Тяжелой поступью прошли два года. С запада приходили тревожные вести. Говорили о крепком стальном кулаке, который свирепо бил направо и налево.

Отравленный газами, приехал Гурьян Сошников. На улицах Подгорного была тишина и уныние.

Яков Скоробогатов бесцельно слонялся по базару и безнадежно качал головой, смотря, как замирает торговля. Он одряхлел, тело его подсохло. Тонкие рыжие штаны болтались на тощих ногах. Проходя мимо казенной винной лавки, он каждый раз тоскливо посматривал на торчащие у крыльца бруски, где когда-то красовалась вывеска. Несколько раз он уезжал на рудник, но и там так же скучал, как дома.

— Не та жизнь стала, как прежде, — говорил он, — люди какие-то новые, неприветливые нонче стали.

Встретил однажды Смолина, — обрадовался. Смолин тоже постарел, высох. В курчавой бороде пророс серебряный волос, только глаза остались прежние — жгуче-черные, с искорками усмешки.

Яков хотел поговорить о прежнем, но это у него как-то не вышло.

— Что за время пришло? — сказал он.

Смолин только усмехнулся и промычал. Яков не знал о чем дальше говорить, а Смолину, должно быть, не хотелось разговаривать с Яковом. Помолчав немного, он покосился на старика и хмуро сказал:

— Воюем.

— Правда ли, что наших бьют, а?

— А так и надо, поскорей к концу.

— Вот как? — удивленно сказал Яков. — Сам себе ворог, значит, нонче народ.

— Не тех бьют, кого надо!

— Это как?

— А так! Надо бить тех, кто войну затеял. Придет время — будем бить.

Смолин это проговорил злобно, потом, будто вспомнив что-то, отошел от изумленного Якова.

Слоняясь по ближним логам, Яков встречал насмешливые взгляды старателей:

— Безделье убиваешь?

— Стар стал… Поди, могилу заказал? Макарка-то не выгнал тебя? Нас так отовсюду выгнал. Эх, милый, как только ты живешь с ним? На войну бы шел…

Яков присмирел, стал тихим, послушным. Татьяны он побаивался. Она стала еще строже и взыскательней. Скоробогатовский дом теперь посещали нарядные дамы. Прислушиваясь к их разговору, Макар чувствовал себя «как не дома». Он замечал, что Татьяна смущенно краснеет, когда он вмешивается в разговор.

Гостьи эти не сидели без дела. Из кусков бязи они кроили штаны и рубахи. Макар спросил однажды жену:

— Куда это вы шьете столько?

— На войну!

Татьяна работала с увлечением. Только в это время она и способна была улыбаться. Частой гостьей была жена Архипова, — полная, белая, с двумя подбородками женщина. Ласково выпрашивала она у Скоробогатова деньги на подарки солдатам.

— Вы должны дать… Да, вы дадите… Я в этом уверена. — Она брала Скоробогатова под руку, заглядывала ему в глаза.

— Вы знаете, воевать это очень опасно для жизни… Мне ваша супруга нравится. Она энергичная, умная женщина. Вы ее уважайте, она заслуживает большого уважения… Мне о вас очень много рассказывал мой муж. Между прочим, он говорил, что помог вам взять богатые лога. Это хорошо…

Макар, вспоминая крупную взятку Архипову, неуклюже шагал рядом, поглядывая на пухлую белую руку в толстом золотом браслете и нехотя слушал, как барыня говорила о том, как трудно сидеть в сырых окопах и как необходимо победить Германию.

— Помочь нашим воинам — наше дело. Они защищают Россию и нас. Не правда ли, вы не откажете в небольшой сумме?

Скоробогатов, недовольно сопя носом, отсчитывал кредитки и думал: — «Последние — больше не дам!» Потом говорил:

— Влипли мы в эту войну, а зря.

Но, когда он разговаривал со Столяровым, он начинал понимать, что победить Германию необходимо.

