Эта история спутала дело Скоробогатова. Он целую неделю не ездил на прииск. На него, как гора, навалилась боязнь. Сидя дома, он ждал, что вот ему принесут повестку и вызовут к судебному следователю. Но повестки не приносили. Полинарья успокаивала мужа:

— Чего-то испугался! Ведь Ванька-то незаконный у Онисьи. Много чести будет отвечать за каждого приблудка. Сам виноват, не маленький… Смотреть надо было, а не продавать шары-то, не пялить, куда не следует.

Пришла Анисья. Она сильно похудела, глаза ввалились, а под ними виднелась синеватая опухоль.

— Ну, Яков Елизарыч, что будем делать-то? Науськивают меня в суд на тебя подать.

— Кто?

— Мало ли кто. Люди, конечно.

Яков съежился.

— Пошто, Анисья, в суд?.. Можно и без суда обойтись. Вина у нас одна, что у тебя, то и у меня. И на суде тоже обоих одинаково завинят: меня завинят, что я не досмотрел за парнишкой, а тебя… тебя…

Тут Яков споткнулся.

— В чем?

— Мало ли в чем тебя могут завинить!

— Не в чем меня винить, — покачав головой, сказала Анисья.

— И нас не в чем винить, — ввязалась Полинарья.

— Ну, ты замолчи, Полинарья, — остановил жену Яков, — без тебя дело обойдется… Вина, вишь, и твоя есть… Суд, значит, со всех сторон судить будет. Ты, Яков, скажут, не досмотрел, а ты тоже, Анисья, не досмотрела. Сказать… Хоша и пригульный, незаконный, а все же, того, надо поглядывать. Опричь того, ведь Ванюшке-то уж пятнадцать годков было. Парень был в возрасте. В деревнях, примерно, об экую пору вовсю робят, да и у нас — хвати, в заводе — робить пятнадцати годов принимают и моложе принимают. Их там тоже и уродуют… и все, а завод за них не отвечает. Закон на это есть. По-моему, нам с тобой надо мирно сойтись. Ты скажи, что тебе надо? Скажи… Может, мы как-нибудь сговоримся-сторгуемся. Я тоже тут немало пострадал. На руднике-то не роблю уж вот неделю, почитай, а это все из кармана чухвысь да чух-высь. А антерес есть — жилка-то подходящая.

— А я-то?.. Кормилец, поди-ка, подрастал.

— Знаю. Что поделаешь. Я ведь не отрекаюсь. Я тебе помогу. Чем богат — тем и рад. Лишь бы дело мирно обошлось, без суда. Сроду я по судам не шатался, и тебе, думаю, это не по нутру.

— Это верно, Яков Елизарыч.

— Ну вот, то и есть. Ну, я к тебе завтра же могу… Ну, муки мешок привезу. Пока тебе хватит. Ну, сколь денег ссужу.

Наступило молчание. Яков, сидя за столом, ковырял ногтем столешницу; Анисья, согнувшись на лавке и положив голову на ладони, смотрела в пол. Полинарья, спрятавшись за перегородкой в кухне, недовольно подшмыги-вала носом.

— Ладно тогда, Яков Елизарыч. Я уж на тебя надеюсь, что ты не оставишь меня, сироту, — сказала Анисья и снова заплакала, утираясь подолом фартука.

— Сказано, — значит, связано, — облегченно сказал Яков, Ну не реви, бог с тобой… что поделаешь?..

— Больно уж жалко, Яков Елизарыч, дня за два до смерти и говорит мне: — «Ну, мама, потерпи немного… Буду зарабливать, и тебя робить не отпущу… Сиди, говорит, дома и стряпай только, да ружье мне купи»… Уж как ему ружья хотелось!.. Все ясачить собирался.

— М-да, Анисья… Все мы живы и все вперед глядим, а не думаем, что придет смерть, да глаза-то и закроет.

Когда Анисья ушла, Полинарья, размахивая руками, сердито заговорила:

— Раскошелился… Богата-богатина. Погоди, она еще приволокет, корми выделков-то!

— Ну, ладно, не каркай! Сиди в кути, пеки куличи, а тут тебя дело не касается. Говори спасибо, что пришла сама, да миром дело покончили.

