Наступила «пустая», бездельная зима. Слоняясь по Подгорному, Скоробогатов заходил на базар, без надобности толкался в приисковой конторе золото-платинового отдела. Целыми часами он просиживал в лесном отделе среди лесообъездчиков. А иногда, кутаясь в черную собачью ягу, он стоял на берегу реки Журавлей, наблюдал, как ребята катаются на коньках и как они зачинают Драку.

Обычно драки начинались как только появлялся лед на реке и двух прудах, омывающих высокие берега Подгорного. Драки крепко вросли в обычай подгорновского заводского населения.

«Битвы» происходили в трех местах.

На огромном заводском пруду дрались «первочастные» с «горянцами» — с «хохлами». «Хохлами» назывались жители заречного селения Горянцы, почти сплошь украинцы. Их переселили сюда предки князей-заводчиков Антуфьевых при крепостном праве, выиграв в карты или купив у помещиков.

Происходили драки и на реке Журавлее, где стоял ряд кузниц. Здесь те же «первочастные» дрались с «кержаками», населявшими самую высокую часть Подгорного.

Кроме того, бывали драки на пруду речки Вогулки, возле медеплавильного завода. Там сражались «кержаки» с «зарешными».

И «кержаки» и «первочастные» отражали врага на два фронта. «Первочастные» дрались с «кержаками» и «хохлами», а «кержаки» с «первочаегными» и «зарешными». «Первочастные» своих противников называли «хохлами» и «кержаками», а «хохлы» и «кержаки» называли «первочастных», которые жили в центральной части Подгорного и состояли большей частью из бывших туляков и съезжего населения — «сизяками», потому, что среди «первочастных» некоторые носили брюки навыпуск.

У служащих было прозвище: «сдобные голяшки сизяк». Надо сказать, что «сдобные голяшки» тоже не уступали в боях.

Драки начинались с утра, по чистому льду, а самые большие бывали по праздникам.

Начинали маленькие ребята и подростки. Они надевали коньки, брали в руки клюшки, березовые балодки и, разъезжая, посматривали на своих противников. Сходились все ближе и ближе.

Более смелые ребята выезжали на нейтральную зону и, щеголевато проезжая мимо врага, бросали вызов.

— Ну, что стали?.. Выходи!..

— Слабо!..

Летели палки.

Потом одна из сторон срывалась с места и, подняв клюшки, палки, с криком бросалась на противника.

— О-о!

— Берем!..

— Айда!..

— Дуй их!..

Противоположная сторона, чувствуя слабость, обращалась в бегство, а если была сильней, шла в контратаку.

К обеду появлялся холостяжник — взрослый молодняк, и бои принимали более серьезный характер. Тузили друг друга кулаками, били палками. Кого-нибудь оттесняли и, окружив, сваливали на лед, снимали коньки и отпускали на свободу.

К вечеру бой начинал принимать ожесточенный характер. С побитой стороны выскакивали на выручку бородачи и гнали противника. Но навстречу тоже выбегали мужики и на середине пруда или реки завязывалась жестокая битва. Она редко кончалась чьей-либо победой: чаще всего подоспевала полиция и разгоняла всех. Бойцы шли по домам, унося с ледяного побоища вывороченные скулы, ссадины и синяки.

Один раз, наблюдая с кержацкой стороны за боем, в котором участвовал его Макар, Яков почувствовал, что его бьет лихорадка, как прежде, когда он, подростком, участвовал в этих состязаниях.

«Первочастные» забирали господство над рекой. «Кержаки», загнанные в огороды, не смели выйти на лед. Яков увидел, как мальчуган, в серой шинели со светлыми пуговицами, подбежал к его Макаруньке и дал ему два увесистых тумака. Макар упал, взметнув вверх ноги.

Не помня себя, Яков подобрал полы яги и ринулся на лед. Из переулка выбежало несколько мужиков. Они с криком неслись на «первочастных».

Противники врассыпную помчались к своему берегу.

Размахивая широкими рукавами яги и нахлобучив покрепче шапку с ушами, Яков бежал по льду крича:

— Дуй их!.. Бей их!..

С противоположного берега выбежали человек пять навстречу. Когда расстояние между ними уменьшилось, Яков узнал среди них старика Малышенко.

Скоробогатов был с голыми руками. Видя, что старик, не соображая ничего, несется прямо на него с поднятым колом, он крикнул:

— Прохор Семеныч!.. Прохор Семеныч!..

Малышенко одичалыми глазами уставился на Якова.

— Яшка!.. Тьфу!

Он бросил кол.

— Ты чего это, опупел, что ли? — спросил Скоробогатов.

— Ну и ладно что огаркал, а то бы я в зарях-то оболок тебя.

— А ты чего, — живешь на Горянке, а дерешься с «сизяками» заодно?

— В гостях я тут, у зятя.

Возвращаясь с ледяного побоища, Скоробогатов говорил сыну:

— А ты бы взял этого, — в светлых-то пуговках да и огрел бы клюшкой, по башке бы его.

— Я и так, — хвастливо отвечал Макар: — как поддам, он у меня вверх тормашками.

— Я видел. Не ври-ка.

