Макар рос крепким парнишкой. Приезжая с рудника, Яков любовно, с улыбкой глядел на сына:

— Ну, чего сегодня делал?

— Горох ел, в огороде полудницу видел.

— Полудницу?

— Полудницу! Лохматая, большая!

— А что она — полудница-то?

— В борозде лежала. А я убежал.

— Вот то-то и есть! Не будешь в огород ходить, бобы да горох воровать!

— А я не воровал, я так рвал.

— Все равно. Раз полудница в огороде, значит, горох есть нельзя.

Полинарья по утрам умывала Макара из рукомойки, которая казалась мальчику похожей на гуся. Она качалась, точно хотела клюнуть его, как недавно ущипнул сашкин гусь.

После умыванья мать ставила сынишку перед иконами и говорила:

— Клади начал!

Шмыгая носом, Макар поглядывал то на иконы, то на окошко, в которое доносились голоса ребят:

— Макарка, выходи в клюшки играть!

Клюшки были интереснее начала, но мальчик покорно стоял, крестясь и повторяя за матерью слова молитвы.

Мать уходила за перегородку и, возясь у печки, подсказывала сыну.

Молиться Макар не любил. Оглянувшись и увидев, что матери нет, он убегал. Полинарья, не подозревая, что сын «смылся», поучительно продолжала:

— Ну, чего молчишь? Ну!.. «Врача родшая, уврачуй души моя»…

Но повторения не было. Выглянув из кухни, Полинарья удивленно вскрикивала:

— Вот как! Ах ты, варнак ты этакий!.. Ужо, погоди, вострошарый!

Она отыскивала молельщика и водворяла его на прежнее место.

— Ты чего это выдумал? Ишь ты! Подорожник ты этакий! Вставай! Ну, молись!

Макар нехотя крестится.

— Ну! «Тебе единому согреших»…

— Т-тебе единому с-сог-грешил… А это чего, мама?

— Не твое дело!.. «Отврати лицо от грех моих».

— А это чего?

— Ты что, будешь молиться? Я вот возьму ремень, да как начну тебя… Ну, говори: «Отврати лицо твое от грех моих»…

Макар молчал. Полинарья, взбешенная таким упорством, сдергивала со стены ремень и, потрясая им, кричала:

— Будешь? Тебя спрашивают — будешь молиться?

Иногда ремень прохаживался по спине мальчика, но тот попрежнему молчал, не двигаясь с места, не плакал. Полинарыо еще больше сердило спокойствие сына. Она хватала мальчика за руку, встряхивала его и, срываясь на визг, спрашивала:

— Ты будешь меня слушаться, али нет? Будешь молиться, али нет?

Но Макар не отвечал; он рос упрямым мальчиком.

Игры, в которых участвовал Макар, чаще всего кончались ссорой. Ребята разбегались, — каждый к своему двору, — и вызывающе кричали:

— Иди-ка сюда!

— Иди ты сюда! Как я наподдаю тебе в загнету-то!

Макар поднимал камень и шел на врага. Тот совался в ворота, а если не успевал отворить их, — залезал в подворотню. Макар кидал камень в ворота. Уходя, оглядывался… а его враг, высунув голову из подворотни, кричал:

— Погоди! Попадешься, я тебе отверну башку-то!

Чаще всего он дрался с Сашкой — сыном плотника, который жил напротив Скоробогатовых. Высокий, белобрысый, заносчивый Сашка был старше Макара.

Иногда, сидя на полянке, Сашка хвастался:

— А у нас сегодня пельмени стряпают! У нас каждый день пельмени стряпают.

Ребята облизывались и придумывали, чем бы похвастать. А Макар говорил:

— Я пельмени не люблю! Что за еда — пельмени!

Говоря так, он знал, что врет.

Сашка любил разбирать, кто богатый, кто бедный. Себя он считал богатым. Как-то раз он похвастался:

— У нас тятя большие выписки зарабливает.

— А у нас тятя золото моет, — сказал Макар.

— А у меня… у меня… — начал было черноглазый Петька, сын слесаря. Но Сашка, презрительно прищурив глаза, сразу же оборвал его:

— Что у тебя? У тебя отец — чернотроп!