— А хоть и в суд бы пошла, так не страшно бы… Так бы и посмотрели на ее, на кралю, в суде-то… Пришла, приунищилась… Волоки ей мучки мешочек, да крупчаточки, да чайку, да сахарку. Потом и сама к тебе подвалится.

— Полинарья!

— Что хайло-то разинул! Ну, Полинарья…

— Замолчи!

— Как бы не так. Кобель! Право, кобель! Ишь вы, уж снюхались! Другая бы во всех волостях пороги обтерла, а эта пришла: — «Яков Елизарыч, помоги!» — а Яков Елизарыч — на! — сам навялился.

— Полинашка! С ума сошла?.. Баба горем убита, а ты что мелешь?..

— Оксти шары-то, оксти! Оговорила она тебя! Знаю я их, приисковых потаскух! Хороша бы была, ребенка бы не нагуляла.

Выведенный из терпения, Яков вышел, бешено хлопнув дверью так, что с божнички упала одна икона.

На другой день Скоробогатов свез мешок муки и три рубля денег Анисье. Под вечер уехал на рудник, думая найти работника на соседних разработках. Но через день он возвратился с рудника невеселый и чем-то напуганный.

— Ты что это опять, пошто приехал? — спросила его Полинарья.

— Страшно там… Ванюшка… Вот все перед глазами стоит. Мерещит. Сижу я в балагане, а он будто отворил дверь и спрашивает: — «Яков Елизарыч, ужинать-то будешь?» У меня мороз по коже пошел. А тут опять: плотина у него спружена, и там колеско вертится… Вот, как взгляну туда — сидит, как наяву, копается, что-то делает там. Пошел я, пнул ногой его машину, изломал… Нет, все тут… У Малышенка уж ночевал… Побоялся в балагане у себя спать. Жутко… Придется делянку передать кому-то да в другом месте взять. На Кривом-то уж нету места, все расхватали. Насыпало народу, — встать негде, весь лог пебутаривают. Настоящий толчок там стал.

Спустя некоторое время Скоробогатов подыскал охотника на свою делянку.

Собравшись на рудник под вечер, он заехал к Никите Сурикову. Тот был дома и лежал с Мурзой на кровати.

— Айда-ка, Никита, поедем со мной на рудник, дельце есть.

— Какое?

— Айда, знай! Твое дело тут будет маленькое, а денежное.

— А вино есть?

Никита торопливо стал собираться.

— Ты куда? — спросила его Дарья.

— Куда собираюсь, туда еще не попал.

Мурза, виляя хвостом и заглядывая в лохматое лицо хозяина, прижимала ушки, скалила зубы, как бы улыбаясь.

— Ты куда наклалась? Айда-ка на место!

Мурза, опустив хвост, отошла и села под кровать.

— Возьми, веселее с собачкой, — сказал Яков.

— Ну, ладно коли, Мурза!.. Айда, что ли…

Собака с радостным визгом выбежала во двор.

— Не бери-ка собаку-то… Мне тоскливо, — сказала Дарья.

— Не околеешь. Что капиталы, поди, у тебя твои обокрадут. Ну, айда!

Когда они выехали из Подгорного, Скоробогатов достал бутылку водки. Остановив лошадь, раскупорил бутылку, налил стакан Никите.

— Давай-ка держи!

Потом, выпив сам, он рассказал, зачем поехал на прииск.

— Твое дело будет маленькое, Никита: спустить меня в забой да вытащить. Даром делянку уступить неохота. Ты смотри-ка, на Кривом-то логу что творится? Толчок! Народу насыпало — ни туда, ни сюда, везде робят, везде перебутаривают… А охотника я нашел, куда с добром, не жалко и смухлевать малость…

— Подсыпку сделать?

— Подсыпку не подсыпку… ну, а там…

— Давай хоть я сделаю.

— Ничего, я сам.

— Что, украду, думаешь?.. Все чин-чином сделаю. Дело оборудую по порядку. Бывал я в этом переделе-то!..

Бутылка была выпита, раскупорили другую.

Подползла незаметно ночь. Потемнел лес, потом — дорога. Шустрая лошадь, осторожно ступая по наезженной лесной дорожке, чутко прислушивалась к ночным шорохам в лесу. Скоробогатов смотрел на темносинюю полосу неба, где густыми стаями зажигались звезды. Двумя черными стенами лес теснил узкую дорогу.