Каждый день Макар, приходя из школы, бросал в угол книжки и, взяв кусок хлеба, уходил на реку. Возвращался только к вечеру розовый, сияющий и рассказывал о боях.

Четыре года прошло для Скоробогатова попусту, несчастливо. Он исколесил по горам, речонкам, логам, но везде его встречала неудача. Что было нажито на Кривом логу, все исчезло. Часть он продал, часть проел, а часть «закопал в землю». Разведки вел в одиночку, а иногда — с Никитой Суриковым. Пускались они в дальние странствования верхом на одной лошади.

Макар за это время подрос. Он учился в школе, но к ученью «не радел» и даже стал прогуливать уроки. Несколько раз Якова вызывал учитель. А однажды Макар, придя из школы, решительно заявил:

— Тятя, возьми меня с собой робить. Не буду я больше учиться!

Якова это заявление обрадовало. Он давно ждал того времени, когда Макар подрастет и станет работником.

«И в самом деле. Куда нам быть шибко учеными? — подумал он. — Я — неграмотный, да живу не хуже других».

Чем больше он размышлял, тем более убеждался, что Макару пора приниматься за дело.

Работал Яков в это время на речке Тихой, далеко от Подгорного.

Выезд на рудник для Макара был каким-то праздником. Он всю дорогу неумолчно говорил с отцом. А когда приехали на рудник, он деловито обошел, осмотрел свои владения.

Яков не узнавал своего сына. Он стал выше, прогонистей. Черные длинные волосы, подстриженные в кружок, Макар забрасывал назад, обнажая широкий, квадратный лоб, под которым сверкали темнокарие, быстрые, умные глаза.

«Весь в дедушку Елизара», — подумал Яков, любуясь, как Макар проворно запасает дрова.

Вечерами Макар брал ковш и споласкивал где-нибудь старую свалку-перемывку.

Однажды он прибежал радостный, возбужденный, бережно неся на ладони лопух.

— Тятя, гляди-ка, золото!

— Где взял?

— Вон там, в свалке!

На лопухе лежали, отливая слабым блеском, несколько крупинок золота.

Рыжие усы Якова дрогнули, он радостно улыбнулся.

Вечерами Скоробогатовы кончали работу и, поужинав, уходили в балаган. Там, отдыхая на нарах, толсто устланных свежим сеном, подолгу беседовали. В углу гудела железная печка, слабо освещая бревенчатый потолок, чуть дымя и наполняя балаган приятной теплотой. Квадратный лоскут света открытых настежь дверей постепенно тускнел, сливаясь с полумраком.

Яков старательно разъяснял сыну, как определять месторождения золота. В нем снова вспыхнула вера в сыновние «счастки», но Яков не рассказывал об этом Макару, держа красный узелок далеко запрятанным в кармане… И чем чаще Макар приносил золото, тем больше у Якова росла вара в «сорочку».

— Цельняк надо искать. В перемывках нечего копаться. Все тут вышныряли. А вот ты смотри крутые лога. Где ложбинка — копай! Дойдешь до речника, — до гальки, копай глубже: должно быть золотишко!

Макару казалось, что это не отец говорит, а кто-то другой, зовет его в лесные трущобы, искать несметные богатства, спрятанные там. А Яков увлекался и грезил ушедшим счастливым временем.

— Мало ли здесь богатства у нас, на Урале. Всячины хоть лопатой греби, только уметь надо найти и умеючи взять. Упорство тут большое требуется и любовь к земле.

— И платина есть?

— И платина есть. Ну, это не в нашей стороне. Это туда, дальше. Надо ехать, где кержаки живут. Там не то, что платина, радий имеется.

— А это что?

— Радий-то?

— Ну?

— А это тоже металл, и где он сокрыт, никому неизвестно, а есть.

— А какой он?

— А он… Кто его знает?.. Никто его настояще не видывал. Вишь, этот металл, недоступный человеческим рукам. Сказывал мне отец, — твой дедушка Елизар, — что в одном месте объявился этот радий. Будто, это били шахту, и вдруг один старатель смотрит, а в углу что-то светит, как два языка огненных из земли высунулись и поводят концами. И огонь это не такой, как в нашей печке, а необыкновенный огонь… вроде радуги, только ярче. А он, значит, слыхал, что есть такое дело — радий — и светится. Бросился в угол и хотел схватить! Как его шибанет!..

— Обожгло?..

— А кто-ё знает? Не то обожгло, не то так какая-то сила дернула. Только когда он вылез оттуда и рассказал, так тут же, значит, бросились туда, а радия уже больше не видели. Ушел. Умеючи надо брать его.

Желание знать больше у Макара росло. Как только отец ложился, он говорил:

— Тятя, расскажи что-нибудь.

Яков иной раз упрекал сына:

— Все вот тебе расскажи, а когда учился, то плохо слушал. Учитель, поди, не меньше моего знает.

— В школе не так рассказывают, как ты.

— Лучше?..

— Нет, хуже!

Яков, польщенный, забирал в горсть густую бороду и начинал рассказывать истории.

Во время крепких морозов Скоробогатовы отсиживались дома, не выезжали в рудник. Тогда к беседам их присоединялась и Полинарья.

— А помнишь, отец, как мы хорошо жили, когда у нас дом был в Патраковой улице?