Петька обиделся, вспыхнул:

— Он скоро на паровозе помощником поедет и машинистом будет… а у тебя отец — гроботес!

Слово «гроботес» всегда приводило Сашку в гнев. Он вскочил, стал в воинственную позу:

— Я тебе блина дам, Петька!

Петька поспешно отполз, а Макар встал между мальчиками.

— Попробуй! Я тебе набрыляю!

Началась молчаливая возня. Сашка схватил Макара, пытаясь уронить, но Макар ловко «подплел» его ногой и оба упали на траву.

После потасовки ребята разбежались. Сашка влез на крышу и, сидя верхом на коньке, начал дразнить Макара нараспев:

— Макарка, Макарка, по-вороньи скаркал, петухом запел, на наседало взлетел.

Макар набрал горсть камней и, выйдя на середину улицы, начал швырять в Сашку. Тот, увертываясь, пролез через слуховое окно на чердак и, выглядывая из отверстия, похожего на полумесяц, еще громче принялся дразнить.

Макар ответил ему так же нараспев:

— Саня-базаня, хомут на базаре, вожжи у тещи, поехали по дрожжи.

Набрав горсть камней, он стал кидать их в Сашку. Но в маленькое отверстие-полумесяц попасть было трудно. Макар горячился все больше… Вот тут-то и случилась беда: камень попал в стекло!

Окошко распахнулось, в нем показалась мать Сашки. Темный загар был «надет» на ее лицо, как маска. Грозя кулаком, она закричала:

— Ах, ты, варнак ты этакий! Погоди ужо, я сейчас приду-у!

Макар убежал и залез на сеновал. Оттуда он видел, как мать Сашки, сердито стукнув воротами, вошла во двор, а со двора в избу.

Через несколько минут Полинарья и плотничиха, захлебываясь и перебивая друг друга, с криком вышли во двор.

— Ты сама своего каторжника уйми, он первый задирается.

— Я вложу, уж не извольте беспокоиться. Сейчас же ему задам припарку хорошую. А вы окольницу вставьте. За нее, милые, не меньше как семь гривен сдерут.

— Ну, и вставим. Легко ли дело семь гривен, не это видали!

— Тьфу, будь ты проклята, богата-богатина!

— А не беднее вас…

— Ну, где нам против вас.

— Ну, и нечо орать. Всяк богат про себя.

— Да уж что и говорить! Давно ли по займам-то шаталась.

— К тебе не ходила еще…

— Ой! — всплеснула руками плотничиха. — Полинарья! Как твоей роже-то не стыдно? Побойся бога… Три куска сахару брала, так и не отдала… Забыла? Погоди, ненадолго, профорсишься. Только сейчас уж больно расшеперилась.

— Выкину! Выкину! Сегодня же выкину, — истошно закричала, краснея от злости, Полинарья.

— Да не надо, — возразила плотничиха. — Мы от этого не обеднеем, а вас, быть может, вырвет…

Долго бы еще ругались бабы, но им помешал сашкин отец — белобрысый, высокий и тщедушный человек с жиденькой бородкой:

— Варвара, будет!.. Айда домой! Раскудахтались!

— Не я, твоя жена кудахтает.

— Если ты, жабочка, — не унималась плотничиха, — не дашь заклик своему подорожнику, я сама тогда поймаю и накладу ему в штаны крапивы.

— Попробуй! Руки коротки, своего учи… Еще обзываешься.

— Варвара! Айда, говорят тебе, — внушительно крикнул плотник.

Он взял жену за руку и вытолкал ее со двора. Макар слышал, как плотничиха, ругаясь, захлопнула свои ворота. Через некоторое время закричал Сашка на чердаке:

— Мамонька, золотая, серебряная! Не буду… ой, не буду! Ой, право, не буду!

Крик Сашки сопровождался отрывистыми возгласами плотничихи:

— Вот!.. вот тебе! Вот тебе, бродяга паршивый! Вот тебе, варнак!

