На другой день Ахезин не приехал… Грохота заполнились — нужно было делать сполосок.

— Не едет, мокрица, — ворчал Макар.

Вечером он поехал на Глубокий, но и там Ахезина не нашел. Утром отправился в Подгорное. Проезжая мимо губинского дома, он посмотрел на окна, подумал: «Разве заехать к Ивану Порфирычу?..» Но к Губину не заехал, а направился к Ахезину.

Дом Ахезина стоял на бугре, обросшем зеленой травкой. Двухэтажный, деревянный, он почернел от старости и накренился одним углом, отчего окна с сизыми стеклами перекосились. Макар постучал в старые деревянные ворота. Вышла Поля, дочь Исаии, крепкая, смуглая девица. Ее темносерые глаза бойко бегали, рассматривая Скоробогатова. Над верхней губой пробивался чуть заметный пушок, как у молодого парня.

— Вам кого? — грубовато спросила она.

— Исаия Ивановича… у себя он?..

— Дома, заезжайте!

В красной рубахе, выпущенной из-под черной стеганой жилетки, в тиковых штанах, в опорках на босую ногу, Ахезин вышел во двор.

— Гость? — воскликнул он. Лицо его сморщилось в торжествующую улыбку. — За мной приехал?..

— За тобой!

— Доводочку?.. Знаю… Занедужилось мне что-то… Давай заходи в домишко-то.

Поднялись наверх по кособокой и скрипучей лестнице. Пол в сенях был щелистый, покатый.

В комнате Макара обдало густым запахом ладана. В углу стояла большая божница с иконами, обвешенными полотенцем с красными каймами. Под божницей чуть дымилась медная кадильница.

— Что у тебя покойником пахнет? — спросил Макар.

— Все живы и здоровы. А что ладаном-то припахивает, так это я только сейчас помолился… Садись, давай, Макар Яковлич, гостем будешь.

Исаия говорил ласково, со скрытым торжеством. Змеиные глазенки его поблескивали.

«А ведь и врет, что издыхает… Кочевряжится… Срывку ждет», — подумал Макар.

Сев на табуретку и зажав желтые с надутыми жилами руки в тощие колени, Ахезин, покачиваясь, заговорил:

— Вот погляди как живу! Беднота кромешная.

— Вижу.

— Да, так. Ровненько живем, — ни шатко, ни валко, ни на сторону… Не скачем из бедноты в богатство, из богатства в бедноту.

— Можно лучше жить.

— А оно спокойнее так-то живется, Макар Яковлич, когда людям одинаковым кажешься, незаметным. Не пялят глаза-то, не замечают, что есть такой-то человечишка на земле, а мне больше ничего и не нужно.

— Понимаю.

— Н-да… На руднике-то зря чешут языками, что Ахезин лопатой платинушку гребет. Говорить что угодно можно, но труднее всего у людей правда выговаривается. Она, видишь ли, милейший мой, как-то вязнет во рту… А мне, впрочем, наплевать! Пусть что угодно говорят! К сухой-то стене не прильнет. Христос терпел и нам велел.

«Сирота казанская», — подумал Макар.

А Исаия продолжал, смирненько сидя в темном углу:

— Ладно, живем и на это жалованьишко, хоть и не корыстно — тридцать пять рублишек… Ну, а где больше-то возьмешь? Потихоньку.

В комнату вошла черноглазая девушка.

— Вот у меня дочка — Марьюшка, — встрепенулся Исаия, — а та, что тебя впустила, младшая — Поля. Давай-ка, Марьюшка, нам что-нибудь закусить… Макар Яковлич с дороги, поди, заголодал. Домой-то не заезжал?

— Прямо с рудника к тебе.

— Ну вот!

Маша, посмотрев на Скоробогатова, чуть вспыхнула. Лицо ее было темное, худенькое, с кроткими глазами, с тонкими полукругами бровей. Волосы вороные, блестящие, плотно прилегали к голове. Она робко подошла к Макару, подавая руку, слегка присела, пригнув колени.

Макару это показалось смешным и странным.

Тихо она ходила и подавала на стол закуску. Половицы под ней так же покорно и тихо поскрипывали.

Вошла жена Исаии, такая же тихая, как и Маша.

Жена и дочери молча сели за стол. Каждый взгляд, каждое движение Исаии было им понятно.

— Графинчик принесите да долейте в него… Анись-юшка, добавь-ка щец-то!

Молча, четко и осторожно исполняли каждое приказание Ахезина. Осторожно ступали, осторожно садились, точно боялись тряхнуть стол.

Макар тоже осторожно пододвинулся к столу.