— Ну, как не помню. Я робил тогда на Вилюе. Видимое золото было тогда. Как посмотришь на ковш, так и видно, — оно блестками в песке-то сидит. Тогда еще бродяжки старосту церковного из Жирянки ухлопали на Вилюйском тракту.

— Верно… Мы тогда с руднику ехали, второй ли, третий ли год с тобой жили, — вспоминала Полинарья. — Еще тогда памятник тут ставили у ельника. А ельник-то какой страшный был!

— Это кто, бродяжки? — спросил Макар.

— А просто мужики, беглые из острога. Убегут и живут где-нибудь в покосной балагушке или возле приисков околачиваются. Летом гуляют, а к зиме в острог сами лезут.

— А как?

— Очень просто. На глаза лезут. Ну, стражник ли, j урядник ли — заберет в каталажку.

— И все они злые?

— Да — не… Были и добрые ребята. У меня один робил целое лето. Воды не замутит, бывало.

— А помнишь, отец, этот робил у тебя? Ну… на барина-то походил который. Ты еще тогда приехал с рудника и рассказывал, что не то барчонок, не то из служащих.

— О-о! Ну, как не помню! Тот потом политиком оказался. Меня в ту пору пытали таскать-то по приставам, да по жандармским. Пришел к жандарму, а его вывели на двор да на фотографию давай снимать.

— А, как это политика?..

— Это дело непонятное. Тут всяко говорят, кто, видно, как скажет. Одни говорят, — за правду люди идут, против законов наших. Другие говорят, — против царя и бога идут, самим охота в цари выйти. Студенты, говорят, все это.

— А это кто, студенты-то?..

— А это народ такой, который ни бога, ни царя не признает.

— Да вот с того разу и начало… с того разу и полетело у нас… всё чомором пошло, — укоризненно сказала Полинарья.

— Ну, хоть не с того раза… После того золото стало отказывать. О ту пору еще дом достраивали на Патра-ковой.

— Не про дом говорю я. А пировать ты стал о ту пору шибко.

Якова не рассердил упрек. Улыбаясь, он подзадорил Полинарью.

— Богаты будем, погуляем еще. Коли фарту не будет, и нищими умрем. Все равно места в земле хватит.

Он посмотрел на сына и лукаво подмигнул.

— А и будем богаты — ей-богу, будем!..

Макар попробовал представить себя богатым как Трегубовы. Закрыв глаза, он видел в шахте груды золота, черпал его прямо ковшом и ссыпал в мешок. Откапывал золотой песок и видел — в углу что-то светит. Там — радий! Макар схватывал, катал в руках камень тяжелый, как свинец и чуть теплый… от него по забою лучился радужный свет, брызгал, разливался во все стороны… Как бы сбоку Макар смотрел на себя и видел свое лицо, освещенное бледнооранжевым светом, щегольски подкрученные усы. Видел на ногах высокие ботфорты с лаковыми подклейками, бархатную рубаху, вышитую фисташками, с густокровавым отливом в складках, суконный пиджак.

Рассказы отца будоражили молодого парня. Он чувствовал, как руки его крепнут, просят настоящей работы. Свесив голову в шахту, он кричал:

— Ну-ка, тятя, вылезай, я спущусь!

Иной раз Яков, отругиваясь, оставался в забое, а иной раз уступал сыну. Макар, ловко зацепив ногой за крюк, скрывался в квадратной дыре шахты. Яков, зазевавшись, не успевал вытаскивать и отсыпать бадью, и Макар кричал снизу:

— Давай!.. Пошел!

Вечерами он уходил в лес с ружьем.

Он поднимался на гору, шел сосновым бором и, взобравшись на самый высокий камень шихана, любовался беспредельным морем гор. Там он подолгу сидел, наблюдая, как за острыми грядами гор пряталось солнце на ночь, как догорали вечерние зори, и как притихал, засыпая, лес.

Какое-то звериное чутье появилось у него — он без троп, без дорог шел и находил любой лог, речонку, покос — любое место, где он побывал, хотя бы один раз.

Однажды Яков с Макаром и Полинарьей далеко ушли в лес по грузди. С утра погода была ясная, но с полудня заморочало, и пошел мелкий спорый дождь. Макар, смотря в помутневшее небо, предупредил:

— Айдате домой — до ниточки смокнем. Дождик-то настроился надолго.

— Ну, чего ты знаешь, — ответил Яков.

— И верно, отец, — сказала Полинарья, — ранний гость до обеда, поздний — до вечера.

— Ничего вы не знаете оба, так это, — маленькая перевалка, — пройдет.

Чем дальше они уходили в лес, тем больше было грибов, тем ниже спускалась «перевалка». Она то сыпала частым дождем, то спускалась к самой земле, и окутывала мелким бусом. В лесу стало темно, холодно и скучно. Намокшие деревья застыли недвижно, покрытые мокрой сединой, роняя крупные капли на землю.

Полинарья подоткнула юбки выше колен. Мокрая рубашка хлестала ее по красным озябшим ногам.

— Отец, тебе говорят, пойдем домой, заколела я!

— Да отвяжись ты. Не видишь, что и так домой идем.