Макару стало жаль Сашку. Он забился глубже в сено и не откликнулся на зов матери. Полинарья ходила по двору и сердито ворчала:

— Погоди, никуда не денешься, придешь — я тебе спущу шкуру-то!

Под вечер неожиданно приехал с прииска Яков. Распрягая лошадь, он спросил:

— А где у меня сын?

— Скрылся куда-то.

— Куда? Как это?

— Ну, убежал… Порка вот ему будет…

Полинарья рассказала о ссоре с плотничихой.

— Ну что ж, вышвырнуть им семь гривен. Ай, сынка! — сказал Яков, — значит, наши в поле не робеют и на печке не дрожат? Ха-ха-ха!

Макар понял, что тятя приехал пьяненький и добрый.

— Ты мне его представь… где хоть, бери, а представь сына, — сказал Яков, — а то я с тебя семь шкур спущу… А белобрысому, этому кержаку-гроботесу, снеси семь гривен за окольницу.

Полинарья пошла на сеновал, чтоб дать лошади сена и, заглянув в угол, заметила ноги Макара.

— Ага! Вот ты где, молодец! — Полинарья врезала ему три увесистых шлепка. — Вот тебе, подорожник ты этакий!

Макар не заплакал. Он сердито вырвался из рук матери и убежал в избу. Отец, сидя за столом, дремал. Увидев сына, он улыбнулся пьяной улыбкой и поманил его пальцем:

— Ну-ка, иди сюда, сынок!

Макар подошел, недоверчиво, исподлобья глядя на отца. Яков притянул его к себе и, зажав в колени, ласково спросил:

— Ну, как дела, Макар Яковлич?

— Помаленьку, — несмело ответил тот.

— Молодец! Ты что это быком на меня смотришь? Тебя что, отдула мать-то?

— Нет.

— То-то… А с кем сегодня дрался?

— С Сашкой: он сам первый задирает, дразнится… Я его… я его… только уронил…

— Ишь ты!.. Ты, значит, сильнее?

Макар окончательно успокоился. Глаза его хвастливо блеснули. Шмыгнув носом, он стал рассказывать отцу:

— Я его как подшвырну!.. Он… он у меня в три перевертышка.

— Молодец!

От отца пахло водкой, и язык его немного заплетался. Он добродушно продолжал:

— А окольницу ты выбил у кержаков?

— Я… я нечаянно… я… я хотел в Саньку, а камень-то сорвался, да прямо в окно.

— Ну, вот… Ха-ха-ха, знай, мол, наших!.. А на рудник со мной поедешь?

— Поеду.

Вошла Полинарья. Сверкнув черными глазами, она укоризненно проговорила:

— Что тебя черти-то не во-время приволокли? Начал опять? Попало в карман-то?

— Ну, а что-ж?.. Ну, попало… Есть, да и знаем, где взять. Макарка, хошь я тебе золото покажу?..

Сопя, Яков достал из кармана увесистый сверток, замотанный в тряпицу, и развернул его:

— Смотри… Видал?.. Полинашка, смотри!

— А ну тебя… видала я. Хоть того больше, все равно пропьешь. Дома муки нету, а ты пируешь!

— Муки? Давно ли мешок крупчатки брали?..

— Брали, да все сожрали!

— Н-но?

Яков размотал кисет и выбросил на пол голубую пятирублевую бумажку.

Полинарья подняла.

— Только-то и есть! Как тебя не разорвало?! Раскошелился!

Макар с любопытством рассматривал золото, пересыпая его рукой.

— Эх, ты! Думаешь мне жаль денег? Есть, да и знаем, где взять!

Яков хвастливо выдернул из пачки кредиток серую двадцатипятирублевую:

— Макарка, видел, как деньги горят?.. Покажу.

— Не выдумывай, — испуганно вскричала Полинарья, подскакивая к Якову.

— Цыц!!! Гнида… Знай свое место у печи. — Он чиркнул спичку и поджег кредитку. — Гляди, как мы царю Лександру бороду подпаливаем.

Макар наблюдал, как царь с эполетами и с широкой бородой исчезает в желтом огне.

— Эх, славно горит, — любуясь сказал Яков. — Я раньше катюшек жег.

