В конце февраля Макар Скоробогатов женился на дочери Красильникова, — содержателя ковшечно-лудильного производства. Татьяну он до свадьбы не знал. Только теперь, после недельного пьяного угара, к нему пришел вопрос: почему он на ней женился?.. Может быть потому, что рано или поздно на ком-то нужно жениться? Он не знал, любит ли свою жену или нет. Впрочем, заботливые, умные глаза Татьяны, ее вдумчивое лицо, белое, красивое, прямоносое, и стройная фигура влекли Макара! Ослепленный страстью к молодой новой женщине, он не замечал, как она брезгливо морщилась и смотрела на него глазами, полными удивления и страха. Только через месяц, пресыщенный, он заметил, что его жена равнодушна к ласкам. Казалось, что эта женщина, туго затянутая в черное платье, не способна улыбаться, не способна весело говорить. Она молчала и внимательно наблюдала за окружающими.

С приходом Татьяны дом изменился. Стены окрасили, привезли дорогую мебель. Она была расставлена в строгой симметрии. В простенках смотрели из дорогих рам большие зеркала. В тени драпировок сгущался полумрак.

С утра до вечера бесшумно ходила по комнатам Татьяна, приводя всё в порядок. Ни одна пылинка не ускользала от ее глаза. Свекровь прозвала свою сноху «чистюлей». Яков возмущался, когда «чистюля» просила его не ходить по комнатам в грязных приисковых сапогах. Разуваясь у порога, он недовольно кряхтел.

— Ты, Татьяна Сидоровна, скоро заставишь на головах ходить!

Изредка появлялась мать Татьяны — сырая, грузная женщина, в черном косоклинном сарафане с позументами. Они уходили в угол и там тихо беседовали. Мать поучительно говорила:

— Ты только умей держать его в руках. Приисковый народ разгульный, своенравный. — Она тыкала пальцем Татьяне в живот и спрашивала: — Нет еще ничего? Смотри, родишь, — в православной церкви крестить не дам! У нас окрестим, у Красильниковых.

Татьяна недовольно морщилась:

— Ну, это наше дело!

— Нет, пока не ваше… Не дам я… Говорила отцу, что не надо тебя в этой проклятой гимназии учить. Вот теперь воспитали детушек, своеобышников!

Полинарья иной раз, заглянув в комнаты, боялась войти, чтобы не нарушить их покой. Ей казалось, что она не дома, а в гостях у какого-то богатого человека. Яков же, забывая строгие слова «чистюли», прямо со двора вваливался в комнаты и, останавливаясь у зеркала, любовался собой, одергивал рубаху. Он жадно вдыхал аромат духов и спрашивал сноху:

— Чем это ты мажешь, Татьянушка? Пахнет у тебя больно хорошо.

Однажды, в сапогах, в рукавицах и не снимая шапки, он забрался в угол к любимому окну. Прикрытый широким листом пальмы, он уселся на стул. Татьяна, строго глядя на свекра, сказала:

— Тятенька, соблюдайте порядок!

— Опять порядок?.. Отец я али нет?

— Я знаю, что отец, но зачем в грязных сапогах и шапке сюда заходить?

— Значит, не ходить, выходит, — так?

— Зачем? Пожалуйста, но только не в таком виде!

Яков обиженно проговорил:

— Скоро совсем из дому выживешь, — а потом сказал Полинарье: — придется, мать, нам в подсарайную избу жить-то перебраться… Ступишь — неладно, сядешь— неладно, харкнешь — нехорошо.

Изображая обиженного человека, он доходил до смешного. Как-то разувшись и раздевшись в сенях, он ползком на четвереньках направился в комнаты. Татьяна, сдерживая смех, спросила:

— Что это значит?..

— А это значит, мне вон туда надо — к окошечку, потому когда рамы вставляли, так стекольщику я деньги за окольницу платил.

— А зачем ползком?

— А потому на четырках ходить приходится, чтобы опять у тебя не нахламить. Приходится отвыкать по-человечьи ходить, Татьянушка!

Речь его была ядовито-ласкова. Приподняв рыжую лопату бороды, он прополз по мягким коврам в любимый угол под пальму и спросил, осторожно дотрагиваясь до сиденья стула:

— На этот стульчик можно?

Татьяна, сдвинув брови, горько усмехнулась и вышла.

