогатову названиями. Он молча, сидя в углу, наблюдал за ней, думая:

«Вот бы жену такую — помощница бы в деле была».

Мария Петровна, точно угадав мысли Скоробогатова, спросила:

— Вы, должно быть, о чем-то тоскуете?

— Один я, как перст, оттого и скучно. Мне бы жениться на такой же, как вы!

Мария Петровна, усмехнувшись, спросила:

— А что вам во мне нравится?..

— Все… Мне бы такую, которая в деле моем была бы правой рукой. Среди наших баб такую не отыщешь — они с горшками да с пеленками только умеют возиться.

Мария Петровна помолчала, потом, отыскав книгу, проговорила:

— Ну, такая, как я, плохая вам будет помощница. А чтобы жена вам была помощница, нужно научиться уважать женщину.

Эти слова больно ущипнули Скоробогатова. Он опять вспомнил случай в покосной избушке.

У Маевских Макар встречал незнакомых людей. Когда Маевский был дома, они находились на половине Марии Петровны, и, удивительно, Петр Максимович не обращал на них внимания.

— Что это за люди к вам ходят? — спросил его раз Скоробогатов.

— А ну их! — небрежно ответил Маевский.

— При тебе — и у жены! А ты — как в поле обсевок!

Маевский как-то странно расхохотался:

— Ты не знаешь их?.. Ну, потом узнаешь!..

Нередко приходил лесничий Русинов — тихий, вежливый, немного присутуленный, плотный человек, в очках с золотой оправой. Он мало говорил со Скоробогатовым. Часто Мария Петровна садилась за рояль, и под тихий, но грозно звучащий аккомпанемент Русинов пел слабым, дрожащим тенором:

Песня Скоробогатову нравилась, но была непонятна.

Русинов приходил и в отсутствии хозяев. Запершись в комнате Марии Петровны, он сидел за маленьким письменным столом, что-то писал, рылся в книгах, как у себя дома, просил у Насти чаю.

Появился высокий белый прогонистый штейгер с медного рудника — Губков, — тихий, задумчивый и тоже в очках. Приходя, он снимал со стены гитару, садился в угол и, тихо позванивая струнами, трогательно пел:

И как-то особенно проникновенно кончал куплет:

— Арестантские песни хороши, — сказал однажды Скоробогатов.

Губков сконфуженно улыбнулся.

Странно и подозрительно было поведение этих людей. Они приходили к Марии Петровне, пили, ели, как у себя дома, пели запрещенные песни. Один раз Макар застал Русинова лежащим на диване в комнате Марии Петровны. Задрав одну ногу на спинку дивана, он мирно беседовал с сидящей за столом Маевской. Было похоже, что Русинов живет в этой комнате, а Мария Петровна пришла к нему в гости. — «Въелся, — подумал Макар, — пропьешь ты свою бабочку, Петр Максимыч!..»

Он реже стал посещать Маевских. Он замечал, что Марии Петровне неприятно, когда он неожиданно появляется в присутствии этих людей.

Особенно это проявилось, когда Скоробогатов застал у Марии Петровны Лопатина.

Скоробогатов прошел в гостиную и долго ждал Маевскую, а они, запершись в кабинете, тихо о чем-то беседовали. Потом Мария Петровна, провожая Лопатина в переднюю, сказала:

— Иди, а денег я достать постараюсь!

Лопатин ушел, унося какой-то тугой сверток за пазухой. Мария Петровна заглянула в гостиную. Увидев Скоробогатова, она побледнела и проговорила с деланным спокойствием:

— Простите, я не слыхала, как вы пришли!

Во всех ее движениях он заметил беспокойство. Ломая руки, она ходила по комнате, а потом, отвернувшись к окну и как бы рассматривая что-то на улице, сухо проговорила:

— Маевского дома нет!

Скоробогатов удивился: Петра Максимовича она назвала по фамилии, как постороннего человека. Чувствуя, что он лишний, Макар, краснея, взял со стула картуз и, надевая его на голову, проговорил:

— Извините, я не знал, что помешал вам… Это, кажется, был у вас машинист с Глубокого — Лопатин?..

— Да, он… У него несчастье… Захворала жена.

«Врет! — подумал он. — Лопатин холостой!» Прощаясь, он еще раз повторил:

— Вы извините меня, что я непрошенно к вам вломился.

Уходя, он чувствовал тупое сожаление и досаду; потом, махнув рукой, почти вслух проговорил:

— А ну тебя! Подальше от тебя! А то еще влипнешь с тобой!

Вспоминая обыск, он теперь стал догадываться, чего у нее искали.

Недели через три он узнал, что Маевская ушла из дому. Ходили слухи, что она застала Петра Максимовича с горничной Настей.

 

XIX

В конце февраля Макар Скоробогатов женился на дочери Красильникова, — содержателя ковшечно-лудильного производства. Татьяну он до свадьбы не знал. Только теперь, после недельного пьяного угара, к нему пришел вопрос: почему он на ней женился?.. Может быть потому, что рано или поздно на ком-то нужно жениться? Он не знал, любит ли свою жену или нет. Впрочем, заботливые, умные глаза Татьяны, ее вдумчивое лицо, белое, красивое, прямоносое, и стройная фигура влекли Макара! Ослепленный страстью к молодой новой женщине, он не замечал, как она брезгливо морщилась и смотрела на него глазами, полными удивления и страха. Только через месяц, пресыщенный, он заметил, что его жена равнодушна к ласкам. Казалось, что эта женщина, туго затянутая в черное платье, не способна улыбаться, не способна весело говорить. Она молчала и внимательно наблюдала за окружающими.

С приходом Татьяны дом изменился. Стены окрасили, привезли дорогую мебель. Она была расставлена в строгой симметрии. В простенках смотрели из дорогих рам большие зеркала. В тени драпировок сгущался полумрак.

С утра до вечера бесшумно ходила по комнатам Татьяна, приводя всё в порядок. Ни одна пылинка не ускользала от ее глаза. Свекровь прозвала свою сноху «чистюлей». Яков возмущался, когда «чистюля» просила его не ходить по комнатам в грязных приисковых сапогах. Разуваясь у порога, он недовольно кряхтел.

— Ты, Татьяна Сидоровна, скоро заставишь на головах ходить!

Изредка появлялась мать Татьяны — сырая, грузная женщина, в черном косоклинном сарафане с позументами. Они уходили в угол и там тихо беседовали. Мать поучительно говорила:

— Ты только умей держать его в руках. Приисковый народ разгульный, своенравный. — Она тыкала пальцем Татьяне в живот и спрашивала: — Нет еще ничего? Смотри, родишь, — в православной церкви крестить не дам! У нас окрестим, у Красильниковых.

Татьяна недовольно морщилась:

— Ну, это наше дело!

— Нет, пока не ваше… Не дам я… Говорила отцу, что не надо тебя в этой проклятой гимназии учить. Вот теперь воспитали детушек, своеобышников!

Полинарья иной раз, заглянув в комнаты, боялась войти, чтобы не нарушить их покой. Ей казалось, что она не дома, а в гостях у какого-то богатого человека. Яков же, забывая строгие слова «чистюли», прямо со двора вваливался в комнаты и, останавливаясь у зеркала, любовался собой, одергивал рубаху. Он жадно вдыхал аромат духов и спрашивал сноху:

— Чем это ты мажешь, Татьянушка? Пахнет у тебя больно хорошо.

Однажды, в сапогах, в рукавицах и не снимая шапки, он забрался в угол к любимому окну. Прикрытый широким листом пальмы, он уселся на стул. Татьяна, строго глядя на свекра, сказала:

— Тятенька, соблюдайте порядок!

— Опять порядок?.. Отец я али нет?

— Я знаю, что отец, но зачем в грязных сапогах и шапке сюда заходить?

— Значит, не ходить, выходит, — так?

— Зачем? Пожалуйста, но только не в таком виде!

Яков обиженно проговорил:

— Скоро совсем из дому выживешь, — а потом сказал Полинарье: — придется, мать, нам в подсарайную избу жить-то перебраться… Ступишь — неладно, сядешь— неладно, харкнешь — нехорошо.

Изображая обиженного человека, он доходил до смешного. Как-то разувшись и раздевшись в сенях, он ползком на четвереньках направился в комнаты. Татьяна, сдерживая смех, спросила:

— Что это значит?..

— А это значит, мне вон туда надо — к окошечку, потому когда рамы вставляли, так стекольщику я деньги за окольницу платил.

— А зачем ползком?

— А потому на четырках ходить приходится, чтобы опять у тебя не нахламить. Приходится отвыкать по-человечьи ходить, Татьянушка!

Речь его была ядовито-ласкова. Приподняв рыжую лопату бороды, он прополз по мягким коврам в любимый угол под пальму и спросил, осторожно дотрагиваясь до сиденья стула:

— На этот стульчик можно?

Татьяна, сдвинув брови, горько усмехнулась и вышла.

На прииске Яков часто обижался на Макара.

Наблюдая за сыном утром, он раз ему сказал:

— Ты совсем обасурманился, смотрю я на тебя.

— Как?..

— Встаешь, жрешь и рожи своей не перекрестишь!

— Не до этого, отец, некогда!..

А когда Яков вмешивался в дела, давая указания Макар, не глядя на отца, кратко отвечал:

— Я знаю, отец, — это мое дело. Ты тут мало смыслишь!

Яков замолкал. Макар казался ему посторонним человеком, который непрошенно пришел на прииск и теперь властно, по-хозяйски распоряжается.

«Значит, я, выходит, отрезанный ломоть!» — он уходил на окраину прииска, в заброшенную избушку к Баландихе, почти открыто торговавшей водкой, и там напивался. Пить он стал крепко. Временами полумертвый, распухший он лежал на деревянной лежанке. Вставал, бестолково тыкался головой в углы, шарил там бутылку с водкой. Дрожащими руками подносил горлышко к воспаленным красным губам, сосал водку и запивал водой. Смотря безумными опустошенными глазами в пространство, бормотал:

— Дело не мое… Я так себе… Гм. Я ничего не смыслю…

Макар тревожно прислушивался к его бессвязной речи. Улучив минуту, когда у Якова прояснялись глаза, укоризненно спрашивал:

— Тятя, долго ты так будешь пить?..

— Хм… не знаю, — глухо отвечал тот, отводя глаза в сторону. Сидя на своей лежанке и держась за нее руками, он подолгу смотрел неподвижными глазами в пол. Потом глаза его наливались слезами, он валился на постель и плакал, говоря надтреснутым голосом:

— Чем я виноват?..

Чтобы приостановить запой, от него прятали водку. Тогда он беспокойно возился на кровати, вскакивая, тщательно обыскивал во всех углах и, когда кто-нибудь входил в избу, просил, как ребенок:

— Дайте маленькую рюмочку… жалко?..

Тесть Макара, Сидор Артамонович Красильников, качая головой, говорил:

— Безнадежное дело, Макар Яковлич, с твоим папашей. — И забирая в горсть густую бороду, участливо спрашивал старшего Скоробогатова: — С чего хоть ты это, сватушко? С горя или с радости зашибаешь?..

Яков, безнадежно махнув рукой, отвечал:

— Со всего — и с горя и с радости!..

Макар отправлял отца домой, но там Яков чувствовал себя хуже. Иногда он ходил, как помешанный, улыбался, мечтательно строил планы:

— Поеду я, мать, в Кривой лог… Там, где Ванька упал, в шахте в этой, наверно, клад лежит!..

Полинарья, с налитыми горем глазами, уговаривала мужа:

— Брось-ка ты, не дури, живи ты чередом… Хватит тебе, — без работы хлеба не приесть.

Глаза Якова прояснялись, и он уже разумно рассуждал:

— Все это не мое — Макаркино… Я тут как последняя спица в колеснице. Непонятна мне эта жизнь — ублюдком у сынишки быть… Что я, пустяк, что ли?.. Я ему отец, а он?.. С рудника меня спровадил. Не нужен там стал я ему… А кто его на ноги, сволочь такую, поставил?..

Иногда Яков становился буйным. Однажды он со всего размаха швырнул утюг в трюмо. Стекло, треснув, вывалилось из дорогой рамы. Яков распахнул буфет и азартно стал швырять посуду. Когда прибежали Полинарья и Татьяна, он с безумным хохотом плясал, расшвыривая осколки. Не обращая внимания на плач Полинарьи и строгие уговоры снохи, он продолжал топтаться. Потом с каким-то торжеством, накинув на голову картуз, вышел. На другой день Яков уехал на рудник.

Недели две еще он бился в пьяном угаре и, наконец, сразу перестал пить. Отоспавшись, опухший, он бестолково бродил по прииску, чувствуя себя чужим.

Все старое, простое, понятное ему, сменилось новым. Люди тоже изменились, — они стали молчаливыми, непокорными.

Забойщик Смолин, глядя исподлобья черными глазами, спросил однажды:

— Чего ходишь, Яков Елизарыч?

Яков пожаловался:

— Был человек, а теперя не надо меня стало. Да… Дьявол придумал эту машину. Старики робили по-старому, и мы по ихней тропе шли и не хуже жили.

— Н-да, — согласился Смолин, пряча в курчавую бороду улыбку, — непонятно тебе, Яков Елизарыч! Одряхлел ты, должно быть!

Эти слова вызвали новый прилив тоски. Вздохнув глубоко, Яков нехотя согласился:

— Может быть!

Он чувствовал в речах этого, прежде близкого человека холодок, но продолжал:

— Может быть… Время меняется, и люди меняются… Только вот все, что затеял Макар, — канитель… За коим чортом, прости господи, явились эти фараоны, эта полиция? Корми их, жалованье плати, а дело от этого не меняется! Была поножовщина и осталась, хотя бы в Подгорном, и духов этих там, как вшей на гашнике, и здесь тоже! Драки не уймешь, ежели захотят друг другу ножом в бок пырнуть.

— Народу много собрал твой сын здесь, и фараонов ему дали для порядка.

— Что, бунту боятся?

— Кто?..

— А эти…

Яков указал на казарму, где помещалась охрана — несколько ингушей.

— Нет, Яков Елизарыч. Они люди нанятые. Все дело исходит от хозяев. Время-то, ты правду говоришь, новое. Оно еще новее будет! Тебе потому и непонятно, что другие порядки были прежде: с рабочими расправлялись хозяева своими руками. Возьмет плеть, да и отпорет. И спросу не было, потому люди были вразброд, поодиночке, а теперь одному твоему сыну против артели опасно — драка может быть!

Как-то вечером, улучив минуту, когда Макар собрался уходить спать, Яков решительно заявил:

— Вот что, Макар Яковлич, я понимаю, что теперича я… Ну, значит, не у шубы рукав здесь — лишний, значит…

— Как? — удивленно спросил сын.

— А так… Что — я? Болтаться, как дерьмо в проруби, я не привык… Дела мне здесь подходящего нет, а на манер приказчика я не намерен… Ты отведи мне делянку, я буду по-своему, по-старинному робить.

Уговаривать отца Макар не стал, думая, что это просто хандра, и она пройдет. Но решение Якова на этот раз было бесповоротно. Он даже отказался от делянки на Безыменке; версты за четыре от прииска отыскал ложок и, сговорив Никиту Сурикова, отправился туда работать.

Ему уютней было в построенном им бревенчатом балагане. Маленькое оконце скупо освещало казарму: нары, стол на вбитых в землю кольях. Все это ему напоминало прошлое, доброе старое время. Лежать на нарах, устланных толстым пластом душистой травы, слушать гудение огня в трубе железной печки и песни комаров, — было куда приятней, чем жить в чистой конторе Макара, где с утра до вечера в спешке толкутся люди, кричат. На прииск сына он заглядывал изредка, как посторонний.

Скоробогатова-младшего часто навещал Ахезин. Он появлялся так же, как и прежде, — внезапно. Приходил боковой дорожкой по верху увала, откуда, как на ладони, были видны скоробогатовские разработки. Постукивая по твердому грунту дороги своей суковатой вересовой палкой, он окидывал все взглядом и каждый раз находил что-нибудь новое. Сегодня его взгляд остановился на небольшом строении с криво подвешенной над открылком вывеской: «Общество потребителей».

— Вот как, — усмехнувшись, проговорил он.

У лавки толпился народ. Исаия быстрой походочкой, принюхиваясь, точно учуяв что-то вкусное, сбежал с увала и направился к лавке.

Двери были полуоткрыты. Полицейский, в черной шинели с красными кантами и шнурками, соскабливал с наружной стороны надпись, написанную корявыми буквами:

«Общество грабителей и Ко Скоробогатов».

— Хы, — хихикнул Исаия. Он в лавку не зашел, а направился прямо в контору.

У дверей его встретил в черной широкой бурке, запрокинутой на затылок папахе, черный, как смоль, ингуш с винтовкой.

— Стой!.. Куды лезышь! — грубо остановил Исаию ингуш.

— Стало быть нужно.

— Нельзя!

— Пропустите, — приказал Макар.

Ингуш посторонился.

— Здравствуй, Макар Яковлич!

Скоробогатов был чем-то озабочен. Он торопливо укладывал в замшевые мешочки платину. На приветствие Исаии он только кивнул и указал глазами на стул.

Исаия присел на краешек стула, стукнув о пол своей корявой тростью.

— Точно царь Мордохейский — не проберешься к тебе, кругом стражу наставил, — проговорил Ахезин.

Макар промолчал, нахмурив брови. Он уложил в железный несгораемый шкаф мешочки с платиной, припечатал и спросил Ахезина:

— Ко мне?

— Знамо, не к этому! — он указал на ингуша.

— Идем.

Они вошли в просторную соседнюю комнату. Здесь Исаия, сунув в угол свою палку и повесив на нее картуз, стал прохаживаться по комнате, заложив за спину одну руку.

— С Глубокого? — спросил Скоробогатов.

— Оттуда!

— Ну, что там?

— Эхе… Там, брат, новостей много. Мишку Лопатина забрали, увезли. До тебя, друг, добираются! — Макар удивленно раскрыл глаза. — Чего смотришь? Поди, думаешь, соврал? Нет, брат, Ахезин отродясь не врал. Маевскую-то знал?.. Петьки Маевского, нашего управляющего, женешку? Ее тоже вместях с Мишкой забарабали, а ты эту бабенку в полюбовницы себе ладил. — Исаия посмотрел искоса на Скоробогатова. Макар стоял в углу бледный, плотно сжав губы. — Ты, поди, не слышишь, чего в забоях-то говорят у тебя?.. Сенька Смолин и этот шибздик Ефимка?.. У себя под носом не чуешь, что творится, — смута!

— Я вижу.

— Вижу, — передразнил Ахезин, — кобылу рыжу! От кого это пошло?..

Макар молчал, а Исаия, заложив за спину руки, говорил:

— От тебя! Не будь тебя, Маевская бы у нас не шаталась, не нюхала бы! Все бы шло гладко!

Макар, наконец, выведенный из терпения, сердито спросил:

— Ты чего, ругаться пришел? В чем дело?

— Не ругаться, а бить вас надо. Эх, жаль, что ты не мой сын!.. Ты разве не видишь, что замышляет народишко? Зараза пошла! Она, эта зараза, из завода пришла через таких вот вертихвосток, коих ты сюда в гости возил. Против царя заговоры идут — нигилисты расплодились, к этому и рабочих совращают. Ты хотя и отодвинулся от меня на-далеко, не признаешь теперь меня, не помнишь моего добра, а все-таки Ахезин не лиходей, пришел тебя упредить. Понял ли?

— Чего я-то должен делать?

— Хы! — злобненько усмехнулся Ахезин. — Не знаешь? Эх, ты-ы! А еще хозяин такого большого дела… Следить должен, вот что!

— Шпионить, значит?

— А хотя бы! — Ахезин остановился, глядя Скоробо-гатову в глаза.

— Ну, это не мое дело!

— А когда тебя пометет эта запачканная глиной орава, что копается у тебя в забое? Тогда чье будет дело?

— Не пометет!

— Пометет, если вожжи ослабишь! — Ахезин бойко достал из кармана бумажку, развернул и подал Скоробогатову: — На-ка, грамотей, почитай!

Макар взял листок. В глаза ему бросилась надпись. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но эта фраза на него не подействовала. Уловить подлинный смысл этих слов он не мог… но когда стал читать дальше, лицо его побледнело, брови сдвинулись, а на лбу вздулась жила. Исаия, пряча улыбку, закручивал бороду шильцем, прохаживался осторожными шажками, точно боялся отвлечь внимание Скоробогатова. Макар кончил читать. Смотря в одну точку, он тихонько свернул прокламацию, как полученную кредитку. Исаия приостановился.

— Хорошо ли?.. И тебя не забыли. Складно прописали. Орудуют…

Скоробогатов сказал:

— Я возьму эту бумажку.

— Возьми, навовсе возьми! Ну, так все! — взяв палку и надевая картуз, проговорил Ахезин.

— Куда торопишься?

— Пойду! Времени у меня с тобой лясы точить нету. До увидания!

— Ну, так спасибо! — глухо и как-то пристыженно проговорил Скоробогатов.

— Не стоит. Ахезина ты позабыл, а я Скоробогатова помню, не запамятовал!

Ранним утром Макар уехал в Подгорное.

Скоробогатов чуял надвигающуюся грозу. Это выводило его из себя. Он привык сознавать свою силу, всякое сопротивление сламывать своей волей… а теперь эта бумажка, напечатанная необычным шрифтом, настойчиво напоминала, что на прииске появились люди, которые готовят ему — Скоробогатову! — гибель.

Макар вспомнил Ефимку Сизова: «Как-то быстро он изменился!» Ефимка не походил уже на того юркого курносого парнишку, который возил с Глубокого водку для пирушек. Он возмужал, лицо удлинилось, а большие серые глаза смотрели иногда на Скоробогатова вопросительно, серьезно.

«Неужели он? — спрашивал себя Скоробогатов и, сдвигая брови, сам же отвечал: — Ничего нет удивительного, все время на книжках сидит. Согрел змею у себя на груди».

К злобе примешивался страх. Осенний рыжий вихрь бешено носился по лесу, раскачивал деревья, встряхивал кустарники, налетал на Скоробогатова тонкими холодными струйками. От ветра и от дум стало как-то холодно.

Дорожка, убегающая направо по склону в чащобу, напомнила Макару о Маевской. По этой дорожке они свернули, прячась от грозы.

Вспоминая странных людей, которые за последнее время посещали Маевскую, он понял, почему Мария Петровна арестована. Он не раз слыхал о людях, которые тайно «готовят бунт». Их сажают в тюрьмы, они выходят и снова продолжают настойчиво делать свое дело.

Макар этих людей называл «студентами». Он их не боялся. Он привык к мысли, что «студенты» занимаются политикой. Но о рабочих он думал иначе: это простые люди, приставленные к работе. И вдруг: Лопатин, Ефимка, Смолин!

«Надо в полицию заявить про эту бумажку!»

Но как-то бессознательно он повернул лошадь к особняку Маевского. Его встретила Настя. Скоробогатов удивился: Настя была затянута в богатое шерстяное платье. На ногах красовались лаковые туфли. Лицо выражало тихую грусть.

— «Ого, новая хозяйка!» подумал Макар.

Маевский с осовелыми глазами сидел за обеденным столом, на котором добродушно мурлыкал пузатый самовар.

— Ба, Макар Яковлич! Прошу! — не вставая, проговорил он.

По комнате размеренно прохаживался адвокат Столяров в сером, с иголочки, костюме. Он ерошил пушистые русые волосы, точно хотел прикрыть небольшую, в пятачок, плешинку. Лицо у него было спокойное, с русой бородой и ушедшими внутрь серыми глазами. Он приостановился, глядя на Скоробогатова, потом повернулся на каблуках и снова начал прохаживаться.

— Знакомы, Александр Васильич? — спросил Маевский, — это наш большой золотопромышленник — Скоробогатов.

— Слыхал, — Столяров протянул руку Макару.

Настя уселась за стол и принялась допивать чай, растопырив пальцы больших красных рук. Скоробогатов покосился на нее: «Приглянется же сатана, лучше ясного сокола». Обращаясь к Маевскому, он проговорил:

— Я к вам…

— Рассказывай, — подставляя стул, проговорил Маевский.

— Настенька, стакан чаю Макару Яковличу… У меня новая хозяйка — знакомы?

Скоробогатов утвердительно кивнул головой, подумав: «Только она здесь — не у шубы рукав».

Настя, краснея, подала Скоробогатову стакан крепкого чаю.

— Ты, поди, Марию Петровну ищешь? Она, брат ты мой… Фью-ю!

Маевский протяжно тихо свистнул.