Макар с удивлением посмотрел на отца. Яков твердо шел вперед, спускаясь с горы ниже и ниже. Лес становился выше, массивней и гуще… Макар спросил:

— Ты, тятя, куда пошел?..

— Куда?.. Домой!

— Неладно.

— Ну, чего ты знаешь!

— Вижу, что дальше в лес пошли.

— Как бы не так!

Яков упрямо прибавил шагу.

— Отец, на самом деле, куда тебя черти-то несут?! — выругалась Полинарья.

— Не черти несут, а сам иду, домой пошел.

Полинарья покорно шла вслед за Яковом, а Макара стало забавлять упрямство отца, который деловито рассуждал:

— Вот с этой горы спустимся и прямо к Золотаревке выйдем, а потом поднимемся на Лиственную гору, с нее спустимся — и тут…

Вдали побрякивало ботало.

— Отец, спросить надо, ладно ли идем?

— Кого?

— А вот тут, кажется, народ есть. Ишь, лошадь ходит, слышишь ботало-то.

— Ну, слышу… Ступай сама и спрашивай.

— И спрашивать нечего, — сказал Макар, — я говорю, что идем неладно.

— Вы меня с толку сбиваете только.

Спросить в лесу дорогу — было не в характере- Якова. Он считал, что позорно плутать приисковому человеку. Но он уже начал сомневаться, — правильно ли они идут. Место казалось незнакомым и диким. Он взглянул на небо, но там и просвета не было, — все оно было обложено косматыми тучами. Вышли на широкую лужайку, где ходила пегая лошадь. У сосновой опушки стояла телега. Укрывшись половиком, под телегой лежал смуглый, крепкий подросток.

— Мир на стану-у! — сказал Яков.

Спрашивать мальчишку Якову не хотелось. Он потоптался на одном месте, обводя глазами елань.

— Ну, чего ты! — сказала Полинарья. — Зачем пришел, спрашивай!

Скоробогатов упрямо засопел.

— Как бык упрям! — сказала Полинарья и обратилась к подростку: — Ладно ли мы идем к Тихой?

— Ой нет, что вы, тут же скоро Шумиха будет.

— Как же так? — растерянно проговорил Яков.

— Обратно надо, Яков Елизарыч!

— А ты разве знаешь меня?

— На вот! Забыли?.. По соседству старались… Малышенко я…

— Малышенко?!. Это уже Не Мишунька ли?..

— Он.

— Какой парень выправился.

Макар взглянул на Мишку, вспомнил Ваню и лягушек, которых глушил тогда Мишка.

— Ну, брат, я совсем осовел, что и людей не узнаю, — пробормотал Яков.

— Осовеешь… Растряслась погода-то!

_ Уж и верно. Ты что, страдовать приехал?

_ Да, косить приехали! Да вишь, балаган зимой

сожгли, охотники, что ли? Важнецкий балаган был!

— Пакостник народ. Ну, до увидания!..

— Прощай, Яков Елизарыч. Валяй вот так, через гору наоборот. К Золотаревке выйдешь, а там рукой подать.

«Как большой рассуждает», — подумал Яков.

— Что не правду я говорил тебе, — сказал Макар, когда они отошли от Малышенка, — пойдемте-ка, я вас доведу.

— Ой, ты, поводырь несходный! Больно скоро навострился по лесу-то ходить.

— Верно, Макарушка, пойдемте-ка, — обрадовалась мать, — я ведь тоже не толкую в лесу-то.

Когда они вошли в бор и стали подниматься в гору, Яков снова потянул вправо.

— Тятя, ты куда?

— Домой!

— Да ведь опять неладно!

— Ладно. Айда, знай.

Макар покорно пошел за ним. Полинарья, отжимая подол, чуть не заплакала.

— Сгинешь с тобой, не доживя веку! Издохнешь! Леший меня сунул с тобой идти. Грибник!

Спустя некоторое время до слуха снова ясно донесся знакомый звон ботала.

— Тятя, слышь, опять к Малышенку вышли.

— Не, это другая лошадь брякает.

— Да ты смотри!

В просвете, как в овальной раме, была видна пегая лошадь, помахивающая хвостом.

— Так, это пошто же? — удивился Скоробогатов. — Уж не бес ли меня водит! Господи, отжени от меня, беса полуденного!

— Пойдемте, говорю, выведу скоро и прямо.

— Ну пойдем, коли… — нехотя согласился Яков.

— Пойдем, Макарушка! Пусть остается здесь, — сердито сказала Полинарья. — Выворотил зенки-то, ничего не соображает.

Макар, осмотревшись, уверенно повернул обратно. Через некоторое время, Яков снова потянул вправо.

— Гляди, гляди, как олень опять понесся, — проговорила Полинарья. — Ты куда, отец?

— Домой!

— Опять неладно.

— Нет, это вы неладно, идете! — и он решительно направился в сторону.

— Да вот окаянный мужичок, вот упрямый-то конь, — проворчала Полинарья.

Через несколько минут вдали послышался голос Якова:

— А-а-ы!.

— Наплевать тебе под рыло-то-о-о, — отозвалась Полинарья.

— А-и-ы!…

— А-а-а, — отозвался Макар.