На прииске Яков часто обижался на Макара.

Наблюдая за сыном утром, он раз ему сказал:

— Ты совсем обасурманился, смотрю я на тебя.

— Как?..

— Встаешь, жрешь и рожи своей не перекрестишь!

— Не до этого, отец, некогда!..

А когда Яков вмешивался в дела, давая указания Макар, не глядя на отца, кратко отвечал:

— Я знаю, отец, — это мое дело. Ты тут мало смыслишь!

Яков замолкал. Макар казался ему посторонним человеком, который непрошенно пришел на прииск и теперь властно, по-хозяйски распоряжается.

«Значит, я, выходит, отрезанный ломоть!» — он уходил на окраину прииска, в заброшенную избушку к Баландихе, почти открыто торговавшей водкой, и там напивался. Пить он стал крепко. Временами полумертвый, распухший он лежал на деревянной лежанке. Вставал, бестолково тыкался головой в углы, шарил там бутылку с водкой. Дрожащими руками подносил горлышко к воспаленным красным губам, сосал водку и запивал водой. Смотря безумными опустошенными глазами в пространство, бормотал:

— Дело не мое… Я так себе… Гм. Я ничего не смыслю…

Макар тревожно прислушивался к его бессвязной речи. Улучив минуту, когда у Якова прояснялись глаза, укоризненно спрашивал:

— Тятя, долго ты так будешь пить?..

— Хм… не знаю, — глухо отвечал тот, отводя глаза в сторону. Сидя на своей лежанке и держась за нее руками, он подолгу смотрел неподвижными глазами в пол. Потом глаза его наливались слезами, он валился на постель и плакал, говоря надтреснутым голосом:

— Чем я виноват?..

Чтобы приостановить запой, от него прятали водку. Тогда он беспокойно возился на кровати, вскакивая, тщательно обыскивал во всех углах и, когда кто-нибудь входил в избу, просил, как ребенок:

— Дайте маленькую рюмочку… жалко?..

Тесть Макара, Сидор Артамонович Красильников, качая головой, говорил:

— Безнадежное дело, Макар Яковлич, с твоим папашей. — И забирая в горсть густую бороду, участливо спрашивал старшего Скоробогатова: — С чего хоть ты это, сватушко? С горя или с радости зашибаешь?..

Яков, безнадежно махнув рукой, отвечал:

— Со всего — и с горя и с радости!..

Макар отправлял отца домой, но там Яков чувствовал себя хуже. Иногда он ходил, как помешанный, улыбался, мечтательно строил планы:

— Поеду я, мать, в Кривой лог… Там, где Ванька упал, в шахте в этой, наверно, клад лежит!..

Полинарья, с налитыми горем глазами, уговаривала мужа:

— Брось-ка ты, не дури, живи ты чередом… Хватит тебе, — без работы хлеба не приесть.

Глаза Якова прояснялись, и он уже разумно рассуждал:

— Все это не мое — Макаркино… Я тут как последняя спица в колеснице. Непонятна мне эта жизнь — ублюдком у сынишки быть… Что я, пустяк, что ли?.. Я ему отец, а он?.. С рудника меня спровадил. Не нужен там стал я ему… А кто его на ноги, сволочь такую, поставил?..

Иногда Яков становился буйным. Однажды он со всего размаха швырнул утюг в трюмо. Стекло, треснув, вывалилось из дорогой рамы. Яков распахнул буфет и азартно стал швырять посуду. Когда прибежали Полинарья и Татьяна, он с безумным хохотом плясал, расшвыривая осколки. Не обращая внимания на плач Полинарьи и строгие уговоры снохи, он продолжал топтаться. Потом с каким-то торжеством, накинув на голову картуз, вышел. На другой день Яков уехал на рудник.

Недели две еще он бился в пьяном угаре и, наконец, сразу перестал пить. Отоспавшись, опухший, он бестолково бродил по прииску, чувствуя себя чужим.

Все старое, простое, понятное ему, сменилось новым. Люди тоже изменились, — они стали молчаливыми, непокорными.

Забойщик Смолин, глядя исподлобья черными глазами, спросил однажды:

— Чего ходишь, Яков Елизарыч?

Яков пожаловался:

— Был человек, а теперя не надо меня стало. Да… Дьявол придумал эту машину. Старики робили по-старому, и мы по ихней тропе шли и не хуже жили.