— Я знаю, где она… Но тут дело такое… — Макар мялся, не зная, с чего начать. — Я… Я насчет… Тут…

— Думаешь лишние люди есть?.. Вываливай, — говори, все свои, — перебил его Маевский.

— Вот… — Макар выдернул из кармана прокламацию и подал Маевскому.

Тот, беззвучно икая, равнодушно развернул бумажку, потом, усмехнувшись пьяной улыбкой, проговорил:

— Ерунда! Пустая канитель…

Он взялся за графин, а Столяров, пробежав глазами бумажку и подавая ее Скоробогатову, сказал:

— Не беспокойтесь. Так должно быть… Борьба…

Маевский выпивал рюмку за рюмкой. Успокоенный Скоробогатов присоединился к нему, а Столяров, закинув руки назад, говорил:

— Время подходит особенное, господа… Рабочая партия стремится низвергнуть самодержавие и захватить власть в свои руки. С первым мы должны согласиться, второму противопоставить борьбу… И создать условия для развития культуры.

Макар смутно понимал Столярова.

— Какие условия? — спросил он.

— Чтобы рабочие вас не считали врагом. Уничтожение чиновничьей России общее дело — дело наше и дело рабочих. Нужно создать Россию демократическую. Тогда будет вам хорошо, и рабочий будет удовлетворен…

— Тогда за что посадили Марию Петровну? — уже возмущенно крикнул Скоробогатов.

— А тебе ее жаль? — смотря остеклянелыми глазами на Макара, спросил Маевский.

Макар, краснея, сердито произнес:

— Зря!.. Ежели так, нужно было помогать им, а не уконопачивать в тюрьму.

Настя покосилась на Макара.

— Борьба!.. — продолжал свою речь Столяров, с наслаждением смакуя каждое слово. Он ходил из угла в угол, воодушевленно жестикулировал, ерошил волосы. Скоробогатов внимательно его слушал. И вдруг, плеснув в чайный стакан водки, поднес Столярову:

— Александр Васильич, выпьем!.. Больно ты занятно говоришь… Значит, власть должна быть наша?.. Здорово!.. Ей-богу… — Я — царь?.. Давай выпьем!

Столяров попятился, отстраняя стакан.

— Я не пью, спасибо…

— Ну, выпей за компанию…

— Брось, Макар Яковлич, — крикнул Маевский. — Не в коня корм травишь, — и, стукнув кулаком по столу, запел:

Скоробогатов, держа стакан в руках, прислушивался к песне Маевского:

— Господа! Я тоже революционер… Александр Васильич, ты не знал?.. Меня жена обработала… Э, брось ты эту чепуху! Ты, Макар Яковлич, не хнычь! Все это канитель, ерунда… Ты можешь быть царем. Наживи капитал такой, чтобы ты был первым, и ты царя под голик загонишь. Будешь приказывать царю все, что ты захочешь. — Столяров нервно ерошил волосы, а Маевский, пошатываясь, наливал рюмки и говорил Скоробогатову — Ты бумажки эти не читай — плюнь на них! Насчет царей никто тебе ничего не скажет, ни Александр Васильич, ни Мария Петровна. Время покажет, куда определить наших самодержавных.

Мысли Скоробогатова путались. Уезжая домой, он думал:

«Плевать я на всех хочу. Пусть попробуют бунтовать. До одного всех выгоню. Первым долгом — Сеньку Смолина, Ефимку Сизова. Наберу новых!» И вынув из кармана прокламацию, он разорвал ее.

Татьяна встретила мужа удивленным взглядом. Когда Макар подошел к ней, обнял, она судорожно вырвала свои руки так, что они хрустнули, и отошла в сторону, гордо закинув голову назад.

— Это что значит? — спросил Макар.

Татьяна промолчала.

— Я тебя спрашиваю, что это значит, Татьяна?

— Н-не люблю я пьяных.

— Не любишь? А, если ты так и мы так! Чорт с тобой, чернохвостая!

Но Макар тут же упрекнул себя за то, что выругал ее. В нем кипела страсть к Татьяне… Особенно в этот день, когда Татьяна держалась от него поодаль. Он сорвался с места, запряг лошадь и уехал на «веселую улицу» Подгорного, где подряд стояли дома терпимости. Опустошенный он возвратился домой, не показываясь жене, отоспался и ранним утром уехал на прииск.

Здесь в работе он забыл о Татьяне. Дело его расширялось. Прииск расползался все дальше и дальше, захватывая котловину речки Безыменки. Крутые берега постепенно сбрасывали густой покров пихтачей, оголялись. Перепутанные черемушники исчезли. Шире и шире разевал бурые челюсти разрез, глотая больше и больше рабочих. Утром тихая, нетронутая рамень оглашалась воем гудка, тяжелым пыхтением паровых машин и грохотом чаш, которые громко буторили в своем изрешеченном теле пески, выбрасывая крупную галю на высокие свалки. Образовывались новые, голые, без растительности увалы.

Все это радовало Скоробогатова. Он чувствовал себя обладателем огромных богатств. — «Наживи капитал такой, чтобы быть первым, и ты будешь заставлять царя делать все, что тебе нужно»… Он ходил с раннего утра до вечера в густом муравейнике людей, отыскивая слабые места в производстве. Заходил в машинную, поднимался на вышку, следил, как взмытые струей воды пески в огромной чаше проваливались в решетки. Ему казалось иной раз, что машина лениво работает, люди лениво двигаются.

Молодой штейгер Хлопцов Никандр, высокий брюнет, техник, только что со школьной скамьи, однажды почтительно сказал Скоробогатову:

— Воды маловато, Макар Яковлич! Работы расширяете, а водичка остается в прежней мере… Из-за недостатка воды почти половина породы уходит на свалку!

Скоробогатов относился к Хлопцову недоверчиво, как к мальчишке, — его удивило это умное замечание. На другой день Хлопцов снова заговорил об улучшении производства.

— Я тебя смотрителем произведу, если ты мне это всё наладишь! — сказал Скоробогатов.

Хлопцов «ладил», а Скоробогатов недоверчиво следил за работой молодого техника. Когда сделали прорез из соседней речки Турьи и пустили воду, Макар перестал сомневаться. Он стал дорожить Хлопцовым, окружил его вниманием. Нововведения одно за другим появлялись в скоробогатовском деле.

Как-то раз, сидя за графином водки с Хлопцовым. Макар неожиданно хлопнул техника по плечу:

— Правильно, Никандр Федорыч, что ученье — свет, а неученье — тьма. Завтра же поеду в Подгорное и дам денег в училище, чтобы там учили бесплатно таких вот хороших ребят, как ты!

Скоробогатову больше всего нравилось устройство бесконечной цепи ковшей, черпающих смывку и подающих ее на станки. Он наблюдал за работой этих ковшей, с любопытством следя за каждым в отдельности. Рядом с собою он часто видел «Мелентьича» — Сереброва, малорослого, похожего на цыгана, слесаря, с небольшой лопаточкой черных жестких волос на подбородке. Этого цесаря Скоробогатов привез из Подгорного.

__ Черпает, — улыбаясь, простодушно говорил Мелентьич, смазывая из масленки валки. — Музыка какая… хоть пляши!

Скоробогатов улыбался.

Он чувствовал, что все идет хорошо, что среди рабочих незаметно недовольства. Все при встрече с ним почтительно здороваются, улыбаются. Только один Смолин попрежнему молчалив, хмур и обращается с ним — хозяином, как с равным себе.

«Надо уволить его», — думал Макар, но не решался сделать это. Черный Смолин носил в себе какую-то непонятную угрозу. Главное, Смолин не похож стал на прежнего. Он каждый день вовремя приходил на работу, всегда трезвый. Однажды, проходя мимо забоя, где работал Смолин, Макар остановился. Смолин отворачивал пласт земли, приросший к пеньку.

— Помогай бог! — с деланным добродушием сказал Макар, прикасаясь к козырьку картуза.

— Не надо, — один сделаю, — сурово отозвался Смолин.

— Это как?

— Просто так. Чего придираешься? Один, говорю, сделаю, без бога.

Макар осмотрелся. Кругом никого не было. Ему захотелось поговорить с Семеном всерьез: или сблизиться с ним или расстаться раз и навсегда. Но он не знал с чего начать, и бестолково топтался, наблюдая за работой.

— Ты чего, меня проверить пришел, что ли? — спросил Смолин.

— Нет!.. Чего тебя проверять?

— Ну, нет проверки, так проходи, не мешай.

Это обидело Скоробогатова. Запустив руки в карманы и сдвинув брови, он сказал:

— Не понимаю я тебя, Смолин, какой ты такой человек!

— Весь тут. Давно, подь-ка, знаем друг друга. Я понимаю себя и тебя понимаю.

В речах Смолина было что-то недоброе. Казалось, он знал, что Макар решил убрать его с прииска. Как бы подтверждая это, Смолин проговорил:

— Не нравлюсь я тебе, — скажи! Я уйду, если надоел!

— Зачем? Нет! Работник ты хороший, — сказал Макар и тут же подумал, что солгал.

Смолин все также спокойно продолжал:

— Больше-то тебе ничего от нас и не требуется, только чтобы работали на тебя хорошо, чтобы пользы тебе было больше.

Макар отошел, не сказав больше ни слова.

 

XX

Насколько непреклонно действовал Макар, настолько же упрямо держался в стороне, не желая вмешиваться в дела, его отец.

Он работал на своей маленькой делянке, в отдалении от большого предприятия сына. Никита Суриков был с ним неразлучен. Они вместе били шахты, вместе смывали, делили скрытую от конторы платину и вместе пировали.

Завернув на перепутьи к Макару, Яков разговаривал с ним, как простой знакомый.

— Здорово, сосед!

Макар уже привык к странностям отца и только отмалчивался. Он видел, что бестолковая заносчивость растет в старике и становится более дерзкой, когда Якову фартит. Гордо поднимая голову, старик говорил Полинарье, отяжелевшей от безделья:

— Жили и жить будем!

Выворачивая из кармана толстую пачку кредиток, он прибавлял:

— Могу купить кого угодно, а Макарке расколотого гроша не дам! Ползать будет, в ногах валяться у отца, слезы лить, слезами ноги мыть. Не дам!..

Он потрясал в воздухе кредитками и старался говорить громко, чтобы слышала Татьяна.

Полинарья слушала безучастно. Она жила, как в полусне, довольная сытой жизнью, ничего не делая, каждый день деловито молилась в церкви, потом ходила по гостям. Она часто говорила, улыбаясь:

— Отдыхаю теперь я…

А иной раз целыми неделями не выходила никуда, — запоем спала.

В дела снохи Полинарья не вмешивалась, но Яков не оставлял Татьяну в покое. Приезжая с прииска, он с ядовитой усмешкой спрашивал:

— Ну, как поживаете, Татьяна Сидоровна, довольны ли вы своей судьбой?..

Татьяна молчала. Это приводило старика в бешенство. Он придумывал: чем бы насолить гордой снохе?

Раз он вымазал дегтем веревку, натянутую в сарае, где Татьяна сушила белье, в другой раз перевернул передок у выездного экипажа, на котором Татьяна ездила, и, когда узнал, что дорогой спадывали колеса, обрадовался.

Никита Суриков тоже «поправился житьишком».

Он задумал строиться. Навозил бревен, напилил тесу, хижину свою сломал, а жить, пока что, перешел к соседу, в подсарайную избу.

Под осень у Макара родился сын. Скоробогатовский дом ожил. Яков, — чтобы отметить рождение внучка Григория, — с крестин крепко запил. На руднике долго не показывался. Никита заскучал и тоже запил. Пропил, оставшиеся от покупки бревен, деньги и стал подыскивать покупателя на тес.

Потом Яков перенес кутеж на рудник, собрал соседей — старателей. Тут появился и Гурька Сошников. Он постарел, лицо износилось, но с гармоникой он не расставался.

В сумраке тихого вечера, шумно разгораясь, полыхал костер. Пьяные, охрипшие голоса будили засыпающую рамень. Надсадно ныла гурькина гармоника, а Яков, выводя колена, плясал.

Вдруг он прыгнул в шлюзовую канаву и, утопая по колена в воде, свирепо принялся подпрыгивать, мутя воду. Освещенное красным огнем костра, лицо его было сосредоточено. Мутная вода булькала под ногами, летели липкие брызги. Хохот старателей заглушал гармонику. Наконец, Яков выскочил из канавы и устало сел на пень, широко раскинув ноги в грязных сапогах. Он протянул руку к корзине, выхватил бутылку с коньяком, ударил дном о пень. Пробка вылетела, вспененное вино брызнуло Якову в лицо. С тем же усталым видом он начал поливать вино на сапоги и смывать рукой грязь, а опорожнив бутылку, бросил ее в канаву, раскинул руки и крикнул:

— Несите меня на руках в балаган!

Утром Никита, высасывая из бутылки капельки недопитого вина, обнаружил возле пня туго набитый бумажник Якова. Никита подобрал, раскрыл и торопливо спрятал за пазуху.

Как всегда после попойки, Яков был молчалив. Сидя на нарах, он вздыхал, — его мучила головная боль.

— Уф… Ох, господи, помилуй нас грешных!

Никита, исподлобья глядя на него, достал из-за пазухи бумажник и, подавая, поучительно проговорил:

— На-ка, да не разбрасывайся, богата-богатина! Ладно мне попал, а то бы денежкам твоим карачун был.

— Спасибо, Никита! — пробормотал Скоробогатов, не глядя на своего приятеля. Никита, желая похвастать своей честностью, еще раз проговорил:

— Ладно, говорю, мне попал, а найди какой-нибудь жулик, вроде Гурьки, — замыл бы! Я не люблю чужое добро. По мне все должно быть на чистую совесть. Робить, что ли, примемся али еще пировать будем?

— Хватит, Никита! За работу надо приниматься.

Отоспавшись, Яков и Никита снова принялись за работу. После каждого десятка бадей, выкачанных из шахты, связчики попеременно брали большой ковш, насыпали в него породу и шли к ручью делать пробный смывок.

На дне обозначались крупинки платины. Старатели любовались ими и выплескивали на кучу добытых песков.

Но однажды Никита, делая смывок, увидел на дне ковша крупный, похожий на раковину, самородок. Он схватил его и, сдерживая волнение, крепко сжал в руке. Яков заметил, что Никита изменился, — отвечает невпопад, на лбу выступил обильный пот, а глаза избегают взгляда Якова.

— Ты чего это?

— Чего?..

— Да точно кто тебя настегал?

— Никто не стегал!

Яков видел, — Никита крепко что-то держит в руке. Не спуская глаз, спросил:

— Чего это у тебя в руке-то?

— Ничего нету!

— Как ничего нету?.. А ну, покажи… Для очистки совести покажи, Никита… А?.. Чего у тебя тут в кулаке? — схватив здоровенную руку Никиты, настойчиво допрашивал Яков.

— Вот привязался, как репейная шишка. Ничего, горю я… Ничего нету.

— Разожми кулак! — настаивал Яков.

— Да на, ты, подь ты — злобно крикнул Никита и разжал кулак. На ладони лежал самородок. Мгновение они смотрели друг на друга.

— Экая ты страмина! — укоризненно проговорил Яков. — На что позарился! Бумажник честно отдал, а хаврульку скрыл… Много ли она даст?.. Золотников десять, не больше… Рублей на сорок… Уж лучше бы бумажник скрал. Больше бы корысти-то было…

Никита пристыженно молчал, потом, выругав Якова, ушел, ворча под нос:

— Плевать и в работу твою. Сам-то кто? Не лучше меня ворина!

Яков остался один. Никита больше не возвращался. Скоробогатов его не жалел.

«Чорт с тобой, работничек! — думал он. — Найду себе связчика не хуже тебя».

Но вскоре он призадумался: жилка как-то сразу иссякла, точно, просверлив узкую дыру, ушла, как червяк, бесследно в землю. Может быть, Никита, уходя, унес с собой «счастье»?

Лежа на нарах в балагане, Яков думал:

— Уж не Суричиха ли подстроила? Наговором отвела, закрыла жилку?.. Дошлая баба, колдунья чортова!

Он решил поехать в Подгорное и уговорить Никиту.

Когда он подъезжал к дому, Никита пьяный, беззаботный, сидел на своих бревнах, всклокоченный, босой и громко пел:

Увидев Якова, он смолк и отвернулся. Яков, остановив лошадь, крикнул:

— Никита, ты чего это скапризился, ушел?

Никита посмотрел на него пьяными глазами и промолчал.

— Слышь, я тебе говорю, айда, поработаем?..

— Не пойду!

— Ну, брось дурака валять, айда!

— Не пойду, хоть кукареку пой, не пойду… Купи меня бревна!

— Не надо мне твоих бревен. Я говорю, робить айда!

— Не пойду!

Никита слез с бревен, запустил руки в карманы сплошь облепленных заплатами, коротких и узких не по росту штанов и зашагал большими шагами вдоль улицы сердито втянув всклокоченную голову в плечи.

Яков долго поджидал его: «Может, пропируется, придет!» Но тот не приходил. Бревна с пустыря, где когда-то стояла избушка Никиты, исчезли. Их за бесценок купил Макар и велел перевезти к себе. А Никита ушел на Безыменку и там, найдя свою старую балодку, снова стал сторожем.

Суричиха ходила по разгороженной усадьбе, смотря на заросшие лебедой гряды. Она то ругалась, то выла, как по покойнику.

Для Якова снова наступили мрачные дни. Жилка так и не показывалась. Пришлось бросить ложок и думать о поисках нового места. Но наступил холодный и ветреный октябрь с ранним снегом. Днем по небу ползли мутные космы разорванных облаков, а к ночи небо очищалось, точно кто сметал с него облака. Ветер стихал, а в темном небе зажигались яркие осенние звезды, смотря в замороженные улицы.

В это время к Якову всегда приходило тихое уныние безделья. Теперь оно особенно мучило старика. Полинарья с ним не разговаривала: она то спала, то молилась. Бродя по дому, Яков отворял дверь к ней в комнату, но, заметив, что Полинарья молится, тихо отходил.

А иной раз, выведенный из терпенья ее продолжительным моленьем, сердито кричал:

— Чего это прорва какая пришла на моленье? Думаешь, башкой своей пробьешь дыру в рай?..

— Отвяжись, укроти беса в себе, не мешай! — пренебрежительно говорила Полинарья.

Старика это приводило в бешенство. Он чувствовал, что и Полинарья уходит из-под его влияния.

В своих капризах старик доходил до ребячества.

— Тятенька, идите пить чай! — звала свекра Татьяна.

— Не хочу.

— Как не хотите, вы ведь сегодня не пили.

— Не хочу.

Сноха и свекровь усаживались за стол, а Яков забивался в угол или уходил во двор, дожидаясь, что его снова позовут. Но Татьяна была упорна — больше не звала. Тогда Яков шумно врывался в дом, топал сапогами, гремел ковшом, с громом открывал кадку и, зачерпнув воду, пил.

Татьяна, усмехнувшись, спрашивала:

— Разве сырая вода лучше чаю?..

— Лучше! — сердито отвечал Яков.

— А по-моему, хуже!..

— И пусть лопает воду, — вмешивалась Полинарья. — Губа толще — брюхо тоньше.

После чая Полинарья спрашивала мужа:

— Ты чего хоть дуришь-то?..

— Не покорюсь я вам… Сдохну, а не покорюсь! Полинарья недоумевая таращила глаза на мужа, а тот, краснея от непонятной самому себе злобы, быстро вскакивал и, хлопнув дверью, уходил.

 

XXI

Макар знал о затейных выходках отца, но не обращал на это внимания. Ему было не до того. Он замечал плохо скрытое недовольство рабочих. Тревога его росла. Он все время ожидал какой-то неприятности. И, действительно, беда пришла.

Поутру младший штейгер Матвей Тельников, задыхаясь от волнения и озираясь, сообщил Макару:

— Беда, Макар Яковлич!

— Чего?..

— Ингуша… Хайруллу нашли убитым… Вон там на Дороге к Грязнушке.

Жестокий к рабочим, Хайрулла был незаменимым сторожем. Скоробогатов жалел его. Но на этом не кончилось. Когда Хайруллу с разбитым черепом, завернутого в бурку, увезли в Подгорное, Макару кто-то подбросил записку:

«Всем приспешникам царского самодержавия и всем эксплуататорам будет то же, что стало с палачом Хайруллой>.

Записка была написана вычурным нетвердым почерком.

— Ногой написано, — объяснил Телышков. — Это для того, чтобы не найти, кто писал. Надо тебе, Макар Яковлич, проверить рабочих…

Макар молчал, закусив губу. Он долго смотрел на записку, потом свернул ее, положил в боковой внутренний карман и сказал:

— Ты вот что! Присмотри там, может, нанюхаешь, кто этим художеством начал у меня баловаться?

— Хорошо! — потирая небритый щетинистый подбородок, ответил Телышков.

Разумом Телышков был не богат. В новой роли сыщика ему сразу же не повезло. А начал он с того, что завел разговор со Смолиным:

— Хозяину подбросили записку… он с перепугу удрал в Подгорное.

— Гм…

— Да, да. При мне он ее читал, а написано там, — ой, как хлестко и смело!

— Чего написано?..

— А ты будто не знаешь?..

— Откуда я знаю?

— А, может, слыхал?

— Чего?

— А про это?

— Не умеешь ты, Матвей, быть сыщиком. Кто это тебя научил?.. Скоробогатов, наверно?

Телышков испуганно задергался.

— Я — нет!.. Что ты, Семен… Я просто так, — пробормотал он испуганно.

— То-то! К людям, которые тут не при чем, не лезь с такими допросами.

— Да нет!.. Ха-ха-ха! — вдруг фальшиво расхохотался Телышков. — Я знаю чего там написано, только непонятное слово есть.

— Какое?

Телышков смотрел в небо, как бы припоминая текст записки.

— Написано там… Будто всем царским слугам и эксплуататорам крышка будет. Я вот это слово не понимаю.

— А это про тебя, — усмехнулся Смолин.

— Чтой-то, я что за эксплуататор?

— Ну, значит, помогаешь хозяину!

Телышков, уходя от Смолина, думал: «Умен, смело говорит, и не узнаешь от него ничего».

После этого, он, толкаясь среди рабочих, с Семеном не заговаривал, боялся. Боялся и Скоробогатову передать разговор со Смолиным. В жгучих глазах забойщика он видел угрозу.

Вскоре новое событие поразило Скоробогатова.

В обеденный перерыв рабочие часто собирались у Мелентьича Сереброва.

Они приходили посмотреть на Мелентьичевы выдумки. Им очень нравился «казачок Васька» — картонный солдатик. Пообедав и спрятав красный узелок с оставшимся хлебом, Смолин первый начинал:

— Ну, Мелентьич, давай, кажи Ваську, где он у тебя?

— Погоди, ребята, обедает! — отвечал Мелентьич, улыбаясь сухим добрым лицом. Потом, когда рабочих собиралось больше, он доставал своего «Ваську» из железной коробки, чертил мелом круг на полу, а потом бросал в середину круга казачка с большими усами, в широкополом картузе, говоря: — «Будь проклятый, лежи, пока не запляшешь», а сам уходил «заговариваться».

Рабочие, улыбаясь, ждали Мелентьича, а тот, возвратившись, говорил:

— Трудно, ребята, — к Баландихе ходил заговариваться.

— Почему?

— Чтобы Васька плясал, нужно заговариваться у печки, которая три дня не топлена. Ну, а Баландиха как раз пирует, печку не топит.

Мелентьич садился в очерченном кругу на пол, расшарашив ноги. Потом, поставив казачка на ноги, которые беспомощно болтались, начинал:

— Спляши, Вася, не в угоду богу, а на потеху честному народу, чорту для повадки, нам с тобой для порядка!

С этими словами он принимался взмахивать прутом, постукивать им в пол. Казачок подпрыгивал, выламывал ноги, сосредоточенно смотря большими глазами и покачивая усами, похожими на загнутые собачьи хвостики.

Взрыв хохота заглушал незатейливые песенки Мелентьича, под которые плясал «казачок Васька».

Мелентьич без улыбки, точно выполняя какое-то серьезное дело, управлял казачком, искусно маскируя черную нитку, привязанную выше локтя.

Когда под руками не было нитки, он отвечал на просьбы рабочих, — показать «Ваську-казачка».

— Запировал у меня Васька!

Мелентьича любили за его добрый веселый нрав. Маленький, черненький, с умными, смеющимися добрым смехом глазами, он был особенного склада человек. Он умел находить во всех звуках музыку. Подвыпив, он настороженно прислушивался к пению бесконечной цепи ковшей:

— Во, слышишь, как напевает? Занятно!

