«Тайну тёмной башни» — моё первое дело — я раскрыла блестяще, но оставались ещё и другие, не менее важные загадки. Например: почему Роз-Эме не рассказывает, где мой папа? И почему не говорит братьям, кто был их отцом? Каждый раз, когда мы задавали ей эти вопросы, она закрывалась, как устрица в раковине. И тут же меняла тему, а нам оставалось самим сочинять сказки про своих отцов.
Конечно, мы искали замену: людей вроде Жана-Ба, Вадима или даже месье Сильвестра и некоторых пап наших школьных друзей. Но никто не мог сравниться с далёкими знаменитостями, на которых мы проецировали свои фантазии. Если я искренне верила, что мой отец — Доминик Батеней, то Окто отдавал предпочтение рок-звёздам.
Каждый месяц он поднимал истерику, умоляя купить ему журнал «Бест» (пять франков в журнальной лавке Сен-Совера), и Вадим всегда уступал. Вернувшись домой, брат бросался к себе в комнату, прижимая к груди драгоценный журнал, и первым делом открывал центральный разворот, где был напечатан огромный постер, который он тут же прикалывал на стену.
Обои покрывались всё новыми изображениями потных типов, улыбающихся или строящих страшные рожи, разной степени лохматости, но почти всегда светловолосых: вокалист и гитарист Pink Floyd, барабанщик Rolling Stones, басист Led Zeppelin и Дэвид Боуи были представлены на стенах в нескольких экземплярах; рядом с ними можно было встретить Рода Стюарта и Питера Фрэмптона. За дверью у Окто висела даже одна фотография Бенни Андерссона, гитариста группы Abba. Это Лулу вырезала из журнала «Пари Матч» и очень гордилась своей находкой. Брат подумал, что будет нехорошо не повесить вырезку на стену, хотя Бенни был шведом, и к тому же, на его взгляд, слишком попсовым.
— Всё равно это вряд ли он, — заявил он однажды, когда я рассматривала настенный хит-парад.
— Почему?
— Мама не говорит по-шведски.
— Но что, если Бенни говорит по-французски? — предположила я.
— Точно. Вот поэтому я и решил всё-таки его повесить.
Потом Окто указал пальцем на три или четыре постера с изображением своего любимого исполнителя, которые висели прямо над кроватью. Это был Роджер Долтри, основатель группы The Who, — блондин с крупными кудрями.
— Все девчонки в него влюблены, — гордо сообщил брат. — В журнале пишут, что, когда он играет на гитаре, они падают в обморок!
— И он всё время такой? Полуголый? — спросила я.
— Да. Голый торс и куртка с бахромой. Это его look! И на Вудстоке он выступал именно в этом виде. Cool, да?
Несколько минут я рассматривала вокалиста группы The Who, очарованная его глазами цвета морской волны, загорелыми плечами и шрамом на животе.
— А он хулиган! — похвастался Окто. — Даже набил морду Киту Муну, их барабанщику.
— И ты думаешь, мама могла…
Окто убеждённо кивнул.
— Это он, точно.
— Почему ты так уверен?
— У мамы полно пластинок The Who!
— Но ведь у неё много и The Beatles, и Led Zeppelin…
— Да, но больше всех она любит The Who!
В доказательство Окто тряхнул волосами: уже много месяцев он отращивал шевелюру и всё ждал, когда она начнёт завиваться.
Потом брат вытащил из коробок всю коллекцию пластинок Роз-Эме, разложил их у себя на кровати и стал сортировать по группам и по датам выхода альбомов. Из этого он делал какие-то невразумительные выводы.
Потом Окто стал в качестве эксперимента проводить время в большой гостиной, прокручивая пластинки на вертушке Вадима. Каждый вечер после уроков величественный буржуазный дом захватывали орущие гитары «You Shook Me», лестничный пролёт сотрясался от навязчивой ритмичности, с которой открывалась денежная касса в песне «Money», а от воплей в «Sympathy for the Devil» Лулу испуганно подскакивала и потом жаловалась доктору Борду на тахикардию, добавляя, что у всех её родственников по материнской линии было слабое сердце.
— Мне больше нравились ваши пластинки! — кричала кухарка, пытаясь перекрыть завывания Роберта Планта в «Immigrant Song».