Макару жаль было картинку. Полинарья всхлипывала у печи.

— Буде реветь-то. Ставь самовар — чай пить будем. Завтра Макар со мной на рудник поедет.

— Да ему, подь-ка, учиться скоро.

— Успеем учиться… Научимся.

На другой день Макар уехал с отцом на прииск.

Сидя в бричке, он зорко всматривался в лес. Темная чаща, перепутавшая свои сучья, начала кой-где уже золотиться. По лесу носился сухой августовский ветер. Горделивые сосны, темнозеленые шпили елей плавно покачивались, шумели; робко шелестели березы; гдё-то скрипело дерево, — и все это смешивалось в один непрерывный шум, похожий на шум прибоя. По бездонной синеве неба плыли стаи белых облаков.

Дорога вползала на гору. Лошадь шла медленно, устало, и дорога, казалось, тихо расстилалась по склону, протягиваясь к вершине. Спускаясь с горы, она торопливо устремлялась в низину… Споткнувшись в мокрой логовине, в ухабе с размешанной грязью, она снова медленно поднималась на увал. По бокам краснели крупные ягоды шиповника; на маленьких лужайках бледными глазками смотрели цветы. Все было ново, интересно. Сердце пощипывали грусть и радость.

Яков, сидя спиной к сыну, поклевывал. Он думал о прииске. Золото в Кривом логу было разбросано кустами.

«То пусто, то густо, а то нет ничего, — думал Яков, — пожалуй, тянет, а потом в пустяк затянет. Выворотишь карманы и опять… на отаву. Душу выматывает! И не отказывает и не приказывает — как должно быть. Развернуться бы, а то старатель, как шаромыжник».

На прииске их встретил Ваня, пятнадцатилетний мальчик, худенький, с девичьим лицом и открытыми синеватыми глазами. Верхняя вздернутая губа открывала правильный ряд белых зубов. Светлорусые волосы волнистыми рядами раскинулись, прикрывая лоб и розовые мочки ушей. Синяя рубаха свисала с его узеньких плеч. Приисковые сапоги — «ботфорты» — были ему не по росту. Увидев Якова и Макара, он улыбнулся.

— Это кто, тятя? — спросил Макар.

— Работник.

— Работник, а маленький.

— Ну, мало что! Какой он маленький, во какой дылда растет. Ну, что, Ванюшка, делаешь? Никто здесь не был?

— Был щегерь.

— Ахезин?..

— Он!

— Что говорил?

— А ничего не говорил, только обошел, да вон там кол вколотил!

— Где-е? — беспокойно обводя глазами рудник, спросил Яков.

— Вот там, у шахты… и велел сказать, чтобы за этот кол не зарезаться. А если, говорит, орт есть, так завалить его.

— Да это с какого угару-то?

Яков пошел на край делянки, а Ваня, вытаскивая из брички кузова с хлебом, бураки с молоком и котомки, спросил Макара:

— К нам приехал посмотреть?..

Голос у него был мягкий, детский.

— Ага!

— У нас славно. Тебя как зовут?

— Макар.

— Мы вечером с тобой будем по бруснику ходить, вон туда… Много тут ее! Да красная уж… спелая, сладкая!

Макару очень понравился Ваня. Он стал помогать ему разжигать костер. Притащил сучьев и бросил прямо на костер.

— Не надо. Это сырье — не загорит. Я сам сделаю, — сказал Ваня. — Ступай вот туда, посмотри, я мельницу наладил.

Пока Ваня и Макар возились у балагана, разжигая костер и приставляя большой закопченный чайник, Яков обходил свою делянку. В нескольких местах колья были переставлены, делянка сужена… а по соседству виднелся рыжий бугор свежего песку. Кто-то начал работу.

«Начинают насыпать, — подумал Яков, — пронюхали… Исайка, значит, орудует. И землю не роет, а золото моет… Сволочь!.. Срывку с кого-то взял. М-да… Опростоволосился я… забыл ему угощенье поставить…»

К чаю он пришел недовольный, на вопросы ребят отвечал отрывисто:

— Не знаю… Не видел… Отвяжитесь…

Выпив три стакана водки, он завалился на нары.