— Н-да, — согласился Смолин, пряча в курчавую бороду улыбку, — непонятно тебе, Яков Елизарыч! Одряхлел ты, должно быть!

Эти слова вызвали новый прилив тоски. Вздохнув глубоко, Яков нехотя согласился:

— Может быть!

Он чувствовал в речах этого, прежде близкого человека холодок, но продолжал:

— Может быть… Время меняется, и люди меняются… Только вот все, что затеял Макар, — канитель… За коим чортом, прости господи, явились эти фараоны, эта полиция? Корми их, жалованье плати, а дело от этого не меняется! Была поножовщина и осталась, хотя бы в Подгорном, и духов этих там, как вшей на гашнике, и здесь тоже! Драки не уймешь, ежели захотят друг другу ножом в бок пырнуть.

— Народу много собрал твой сын здесь, и фараонов ему дали для порядка.

— Что, бунту боятся?

— Кто?..

— А эти…

Яков указал на казарму, где помещалась охрана — несколько ингушей.

— Нет, Яков Елизарыч. Они люди нанятые. Все дело исходит от хозяев. Время-то, ты правду говоришь, новое. Оно еще новее будет! Тебе потому и непонятно, что другие порядки были прежде: с рабочими расправлялись хозяева своими руками. Возьмет плеть, да и отпорет. И спросу не было, потому люди были вразброд, поодиночке, а теперь одному твоему сыну против артели опасно — драка может быть!

Как-то вечером, улучив минуту, когда Макар собрался уходить спать, Яков решительно заявил:

— Вот что, Макар Яковлич, я понимаю, что теперича я… Ну, значит, не у шубы рукав здесь — лишний, значит…

— Как? — удивленно спросил сын.

— А так… Что — я? Болтаться, как дерьмо в проруби, я не привык… Дела мне здесь подходящего нет, а на манер приказчика я не намерен… Ты отведи мне делянку, я буду по-своему, по-старинному робить.

Уговаривать отца Макар не стал, думая, что это просто хандра, и она пройдет. Но решение Якова на этот раз было бесповоротно. Он даже отказался от делянки на Безыменке; версты за четыре от прииска отыскал ложок и, сговорив Никиту Сурикова, отправился туда работать.

Ему уютней было в построенном им бревенчатом балагане. Маленькое оконце скупо освещало казарму: нары, стол на вбитых в землю кольях. Все это ему напоминало прошлое, доброе старое время. Лежать на нарах, устланных толстым пластом душистой травы, слушать гудение огня в трубе железной печки и песни комаров, — было куда приятней, чем жить в чистой конторе Макара, где с утра до вечера в спешке толкутся люди, кричат. На прииск сына он заглядывал изредка, как посторонний.

Скоробогатова-младшего часто навещал Ахезин. Он появлялся так же, как и прежде, — внезапно. Приходил боковой дорожкой по верху увала, откуда, как на ладони, были видны скоробогатовские разработки. Постукивая по твердому грунту дороги своей суковатой вересовой палкой, он окидывал все взглядом и каждый раз находил что-нибудь новое. Сегодня его взгляд остановился на небольшом строении с криво подвешенной над открылком вывеской: «Общество потребителей».

— Вот как, — усмехнувшись, проговорил он.

У лавки толпился народ. Исаия быстрой походочкой, принюхиваясь, точно учуяв что-то вкусное, сбежал с увала и направился к лавке.

Двери были полуоткрыты. Полицейский, в черной шинели с красными кантами и шнурками, соскабливал с наружной стороны надпись, написанную корявыми буквами:

«Общество грабителей и Ко Скоробогатов».

— Хы, — хихикнул Исаия. Он в лавку не зашел, а направился прямо в контору.

У дверей его встретил в черной широкой бурке, запрокинутой на затылок папахе, черный, как смоль, ингуш с винтовкой.

— Стой!.. Куды лезышь! — грубо остановил Исаию ингуш.

— Стало быть нужно.

— Нельзя!

— Пропустите, — приказал Макар.

Ингуш посторонился.

— Здравствуй, Макар Яковлич!

Скоробогатов был чем-то озабочен. Он торопливо укладывал в замшевые мешочки платину. На приветствие Исаии он только кивнул и указал глазами на стул.