— Этому дому не помешает немного современной музыки, — смеялся Вадим. — Она тонизирует, Лулу! Делает нас моложе!
— Всё равно! Я предпочитала Тино Росси! И даже ваши сюиты для виолончели Баха! — ворчала Лулу, захлопывая дверь кухни.
Едва Роз-Эме переступала порог, мой брат выкручивал громкость на полную, надеясь привлечь её внимание, но на самом деле получал одни упрёки:
— Окто, малыш, сделай потише!
— Но ведь это же рок-н-ролл! — оправдывался он. — Его надо слушать на полной громкости!
— Да, но я устала, дорогой! Я пришла с работы, понимаешь? В издательстве весь день было так шумно, мне очень хочется тишины…
И властным жестом Роз-Эме поворачивала рукоятку музыкального центра.
Однажды вечером она вырубила самого Роджера Долтри, причём прямо на восхитительной «My Generation».
— Какая тоска, — посетовал Окто. — Ты, похоже, совсем растеряла дух Вудстока.
Роз-Эме изумлённо взглянула на него и рассмеялась.
— Что ты можешь знать о духе Вудстока? — спросила она, стоя посреди комнаты и насмешливо подперев кулаками бока. — Ты тогда ещё даже не родился!
— Почти родился! — немедленно ответил Окто. — Ведь в августе 1969-го мы с Орионом были у тебя в животе, правильно?
Роз-Эме нахмурилась. Для своего возраста мой брат был неплохо осведомлён и в области рок-н-ролла, и в отношении вынашивания детей. Она посчитала на пальцах и наконец признала, что он прав.
— Ага! Вот видишь! — возликовал Окто.
— Что я должна видеть?
— Ну, что я был на Вудстоке! С тобой и с…
Он запнулся и чуть не произнёс «с моим отцом».
— И со всеми! — поправился он.
Роз-Эме покатилась со смеху.
— Мой дорогой, но ведь я там не была! Ты представляешь, как далеко отсюда Америка? Где бы я взяла денег на такое путешествие?
Окто было больно слышать смех Роз-Эме, ведь он так серьёзно продумал этот сложный сценарий: встреча матери с лидером The Who во время гастролей группы по Европе (май 1969-го), их сумасшедший роман (май 1969-го), отъезд Роз-Эме вместе с группой в Америку и путешествие по американским дорогам, а в августе 1969 года — величайший концерт всех времён, после чего, в феврале 1970-го, появление плода этой волшебной страсти (точнее, плодов). Всё складывалось. Ну, почти всё.
— Но… Но ведь на концерте на острове Уайт ты была? — настаивал он. — Англия — это ведь недалеко. Туда-то тебе хватило денег доехать, правда?
Роз-Эме видела, как страшно разочарован мой брат. Она перестала смеяться и опустилась рядом с нами на диван. Орион тоже сидел там. Он молчал, что было очень кстати: мечта Окто сама по себе производила достаточно шума, разбиваясь о жёсткую реальность.
— Мне очень жаль, — начала Роз-Эме, усаживая Окто к себе на колени.
— Ты не была на острове Уайт?
Она покачала головой.
— И не ходила на концерт The Who? Ни разу?
— Ни разу.
— Ты, получается, просто… просто покупала все их пластинки?
— Да.
— И Роджера Долтри никогда не видела?
— Никогда.
Окто свернулся клубочком под боком у Роз-Эме, и я подумала, что его светлые пряди тем не менее немного напоминают кудри знаменитого вокалиста.
— И даже Бенни Андерссона? — прошептал Окто.
— Бенни Андерссона? — удивлённо переспросила Роз-Эме. — Из группы Abba?
— Да. Как ты думаешь, он говорит по-французски?
— Не знаю, мышонок. Честно, не знаю…
— А Дэвид Боуи?
— Что — Дэвид Боуи?
Весь вечер мой брат перечислял своих кумиров, и Роз-Эме сидела с ним на диване, пытаясь его утешить. Орион сходил за бумажными носовыми платками. А я в итоге вытащила первый попавшийся диск из стопки и поставила на проигрыватель. К счастью, это оказалась смешная песня, шлягер группы The Beatles про жёлтую подводную лодку — от него ноги сами пускались в пляс. Орион на первом же припеве принялся бегать вокруг стола и трясти головой, как болванчик, а когда припев заиграл во второй раз, стал во всё горло подпевать:
— Вы-ло-вил и не ел асум-марин, ел асум-марин!
