Быстро шло время. Макар Скоробогатов, поглощенный делом, жил, словно не замечая жены и сына. Только теперь он заметил, что сын Григорий уже крепко стоит на ногах у стула и колотит серебряной ложкой по сиденью. Когда вошел в комнату Макар, мальчик смутился, перестал играть. Макар взял его на руки, ребенок, косясь на большого «дядю», скривил губы и взвыл.

Мать взяла Гришутку на руки.

— Что это ты такого медвежонка воспитываешь? Отца не знает.

— Потому и не знает, что тебя возле него никогда нет.

Макар, не сказав ни слова, ушел к себе, шумно закрыв дверь.

Под вечер в комнату вошел отец. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырьком и ушами. Он был бос. Приотворив дверь, старик тихо, насмешливо спросил:

— Можно ли войти к вам?..

Макар впустил отца.

— Что это значит, тятенька?

— А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться…

Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не отец, а оборванец из обжорного ряда. Он решил серьезно поговорить со стариком.

— Ты скажи мне, что все это значит? С прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно.

— А как же быть, коли нечем жить?

— Кто тебе отказывает?.. Пожалуйста — ешь, пей, ничего не делай, отдыхай!

— Ой, нет!.. У тебя?!. Ублюдком?!. Нет! Ты вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь — неладно, пройдешь — неладно, скажешь — неладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.

— Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!

— Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь богатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам… Все-таки я…

Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рыкнул и шумно вышел.

На другой день он нашел растрепанную корзинку, надел опорки валенок и пошел по подоконью. Соседи удивленно расспрашивали:

— Яков Елизарыч, пошто это ты, а?..

Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он отвечал:

— Не хочу… Лучше по миру пойду, а не покорюсь… Они богатые, а я бедный.

Другие смеялись:

— С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок поплевывал.

— Не привык я чужой хлеб есть!

Дня два он слонялся по улице, где жил тесть Макара — Красильников, стараясь попасть ему на глаза.

«Уж только увижу Сидьку-самоварника, так его корзинкой по роже! Полетят — куда куски, куда милостыньки», — думал он, проходя мимо ворот с большой вывеской, на которой красовался большой пузатый самовар. Остановившись у палисадника, он громко запел:

— А, господи, исусе христе, сыне боже, помилуй нас. Милостинки, христа ра-а-ади!

— Что, добился, пес рыжий? — вдруг над самым его ухом крикнул сиплый женский голос.

Яков обернулся. Перед ним, пошатываясь, стояла Анисья — мать погибшего Ванюши. Она вызывающе, с улыбкой смотрела на него пьяными глазами:

— Хорош!

Якову захотелось крепко выругать Анисью… но брань застряла в горле.

Глядя исподлобья на бабу, он угрюмо спросил:

— Чего тебе?

— Да ничего! Чего теперь с тебя возьмешь? И было, да не могла взять, а теперь и подавно. Ты, поди, уж и забыл про меня?

Анисья говорила, будя в памяти Якова самое жуткое, что было в его жизни — историю с Ванюшкой.

— Ну, ладно! К чорту! Лучше было бы, если бы ты совсем подох, я бы тогда, может, и забылась, а то куда ни взглянешь — вы, сволочи, на каждом шагу мозолите глаза. — Анисья помолчала, подумала, почесала красный нос и потребовала: — Дай-ка мне на шкалик.

— Да нету с собой, — виновато проговорил Яков.

— А дома-то есть, видно?.. Дома есть, а по миру пошел куски собирать. Жадность-то в вас как крепко сидит! Деньги копите, а жрать в люди ходите!

Выругавшись откровенной бранью, Анисья зашагала вдоль улицы нетвердой поступью, метя землю подолом дырявой юбки, съехавшей набок.

Якова эта встреча сразу отрезвила. Он бросил выпрошенный под окнами хлеб собакам, а корзинку швырнул через высокий забор красильниковского сада.