— Сёдни робить не будем… завтра с утра…

— Я к маме схожу? — спросил Ваня.

— Пошел. Макаруньку с собой возьми, пусть посмотрит.

Ребята побежали по берегу лога к его устью, — к речке Каменушке. Туда вела торная трона. По пути зашли к плотнике, которую устроил Ваня. Вода стремительно скатывалась по жолобу и, сердито урча, вертела колесо.

От него на круглой деревянной цепочке был приделан кривошип. Он, вращаясь, поднимал деревянный молот, который постукивал по врытой деревянной баклушке.

— Это у меня дощатая, — пояснил Ваня: — железо отбивать. Ты был в заводе в листобойке?

— Нет!

— А я был… робил там одну выписку на подсыпке и видел. Вот, гляди.

Ваня взял большой лопух.

— Это будто железо. Гляди!

Он подставил лопух под молот.

— А здесь я сделаю печь, а вот тут поставлю стан — железо катать… Валки-то я уж выстрогал, потом покажу. Только колесо надо сделать больше, а то этому не повернуть. Я сделаю. Славно?

Макар, удивленный, с восхищением смотрел на его работу. Ему не хотелось уходить от плотники, но Ваня, дернув его за рукав, позвал:

— Пойдем. Я завтра робить буду, а ты здесь играй. Вот только Мишка Малышенко все ходит и ломает у меня, он драчун. Если он налетит, так ты не бойся, я тебя бить не дам.

Они шли по тропе, спускаясь и подымаясь по увалам. Огромные сосны стояли прямые, как свечи, чистые, сплошной колоннадой, сплетя вершины в один зеленый шумящий покров.

— Пичужки теперь не поют, а вот в страду и весной они здорово пищат. Люблю их слушать. А утром рано-рано рябчики пищат. Тут их много. Я зароблю денег, куплю себе ружье и буду ясачить.

Красивое лицо Вани розовело, глаза ласково смотрели.

Ребята прошли косогором по торной дороге и вышли к речке Каменушке. Где-то в густых зарослях донника, жимолости и смородины речка невидимо пошумливала на перекатах.

Недалеко послышались чьи-то хрустящие шаги, а потом бульканье воды. Выйдя на пригорок, ребята увидели Мишку Малышенка. Десятилетний мальчик в красной рубахе бегал по берегу заросшей заводи, поднимал крупные гальки и швырял их в воду. Увидя мальчиков, он остановился.

— Ты куда, Ванька?

— К вам. А ты что тут делаешь?

— Лягушек глушу. Одну убил. Погляди-ка. Мишка, растопырив пальцы, поднял размозженное полосатое тельце лягушки.

— Ты пошто их бьешь?

— А на что их?..

— И не жалко? — тихо проговорил Ваня.

— А это кто с тобой?

— Это Макарунька — сын Якова Елизарыча.

— О-о! Идите лягушек бить, их много здесь.

— Нет.

— Зазнаешься? Приблудный!

Ваня покраснел до ушей и торопливо побежал к свалкам, где у грохота работала его мать.

— Это что он сказал? — спросил Макар.

— Да так, ты не слушай его. Он по-матерному ругается и табак курит.

Речку здесь раздробили на канавки, и вода текла по ним быстро, гладя желтый песок.

У грохота работало четверо. Старый, как лунь, седой, но крепкий мужик сообщил:

— Анисья, твой идет!

Анисья, полная женщина, вышла навстречу сыну, улыбаясь.

— Ты зачем?..

— Так…

— А это кто?..

— А это Якова Елизарыча.

— А, сын! Ишь какой большой! Сколь тебе годков-то?

— Девять, десятый, — ответил Макар.

— Молодец!

Анисья заботливо застегнула у Вани пуговку рубашки и, приглаживая его голову, спросила:

— Не робите сегодня?..

— Нет.

— Ну, иди. Я, быть может, вечерком прибегу. Сейчас некогда с тобой. Иди, давай.