Столяров говорил:

— Рабочая партия готовится к захвату власти, и если только мы не сумеем во-время предупредить это, мы потеряем все, что сейчас имеем. Мы должны всеми средствами помогать армии. Нужно поднимать дух нашей армии, в противном случае произойдет нечто нежелательное.

— А что может произойти?..

— Взвалят все военные расходы на нас, — сказала Татьяна.

— Дань платить заставят, — подтвердил Яков.

— Это полбеды, — ответил Столяров, прохаживаясь по комнате, — может получиться хуже.

— Что хуже этого?

— Гражданская война.

— Что-о? — переспросил Макар.

— Гражданская война! Армия стала не армия, а вооруженный народ.

— Это, значит, друг друга колотить будем?

— Последнее время подходит, — со вздохом проговорил Яков. — Слыхал я это от отца. Как сейчас вижу, как он говорил: — «Восстанет брат на брата и сын на отца, будут глады, моры, и придет тогда суд божий». — Допивая блюдце чая, он спросил Столярова: — Кто же с кем воевать будет, Ляксандра Васильич?..

— Рабочая партия с правительством, — ответил Столяров. — Вам, Макар Яковлич, более всего нужно задуматься, потому что у вас большое предприятие.

— Задавим!

— Кого?

— Бунтарей.

— Кем давить будете, когда войска ненадежные.

— Ослаб народ, — сказал Яков.

— На одних городовых далеко не уедете.

Макар прошелся по комнате и остановился у окна. По улице вразвалку шел подвыпивший мастеровой и громко пел:

— Ну, это возмутительно, — бледнея, проговорила Татьяна.

— Хы! — усмехнулся Яков и завистливо добавил: — где-то нашел, выпил…

— Что смотрит полиция? — возмущалась Татьяна.

Столяров, улыбаясь, потирал руки, а потом, прихмурив брови, проговорил:

— Голая правда. Народное творчество, — будь оно дерзко, цинично, — правдиво.

Скоробогатов спросил:

— А Маевская Мария Петровна тоже в этой рабочей партии?

— Да, в этой.

— И не подумаешь.

С этого дня Скоробогатов стал внимательно следить за ходом жизни, читать газету.

Завод князя Антуфьева хирел, зато на другом конце Подгорного вырос новый завод, где вырабатывали снаряды. Звонкая монета с рынка давно уже исчезла, вместо нее ходили почтовые марки и бумажные полтиннички. Скоробогатов недовольно хмурился, когда в банке получал одними бумажками: — «Я им — платину, а они мне — курительную бумагу!»

Он пересмотрел запас золотых и серебряных денег и, захлопнув шкаф, проговорил:

— Больше не получите ни копья!

Скупая у старателей золото и платину, он сбывал новые деньги, бережно храня старые радужные кредитные билеты.

Как-то раз Телышков испуганно сообщил Макару:

— Сизов был на руднике, и большая половина забойщиков в этот вечер уходила куда-то… Надо сообщить, Макар Яковлич, полиции. Говорят, Ефимка этот в бегах находится — полиция-то его днем с фонарем ищет.

И в другой раз Телышков явился с недоброй вестью. Взбежав по лестнице вверх, он столкнулся с Яковом:

— Макар Яковлич у себя?

— Дома где-то, а тебе на что его?

— Надо…

Не слушая расспросов Якова, он торопливо прошел в комнаты. Скоробогатов обедал. Сняв картуз, Телышков боязливо просунул голову в дверь:

— Можно к вам, Макар Яковлич? Скоробогатов удивился неожиданному приезду штейгера.

— Заходи. Чего опять?

— Да беда, Макар Яковлич! — начал торопливо рассказывать Телышков, завистливо поглядывая на стол, где стояла большая жаровня с поросенком по соседству с графином водки.

— Как ты вечор уехал, у нас пошла драна грамота. Мишка Кочуров всех больше шумит.

— Чего ему мало?

— Да все, и он, и все!

— Ну?..

— Да… — Телышков помолчал, теребя рыжий картуз. — Работу сегодня бросать собрались.