Вечером к Скоробогатовым пришел тесть Макара — Сидор Красильников. В доме Макара он держался, как человек, необходимый в трудные минуты. Всегда он был в длинном сюртуке, лоснящемся от времени. Закинув за спину руку с большим красным платком и с табакеркой, он мягко ходил по ковру.

— По-моему, ты, Макар Яковлич, уж очень быстренько отскочил от народа, — говорил он, глядя в потолок и расчесывая пятерней русую жесткую бороду.

— Не нужно якшаться с этими разными, с Маевскими. Это люди порченые. Весь заводской народ порченый — зараза от них одна идет.

Красильников любил, чтобы его слушали внимательно, не перебивая. Если ему возражала Татьяна, он грубо обрывал:

— Это не твоего ума дело. Помолчи. В постели поговоришь с мужем. — Понюхав табаку и высморкавшись, он продолжал деловито:

— Был бы ты нашей веры — крепче был бы… и дело бы с народом крепче вел… Вдове этой Серебрихе пособие выдай. Люди успокоятся, и дело опять пойдет, а той порой просмотри, прощупай рабочих. Зачинщиков-то выгони! Крамолу вытравлять нужно.

Красильников был недоволен присутствием ингушей.

— Что это?.. Своих русских не стало народ усмирять?.. Ингуши — народ жестокий. Христианские души подставляете под нагайку нехристей!

Макару надоедало слушать тестя, становилось скучно После всех этих неприятностей он стал молчаливым мрачным и раздражительным. Он чувствовал, что дело его, разрастаясь, требовало все больше и больше забот и ложилось на плечи тяжелым гнетом. Временами ему хотелось забыться, встряхнуться, уйти от прииска, где что-то грозное набухало внутри рабочей массы.

Дня через три после смерти Сереброва, возле конторы ходил забойщик Гришка Пылаев — гроза приисковой молодежи и ненавистник ингушей. Подыгрывая на гармошке, он напевал сочиненные им частушки:

Скоробогатов понимал, что гришкины песни выражают мысли и чувства рабочих.

При воспоминании о гибели Сереброва его давила тоска, боязнь перед чем-то неизвестным, что должно придти, может быть, завтра.

Сжимая в кармане браунинг, Макар вышел на крыльцо. Шумел прохладный августовский ветер. Гришкина гармоника гудела где-то в глубине лога. Ему хотелось встретиться с Гришкой и запретить ему петь эти песни.

Он представлял себе, как возьмет Гришку за шиворот, вырвет гармошку и растопчет ее… Но плотная тьма стояла перед ним непроницаемой стеной. Гришка попрежнему напевал. Точно зная, что его слушает Скоробогатов, пел частушки о Скоробогатове. Песенки Гришка пересыпал крепкими словами.

— Сволочь! — сказал Скоробогатов, уходя в дом. Он так сильно хлопнул дверью, что дремавший у порога ингуш вскинул голову и посмотрел черными глазами на хозяина. Макар приостановился.

— Плохо за порядком смотрите. Выдрать надо такого, как Гришка, — сказал он сердито.

Ингуш не ответил. Он что-то промычал и, опустив голову, снова задремал.

— Дармоеды! — проворчал Скоробогатов.

Он долго возился в постели, не мог уснуть, думал о своих отношениях с рабочими. Прежде он стоял близко к ним, вместе работал, вместе гулял, чувствовал их простоту и сердечность. Теперь все изменилось. Отчужденность, злоба видны и в угрюмых лицах, и в непочтительности, и в этих песнях. А главное, — из рабочих выделяются один за другим люди, которые нарушают спокойное течение жизни. Увезли Смолина, Сизова, — появился Гришка… И все они смотрят на Макара, как на врага.

Чтобы не мучиться в тоске одиночества, Скоробогатов уходил к Телышкову и просиживал там целые вечера. Его привлекала дочь Телышкова — Катя — маленькая, кругленькая, с бойкими черненькими глазами, тонким веснущатым носом.