Я присоединилась к нему и тоже запела на тарабарском языке. Роз-Эме потянула за руку Окто, и вот уже мы все бежали вереницей за Орионом, как на праздновании Дня взятия Бастилии, и орали: «Выловил и не ел асум-марин!» В дверь заглянула изумлённая Лулу и расхохоталась во весь голос.
Летом 1976 года в стране случилась страшная засуха. С самого мая температура начала стремительно расти и в июне достигла рекордной отметки. В июле все газеты только об этом и писали: пожары, нехватка воды, гибель урожая, пересохшие реки, закрытие заводов, прекращение государственного строительства; дело доходило даже до того, что от пассажирских составов открепляли вагоны, чтобы отправлять на них солому скотоводам, которым больше было нечем кормить скот.
Даже в Сен-Совере, на возвышенности, которая славилась прохладными ночами, установилась нестерпимая жара. Кабинет Вадима заполонили обезвоженные старушки, младенцы с сыпью потницы, изнурённые фермеры и переевшие мороженого дети с резью в желудке.
Несмотря на это, Роз-Эме продолжала много работать и часто отсутствовала по причине того, что она называла командировками. По утрам она вихрем влетала на кухню: волосы убраны, на лице макияж, надушенная. Она торопливо целовала каждого из нас в щёку и выбегала со словами: «До вечера!» или «До пятницы!» И всегда добавляла: «Повеселитесь от души! Только не выводите из себя Пилюлю, договорились?» За ней тянулся шлейф из аромата пачули и неприятного ощущения, что у неё всегда находятся вещи поважнее, чем мы. У нас была современная и амбициозная мать, и мы вынуждены были с этим мириться.
Вадим отремонтировал для меня один из велосипедов из башни — тот, что раньше принадлежал его жене. На велике мне разрешалось болтаться где захочу, я была свободна как ветер при одном условии: возвращаться домой до темноты. Но в то лето стояла такая жара, что все сидели по домам, плотно закрыв ставни. Сен-Совер и ближайшие деревни напоминали призрачные селения из вестернов, и иногда, возвращаясь из своих путешествий, умирая от жажды и переживая, что так задержалась, я не встречала по дороге ни одной живой души.
Братья мои, в свою очередь, унаследовали велосипеды Жака: Вадим опустил на них рули и заменил шины. Он по очереди усаживал близнецов на сиденье и терпеливо катал их по тополиной аллее, пока они не научились держать равновесие. Орион сразу проявил себя более сообразительным и, главное, упорным. Он падал, но продолжал остервенело крутить педали, тогда как Окто, разбив коленку, мстительно пинал колёса, кричал, что с него хватит, называл велосипед рухлядью, бросал его посреди дороги и уходил, обвиняя брата в выпендрёже.
Но Ориону всё было как с гуся вода. Он плевать хотел на то, что думает о нём брат: велосипед стал для него откровением.
Конечно, это вылилось в очередной кризис. Когда Орион не сидел на велосипеде, стремясь докатиться по аллее до ворот и потом обратно, он сидел на стуле, в метре от телеэкрана, и как заворожённый смотрел трансляции велогонки «Тур де Франс»: он ни разу не пропустил ни одной минуты. За какие-то два-три дня он научился называть по памяти имена всех велосипедистов, команду за командой, а их там было сто тридцать человек, и наш брат знал не только фамилию каждого, но также их вес, рост, возраст и рейтинг.
В то лето, стоило Вадиму пройти мимо двери, как Орион бросался к нему:
— Задай вопрос! Давай! Трудный!
С тех пор как наш брат научился говорить, он говорил не умолкая. (Не умолкая ни на секунду, утверждал Окто.) Но Вадим не мог нарадоваться болтовне Ориона. Поэтому он только поглаживал усы, говорил: «Ну-ка, посмотрим», — и наконец придумывал вопрос:
— За какую команду выступает… ну, скажем… Жан Шассан?
— «Житан-Кампаньоло»!