Но после двух стаканов водки он стал смелей и пристально уставился на Машу. Когда их взгляды встречались, она слегка краснела.

«Славная, — подумал Скоробогатов, — только худа больно — переломится».

Полиного смелого взгляда он не мог выдержать, отводил глаза. Поля замечала это и слегка улыбалась.

Исаия незаметно наблюдал острыми глазенками за Макаром и за дочерьми. Вдруг он стукнул ложкой по столу.

— Глазами не перестреливайтесь, за трапезой сидите… Божий дар жрете…

Потом, обращаясь к Скоробогатову, спокойно проговорил:

— Ты уж не обессудь! Детей я своих держу в страхе и послушании.

— Ты чего это сдурел? — тихо вмешалась жена Ахезина.

— А ты молчи, не потачь!.. Я знаю, что делаю. Пока я здесь хозяин!

Поля и Маша густо покраснели и вышли, а Исаия продолжал:

— Ты уже извиняй меня, Макар Яковлич, на моем угощении. Уж чего есть, то и ешь. Вы ведь теперь тысячники. Знаю, что тебе не глянется эта еда… Вон какой Домище-то схропали… Только, смотри, не закопай его… Отец-то твой много домов закопал.

После обеда Ахезин повел Скоробогатова в огород. Там и показал ему беседку, сплетенную из прутьев куполом. Вокруг нее разрослись тыквы и протянули свои плети вверх по прутьям беседки, спуская круглые плоды в беседку.

— Вот у меня огурчики растут, тыковка… Кашку я люблю из нее. Вот картошечка, лучок… Оно все свое-то, не с купли-то спорее выходит — незаметно как убывает.

«Что он лясы-то точит? — подумал Макар, — тыквы да картошка, а о деле ни гу-гу».

Несколько раз Макар начинал говорить о том, что нужно ехать на прииск, но Ахезин уклонялся. Заговаривал о другом. Идя по огороду, он продолжал:

— С соседом вот не лажу… Оно и грешно на соседнем деле вздорить, а приходится. Поларшина у меня землишки отхватывает. Я столбики для городьбы на меже поставлю, уеду на рудник, а он без меня выдергает их да на свои натычет. У меня план, у него план, и планы на поларшина не сходятся. Плохое управление стало — путаница выходит какая-то. Наши-то заправилы изблудничались, как крысы, грызут нашего брата. Приглашу их обмерять свою усадьбишку — и усадьбишка-то не корыстна — клин, а как обмеряют, так из кармана трешка и чухвысь! По-моему рассудят, христопродавцы! К соседу придут — с него три целковых слупят, и на меня, как козлы — бодаться! Вот уж пять, почитай, годов судимся из-за поларшина, и правды найти не можем. Я знаю, чем тут пахнет. Долгоязыкие-то слушки и до них дошли, что у Ахезина, у Исаии Иваныча, деньжищев — куры не клюют, ну, и ладят, это, пообедать, а будто я не чую. Нет, брат, с меня больше трешницы не получишь. Правда настоящая на моей стороне.

Ахезин тихонько шел по меже, утопая по колени в густых зарослях большелистного репейника, чернобыльника и крапивы.

— И чего канителишься-то, коли на меже репейник да крапива растут? — прихмурив брови, сказал Макар.

— Эх, милай! Тут дело не в репье и не в крапиве, Макар Яковлич, а дело в правде: мой полуаршин не тронь, отдай, а то, потеряешь.

— Ну, так вот что, Исаия Иваныч, — заговорил решительно Скоробогатов, — я не репейник к тебе пришел смотреть, а об деле говорить.

— О деле поговорим, погоди… Не торопись! Ты у меня редкий гость. Пойдем-ка в беседочку! Сядем там рядком да поговорим ладком!

Исаия юркнул под прутья, Макар, пролезая за ним, чуть не своротил беседку своим широким плечом.

— Ну, так вот, Макар, огурец ты мой, Яковлич! — заговорил Ахезин, поглаживая бороду и закручивая ее шильцем, — как я думал, что ты меня найдешь, так оно и вышло. Узнал теперь, где Ахезин живет?

— К Губину бы заехал, тот без зову бы тебя турнул!

— Это можно было бы, коли в задор бы пошел со мной. А ты не имей сто рублей, а имей сто друзей. Так-то! Эту мудрую пословицу не зря придумали. Она хоть и стара, да живуча. Мы вот с твоим отцом, с Яковом Елизарычем, смолоду знали друг друга, и большими приятелями были, когда еще он на Вилюе старался… Хорошо ладили с ним дела, а ты вот не такой статьи человек, — в тебе какая-то гордость сидит да упорство… а бестолковое! Парень ты хороший, а дури в тебе набито, хоть отбавляй. Так ты далеко не уедешь, если обходить людей будешь, а я ведь не пустое место. Какой ни на есть, а человечишко, хотя и пустяковый, а все же шевелюсь и мозгишками мало-мальски ворочаю. И контора мне доверие делает. Старшим штейгером меня именуют. Чуешь?