Она смело глядела Макару в глаза, улыбалась, и он вспоминал такой же напористый взгляд Поли, дочери Ахезина.

Телышков бестолково суетился, при каждом вопросе заискивающе улыбался. «Слизень!» — думал Макар.

С отвращением он заметил, что Телышков намеренно оставляет его с Катей с глазу на глаз.

«Сводня! Думаешь, я не возьму твою дочку без твоей помощи, если захочу».

Скоробогатов по-хозяйски распоряжался у штейгера, — ел, пил, делал замечания:

— Вино у тебя ни к чорту не годно — дешевка!

Телышков доставал коньяку, а Скоробогатов полупьяный, уходя, совал ему в руку крупную кредитку.

— Ой, да не беспокойтесь, Макар Яковлич, — конфузливо и радостно улыбаясь, шептал Телышков. — Я хочу на свое вас угостить.

— Бери, если дают, а когда лупить буду — так беги… Вино дорогое, а жалованье ты получаешь меньше моего!

Говоря так, Скоробогатов хорошо знал, что штейгера — воры: так же воруют, как он воровал когда-то вместе с Ахезиным. Но к Телышкову приходилось относиться терпимо. Телышков был нужен, он рассказывал Макару о настроении рабочих.

«Сумеет во-время предупредить, если вдруг что замыслят», — думал Макар.

Уходя от Телышкова, он ощущал недовольство собою: до сих пор он не сблизился с Катей. Он был смел за бутылкой дорогого коньяку, но когда оставался наедине с девушкой — невольно робел. Он тяжело вставал, ходил по комнате и с деланным спокойствием говорил:

— Куда это запропастился наш Сергей Иваныч?

«Взять ее — и все!» — думал Макар, но сделать это не решался. Он сам не заметил, как в нем выросло чувство уважения к женщине, вложенное Татьяной и Маевской.

Катя ему нравилась. В ней было что-то мягкое, ласкающее. Он мечтал об этой маленькой женщине с полудетским лицом. Сравнивал с Татьяной, и ему казалось, что от жены веет строгой сдержанностью, а Катя дышит простотой, сердечностью и весельем.

Однажды вечером, сидя одиноко в своей комнате, Макар почувствовал настойчивое желание пойти к Кате. Он отодвинул в сторону бумаги и счета и сорвался с места.

Золотой звездочкой горел огонь в окне квартиры Телышкова, бросая косой луч в осенние потемки. Шагая по уезженной дорожке, Макар прислушивался к хмурому шуму осеннего ветра в лесу. Вырываясь из густых потемок леса, ветер шаркал по кустам, шелестя, подметал на дороге опавшую листву. Макар уже приближался к дому Телышкова, как вдруг раздались звуки гармошки. Пылаев ухарски запел:

— «Ну, скорей ты, чем я», — почти вслух ответил Скоробогатов, запуская руку в карман, где лежал увесистый браунинг. И вдруг он остановился пораженный: «Какое дело Пылаеву до Кати? Какие у них отношения?» Макар прислонился к стволу ели и стал наблюдать. Он увидел, как в полосе света появился Пылаев.

Смятая кепка сидела ухарски, набекрень. Гармошку он закинул за спину. Макар ясно рассмотрел рослого, широкоплечего парня. Пылаев был трезв. Он стукнул пальцем в стекло и присел на завалинку. Огонь потух. Скрипнула калитка, из нее вышла маленькая, темная фигурка девушки.

— Это ты, Гриша?..

— Я… Садись. Отец-то дома?

— Нету.

Они разговаривали вполголоса.

— Ну, чего, говорила?

— Нет.

— Почему?

— Боюсь…

— Кого?

— И тебя боюсь и тятеньки боюсь… Не любит он тебя.

— Еще бы. Я — бельмо ему на глазу. Он тебя хозяину предоставить хочет… А все равно!.. Ежели на то пойдет, так ни мне, ни ему… Раз! — и готово… За все отплачу: и за Мелентьича и за Ефимку Сизова, за Смолина Семешку… за всех…

— Чего они тебе?..