Выехали на гору. Лес поредел. Купами стояли деревья, разбежавшись по широкой поруби.

— Смотри-ка! Кичиги уже появились, — Яков указал на темный горизонт.

Никите не было дела до звезд. Ему хотелось запеть песню. Он уже несколько раз, откашливаясь, вбирал в себя воздух и хотел начать, но Скоробогатов ему мешал.

— Как они появятся, так и ночи стают холоднее.

— Кто?..

— А кичиги-то!

— О-о…

— А вот Ларион… как фонарем светит.

— Какой, где?

— Эвон! — указал Яков кнутовищем на широко рассыпанное квадратом созвездие. — Тоже зимние звезды-то.

— Не вижу.

— Да эвон, смотри!

— Ну так что, не надо мне их.

И, не слушая больше Якова, он громким голосом запел:

К нему подпелся и Яков. Ночь, будто дрогнув, отозвалась лесным протяжным эхом. Высоко, в косматой гуще хвои, вдруг беспокойно завозилась огромная птица. Хлопая крыльями, она невидимо поднялась над лесом и улетела. Мурза черным комом нырнула в чащобу и визгливо затявкала.

— Глухарь!.. Язви его в душу, — крикнул Никита: — Мурза, усь!.. Бери чужа нашу! — и он снова запел:

Песня лилась беспрерывным потоком, эхо вторило ей. Похоже было, что во всех направлениях ехали люди и одинаковыми голосами пели одну и ту же песню. Никите понравились отголоски, они забавляли его. Он вскрикивал:

— О-о!!!

— О-о-о-о! — рассыпалось и замирало в далеких лесных дебрях.

— У-у!!!

— У-у-у-у!

— А-ы-ы!

— Ы-ы-ы!

— Сколько леших-то понасело в лесу! И все передразниваются. Э-эй!!!

— Эй, эй, эй!

— Ишь, сволочи!

Никита всю дорогу кричал и горланил песни, будя тихую предосеннюю ночь. Яков задумался. На ум пришла Макарова «сорочка»… и он впервые усомнился:

«Может быть, и счастки, только не для меня, а для сына».

Вслух он сказал:

— Эх, удалось бы мне сбыть делянку без убытку! Отслужил бы я молебен Семеону-праведному, чудотворцу Верхотурскому, рублевую свечу бы поставил.

— Так он тебе в долг-то и поверит! — отозвался Никита, — Исаике Ахезину обещал угощение поставить, а не поставил.

— Нет, Никита, — как-то упустил…

— Ну, и Семеона праведного тоже обдуешь!

— Бога не обманешь, Никита.

— Ты сумеешь!

— Один бог без греха! — вздохнув, сказал Яков.

— Да я! — добавил Никита и снова запел.

На прииск они приехали шумно. Яков не унимал напившегося Никиту: «Пусть он больше кричит; пугает потемки, чтобы из этих потемок не вышел опять Ваня». Кой-где побрякивали боталами кони, и светились потухающие костры, как тихо горящие свечи.

— Давай, разводи костер, Никита!

__ А на что?.. Я спать сейчас лягу.

— Ну, спать! Сразу, да и спать.

— А вино-то есть еще?

— Есть!

— Ну, сичас, коли, по дрова пойду…

— Ты погоди, я вот лошадь-то распрягу.

— Вот, опять погоди!

— Да боюсь я, — сознался Яков.

Они вместе пошли за хворостом.

— Нет уж, — сказал Яков, — ты валяй, иди сзади, а то мне вот все кажется, меня кто-то за ноги хватает.

Яков оставил Никите водки, а сам ушел в балаган, думая, что уснет, пока тот выпивает, сидя у костра.

Утром Яков насилу отыскал Никиту. Тот спьяна, видно, вздумал прогуляться, но, отойдя от становища шагов десять, свалился и уснул в мелкой заросли мягкого пихтарника.

Едва успел Яков бросить по золотнику золота в забой, на прииск приехал покупатель верхом на лошади. Это был здоровый мужик, в новом, с бархатным воротником азяме, за спиной его висело двухствольное ружье. С ним прибежал белый востроухий кобель, который сразу же стал по-хозяйски обнюхивать углы балагана. Мурза, подняв шерсть, набросилась на него. Но он спокойно принял нападение и, любезно улыбаясь, помахивая хвостом, отошел в сторону.

