Роз-Эме носила из дома коробки, чемоданы, полиэтиленовые пакеты разных цветов и размеров и загружала их, будто в печь, в багажник «панара». Вокруг неё всё было белым.

Сидя на соломенном коврике под козырьком крыльца, Пилюля следил взглядом за её перемещениями. Он был уже слишком стар, чтобы резвиться в пушистом снегу. Близнецы пока не вернулись из школы, а я в тот день занятия пропустила: у меня была температура 39,5 и горло драло так сильно, что слёзы наворачивались на глаза. Каждый мой выдох оставлял запотевшие кружки на оконном стекле; постепенно кружок уменьшался и на его месте появлялся новый — в забытье лихорадки я находила эти метаморфозы совершенно удивительными. Я смотрела на мать, на картонные коробки, на синий «панар», на парк, укрытый снегом, и всё это становилось то матовым, то прозрачным, то снова матовым, то опять прозрачным. Накрытые шапками взбитых сливок чёрные ветки аллеи напоминали стаканы с шоколадом по-льежски. Мне было пятнадцать лет, и я слишком сильно разболелась, чтобы беспокоиться о том, что происходит: я провела в этом доме пять лет, но сейчас наблюдала за очередным переворотом своей жизни как бы со стороны.

Дрожа от холода, я вернулась в постель.

Через мгновение в комнату без стука вошла Роз-Эме. Щёки её раскраснелись от холода, волосы, выбившиеся из-под вязаной шапки-ушанки, покрылись кристаллами снега, и казалось, на лбу у неё сверкает диадема.

— Мы уезжаем, — сообщила мать. — Я помогу тебе собрать вещи.

Я рассеянно улыбнулась. Голова была просто неподъёмная!

— Забрать всё сразу мы не сможем, — продолжала Роз-Эме. — Придётся часть вещей оставить, Вадим нам их потом вышлет.

— Хорошо, — сказала я, натягивая одеяло до самого носа. — Разбуди меня, когда всё будет готово.

Я повернулась к стене, закрыла глаза и провалилась в блаженный сон, уронив наконец на подушку чугунное ядро, служившее мне черепом.

Мать подошла к постели, и я почувствовала у себя на лбу её холодную руку. А потом услышала голос, эхом прокатившийся по комнате:

— Ладно, малышка. Поспи. Поспи.

Та же холодная рука вытащила меня из небытия несколько часов спустя. Я услышала, как на первом этаже кто-то всхлипывает.

— Одевайся потеплее, — посоветовала Роз-Эме.

— Куда мы едем? — проговорила я, с трудом управляясь с тягучими словами.

— Домой. Тебе понравится, вот увидишь.

Она помогла мне натянуть штаны и пару американских кроссовок, которые я вытребовала себе к началу восьмого класса.

— Кто это плачет? — прислушалась я.

— Не обращай внимания, — сказала Роз-Эме.

— Как будто бы Лулу, нет?

— Да, может быть… Пойдём скорее.

На ватных ногах я двинулась за матерью вниз по лестнице, пересекла парадную гостиную и вышла в прихожую. Там я увидела Лулу: она прижимала к глазам платок, а к груди — Окто и Ориона, уже одетых.

— Нам пора, — сказала мать. — Дети, надевайте шапки и поцелуйте Лулу.

Близнецы молча повиновались. Я целовать Лулу не стала, чтобы не заразить. Когда Роз-Эме открыла дверь, в прихожую ворвался ледяной воздух, мы один за другим спустились с крыльца и двинулись к машине, в которой уже, фырча, разогревался мотор.

— Можно я впереди? — спросил Окто.

— Я тоже хочу! — закричал Орион.

— Нет, — строго оборвала их Роз-Эме. — Впереди поедет ваша сестра.

Вадим не спустился с нами попрощаться. Последнее, что запомнилось мне из печальных и горячечных минут отъезда, — это сгорбленный силуэт Лулу, который, как в театре теней, вырисовывался на фоне входной двери, с тенью Пилюли у ног, и снежные хлопья, кружившие в воздухе и отчего-то создававшие ощущение лета, когда в воздухе полно мошкары.

Я уснула, едва мы выехали за ворота.

Я не видела ни заснеженных дорог, ни ёлок, присыпанных белой лёгкой пудрой, ни напряжённого лица Роз-Эме, когда она вела машину с возвышенности вниз в долину по петляющей и обледеневшей дороге.

Я проснулась с затёкшей шеей сто километров спустя, когда мы остановились у высокого здания где-то в пригороде.

Роз-Эме высадила нас из машины, вручила каждому по чемодану, отвела на четвёртый этаж и открыла дверь в конце тёмного коридора.

— Это мы где? — поинтересовался Орион.

— Это мы дома, — ответила Роз-Эме.

— Дома у кого?

— Дома у себя, — улыбнулась мать. — Здесь будем жить только мы вчетвером.

— Да? — удивлённо проговорил мой брат, оглядывая почти пустые комнаты и пол, покрытый потёртым ковролином. — А куда же я поставлю велосипед?

— Я это предусмотрела, котёнок. Для велосипедов в подвале есть специальное место.

Я догадалась, что Орион не слишком рад этой новости — ведь он привык спать, уложив голову на велосипедное колесо.

— А магазин пластинок тут есть? — спросил Окто.

— И это тоже предусмотрела, — гордо ответила Роз-Эме. — Магазин называется «Диско Фазз», он в центре города, я тебя отвезу.

Что же до меня, то мне хотелось только одного: лечь и продолжать спать.

— Вот твоя комната, доченька, — сказала Роз-Эме и открыла дверь, за которой обнаружилось помещение размером не больше шкафа.