Макар сидел и слушал, глядя в землю.

«Старая бестия», — думал он.

— Ты думаешь, я не знаю, как вы Аркашку-то обделываете? И Аркашку-бабника знаю, и Фимку вашу знаю. Все знаю. Правда, контору не испучишь тем, что достал и отдал, да делать, как ты делаешь, я не люблю. Я, брат ты мой, на прямую иду, на правду!

— Не я тут воровство завел, а отец.

— А ты, поди, все честно дело делаешь?

— Конечно, по правде надо, — сказал Макар, но тут же почувствовал, что слово «правда» у него прозвучало так же фальшиво, как у Ахезина.

— Бона куда понес. Как разудалый пес воробья на заборе облаял, а лисичку и не приметил! Ты, поди, думаешь, если по-твоему делать, так хорошо будет? Эх-ты-ы! Чем ведь удивил! Знаю я, дорогой мой, какая правда Живет возле золотишка и платинешки… Правда. Эхе-хе-Хе! — дробно захохотал Исаия. — Говоришь правду, а ее не знаешь. Ты спроси у меня… я тебе расскажу настоящую-то правду, а я знаю такую, которой вся ваша родня не нюхивала. Я этой правдой даже перед богом могу похвастаться. Дурачок ты еще, Макарушка — мало-мальский человечишка, першинка ты еще пока что.

— Ты мне не подкатывай турусы-то на колесах, а говори, что тебе надо? — нетерпеливо сказал Макар.

— Ты погоди, не егози, не ерзай, — штаны протрешь, а без толку, — спокойно проговорил Ахезин, скосив острые глаза на Скоробогатова.

— Уж, коли на то пошло, так я тебе скажу. Поминай Ахезина! Скажу тебе настоящую нашу правду, тебе надо ее сказать, ты человек, — встаешь на крепкие ноги. Тебе она пригодится для будущего. Говорить, что ли?

— Ну, говори!

— То-то, смотри. Платину кто на Безыменке нашел?

— Я…

— Ну вот, а земля чья?..

— Казенная, заводская…

— Нет… Не казенная, а князя Антуфьева.

— Ну, его, что ли?

— То-то… А кто ему эту землю дал?..

— А я почем знаю… По закону, стало быть, ему принадлежит… Ты чего это, на экзамент меня сюда позвал?

— Погоди, не ёрься… По закону, говоришь?.. Эх, ты— законник несходный! А я вот иначе знаю!..

Макар с недоумением посмотрел на Ахезина.

— Чего смотришь? — спросил тот.

— Не понимаю тебя…

— И не понять, потому что еще не допрел малость, — Исаия помолчал, поколотил пальцем по носу и вкрадчиво сказал: — Божья земелька-то… Князь Антуфьев сел на нее потому, что он князь… Золотишко и платинешку в нее не положил, а берет… Тоже потому, что он есть князь, а ты — так себе… Ты ее отыскал, а вот без его разрешения брать не имеешь права… Понял?.. — Исаия, сморщив лицо в улыбку, хлопнул по колену Скоробогатова.

— Что бельма-то на меня вытаращил?.. Я, брат ты мой, знаю, как по-настоящему размыслить. Знай теперь, каков я человек. И не боюсь, что тебе это сказал. Мучеником умру за эту правду.

— Поэтому выходит — в контору можно и не сдавать?..

— Ну, ну… Больно уж ты храбрый! Ишь, ведь что придумал! Нет, постой! Быстроту свою спрячь, и упрямство сломи, а за Ахезина держись обеими руками. Так-то,

Ахезин торжествующе улыбнулся.

— Контору, брат, тоже забывать нельзя — законы установлены… Хотя не бог законы устанавливает, а человек для пользы своей… Понял? Вот, видишь, еще я тебе новую правду сказал, которой ни ты, ни твои родители не нюхали, а все это потому, что полюбил тебя… Ладно ли я говорю?

— Кто тебя знает?

— Не понимаешь? Ну, поезжай! Жить будешь — разнюхаешь, что к чему гласит, а завтра я подъеду по утру… Хоть ты здорового мне тыкаля подсветил, да уж я ладно, стерплю… Потом на полюбовном деле сойдемся… Якову Елизарычу передай от меня приветствие…

Макар зашел еще раз в комнату, выпил стакан водки — «посошок» — и, попрощавшись, уехал.