— Подожди-и-те, — кричал Яков.

Макар сбавил ходу.

— Подождите-е-е!

— Ты ведь ладно пошел!

— Там еще страшнее, — нагнав, сообщил Яков.

Обходя деревья и кустарник, осыпанный дождем, как стеклярусом, Макар уверенно шел впереди. Полинарья любовалась широкой спиной сына. Дождь стихал. Он перешел в мелкий бус. Перевалив гору, Скоробогатовы спустились к речке Золотаревке. Макар вышел прямо к месту перехода.

— Тятя, узнаешь место-то?

Яков молчал.

А когда они спускались с горы Лиственной к речке Тихой, Макар, пронзительно свистнув, весело спросил:

— Тятя, а это место узнаешь?

— Ну, погоди, не форси еще!

Видно было, что отец еще не может придти в себя. У Макара мелькнула озорная мысль. Он незаметно стал отклоняться в левую сторону. Яков и Полинарья доверчиво, шли за сыном.

Спустившись к речке Тихой, он молча ее перешел и, обогнув бором, вышел «на зады» к своей избушке.

Старшие Скоробогатовы не узнали ни своего рудника, ни своей избушки. Макар серьезным голосом сказал:

— Я думаю нам отдохнуть здесь, подсушиться, а потом и дальше, а то маменька измучилась.

— Ой, верно, Макарушка! — сказала Полинарья.

Зашли в избушку. Снимая с плеч корзинку с груздями, Яков рассматривал избушку:

— Страдуют, должно, ничего не увезено.

Макар вдруг захохотал.

— Над чем это?.. — сердито спросил Яков.

— Над тобой!

— А чего? Чем уж я так смешон?

Макар еще громче расхохотался.

— Ну вот! Чего ржешь, как кобыла над овсом!

— Тятя, ты не узнал балаган-то, что ли?

Яков недоверчиво обвел глазами избушку.

Железная печка уже весело гудела, наполняя избушку приятным теплом. Полинарья сушилась, от нее шел пар.

— Так бы и не ушла отсюда, — сказала она.

Макар опять захохотал.

— И не пойдем. Сейчас чай пить будем.

— Ты не дури, Макар!

— Я не дурю, тятя. Не узнаешь балаган-то? Наш ведь!

— Но-но… какой ты быстрый!

— Да, посмотри!

Яков потянулся, нашарил ложки.

— Будто ложки-то мои?

— А чайник?

— Ведь и верно, — обрадованно сказала Полинарья, — а картошка-то? Мешок-то ведь мой!

Яков быстро выскочил из балагана:

— Гм, ровно наш балаган-то? Стоит только не так — рылом не туда.

Залезая снова в балаган, он удивленно говорил:

— Ложки мои, картошка наша, и в ельнике ровно наш Колька ходит, а балаган не наш. Погоди, у меня под нарами топорище спрятано. — Яков торопливо залез под нары и вытащил из-под сена новое недержанное топорище: — Вот оно! Тьфу!.. Так это как же вышло-то, а?..

— Я не знаю, — улыбаясь, ответил Макар.

— Опутал… И здорово опутал.

Когда обсохли и, напившись чаю, легли на нары отдыхать, Яков вышел из балагана и обрадованно крикнул:

— Робята, а ведь балаган-то наш, Колька вон наш стоит… Тпру, тпру, тпру! Иди, хлеба дам!

Колька, поднимая спутанные ноги и побрякивая бота-лом, торопливо скакал к балагану и весело ржал.

Часто Яков задумывался, сидя на пороге своей избушки, и озабоченно говорил:

— Сниматься надо… Куда ни кинь — везде клин, везде на оборыши приходишь. Вечор обрадовался, ну, думаю, на целое место попал, а тут… Надо же на четыре аршина в земле кайлу объявиться. Как попало? Знамо, забыто и закопано. Железо в готовом виде, в откованном и с чёрнем не родится. Был тут кто-то и буторил землю.

Макар думал свое. Ему не нравилось собирать золотнички да четверти. Он мечтал о большом.

Уходя в лес с ружьем, он забирался на гору и жадно глядел в синие дали кряжей или, как рысь, взбирался на высокое дерево и, устроившись поудобней, долго смотрел в ту сторону, где синели далекие горы… Там, по рассказам отца, была платина… было много платины, не так давно охотники лили из нее пули, стреляли рябчиков.

Взгляд его часто останавливался на далекой горе Белой. Над синей ломаной полосой горизонта она выдавалась голубоватым выступом. К этой горе тянуло Макара…

В канун праздника Макар забрал оставшийся хлеб и вскинул ружье на плечо.

— Ты куда? — спросил отец.

— Пойду! Ты поезжай один домой, а я приду… Схожу постреляю.

Яков уехал, а Макар подвесил лопатку, ковш и ушел в горы.

Только на другой день к обеду он достиг подножья Белой горы. Лежа на траве, он вспоминал пройденный путь. Каждый лог, каждая речка были изрыты, перекопаны. Он понимал, что находится в самом центре платиновых разработок. Несколько раз ему встречались семьи старателей, кропотливо роющих землю. Каждая встреча, разговор раскрывали перед ним все новое и новое… Ему представлялось, что он уже начал ту кипучую жизнь, о которой мечтал. В синеве неба тихо плавали облака. Сбоку каменной осыпью навалилась гора. Его потянуло на эту гору, чтобы взглянуть оттуда на Подгорное. Не чувствуя усталости, он стал подниматься.