— Не трогай хороших людей! Ты не видишь, что делается на руднике, а я все вижу. Вижу, как хозяин честных людей выметает, а барахло разводит.

Пылаев говорил решительно. В тишине осенних потемок он точно молотом бил по голове Скоробогатова. Потом его тон переменился, голос зазвучал сердечным сожалением:

— Волк — твой отец, а ты у него в когтях. Чую я, что ты пропадешь… Ну, а тогда и я…

— Чего ты?..

— Тоже пропаду. Только ты напрасно меня боишься. Что ухабакой зовут меня — это зря… Не знают меня… Ты думаешь, я взаправду хожу по ночам хулиганю? Ни черта! Так это… Скучно… Ей-богу. Брошу все, только если ты… Уедем отсюда!.. Я опять на завод поступлю. Брось, не ломайся. Катюшка… Вырвать мне охота тебя из скоробогатовских когтей. Уй! Зол я на него.

— Тише, Гришутка!

— Чего, кого боишься?.. Со мной никого не бойся. Эх, жаль ребят… Ефимку жалко и Семена жалко…

Они смолкли. Скоробогатов неосторожно переступил. Под ногами захрустели сучья. Черной тенью он отделился от ствола дерева и тихо пошел обратно к своей конторе, едва сдерживая волнение и злобу.

— Эй, кто тут? — окликнул Пылаев.

Скоробогатов не ответил. Ссутулившись, он тихо зашагал по дорожке. Гармоника Пылаева придушенно пискнула. В несколько прыжков Пылаев догнал Макара.

— Стой, кто это?..

— Ну, чего тебе? — глухо ответил Макар.

— А, вон кто! Шпионишь?..

— Отстань!

Пылаев пошел рядом с хозяином. Оба молчали, зорко следя друг за другом. Пылаев бесшабашно запрокинул голову. Выпятив грудь, он подставлял ее порывам холодного ветра.

— Слушал? — спросил Пылаев.

— Я тебе говорю, отстань!

— А вот не отстану. Ты думаешь, я тебя боюсь?.. Видали получше тебя…

— Тебе что надо от меня? — грозно спросил Макар, останавливаясь.

— Мне ничего не надо, а вот тебе что надо? Чего ты шляешься?

— Имею право — мой рудник!

— Верно! — мотнув головой, усмехнулся Гришка. — Эх, ты!.. Я тебе на ушко давно хочу сказать… К Катюшке не лезь!.. Понял?.. А то я на тебя полезу… Понял?..

— Пристрелю, сволочь! — злобно прошипел Скоробогатов, выхватив револьвер.

Но Григорий не трогался с места. Насмешливо улыбаясь и запустив руки в карманы штанов, он проговорил:

— Валяй!

Макара это ошеломило. Он замолчал, потом, круто повернувшись, быстро пошел прочь.

Через полчаса, сидя дома, он позвал дремавшего у порога ингуша.

— Гайнулла, поди-ка сюда!

Стуча прикладом винтовки, вошел ингуш в широкой бурке.

— Садись! — указал взглядом на стул Скоробогатов.

Ингуш пошевелил черными бровями и остался на месте. Скоробогатов, подумав, спросил:

— Кто Хайруллу убил, не узнали?..

— Нет…

— А хочешь знать?..

— Хотым, — ответил Гайнулла, блеснув глазами и обнажив белые крепкие зубы. — Кто? — спросил он глухо.

Скоробогатов помолчал, потом неспокойно ответил:

— Гришка Пылаев!.. Знаешь его?..

— Знам…

— Ну вот!..

Они оба замолчали. Макар порывисто достал папироску и дрожащими руками стал зажигать спички. Спички ломались. Одна, вспыхнув, упала на колени Скоробогатова. Он выругался, бросил коробок и сломанную папироску. Наконец, закурил, встал и прошелся по комнате. Жадно вбирая в себя дым, он глотал его, как голодный.