Исаия присел на краешек стула, стукнув о пол своей корявой тростью.

— Точно царь Мордохейский — не проберешься к тебе, кругом стражу наставил, — проговорил Ахезин.

Макар промолчал, нахмурив брови. Он уложил в железный несгораемый шкаф мешочки с платиной, припечатал и спросил Ахезина:

— Ко мне?

— Знамо, не к этому! — он указал на ингуша.

— Идем.

Они вошли в просторную соседнюю комнату. Здесь Исаия, сунув в угол свою палку и повесив на нее картуз, стал прохаживаться по комнате, заложив за спину одну руку.

— С Глубокого? — спросил Скоробогатов.

— Оттуда!

— Ну, что там?

— Эхе… Там, брат, новостей много. Мишку Лопатина забрали, увезли. До тебя, друг, добираются! — Макар удивленно раскрыл глаза. — Чего смотришь? Поди, думаешь, соврал? Нет, брат, Ахезин отродясь не врал. Маевскую-то знал?.. Петьки Маевского, нашего управляющего, женешку? Ее тоже вместях с Мишкой забарабали, а ты эту бабенку в полюбовницы себе ладил. — Исаия посмотрел искоса на Скоробогатова. Макар стоял в углу бледный, плотно сжав губы. — Ты, поди, не слышишь, чего в забоях-то говорят у тебя?.. Сенька Смолин и этот шибздик Ефимка?.. У себя под носом не чуешь, что творится, — смута!

— Я вижу.

— Вижу, — передразнил Ахезин, — кобылу рыжу! От кого это пошло?..

Макар молчал, а Исаия, заложив за спину руки, говорил:

— От тебя! Не будь тебя, Маевская бы у нас не шаталась, не нюхала бы! Все бы шло гладко!

Макар, наконец, выведенный из терпения, сердито спросил:

— Ты чего, ругаться пришел? В чем дело?

— Не ругаться, а бить вас надо. Эх, жаль, что ты не мой сын!.. Ты разве не видишь, что замышляет народишко? Зараза пошла! Она, эта зараза, из завода пришла через таких вот вертихвосток, коих ты сюда в гости возил. Против царя заговоры идут — нигилисты расплодились, к этому и рабочих совращают. Ты хотя и отодвинулся от меня на-далеко, не признаешь теперь меня, не помнишь моего добра, а все-таки Ахезин не лиходей, пришел тебя упредить. Понял ли?

— Чего я-то должен делать?

— Хы! — злобненько усмехнулся Ахезин. — Не знаешь? Эх, ты-ы! А еще хозяин такого большого дела… Следить должен, вот что!

— Шпионить, значит?

— А хотя бы! — Ахезин остановился, глядя Скоробо-гатову в глаза.

— Ну, это не мое дело!

— А когда тебя пометет эта запачканная глиной орава, что копается у тебя в забое? Тогда чье будет дело?

— Не пометет!

— Пометет, если вожжи ослабишь! — Ахезин бойко достал из кармана бумажку, развернул и подал Скоробогатову: — На-ка, грамотей, почитай!

Макар взял листок. В глаза ему бросилась надпись. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но эта фраза на него не подействовала. Уловить подлинный смысл этих слов он не мог… но когда стал читать дальше, лицо его побледнело, брови сдвинулись, а на лбу вздулась жила. Исаия, пряча улыбку, закручивал бороду шильцем, прохаживался осторожными шажками, точно боялся отвлечь внимание Скоробогатова. Макар кончил читать. Смотря в одну точку, он тихонько свернул прокламацию, как полученную кредитку. Исаия приостановился.

— Хорошо ли?.. И тебя не забыли. Складно прописали. Орудуют…

Скоробогатов сказал:

— Я возьму эту бумажку.

— Возьми, навовсе возьми! Ну, так все! — взяв палку и надевая картуз, проговорил Ахезин.

— Куда торопишься?

— Пойду! Времени у меня с тобой лясы точить нету. До увидания!

— Ну, так спасибо! — глухо и как-то пристыженно проговорил Скоробогатов.

— Не стоит. Ахезина ты позабыл, а я Скоробогатова помню, не запамятовал!

Ранним утром Макар уехал в Подгорное.