Она торопливо убрала со лба Вани непослушный локон и, одергивая рубашку, тихо проговорила:

— Эх, ты, сердешный мой! Что не надел фуражку-то?..

— Ничего. Комаров теперь нету.

— Ну, иди с богом.

Анисья убежала к вашгерду и, взяв лопату, проворно стала переваливать песок на грохоте.

— Любишь мальчонку-то? — поддевая на лопату песок и бросая его на грохот, спросил седой.

— Как не любить… Подь-ка свое, родное…

— Славный парень, только смирен не в меру.

— Ты вот, Прохор Семеныч, заклик дай внучонку-то, — сказала Анисья.

— А что?..

— Мал еще он в грехе корить.

— Это кто?..

— Ванюшку все время приблудным обзывает.

— Ах, он, варнак. Ужо, я ему сегодня сделаю припарку. Шайтан он этакой.

— И в самом деле, — ввязалась баба в косоклинном сарафане, — с эких пор…

— Ладно… Сказал, — значит, слово — олово.

Вечером в балагане Ваня зажег маленькую лампочку и затопил железную печь. Яков спал. Он несколько раз подымался, открывал зеленый бурак и жадно глотал ядреный, пенистый квас.

— Уф… господи, прости меня грешного.

Ваня вытащил из-под нар ящик и, раскрыв его осторожно, тихо сказал Макару:

— Хочешь, я тебе чего-то покажу?

В ящике было много всевозможных картонных коробок. Макар протянул руку, но Ваня с улыбкой сказал:

— Погоди, я сам!

Он вытащил первую коробку, раскрыл ее.

— Смотри-ка. Какой камешек. Это я нашел вот тут в свалке, а моху этого вот тут много. Славно?

В коробке был мох, а в углублении лежал синий, блестящий камень.

— А вот еще. Зеленый. Ах! Славный? А вот здесь тяжелый, Яков Елизарыч говорит, что железняк.

Черный камень играл множеством блёсток. Ваня доставал одну за другой коробочки и показывал камни, один другого интереснее.

— А вот этот пишет. Смотри! — Ваня черкнул им по железной печке.

У Макара радостно блестели глаза. Притаив дыхание, следил он за каждым движением мальчика.

— А вот, посмотри-ка, это рудник. — Ваня поставил «рудник» на стол. У Макара разбежались глаза, и он от восторга чуть не взвизгнул. Но Ваня его предупредил:

— Тш!.. Яков Елизарыч спит. Заругается.

На квадратной доске был слеплен из спичечных коробок балаган, похожий на скоробогатовский. Так же он врылся задней стеной в увал. Поодаль из круглых тонких сучьев был собран сруб, под ним поставлен ворот с ниткой и жестяной банкой из-под перца. За ручку ворота держалась странная фигура из сучка.

— Это я, — пояснил баня, — выкатываю бадью.

Фигура действительно была похожа на человека, который, налегая всем телом, тяжело вертит ручку ворота. А в углублении выглядывала уродливая рожа.

— Это Яков Елизарыч в забое робит, кричит мне — «пошел!» А тут брусника растет.

Ваня показал на сделанный позади избушки пригорок из картонки. Пригорок весь был засыпан мелким песком и утыкан мхом, похожим на елочки.

— А ты меня еще тут сделай, — прошептал, сдерживая волнение, Макар.

— Ладно, сделаю.

— Уй! — торжествовал Макар.

Яков Елизарыч завозился и строго сказал:

— Будет вам тут шушукаться! Ванька, ложись спать, а то завтра не добудишься тебя!

Макар долго не мог уснуть. Ваня шептал ему в самое ухо: «А завтра я тебе еще покажу».

Утром, когда Макар проснулся, в балагане никого не было. Он сразу вспомнил мать, которая поднимала его е постели легким толчком:

— Вставай, умываться надо да богу молиться.

Макар подумал, что молиться сегодня не будет, и с удовольствием потянулся.

В маленькое окно сумрачного балагана смотрело утро. Пахло свежим сеном и овчинным тулупом. Под нарами возились мыши, где-то возле трубы у железной печки жужжала муха. По крыше кто-то скакал и постукивал, вдали стонуще кричала птица:

— Иу-иу-уть!