— Мир на стану! — приветствовал покупатель.

— Милости просим!

Яков сначала поломался… Ему умело помог Никита. Он, как бы ничего не зная, удивленно спросил:

— Ты чего это выдумал, Яков? Богатимое место и — на, вдруг?

— Н-нет уж, Никита. Раз такое несчастье приключилось, плохо робить.

— Так ты что же раньше-то мне не сказал? Я бы взял! Дружку не захотел уступить? А еще — связчики, а еще — сват!..

— Так я не супорствую, — ответил покупатель. — Бери. Я могу и…

— Ну, нет уж! — перебил его Никита: — я человек крепкий, потому как — солдат. Не надо… Даром отдавай — не надо. Если спервоначала не было сказано, — значит, не возьму…

Вечером той же дорогой, втроем они шумно возвращались в Подгорное. Лошадь покупателя шла на поводу, привязанная позади телеги. Впереди бежали Мурза и кобель, помахивая хвостами. Никита разостлал свой изодранный чекмень и лег на спину. Уронив корявые руки на могучую грудь, он горланил песни.

Скоробогатов не смог скоро найти подходящее место, чтобы сделать заявку «наверняка». Подсчитывая деньги, он решил оставить это дело до следующей весны. Но нетерпенье гнало его из дома. Поздней осенью он снова уехал в горы на разведки и, возвращаясь из дальнего путешествия, свернул с тракта на Кривой лог. Его грызло любопытство.

Прежнего своего рудника, где он просидел около десяти лет, он не узнал. Рядом с его балаганом стояла крепкая новая изба с пристроями для конюшен. Изрытый, перебуторенный лог был тоже неузнаваем. В нескольких местах он увидел, сделанные из жердья, строения для зимних работ.

Яков сразу понял, что прииск дал покупателю хорошую «жилу». Он тихонько рыкнул и почти вслух выругался.

Балаган его, врывшись задом в угор, стоял как и прежде, но дверь была оторвана и валялась рядом, а на месте ванюшкиной плотинки сделана была большая выемка.

«На вскрышу робит, — подумал Скоробогатов, — вон куда жилка-то выползла. Совсем близко была! А вот ведь чорт ее знал, что тут она под носом».

Он с досадой вспомнил змеиный выползок Суричихи, Макарову «сорочку» и сплюнул.

Из трубы курился Дымок. Он хотел заехать, чтобы обогреться, но круто повернул лошадь и направился на Каменушку к Малышенкам.

Подъезжая к их руднику, он осадил лошадь в раздумьи:

«Ехать или не ехать? А вдруг там Анисья опять?»

И направился по дороге к Подгорному.

По пути он нагнал Малышенков. Старик и сын ехали верхом на одной лошади. Молодой Малышенко, здоровый, чернобровый, держался за повод, а старик, плотно прижавшись к спине сына, держался за его подмышки. Под таким грузом хребет старой, изъезженной, брюхатой лошади выгнулся, а живот отвис. Под кожей вздувались жилы.

— Мир дорогой! — крикнул Яков.

— Здорово, Яков Елизарыч, — отозвался старик Малышенко. И так дружно едем, ишь как слепились. Чего ездишь? Разве здесь где робишь?

— Да нет, пока еще нигде.

— А на Кривом-то пошто отдал делянку?

— Знаешь, наверно?

— Зря… Счастки упустил. Не знал я, что ты там робить не хошь, я бы это место не упустил из своих рук.

— Ну, чего ты, тятя. Ты знал… — сказал молодой Малышенко.

— Но?.. И верно, что знал. Да так я, что-то посумлевался тогда… А оно, гляди-ка, у Шинкаренки-то наверняка дело выходит. Распыхался мужик… То и гляди паровушку поставит. На вскрышу робил. Жилка-то у тебя под хвостом была. Ерзал ты на ней, и не уколола она тебя.

Яков задрал вверх бороду и сунул ее в рот.

— Ванька мерещил, — глухо проговорил он.

— А ты бы крестиков наставил — мелком бы, а то угольком… Небось, не пришел бы.

Яков подхлестнул чалого.

— Ну, так до увидания…

— Прощай, Яков Елизарыч. Мы тебе не сподручны, — сказал старик вслед Скоробогатову. — Мы, ишь, ведь, как шпарим: десять дней девяту версту, только кустики мелькают!