Эти песни он слышал, когда на душе было грустно… а когда был он весел, — в шуме трансмиссий и в посвистывании ремней слышались ему веселящие, бодрые звуки.

Он передергивал плечами в такт ритмическому звяканью муфт и шестерен:

— Во, слышишь?.. Плясовая!..

Ноги его начинали выделывать замысловатые колена. Весь он зажигался и, подбоченясь, прохаживался. Рабочие расширяли круг:

— Славно!..

— Эх, дуй-те горой!

Легкий, он взлетал, кружась волчком, приседал, вскинув руки, падал на колени, ложился на живот, неуловимо быстро вскидывался, садился на землю и полз по кругу, ударяя себя в грудь ладонями.

Слышался гул одобрений и смеха.

— Ай, Мелентьич!

— Здорово ездит!

— Ничего, на заднице не репу сеять — стерпит!

Сегодня Серебров был в приподнятом настроении.

С утра он возился с Ефимкой Сизовым, показывая ему, как должен работать хороший слесарь. Брал молоток и зубило и рубил железо, картинно взмахивая молотком. Бить по бойку зубила молотком Мелентьич умел виртуозно, — на маху перевертывал молоток, ударяя бойком, остряком и пластыо.

— Жаль только, что робить мы учимся не для себя, а для хозяина, — говорил он. — Вот сколько раз ударишь, столько копеек в пузо вобьешь хозяину.

Ефимка глядел умными глазами на Сереброва и улыбался. Он вырос, стал квадратным, крепким в плечах парнем.

— Я знаю про это, Иван Мелентьич, — отвечал он.

— Во, хорошо! А мы вот в ваши-то годы знали только своим мастерам за водкой в кабак бегать. Робить учились даром. Я, примерно, восемь месяцев отхлопал без копейки, а потом плату положили пятнадцать копеек в день. Капитал, а?..

И Мелентьич еще усерднее принялся обучать парня. Ефимка ему нравился. После обеда он рассказывал ему, как работает паровая машина…

Вдруг он беспокойно прислушался и вошел в корпус, где работали ковши:

— Погоди! Одна кронштейна пить запросила!

Ефимка видел, как Мелентьич взял лестницу, приставил ее к трансмиссии, полез с масленкой вверх… но тут у Ефима потемнело в глазах. Мелентьич выронил масленку, позеленев, судорожно схватился за брус и уперся. Бешено вращающийся вал наматывал на себя, сдирая с его тела засаленную блузу. Вот оголилась рука, треснула рубаха на спине, она крепче и крепче прикручивала его к валу. Ефим только расслышал:

— Ой!

Он бросился в машинную с криком:

— Останови!

Но было уже поздно. Мелентьич не мог осилить машину. Руки подломились, — его плотно притянуло к валу трансмиссии и закружило.

Ефимка закрыл ладонью глаза. Он не мог смотреть на растерзанное тело человека, который вот сейчас с ним так любовно беседовал. Ноги были оторваны, чашка черепа валялась поодаль, рядом с фуражкой. На брусе были видны пятна крови.

Забои опустели. В густо набитый рабочими корпус вошел бледный и испуганный Макар.

— Ну, разойдись, что встали? — грозно крикнул Телышков.

Но рабочие не трогались, они еще плотнее окружили ящик, куда сложили разорванное тело Мелентьича. Протискался Смолин. Он посмотрел на ящик, потом на Скоробогатова и, прожигая его взглядом, проговорил:

— Дела!

— Ну, расходись! — кричал Телышков, раздвигая круг.

— А ты, слюня, замолчь! — грозно сверкнув глазами, крикнул Семен на Телышкова. — Мы до тех пор не уйдем и не станем на работу, пока хозяин не даст ответа за него, пока он не даст полное пособие семье Мелентьича.

Скоробогатов молчал, а Смолин крикнул рабочим:

— Товарищи, жалко Мелентьича… Сгиб!.. Не станем на работу, пока не увидим, что хозяин наш умеет пользоваться людьми и умеет платить им.

— Надо просить! — крикнул кто-то.

— Не просить, а требовать, — крикнул Смолин.

— Требовать! — красный, задыхаясь и глотая слова, закричал Ефим. — Заграждение нужно сделать… У нас все как-нибудь делается…

Он не закончил. В задних рядах началось смятение. Прямо в корпус верхом въехали ингуши. Потрясая в воздухе нагайками, кричали:

— Расходысь!.. Вон пошла!..

Толпа шарахнулась в сторону, кто-то крикнул:

— Глуши их!

Послышались удары нагайки, вой. Люди начали выбегать в ворота.

Остаток дня прииск молчал, не работал. Смолина и Сизова арестовали и увезли в Подгорное. Вслед за ними уехал и Скоробогатов, поручив прииск Телышкову и Хлопцову.

— А как же быть, Макар Яковлич, если рабочие не встанут на работу? — спросил Телышков.

— Встанут! — сердито крикнул Макар, — А не встанут, так скажите, что, мол, всех к расчету.

Но он это сказал неискренне. Он не знал, что предпринять, если рабочие откажутся от работы. В тревоге он уехал с прииска. Его только немного радовало одно: арест Смолина и Сизова.

— Они! Они тут мутили народ, записки подбрасывали!

Домой он приехал молчаливыи и мрачный.

 

XXII

Быстро шло время. Макар Скоробогатов, поглощенный делом, жил, словно не замечая жены и сына. Только теперь он заметил, что сын Григорий уже крепко стоит на ногах у стула и колотит серебряной ложкой по сиденью. Когда вошел в комнату Макар, мальчик смутился, перестал играть. Макар взял его на руки, ребенок, косясь на большого «дядю», скривил губы и взвыл.

Мать взяла Гришутку на руки.

— Что это ты такого медвежонка воспитываешь? Отца не знает.

— Потому и не знает, что тебя возле него никогда нет.

Макар, не сказав ни слова, ушел к себе, шумно закрыв дверь.

Под вечер в комнату вошел отец. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырьком и ушами. Он был бос. Приотворив дверь, старик тихо, насмешливо спросил:

— Можно ли войти к вам?..

Макар впустил отца.

— Что это значит, тятенька?

— А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться…

Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не отец, а оборванец из обжорного ряда. Он решил серьезно поговорить со стариком.

— Ты скажи мне, что все это значит? С прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно.

— А как же быть, коли нечем жить?

— Кто тебе отказывает?.. Пожалуйста — ешь, пей, ничего не делай, отдыхай!

— Ой, нет!.. У тебя?!. Ублюдком?!. Нет! Ты вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь — неладно, пройдешь — неладно, скажешь — неладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.

— Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!

— Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь богатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам… Все-таки я…

Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рыкнул и шумно вышел.

На другой день он нашел растрепанную корзинку, надел опорки валенок и пошел по подоконью. Соседи удивленно расспрашивали:

— Яков Елизарыч, пошто это ты, а?..

Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он отвечал:

— Не хочу… Лучше по миру пойду, а не покорюсь… Они богатые, а я бедный.

Другие смеялись:

— С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок поплевывал.

— Не привык я чужой хлеб есть!

Дня два он слонялся по улице, где жил тесть Макара — Красильников, стараясь попасть ему на глаза.

«Уж только увижу Сидьку-самоварника, так его корзинкой по роже! Полетят — куда куски, куда милостыньки», — думал он, проходя мимо ворот с большой вывеской, на которой красовался большой пузатый самовар. Остановившись у палисадника, он громко запел:

— А, господи, исусе христе, сыне боже, помилуй нас. Милостинки, христа ра-а-ади!

— Что, добился, пес рыжий? — вдруг над самым его ухом крикнул сиплый женский голос.

Яков обернулся. Перед ним, пошатываясь, стояла Анисья — мать погибшего Ванюши. Она вызывающе, с улыбкой смотрела на него пьяными глазами:

— Хорош!

Якову захотелось крепко выругать Анисью… но брань застряла в горле.

Глядя исподлобья на бабу, он угрюмо спросил:

— Чего тебе?

— Да ничего! Чего теперь с тебя возьмешь? И было, да не могла взять, а теперь и подавно. Ты, поди, уж и забыл про меня?

Анисья говорила, будя в памяти Якова самое жуткое, что было в его жизни — историю с Ванюшкой.

— Ну, ладно! К чорту! Лучше было бы, если бы ты совсем подох, я бы тогда, может, и забылась, а то куда ни взглянешь — вы, сволочи, на каждом шагу мозолите глаза. — Анисья помолчала, подумала, почесала красный нос и потребовала: — Дай-ка мне на шкалик.

— Да нету с собой, — виновато проговорил Яков.

— А дома-то есть, видно?.. Дома есть, а по миру пошел куски собирать. Жадность-то в вас как крепко сидит! Деньги копите, а жрать в люди ходите!

Выругавшись откровенной бранью, Анисья зашагала вдоль улицы нетвердой поступью, метя землю подолом дырявой юбки, съехавшей набок.

Якова эта встреча сразу отрезвила. Он бросил выпрошенный под окнами хлеб собакам, а корзинку швырнул через высокий забор красильниковского сада.

Вечером к Скоробогатовым пришел тесть Макара — Сидор Красильников. В доме Макара он держался, как человек, необходимый в трудные минуты. Всегда он был в длинном сюртуке, лоснящемся от времени. Закинув за спину руку с большим красным платком и с табакеркой, он мягко ходил по ковру.

— По-моему, ты, Макар Яковлич, уж очень быстренько отскочил от народа, — говорил он, глядя в потолок и расчесывая пятерней русую жесткую бороду.

— Не нужно якшаться с этими разными, с Маевскими. Это люди порченые. Весь заводской народ порченый — зараза от них одна идет.

Красильников любил, чтобы его слушали внимательно, не перебивая. Если ему возражала Татьяна, он грубо обрывал:

— Это не твоего ума дело. Помолчи. В постели поговоришь с мужем. — Понюхав табаку и высморкавшись, он продолжал деловито:

— Был бы ты нашей веры — крепче был бы… и дело бы с народом крепче вел… Вдове этой Серебрихе пособие выдай. Люди успокоятся, и дело опять пойдет, а той порой просмотри, прощупай рабочих. Зачинщиков-то выгони! Крамолу вытравлять нужно.

Красильников был недоволен присутствием ингушей.

— Что это?.. Своих русских не стало народ усмирять?.. Ингуши — народ жестокий. Христианские души подставляете под нагайку нехристей!

Макару надоедало слушать тестя, становилось скучно После всех этих неприятностей он стал молчаливым мрачным и раздражительным. Он чувствовал, что дело его, разрастаясь, требовало все больше и больше забот и ложилось на плечи тяжелым гнетом. Временами ему хотелось забыться, встряхнуться, уйти от прииска, где что-то грозное набухало внутри рабочей массы.

Дня через три после смерти Сереброва, возле конторы ходил забойщик Гришка Пылаев — гроза приисковой молодежи и ненавистник ингушей. Подыгрывая на гармошке, он напевал сочиненные им частушки:

Скоробогатов понимал, что гришкины песни выражают мысли и чувства рабочих.

При воспоминании о гибели Сереброва его давила тоска, боязнь перед чем-то неизвестным, что должно придти, может быть, завтра.

Сжимая в кармане браунинг, Макар вышел на крыльцо. Шумел прохладный августовский ветер. Гришкина гармоника гудела где-то в глубине лога. Ему хотелось встретиться с Гришкой и запретить ему петь эти песни.

Он представлял себе, как возьмет Гришку за шиворот, вырвет гармошку и растопчет ее… Но плотная тьма стояла перед ним непроницаемой стеной. Гришка попрежнему напевал. Точно зная, что его слушает Скоробогатов, пел частушки о Скоробогатове. Песенки Гришка пересыпал крепкими словами.

— Сволочь! — сказал Скоробогатов, уходя в дом. Он так сильно хлопнул дверью, что дремавший у порога ингуш вскинул голову и посмотрел черными глазами на хозяина. Макар приостановился.

— Плохо за порядком смотрите. Выдрать надо такого, как Гришка, — сказал он сердито.

Ингуш не ответил. Он что-то промычал и, опустив голову, снова задремал.

— Дармоеды! — проворчал Скоробогатов.

Он долго возился в постели, не мог уснуть, думал о своих отношениях с рабочими. Прежде он стоял близко к ним, вместе работал, вместе гулял, чувствовал их простоту и сердечность. Теперь все изменилось. Отчужденность, злоба видны и в угрюмых лицах, и в непочтительности, и в этих песнях. А главное, — из рабочих выделяются один за другим люди, которые нарушают спокойное течение жизни. Увезли Смолина, Сизова, — появился Гришка… И все они смотрят на Макара, как на врага.

Чтобы не мучиться в тоске одиночества, Скоробогатов уходил к Телышкову и просиживал там целые вечера. Его привлекала дочь Телышкова — Катя — маленькая, кругленькая, с бойкими черненькими глазами, тонким веснущатым носом.

Она смело глядела Макару в глаза, улыбалась, и он вспоминал такой же напористый взгляд Поли, дочери Ахезина.

Телышков бестолково суетился, при каждом вопросе заискивающе улыбался. «Слизень!» — думал Макар.

С отвращением он заметил, что Телышков намеренно оставляет его с Катей с глазу на глаз.

«Сводня! Думаешь, я не возьму твою дочку без твоей помощи, если захочу».

Скоробогатов по-хозяйски распоряжался у штейгера, — ел, пил, делал замечания:

— Вино у тебя ни к чорту не годно — дешевка!

Телышков доставал коньяку, а Скоробогатов полупьяный, уходя, совал ему в руку крупную кредитку.

— Ой, да не беспокойтесь, Макар Яковлич, — конфузливо и радостно улыбаясь, шептал Телышков. — Я хочу на свое вас угостить.

— Бери, если дают, а когда лупить буду — так беги… Вино дорогое, а жалованье ты получаешь меньше моего!

Говоря так, Скоробогатов хорошо знал, что штейгера — воры: так же воруют, как он воровал когда-то вместе с Ахезиным. Но к Телышкову приходилось относиться терпимо. Телышков был нужен, он рассказывал Макару о настроении рабочих.

«Сумеет во-время предупредить, если вдруг что замыслят», — думал Макар.

Уходя от Телышкова, он ощущал недовольство собою: до сих пор он не сблизился с Катей. Он был смел за бутылкой дорогого коньяку, но когда оставался наедине с девушкой — невольно робел. Он тяжело вставал, ходил по комнате и с деланным спокойствием говорил:

— Куда это запропастился наш Сергей Иваныч?

«Взять ее — и все!» — думал Макар, но сделать это не решался. Он сам не заметил, как в нем выросло чувство уважения к женщине, вложенное Татьяной и Маевской.

Катя ему нравилась. В ней было что-то мягкое, ласкающее. Он мечтал об этой маленькой женщине с полудетским лицом. Сравнивал с Татьяной, и ему казалось, что от жены веет строгой сдержанностью, а Катя дышит простотой, сердечностью и весельем.

Однажды вечером, сидя одиноко в своей комнате, Макар почувствовал настойчивое желание пойти к Кате. Он отодвинул в сторону бумаги и счета и сорвался с места.

Золотой звездочкой горел огонь в окне квартиры Телышкова, бросая косой луч в осенние потемки. Шагая по уезженной дорожке, Макар прислушивался к хмурому шуму осеннего ветра в лесу. Вырываясь из густых потемок леса, ветер шаркал по кустам, шелестя, подметал на дороге опавшую листву. Макар уже приближался к дому Телышкова, как вдруг раздались звуки гармошки. Пылаев ухарски запел:

— «Ну, скорей ты, чем я», — почти вслух ответил Скоробогатов, запуская руку в карман, где лежал увесистый браунинг. И вдруг он остановился пораженный: «Какое дело Пылаеву до Кати? Какие у них отношения?» Макар прислонился к стволу ели и стал наблюдать. Он увидел, как в полосе света появился Пылаев.

Смятая кепка сидела ухарски, набекрень. Гармошку он закинул за спину. Макар ясно рассмотрел рослого, широкоплечего парня. Пылаев был трезв. Он стукнул пальцем в стекло и присел на завалинку. Огонь потух. Скрипнула калитка, из нее вышла маленькая, темная фигурка девушки.

— Это ты, Гриша?..

— Я… Садись. Отец-то дома?

— Нету.

Они разговаривали вполголоса.

— Ну, чего, говорила?

— Нет.

— Почему?

— Боюсь…

— Кого?

— И тебя боюсь и тятеньки боюсь… Не любит он тебя.

— Еще бы. Я — бельмо ему на глазу. Он тебя хозяину предоставить хочет… А все равно!.. Ежели на то пойдет, так ни мне, ни ему… Раз! — и готово… За все отплачу: и за Мелентьича и за Ефимку Сизова, за Смолина Семешку… за всех…

— Чего они тебе?..

— Не трогай хороших людей! Ты не видишь, что делается на руднике, а я все вижу. Вижу, как хозяин честных людей выметает, а барахло разводит.

Пылаев говорил решительно. В тишине осенних потемок он точно молотом бил по голове Скоробогатова. Потом его тон переменился, голос зазвучал сердечным сожалением:

— Волк — твой отец, а ты у него в когтях. Чую я, что ты пропадешь… Ну, а тогда и я…

— Чего ты?..

— Тоже пропаду. Только ты напрасно меня боишься. Что ухабакой зовут меня — это зря… Не знают меня… Ты думаешь, я взаправду хожу по ночам хулиганю? Ни черта! Так это… Скучно… Ей-богу. Брошу все, только если ты… Уедем отсюда!.. Я опять на завод поступлю. Брось, не ломайся. Катюшка… Вырвать мне охота тебя из скоробогатовских когтей. Уй! Зол я на него.

— Тише, Гришутка!

— Чего, кого боишься?.. Со мной никого не бойся. Эх, жаль ребят… Ефимку жалко и Семена жалко…

Они смолкли. Скоробогатов неосторожно переступил. Под ногами захрустели сучья. Черной тенью он отделился от ствола дерева и тихо пошел обратно к своей конторе, едва сдерживая волнение и злобу.

— Эй, кто тут? — окликнул Пылаев.

Скоробогатов не ответил. Ссутулившись, он тихо зашагал по дорожке. Гармоника Пылаева придушенно пискнула. В несколько прыжков Пылаев догнал Макара.

— Стой, кто это?..

— Ну, чего тебе? — глухо ответил Макар.

— А, вон кто! Шпионишь?..

— Отстань!

Пылаев пошел рядом с хозяином. Оба молчали, зорко следя друг за другом. Пылаев бесшабашно запрокинул голову. Выпятив грудь, он подставлял ее порывам холодного ветра.

— Слушал? — спросил Пылаев.

— Я тебе говорю, отстань!

— А вот не отстану. Ты думаешь, я тебя боюсь?.. Видали получше тебя…

— Тебе что надо от меня? — грозно спросил Макар, останавливаясь.

— Мне ничего не надо, а вот тебе что надо? Чего ты шляешься?

— Имею право — мой рудник!

— Верно! — мотнув головой, усмехнулся Гришка. — Эх, ты!.. Я тебе на ушко давно хочу сказать… К Катюшке не лезь!.. Понял?.. А то я на тебя полезу… Понял?..

— Пристрелю, сволочь! — злобно прошипел Скоробогатов, выхватив револьвер.

Но Григорий не трогался с места. Насмешливо улыбаясь и запустив руки в карманы штанов, он проговорил:

— Валяй!

Макара это ошеломило. Он замолчал, потом, круто повернувшись, быстро пошел прочь.

Через полчаса, сидя дома, он позвал дремавшего у порога ингуша.

— Гайнулла, поди-ка сюда!

Стуча прикладом винтовки, вошел ингуш в широкой бурке.

— Садись! — указал взглядом на стул Скоробогатов.

Ингуш пошевелил черными бровями и остался на месте. Скоробогатов, подумав, спросил:

— Кто Хайруллу убил, не узнали?..

— Нет…

— А хочешь знать?..

— Хотым, — ответил Гайнулла, блеснув глазами и обнажив белые крепкие зубы. — Кто? — спросил он глухо.

Скоробогатов помолчал, потом неспокойно ответил:

— Гришка Пылаев!.. Знаешь его?..

— Знам…

— Ну вот!..

Они оба замолчали. Макар порывисто достал папироску и дрожащими руками стал зажигать спички. Спички ломались. Одна, вспыхнув, упала на колени Скоробогатова. Он выругался, бросил коробок и сломанную папироску. Наконец, закурил, встал и прошелся по комнате. Жадно вбирая в себя дым, он глотал его, как голодный.

— Все… Ступай! — коротко сказал он, отвернувшись от ингуша.

В эту ночь Скоробогатову долго не спалось. Перед ним, как живой, вставал Гришка, в ухарски надетой кепке, прямоносый квадратный в плечах парень… из-за спины его выглядывало черное небритое лицо Гайнуллы с хищной улыбкой.

«Ладно ли я сделал? — мучился сомнением Макар. — Ладно! К чорту с дороги!»

Прошло около недели. Макар встретился в разрезе с Пылаевым. Они не взглянули друг на друга, точно ничего не произошло. Макар подумал:

«Пустое дело… Ничего не будет».

А утром на другой день в контору вбежал испуганный Телышков.

— Дела, Макар Яковлич! Слышали?

— Что? — тревожно спросил тот.

— Гришку-то Пылаева кокнули.

Макар поднялся со стула. Он взглянул на ингуша и увидел ту же хищную гримасу…

— Где, кто?

— А кто его знает… Вот тут, в ельнике нашли зарезанного. Должно, в спину саданули… Насквозь! И на спине и на брюхе ранища. Должно, кинжалище-то здоровый был, когда сквозь прострочили.

— А там чего говорят? — указал Макар в сторону прииска.

— А там чего?.. Ничего не говорят. Одни жалеют, а другие так говорят: «На смирного бог нанесет, а бойкий — сам наскочит»… Ну, вот и наскочил… Таковский был!

— А не намекают, кто зарезал?

— А почем знают?.. Никто ничего не знает… Только думают, что…

— Что?

— Да думают… Потом я тебе скажу, Макар Яковлич!

Они вышли. Дорогой Телышков сообщил, что рабочие думают на ингушей. Скоробогатов шел, не зная куда. Смотреть на зарезанного Пылаева ему не хотелось. Его беспокоила мысль, что Кате известно о той ночной встрече с Пылаевым. Он старался навести штейгера на мысль о дочери, но прямо спросить не решался. А Телышков говорил:

— Пойдет теперь опять драна грамота! Я советую тебе, Макар Яковлич, уволить этих ингушей… Ей-богу!.. Добра с ними не наживем. Погоди, они и до нас доберутся.

Дня три Макар чутко прислушивался к разговорам, старался понять, догадывается ли Телышков о причине убийства, но Телышков разговаривал с хозяином обычным тоном.

На прииске к смерти Пылаева действительно отнеслись по-разному. На другой же день, — едва труп увезли в Подгорное, — вечером ватага молодых парней прогуливалась по прииску с гармошкой, напевая похабные частушки. Старые рабочие Пылаева пожалели.

— Хотя Гришка и буян был, а шушеру эту держал на узде.

При появлении Скоробогатова в квартире Телышкова Катя исчезла. Она осунулась, глаза были красные, опухшие. Макар подумал:

«Ревела…»

А Телышков, поймав дочь в кухне, остановил ее:

— Ты куда?

— К подруге.

— Как он в дом — ты из дома вон? Что это за мода, а?.. Не уходить!.. Слышь, я что тебе говорю? Подлюга!

Катя придушенно застонала и, вырвавшись, убежала, а Телышков, возвратившись в комнату, виновато проговорил:

— Непокорные нонче дети растут, упрямые, своеобышные. Мать была — ничего… умерла мать, — от рук отбивается девка.

Недели три Скоробогатов провел в страхе. Ему казалось, что каждый прожитый день приближает его к чему-то страшному… казалось, что все неминуемо раскроется. Присутствие ингушей тяготило его. Они стали дерзко и смело обращаться с хозяином. Дело дошло до того, что Гайнулла, хлопнув его по плечу, потребовал:

— Господын хозяин, дай денег!

Тон ингуша был настолько настойчив, что Макар без слов вынул из кармана кошелек и отсчитал несколько мелких кредиток, думая:

«К чорту вас! А то вы без совести — разнесете!»

 

XXIII

В Подгорном говорили, что рабочие завода собираются бунтовать. Эти слухи волновали обывателей. В ночь на пасху неизвестные люди напали на склады железного рудника горы Магнит. Заперли в сторожевой будке караульного. Взломали замки и увезли динамит.

На второй день пасхи с Безыменки прискакал верхом перепуганный Телышков.