— А Хенни Кайпер?
— «Ти-Рали»!
— А Джанкарло Беллини?
— Легкотня! «Бруклин»! Потруднее!
— Потруднее? Хм-м, сейчас… Кнут Кнудсен?
— «Джолли-Черамика»!
Эта игра могла продолжаться часами, Орион от неё никогда не уставал. А вот нам, по правде говоря, слушать их было скучновато.
— И что же, кто, по-твоему, выиграет «Тур»? — спрашивал его Вадим.
Орион подскакивал от возбуждения и пускался в утомительное перечисление результатов того или иного гонщика, и это было уже совершенно невыносимо.
— Знаешь что? — улыбался Вадим, видя, как мы изнываем от скуки. — Давай сегодняшнее положение дел ты мне расскажешь после обеда. Только мне одному, договорились?
— Выиграет Фредди Мартенс!
— Ой как интересно! — с сарказмом выкрикивал Окто.
Орион бросал на брата хмурый взгляд.
— А вот и да! Фредди Мартенс придёт первым!
— Да мне плевать на твоего Фредди Мартенса! — отвечал Окто. — Главное, чтобы ты заткнулся!
Нижняя губа Ориона начинала дрожать, и, чтобы прекратить драму, требовалось как минимум появление Лулу со стопкой блинов. (Если мне не изменяет память, в тот год «Тур де Франс» выиграл не Фредди Мартенс.)
А однажды утром в августе, когда мы завтракали, Роз-Эме спустилась на кухню. Она появилась без косметики и без запаха пачули, босиком и с распущенными волосами.
Спокойно села рядом со мной, налила себе чашку кофе и с облегчением выдохнула. На губах её сияла улыбка.
— Ты не идёшь в издательство? — удивилась я.
— Нет, доченька. Сегодня не иду!
— И не едешь в… в командировку?
Она отрицательно тряхнула длинными светлыми прядями.
— Сегодня, мои дорогие дети, я в отпуске. И знаете что? Мы с вами сделаем что-нибудь все вместе!
Окто и Орион не обратили никакого внимания на это невероятное объявление. Они спорили из-за коробки «Несквика» с клубникой — химической новинки, которую Роз-Эме привезла нам из очередной командировки.
— Я первым его попросил! — кричал Окто.
— Нет, я! — протестовал Орион, привыкший, что его капризы всегда исполняются.
Чтобы прекратить спор, я встала, вырвала у них из рук коробку и от души сыпанула розового порошка себе в чашку.
— Эй! Консо, не всё! — хором возмутились оба.
Лулу одним глазом следила за нами, другим — за ломтиками хлеба, которые поджаривала, а рядом смирно сидел спаниель и дожидался, пока мы что-нибудь опрокинем.
— Ну так что? — снова спросила Роз-Эме. — Как вам идея провести этот день вместе? Может, съездим искупаться?
— На море? — спросил Окто.
— Нет, на озеро, — ответила Роз-Эме.
— На море! На море! — закричал Орион.
Роз-Эме нагнулась к своему котёнку, прижала его к себе и объяснила, что море находится очень далеко от дома и что туда стоит ехать, только если в твоём распоряжении есть несколько дней.
— Отличная мысль! — воскликнул Вадим, входя в кухню.
Отчего-то и он тоже был сегодня не обут. И тоже улыбался той особой улыбкой, с которой поднимаются из постели влюблённые. Он сел рядом с Роз-Эме и нежно приобнял её за талию. На матери была свободная туника с глубоким вырезом и индийскими мотивами на ткани, выгодно подчёркивающей загар. Глядя на неё, просто с ума можно было сойти от восторга.
— Ты всё время работаешь, — мягко упрекнул Вадим, зарываясь носом ей в шею. — И я тоже! Может, нам всё-таки следует выделить несколько дней на то, чтобы отвезти детей на каникулы?
— На море! На море! — завопил Орион вне себя от счастья.
— Но… — начала Роз-Эме. — А как же твои пациенты?
— Подождут, — махнул рукой Вадим и рассмеялся. — Всё, решено! Лулу, дом и Пилюля остаются на вас. Мы едем на море!