— Чего им надо?

— Хлеба нет, говорят.

— Хлеба?.. А это общество что смотрит? Для чего я их пустил на рудник, чтобы торговать вшами да мышами?

— Кирька Голохвостов — магазинер, — говорит нету, и взять, говорит, негде.

— Значит, не работают сегодня?

— Вряд ли!..

Скоробогатов стиснул зубы.

— Вот что. Поезжай, — сказал он, — и скажи там, что я сейчас пришлю хлеба, а Кочурова Мишку выгони. Работы ему не давай.

Телышков поднялся с места, но не уходил, завистливо посматривая на стол.

— Достаете где-то водочки, — сказал он, улыбаясь.

— Что, выпить охота?.. Давай…

Скоробогатов налил и подал Телышкову емкий стакан водки.

Дрожащей рукой Телышков взял стакан.

— Уж не изволили бы беспокоиться, Макар Яковлич! Мы уж забыли, как она и пахнет.

— А Кирьке Голохвостову скажи, что если он не достанет муки для рабочих, я закрою его кооперацию, — не слушая, сказал Макар.

— Хорошо. Всё в точности передам. А Мишку я выгоню. Обязательно выгоню. Часу у меня не проживет.

После обеда Скоробогатов отправился на базар, но хлебные лавки были закрыты. Он поехал домой к хлеботорговцу Ложкину… Когда со двора Ложкина вывезли два воза муки, их окружили женщины с сумками и мешками.

— Стой, куда повез?

Возчики, не слушая, протискивались сквозь густую толпу женщин, лошади вставали, фыркали. Толпа густела.

— Не отпустим хлеб!

— Разделим!

— Что нам, голодом помирать?!

— Бабы, развязывайте мешки!

Скоробогатов протискался сквозь крикливую пеструю толпу, грозно крикнув возчикам:

— Ну, что встали?..

Еще сильнее поднялся галдеж. Засвистали полицейские.

Женщины, с налитыми горем глазами, ухватились за мешки, дико крича:

— Не отдадим! Не пустим! Богатым хлеб есть, а нам нету?!

— Ну, бабы, расходись! — грозно крикнул полицейский урядник, тесня лошадью голодную толпу.

— Убирайся к чорту, фараон!

— Чего ты делаешь?.. Зачем людей мнешь?!

— Расходись, говорю! — грозно кричали полицейские.

Но толпа не расходилась. Кто-то дико вскрикнул:

— Ай!.. Спасите!..

В толпу вмешалась группа рабочих.

— Ты что, сволочь такая, делаешь? — закричали на урядника несколько женщин.

— Ай, бабы! Крой духов! — крикнул кто-то.

Несколько женщин вцепились в урядника. С исступленными лицами, красные от злобы, они пытались стащить его с лошади. В воздухе мелькнула нагайка, послышались удары.

Толпа злобно загудела:

— Бей его!

— Круши!..

— О-о-о!..

Лошадь взвилась на дыбы, а урядник от удара жердью свалился, как куль. Полицейские отхлынули и побежали вдоль по улице, провожаемые диким ревом.

Солдат остервенело топтал урядника, а потом несколько рук вышвырнули урядника из толпы. У возов в это время началась свалка. Разрывали мешки, высыпали муку в корзинки, в котомки.

Дряхлая старуха протискивалась сквозь толпу и умоляюще кричала:

— Родимые мои… Хоть одну горсточку… Родимые мои…

Она не успела договорить, как вылетела из толпы. Отползая на четвереньках, она безумно закричала:

— Да будьте вы прокляты!.. Анафемы!.. Окаянные!.. Тьфу! — И обращаясь к рыжебородому глазеющему мужику, сказала — Вот, полюбуйся, дичь какая… Тьфу!.. ровно сроду не жрали.

Скоробогатов озлобленный приехал домой. Стаскивая с себя пальто, он говорил:

— Довоевались, больше некуда.

На другой день завод не работал.