— Ночь-то была, как ночь, тихая… Даже не подумали. Утром — на тебе… Суриков Никита связан. Кони ингушей разогнаны и… и… — Телышков запнулся, теребя ниточку на колене

— Ну, что-ж дальше-то? — нетерпеливо спросил Скоробогатов.

— Что дальше? Динамит весь до капельки увезли.

Скоробогатов вскочил с кресла и прошелся по комнате.

— Ротозеи!.. Слюнтяи, выгнать вас всех не жаль!..

Телышков виновато мял в руках картуз.

— Не думали…

— Молчать, сволочи! — Скоробогатов топнул.

— Не у одних нас, — сказал Телышков. — На Глубоком тоже пуда четыре взяли.

Макар ходил по комнате и громко сопел, что-то обдумывая.

— Ну, ладно, поезжай, да смотри, — держи ухо востро. На днях я приеду. На пасху-то все разъехались?

— Все…

— Ладно…

Ночами по Подгорному разъезжали конные патрули и обыскивали каждого встречного. Под такой обыск попал и Скоробогатов.

Двое ингушей обыскали его, отняли карманные золотые часы и кошелек с деньгами. Скоробогатов запротестовал. Тогда ингуши, вложив ему в спину нагайками, ускакали. На другой день Макар поехал к исправнику.

— Возьмите у меня с рудника эту сволочь! Не нужны они мне.

Исправник, — рыхлый старик, — был чем-то напуган. Его лысая голова с оттопыренными ушами нервно покачивалась. Глядя на Скоробогатова потухшими глазами, он рассказывал:

— Тут, видите ли, господин Скоробогатов, вскрылась довольно неприятная история: часть ингушей примкнула к шайке разбойника Лбова. Мерзавцы! Слыхали, что произошло вчерашней ночью? На тракту обокрали артельщика, который вез с приисков платину. Артельщика сопровождал усиленный отряд ингушей. Они ограбили его и скрылись неизвестно куда.

— Ну, это не значит, что к Лбову примкнули.

— Нет, значит-с! Артельщик-то рассказал: платину брал не ингуш, а русский и заявил артельщику: — «На революцию».

Макар ошеломленный ушел от исправника.

Дома на Макара ворчал Яков:

— От вас вся эта смута пошла. Раздуваете свои дела не в меру… Отцы наши проще жили, и жизнь была ровней и спокойнее.

Макару казалось, — отец радуется, что его избили ингуши. А Яков вразумительно продолжал, ехидно косясь на сына:

— Подбираете палку для народа, а эта палка-то по вам же ездит! Хорошо!.. Они, брат, эти ингуши, не толь-go нашего брата лупят, а и господ не щадят. Вон, восеть, дохтору надрали, Кузнецову… Насыпали по первое число, и хоть бы тебе хны. Лежит теперь Василий Петрович, хворает, ничего что дохтур!

Сидор Красильников, расчесывая пятерней широкую бороду и прохаживаясь по комнате, вторил Якову:

— Я никогда зря не скажу, Макар Яковлич. Ингуши— это наше зло… Это на нас кара небесная — божья рука. Недобрый народ восседает у российского царева трона. Когда царь один правил нами — лучше было, а вот теперь эта Дума государственная, сидит она думает и выдумывает. Народ не зря волнуется. Право народ ищет и найдет свое право, от которого нам будет горше, чем сейчас.

Макар на этот раз слушал тестя внимательно, следил за ним глазами, а Красильников, закинув за спину руки с красным платком и табакеркой, размеренно ходил по комнате. Говоря, он вскидывал глаза к потолку, отчего брови его поднимались, умножая морщины на лбу.

— Откуда все это появляется? Из недовольства народного! Народ… Он у нас терпелив, а уж коли развозится, так показывай, где зудит. Степан Разин откуда пришел? Из народа. А Пугачев Емельян?.. Не с неба они падают, народ их рождает в лихие годы своей жизни, когда цари неспособны к управлению. Царь, Алексей Тишайший, — что он? Наши прадеды недаром отреклись от него и бежали в скиты потому, что он допустил к престолу своему Никона. Веру христову извратил. А царица Екатерина? — распутного поведения была. Народ все видит. Народный глаз — глаз божий… — Красильников Щелкнул пальцем по табакерке, торопливо сунул в ноздри по щепотке табаку и продолжал: — И теперь то же самое. Бунтует народ.

…Завалившись в глубокий коробок, Макар ехал на Безыменку. Лес радостно шумел, играя с теплым ветром, Разгулявшимся в глубоком весеннем просторе. В гуще кудрявых сосен смело кричали, пересвистывались птицы. Оттаявшая земля дышала паром.

Каллистрат неумолчно говорил. Вчера он выслушал новую историю о «беспорядках».

Слушая Каллистрата, Скоробогатов вдруг беспокойно завозился, достал из кармана увесистый вороненый браунинг и положил его возле себя.

На Безыменке его встретил Телышков обычными словами:

— Все благополучно, Макар Яковлич!

— Врешь!.. Давай-ка мне, позови Никиту Сурикова

Суриков, громко постукивая березовой балодкой, вошел и встал у дверей.

— Ну, «шибко-сторож», рассказывай, как проворонил в ночь на пасху. Нахристосовался, поди, накануне праздника?

— Не…

— Чего нет?

— Не пил… Трезвый был, как стеклышко!

— Как склянка?

— Не…

Суриков исподлобья смотрел на хозяина налитыми кровью опухшими глазами.

— Ну, как дело-то было?

— Урядник был, выспрашивал…

— Что мне урядник. Я, хозяин, тебя спрашиваю.

Никита потоптался, обводя глазами комнату, и глухо проговорил:

— Темно было, филинья много было…

— Какого филинья?

— Ну, филинов много налетело, и все время буткали в лесу, а в лесу-то хоть шары выткни.

— Причем тут филины?

— А больно их много налетело… Не люблю я эту птицу… Жутко… Ну… я и ушел в караулку, а потом слышу, народ… Я было кричать, а они к самой глотке револьверы подсунули…

— Ну?

— Ну и все…

— И ушли?

— Не… Слышал я, как там орудовали…

— Чего орудовали?

— А кто их знает. Бают, диомид брали.

— Ну, а потом, когда ушли?

— Чо?..

— Чего ты сделал, как ушли эти люди?

— А я чего?.. Как я?.. Они подложили на порог бомбу и говорят: — «Как, — говорят, — выйдешь, так и ахнет»

— Ну?

— А как — я?..

— Чего ты?

— Сидел…

— Сидел?!

— А что мне башку свою подставлять, что ли? — нетерпеливо заговорил Никита. — Жисть-то мне дороже твово диомиду. Я и так всю ночь просидел, задницу отсидел.

— Да и бомба-то не бомба, Макар Яковлич, а просто банка железная с песком, — вмешался Телышков.

— А я почем знаю? Ты и сам утром-то отскочил от нее, как ошпаренный, — сердито крикнул Суриков и, решительно повернувшись, пошел. — Негож, не надо — уйду! Недорого дано! — и, хлопнув дверью, он закончил свою речь веским словом.

В этот день Скоробогатов позвал ингуша Гайнуллу и спокойно сказал:

— Ваши услуги мне теперь не нужны. Получите расчет и уезжайте.

Ингуши исчезли не только с приисков, но и из Подгорного. Население облегченно вздохнуло. Скоробогатов тоже успокоился; теперь ничто не напоминало ему о Пылаеве.

 

XXIV

Владения Скоробогатова расширились, он захватил и смежные Акимовские лога. Об этом мелкие старатели еще не знали.

Объезжая как-то раз верхом лога, он наткнулся на «шаромыжника».

На воротке работала Фимка. Она постарела, тело стало костлявым.

«Истрепалась, — подумал Скоробогатов, — одни мослы остались»…

— Кто там? — спросил он, указывая на шурф.

— Гурьян, — испуганно глядя на Скоробогатова, ответила Фимка.

Сошников вылез и, сбивая с ног бурую липкую глину, Растерянно поздоровался.

— Право есть у тебя на это место? — спросил Макар не отвечая на почтительный поклон Гурьяна.

Гурьян смешался:

— Я… Я, Макар Яковлич, пробу беру, чтобы наверняка заявку сделать.

Скоробогатов подумал, прищурив глаза:

— Валяй… Только ты того, интерес-то мне неси… Я дороже даю — по четыре с полтиной.

— Хорошо, — поправляя смятую фуражку, согласился Гурьян.

— Смотри все, — слышь?..

— Ладно, ладно, Макар Яковлич! — уже в догонку закричал Сошников.

На другой день Скоробогатов побывал у Маевского. С этого дня он стал зорко следить за работой Гурьяна.

Дня через два к нему заявился Ахезин и спросил:

— Ты, друг ситный, решетом прогроханный, не видишь, у тебя под носом шаромыжат хищники?

— Кто?

— Гурька…

— Знаю, не твое дело!

Ахезин посмотрел на Скоробогатова снизу вверх и расхохотался: — Э-э-э! Умен!

— В чем дело?

— Так я, про себя!

— Нет все-таки?..

— Ну, чего ты добиваешься? Тебе, поди-ка больше знать, что ты замыслил.

— Не понимаю я тебя, Исаия Иваныч.

— Ты давно меня отвык понимать, а я вот все еще тебя понимаю и вижу, насквозь тебя вижу, куда ты метишь, какие турусы на колесах подводишь.

— Ничего ты не видишь.

— Ну, так до увиданья! Шибко прошу у тебя прощенья за мое беспокойство.

Ахезин нахлобучил картуз и отправился, постукивая палкой и напевая что-то божественное.

Вечером пришел Сошников. Он боязливо переступил порог, снимая фуражку.

— Давай проходи, проходи, — добродушно проговорил Скоробогатов. — Принес?

— Принес!..

— Да ты не бойся… Смело сдавай, как в контору сдаешь.

Гурьян запустил руку в глубокий карман плисовых шаровар и вынул красную тряпицу.

Макар развернул и залюбовался. Красноватым светом освещало заходящее солнце небольшую, но увесистую кучку платиновых крупных зерен.

— Ого!

— Силов мало у меня, Макар Яковлич!

— Что так?

— Порода крепкая.

— Зато и платина крепкая.

Макар добросовестно расплатился. Утром на другой день он заехал к Гурьяну. На вороте у шахты никого не было. В шалаше спала Фимка. Из глубины шахты глухо доносились удары молота. Макар заглянул в черную яму. Гурьяна не видно было. Каждый удар молота сопровождался тяжелыми вздохами и звуком:

— Кха… кха… кха…

Скоробогатов быстро пошел прочь от шахты, обдумывая, что предпринять, если Сошников докопается до хорошей жилки. Совесть нашептывала ему, что он недоброе замыслил против старого своего работника… Он сказал сам себе:

— «Наживи капитал, чтобы ты был первым, тогда и царь будет делать, что ты захочешь».

Но совесть продолжала нашептывать — «Нужно было предупредить, что лога твои… Воротись, скажи Гурьяну правду. Ведь он честный, трудолюбивый человек, любит работу, любит землю. Тянется к счастью. За это счастье он спит в шалаше на холодной земле»… Однако Скоробогатов отмахнулся от этих мыслей.

Недели три Гурьян не показывался. Потом пришел веселый и принес увесистый сверток все в той же красной тряпице. Сдавая платину, он спросил:

— Не знаю, как быть, Макар Яковлич.

— Что?..

— Заявку буду делать на ложок.

— Ну?..

— Не все причтется тебе сдавать тогда.

Макар нахмурил брови. Он что-то обдумывал. Потом быстрым движением потер лоб и сообщил:

— Не придется…

— Как?

— Лога эти мои. А ты завтра же прекращай работу. Я сам буду там работать.

Сошников удивленно раскрыл глаза.

— Да как же так, значит — я…

— Не спросившись броду — сунулся в воду. Иди, жалуйся… Думаешь, тебя похвалят… Ведь ты хищничал. Работал без всякой заявки. Ты, друг, говори спасибо, что я тебя не представил по начальству. Я мог эту платину у тебя без копейки взять. Но я этого не хочу. Получил, — и поминай Скоробогатова.

Сошников чуть не заплакал от закипевшей злобы. Трясясь всем телом, он запрятывал полученные деньги в карман. На впалой щеке его играл желвак.

— Ну ладно, — со вздохом проговорил Гурьян, — только ты это помни, сударь!

Он не заметил, как в комнату неслышно вошел Телышков.

— Ты кому это грозишь, белобрысый кобелишко? — заговорил он.

Гурьян обернулся.

— Сволочи! — тихо сказал он и быстро вышел.

— Эх ты-и!.. Вздуть надо, ей-богу. Доброй ты души человек, Макар Яковлич! Хищники у него же шаромыжат, а он с ними по-честному расплачивается… Да я бы…

Сошников все-таки не опустил руки. Через некоторое время он обосновался в смежных логах. Ложки были богаты и привлекали к себе старателей. Особенно в это дождливое лето работать было хорошо — лога не пересыхали. Старатели находили и другое удобство: на Безыменке можно было закупать продукты в лавке общества потребителей, — в «грабиловке», как называли рабочие, — и сдавать платину Скоробогатову. А у Баландихи — разгульной, костлявой бабы — всегда можно было найти водку.

В полуразвалившейся избенке, на окраине прииска, Баландиха нашла себе приют.

Похмельная, грязная, ранним утром она выезжала с прииска, в Подгорное за водкой на своей маленькой вислогубой лошаденке. На другой день под вечер возвращалась. На прииске Баландиху звали Маша, ее коня — Шимка, а поездки в Подгорное — «транспорт».

— Вон Маша катит с «транспортом».

В глубоком коробе с увесистой палкой, которой она подгоняла Шимку, Маша ехала мимо разреза к своей избушке.

Первым посетителем обязательно был стражник — грузный, разжиревший Филатыч. Он воинственно шел за коробом. Маша не смущалась. Пока она распрягала лошадь, Филатыч дожидался, сидя на завалине.

— Что, ревизию, поди, назначил?..

— Кончай, потом поговорим! — строго отвечал Филатыч.

— И говорить с тобой не буду. С тобой один разговор, — Маша доставала из-под сена со дна короба бутылку казенки с красной сургучной печатью и подавала Филатычу, говоря: — Лопай, чтоб у тебя пузо твое сгорело!

«Ревизия» на этом кончалась. Филатыч совал бутылку в карман и уходил.

Вечерами у Маши собирались парни, — пили, играли в орлянку, Жестоко дрались березовыми тростями. С ближних приисков приезжали старатели, с перевешанными через седла кузовами, нагружались водкой и уезжали. «Транспорт» шел дальше.

В это лето Маша особенно бойко торговала. В смежных логах собиралось так много народа, что эти лога звали уже не «Акимовскими», а «толчком». Там все было изрезано канавами, прорезами. Дождевая вода катилась с гор в прорезы, а оттуда бойкими ручьями растекалась по логам.

Ахезин распоряжался у отводных канавок. Он старался держаться ближе к скоробогатовским разработкам.

— А что вы думаете, ребята, если бог в дожде вам откажет? — спрашивал Ахезин старателей.

— Не знаем, Исаия Иваныч!

— Вот погодите, — на будущий год откажет!

Но старатели об этом мало думали, — они жили настоящим днем. Да и не к чему было заботиться… Посматривая на небо, они определяли:

— Кичиги выползают, — зима скоро.

Все же, уезжая с приисков, они завистливо поглядывали на скоробогатовские работы, которые не прекращались и зимой.

Следующий год, действительно, оказался засушливым. В «вершинах» работы прекратились, только в низовьи кой-где еще копошились люди в мутных ручейках.

Связчикам, — Гурьяну Сошникову и Малышенко Михаилу, — не хотелось бросать работы. Главное Сошникову. Зимой он поставил крепкую новую избу в Прохоровке и уже прирос к месту и к своей Афимье.

Бездельничая в приисковой избушке, они придумывали: как достать воды?

Пустые шахты чернели квадратными дырами… Солнце немилосердно припекало. Бурые отвалы породы растрескались.

Как-то раз Малышенко и Сошников шли логами вместе с Ахезиным.

Ахезин, ехидно прищуривая глаза, спросил:

— Что, ребята, пить охота?.. А знаете, почему водицы в логах не стало?..

— Бог знает, — ответил Сошников.

— И бог знает, и я, — сказал Исаия. — Что вам невдомек, вы спрашивайте Ахезина… Он вам все растолкует. Вот здесь стоял бор… Рамень была непроходимая. Пришел Скоробогатов и вырубил лес. Ложочки-то пересохли. Ему для паровой-то машины много лесу требуется. Она кушает, сердечная, за ваше здоровье, а теперь тот участок он откупил на сруб. Оголит. Горки-то линяют. Такие же становятся как вот эта голова…

Ахезин снял картуз и пошлепал по лысине:

— Голо! Зато вошь не заведется!

Слова Ахезина поразили Сошникова. Они вызывали непримиримую ненависть к Скоробогатову.

— Макар Яковлич, как вошь в коросте сидит, теперь и не выковырнешь скоро-то его, — продолжал Ахезин.

Малышенко не слушал. То, о чем говорил старик, он слыхал от своего покойного отца. Его занимала другая мысль. В раздумьи он не заметил, как отдалился от спутников и вышел на вершину голой горы. Потеребливая пух черной бороды, он загляделся вниз, в долину, в глубине которой чуть внятно шумела речка Смородинка.

— Вот ее бы подвести сюда! — подумал он, спускаясь в ложбину.

Сошникова в этот вечер занимала другая мысль. Он раздробил кирпич обухом кайла, насыпал в карман и направился в Безыменку, мысленно угрожая Скоробогатову:

— Я тебе сделаю!.. Я тебя разорю!.. Я тебя пущу по миру.

Было раннее утро. Край солнца выглядывал из-за каменистого шихана горы, когда возвратился Сошников. Его успокоило, что Малышенко еще не пришел. Сошников был бледен. На сморщенном безбородом лице светлосерые глаза играли злой радостью, сквозь которую был виден испуг. Взобравшись на земляную крышу балагана, он стал смотреть в сторону Безыменки. Солнце медленно выплывало и, наконец, повисло в безоблачном небе. Через пики елей на горизонте протянулась тонкая пелена тумана, прикрывая лес, погруженный в тишину. Позади в бору перекликались дрозды. Вдруг из-за леса взвилось далекое мутно-серое облако дыма. Завыл гудок. Гурьян, приложив руку ко лбу, стал старательно всматриваться, приподнимаясь на носках.

— Чего это ты? — спросил Малышенко.

От неожиданности Гурьян вздрогнул и как-то неестественно крикнул:

— Пожар на Безыменке, должно быть.

— Бежать надо! — воскликнул Малышенко и исчез в мелкой чащобе.

Только к обеду он возвратился, закопченный, оборванный, усталый.

— Здорово! — проговорил он. — Сгорел корпус-то.

Гурьян помолчал… Он испытывал волнующий страх и радость.

— Какой корпус? — спросил он.

— Какой? Не знаешь что ли?

— Откуда мне знать?

— Корпус, где чаша стоит… Машинное отстояли… Подожгли, говорят. Ругаются. Скоробогатов почти всех распустил— прекратил работы. Рабочие-то призадумались которые. Только в забоях остались. — Малышенко рассказывал, лежа на нарах. Вдруг он неожиданно спросил: — Ты когда оттуда пришел?..

Гурьяна этот вопрос так и резнул. Он сосредоточенно завертывал цыгарку.

— Вчера еще, вечером! — глухо ответил Гурьян.

Малышенко подозрительно покосился на товарища.

— Я и говорил им, что ты дома.

— А разве что там говорят?

— На тебя думают… Видели тебя вчера там.

— Ну, говорить можно все…

Остаток дня Малышенко ходил как бы в полусне, грезя о чем-то. Когда спустились сумерки и запылал костер, он сказал:

— Пришла мне в голову одна штука… Кабы руки! Дружных ребят сговорить — дело бы вышло!.. А толк будет, ей-богу, — будет…

— Чего?

— Воду подвести из Смородинки.

Гурьян не верил в эту затею.

— Лбом стену прошибить хочешь?.. Не пробьешь, Миша!

— Стену можно обойти. Зачем лоб разбивать?

Дня три они спорили. Обошли гору, которая отделяла лога от Смородинки… и чем больше изучал Малышенко местность, тем глубже становилась вера в успех. Приехал проведать их крепкий мужик Павел Суханов. Он выслушал Малышенко и сказал:

— Ладно, Михайло, я это дело покумекаю. Если что надумаю, так мы начнем орудовать. Я найду охотников и сообча…

Весть о затее Малышенко сразу облетела ближайшие прииски. Некоторые говорили, что это просто — сумасбродство, другие уверяли, что это — возможно, но народу потребуется много: «Шутка в деле — версты две-три канавы копать!»

Ахезин высказывался за то, чтобы скорее начать работы.

— Заберете — весь интерес в логах добудете, — доказывал он, кося глаза в сторону Безыменки.

Когда решили провести прорез из Смородинки, он, взволнованно напевая, поехал на Глубокий… Поднявшись на гору, откуда как на ладони были видны строения Скоробогатова, Ахезин погрозил кулаком:

— Взвоешь, милый друг!

Был конец июля. Поблекшие деревья печально опустили листву и желтели, как осенью. Выгорела трава, истощив запас влаги.

Скоробогатов ходил вялый и мрачный, как будто ему нечем было свободно дышать. Взамен сгоревшего корпуса, он построил новый. Отремонтировал машину, в которую подсыпали толченого кирпича. Но засуха, маловодье мешали работе прииска. О замыслах старателей он знал и желал, чтобы они как можно скорее вели проходку. Он думал воспользоваться даровой водой.

— Напрасно так думаешь, Макар Яковлич, — говорил ему Телышков. — Не возрадуешься. Смородинка большеводная, хотя и узенькая речонка, — затопит она нас.

Другое думал Маевский. Объезжая место, где небольшая кучка людей терпеливо, упорно проходила прорез, изнывая от жары и жажды, он говорил усмехаясь:

— Неумным человеком задумано, а дураки работают. Без нивелировки?.. Ха-ха… Право, дураки!

Но у «дураков» работа подвигалась споро. Маленький ручеек проползал по прорезу, скопились небольшие лужи. Исаия от радости был сам не свой. Схватив лопату, он спрыгнул в канаву и принялся, задыхаясь, рыть. Ему хотелось поскорей закончить работу. Он представлял себе, как вода быстрым потоком бросится по прорезу из Смородинки, разрез Скоробогатова быстро наполнится водой. Скоробогатов забегает по берегу и не сможет попасть на другой, где вода затопит корпуса. Скоробогатов будет умолять его приостановить воду, посулит кучу денег, но Ахезин не возьмет деньги, а потребует особого почтения и уважения к себе. Исаия Иваныч Ахезин будет первым человеком на прииске!..

И вот, наконец, прорез подошел к обширной низине, откуда лога брали свое начало.

— Ну, благословясь! — скомандовал Ахезин и подошел к земляному валу, который разделял Смородинку и прорез. Он подошел к валу торжественно, точно собирался закладывать первый кирпич какого-то большого здания. С лопатами, с кайлами старатели окружили его. Он обвел всех строгим взглядом:

— Ну, все в сборе? — и не дожидаясь ответа, предложил:

— Сядем!

Посидев молча, в каком-то молитвенном оцепенении, на толстом пне, он быстро поднялся, говоря:

— Приступим… Креститесь…

Снял картуз и истово перекрестился троекратно. Старатели последовали его примеру. Скосив глаза на Малышенко, Ахезин отечески заметил:

— А ты, Михайло, молишься, как на балалайке играешь…

— Ну, действуй, братцы! — Ахезин с яростью начал разрывать вал.

Старатели принялись закидывать русло Смородинки ниже перехвата. Булькала вода, мутясь и пузырясь. Наконец, бойким потоком Смородинка свернула с обычного пути, проложенного веками, обмелела, и, медленно огибая гору мутноватой лентой, устремилась к логам.

Шагая по берегу, Малышенко ловким движением лопаты расчищал путь в новом русле реки. Его черные глаза радостно искрились. Вода шла дальше и дальше по прорезу. Местами она останавливалась, скапливалась в виде небольших плесов, потом, перепрыгнув через препятствие, бойко устремлялась вперед.

Лога ожили. Зашевелился и скоробогатовский прииск. Принимая к себе первые потоки горной сестры, речка Безыменка радостно и ласково зашумела.

Скоробогатов вначале с тревогой следил за тем, как прибывает вода в Безыменке, но потом успокоился. Вспомнив насмешливые речи Маевского, он подумал: — «Нет, не дурак придумал это дело, а дурак сказал, что не будет толку».

В этот день он откупил у Маши весь «транспорт» целиком и приказал Телышкову отправить угощение в лога.