Высокие серые глыбы камней венчали эту гору.

Макар взобрался на вершину самого высокого шихана Точно взбунтовавшееся море, застывшее с гребнями огромных валов, раскинулось перед его взглядом.

У самого подножья лежало большое озеро, как на карте, а на берегу, с острым шпилем белой церкви, — село Белоречье.

Вдали, в сизой дымке чуть белели здания Подгорного. Позади утонула в лесистой долине старательская деревня Прохоровка. Виднелся Шайтанский поселок, а с другой стороны, как гнездо беркута, прилепился платиновый прииск Глубокий. Синел небольшой разрез, дымила короткой трубой неуклюжая драга, всунув свой хобот в глубь разреза.

Макар долго не мог оторваться от этой панорамы. Ему казалось, что он поднялся на крыльях в простор неба и парит над землей. От облаков на землю падали тени, передвигались, — точно кто-то снимал с одних гор темные покрывала и перебрасывал их на другие. Эти горы манили в свои хмурые ложбины, скрывавшие золото, платину — «антирес»!

В одной из долин Макар наткнулся на маленькую речонку и побрел по берегу вниз по течению. Часа три он шел и не заметил ни одной тропы, ни одной дорожки.

Речка то выбегала на елань и тихо, отражая небо, расстилала голубые плесы в травяном ковре, густо расшитом цветами, то забегала в темный ельник, под тяжелые лапы вековых деревьев и ползла там черной беспокойной-змеей, а в иных местах сердито рокоча, точила камни, звенела, крутила омута. Все здесь было дико и красиво.

Солнце уже спускалось за лес. Облака, подгоняемые тихим ветром, провожали солнце на ночлег. Макар, пробираясь все дальше, уходил вниз по течению.

Молчание нетронутой рамени обнимало его. Он чувствовал себя одиноко стоящим на земле человеком и хозяином всего того, что бы он сейчас ни нашел. Это его достояние, его собственность, добытая в мучительных поисках.

Из ельника речка вытекла в широкую котловину, загроможденную упавшими вековыми деревьями. Вдруг она скрылась, словно ушла под землю, потом, вырвавшись, впуталась в густой черемушник. Тут и там стояли нетронутые высокие кусты смородины. Тяжелые кисти черных ягод свисали, любуясь собой в зеркале воды.

Когда Макар стоял, оглядывая эту строгую молчаливую котловину, берега которой заросли пихтачом и мхом, ему вспомнились слова отца:

— Ищи крутые лога…

Спускалась ночь. Мягкой дымкой расстилался вечерний туман. Синеватый дым костра припадал к земле, окутывал прибрежные кустарники. В хмурых пихтачах досвистывали вечерние, песни клесты.

Ноги Макара приятно ныли. Он достал из кожаной сумки хлеб, густо посолил и принялся с аппетитом есть, запивая водой.

К полуночи котловина притихла. Темное небо казалось опрокинутым огромным ковшом, на дне которого рассыпались золотыми крупинками звезды. Макар лежал, положив под голову руки, и смотрел в этот огромный ковш, усыпанный золотыми зернами… Он чувствовал, как растут его силы и желание заглянуть в недра земли, найти то, что ему нужно — золото, платину, жизнь!

С этой мыслью он заснул.

Приехав после праздника на Тихую, Яков не нашел сына. Сидя на пороге избушки, подергивая бороду, он ворчал надтреснутым голосом:

— Пропал!.. Забрел куда-нибудь, каналья…

Когда уже совсем стемнело, Яков пошел на Лиственную гору и, встав на острые глыбы шихана, зычно крикнул:

— Макарка-ы!.. А-а-а-а-ы!..

Вместо ответа, во всех концах дробным эхом прокатился зык:

— Ыы-ы-ы!..

В тишине ночи он несколько раз вскакивал, отворял дверь, садился на порог и смотрел в черную стену леса, где спокойно позвякивало ботало Кольки. Внезапно, как ужаленный, он срывался с места и, вытягиваясь, кричал.

Громкое «а-ы» будило рамень. Она откликалась эхом и снова замыкалась в черное молчание.

— Чорт с тобой! Таковский был! — выругался Яков. Но в душе росла забота, колющая, как заноза: «куда девался?»

Под утро Яков чуть не плакал. На заре он поднялся на шихан и долго кричал. Он знал, что ранним утром звук легко летит за целые версты… Но ответа не было.

Несколько раз в течение дня он принимался кричать, — и всё понапрасну.

«Домой ехать, что ли? — раздумывал он… — В Подгорное он попасть не может… Господи батюшка… Макарушка сынок мой… Христос с тобой!»

В тот момент, когда он был готов разрыдаться от тоски и беспокойства, у балагана послышались шаги Макара.

— Где шатался? — Яков хотел спросить сердито и властно, но голос его прозвучал беспомощно.

— А чего такое?..

— Чего такое?! — передразнил Яков. — Где был, спрашиваю?

