В день приезда Маевской на Безыменку появился на прииске и молодой машинист с Глубокой — Лопатин. Это удивило всех. Смолин считал, что «они сюда приехали не зря». Лопатин и Маевская разговаривали, как давно знакомые люди, обсуждали что-то серьезно и деловито.

Догадки хмурого забойщика еще более подкрепились на другой день.

Маевская внезапно заговорила с ним. Смолин сначала смутился, но, слушая ее простую речь, в которой сквозило желание знать о положении рабочих на прииске, оживился и почуял, что- возле него стоит человек, которому он по какому-то внутреннему побуждению должен рассказать все. На прииске было много такого, что интересовало Маевскую. Рабочие работали почти от зари до зари, доставая платину, сами ходили в лохмотьях, полубосые, спали в дымных, душных казармах. Лишенные всякой помощи, болели ревматизмом, пьянствовали, из-за пустяков били друг друга, хозяева относились к работницам «просто», и эта «простота» часто доходила до цинизма.

Маевская собрала группу работниц и пошла с ними в бор за ягодами. Работницы сначала держались несмело, осторожно, но потом освоились. На обратном пути Маевская, раскрасневшаяся, сияющая, шла и пела вместе с девушками:

Яков сначала оторопел при появлении нежданной гостьи «управляющихи». Скрывая в рыжей бороде двусмысленную улыбку, он спросил сына:

— Ты это зачем привез сюда эту барыню?

Макар промолчал. Яков, не дожидаясь ответа, добавил:

— Чужая баба, да еще мужняя — насмока, — мотри!

Полинарья на этот раз была тоже на прииске. Она, поджав губы, процедила сквозь зубы:

— И на барыню не походит. Тьфу… И табачище лопает.

Но через некоторое время Яков, очевидно, передумав, сказал:

— Конечно, тут плохого нет, ежели через нее наладить дело с арендой.

Макар, прихмурив брови, сердито проворчал:

— Вас я не спрашиваю, и не спрошу, как поступить с арендой.

Боясь рассердить сына, Яков озабоченно сказал:

— Все равно делать-то надо!

— Все уже сделано…

— Ну, коли сделано, так за коим лешим еще валан даться с этой бабешкой? Добился чего надо, и пошла к чомору. Никакого уважения к хозяевам, нажрется и лба не перекрестит…

— И разговаривать с нами не хочет. Точит же лясы-то с девками, да с Сенькой Смолиным, — перебила Полинарья.

После бессонных ночей Макар отупевший бродил по прииску без дела. Мысли о постройке и машинах остыли, отодвинулись…

Маевская жила на прииске, как бы не замечая Скоробогатова. Макар издали за ней наблюдал. В светлосером клетчатом костюме, туго облегающем ее аккуратную стройную фигуру, в светлосером кепи с большим козырьком над загорелым лицом, она была совсем другой. Ему казалось, что это не та Мария Петровна, которую он знал, а молодая, цветущая задором и здоровьем, женщина.

Змейками заползали в душу зависть и ревность к непрошенному гостю — молодому машинисту Лопатину. «Что он?.. Рабочий! Такой же, как Смолин, Гурька, Крюков и все прочие, — размышлял Скоробогатов. — И пусть этот сверчок знает свой шесток!» Скоробогатов считал себя человеком, который влияет на жизнь, поворачивает ее в ту сторону, куда ему нужно. Его оскорбляло, что Маевская предпочитает Лопатина.

Макар шел к Холодному ключу, желая встретить Маевскую. Был теплый вечер. В затихшем лесу ползли неясные шорохи да напевала муха, засевшая где-то в паутине. И на прииске было необычайно тихо. Не горланили песни, не выла гурькина гармошка. Костры не пылали, а курились тонкими струйками сизого дыма. У грохота, в дыму дымокурки, привалившись к колодине, сидел Суриков, обняв свою балодку. Он не видел и не слышал, как сзади подошел Макар.

— А где у нас сегодня люди, никого не видно, — спросил Скоробогатов.

— А кто их знает… Ушли куда-то… Все куда-то ушли… Должно — с этой ушли…

Макар понял, о ком говорит Суриков, и внимательно поглядел в лицо сторожа. Никиту он уже давно не видел и почти забыл о его существовании. Суриков изменился и сильно постарел. Густая борода его «перекрасилась», — в ней блеснула седина. Конец носа округлился, стал сизым, пористым, мясистым. Только глаза остались прежними — сонно-ленивыми.