Старатели, удивляясь щедрости Скоробогатова, охотно приняли угощение, но Ахезин даже не пригубил. Он, как оплеванный, влез в свою изношенную качалку-одноколку и уехал на Глубокий.

Ушел август. Сухие осенние дни начали седеть по утрам тонким инеем. На логах становилось все оживленнее. Заслышав о появлении воды, старатели ринулись туда, чтобы использовать остаток теплого предзимья.

Гурьян недовольно ворчал:

— Прут на готовое-то! Сволочи!

На щеке его заметней и чаще играл желвак, а глаза злобно исподлобья глядели на старателей.

Малышенко же не сердился на людей, которые пользуются плодами его дум, бессонных ночей и его упорной работы.

— Хватит с тебя воды! — спокойно говорил он Гурьяну.

— Хватит, не хватит, а на чужой каравай рта не разевай. Больно расклались, как воры на ярмарке, к готовому-то… Небось, когда звали прорез делать, так только зубы скалили.

Суханов тоже негодовал на старателей. Он трижды подбегал к прорезу и переваливал канавку, которую прокрыл Степка Казанок, тщедушный, веснущатый, злобный и своенравный человек.

— Я те башку отсеку! — кричал Казанок, когда Суханов делал земляную перемычку.

И, грозно подняв лопату, шел к Суханову. Тогда Гурька Сошников бросал работу и бежал на выручку с топором в руках. Казанок отступал.

День ото дня взаимоотношения обострялись, росла злоба меж двумя группами старателей. Только спокойный Малышенко еще сдерживал их. Едва вспыхивала перебранка, он начинал уговаривать тех и других.

Одни смолкали, махнув рукой, уходили к себе в балаган, говоря:

— А ну их, пусть!

Другие пристыженно оправдывались:

— Мы-то не виноваты, что вы первые взялись за прорез.

Всех больше шумел, конечно, Казанок. Брызгая слюной, он изрыгал площадную брань.

«Свои» его останавливали:

— Да будет тебе лаяться!

А «враги» свирепо смотрели на него, судорожно сжимая кулаки:

— Эх, ты, шкет!.. Мымра подморенная.

Наконец, и Малышенко не выдержал. Он подошел к Казанку и внушительно сказал:

— Слушай, Степан, не зуди!.. Меня долго зудить, ну, а если раззудишь, тогда того…

Казанок от неожиданности опешил, попятился, но вдруг подскочил и звонко ударил Малышенко по лицу. Михайло густо покраснел и отошел прочь от Степки. Казанок, торжествуя, выпрямился и, схватив увесистый кол, бросился за Малышенко.

— Берегись! — крикнул кто-то.

Мгновенно Малышенко обернулся. Кол грозно повис над головой. Неуловимо быстро он взмахнул руками…. Казанок глухо охнул и мешком свалился на землю. Бледный Михайло стоял, обводя безумными глазами плотное кольцо людей.

— Убил… Захлестнул… — испуганно сказал кто-то.

— Переглушу всех! — злобно крикнул Малышенко. В глазах его точно закипела смола.

Толпа шарахнулась в стороны, а Михайло нетвердой походкой ушел к себе в балаган. Упав на нары вниз лицом, он зарыдал глухо, зажав голову в локти.

Костры в этот вечер горели тускло. Малышенко до утра пролежал без движения. Утром он сел верхом на лошадь и уехал в Подгорное.

 

XXV

Когда Скоробогатов узнал, что Малышенко посадили в тюрьму, он возмутился:

— Это за Казанка-то?.. Да за него только три пятницы молока не похлебать!

Он сейчас же приказал запрячь лошадь и отправился в Подгорное.

Первым долгом заехал к Маевскому.

После ухода Марии Петровны в доме Маевского жизнь заметно изменилась. Стало неуютно. Деловой, строгий тон исчез. В доме веяло чем-то легкомысленным, несерьезным.

Здесь часто собирались сомнительные люди. Со стола не сходили бутылки. Азартно играли в карты. Настя, измятая, напудренная, садилась к роялю и «тренькала». Не раз Скоробогатов заставал ее за этим занятием. Она наигрывала «чижика» и подпевала густым гортанным голосом. И всякий раз ему хотелось подойти и вышибить из-под Насти черный, на точеной ножке табурет. Вышибить так, чтобы Настя полетела вверх ногами…

И на этот раз у Маевского пили и спорили. За ломберным столом, окутанные сизым табачным дымом, играли в карты.

— У меня были пики, и я играл просто! — кричал Боярских — плотный, угловатый инженер. Он сердито хмурил сросшиеся на переносице черные брови и ерошил густые волосы.

В ответ скороговоркой пищал прилизанный хромой человечек в новом сюртуке — судебный следователь Рогожин:

— Вы мало играли, Кронид Захарыч! Вы должны были играть больше. За это вам и пишем на полку.

— На полку ему пишите! — кричал Маевский.

Как всегда, к вечеру он был «на взводе».

— Господа! Господа! Петр Максимович! К вам гость! — старался перекричать всех высокий, костлявый человек с мрачным лицом — прокурор Ануфриев.

Маевский взглянул на Скоробогатова и ответил:

— Ну, это свой, сам найдет, что ему нужно! Настя, прими гостя!.. А, да ну вас ко всем чертям! У меня были две червы и я вистовал.

Но появление Макара спутало игру. Гости с пьяным радушием усадили Скоробогатова за стол. Макар рассказал историю с Малышенко и спросил Маевского:

— Как быть теперь?..

— А тебе чего нужно?

— Мишку жаль — умный мужик. Выручить охота!

— Ну, вот и кстати, — здесь прокурор и следователь.

— Да отвяжитесь, ради бога! Дела эти наскучили, — капризно ответил следователь.

— А коли надо? — настойчиво сказал Скоробогатов.

— А коли надо, будьте любезны — в камеру.

Скоробогатову не понравился Рогожин, хотя он и не почувствовал насмешки. Глядя исподлобья, он сказал:

— Мне только слово от вас сорвать.

— Слово сорвать можно, но преступника вырвать не так-то легко… А знаете что, господа? Его превосходительству, председателю суда, пришла хорошая мысль — взять на паях Акимовские лога и начать там работать… Говорят, богатейшее месторождение. Не правда ли? Это было бы очень забавно? Оригинально? Стараться — ха-ха-ха!

Скоробогатов беспокойно завозился на стуле, схватил пузатый графин, плеснул в чайный стакан водки и залпом опрокинул его. Он представил себе, как «его превосходительство», с широкой генеральской бородой, в мундире ходит по разработкам, а под руку его поддерживает этот хромой Рогожин. Его превосходительство тупо смотрит на смывку, дотрагивается белой перчаткой до ручки кайла, а Рогожин, улыбаясь, разъясняет — «Вот этой штукой ковыряют землю».

— На паях, — это хорошо, — сказал Скоробогатов. Только вы тут будете — не к рукам куделя.

— Это очень грубо сказано и… неуместно! — огрызнулся следователь.

— Аккурат, в такту, — ответил Скоробогатов.

Из угла раздался густой бас Боярских:

— Да вы чем перекоряться, взяли бы и дали друг другу по рожам.

— Тоже не остроумно, — ответил Рогожин. — Нет, вы сообразите! В дело золотопромышленности нужно внести здоровую струю. Нужно уничтожить кустарничество. Никоим образом невозможно согласиться, чтоб этим делом ворочал мужик-старатель, варварским способом и хищнически. Главное — золото и платина это, господа, опора нашей валюты, да?.. И оно проходит мимо нас, то есть мимо государства, куда-то, — чорт знает.

«Ловок! — подумал Скоробогатов, — язык — что твоя лопата по грохоту — зудит».

Ему хотелось отделать Рогожина, но он терпеливо молчал.

— А вот Германия, так и жди — нас бить будет. Она издавна готовится к войне.

— Ну и что же, пусть-ка сунется! — врезался в разговор прокурор Ануфриев. — Что она может сделать с такой великой страной, как Россия?.. Много ли их?..

— У них техника, — сказал инженер Боярских.

— А что их техника! Никакая техника не сможет противостоят живой силе.

Ануфриев это сказал с большой уверенностью и быстро зашагал по комнате по-военному.

— А культура?.. У них культура, а у нас?

— У нас?.. У нас?.. У нас цельность… Народ наш одухотворен волей. Если он раскачается, то никакая ваша техника не устоит. Он, брат ты мой, почнет ломить…

— Я с вами не согласен, — закричал Рогожин, вставая между Боярских и Ануфриевым. — Культура у них — это верно, но ведь и у нас… И культура в войне — ничто! Война обнажает человека-зверя! А вот о технике — это, пожалуй, правильно. Кронид Захарыч — человек техники.

— А ни черта, — проговорил прокурор, небрежно отмахнувшись рукой.

— Но численность тоже, господа, сила, так что техника ведь тоже… Ну, как вам сказать… Ну, вещь еще гадательная.

«Запутался, подштопка», — подумал Скоробогатов.

— Какой чорт — гадательна! — поднялся со стула Боярских. — А история?.. Мы еще не забыли, как нам набил в загривок япошка. Мы тоже вышли с кулаками да с иконами, а они с пулеметами…

«Эх, хорошо глушит», — подумал Скоробогатов.

— У них была и техника и культура, — продолжал Боярских. — Они вышли воевать с солдатами, а мы с баранами — с серой кобылкой.

— Это преступно так называть наших солдат! — желчно сказал Рогожин.

— Ну, перестань! — наливая водки, говорил Боярских. — Создайте сначала армию, а потом уже говорите, что, мол, у нас солдаты, а то вы, с одной стороны, боготворите солдата, а с другой — низводите его до собаки.

— Это дисциплина! — блеснув глазами, сказал прокурор.

А Скоробогатов, глядя исподлобья на Рогожина и прокурора, подумал:

«Дрянцо-человечишки!»

— Да, — согласился Рогожин, — это дисциплина и требование общественности… Мужик, — будь он того богаче, — не сможет себя вести в обществе. Рядом с благородной дамой он влепит в душу, в печенки. Как пускать таких в сады, в театры?

— А ежели заслужит, эта ваша дама? — сказал Скоробогатов.

— По заслугам и награда. Вот ваш Малышенко по своим заслугам засажен в тюрьму.

— Ну и что же, достанем его из тюрьмы, — сдержанно ответил Скоробогатов.

— Ну, это еще вопрос!

— Достанем, — умняга парень!

— У каждого человека ум направлен на пользу, а у него во вред.

— А что вредного-то сделал?.. Казанка ухлопал?.. Так это ерунда. Этому Казанку в торговый день цена три понюшки табаку.

— Человек! — подняв вверх палец, строго сказал Рогожин. — Но главное тут не убийство. Главное — организация какого-то общества без разрешения властей. Представьте, собрал людей, создал какой-то коллектив, без разрешения отвел реку… Как вам это нравится?..

— Так ведь вам же лучше.

— Как?

— На готовое теперь придете, на Акимовские-то лога. Они ведь сухие?

— Дело не в том. Вы, господин Скоробогатов, под своим носом не видите, что у вас делается. Этими прорезами хотят затопить ваши разработки.

— Ну, это ты врешь!

— Как это — «ты», и как это — «врешь?» — краснея, крикнул Рогожин.

— Врешь, да и только!

— Вот послушайте, господа! Я не привык к такому обращению… после этого вы… вы — нахал!

«Эх, ты, моль», — подумал Скоробогатов.

— В другом месте я бы еще и чище сказал тебе.

— Как это «тебе»? — перебил следователь. — И что бы сказал?

— Ну, вот приду договариваться насчет Михайлы, тогда поговорим.

— Ну, там я с вами иначе буду говорить, а арестованного вряд ли вы получите.

— Получу!

— Не получите…

— Получу!

— Вопрос…

— Замолчь на пять минут! За взятки получу!

Скоробогатов, с налитыми кровью глазами, вскочил со стула и шлепнул увесистой ладонью по столу.

— Нельзя так, Макар Яковлич! — уговаривал его Маевский.

— А что он рисуется… Не хуже мы их, голодранцев…

В углу у рояля громко фыркнул Боярских и сейчас же заглушил свой смех бравурным маршем.

Следователь быстро направился в переднюю. Нервно натягивая на тонкие руки лайковые перчатки, красный от гнева, он тихо говорил:

— Нет каково?.. Хам!..

— Плюньте, Афанасий Хрисанфович, чорт с ним, — уговаривал его прокурор, стоя у косяка.

— Нет, не плюньте, я пока — дворянин.

— Не умеете вы обходиться с денежными мешками.

— Не хочу… До свиданья…

— Напрасно, — пожимая тощими плечами, бросил вдогонку прокурор.

К Скоробогатову подошел Боярских.

— Ну, брат, хоть смешно, но нетактично ты поступил.

Наливая в пузатую рюмку коньяк, Скоробогатов глухо ответил:

— Не люблю, когда всякий сопляк умом своим щеголяет! — Он неожиданно расхохотался. — Распетушился!.. А все-таки Мишку Малышенко достану из тюрьмы! До губернии дойду, — а достану, разорюсь, — а достану!

Проснувшись утром, он старался припомнить подробности вчерашнего вечера. Голова ныла, в ней стоял шум.

В полусне он слышал, как в соседней комнате тихо ходила Татьяна. Скоробогатову вспомнилось, что ночью он ей сказал какую-то грубость, отчего Татьяна заплакала и ушла.

В комнату робко заглянул Гриша. Увидев, что отец не спит, мальчик спрятался за косяк. Скоробогатов видел его в зеркале и продолжал следить за ним взглядом. Он удивился, как незаметно вырос его сын! Теперь Грише шел уже шестой год. На голове шапкой рассыпались темнорусые волосы. На прямоносом лице светились синие глаза, такие же, как у матери.

Макар вспомнил первую ночь, проведенную с Татьяной после шумного столованья, во время которого пели песни, били посуду, вспомнил и мучительный момент, когда Татьяна, вздрагивая, упрямо старалась вырваться из его объятий. Лицо молодой выражало отвращение… Замкнутая в строгое молчание, эта женщина теперь живет с ним рядом.

Скоробогатову стало нестерпимо скучно. Ему хотелось видеть возле себя женщину, которая бы его ласкала. Он закрыл глаза и вспомнил Наталью, потом представил себе Марию Петровну, ее глаза, выглядывающие из-под козырька.

Тихий шорох послышался рядом в комнате. Ему стало обидно за себя.

«А, может быть, сам виноват?» — подумал он, и в воображении возникла молчаливая, с грустными глазами Татьяна, тихо забившаяся в угол с Гришуткой.

— Татьяна, — тихо позвал он.

— Ну?..

— Иди-ка сюда!.. Ну, иди, поговорить мне с тобой охота.

Татьяна вошла тихо и села у окна.

— Ну, сядь сюда, — на кровать. Ну, что ты сторонишься?.. И сына от меня поодаль держишь. Воспитываешь какого-то звереныша.

— Тебе же нет дела ни до меня, ни до сына. Хотя бы раз промолвил, чтобы Гришутка около тебя жил.

Макар вздохнул:

— Не живем мы с тобой, а мучаемся. И ты мучаешься, и меня мучаешь, и я… Хоть бы ты сказала, почему это так выходит?

Он говорил тихо и ласково.

— Ну, сядь сюда! — сказал он.

Татьяна перешла и стала у кровати. Макар взял ее руку. Рука Татьяны была тонкая, бледная, холодная. И сама Татьяна на этот раз была бледна. Под глазами синели густые полукруги. Глаза были широко открыты, точно она в первый раз увидела мужа.

— Ну, сядь!

— Я… Я не знаю… Жизнь у нас действительно непонятна, — заговорила она. — Мне кажется, что мы не понимаем друг друга. Не могу понять, зачем мы с тобой поженились? Когда я училась, то думала совершенно о другом… Я думала, что выучусь, и у меня будет какая-то цель в жизни. А теперь я чувствую, что я живу бесцельно, только для того, чтобы быть твоей женой и все… носить ребят…

— Чего же тебе нужно?..

— Я хочу что-то делать. Работы бы мне какой.

— Куда я тебя — в контору, что ли, посажу или смотрителем рудника? Ты там не смыслишь. Да и как? Вдруг баба — смотритель? Ха! Смешно…

Скоробогатов вспомнил, как говорил Маевской:

«Мне бы такую жену, чтобы правой рукой моей была». Теперь это желание показалось ему неестественным.

— Не понимаешь ты меня! — Татьяна прошлась по комнате, ломая пальцы. — Я давно с тобой хочу поговорить… Я хочу быть самостоятельным человеком — независимым.

— Это как?.. Что хочу, то и делаю! Куда вздумаю, туда и пошла?

Татьяна остановилась и в упор посмотрела на мужа с удивлением и досадой.

— Не понимаем мы друг друга и разговариваем на разных языках, — проговорила она. — Что значит быть свободным и независимым человеком? Неужели ты не понимаешь? Я должна быть на своих ногах и возле тебя и без тебя. Муж ты мне на одно мгновение, а остальное время — ты, просто, близкий человек.

Макар, подложив руку под голову, смотрел в потолок.

— Н-не понимаю, — проворчал он.

— Ну, значит, тебе и не понять меня. Я не хочу быть вещью, украшением твоего дома, я пойду работать.

— Куда?

— Мои подруги по гимназии все на работе и чувствуют себя свободно.

— Это учительши?.. И ты, что ли, туда же?

— А хотя бы?

— Что тебе — есть нечего, носить нечего?

У Татьяны потемнело лицо.

— Странный ты человек, — сказала она.

— Ну, нет!.. Шалишь!.. Чтобы жена золотопромышленника была учительшей, — это курам на смех!

— Значит, нет?

— Нет!

Татьяна, гордо закинув голову, вышла, а Скоробогатов встал, как побитый. Весь этот день он разговаривал с нею нехотя. Он еще острее почувствовал сложные отношения, которые у него были с женой.

Гриша попрежнему стороной обходил отца и жался к матери. И жена попрежнему избегала ласк мужа.

— Слушай, Татьяна, долго будет это? Зачем ты шла замуж за меня? — спросил ее Макар решительно.

— Всегда можно ошибиться в человеке! — ответила она.

Макар не знал, что сказать на это и только скрипнул зубами.

Несколько сблизились они после освобождения Малышенко из тюрьмы под солидный залог. Татьяна забыла обиды, нанесенные ей, она чувствовала, что муж как будто изменяется. Он стал относиться к ней внимательно, осторожно.

В конце марта судили Малышенко. Скоробогатов никак не ожидал, что его осудят так жестоко.

— Неправильно рассудили, — рассказывал он дома, Шумно раздеваясь в передней. — Шесть лет каторги!.. Думать надо!.. А Исайка-то Ахезин, что замышлял! Затопить меня хотел! Вот он, радельник! Сволочь!

Выслушав сына, Яков со вздохом сказал:

— Эх, времена подходят! Кто кого смог, тот того и долой с ног. То ли дело прежде… Войну, по-моему, надо. Тесно на земле стает жить.

Когда к Скоробогатову пришел нанятый им защитник Столяров за гонораром, Макар отсчитал ему деньги, недовольно хмуря брови:

— Не защищал, а мямлил! Громить надо бы этого одра Ануфриева. От злобы на людей он весь высох.

— Нельзя, Макар Яковлич! Тут, видите ли, под дело подвели особую подоплеку.

— Подоплеки под рубахи подшивают.

— Ну, это так говорится. Судили более не за убийство, а за организацию коллектива.

— Какая там организация — старатель старателя кулаком по башке кокнул? Надо было Исайку Ахезина запутать. Эту стерву горбоносую надо было пришить.

— Вы говорите против себя… Против своей пользы.

— Какая тут польза? Вы пользу отнимаете. Я бы этого Малышенко к своему делу на золотую цепь приковал.

— Недооценка, Макар Яковлич! — Столяров ходил по комнате и ерошил пушистые волосы. — Вы поймите, что развитие таких коллективов и под руководством таких крепких людей, как Малышенко, повлечет за собой социальное изменение всей жизни.

— На паях же работают? Тоже на манер этих коллективов.

— Это, батенька мой, другое дело. Там свои формы эксплуатации.

— Не понимаю я, какую-то вы ахинею городите!

Столяров пожал плечами. Одеваясь в передней, он сказал:

— Собственно, жизнь подходит к изменению, но нужно ее удержать в своих руках. Я вполне с вами согласен, что Малышенко пострадал незаслуженно. Ну, это будет до тех пор, пока у нас вершить делом будут чиновники, вроде Ануфриевых, Архиповых — их превосходительств и прочих. Ну, так до свидания!

— Так и надо было говорить на суде-то, — сказал вслед Скоробогатов.

 

XXVI

Апрель был веселый и ясный. Глубокие сугробы темнели и оседали. Горные речки на этот раз особенно свирепо вздулись. Повеселела в голубом мареве весны тайга. Скоробогатов с тревогой наблюдал за Безыменкой, которая подымала все выше и выше свой пенистый хребет… А там, где раньше молчаливо стоял стройный березняк, появился новый шум: это Смородинка, размывая свой новый путь, бешено, с ревом била в бок Безыменки и разливалась по низине. Лес стоял в воде.

— Небывалая вода нонче, — сообщил Телышков, придя в контору. — Смородинка-то поддает! Надо бы перевалить прорез, а старое-то русло разобрать.

Скоробогатов поехал к Маевскому, но дома его не застал. Не оказалось его и в правлении. В кабинете управляющего на месте Маевского сидел другой, — широкоплечий, рыжий, скуластый инженер. Когда Макар вошел, новый управляющий внушал высокому, похожему на надломленный шест, швейцару:

— Без доклада ко мне никого не впускай… Ты знаешь, что такое аудиенция?

— Никак нет-с! — вытянувшись, крикнул швейцар.

Увидев Скоробогатова, новый управляющий приказал швейцару:

— Выйди!

Кабинет Маевского был неузнаваем. На столах, на подоконниках в беспорядке лежали куски руды, обрезки рельсов, сутунка. Со стены из дорогой золоченой рамы смотрел какой-то вельможа в странном костюме, увешанный орденами и звездами, и с широкой красной лентой на пруди.

В общем, кабинет стал походить на музей.

Новый управляющий Ерофеев терпеливо выслушал Скоробогатова, откинувшись на спинку глубокого кресла, играя красным карандашом. Скоробогатов просил передать ему Акимовские лога. Он уверял: — «Все старатели желают, чтобы они были в моих руках…»

— Вы запоздали, сударь. Лога уже отданы его превосходительству — генералу Архипову.

Скоробогатов вскочил со стула и, скрипнув зубами, нахлобучив картуз, проговорил:

— Какие они!.. Мы должны это делать, а не генералы… Их дело судить да на каторгу ссылать. Мы — золотопромышленники — знаем это дело, к нему приставлены

Если бы тут был Маевский, Скоробогатов разразился бы бранью, но, видя перед собой спокойного незнакомого человека, он сдержался и вышел, не сказав больше ни слова.

Вечером на взмыленной лошади прискакал с прииска белобрысый нестриженный парень — коногон — и сообщил, что Телышков велел ехать на рудник: — «топит разрез». В этот вечер Татьяна тоже собралась ехать на рудник, — смотреть и слушать весну, — но Скоробогатов резко сказал:

— После… Не время сейчас прохлаждаться.

И верхом уехал на Безыменку.

Когда он, спускаясь с горы, увидел через просеку прииск, — лицо его исказилось: вместо разреза голубело озеро, отражая небо. Не было слышно ни грохота бутары, ни завывания бесконечной цепи ковшей, ни усталого пыхтенья паровой машины… Слышался только говор речки да тихий шум леса. А когда Макар подъехал к краю котловины, зубы его захрустели и глухо вырвалась брань: машинное отделение и корпус с чашей стояли в воде.

На коньке крыши верхом сидел Суриков и, постукивая в крышу балодкой, беспечно горланил:

А потом кричал:

— Эй… Скоро-о? Жрать хочу-у!..

На берегу группа рабочих наскоро сколачивала плот. Возле них бестолково суетился Телышков.

— Что это он там орет? — подходя, сердито спросил Скоробогатов. — Как он туда попал?..

— Караулил, да, видно, проспал воду-то, прокараулил!

Когда на плоту перевезли Сурикова, Скоробогатов строго спросил:

— На каких радостях песни хайлаешь?

— А мне что реветь, что ли?.. Топит не мое — казенное.

— Дурак! — Скоробогатов отошел и, краснея от злобы, крикнул Телышкову: — Ну, что слюни распустил? Собирай живо народ, — и на Смородинку!