— Где был, там уже теперь нету.

— Ишь ты, как отвечаешь.

Макар молчал, уписывая с жадностью круто посоленный ломоть хлеба.

— Эк, ведь, проголодался! Заботься здесь, рыскай по лесу-то, ищи тебя, — ворчал Яков.

— Не надо искать!

— А если куда забредешь?

— Забреду, — выйду!

— Выйдешь? Не больно, брат, выйдешь… Шаромы-жил, поди, где-нибудь?.. Чего нашел?..

Макар промолчал. Он незаметно ощупал карман замазанных глиной штанов.

С этих пор стал Макар исчезать с прииска. Уходил он надолго.

Возвращался возбужденный, сияющий. На вопросы отца он отвечал уклончиво. Яков всеми силами старался проникнуть в тайну сына. Он не верил, что тот уходит на охоту, догадывался, что Макар где-то нашел «золотишко». Не раз он пытался выследить сына, но Макар, как зверь от охотника, внезапно исчезал, теряясь в таежной чаще. Яков, разочарованный, возвращался к себе в избушку. Ему становилось до тошноты скучно. Он целые дни валялся на нарах. Иной раз сердито встречал Макара:

— Эх ты, шляешься, как саврас без узды… Утки, да рябки — потеряй деньки.

А про себя думал: «Построжить надо, без этого нельзя. Был я молодым, сам знаю… Тоже кой-где на винишко да на девчонок пошаромыживал».

Рассказав жене об отлучках сына, Яков узнал от нее, что Макар начинает покуривать табак.

— И ты видела?.. — удивился Яков.

— Не один раз. Да при мне уж курил, восет-та. Мне и бедко было, да уж, думаю, наплевать, уже не маленький.

Раз утром Макар, собираясь куда-то уходить, нечаянно выронил из кармана брюк кисет и спички. Яков быстрым движением поднял:

— Это что у тебя?.. Вот как?.. Табашничать зачал. Экая ты, страмина!

— А тебе жалко?

— Не жалко, а убывает. Никто у нас в родстве еще этим дерьмом не занимался. У меня в избе не кури, а убирайся на улицу. Совсем бы запретил, да боязно. Крадче будешь курить, заронишь еще… Нашли чего-то доброго в табаке. Тьфу!

А мать, оставшись наедине с сыном, тихонько подсела к нему.

— Ты, Макарушка, отцу-то не говори, ты лучше мне отдай. Я лучше сохраню, а он ведь все равно прошаромыжит. Мало ли, — целые дома прошаромыжил.

Макар изумленно посмотрел на мать.

— Чего тебе дай?..

— А деньги-то!..

— Какие деньги?

— Ну, что-то, сынок, уж своей-то матери не скажешь. Думаешь, я не знаю? Знаю, все знаю. Куда, кому сдаешь… Трегубовым… золото-то?

— Какое золото?

— Ой, не хитри! Грешно перед матерью хитрить.

Полинарья шутя взяла сына за густые черные волосы и дернула.

— Уй-ты, прокурат, право! Ну, хоть на фартучишко дай, на ситцевенький.

— Да нету, мама, у меня денег!

— А куда от отца-то с прииска ходишь?

— Ну, мало ли куда!

— Вот-те славно! Ты эк матери отвечаешь?

— Ну и только! Заробим — не ситцевый, а кашемировый фартук сошью, а сейчас нету.

— Ну; погоди, ужо поймаю я тебя.

Она, улыбаясь, смотрела на Макара снизу вверх.

— Экий ведь ты какой стал — выше меня. Весь в дядю Федора растешь. Экой же — гвардеец!

Макар сшил себе рубаху из яркокрасного Манчестера, вышитую фисташками, и черные плисовые шаровары. В высоких, с набором гармонией, сапогах, прибоченя на голове черный широковерхний суконный картуз, щеголял он по праздникам в артели холостяжника, помахивая берестяной тростью.

Полинарья говорила Якову:

— Отец, гляди-ка, у нас сын-от от всех чище парень, а?..

— Чистяк-то чистяк, да вот где он денег берет на свои наряды?

— А ну и пусть!., на дело они у него идут!

— Да ты чего! Потатчица! У тебя одни речи!

Утром в праздник, пока Макар еще спал, Яков запустил руку в карманы новых шаровар сына, висевших на стене, и нашел там пятирублевую бумажку. Глаза его радостно блеснули.

— Мать, смотри-ка, куда дело-то пошло?

Он положил кредитку обратно. Когда же Макар сел за стол завтракать, Яков, будто ничего не подозревая, сказал сыну:

— Макар, ты дай-ка мне Денег, рублишек пять, хлеба надо покупать.

Макар так же спокойно, как и отец, достал деньги из кармана, подал ему.

— Где взял?..

— Где взял там еще много!

— Это отцу-то так говоришь?

— А как надо? — улыбаясь, спросил Макар.

— Отец я тебе или нет? Пою-кормлю тебя?..

— И обязан…

— Это как надо понимать? — сдвинул брови Яков.

— А так! Я ведь не просил тебя, чтобы ты меня на свет рожал. Ну, а раз родил — воспитывай!

Такие речи сына покоробили Якова.