— Все… Ступай! — коротко сказал он, отвернувшись от ингуша.

В эту ночь Скоробогатову долго не спалось. Перед ним, как живой, вставал Гришка, в ухарски надетой кепке, прямоносый квадратный в плечах парень… из-за спины его выглядывало черное небритое лицо Гайнуллы с хищной улыбкой.

«Ладно ли я сделал? — мучился сомнением Макар. — Ладно! К чорту с дороги!»

Прошло около недели. Макар встретился в разрезе с Пылаевым. Они не взглянули друг на друга, точно ничего не произошло. Макар подумал:

«Пустое дело… Ничего не будет».

А утром на другой день в контору вбежал испуганный Телышков.

— Дела, Макар Яковлич! Слышали?

— Что? — тревожно спросил тот.

— Гришку-то Пылаева кокнули.

Макар поднялся со стула. Он взглянул на ингуша и увидел ту же хищную гримасу…

— Где, кто?

— А кто его знает… Вот тут, в ельнике нашли зарезанного. Должно, в спину саданули… Насквозь! И на спине и на брюхе ранища. Должно, кинжалище-то здоровый был, когда сквозь прострочили.

— А там чего говорят? — указал Макар в сторону прииска.

— А там чего?.. Ничего не говорят. Одни жалеют, а другие так говорят: «На смирного бог нанесет, а бойкий — сам наскочит»… Ну, вот и наскочил… Таковский был!

— А не намекают, кто зарезал?

— А почем знают?.. Никто ничего не знает… Только думают, что…

— Что?

— Да думают… Потом я тебе скажу, Макар Яковлич!

Они вышли. Дорогой Телышков сообщил, что рабочие думают на ингушей. Скоробогатов шел, не зная куда. Смотреть на зарезанного Пылаева ему не хотелось. Его беспокоила мысль, что Кате известно о той ночной встрече с Пылаевым. Он старался навести штейгера на мысль о дочери, но прямо спросить не решался. А Телышков говорил:

— Пойдет теперь опять драна грамота! Я советую тебе, Макар Яковлич, уволить этих ингушей… Ей-богу!.. Добра с ними не наживем. Погоди, они и до нас доберутся.

Дня три Макар чутко прислушивался к разговорам, старался понять, догадывается ли Телышков о причине убийства, но Телышков разговаривал с хозяином обычным тоном.

На прииске к смерти Пылаева действительно отнеслись по-разному. На другой же день, — едва труп увезли в Подгорное, — вечером ватага молодых парней прогуливалась по прииску с гармошкой, напевая похабные частушки. Старые рабочие Пылаева пожалели.

— Хотя Гришка и буян был, а шушеру эту держал на узде.

При появлении Скоробогатова в квартире Телышкова Катя исчезла. Она осунулась, глаза были красные, опухшие. Макар подумал:

«Ревела…»

А Телышков, поймав дочь в кухне, остановил ее:

— Ты куда?

— К подруге.

— Как он в дом — ты из дома вон? Что это за мода, а?.. Не уходить!.. Слышь, я что тебе говорю? Подлюга!

Катя придушенно застонала и, вырвавшись, убежала, а Телышков, возвратившись в комнату, виновато проговорил:

— Непокорные нонче дети растут, упрямые, своеобышные. Мать была — ничего… умерла мать, — от рук отбивается девка.

Недели три Скоробогатов провел в страхе. Ему казалось, что каждый прожитый день приближает его к чему-то страшному… казалось, что все неминуемо раскроется. Присутствие ингушей тяготило его. Они стали дерзко и смело обращаться с хозяином. Дело дошло до того, что Гайнулла, хлопнув его по плечу, потребовал:

— Господын хозяин, дай денег!

Тон ингуша был настолько настойчив, что Макар без слов вынул из кармана кошелек и отсчитал несколько мелких кредиток, думая:

«К чорту вас! А то вы без совести — разнесете!»