Впереди всех он шел к месту, где Смородинка сворачивала в прорез. Прорез углублялся, расширялся. Шумя, катила Смородинка мутную воду по новому руслу. Расползалась в низинах и трепала затонувшие кустарники. Скоробогатов не слышал ни говора рабочих, ни шума речки. Он весь был поглощен думой о затопленных разработках. Вспомнил и Малышенко и Ахезина. Несчастье Малышенко теперь не трогало Скоробогатова. Он без сожаления провожал мысленным взглядом его, уходящего в кругу конвоиров в кандалах в Сибирь. А потом подумал, что хорошо бы встретить Ахезина в глухой тайге… схватить бы за горло и задушить!

Когда подошли к Смородинке, Телышков осторожно сказал:

— Лога-то, слышь, взяли… Я боюсь, Макар Яковлич, кабы чего не вышло.

— Ничего не выйдет! Принимайтесь за дело! Никого я не боюсь! Никого не признаю!.. Я здесь хозяин.

При свете костров работали на перехвате русла всю ночь. На другой день около обеда грохнули до десяти динамитных патронов, поднимая воду, смешанную с землей и булыжником. При последних взрывах Смородинка бешено устремилась в старое русло и, злобно урча, принялась разгрызать проход в перехвате. Малышенковский прорез обмелел. По нему катилась вода только с гор, но разрез не сбывал. Он стоял тихим озером.

Под вечер по увалу противоположного берега проехал на своей изношенной одноколке Ахезин. Он остановился, с любопытством поглядел на скоробогатовский разрез и подхлестнул лошадь:

— Хи-хи… Хорошо!

 

XXVII

После спада весенней воды на логах, где старался Малышенко, затяпали топоры. Рабочие строили казармы, Устанавливали вашгерды. Вечерами в бору ходили спутанные лошади, позванивая боталами, искали среди выгоревшей прошлогодней отавы свежую траву. B новенькой избушке, построенной на бугре, время от времени появлялся председатель суда — Архипов, грузный, широкобородый человек с военной выправкой. Он приезжал с дорогим двухствольным ружьем, в больших охотничьих сапогах. По окрестным лесам с ним ходил проводник, невзрачный, оборванный мужичонка, с жидкой растительностью на лице — Грунич. После неудачного выстрела Архипов снисходительно объяснял Груничу — «Луч солнца в глаз скользнул!» — или «Оступился!»

— Бывает, ваше-скородие, — поддакивал Грунич.

К работам Архипов не касался. Зато Рогожин был деловит. Он бойко бегал, припадая на хромую ногу, ласково посматривал на работниц, тихонько напевая тонким тенорком: «Пупсик, а, милый пупсик!»

Его странный костюм вызывал смех у рабочих. Смотря на его пестрые чулки, туго обтянувшие тонкие, разной длины ноги, они со смехом говорили:

— Ни мужик, ни баба… Ни то, ни се…

— Терентий!

Прозвище «подштопка», данное Скоробогатовым, прочно прильнуло к этому подвижному маленькому человечку. Как только вдали показывался Рогожин, рабочие у станков кричали:

— Ребя, подштопка идет!

Появлялся здесь и прокурор Ануфриев. Он ходил молчаливо, как бы налитый какой-то тихой злобой, запустив руки в карманы брюк. Его костлявая, затянутая в коричневый костюм, сутулая фигура странно покачивалась на ходу. Ему тоже приклеили прозвище — «заржавленный гвоздь».

На Акимовских логах работали, главным образом, разорившиеся старатели. Они ловко, почти на глазах у хозяев, воровали платину при смывках и сдавали Скоробогатову. Они крепко ненавидели своих хозяев, а Скоробогатов умело разжигал эту ненависть.

— Ловко! Малышенко на каторгу уконопатили, остальных — чомором, а сами богатимое место забрали. На готовое-то пришли! — И с сожалением кончал: — Мне бы эти лога!

Просыпаясь утром, Скоробогатов открывал окно и, сдвинув брови, смотрел на затопленный разрез.

Когда на тихую гладь воды опускалась стайка диких уток, Никита Суриков нацеливался, как ружьем, своей балодкой:

— У! Мать вашу курицу!

— Не стреляет балодка-то, Никита? — спрашивали его.

— А может, и стрелит. Вон у одного портного аршин однова выстрелил.

Ниже разреза шла горячая работа, — рыли глубокую канаву для отвода воды.

Как только Скоробогатов окидывал взглядом все работы, черной тенью вставал перед ним Малышенко, а рядом с плечистой фигурой Малышенко — тощенький Ахезин… Тогда вскипала в душе мстительная неутоленная злоба.

Как-то раз Скоробогатов в присутствии двух оборванцев, неизвестно откуда пришедших на прииск, обронил, кивнув на Ахезина:

— Вон Каин едет и, наверно, наворованную платину везет.

Оборванцы переглянулись, и Скоробогатов догадался, что натолкнул этих людей на черную мысль. А когда они внезапно потребовали расчет и исчезли с Безыменки, Макара стало мучить ожидание, как перед убийством Пылаева. Но теперь ожидание не было таким мучительным, как раньше.

Ночью на прииск явился Каллистрат и разбудил Скоробогатова:

— Макар Яковлич, айда скорей, домой тебя велели… Полинарье Степановне — вашей матери, несчастье приключилось.

— Что такое? — торопливо спросил Макар.

— Да померла… Айда, оболокайся да поедем.

— Как же так? — одеваясь торопливо, бормотал Скоробогатов. — Я же когда поехал, она была здорова?

— Смерть причину найдет… Отдельно поедешь, али Пегашку запряжем? По-моему, Пегашку оставим, пусть передохнет. Я крепко дал пару, всю дорогу на машок гнал!

— Оставляй… Как хочешь делай, только поедем скорей.

Поехали в легком коробке, на мухортом. Скоробогатов никак не мог придти в себя от неожиданности. Каллистрат, сидя в полуоборот к хозяину, рассказывал:

— Вечор я ее видел. Забежала она в конюшню, вытащила из-под фартука шаньгу и так это торопливо ее ест, а сама озирается. Я думаю: взбесилась старуха, ровно ей запрещают есть дома?.. Все, должно быть, старухи из ума выживают… Не наедаются.

Макар молча слушал, а Каллистрат спокойно, подхлестывая мухортого мерина, продолжал:

— Все там будем, только в разное время… Паралик наверно, ее шибанул. Она последнее время раздобрела подходяще… Яков-то Елизарыч, — верно с горя, — только обмыли покоенку, клюкнул… Н-да… Немудрено, много жисти прожили вместе…. Поди, всячина бывала… Ревет…

Их встретил во дворе Яков. Лицо у него было красное, глаза припухшие. Едва Макар вылез из коробка, Яков упал ему на грудь и, тихо всхлипывая, проговорил:

— Сын мой… Нет больше твоей матери…

От Якова пахло водкой.

В большой комнате на длинном столе лежала Полинарья, похожая на прикрытый простыней пятерик с мукой. Возле нее, оправляя простыню, ходила Татьяна, закутанная в черное. Смотря строгими глазами на покойницу, она рассказывала Макару:

— Напилась чаю… Пошла к себе и вот тут вдруг ухватилась за стену и осела.

— Ну, что поделаешь, — глухо проговорил Макар.

Он не находил других слов. А Яков поднял руки и, потрясая ими, кричал:

— А-а! Кончено!.. Кончилось все!..

В день похорон, когда Скоробогатов ехал с кладбища, Каллистрат сообщил:

— Сколько покойников нонче! Что ни день — то покойник.

— Как? — спросил Скоробогатов.

— Разве не слыхал?.. Исаия Иваныч Ахезин тоже кончал голова.

Макар беспокойно завозился на сиденьи, а Каллистрат, повернув к нему обросшее рыжим волосом лицо и мигая единственным подмокшим глазом, сказал:

— На Елевом тракту смазали. И неизвестно кто… По голове, должно быть, кокнули… Чудаки, нарушили старика… А стерва… Ух, стерва, был, — глядя на лошадь, рассуждал Каллистрат. — Говаривал я ему: — «Зря, Исаия Иваныч, егозишь. Руднишный народ бедовый». Он все хвастал: «Н-но»! Вот тебе и «но»… Донокал…

«И люди не жалеют Исаию, — подумал Макар. — Худая трава и с поля вон». Но тут же пронеслись в памяти: Пылаев, ингуш, два оборванца… Стало душно. Расстегнув ворот пальто, он приказал:

— Давай, гони скорей домой!

Красный, нервный он ходил возле столов, уставленных пирогами, блинами и угощал:

— Получайте, не стесняйтесь!

Время от времени Макар уходил к себе в комнату, наливал из четвертной бутыли в стакан водки и жадно пил. Пил и не пьянел.

Сидор Красильников по-хозяйски распоряжался поминками. Он торопливо ходил из столовой в кухню, из кухни в столовую, покрикивая на баб:

— Ну, пошевеливайтесь, пора уже пирог и зварец подавать!

Он видел, что зять не в себе, и думал, что это с печали по матери.

Старик Скоробогатов сидел за столом, как гость. Внимание его было обращено на пузатые графины с водкой, которые гуляли по столам.

Люди сначала ели и пили истово, поминая Полинарью Степановну. Старухи перед каждым новым блюдом набожно крестились., но когда графины обошли по кругу раз десять, разговор стал громче и развязней.

Скурихин, пушник, — низенький, квадратный, с черной бородой на круглом лице, — рассказывал:

— Вот такая история с географией, что, значит, без толку помолишься — без числа согрешишь… Капиталы наши не так, чтобы солидные, да еще промахи наши. Нонче и водки запас большой взял с собой, а все же скуп пушнины-то плох был. Зырянишки поумнели, зажали пушнину.

— Ну, ты опять про зверье! — пробасил тучный черный дьякон. — А чернобурую лисичку мне когда? Обещаная скотина — в доме не животина.

— Есть, отец дьякон! Только нонче чернобурки дорогоньки: пятьсот.

— Мне бы характер крепкий, я бы теперь агромадным капиталом ворочал, — говорил в другом конце кряжистый «Михеич» — Лысков — торговец бакалейным товаром. Он добродушно улыбался полным, как булка, лицом: — А то слабость моя. Добёр я, говорят, чересчур.

Сухопарый Скрябин с козлиной бородкой, которая казалась приклеенной к тощему морщинистому подбородку, прежний старатель, а теперь ростовщик и тайный скупщик золота и платины, — с улыбкой посматривал на Лыскова и, слизывая с ложки варенье, усмехался:

— Кхе, мда… Характеры, по-моему, у всех имеются, да вложены неудачно. Н-да, Николай Михеич!.. Вот у тебя с Янковчихой неудачно вышло.

— Нет, Иван Стафеич… Тут дело чисто… Это просто сплетни пустили, что мы ее мужа отравили. Он умер своей собственной смертью.

— Жаль, что поминки! А то бы в картишки перебросились, — сказал кто-то и запел:

Когда за столом заговорили все разом, — поп — толстоносый отец Мардарий, — стал собираться домой, Яков забеспокоился:

— Батюшка, как же так скоро?..

— Не могу, Яков Елизарыч! При всем желании не могу. Не подобает мне… Я благословил вашу трапезу… Ты знаешь, Яков Елизарыч, в хмелю человек безумен бывает — дьявол силен. Ты уж проводи меня… Позови отца дьякона да Игнатия.

Выходя во двор, Мардарий наказывал псаломщику Игнатию — низкорослому, белобрысому человеку:

— Ну, вы смотрите у меня здесь, не упивайтесь с отцом дьяконом…

Дьякон в это время выводил из-под навеса лошадь. Вдруг она испуганно попятилась и ударила задом коляски в стену. Дьякон крепко дернул вожжой:

— Тпру, сволочь!..

Садясь в коробок, Мардарий укоризненно покосился на него:

— В тебя уж въехали бесы-то!.. Ступай добавь еще, блудный ты сын!

Когда закрыли за ним ворота, Игнатий, подпрыгнув, крикнул:

— Понес!

А дьякон, поднимаясь по лестнице, громко запел:

— Поехал наш Мардарий на кобыле карей… Скатертью дорога, а у нас вина и елея много-о!

— Подай господи-и!

Едва поп уехал, поминки утратили свой чинный характер. Богомольные люди ушли. Яков подсел к столу с винами и закусками. Он брал одну бутылку за другой и пил. К столу подходили все и выпивали. Дьякон, поднимая рюмку, рявкал:

— Во славу божию!

Татьяна, бледная, недовольная, брезгливо сказала Макару:

— Дикари! Только пляски у вас недостает.

Макар возбужденно ответил:

— Можем завести и пляску.

А гости тем временем нашли в кухне каллистратову балалайку и она весело затренькала в руках вихрастого Галани Катаева — сына крупного подрядчика.

Музыка вначале смутила присутствующих. Но вот дьякон, подобрав рясу, вышел на середину комнаты и отбил мелкую дробь. Кольцо людей окружило его. Густые темные волосы дьякона растрепались, глаза блестели диким огнем. Легко выпрыгнул в круг старовер Ситников, черный, как цыган. Еле касаясь пола, он начал выделывать колена. Закинув руки назад, он прямо держал голову, выпятив вперед густую округлую бороду.

Скрябин закручивал клинышек бородки, смотрел на плясунов и говорил:

— А ну-ка, чья — чью, церковная или оброшная?

Он сам прикержачивал и был на стороне Ситникова.

— А ты не смотри, отец дьякон, на ноги-то, красивше будет, — поучал старший лесообъездчик Пелевин — крупный человек с большими перстнями на пальцах.

В пляске дьякона было что-то тяжелое, буйное.

— Во славу божию, — рявкал он. — О! о! о!

Ситников же взлетал возле него бесшумно.

Неожиданно выплыла полнотелая Авдотья Галактионовна, жена подрядчика Катаева — мать Галани. Из-под десятка юбок не видно было, что она выделывала ногами. Полумужское лицо ее выражало важность и деловитость. Она кружилась пестрым колоколом, подняв заплывшую руку.

— Любила поплясать покоенка Полинарьюшка… Их ты… Помянем… Бог веселых любит, — вскрикивала Авдотья.

— Да помянет… Господь бог… Эх, Дуня, Дуня! Милая Авдотья! — выкрикивал дьякон и с еще большим остервенением бил каблуками в пол, под смех и одобрение зрителей.

— Ловко!

— Молодчина!..

— Ай, отец духовный!..

— А церковная-то зашивает!

— Ну, надо скус знать в пляске!

Шумные, хмельные, поздно вечером разъехались гости с поминок.

После похорон Макару стало скучно. Мучила назойливая мысль об Ахезине и о Пылаеве. Ему хотелось куда-то уйти, забыться. На прииск его не тянуло. Дома была гнетущая тишина. Яков, мучаясь в похмельи, ходил по комнатам, тихо шаркая опорками валенок, просил:

— Одну, одну маленькую рюмочку!..

И плакал, по-детски отирая слезы.

 

XXVIII

В середине лета разрез был осушен. Заканчивался ремонт машин. Скоробогатов стал собирать своих рабочих и коногонов, которые за это время разбрелись и копались в близлежащих логах или артелями «старались» на речках.

Однажды утром приехал на прииск урядник и со стражником Филатычем стал собирать рабочих по списку.

Слова: «война» и «мобилизация» мигом облетели всех. К концу дня тревога тяжело нависла над прииском.

В казармах причитали женщины:

— Ой, да что это будет да такое-е?

— Ой, как же я останусь одинешенька с сиротами!

Всю ночь с надрывом звенели песни и дико завывали гармошки. Это разгуливала ватага парней. Впереди, щеголевато одетые, шли мобилизованные, красные от вина, злобы и горя. Охрипшими голосами они пели:

Только на рассвете прииск замолк. Солнце, которому нет дела до людского горя, выглянуло через шихан сквозь редину еловых пик и обласкало задремавший прииск.

Скоробогатов вместе с обозом мобилизованных поехал в Подгорное. Невесело гудел в этот день заводский поселок. По улицам густые толпы провожали мобилизованных. Пьяные выкрики, песни, причитания и разноголосый рев гармоник, — все это сливалось в тревожный гул. Стон-стоном стоял в Подгорном.

— Да, милые вы мои детушки! Да осталися мы сиротами круглыми!

На пригорке сгрудилась толпа. Бабы приводили в чувство молодую женщину. К ней наклонился муж с подвешенной через плечо сумкой.

— Наташа, Наташа… Ну, успокойся!..

Женщина открыла глаза, обвила шею мужа, безумно крича:

— Не отдам!.. Не отдам!.. Ох!.. О-о-о… Будьте вы все прокляты!..

— Как снег на голову, горе-то подкатило, — разговаривали позади.

— Я это раньше знал. Уж раз ребятишки в войну заиграли, — значит, быть войне…

На базарной площади служили молебен, а после молебна подняли иконы, портрет царя и пошли по улицам.

Дряблым тенорком горланил Скрябин, протягивая тощую руку, чтобы ухватиться за носилки, где плыл над обнаженными головами царский портрет.

Громко вторил Рогожин, взяв под руку Столярова.

— Братцы!.. Бей немчуру! Не посрамим земли русской! — кричал Лысков, стоя на бугре.

— А сам-то что не идешь? — крикнул кто-то.

— Пойду… Как наш год спросят, — пойду!

— Врешь, не пойдешь, шинкарь!

— Сними шапку. Сними шапку, рестант!

Макар поглядел в ту сторону, где кричали, и увидал Сизова. На него наступал Пелевин. Сизов попятился. Чья-то костлявая рука сдернула с него картуз, а другая пятерней вцепилась в рыжеватые волосы и дернула. Сизов упал. К нему подошла женщина и стала его поднимать. Сизов встал на четвереньки, из носу текла кровь. В женщине Скоробогатов узнал Наталью. Она помогла Сизову встать. Он пошел нетвердыми шагами.

На станции мобилизованные садились по товарным вагонам, песен уже не было. Слышались вопли и стоны, шел бессвязный разговор:

— Не во-время потревожили, вчера только подкосил.

— С чего это их забрало с войной-то?

— Да, говорят, австрийского наследника ухлопали. Ну, и придрались.

— Немчура только этого и дожидалась!

— Зря, себе на шею войну затеяли.

— Что так?

— Ну, где же им супротив нас — не устоять!

— А вот погляди, — начешут…

— Кому?

— Нам!

— Н-но?!

— А вот начешут…

— Эх ты, милая кобылка!..

— Дядя Вася, на, глони стаканчик!

— Где взял? Кабаки-то закрыты ведь.

— Молчи, пей! Хошь — так оболью вином-то!

— Все равно сбегу, я только до фронта… Палец себе отстрелю, а то в плен сдамся.

— Прощай, брат, больше, может, не видаться.

— Прощай, мой милый, я и так тебя уж не вижу.

Из вагона смотрели растерянные лица.

Наклонившись разговаривал Сошников с Фимкой.

Безусое загорелое лицо его осунулось, выражало досаду и заботу. Фимка, с красными от слез глазами, зажав фартуком рот, кивала ему головой. У Гурьяна на щеке играл желвак.

Скоробогатову захотелось подойти к Гурьяну, дать денег. Он протискался сквозь густую толпу и окликнул:

— Гурьян!

Сошников, увидев Скоробогатова, сердито молвил:

— Ну, чего тебе?

— Чего ты козыришься? Расстанемся в дружбе. Давай руку.

Скоробогатов протянул ему руку с зажатой под палец крупной кредиткой. Сошников изумился, заставил себя улыбнуться и протянул Скоробогатову руку.

— Спасибо, Макар Яковлич!

— А ты-то зачем? — спросил Макар.

— Нужен, видно. Все равно не стану, — ворочусь.

Прозвучал второй звонок. Он точно подхлестнул людей, — они быстро задвигались, заголосили до хрипоты, заплакали.

— Ну, брось, не реви!

— Ну, отпусти, ну, чего поделаешь?

— Мишенька, сынок мой, прощай! Расти большой — помогай маме!

В одном из вагонов дико завыла гармоника и грянула уральская «барабушка». Рыжий, вихрастый, с красным опухшим лицом парень, наклонив ухо к самой гармонике, свирепо дергал ее и пел:

К песне присоединился пронзительный посвист и дикое поухивание…

Поезд медленно тронулся. Женщины с ревом шли за вагонами. Из вагонов махали платками.

Кричали:

— Живите чередом!

— Дядя Вася, не реви!

— Дяде Мише кланяйся!

Парень с гармошкой выставил ногу, чтобы на ходу ударить жандарма.

— Берегись, синемундирная шпана! — дико крикнул парень.

Весь день Подгорное ревело и пело песни, отправляя эшелоны.

Яков сказал сыну:

— Вот, как я говорил, так и вышло. Война пройдет, народу убавит, и жить вольготней будет. А забирают всех поголовно. Ну, тебя не заберут — ты один сын у меня.

Макар хмурился. Война вышибла его из колеи: машиниста взяли, забои опустели. Прииск работал вяло. С Архиповым назревал конфликт. Здесь шла молчаливая война. Компания снова разобрала перевалку Смородинки и пустила воду по прорезу. Безыменка надувалась, грозила снова затопить разработки Скоробогатова. Макар ночами посылал Телышкова, — тот бросал несколько патронов динамита в перехват старого русла, и прорез снова мелел.

«Я разорю вас, — думал Скоробогатов, — У вас тонка кишка супротив меня».

К осени компания Архипова бросила работы и передала за солидную сумму свою делянку на Акимовских логах артели мелких старателей.

Вскоре Суханов приехал к Макару.

— К тебе приехал потолковать, Макар Яковлич, — ласково заговорил он.

— Знаю, насчет прореза…

— Да, насчет водички. Тебе она не нужна, а нам до-зарезу надобна. Вишь, лето-то нынче засушливое было. Ты тут у нас прямо в пузо въехал.

— Ну, не я, а вы въехали!

— И те и другие друг другу помеха выходит, — спокойно говорил Суханов.

— Отводите ниже!

— Куда? Гора тут!

— Тогда не сговоримся!

— Нам-то что? Мы хотели с тобой мирно обойтись, без ссоры на соседнем деле. Ну, а если ты никак не поддаешься, так мы будем по-своему. У нас теперича на эту историю бумага есть.

На другой день Скоробогатов поехал к Рогожину.

«За артель Мишку уконопатили, а сами этой артели рудник отдали», — думал он.

Но Рогожин, со свойственной ему изворотливостью, объяснил:

— Здесь не коллектив, а просто артель на паях. Это дело законное, разрешенное.

— А мне эти лога взять? Как по-вашему?..

— Можем!

— Как? — обрадованно спросил Скоробогатов.

— Я могу это дело сделать.

— Ну, как, как?..

— А это дело уже не ваше.

— Отблагодарю!..

— Дело придется вести с его превосходительством. Мне только за хлопоты.

— Валяй, слушай — а?..

Рогожин поморщился.

— Хорошо, будем валять. Заверните завтра.

И Рогожин «свалял». Больше половины старателей из сухановской артели мобилизовали, с Сухановым договор расторгли, а Рогожин положил в карман чек на пятьсот рублей.

У Скоробогатова выпала из мошны крупная сумма денег, но зато теперь на Акимовских логах он стал полным хозяином.

 

XXIX

Тяжелой поступью прошли два года. С запада приходили тревожные вести. Говорили о крепком стальном кулаке, который свирепо бил направо и налево.

Отравленный газами, приехал Гурьян Сошников. На улицах Подгорного была тишина и уныние.

Яков Скоробогатов бесцельно слонялся по базару и безнадежно качал головой, смотря, как замирает торговля. Он одряхлел, тело его подсохло. Тонкие рыжие штаны болтались на тощих ногах. Проходя мимо казенной винной лавки, он каждый раз тоскливо посматривал на торчащие у крыльца бруски, где когда-то красовалась вывеска. Несколько раз он уезжал на рудник, но и там так же скучал, как дома.

— Не та жизнь стала, как прежде, — говорил он, — люди какие-то новые, неприветливые нонче стали.

Встретил однажды Смолина, — обрадовался. Смолин тоже постарел, высох. В курчавой бороде пророс серебряный волос, только глаза остались прежние — жгуче-черные, с искорками усмешки.

Яков хотел поговорить о прежнем, но это у него как-то не вышло.

— Что за время пришло? — сказал он.

Смолин только усмехнулся и промычал. Яков не знал о чем дальше говорить, а Смолину, должно быть, не хотелось разговаривать с Яковом. Помолчав немного, он покосился на старика и хмуро сказал:

— Воюем.

— Правда ли, что наших бьют, а?

— А так и надо, поскорей к концу.

— Вот как? — удивленно сказал Яков. — Сам себе ворог, значит, нонче народ.

— Не тех бьют, кого надо!

— Это как?

— А так! Надо бить тех, кто войну затеял. Придет время — будем бить.