Потом закричал черный красноголовый дятел:

— Прр-прр-прр-прр.

А может, и это он же выкрикивал:

— Кии-уу-ут.

За стеной тихо и редко позванивал чалый жеребенок Колька.

Все эти звуки были просты, Макар слыхал их не раз дома. Но в этой избушке, налитой полумраком, они казались интереснее. Макар лежал и думал о Ване, о камушках в коробках, о «руднике»… Может, он долго бы пролежал, но маленькая дверь заскрипела, и в избушку влез замазанный глиной отец.

— Ты чего это, все еще потягаешься? Вставай завтракать. Эк ведь, до каких пор дрыхаешь!

Ваня приветливо улыбнулся, когда Макар вышел из балагана. Он кипятил чайник.

— Ступай умывайся, вон там — в ложку. Вода холодная, славно умыться, так и обдирает.

Пока ребята кипятили чайник, Яков, схватив ковш, побежал к шахте. Он поддел песку и стал делать спо-лосок — пробу. Потом крикнул, покачивая ковш:

— Макарунька, иди-ка сюда! Смотри — золото!

На дне ковша колыхалась вода и перемещала мелкий черный песок, из-под которого выступали неподвижные блестящие крупинки, похожие на пшено.

— Видишь?.. А это черное-то шлих… Видишь?

Яков выплеснул содержимое на рыжую кучу добытого из шахты песку.

— А ты пошто, тятя, выбросил?

— А так. Потом объявится, никуда не денется. Пойдем завтракать.

Яков ел быстро. Во всех его движениях была лихорадочная торопливость. Он беспокойно подымался, когда в отдалении на дороге слышен был стук колес. После завтрака, торопливо собираясь на работу, он сказал Ване:

— Сёдни придется нажать, из орта достать эту жилку, а потом пустяком завалим.

Они работали в той шахте, где Ахезин запретил проходить орт под грань, поставленную им.

Ваня спустил бадью, Яков ухватился за веревку и исчез в шахте.

Доставая воротком бадью с песком, Ваня краснел, его хрупкое тело сгибалось, налегая на ручку воротка.

— Тяжело? — спросил Макар.

— Ага, тяжело. Так-то ничего бы, да по утрам спина ноет, да руки вот в этих местах болят. — Ваня показал выше локтей.

В шахте глухо лязгала лопата, звякала бадья и вылетал возглас Якова:

— Пошел!

Ваня снова напрягался, торопливо вытягивал бадью, сталкивал ее в сторону и говорил:

— Вот оттягать тоже тяжело, да Якова Елизарыча доставать из шахты тяжело.

— А у тебя тятя-то чего делает?

— У меня нету отца, я с мамой живу.

— А где отец-то, он кто?..

Ваня покраснел:

— У меня умер отец!

Макар лег на живот и заглянул в шахту. Она была как бездонная, уходя в землю черной квадратной дырой.

— Тятя! Тятя-я!

— Чего? — донесся откуда-то из-под земли голос отца.

— Ты где?..

— Некогда мне… Ступай играй, а Ваньку не разговаривай.

— Я пойду к плотнике, — сказал Макар Ване.

Но не отошел Макар и десяти шагов, как позади раздался пронзительный, страшный крик. Макар оглянулся и увидел только ванину руку, которая стремительно мелькнула и исчезла в шахте. Бадья откатилась в сторону, перекувыркнулась и, звякнув, ткнулась краем в песок. На вороте болталась веревка с крюком. Макар онемел.

Он подбежал к дыре шахты, лег на живот и заглянул вниз. Оттуда донесся глухой стон Вани и испуганный голос отца:

— Ванюшка, Ванюшка! Ну, очнись!.. Шибко убился?..

— О-о-о!..

— Ах ты, господи… Вот беда-то!.. Ванюшка!.. Вань!..

— Тятя!.. — крикнул Макар.

В черной глубине точно никого не было.

— Тятя!.. — снова крикнул Макар.