Час спустя мы сидели на заднем сиденье «панара» вместе с чемоданами, палатками, ведёрками, лопатками, ракетками для пинг-понга и велосипедами. Орион так разволновался, что Роз-Эме для надёжности вручила ему по каталогу в каждую руку.
— С тех пор как он научился разговаривать, с ним ни минуты покоя, — вздохнула она.
— Это нормально, — заверил её Вадим. — Он ведь постоянно узнаёт что-то новое, и ему хочется этим делиться. Вот он и грохочет, как фейерверк!
Но к этому моменту у нас в машине грохотал уже не просто фейерверк, а настоящий динамит.
— Сен-Совер! — прочитал Орион на табличке на выезде из посёлка.
Когда мы въехали в соседний городок, он прокричал во всю глотку:
— Круа-Бланш!
И так далее, в каждой деревне:
— Бомон! Сент-Илер! Мортероль!
— Меня тошнит, — захныкал Окто, когда мы ещё и часа не проехали.
— Открой окно, — предложил Вадим.
— Вильдьё!
— Голова болит, — закричал наш брат. — Это из-за Ориона! Он без конца вертится и орёт!
— Бельвю!
Окто пнул близнеца ногой, тот в ответ его шлёпнул. Я попыталась вмешаться, но меня так крепко сдавило со всех сторон велосипедными колёсами и колышками для палатки, что выбраться наружу и предотвратить драку мне не удалось, и скоро братья сцепились и покатились по полу фургончика.
Вадим свернул на обочину и остановил «панар».
Орион зарыдал, Окто вырвало.
И если нам всё же удалось в итоге целыми и невредимыми добраться до моря пять часов спустя, то исключительно из-за того, что остаток пути близнецы ехали порознь: один сидел на коленях у Роз-Эме, а второй остался на заднем сиденье и продолжал оттуда во всё горло оглашать каждую надпись, которая нам встречалась.
— Опасный перекрёсток! Внимание, школа! Закусочная у Деде! Станция техобслуживания! «Антаргаз»! Железнодорожный переезд! Аперитив «Дюбонэ» с корой хинного дерева!
Угомонить его было невозможно, нам оставалось только заткнуть уши и терпеть.
Наконец, когда он выкрикнул «Сен-Жан-де-Сабль!», Вадим заглушил мотор «панара» на стоянке, с которой открывался вид на море. И Орион притих.
— Ух! — вздохнула Роз-Эме.
Я вдруг осознала, что мы впервые в жизни отправились в отпуск и я первый раз вижу море.
Роз-Эме открыла дверцу и для начала выпустила наружу Окто. Потом она вытянула свои длинные ноги перелётной птицы, скинула сандалии, сняла тунику, солнечные очки и широкополую шляпу, бросила всё это на сиденье и крикнула:
— Кто последний в воду, тот мокрая курица!
Мы только успели заметить, как она яркой вспышкой перемахнула через невысокую ограду, и тут же потеряли её из виду.
— Ну что же вы, дети, вперёд! — весело воскликнул Вадим. — Догоняйте!
Мы с Окто и Орионом, растерянно переглядываясь, несколько секунд потоптались у «панара». Когда асфальт начал обжигать ступни, я схватила братьев за руки, и мы бросились за матерью.
Как три неуклюжих щенка, мы выскочили на сухой песок и понеслись по нему, петляя среди голых тел, пляжных зонтов и складных кресел, пока не добежали до тёмной линии влажного песка. Там я наконец остановилась, чтобы перевести дух. Матери в море я не видела, она затерялась среди купальщиков, волн и надувных лодок.
Небо было точь-в-точь как в старых книжках про девочку Мартину, которые я откопала на чердаке у Вадима: идеально голубое, с пухлыми облаками, похожими на вату, и несколькими чайками, с криками кружащими у нас над головами. Справа и слева от меня тянулся пляж: огромный, кишащий людьми, небезопасный.
Я повернулась к стоянке в надежде разглядеть Вадима, но и его не увидела. Только слепящее солнце отражалось вспышками в лобовых стёклах машин, всё вокруг светилось разноцветными пятнами, мелькали розовые тела и тела коричневые, люди разговаривали друг с другом на непонятных языках, и развевался на ветру флаг пляжного клуба.
Я почувствовала, что у меня подгибаются колени, и покрепче стиснула руки братьев.