Скоробогатов чуял надвигающуюся грозу. Это выводило его из себя. Он привык сознавать свою силу, всякое сопротивление сламывать своей волей… а теперь эта бумажка, напечатанная необычным шрифтом, настойчиво напоминала, что на прииске появились люди, которые готовят ему — Скоробогатову! — гибель.

Макар вспомнил Ефимку Сизова: «Как-то быстро он изменился!» Ефимка не походил уже на того юркого курносого парнишку, который возил с Глубокого водку для пирушек. Он возмужал, лицо удлинилось, а большие серые глаза смотрели иногда на Скоробогатова вопросительно, серьезно.

«Неужели он? — спрашивал себя Скоробогатов и, сдвигая брови, сам же отвечал: — Ничего нет удивительного, все время на книжках сидит. Согрел змею у себя на груди».

К злобе примешивался страх. Осенний рыжий вихрь бешено носился по лесу, раскачивал деревья, встряхивал кустарники, налетал на Скоробогатова тонкими холодными струйками. От ветра и от дум стало как-то холодно.

Дорожка, убегающая направо по склону в чащобу, напомнила Макару о Маевской. По этой дорожке они свернули, прячась от грозы.

Вспоминая странных людей, которые за последнее время посещали Маевскую, он понял, почему Мария Петровна арестована. Он не раз слыхал о людях, которые тайно «готовят бунт». Их сажают в тюрьмы, они выходят и снова продолжают настойчиво делать свое дело.

Макар этих людей называл «студентами». Он их не боялся. Он привык к мысли, что «студенты» занимаются политикой. Но о рабочих он думал иначе: это простые люди, приставленные к работе. И вдруг: Лопатин, Ефимка, Смолин!

«Надо в полицию заявить про эту бумажку!»

Но как-то бессознательно он повернул лошадь к особняку Маевского. Его встретила Настя. Скоробогатов удивился: Настя была затянута в богатое шерстяное платье. На ногах красовались лаковые туфли. Лицо выражало тихую грусть.

— «Ого, новая хозяйка!» подумал Макар.

Маевский с осовелыми глазами сидел за обеденным столом, на котором добродушно мурлыкал пузатый самовар.

— Ба, Макар Яковлич! Прошу! — не вставая, проговорил он.

По комнате размеренно прохаживался адвокат Столяров в сером, с иголочки, костюме. Он ерошил пушистые русые волосы, точно хотел прикрыть небольшую, в пятачок, плешинку. Лицо у него было спокойное, с русой бородой и ушедшими внутрь серыми глазами. Он приостановился, глядя на Скоробогатова, потом повернулся на каблуках и снова начал прохаживаться.

— Знакомы, Александр Васильич? — спросил Маевский, — это наш большой золотопромышленник — Скоробогатов.

— Слыхал, — Столяров протянул руку Макару.

Настя уселась за стол и принялась допивать чай, растопырив пальцы больших красных рук. Скоробогатов покосился на нее: «Приглянется же сатана, лучше ясного сокола». Обращаясь к Маевскому, он проговорил:

— Я к вам…

— Рассказывай, — подставляя стул, проговорил Маевский.

— Настенька, стакан чаю Макару Яковличу… У меня новая хозяйка — знакомы?

Скоробогатов утвердительно кивнул головой, подумав: «Только она здесь — не у шубы рукав».

Настя, краснея, подала Скоробогатову стакан крепкого чаю.

— Ты, поди, Марию Петровну ищешь? Она, брат ты мой… Фью-ю!

Маевский протяжно тихо свистнул.

— Я знаю, где она… Но тут дело такое… — Макар мялся, не зная, с чего начать. — Я… Я насчет… Тут…

— Думаешь лишние люди есть?.. Вываливай, — говори, все свои, — перебил его Маевский.

— Вот… — Макар выдернул из кармана прокламацию и подал Маевскому.

Тот, беззвучно икая, равнодушно развернул бумажку, потом, усмехнувшись пьяной улыбкой, проговорил:

— Ерунда! Пустая канитель…

Он взялся за графин, а Столяров, пробежав глазами бумажку и подавая ее Скоробогатову, сказал:

— Не беспокойтесь. Так должно быть… Борьба…

Маевский выпивал рюмку за рюмкой. Успокоенный Скоробогатов присоединился к нему, а Столяров, закинув руки назад, говорил:

— Время подходит особенное, господа… Рабочая партия стремится низвергнуть самодержавие и захватить власть в свои руки. С первым мы должны согласиться, второму противопоставить борьбу… И создать условия для развития культуры.