— С утра сегодня шушукались!

— Кто? — спросил Макар.

— А эти… По-моему, зря эта бабенка здесь околачивается. Ну, хороводилась бы с бабами, а то и мужиков под свою лапу забирает. Мишка Лопатин тоже туда прошел. — Суриков показал балодкой в сторону горы.

Макар слушал с немой досадой.

И в самом деле, жизнь на прииске с приездом Маевской изменилась. Рабочие вдруг стали молчаливыми, особенно Смолин. Он даже перестал с Макаром здороваться.

— Чу! — вдруг встрепенулся, приподняв бровь, Суриков.

— Опять поют. Как обедню служат там!.. Слышь?..

Макар насторожился. До слуха долетели далекие звуки незнакомой песни. Она то замирала, то взлетала. Суриков поднялся и побрел по тропе, а Макар, пробравшись сквозь перепутанные заросли черемухи, пошел, навстречу песне. Она приближалась и теперь была уже знакомой. Хор девичьих голосов будил тишину засыпавшего леса.

По направлению к новым работам, отделившись от дара, шла группа людей, о чем-то горячо споря. Макару послышалось свое имя. Он неуверенно пошел навстречу поющим девушкам.

Из-за перелеска вышла Маевская в сопровождении работницы Насти, тихой незаметной девушки. На розовом лице Маевской играла улыбка. Она распахнула жакет, кепи сбилось на затылок. Смело шагая, Мария Петровна подошла к Макару и, взяв его под руку, спросила, весело заглядывая ему в глаза:

— Вы что тут разгуливаете?

Макар, почувствовав мягкое прикосновение руки, немного растерялся:

— Да… так… Подслушал, что вы поете, и пошел.

— А мы ходили гулять. Замечательно у вас здесь. Красивые места!.. Не ушла бы я отсюда… Но пора… Вы меня проводите домой?..

— Можно!..

Весь остаток вечера она гуляла по прииску с Макаром, живая, разговорчивая.

Скоробогатов забыл и ревность, и обиду. Но его тихонько пощипывал стыд при воспоминании о том, что было в грозу, в покосной избушке.

На утро он уехал с Маевской обратно в Подгорное. Макара удивляло внимание Марии Петровны к рабочим. Он охотно согласился дать деньги на нужды рабочих. Доставая из бумажника несколько крупных кредиток, он думал о близости с этой женщиной.

Прощаясь с Макаром, она обожгла его взглядом смелых глаз:

— Ну, будем друзьями!

Оставшись один, Скоробогатов проговорил вслух:

— Разорюсь, а своего добьюсь!

Но дни шли, а Маевская попрежнему оставалась недоступной. Она была ласкова, иной раз жаловалась ему на неудачи в жизни, на мужа:

— Вы думаете, я довольна жизнью и счастлива? Нет!

Откровенность сблизила их. Макар уже не завидовал Маевскому. Тот удивлял его странным отношением к жене, особенно, когда был пьян. Глаза управляющего в это время, стеклянея, расширялись, брови напряженно поднимались, образуя крупные складки на высоком узком лбу коротко стриженной русой головы. Сопя носом, он говорил:

— Баба хороша тогда, когда ее мало знаешь, а когда раскусишь, так одно и то же. Все они…

Макар мысленно сравнивал Маевскую с женщинами, которых знал. Она ему казалась особенной. Маевская притягивала его к себе, заставляла трепетать и в то же время вызывала какое-то новое чувство уважения к женщине.

Макар удивленно слушал откровенные речи управляющего, думая:

«Из бар, а ругается, как Никита Суриков».

Противно было слушать, когда Маевский говорил о женщинах; Скоробогатов молчал, недовольно супясь. Противоречить он не решался. Маевский затягивал дело, — Безыменка еще не была закреплена за Скоробогатовым. Макар знал, что Маевский греет руки возле тугого его, Макарова, бумажника. Вокруг Скоробогатова теперь появлялись все новые и новые люди, которым прежде не было дела до него. Все они пришли с Маевским.

На тройках, с бубенцами, на Безыменку приезжали незнакомые люди. Они по-хозяйски располагались, пили, ели, горланили песни. В этих пирушках рабочим места уже не было. Они издали смотрели на гостей.

Яков, самодовольно поглаживая начавшую серебриться бороду, говорил:

— Хотя и не нашей статьи люди, а время с ними провести приятно.