— Консо? — окликнул меня Окто. — Всё хорошо?
— Конечно! — соврала я. — Отлично!
— Я хочу к маме! — потребовал Орион.
Я снова вгляделась в море. Конечно, я читала «Двадцать тысяч льё под водой» и «Отважных капитанов», но литература в данный момент мне ничем не могла помочь. Передо мной лежал лишь подёрнутый дымкой бесприютный простор, исчерченный полосками волн, а над волнами громоздилось бескрайнее небо, которое укрывало собой весь пляж с его цветными пятнами и размытыми лицами: вокруг была целая вселенная, и я в ней медленно тонула.
— Вон она! — вдруг закричал Окто.
Я почувствовала, как он отпустил мою правую руку, и Орион тут же отпустил левую.
— Эй! Подождите!
Ноги меня почти не слушались. Бежать было невозможно. Верхняя половина тела дрожала от холода, а нижняя — плавилась от жары. Солнечный свет слепил глаза, от воздуха, насыщенного йодом, кружилась голова, и я вдруг оступилась и качнулась в сторону.
Очнувшись, я обнаружила, что лежу в шезлонге под тенью пляжного зонта. Надо мной склонились Вадим и Роз-Эме.
— Солнышко! — воскликнула Роз-Эме. — Ну ты меня и напугала!
— Обыкновенное недомогание, — успокоил её Вадим, меряя мне пульс. — Такое бывает…
И он тихонько сказал на ухо матери загадочную фразу, которую я всё равно услышала:
— Особенно у девочек, которые совсем скоро станут девушками.
Роз-Эме оглянулась и посмотрела на него как-то странно.
— Ты думаешь, это оно? Уже?
— Почему бы и нет? — ответил Вадим. — В одиннадцать лет это очень даже возможно.
— Что возможно? — спросила я.
— Ну… ну как бы… — забормотала Роз-Эме.
— На! — вдруг раздался громкий голос Окто. — Смотри, что мы тебе купили в баре!
Под зонтом появились близнецы с палочками фруктового льда в руках. Окто протянул мне бутылку лимонной шипучки, и Роз-Эме воспользовалась этим, чтобы не отвечать на мой вопрос.
— Я думаю, надо будет проверить ей зрение, — сказала она Вадиму. — Может, ей нужны очки?
— Что? Нет, пожалуйста! Это ведь такое уродство! — воскликнула я, вспомнив о девочке из нашего класса, которую все дразнили Очковой змеёй.
— Не волнуйся, Консо! Ты слишком хорошенькая, чтобы вдруг стать уродиной из-за каких-то очков, — улыбнулась Роз-Эме, довольная тем, что можно сменить тему.
Хоть моя мать и называла себя феминисткой, она оказалась не готова объяснить мне, что такое менструальный цикл. Поэтому я вынуждена была довольствоваться шипучкой и пребывать в неведении.
Вечером после купания мы отправились в кемпинг «Бо Риваж», который, согласно туристическому буклету, предлагал современные удобства, американское кафе, площадки для петанка и детские игровые площадки. Оставив Вадима и Роз-Эме с колышками и инструкцией по установке палатки, я потихоньку слиняла, прихватив в каждую руку по братцу.
Мы пошлёпали в пляжных тапочках по песочным дорожкам, усыпанным хвоей. Погода стояла замечательная. Кожу немного щипала въевшаяся соль. Вокруг фургонов и палаток пахло солнцезащитным маслом и маслом для готовки, выстиранным бельём и нагретой резиной. Постукивали друг о друга шарики петанка, плакали младенцы, звучали в отдалении аккорды гитары, смешиваясь со стрекотом сверчков. Теперь, когда все переживания этого долгого дня были позади, я чувствовала себя гораздо лучше.
Я довела братьев до детской площадки, и в опускающихся сумерках мы лежали на карусели, смотрели, как зажигаются звёзды, и голосом фонарщика из «Маленького принца» распевали: «Добрый день!.. Добрый вечер!» Потом мы катались с горки и играли в салки на «паутинке». В кои-то веки обошлось без криков и ссор. Это был один из тех редких мирных моментов, почти идеальных, которые намертво врезаются в память как образ детства. Один из тех моментов, в которых хочется остаться навсегда, как внутри надёжного пузыря.