Макар смутно понимал Столярова.

— Какие условия? — спросил он.

— Чтобы рабочие вас не считали врагом. Уничтожение чиновничьей России общее дело — дело наше и дело рабочих. Нужно создать Россию демократическую. Тогда будет вам хорошо, и рабочий будет удовлетворен…

— Тогда за что посадили Марию Петровну? — уже возмущенно крикнул Скоробогатов.

— А тебе ее жаль? — смотря остеклянелыми глазами на Макара, спросил Маевский.

Макар, краснея, сердито произнес:

— Зря!.. Ежели так, нужно было помогать им, а не уконопачивать в тюрьму.

Настя покосилась на Макара.

— Борьба!.. — продолжал свою речь Столяров, с наслаждением смакуя каждое слово. Он ходил из угла в угол, воодушевленно жестикулировал, ерошил волосы. Скоробогатов внимательно его слушал. И вдруг, плеснув в чайный стакан водки, поднес Столярову:

— Александр Васильич, выпьем!.. Больно ты занятно говоришь… Значит, власть должна быть наша?.. Здорово!.. Ей-богу… — Я — царь?.. Давай выпьем!

Столяров попятился, отстраняя стакан.

— Я не пью, спасибо…

— Ну, выпей за компанию…

— Брось, Макар Яковлич, — крикнул Маевский. — Не в коня корм травишь, — и, стукнув кулаком по столу, запел:

Скоробогатов, держа стакан в руках, прислушивался к песне Маевского:

— Господа! Я тоже революционер… Александр Васильич, ты не знал?.. Меня жена обработала… Э, брось ты эту чепуху! Ты, Макар Яковлич, не хнычь! Все это канитель, ерунда… Ты можешь быть царем. Наживи капитал такой, чтобы ты был первым, и ты царя под голик загонишь. Будешь приказывать царю все, что ты захочешь. — Столяров нервно ерошил волосы, а Маевский, пошатываясь, наливал рюмки и говорил Скоробогатову — Ты бумажки эти не читай — плюнь на них! Насчет царей никто тебе ничего не скажет, ни Александр Васильич, ни Мария Петровна. Время покажет, куда определить наших самодержавных.

Мысли Скоробогатова путались. Уезжая домой, он думал:

«Плевать я на всех хочу. Пусть попробуют бунтовать. До одного всех выгоню. Первым долгом — Сеньку Смолина, Ефимку Сизова. Наберу новых!» И вынув из кармана прокламацию, он разорвал ее.

Татьяна встретила мужа удивленным взглядом. Когда Макар подошел к ней, обнял, она судорожно вырвала свои руки так, что они хрустнули, и отошла в сторону, гордо закинув голову назад.

— Это что значит? — спросил Макар.

Татьяна промолчала.

— Я тебя спрашиваю, что это значит, Татьяна?

— Н-не люблю я пьяных.

— Не любишь? А, если ты так и мы так! Чорт с тобой, чернохвостая!

Но Макар тут же упрекнул себя за то, что выругал ее. В нем кипела страсть к Татьяне… Особенно в этот день, когда Татьяна держалась от него поодаль. Он сорвался с места, запряг лошадь и уехал на «веселую улицу» Подгорного, где подряд стояли дома терпимости. Опустошенный он возвратился домой, не показываясь жене, отоспался и ранним утром уехал на прииск.

Здесь в работе он забыл о Татьяне. Дело его расширялось. Прииск расползался все дальше и дальше, захватывая котловину речки Безыменки. Крутые берега постепенно сбрасывали густой покров пихтачей, оголялись. Перепутанные черемушники исчезли. Шире и шире разевал бурые челюсти разрез, глотая больше и больше рабочих. Утром тихая, нетронутая рамень оглашалась воем гудка, тяжелым пыхтением паровых машин и грохотом чаш, которые громко буторили в своем изрешеченном теле пески, выбрасывая крупную галю на высокие свалки. Образовывались новые, голые, без растительности увалы.