Он распоряжался насчет угощения. Слушая их развязные, подчас непонятные ему, речи, он таращил глаза, глуповато улыбаясь, и отходил осторожно на носках, точно боялся вспугнуть их веселье стуком своих приисковых сапог. Он старался напустить на себя важность, но это у него не выходило. Макар недовольно встречал «наезжан».

— Ты не сердись, — уговаривал его Яков, — с ними лучше… По нашему капиталу теперича нам и образованность нужна.

Но Макар его грозно обрывал:

— Знаю я, что делаю. Не время возиться с этой шушерой. Мешают они мне.

Но гости не обращали внимания на хозяев. Они брали у Макара лошадей, брали рабочих для облавы на зайцев. Толстый исправник Тугоухов бесцеремонно просил у Скоробогатова денег «до завтра». Макар, скрепя сердце, давал. Тут же вьюном вился тощенький, чахоточный письмоводитель с изношенным бритым лицом — Сычев. Он припугивал Якова:

— Вы его высокоблагородие уважайте, он всему голова, вся сила в нем.

Яков поил Сычева водкой и давал денег, говоря:

— Так уж, Ксенофонт Листархыч, похлопочи, в случае чего, словечко замолви.

Скоробогатов-младший Сычева не любил.

Однажды Сычев, пошатываясь на тощих ногах и назойливо глядя в глаза Макару светлосерыми, пустыми глазами, важно запустив руки в карманы, сказал:

— М-мы очень снисходительны к мужику… Ты не забывай, что ты мужик…

Макар, приподняв бровь и прищурив глаз, насторожился, а Сычев, раскуривая папироску, продолжал:

— Мы все можем устроить — и аренду и все!

— Ну, каждый сверчок знай свой шесток! — обрезал его Скоробогатов и отошел.

Как-то, выехав с прииска вместе с шумной компанией пьяных гостей, Макар молча слушал, как Маевский и главный бухгалтер Осокин — высокий, чернобородый гордый человек, сидя в коляске, беззаботно горланили незнакомые песни. Ему обидно стало, что эти люди, напившись у него, не замечают его присутствия! Рядом с Макаром сидел Семен Смолин. Прихмурив сросшиеся брови, забойщик угрюмо молчал… Вдруг у Макара зародилась озорная мысль — насмеяться над Маевским и бухгалтером.

«Пиявки», — думал Макар, — «Дармоеды».

Ночью шел проливной дождь, а с утра снова начало «парйть». В колеях дороги местами осталась вода. Дорога сделалась сырой, скользкой. Измученные кони, истекая потом, сбавляли ход, фыркали и бились, окруженные злым оводом. Хоть бы малейшее дуновение ветра, чтобы смягчить мучительную жару! Солнце нависло в ясном небе раскаленным кругом. Жгло немилосердно. Осокин вылез из коляски и заявил:

— Господа, я дальше ехать не могу.

Потом запел басом:

Он растянулся на траве.

Под горой бойко текла речка. Лошади тянулись к воде.

— Надо остановиться и переждать до вечера! — заявил Маевский.

Расположились у речки. Смолин распряг лошадей, разложил возле них «курево». Допив бутылки, Маевский и Осокин заснули, как убитые, окутанные тучей комаров. Макар снял с курка коляску Маевского, вывернул переднюю ось справа налево и, ослабив гайки, поставил снова коляску на прежнее место.

— Молчи, Семен, — сказал Макар Смолину, который улыбаясь смотрел на его проделку.

— А мне больно надо!

Жар спадал. Солнце садилось за сосновую гриву. Семен разбудил Маевского:

— Петр Максимыч — вставай, напейся водички!

Сонные, измятые похмельем, гости уселись в коляску.

Макар со Смолиным поехал вперед. Дорога вилась по склону крутого бора, она то круто заворачивала, то, стесненная колоннадой вековых деревьев, тянулась прямая, как лента.

— Погоняй, — тихо проговорил Макар.

Отдохнувшие кони весело побежали.

— Погоняй, — настойчиво повторил Макар Смолину.

Смолин погнал. Скоро Маевский и Осокин далеко отстали.

— Чу, слышь, орут! — прислушиваясь, сообщил забойщик.

— И пусть орут!

— Колесо спало у них.

Издали неслось протяжное и жалобное:

— Э-эй!.. Подо-ожди-те-е!

— Погоняй! — говорил Скоробогатов.

— Идите сюда-а-а! — неслось из бора.

— Счастливого пути!.. Приятной беседы с комарами! — отозвался Макар и, взяв вожжи у Смолина, погнал крупной рысью.