Но, конечно же, Роз-Эме вздумалось нас искать. И когда она ворвалась на детскую площадку, вид у неё был далеко не мирный. Она успела обежать с фонариком весь кемпинг и с ума сходила от беспокойства. В тот год по телевизору часто говорили об исчезновении детей, и теперь она принялась срывающимся голосом перечислять их имена.
— И мне совсем не хочется, чтобы и вы попали в этот список! — подытожила она и велела нам немедленно слезть с качелей.
Было очень странно слышать от Роз-Эме такое, ведь обычно она разрешала нам делать всё что вздумается. Ну да ладно. Мы уже не в первый раз сталкивались с её непоследовательностью и противоречивостью.
— А, вот вы наконец! — обрадовался Вадим, увидев, что мы приближаемся. — Вы только взгляните на этот шедевр!
Он направил луч фонарика на холщовую конструкцию, которая возвышалась в центре лужайки.
— Вообще-то могли бы остаться и помочь! — не переставала ворчать Роз-Эме. — Если вы думаете, что эта штуковина устанавливается сама собой по щелчку пальцев, то это не так.
Она была настолько рассержена, что, будь тут дверь, она бы ею непременно хлопнула. Но за неимением двери Роз-Эме пришлось ограничиться застёжкой-молнией на палатке. Она резко закрыла её за собой и крикнула нам уже изнутри:
— А теперь все в постель!
Потом я ещё слышала, как она злилась на комаров, и поняла, что наша мать не большая любительница палаточного отдыха.
На следующее утро Вадим достал из «панара» велосипеды. Он до упора накачал шины, проверил тормоза, смазал цепи и наконец объявил:
— По коням! Приглашаю всех на экскурсию!
— Ура! — закричал Орион, быстро переодеваясь из пижамных штанов в шорты.
— Пф-ф, — вздохнул Окто, окунув нос в чашку с шоколадом.
— Давай-давай, — подбодрил его Вадим, — ты справишься. Дороги тут совершенно плоские, без подъёмов.
— Совершенно плоские? — разочарованно переспросил Орион.
— Ну, может, не совершенно, — поспешил успокоить его Вадим. — Какой-нибудь небольшой склон мы наверняка найдём.
— Устроим гонку? — спросил Орион. — Как Пулидор и Делисль?
— Да тебе меня не догнать! — засмеялся Вадим.
— Ну коне-е-ечно! — усмехнулся брат.
— А ты, Консолата? В порядке? — забеспокоилась Роз-Эме. — Голова больше не кружится?
Я сказала, что всё хорошо, если не считать острого камня под спальным мешком, мучившего меня всю ночь.
— А живот? — доискивалась она. — Не болит?
— Нет, а что?
— Да так, ничего, — улыбнулась мама. — Ну, значит, в путь?
Вадим надел каждому на голову по шлему и сфотографировал нас всех на фоне палатки — для истории. После этого мы длинной вереницей покатили под палящим солнцем по дорогам морского побережья. Вадим на своём красном «Эльетте» ехал во главе кортежа, мы с Орионом катились за ним, а Роз-Эме подбадривала Окто, который тащился в самом хвосте.
— Не люблю кататься на велосипеде! — ныл он. — Это скучно, и к тому же попа болит!
Окто ехал зигзагами, рискуя в любой момент свалиться в кювет. Что же до второго близнеца, то он вжал голову в плечи и вращал педали как сумасшедший, с азартом обгоняя меня на поворотах.
— Молодец, Орион! — кричал Вадим, сияя от счастья. — Так держать! Руки пониже! Дыши!
— Воображала! — вопил Окто, когда его брат увеличивал скорость.
Когда перед нами появился единственный во всей округе довольно крутой холм, асфальт уже почти плавился под полуденным солнцем. Чтобы показать нам пример, Вадим встал на педали.
— Давайте, дети, вот так, танцовщицей! Руки ближе к центру! Малая передача!
Копируя его позу, мы с Орионом продолжали «сидеть на колесе» у Вадима, и, пока с усилием крутили педали, забираясь в гору, никто из нас не оглядывался. Когда же мы наконец оказались наверху, страшно гордые и красные от жары и усилий, — только тогда мы услышали, что снизу нас зовёт перепуганная Роз-Эме.