— Мы и мыслей таких не держали раньше, кои ты говоришь! Родителей почитали, как бога.

— Ну, залезай на божницу, я буду молиться на тебя.

— Ой!.. Вон как!

Якову захотелось выругать сына, но он сдержался и, свернув пятирублевку, сунул ее в карман.

Вскоре после этого разговора Макара привезли домой пьяного. Лицо его было красное, а глаза пустые, хмельные. Выпятив грудь, подняв брови, он шумно ввалился в избу.

— Тятя!.. Вот я!.. Видишь?..

— Вижу, вижу, — ласково и зловеще сказал Яков. Вытянув шею, он шел, точно подкрадываясь к сыну. — Молодец!.. Как стелька!

— А что?..

— Из каких это видов-то нахлестался? Богата-бога-тина!

— А-а!.. не твое дело!

— Я вот знаю, чье дело. Я вот покажу тебе, чье дело!

Яков звонко ударил сына по щеке.

— Ты еще не отбился от моих рук!.. Я еще эких, как ты, десяток уберу!

Глаза Макара сверкнули. Он, как зверь, зарычал.

— Тятя!.. Ты… ты бьешь меня?!

— Да, бью!.. Отец бьет — уму разуму учит…

— А я тебе скажу, чтобы это было в первые и последние… Слышь?

— Ну, не хропай, молодец!

Макар скрипнул зубами и стукнув кулаком по столу, заплакал.

— Ну, ладно, тятя! Ладно!..

— Ладно, ладно, богата-богатина. Тут нужда заела, а он на-ка тебе, что выдумал.

Макар поднял глаза, полные слез, на отца и, ударив себя кулаком в грудь, крикнул:

— Тятя! Из-за тебя я сегодня слезы пролил… Тятя?! А ты думаешь, я не богатый?..

— Ну, как же! Видать по втокам по твоим!

— Тятя!.. Ты меня не выводи из терпенья!..

Макар тяжело поднялся. Покачиваясь, он запустил руку в карман и вытащил горсть денег.

— Нате! — крикнул он, бросив деньги на пол.

По полу покатились золотые и серебряные монеты. Яков остолбенел. Он наклонился, поймал пятирублевый золотой и стал торопливо бегать по избе, собирать серебро и золото. Макар, покачиваясь, исподлобья следил за отцом.

Полинарья тоже подняла две серебрушки, но Яков, заметив это, кинулся к ней:

— Отдай!

— Да хоть на дрожжи мне!

— Отдай!!!

— Да на ты, подавись ты, кобель шелудивый, — сердито сказала Полинарья, сунув деньги в горсть мужу.

— Мама!.. — крикнул Макар, — дам я тебе денег, не тронь эти… Пусть берет.

Он достал из кармана десятирублевую бумажку и сунул матери.

— На-на! Ты фартук просила — сшей-вышивай!.. Тятя! Выпьем!

Яков сразу смяк. Он пристыженно заговорил с сыном.

— Макар, бог с тобой! Окстись!

— А я хочу… С тобой хочу!..

Макар достал из кармана бутылку.

— Варна-ак! Да, ты что это, с ума сошел? — улыбаясь, проговорил Яков, пряча деньги в карман. — Ну-ка, мать, дай чего-нибудь перекусить… капустки, что ли, там!

Макар сам не пил. Он наливал стакан за стаканом отцу, который, ласково глядя на сына, говорил:

— Ежели я тебя ударил — стерпи, потому отец бьет. Я, сынок, женатый уж был, а меня отец — твой дедушка Елизар, — мало того, что дома вздувал, как Сидорову козу, так еще в волости два раза выпорол.

— А я не хочу. Я тебе, тятя, еще раз говорю, чтобы это в последний раз… Опоздали вы нас бить. Вот… Да!.. А… а ты, тятя, давай строй дом, ломай этот балаган.

— На вши, что ли, строить-то?

— А я тебе говорю — строй. Эх, жители!.. Кроме худых штанов ничего не нажили!

Яков, как ужаленный, привскочил на месте.

— Эх, ты!.. Да… я!.. Да… у меня!.. У меня двухэтажные дома бывали… Хоромы были… Кони были… Как звери… Только сядешь, крикнешь — грабят, мол!.. — башку на плечах держи.

— Врешь ты, тятя!..

— Я вру?.. Это отец твой врет?! Мимо моих домов-то ходишь?

— Где? По этому порядку, что ли? Никитки Сурикова?.. Врешь ты, тятя!..

— Мало ли что было, да сплыло, — язвительно крикнула из кухни Полинарья.

— Эх, вы!

Яков, захлебываясь, доказывал:

— Да я… Да я! И нищим был, и в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх вы!.. В Троицкой церкви риза на Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я… Да я… Однова на базаре все шубы скупил…

— А на кой, прости, господи, ты их скупал? — спросила Полинарья.

— А это мое дело, скупил, и только. Доказал и еще докажу… Стало быть, в силе, в прыску был.

Макар не слушал отца. Навалившись на стол, он крепко уснул… а Скоробогатов, нервно одергивая рубаху, долго ходил по избе. Глаза его горели. Натянув голенища приисковых сапог выше колен, он плеснул в стакан водки и жадно выпил.