— Макарунька!.. — послышался почти плачущий голос отца. — Спусти веревку-то… Ой, нет, не надо, а то ты упадешь… Господи, как же быть-то?.. Макарунька!.. Беги скорей на Каменушку, слышь?

— Куда?

— Ну, куда вечор ходили с Ванюшкой-то!

— Знаю.

— Ну, кричи их… Найдешь?.. Прямо по тропе и на дорогу, а там увидишь, зови их сюда.

Последних слов Макар уже не слыхал.

Он во весь дух побежал по тропе к речке Каменушке. По дороге запнулся за хворостину, которая лежала поперек тропы, и упал. Вскочив, он стал ее выворачивать, но хворостина крепко вросла в траву и не поддавалась. Он, кряхтя, все же выворачивал, не зная для чего. Потом, отломив сучок, сердито швырнул его под увал:

— Холера паршивая!

Он помчался дальше и, миновав тинистую заводь, в которой вчера Мишка глушил лягушек, выбежал к сплошь изрытой речке.

У Малышенка работали так же, как и вчера. Подбежав почти к самому грохоту, Макар закричал:

— Дядя, а, дядя, айда к нам!

— Пошто? — отозвался седой Малышенко.

— Тятя в шахте и Ванюшка упал. Вылезти не могут!

Враз звякнули лопатки, и люди один по одному выскочили на свалку.

— Куда, кто упал?

— Ванюшка в шахту упал, а тятя сам там был… Вылезти не могут.

Анисья, приседая, взбегала на увал. Она глухо стонала. Впереди всех бежал седой Малышенко, выпятив широкую грудь. Борода его раздувалась на стороны. Белые волосы, пожелтевшие слегка на висках, раскосматились и странно вздыбились.

На прииск Макар прибежал последним. Его отец был уже наверху и бестолково кружился возле помоста шахты, поправляя его. Плачущим голосом он бормотал:

— Экое горе, право!.. Экая беда!.. Ведь надо было случиться?! Ох!..

У балагана скучились люди и молча смотрели на Ваню, который, вытянувшись, лежал на земле, вверх лицом. К нему со стоном припала Анисья. Спина ее вздрагивала. Вбирая в себя воздух, она то тихо взвывала, трясясь всем телом, то дико вскрикивала:

— Да родимый ты мой! Голубочек мой, сизокрыленький! Ой, да что это с тобой стряслося, да случилося-а! А, да куда ты это надумал от меня уйти-и!

Ваня, встряхиваемый матерью, шевелился. Он стал будто длиннее. Лицо было бледным, а верхняя губа вздернулась и открыла белые зубы. Опустив веки, он, казалось, спал. Вот-вот проснется и спросит:

— Славно?

Старший Малышенко присел на деревянный обрубок. Опершись на колени желтыми руками, обнаженными по локти, молча смотрел, сдвинув седые острые брови.

— Не отлежится, — сказал он.

— Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! — продолжала причитать Анисья.

Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.

Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.

— Сердешный, все косточки перехряпаны, — сказала она.

Подошел Яков. Рыжий правый ус его слегка вздрагивал, глаза как будто что-то искали, но не находили.

— Давай запрягай, Яков, лошадь да вези в аптеку… Может, оживет еще… Может, морок с ним случился — с испугу, — посоветовал Малышенко. — А ты, Онисья, беги одевайся, с ним поедешь.

Анисья встала и, закинув руки за голову, громко крикнула.

— Надежда моя!.. Растила кормильца!.. Два рубля заробил… Радости сколь было… На, говорит, мамынька, на хлеб… О! Ох!.. Ой, батюшки-и-и!

— Ну, что поделаешь, — успокаивал Малышенко, — все под богом ходим. Беги скорей, собирайся.

Анисья, пошатываясь, направилась по тропе к Каменушке и снова завыла.

— Ты, кормилец мо-о-о-ой… А сиротой меня да ты оста-а-вил.

Покачав головой, Малышенко сказал:

— Славный больно парнишка-то был… Воды ведь, бывало, не замутит. Смышлёныш. Отвечать придется тебе за него, Яков. А ведь это наша жадность. Лихоманка проклятая!.. Золотая!.. Тьфу!..