Смолин это проговорил злобно, потом, будто вспомнив что-то, отошел от изумленного Якова.

Слоняясь по ближним логам, Яков встречал насмешливые взгляды старателей:

— Безделье убиваешь?

— Стар стал… Поди, могилу заказал? Макарка-то не выгнал тебя? Нас так отовсюду выгнал. Эх, милый, как только ты живешь с ним? На войну бы шел…

Яков присмирел, стал тихим, послушным. Татьяны он побаивался. Она стала еще строже и взыскательней. Скоробогатовский дом теперь посещали нарядные дамы. Прислушиваясь к их разговору, Макар чувствовал себя «как не дома». Он замечал, что Татьяна смущенно краснеет, когда он вмешивается в разговор.

Гостьи эти не сидели без дела. Из кусков бязи они кроили штаны и рубахи. Макар спросил однажды жену:

— Куда это вы шьете столько?

— На войну!

Татьяна работала с увлечением. Только в это время она и способна была улыбаться. Частой гостьей была жена Архипова, — полная, белая, с двумя подбородками женщина. Ласково выпрашивала она у Скоробогатова деньги на подарки солдатам.

— Вы должны дать… Да, вы дадите… Я в этом уверена. — Она брала Скоробогатова под руку, заглядывала ему в глаза.

— Вы знаете, воевать это очень опасно для жизни… Мне ваша супруга нравится. Она энергичная, умная женщина. Вы ее уважайте, она заслуживает большого уважения… Мне о вас очень много рассказывал мой муж. Между прочим, он говорил, что помог вам взять богатые лога. Это хорошо…

Макар, вспоминая крупную взятку Архипову, неуклюже шагал рядом, поглядывая на пухлую белую руку в толстом золотом браслете и нехотя слушал, как барыня говорила о том, как трудно сидеть в сырых окопах и как необходимо победить Германию.

— Помочь нашим воинам — наше дело. Они защищают Россию и нас. Не правда ли, вы не откажете в небольшой сумме?

Скоробогатов, недовольно сопя носом, отсчитывал кредитки и думал: — «Последние — больше не дам!» Потом говорил:

— Влипли мы в эту войну, а зря.

Но, когда он разговаривал со Столяровым, он начинал понимать, что победить Германию необходимо.

Столяров говорил:

— Рабочая партия готовится к захвату власти, и если только мы не сумеем во-время предупредить это, мы потеряем все, что сейчас имеем. Мы должны всеми средствами помогать армии. Нужно поднимать дух нашей армии, в противном случае произойдет нечто нежелательное.

— А что может произойти?..

— Взвалят все военные расходы на нас, — сказала Татьяна.

— Дань платить заставят, — подтвердил Яков.

— Это полбеды, — ответил Столяров, прохаживаясь по комнате, — может получиться хуже.

— Что хуже этого?

— Гражданская война.

— Что-о? — переспросил Макар.

— Гражданская война! Армия стала не армия, а вооруженный народ.

— Это, значит, друг друга колотить будем?

— Последнее время подходит, — со вздохом проговорил Яков. — Слыхал я это от отца. Как сейчас вижу, как он говорил: — «Восстанет брат на брата и сын на отца, будут глады, моры, и придет тогда суд божий». — Допивая блюдце чая, он спросил Столярова: — Кто же с кем воевать будет, Ляксандра Васильич?..

— Рабочая партия с правительством, — ответил Столяров. — Вам, Макар Яковлич, более всего нужно задуматься, потому что у вас большое предприятие.

— Задавим!

— Кого?

— Бунтарей.

— Кем давить будете, когда войска ненадежные.

— Ослаб народ, — сказал Яков.

— На одних городовых далеко не уедете.

Макар прошелся по комнате и остановился у окна. По улице вразвалку шел подвыпивший мастеровой и громко пел:

— Ну, это возмутительно, — бледнея, проговорила Татьяна.

— Хы! — усмехнулся Яков и завистливо добавил: — где-то нашел, выпил…

— Что смотрит полиция? — возмущалась Татьяна.

Столяров, улыбаясь, потирал руки, а потом, прихмурив брови, проговорил:

— Голая правда. Народное творчество, — будь оно дерзко, цинично, — правдиво.

Скоробогатов спросил:

— А Маевская Мария Петровна тоже в этой рабочей партии?

— Да, в этой.

— И не подумаешь.

С этого дня Скоробогатов стал внимательно следить за ходом жизни, читать газету.

Завод князя Антуфьева хирел, зато на другом конце Подгорного вырос новый завод, где вырабатывали снаряды. Звонкая монета с рынка давно уже исчезла, вместо нее ходили почтовые марки и бумажные полтиннички. Скоробогатов недовольно хмурился, когда в банке получал одними бумажками: — «Я им — платину, а они мне — курительную бумагу!»

Он пересмотрел запас золотых и серебряных денег и, захлопнув шкаф, проговорил:

— Больше не получите ни копья!

Скупая у старателей золото и платину, он сбывал новые деньги, бережно храня старые радужные кредитные билеты.

Как-то раз Телышков испуганно сообщил Макару:

— Сизов был на руднике, и большая половина забойщиков в этот вечер уходила куда-то… Надо сообщить, Макар Яковлич, полиции. Говорят, Ефимка этот в бегах находится — полиция-то его днем с фонарем ищет.

И в другой раз Телышков явился с недоброй вестью. Взбежав по лестнице вверх, он столкнулся с Яковом:

— Макар Яковлич у себя?

— Дома где-то, а тебе на что его?

— Надо…

Не слушая расспросов Якова, он торопливо прошел в комнаты. Скоробогатов обедал. Сняв картуз, Телышков боязливо просунул голову в дверь:

— Можно к вам, Макар Яковлич? Скоробогатов удивился неожиданному приезду штейгера.

— Заходи. Чего опять?

— Да беда, Макар Яковлич! — начал торопливо рассказывать Телышков, завистливо поглядывая на стол, где стояла большая жаровня с поросенком по соседству с графином водки.

— Как ты вечор уехал, у нас пошла драна грамота. Мишка Кочуров всех больше шумит.

— Чего ему мало?

— Да все, и он, и все!

— Ну?..

— Да… — Телышков помолчал, теребя рыжий картуз. — Работу сегодня бросать собрались.

— Чего им надо?

— Хлеба нет, говорят.

— Хлеба?.. А это общество что смотрит? Для чего я их пустил на рудник, чтобы торговать вшами да мышами?

— Кирька Голохвостов — магазинер, — говорит нету, и взять, говорит, негде.

— Значит, не работают сегодня?

— Вряд ли!..

Скоробогатов стиснул зубы.

— Вот что. Поезжай, — сказал он, — и скажи там, что я сейчас пришлю хлеба, а Кочурова Мишку выгони. Работы ему не давай.

Телышков поднялся с места, но не уходил, завистливо посматривая на стол.

— Достаете где-то водочки, — сказал он, улыбаясь.

— Что, выпить охота?.. Давай…

Скоробогатов налил и подал Телышкову емкий стакан водки.

Дрожащей рукой Телышков взял стакан.

— Уж не изволили бы беспокоиться, Макар Яковлич! Мы уж забыли, как она и пахнет.

— А Кирьке Голохвостову скажи, что если он не достанет муки для рабочих, я закрою его кооперацию, — не слушая, сказал Макар.

— Хорошо. Всё в точности передам. А Мишку я выгоню. Обязательно выгоню. Часу у меня не проживет.

После обеда Скоробогатов отправился на базар, но хлебные лавки были закрыты. Он поехал домой к хлеботорговцу Ложкину… Когда со двора Ложкина вывезли два воза муки, их окружили женщины с сумками и мешками.

— Стой, куда повез?

Возчики, не слушая, протискивались сквозь густую толпу женщин, лошади вставали, фыркали. Толпа густела.

— Не отпустим хлеб!

— Разделим!

— Что нам, голодом помирать?!

— Бабы, развязывайте мешки!

Скоробогатов протискался сквозь крикливую пеструю толпу, грозно крикнув возчикам:

— Ну, что встали?..

Еще сильнее поднялся галдеж. Засвистали полицейские.

Женщины, с налитыми горем глазами, ухватились за мешки, дико крича:

— Не отдадим! Не пустим! Богатым хлеб есть, а нам нету?!

— Ну, бабы, расходись! — грозно крикнул полицейский урядник, тесня лошадью голодную толпу.

— Убирайся к чорту, фараон!

— Чего ты делаешь?.. Зачем людей мнешь?!

— Расходись, говорю! — грозно кричали полицейские.

Но толпа не расходилась. Кто-то дико вскрикнул:

— Ай!.. Спасите!..

В толпу вмешалась группа рабочих.

— Ты что, сволочь такая, делаешь? — закричали на урядника несколько женщин.

— Ай, бабы! Крой духов! — крикнул кто-то.

Несколько женщин вцепились в урядника. С исступленными лицами, красные от злобы, они пытались стащить его с лошади. В воздухе мелькнула нагайка, послышались удары.

Толпа злобно загудела:

— Бей его!

— Круши!..

— О-о-о!..

Лошадь взвилась на дыбы, а урядник от удара жердью свалился, как куль. Полицейские отхлынули и побежали вдоль по улице, провожаемые диким ревом.

Солдат остервенело топтал урядника, а потом несколько рук вышвырнули урядника из толпы. У возов в это время началась свалка. Разрывали мешки, высыпали муку в корзинки, в котомки.

Дряхлая старуха протискивалась сквозь толпу и умоляюще кричала:

— Родимые мои… Хоть одну горсточку… Родимые мои…

Она не успела договорить, как вылетела из толпы. Отползая на четвереньках, она безумно закричала:

— Да будьте вы прокляты!.. Анафемы!.. Окаянные!.. Тьфу! — И обращаясь к рыжебородому глазеющему мужику, сказала — Вот, полюбуйся, дичь какая… Тьфу!.. ровно сроду не жрали.

Скоробогатов озлобленный приехал домой. Стаскивая с себя пальто, он говорил:

— Довоевались, больше некуда.

На другой день завод не работал.

 

XXX

Скоробогатов видел, что дело его дало крен и готово покатиться по наклонной плоскости. Каждый день приносил все новые и новые затруднения.

Кирька Голохвостов закрыл потребиловку. Не хватало топлива.

Разрез стал пустеть, словно лютая зима, вымораживая людей, опустошала когда-то шумные разработки.

— Чахнет дело, — заметил Красильников зятю. — Война-то крошит людей. Неспособные, по-моему, стали управители наши.

Макар внутренне соглашался с этим, но упрямо молчал. Он отсиживался на прииске, не выезжал в Подгорное. Неудачи отражались и на Татьяне. Она, как быстро зажглась, так же быстро теперь потухла. Денег Макар не давал, поэтому дамы не стали показываться в скоробогатовском доме. Она, как тень, ходила или забивалась в угол, читала. Яков, поглаживая бороду, заметил:

— Где твои расфуфыренные?.. Небось, брат, к толстому кошелю льнут, как мухи к меду, а как отказали — глаз не кажут.

— Отстаньте, тятенька!

— Неправду я, что ли, говорю?

Приходил Гриша из школы и часто заявлял:

— Сегодня не учились.

— Почему?..

— Дров нет, в школе холодно.

— Дров, говоришь, нет в школе? — переспрашивал старик.

— Нету.

— Вот и ладно… Рубить некому: народ-то перебили да искалечили.

Яков точно радовался всем неудачам, поглаживал бороду, улыбался.

Роясь в сундуке, он случайно обнаружил запрятанную в угол, в тряпье, Макарову «сорочку», которую прибрала Полинарья. Яков поколебался: сказать об этом сыну или нет? «Пока что я в силе, еще поработаю. Макару некуда хватать, а я поработаю», — решил он.

— У тебя как на Акимовке-то? Робят? — спросил сына Яков.

— Нет, а что?

— Работать надо. Дай-ка мне там делянку!

Макар удивился:

— Ты чего это выдумал?

— Ничего не выдумал — небось в силе еще состою. Ты не бойся, не даром прошу — заплачу за делянку-то.

Макар усмехнулся. Он посмотрел на отца, и ему показалось, что отец действительно окреп, выпрямился.

— Чего смотришь? Не подгажу!.. Я еще вот женюсь, только бы вот мне на дело напасть на хорошее…

Он готовился к весне. Целыми днями возился в большой завозне под сарайным открылком, на задворках, извлекая из-под старых телег и рассохшихся колес свою снасть: ворота, бадьи, ручные насосы.

Младший Скоробогатов тоже думал с весны начать работы на Акимовских логах, но его удерживало одно соображение: придется пустить в ход прорез — с риском затопить разработки на Безыменке.

Снежная зима подходила к концу. На небе начали появляться бездонные синие ямы…

Был ясный мартовский день. Снежные сугробы в лесу осели, потемнели, обнажая на пригорках пни. Ветер затаился где-то в горах. Сосны весело кудрявились. Солнце пригревало. Макар верхом объезжал Акимовские лога. Он с утра был в самом тяжелом настроении. Из Подгорного приходили тревожные вести. В Петрограде, будто, идет небывалый бунт. В Подгорном завод три дня не работает. Обо всем этом рабочие говорят открыто. Макару хотелось подольше не возвращаться на Безыменку, где паровая машина, устало пыхтя, доедала последний десяток кубов дров. Он подъехал к шахте, где когда-то копался Гурьян Сошников. Снег стаял, провалился в черную яму. У сосновой гривы на припеке вытаял шалаш. Хвоя сгнила, осыпалась, остались только сложенные коньком сучья, похожие на ребра.

— Пожалуй, прав отец, нужно здесь работы начать, зря место лежит.

Он вспомнил крупные зерна платины, которые Гурьян приносил ему, подумал о богатстве Акимовских логов… и сознание власти и могущества точно окрылило Макара. — «Мое!» — думал он, окидывая взглядом лога. — «Мое!» — думал он, представляя себе прииск Безыменку. Успокоенный и точно набравшийся новых сил, он поехал обратно.

Но когда он поднялся на пригорок, откуда был виден его прииск, тревога снова ударила по сердцу: машина не пыхтела и чаша была неподвижной.

Он подхлестнул лошадь.

Навстречу ему вприпрыжку бежал Телышков и размахивал руками:

— Скорей, скорей, Макар Яковлич!

Задыхаясь, он торопливо начал рассказывать:

— Приехали какие-то три матроса да солдат с ними Мишка Лопатин… Работы прекратили, народ собрали и говорят… Послушай-ка, чего говорят! Волосы дыбом становятся…

И, не объяснив толком, Телышков побежал.

— Куда ты? — спросил Макар.

— К Филатычу! — крикнул на ходу Телышков.

У стены собрались рабочие. Кони врассыпную стояли поодаль. На пне высился широколицый, гладко выбритый матрос. Порывисто размахивая руками, он громко кричал:

— Вам здесь в лесу ничего неизвестно. Вам не говорят ваши хозяева, что самодержавие сброшено.

Возле матроса стоял армейский солдат — высокий, давно не бритый, белобрысый человек. Лопатин, скрестив руки на груди и нахмурив брови, смотрел на собравшихся. Матроса терпеливо слушали, глядя ему в рот, и тихонько переговаривались:

— Где нам знать!

— А как теперь быть?

— Погоди, растолкуют!..

— Здорово…

— А это пошто?..

— Слушай и другим не мешай.

— Спихнули, стало быть, Миколашку!

Скоробогатов не доехал до корпусов. Он остановился поодаль и прислушался. Лицо его потемнело. Он быстро свернул и ускакал к себе в контору.

Телышков забежал к стражнику Филатычу. Тот, ничего не подозревая, спокойно распивал чай.

— Игнатий Матвеич, ты чего же это? — крикнул Телышков, вбегая.

Филатыч удивленно раскрыл глаза.

— Чего шары-то вылупил?.. Не видишь, что у тебя творится? — кричал Телышков.

— Чего? — удивленно спросил Филатыч.

— Чего-о-о, — передразнил Телышков, — разуй зенки-то да посмотри!

— Чего, где? — уже испуганно заговорил Филатыч.

— Бунт!.. Собрание вон там…

— Бу-нт?.. Ну, это ты ерунду порешь… Как же это так?.. А?.. Сейчас… Гм, бунт?.. Без разрешения начальства собрание устраивают?.. Э, сукины сыны!.. Сейчас!

Филатыч поспешно натянул темнозеленый выцветший мундир, привесил шашку с облезлыми ножнами, пристегнул увесистый револьвер и вышел, говоря с угрозой:

— Ну-ка, где они?.. Сейчас я их, сукиных сынов!

Оправляя фуражку с большой бляхой, он шел уверенной, грозной походкой. Когда он приблизился к толпе рабочих, на пеньке стоял Лопатин.

— …Революция, — говорил он, — не шутка, — Он взглянул в сторону Филатыча и улыбнулся. Тот, подбоченясь, стоял, закинув одну руку назад, и большими глазами смотрел на Лопатина. Лопатин продолжал размеренно — Мы должны помнить, что враг наш здесь, возле нас, в нашей стране; враг наш — это буржуазия, хозяева заводов, рудников, приисков. Вот мы с кем должны воевать.

Рабочие испуганно обернулись назад. Полицейский протискивался вперед сквозь густую толпу. Лопатин продолжал:

— Мы должны отмежевываться от всех тех, кто предает наши интересы и идет в союзе с буржуями.

— Именем закона — слезай с пенька! — крикнул Филатыч.

— Погоди, не мешай! Вот кончу, тогда уж и арестуешь, — сказал Лопатин с усмешкой.

— Смелый чорт, — проговорил кто-то.

К стражнику подошел матрос и спокойно сказал:

— Отец, не шуми, брось!

— Это как так?

— Да просто так! Тебе уж, пожалуй, пора на покой. Дай-ка сюда шашку-то! — Подошли еще два матроса.

Рабочие с любопытством следили, как матрос снял с Филатыча шашку, отстегнул револьвер.

— Отдохни, старина!.. Вот так, доброе дело. Чего зря лишнюю тягость на себе таскать.

Филатыч оторопело смотрел на матроса и не сопротивлялся. Наконец, пришел в себя и воскликнул:

— Н-нет, это насильство!.. Это… Это… Я-. Исправнику доложу… Ну… Ну, как я теперь?..

— Валяй! — весело ответил матрос, — валяй прямо к исправнику, а губернатору мы уже сами доложим.

— Так это как же так… А?!..

Филатыч заплакал.

— Не реви, все пройдет!

— Филатыч, как же ты теперь старухе своей на глаза покажешься в этаком виде? — спросил кто-то из толпы.

— Как ощипанный петух.

А разжалованный полицейский, потрясая в воздухе кулаком, кричал:

— Сказнят вас за это! — потом, обращаясь к толпе убитым голосом спросил: — Братцы, что же вы это смотрите?.. На ваших глазах опозорили мою голову седую Засудит теперь начальство меня.

— Никто тебя не будет судить. Иди на все четыре стороны, — сказал матрос, и, круто повернув его за плечи скомандовал: — Шаго-ом, арш!.. Ать-два, ать-два!

Филатыч, всхлипывая, как побитый мальчишка, зашагал в сторону скоробогатовской конторы.

— По команде пошел.

— Знает свое дело, — кричали из толпы.

Скоробогатов встретил Филатыча злой насмешкой:

— Телохранители вонькие! — сказал он, презрительно осматривая стражника с ног до головы.

— Макар Яковлич, как же это так?.. Один в поле не воин…

— Ну, некогда мне с тобой канителиться! Валяй по своему начальству — докладывай.

Макар оседлал лошадь и уехал в Подгорное.

Он бросился в Жандармское управление, но там нашел наглухо заколоченные двери с большими печатями.

Какой-то человек в штатской одежде преградил ему дорогу винтовкой:

— Куда?.. Проходи живо!

Жизнью управляли какие-то незнакомые люди с повязанными на руках красными лентами.

На другой день с утра на улицах Подгорного началось странное движение. Наблюдая из окна, Яков сообщил:

— Как есть, как в пятом году народ суетится.

Макар беспокоился. Рассказав отцу о собрании на Безыменке, он ждал, что тот скажет, что посоветует. Яков ничего не сказал. Он оделся и вышел.

— Пойду погляжу. Сегодня, говорят, с красным флагом пойдут.

— Почему ты мне ничего не сказал? — крикнул вдогонку сын.

— А я почем знаю, чего будет. Нашел советчика. Ступай к Сидьке Красильникову. Он тебе растолкует, а я что?.. — Яков ушел ворча: — Теперь отца узнал, а то: — «Тут не твое дело… Я знаю»… Вот и знай теперича.

Макар тоже пошел посмотреть. Он удивился, увидев Столярова в огромном шествии. Столяров с большим красным бантом, приколотым к лацкану пальто, шел без шапки в середине густой толпы и вел под руку даму, в большой шляпе и в горжете из чернобурой лисицы. Дама, улыбаясь напудренным полным лицом, что-то рассказывала Столярову.

Впереди их плыло знамя с лозунгом: «Да здравствует демократическая республика».

Опираясь на трость, Скоробогатов пошел тихонько рядом с шествием, пропуская людей и знамена. Люди пели:

Одни проходили, другие шли и пели:

Особенно надсадно пел один веснущатый рыжий парень, широко разевая рот, и сосредоточенно смотря в спину идущим впереди.

Группа пленных австрийских солдат несла большой плакат:

«Угнетенным народам нужна свобода».

Проходя мимо дома Столярова, Скоробогатов увидел в открытом окне Татьяну. Возле нее стояла худенькая белокурая жена Столярова. Татьяна бросила в толпу несколько живых цветов. Большая пунцовая роза упала на плечо Русинова. Макар остолбенел: рядом с Русиновым шла Мария Петровна Маевская и Ефим Сизов. Маевская была бледна и как будто стала выше ростом. У Сизова над головой колыхалось знамя и порой прикрывало его.

«Долой войну — вся власть советам», — прочел Скоробогатов. На сердце стало тяжело и тревожно. Он зашел к Столярову. «Выпить бы крепко сейчас», — подумал он.

Татьяна его встретила улыбкой. Румянец играл на ее всегда бледном лице. Скоробогатов исподлобья взглянул на жену.

— Ты это на каких радостях цветками обрасываешь?

— А что ж? — спросила Столярова.

— Ничего, только я чтобы больше этого не видал. — Он зло сверкнул глазами. Татьяна побледнела, выпрямилась и вышла.

— В социалисты записалась? — крикнул ей вдогонку Скоробогатов.

Запустив руки в карманы, он подошел к окну. Шествие лилось. Песни смешивались в общий нестройный гул.

«Вся земля крестьянам», — прочитал он надпись на проплывающем мимо знамени. Ему захотелось взять цветочный горшок и со всего размаху запустить в толпу.

— Правда, величественно, грандиозно? — проговорила жена Столярова.

Он обернулся, посмотрел на ее лицо с нездоровым румянцем на щеках, и сказал, сдерживая злобу:

— Для кого как…

— Замечательно!

Они наблюдали за шествием молча.

— За что вы обидели Татьяну Сидоровну?

— Не обижал я ее.

— Ушла она…

— Пусть.

Он не хотел и думать о жене. Маевская заслонила собой Татьяну. Его мучило неукротимое желание — увидеть Марию Петровну.

Пришел Столяров веселый и возбужденный.

— Видали? — спросил он, торопливо раздеваясь.

— Видал.

— Ну, как вам это нравится?

Скоробогатов усмехнулся и пожал плечами.

— Непонятно?.. Славная революция, которую мы так долго и терпеливо ждали! — сказал Столяров.

«Ждали, а не делали», — подумал Скоробогатов. Он вспомнил встречи у Маевских с Русановым, с Губковым, Лопатиным.

— Ну, а теперь что будет? — спросил он Столярова.

— А теперь?.. Теперь будет борьба…

— С кем?..

— С анархией!

На столе появилась бутылка крепкого коньяку. Столярова и худенькая черноглазая горничная приготовляли чай.

— Я думаю, что ты теперь должен получить депутатское место в Думе, — сказала Столярова.

— Ну, что — Дума! — отозвался муж. — В Думу я не пойду. Теперь мы пойдем в Учредительное собрание.

— Там и учредят порядок, — насмешливо проговорил Скоробогатов.

— Да!

Столяров заговорил, ероша пушистые волосы.

— Сегодня будет исключительно интересное собрание. Сегодня будет выбран наш местный орган самоуправления. Сегодня будем воевать!

— С кем?..

— С рабочей партией!

— Побьют они вас.

— У нас больше аргументов. Мы должны стать во главе руководства.

— Почему обязательно вы?..