— Он задыхается! Он задыхается!
Вадим обернулся. Я увидела, как он побледнел.
Окто лежал у ног Роз-Эме и бился в конвульсиях, а велосипед валялся рядом.
Вадим вскочил в седло, колёса взвизгнули, и он на бешеной скорости полетел вниз, а мы с Орионом остались стоять, как два каменных столба. Я уже второй раз в жизни думала, что у меня на глазах умирает мой брат. И тут у меня на самом деле очень сильно заболел живот.
Два часа спустя, после короткого визита в больницу, Вадим и Роз-Эме много кричали друг на друга. Мать обвиняла доктора, что тот вынудил ребёнка кататься на велосипеде в тридцатипятиградусную жару, а Вадим как мог отбивался, напоминая, что симптомы у Окто никогда не проявлялись, — как же он мог догадаться, что у мальчика астма? Ну как?
— И если бы я не оказался рядом… — хотел добавить Вадим, но Роз-Эме резко его перебила:
— Если бы ты не оказался рядом, у Октября не случилось бы приступа! Тебе мало того, что одного сына ты уже потерял?
Удар пришёлся прямо в сердце. Вадим скривился от боли.
— Больше никогда не говори так, — проговорил он еле слышно. — Никогда.
И бесцветным голосом добавил:
— Астма могла начаться у него когда угодно.
— Ладно, проехали, — сказала мать. — В любом случае я не люблю кемпинг.
Она прижала Окто к себе и объявила, что каникулы окончены.
Мы без возражений разобрали палатку, сложили велосипеды, убрали в фургон вьетнамки и ракетки для пинг-понга и понуро забрались в «панар».
На этот раз Орион понимал, что вести себя следует тихо: все пять часов обратной дороги он просидел молча, склонившись над каталогами, а Окто, с аэрозолем «Вентолина» в руке, ехал с чопорным видом, как светская дама.
Я сидела в глубине фургона, не решаясь пошевелиться. Тайком я подсунула под себя пляжное полотенце, и всё равно медленно и неотвратимо на махровой ткани разрасталось кровавое пятно, которое до этого уже успело испачкать мне шорты. Даже самое сильное воображение не помогало мне понять, каким образом пара очков могла избавить меня от кровотечений подобного рода.
Наша жизнь после внезапно оборвавшихся каникул больше не была прежней.
Теперь самым хрупким ребёнком в семье стал Окто, и отныне он не выходил из дома без своего аэрозоля с кортизоном. Чтобы вымолить прощение, Вадим даже подарил ему первый магнитофон, ту самую «Радиолу». И, понятное дело, никто с тех пор не видел Окто на велосипеде.
Орион же, напротив, всерьёз принялся готовиться к карьере велогонщика, хотя первое время, чтобы избегать ссор с Роз-Эме, довольствовался тренировками внутри дома. Каждое утро они с Вадимом шли заниматься в башню: доктор сделал для Ориона «велодорожку» подходящего размера, и я до сих пор помню, как они катятся бок о бок на этих своих скалках, похожие на двух канатоходцев, и как дружно поднимают руки вверх, когда пересекают воображаемую линию финиша велогонки Льеж — Бастонь — Льеж.
С помощью Лулу доктор наконец-то снял со стены гигантские портреты мальчика Жака.
— Жизнь продолжается, пора это признать, — сказал он.
И убрал их куда-то.
Роз-Эме и Вадим вернулись к работе, каждый — к своей. Один — в медицинском кабинете, другая — в издательстве каталогов. Один — с безропотной самоотдачей, другая — ещё более рьяно, чем прежде. Снова начались её командировки, и больше я никогда не видела, чтобы они вдвоём выходили босиком в кухню с той особой улыбкой, с которой поднимаются из постели влюблённые.
Что до меня, то я начала учиться в коллеже и стала подростком.
Каждые двадцать восемь дней у меня болел живот. Каждые двадцать восемь дней я теряла кровь. И, хотя одно не имело никакого отношения к другому, после визита к офтальмологу, подтвердившему, что я страдаю близорукостью, я получила-таки свою первую пару очков.