Все это радовало Скоробогатова. Он чувствовал себя обладателем огромных богатств. — «Наживи капитал такой, чтобы быть первым, и ты будешь заставлять царя делать все, что тебе нужно»… Он ходил с раннего утра до вечера в густом муравейнике людей, отыскивая слабые места в производстве. Заходил в машинную, поднимался на вышку, следил, как взмытые струей воды пески в огромной чаше проваливались в решетки. Ему казалось иной раз, что машина лениво работает, люди лениво двигаются.

Молодой штейгер Хлопцов Никандр, высокий брюнет, техник, только что со школьной скамьи, однажды почтительно сказал Скоробогатову:

— Воды маловато, Макар Яковлич! Работы расширяете, а водичка остается в прежней мере… Из-за недостатка воды почти половина породы уходит на свалку!

Скоробогатов относился к Хлопцову недоверчиво, как к мальчишке, — его удивило это умное замечание. На другой день Хлопцов снова заговорил об улучшении производства.

— Я тебя смотрителем произведу, если ты мне это всё наладишь! — сказал Скоробогатов.

Хлопцов «ладил», а Скоробогатов недоверчиво следил за работой молодого техника. Когда сделали прорез из соседней речки Турьи и пустили воду, Макар перестал сомневаться. Он стал дорожить Хлопцовым, окружил его вниманием. Нововведения одно за другим появлялись в скоробогатовском деле.

Как-то раз, сидя за графином водки с Хлопцовым. Макар неожиданно хлопнул техника по плечу:

— Правильно, Никандр Федорыч, что ученье — свет, а неученье — тьма. Завтра же поеду в Подгорное и дам денег в училище, чтобы там учили бесплатно таких вот хороших ребят, как ты!

Скоробогатову больше всего нравилось устройство бесконечной цепи ковшей, черпающих смывку и подающих ее на станки. Он наблюдал за работой этих ковшей, с любопытством следя за каждым в отдельности. Рядом с собою он часто видел «Мелентьича» — Сереброва, малорослого, похожего на цыгана, слесаря, с небольшой лопаточкой черных жестких волос на подбородке. Этого цесаря Скоробогатов привез из Подгорного.

__ Черпает, — улыбаясь, простодушно говорил Мелентьич, смазывая из масленки валки. — Музыка какая… хоть пляши!

Скоробогатов улыбался.

Он чувствовал, что все идет хорошо, что среди рабочих незаметно недовольства. Все при встрече с ним почтительно здороваются, улыбаются. Только один Смолин попрежнему молчалив, хмур и обращается с ним — хозяином, как с равным себе.

«Надо уволить его», — думал Макар, но не решался сделать это. Черный Смолин носил в себе какую-то непонятную угрозу. Главное, Смолин не похож стал на прежнего. Он каждый день вовремя приходил на работу, всегда трезвый. Однажды, проходя мимо забоя, где работал Смолин, Макар остановился. Смолин отворачивал пласт земли, приросший к пеньку.

— Помогай бог! — с деланным добродушием сказал Макар, прикасаясь к козырьку картуза.

— Не надо, — один сделаю, — сурово отозвался Смолин.

— Это как?

— Просто так. Чего придираешься? Один, говорю, сделаю, без бога.

Макар осмотрелся. Кругом никого не было. Ему захотелось поговорить с Семеном всерьез: или сблизиться с ним или расстаться раз и навсегда. Но он не знал с чего начать, и бестолково топтался, наблюдая за работой.

— Ты чего, меня проверить пришел, что ли? — спросил Смолин.

— Нет!.. Чего тебя проверять?

— Ну, нет проверки, так проходи, не мешай.

Это обидело Скоробогатова. Запустив руки в карманы и сдвинув брови, он сказал:

— Не понимаю я тебя, Смолин, какой ты такой человек!

— Весь тут. Давно, подь-ка, знаем друг друга. Я понимаю себя и тебя понимаю.

В речах Смолина было что-то недоброе. Казалось, он знал, что Макар решил убрать его с прииска. Как бы подтверждая это, Смолин проговорил:

— Не нравлюсь я тебе, — скажи! Я уйду, если надоел!

— Зачем? Нет! Работник ты хороший, — сказал Макар и тут же подумал, что солгал.

Смолин все также спокойно продолжал:

— Больше-то тебе ничего от нас и не требуется, только чтобы работали на тебя хорошо, чтобы пользы тебе было больше.

Макар отошел, не сказав больше ни слова.