— Эх, батенька мой! Интеллигенция — застрельщица революции. Право наше. Поедемте, Макар Яковлич! Для вас будет поучительно. Вы же профан в политике, а вам с вашим большим делом без политики будет теперь очень трудно.

— Нет уж, вы валяйте, а я на ваше собрание не пойду. Сам-то я здесь, а ум-то у меня там — на руднике.

И Скоробогатов рассказал Столярову историю на Безыменке. На лицо адвоката упала тень.

«Завинтились, обалдели», — думал Скоробогатов по дороге домой. — «Завели канитель!» Он заперся дома на ключ в своей комнате и открыл тяжелый сундук. Пересчитывая золотые монеты и пересматривая в желтых замшевых мешочках платину и золото, он думал: «Подожду сдавать. Дома лежит — хлеба не просит».

Утром, чуть свет, он уехал на Безыменку. Дорога почернела, оттаяла и лежала навозным бугром, проваливаясь под копытом лошади. Кой-где уже видны были на припеках большие проталины. Каллистрат, ерзая на сиденьи, рассказывал о вчерашнем собрании. Завалившись в угол кошевки, Скоробогатов слушал его.

— Шумели вечор долго, так ничего не порешили. Ляксандру Василича Столярова выбрали начальником милиции, а потом снова перебрали, — негож оказался.

— Почему?

— Да как выбрали, значит, ну, велели сейчас идти и Посадить в каталажку купцов — товары будто они припрятали, а он и говорит: «Не могу, говорит, — пока факты не представились»… Ну, и того… Выгнали… А Ефимка-то Сизов, какой говорок стал. Вышел и заговорил. Да так складно, каналья, говорил, как по-писаному.

— Про что говорил? — спросил Скоробогатов.

— А насчет всего говорил. Смело, каналья, говорил Вот и посмотри… Хм?.. Ефимка?.. Давно ли до нижней тубы сопля гуляла, а теперь говорит дельно.

Скоробогатов сердито его оборвал:

— «Говорил, говорил», а о чем я тебя спрашиваю?

— Да все насчет рабочего классу. Слобода, значит, теперь. Все-то не упомнишь. Гурька Сошников тоже злой ходит… Подошел ко мне вечор и говорит насчет Акимовских логов…

— Ну?..

— Ну, я-то что?.. Какое мое дело?..

— Чего он говорил?..

— Да много говорил, тебя поминал. Михайла Малышенко, говорят, из тюрьмы вышел. Настя-то, ревет от радости. Натосковалась баба, немудрено… Влип тогда парень, и ни с чего влип.

Каллистрат рассказывал все новые и новые истории. Он сидел в полоборота к Скоробогатову и все время переваливался на сиденьи, следя за ходом лошади. Его выжженный глаз странно мигал, а в морщинах пряталась улыбка. Скоробогатову казалось, что Каллистрат не договаривает, какая-то скрытая мысль не позволяет ему говорить откровенно с хозяином.

На прииске Макар несколько успокоился.

— Все обстоит хорошо, благополучно, — доложил Телышков. — Эти уехали… А шуму было много. Они сами-то меж собой несогласны. Мишка Лопатин да этот широкорожий матрос больно яры, а остальные говорили не то: «— Пока, — говорят, — власть у Думы». Мне солдат говорил: «Анархию разводить не дадим».

Через несколько дней рано утром Скоробогатов услышал настойчивый стук в дверь. Телышков, расстроенный, вбежал и, захлебываясь, скороговоркой выпалил:

— Макар Яковлич! Давай скорей одевайся… На Акимовские проехали старатели. Работать хотят там. Гурька Сошников меня обругал, назвал сукой.

Скоробогатов поднялся. Лицо его исказилось, потемнело.

— Вот время проклятое пришло! — жалобно сказал Телышков.

— Не ной! — злобно крикнул Скоробогатов. — Тебе чего больно стало?.. Убирайся отсюда к…

Телышков удивленно раскрыл глаза и боязливо вышел иэ комнаты.

Поспешно одевшись, Макар разбудил Каллистрата:

— Седлай лошадь!

Тихое весеннее утро грело землю. Местами уже густой щетиной проростали тонкие иглы травы. Осмотрев браунинг, Скоробогатов выехал на Акимовские лога.

Дорогой он нагнал Никиту Сурикова. Суриков поспешно и деловито шел, опираясь на толстый батог.

— Куда это ты торопишься? — спросил Скоробогатов.

Не сбавляя хода, Суриков сердито ответил, ткнув вперед батогом:

— Туда…

Скоробогатов догадался, что Никита тоже идет на Акимовские.

— Чего ты там забыл?

— Ничего не забыл, а надо, стало быть. Ты меня рассчитай. Я не буду больше у тебя караулить.

— А чего делать будешь?

— Чего делать? Робить надо! Вон эти все хотят робить, а я что? В поле обсевок, что ли?.. И мне, поди, места хватит.

— Где?

— Ну, а там. На Акимовских-то.

— А кто вам даст робить там? — сощурив глаза, сказал Скоробогатов.

— Спрашивать не будем… Кого теперь спрашивать?.. Слобода теперь ежели полная!

— Мои лога-то — сказал Скоробогатов, но в его голосе не было прежней уверенности. Он только сейчас подумал, что едет туда зря, что все равно ему ничего не поделать с народом, который хлынул на запрещенные места. Даже Никита и тот почуял какую-то свободу.

— Законов еще нету таких, чтобы брать чужое, — добавил Скоробогатов, помолчав.

— Ну, законы… Знам мы все законы… Народ теперь сам законы устанавливает, бают люди-то!

— Кто?

— Ну, не слыхал, поди?..

Не глядя на Скоробогатова, Суриков зашагал по влажной дороге, сердито тыча батогом в землю.

На Акимовских логах народу было много. Тут и там бродили оседланные лошади, обнюхивая голую землю У избушки, где когда-то жил Архипов, весело пылал костер, окруженный кольцом людей. Скоробогатов подъехал и дружелюбно крикнул:

— Мир на стану-у!

— Милости просим, Макар Яковлич! Иди, погрейся!

На пеньке сидел Михайло Малышенко. Черная борода густо обложила его подбородок, большие глаза освещали исхудалое лицо.

«Здорово вымотала его тюрьма-то», — подумал Скоробогатов.

Малышенко улыбнулся Макару и, глядя на ярко пылающий костер, тихо промолвил:

— Ну вот, тем лучше, что приехал.

У костра стоял Гурьян. Он только взметнул глаза на Скоробогатова и снова их опустил в землю, что-то обдумывая. При виде Скоробогатова по его лицу пробежала тень.

Тут же был и Суханов.

Скоробогатов не знал, с чего начать разговор. Сердце его усиленно колотилось.

— Ну, как дела, Михайла, когда приехал?

— Недавно…

— Выпустили?

— Выпустили, только не всех… Ты что, Макар Яковлич? Насчет ложков пригнал сюда?

— Да, насчет логов.

— Ну, как делаться-то будем?

Окружившие костер люди насторожились.

— А, по-моему, так и делаться нечего… Лога мои… Я их взял в аренду.

— У кого? — вызывающе крикнул Гурьян.

— У кого бы ни взял, на то документ имею.

— Теперь вашими документами только подтереться, — сказал Гурьян.

По лицу Скоробогатова разлилась краска.

— Погоди, Гурьян, — спокойно сказал Малышенко, — Ругаться мы не будем, а сделаем все так — честь по чести. — Он подумал и сказал: — Работать будем на логах-то Макар Яковлич! — И он спокойно посмотрел в его глаза.

— А право-то вы имеете на них?..

— По прежним законам не имеем, а по новым — так мы имеем… Да, имеем! — решительно сказал он, тряхнув головой.

— А, по-моему, так и говорить с ним не следует, — бросив злобный взгляд на Скоробогатова, сказал Гурьян и отошел бормоча: — Так бы я ему башку и размозжил.

— Так это как же?.. Выходит, теперь кто кого смог, тот того и с ног? — спросил Скоробогатов.

— Зачем?.. С ног сшибать не будем, — ответил так же спокойно Малышенко.

— Да так выходит. Понадобились лога — давай. А там и Безыменка понадобится.

— И возьмем! — крикнул Гурьян. — И Безыменку возьмем!

— Ну, это, пожалуй, не по плечу берешь, Гурьян, — сказал Макар.

— А вот возьмем!

— Нет, не возьмешь…

— Возьмем!

— Права на то не имеешь!..

— Прав не будет — добудем, катись отсюда, живоглот!

Гурьян приближался к Скоробогатову, втянув голову в плечи.

— Довольно попользовался, Макар Яковлич! — крикнул Суханов, — Теперь наше право.

— Народная земля-то, — подхватили из толпы.

Всех больше кричал Гурьян.

— Я пробу делал… Жилку отыскал, а он за взятку это место отхватил… Я хищником оказался.

— Хищники? Не мы хищники, а они. Мы честно робим… Мы старатели, все богатимые места отыскиваем, а потом нас по шапке, — поддержал кто-то из толпы.

— Нечего канителиться, за работу надо приниматься. Давай, Михайла, орудуй!

Малышенко, улыбаясь, молча стоял у костра. Скоробогатов, стиснув зубы, сел на лошадь. На Безыменку он не заехал, а прямой дорогой поскакал в Подгорное. По дороге он встретил отца. В нагруженной приисковым скарбом телеге, тот ехал горной дорожкой.

— Ты куда? — спросил Макар.

— Туда, на Акимовские!

— Воротись.

— Это пошто?..

Макар безнадежно махнул рукой.

— Народу туда насыпало много. Без всяких заявок начинают работать.

— Чтой-то? — испуганно крикнул Яков, и, хлестнув лошадь, погнал, не слушая сына.

***

Макар чувствовал, что почва под ним колеблется, и он стремительно катится по наклонной плоскости. Многие рабочие из забоя разбрелись. На Акимовских логах работали артелями и в одиночку, перебуторивали землю и даже подошли вплоть к логам на Безыменке. А Яков, потеребливая бороду, с каким-то затаенным торжеством говорил сыну:

— Обанкротишься!

С сыном он был теперь неласков, говорил презрительно, насмешливо.

— Детки блудят — родителев своих губят. Из-за твоих затей и я у народа не в почете. Как пес бездомный.

— С чего ты это взял?

— А с того же! С Акимовских-то меня шугнули из-за кого? Из-за тебя! Мироедом зовут. А какой я мироед? Ты там с ними заводил всякие художества, а я виноват. Ты блудил, а я окачивайся. Нет брат, так не пойдет. Выходит, что отец сыну сосед, если по разным дорогам пошли.

Макар зашел однажды в горное управление. Как всегда, он смело прошел в кабинет управляющего… и в недоумении остановился на пороге. На месте Ерофеева сидел новый управляющий — совсем еще молодой, чистенький человек. Скоробогатов потоптался и хотел уж было выйти, но окрик «зайдите!» его остановил. Скоробогатов сел в знакомое кресло, которое стояло здесь еще при Маевском.

— Да.

— Вы ко мне? — спросил управляющий.

— Да.

— Я вас слушаю.

Скоробогатов недоверчиво посмотрел на незнакомца: «То ли не управляющий — щенок белогубый!» Но все же рассказал ему, что взяли лога и грозят взять Безыменку. Управляющий слушал и шлифовал розовые ногти.

— Мне вас очень жаль… Это очень печальная история, но сделать я не могу ничего, — он пожал плечами. — Придется потерпеть, пока не уляжется эта канитель.

— Куда мне надо обратиться?

Управляющий пожал плечами.

Скоробогатов сердито сорвался с места и вышел, хлопнув дверью.

По дороге он догнал рабочих, которые шли и мирно беседовали:

— Николая спихнули, а теперь очередь доходит до буржуев, — говорил молодой смуглый рабочий своему спутнику, — закопченному каталю, в длинном фартуке и в прядениках.

— Вот я это же думаю, — отвечал каталь, — обидно как-то: крестьянам земля, а нам опять нет ничего. Раз у помещиков землю отобрали для крестьян, — нам давай заводы.

— Так и будет. Возьмут у них все фабрики, заводы, все, все… Все капиталы должны быть народными.

— А и верно… Отобрать бы все деньги у них да и разделить поровну. Я читал однова, только не помню, — рассказывал каталь, — сколько доходов получается — много. Вот бы отобрать да и разделить бы. Эх, и отхлопал бы я себе домик. Вот такую штуку еще никто не сможет придумать.

Скоробогатов шел позади и думал:

«Подставляй карманы!». Он ускорил шаги и, грубо толкнув того и другого, прошел в середине. Рабочие удивленно расступились.

— Тебе чего, нет дороги-то? — спросил его молодой.

Макар злобно глянул ему в лицо и поспешно пошел прочь.

Возвратившись домой в полночь, Макар открыл тяжелый шкаф и вынул замшевые мешки с платиной. Потом он вышел через задние ворота в огород. В окне подсарайной избы светился огонь. Он тихонько заглянул в окно. Каллистрат, склонившись над книгой, читал вслух. Слов разобрать было нельзя. Соседние дома, окутанные тьмой вырисовывались угластыми черными глыбами. Сладко пахло цветущей черемухой. Скоробогатов бесшумно пробрался за угол сарая и вынув платину, разбросал ее горстями на землю.

— Никуда не денется! — подумал он, — придет время, сниму верхний пласт, смою, — и все.

Он облегченно вздохнул и зашел к Каллистрату.

Тот изумился: Скоробогатов ни разу не заходил к нему в кучерскую.

— Ты чего это не спишь, полуночничаешь? — спросил Макар.

— А вот зачитался, книжка попала интересная.

— Про что?

— Да про жизнь. Раньше эти книжки-то запрещали нам читать, а теперь читаем, хоть бы хны!

Макар заглянул в книжку и прочел:

— Кравчинский «Энтузиасты».

Каллистрат, как бы оправдываясь, проговорил:

— В книжке-то все понятно, а заглавие непонятное, что это за энтузиасты. А в книжке все обыкновенно, правильно написано.

— Кто это тебе книжку дал?

— Ефимша Сизов.

— Сизов? — переспросил Скоробогатов, прищурив глаза.

— Он! Ефим.

— Зря читаешь эту дрянь, — хмуро сказал Макар, — ложись-ка, спи! Завтра рано на рудник поедем, — дорогой спать будешь.

— Не буду. Успею… Храпом высплюсь.

Спустя некоторое время Скоробогатов эту книжку увидел в руках Гриши. Выхватив ее, он грозно сказал сыну:

— Ты еще туда же лезешь?..

Потом строго сказал Каллистрату:

— Я чтобы этого не видел! Чтобы ты книжки моему Григорию не давал!

— А что такое?

— Ничего. А чтобы этого больше не было! Понял?

Между Каллистратом и Гришей уже давно завязалась теплая дружба. Каллистрат мастерил мальчику лучки, самострелы, а Гриша таскал в кучерскую белый хлеб, пироги. Сидя в маленькой избе, они пили чай и беседовали.

Каллистрат чутко прислушивался к рассказам Гриши, удивленно говоря:

— …Земля круглая? Значит, люди на ней торчат, как гвозди на мячике. Гхм, ловко. А раньше нам никто об этом не говорил, да где и слушать! В лесу родились, пню молились, венчали нас вокруг ели, черти пели.

У него появилась ненасытная любовь к книгам. Он их брал где только было можно. Каллистрат прочитал все Гришины учебники. Больше всего ему понравилась история. Читал он ее запоем, просиживая до рассвета. Утром, встретив Гришу, говорил:

— Раньше цари-то как жили! Воевали да свадьбы играли. Поэтому видно ничем и не занимались хорошим, что народ-то был темный. А вот теперь не то, стало быть. Царь пока пировал — терпели, а как войну затеял — шуганули с престола-то.

Он посещал собрания и после каждого собрания рассказывал своему товарищу-подростку, что слышал:

— Вчера был в школе… Ты не был?.. Я был… Ой, и резались здорово большевики с меньшевиками. Иду я с собрания и думаю: моего бы хозяина Макара Яковлича туда бы — послушать… Хлестко!… Люблю на собрания ходить… Поучительная штука. Гляжу я на людей, и думаю: как люди умеют пользоваться разумом. Совсем еще молоденький — прямо еще парнишка, а говорит! Как по-писаному читает. Расхлестал вчера меньшевиков в доску. Умеет на людей словом действовать.

Гриша решил тоже побывать на собрании. Он выпросился у матери к товарищу, а сам пошел с Каллистратом. Поздно вечером они возвратились домой. Каллистрат спросил:

— А что, если твоего отца потревожат?

Гриша задумчиво посмотрел на Каллистрата, а тот, улыбаясь, добавил:

— А ведь потревожат. Дело-то к тому гласит!

Собрание произвело на Гришу сильное впечатление.

Он как-то притих и будто повзрослел.

Вечерами, когда отец был дома, он внимательно следил за каждым словом и движением его. Макар, не замечал сына. Вообще, сын рос в стороне и не чувствовал привязанности к отцу. Как-то Гриша смело подошел к отцу и спросил:

— Ты, папа, — буржуй?

— Что-о?..

— Ты буржуй? — повторил сын.

Скоробогатов позеленел. Он схватил сына за руки.

— Ты откуда это взял?

Прикусив нижнюю губу от боли в руке, мальчик смотрел на отца и молчал. Макар, встряхивая Гришу, спрашивал:

— Ну, кто этому тебя научил?.. Говори… Каллистрат? Выгоню… сейчас же выгоню!

Скоробогатов отбросил мальчика и направился к выходу. Гриша ухватился за отца. Макар остановился и, взяв подмышки сына, старался его оторвать от себя. Гриша неистово вскрикнул и вцепился острыми зубами в руку отца.

— Уйди прочь, стервец!

На крик прибежала Татьяна. Она, бледная, взяла Гришу и отвела в сторону.

— Этого еще не хватало, чтобы дитя бить! — проговорила она, прижимая к себе дрожащего сына.

— Убью и спросу мало будет! — не своим голосом крикнул Макар.

Как-то Скоробогатов, въезжая во двор, увидел Гришу с деревянным ружьем на плече. На фуражке его была пришита красная лента.

— Это что значит? — спросил Макар.

— Я — красногвардеец!

Гриша маршировал под открылком сарая.

— Красногвардеец, а штаны крепкие, — насмешливо сказал отец. — Ты худые надень, у них у всех штаны-то безо вток.

Гриша не обратил внимания на насмешку. Он выбежал на улицу и с ребятами стал играть в «Красную гвардию». Отец, стиснув зубы, крикнул Татьяне:

— Полюбуйся, чем твой сынок занимается!

— Это должно быть, — Каллистрат, — ответила жена. — Но ты не трогай его. Я почему-то боюсь этого человека.

— И бояться нечего, — выгоню и все тут!

На другой день Каллистрат, забрав свой сундучок с пожитками, ушел из скоробогатовского дома.

Провожая Каллистрата, Яков укоризненно качал головой.

— Совсем белены объелся… Ну, с какого это угару Каллистрашку прогнал?

Спустя несколько времени Макар, выглянув из окна, увидел Каллистрата, — тот шел в отряде красногвардейцев под винтовкой.

— Достукался, — проговорил Макар. — В кошомное войско попал. — Он ядовито усмехнулся, говоря Татьяне: — Полюбуйся-ка, — солдат! Стрелок кривоглазый!

Каллистрат посмотрел на скоробогатовский дом, что-то сказал товарищам и расхохотался.

 

XXXI

Прииск замирал. Скоробогатов ходил хмурый. Телышков бегал по увалу смотря, как разрез снова наполняется водой.

Зато ниже разреза жизнь так и кипела. Там ходили спутанные кони, позвякивая боталами, а у правого берега котловины земля бугрилась свежими кучами песков. У одной из шахт на воротке работал Никита Суриков. Скоробогатов, слоняясь возле своего погибшего хозяйства, зашел как-то раз к шахтам и спросил Сурикова, указывая на квадратную яму:

— Там кто?..

— Пал Максимыч, — не глядя, ответил Никита.

— Как?..

— Пал Максимыч, говорю. Не знаешь, что ли, какой? Костяной да жиляной, — Суриков при этом недовольно взглянул на своего прежнего хозяина. У Скоробогатова на лбу вздулась жила. Заглядывая в шахту, он крикнул:

— Эй, — кто там, вылезай-ка!

— Пошто? — отозвался голос из шахты.

— Ну, надо, стало быть!

— А ты кто такой?

— Макар Яковлич, — сообщил Суриков.

— Принимай!

Зацепившись одной ногой за бадью, из шахты вынырнул Суханов.

— Ну, в чем дело? — сердито спросил он Скоробогатова.

— Кто разрешил тебе здесь работать?

— Сам разрешил.

— Это как так?

— А просто так…

— Выметайся! Мое это место.

— Не твое, — а наше — народная земля. Не стало теперича вашего брата — хозяина. Все мы одинаково теперь хозяева. Недосуг с тобой балакать… Давай, Микита, спущай!

Суханов, бойко вскочив в бадью и ухватившись за веревку, стремительно спустился в квадратный зев шахты.

Глядя на затопленный разрез, Скоробогатов мысленно подсчитывал свои запасы, и раздумывал о том, как бы поправить дело. Наконец, он напал на новую и как будто верную мысль. Макар оседлал лошадь и поехал на Глубокий.

— Драгу… паровую драгу поставлю на разрез. Лучше еще будет, дешевле, — соображал он, пробираясь узкой тропой к деревне Прохоровке.

Дорожка вилась в лесу узкой полоской; то ныряла в мелкую сосновую веселую поросль, то шла меж стройных смолистых колонн, а иногда, вырвавшись из бора, устремлялась на плешивый шихан горы и оттуда убегала в темные трущобы долин. Ясный июльский день опахивал лицо легким дыханьем ветра. Пахло жженой хвоей. С гор можно было видеть в разных местах смутные дымовые завесы: горела глухая уральская рамень.

Огромной котловиной протянулся лог Глубокий. На гладкой, горящей на солнце, запруде дымила драга. Она, как угловатое тяжелое животное, запустив в воду свой стальной хобот, высасывала лучшие соки земли, вздрагивала от удовольствия, жадно выла, сбрасывая по транспортеру назад смытую гальку. Мутная вода позади нее булькала, вскидывалась вверх.

Макар приостановил лошадь и долго следил за работой этого чудовища. Раньше почему-то он не знакомился с этой машиной, хотя знал, какую огромную пользу она приносит. Вдруг он заметил, что у трубы на высоком шесте колыхается большое красное полотнище. «Везде натыкали красных тряпиц…» — подумал Макар.

Он прошел в контору прииска к управителю Моржевичу. Это был рослый русый инженер в мундире и больших болотных сапогах.

— Драгу строить? Это можно! Если у вас есть лишние, ненужные вам деньги, — валяйте! — говорил Моржевич.

Движения его были торопливы, беспокойны. Разговаривая с Макаром, он быстро что-то писал. Перо бегало по бумаге, скрипело, мазало. Скомкав листок, он бросил его в корзину, взял новый, кинул ручку, схватил карандаш, крикнул:

— Клим!.. Клим!..

На зов торопливо вошел суетливый низенький мужичок.

— Сколько раз я вам говорил, чтобы карандаши были отточены. Чорт знает, на что это похоже!

Клим схватил карандаши и ушел, а Моржевич продолжал рассказывать Скоробогатову:

— Канитель… Старатели совершенно отбились от рук. Лезут в дражный район, где им совершенно запрещено работать, а рабочие… Вы где ехали? Через Веселый Камень?

— Да.

— Вот… Видали на Глубоком драгу?

— Видел…

— А тряпицу красную видали на трубе?

— Видел.

— Вы как думаете, что это?

Макар промолчал.

— Новые хозяева нашлись, — сказал Моржевич.

— Кто?

— А кто на этих драгах работал — рабочие — и на втором номере, и на четвертом, и на восьмом… Зараза… Объявили себя хозяевами.

— Гнать!..

— Гнать? Попробуйте! Меня выгнали с драги на Глубоком.

Моржевич, подписав бумажку, торопливо вышел. Скоробогатов услышал его голос:

— Гони, не жалея ни себя, ни лошади…

Скоробогатов понял, что делается на Глубоком. Тяжело вздохнув, он поднялся с кресла… Как-то неестественно усмехнувшись, Макар проговорил глухим, потухшим голосом:

— Значит, и я теперь пролетария!..

***

На драге номер первый, что стояла в логу Глубоком, шел митинг.

Драга не работала. Рабочие столпились у элеватора. С железного помоста, держась за перила, говорил Сизов:

— …Немедля, сейчас же мы должны установить строгий контроль на производстве… В Совет рабочих депутатов нужно сейчас же ввести представителей от беднейшего старательского населения. В союзе с ним мы укрепим завоевания революции и поведем дальнейшую борьбу…