У стены стояла кровать, а ничего другого мне и не надо было. Я пошатываясь шагнула к ней, бросила на пол чемодан и свернулась калачиком на матрасе, даже раздеваться не стала.

На следующий день (а может, два дня спустя) я вынырнула из удушающего жара, как выныривает на поверхность воды человек, уцелевший после кораблекрушения. Я была жива (обнадёживающая новость!), но понятия не имела, где нахожусь и как сюда попала. Горло по-прежнему адски болело и вдобавок пересохло, как пустыня Сахара.

Я поднялась с незнакомой постели, с удивлением обнаружив вокруг кое-что из своих собственных вещей: драгоценные очки, джинсовую куртку со значком The Clash на лацкане, сумку защитного цвета с моими школьными учебниками, кассеты Иглена и Рено, а ещё — шесть или семь тетрадей, в которые я записывала свои истории без начала и конца.

Пока я спала, кто-то стянул с меня кроссовки. Поэтому я пошла прямо в носках: выбралась из комнаты, пролезла через другую комнату, заставленную коробками, и нашла кухню, а в ней — раковину, и там наконец-то меня ждало спасение: кран с водой.

Утолив жажду, я позвала:

— Мама?

Никто не ответил.

— Окто? Орион?

Был день, в окна пробивалось робкое солнце. Я увидела на столе лист бумаги.

Доченька,

если ты это читаешь, значит, тебе лучше, я очень рада!

Представляю, какая ты голодная, ведь ты уже четыре дня ничего не ела. Мне бы так хотелось быть рядом, чтобы приготовить для тебя суп из тапиоки, а к нему — тартинку с тунцом и помидорами и перчёные сухарики, но пришлось уйти на работу.

В холодильнике на кухне есть яйца, ветчина и творог. Чтобы поджарить яичницу, в шкафчике слева , внизу, есть сковородка. Плита электрическая , нужно только повернуть ручку на панели.

Братья в школе. Она совсем рядом, так что не волнуйся, они вернутся домой сами.

Я приду около восьми. Телевизор работает. Разрешаю тебе посмотреть что-нибудь, если станет скучно, но не слишком долго!

Добро пожаловать домой. Целую. Роз-Э.

На полях было приписано:

Телефон пока не работает. Его должны подключить завтра .

Всё ещё будто пьяная, я обвела квартиру взглядом, пытаясь собрать в голове обрывки воспоминаний о нашем отъезде из Сен-Совера.

Я подошла к окну гостиной, открыла его и слегка высунулась наружу. Воздух был холодный и влажный, но я почувствовала на лице луч солнца и улыбнулась. Перед моими глазами расстилался городской, кубический пейзаж: ряд высотных домов, около которых красовались будто нарисованные сады и аллеи, а дальше тянулись друг за другом автомобильные стоянки и складские помещения, которые доходили до берега реки. На другом берегу, на склоне холма, подставляла февральскому солнцу свои черепичные крыши старинная часть города.

От заснеженного сада Вадима до этой квартирки на окраине было, наверное, не больше ста километров, но мне казалось, будто мы перенеслись в другую галактику. Или в другую эпоху.

Я долго стояла у окна и смотрела на город, названия которого не знала, и на редких прохожих, пересекавших улицу внизу. Я полагала, что Роз-Эме, не обсудив этого со мной, записала меня в новый коллеж. А ещё полагала, что у неё были свои причины, чтобы — уже не в первый раз — так поспешно устроить наш переезд.

Я вспомнила Вадима. Блины Лулу. Пилюлю. Потом — Жана-Ба, улицы посёлка и лавку мадам Шикуа, бар «Четверо лучших» с его настольным футболом и двор моей старой школы, где я научилась прыгать через скакалку.

К горлу подступили слёзы, и я пошла к телевизору — немного отвлечься. Я решила, что не буду придерживаться материнских наставлений, и сидела у экрана весь день напролёт, от «Сегодня для женщин» до «Перемены А2», а в промежутках между ними смотрела «Маленький домик в прериях» и даже «Цифры и буквы».

Мне было плевать, что глаза покраснеют и мозг расплавится. Было слишком грустно.

Когда Роз-Эме наконец вернулась, мы с Орионом и Окто сидели на полу, на облезлом ковролине, и смотрели «Игры в восемь вечера».

— Мама! Я хочу есть! — сразу же закричал Орион.

С тех пор как он начал целыми днями тренироваться, чтобы стать чемпионом велосипедного спорта, он постоянно хотел есть. Орион мог проглотить за раз целых две пиццы и при этом всё равно оставался тощим как скелет.

Роз-Эме опустила сумки на пол в прихожей и устало вздохнула. А потом пришла, села на пол между нами и развела руки в стороны. Мы прижались к ней, спрятавшись под крыльями объятий, и я наконец-то выплакала все слёзы, которые держала в себе с самого утра.

Роз-Эме ничего не говорила, Окто и Орион — тоже, и постепенно моя грусть высохла.

Тогда Роз-Эме спросила: «Крок-месье?»

Мы с братьями дружно закивали.

Пока Роз-Эме разогревала духовку, начались титры вечернего фильма.

— Можно нам посмотреть? — спросил Окто.

На экране играл мексиканский оркестр и танцевали люди в ярких народных костюмах.

— Хорошо, но только самое начало, — ответила Роз-Эме из кухни. — Завтра школа!

На экране появился тип в светлом костюме и шляпе. Он прошёл через толпу танцоров и направился к телефонной будке. Кинул монетку в прорезь автомата, и на другом конце провода ему ответил другой тип. У того, второго, был американский акцент, и по его манере держаться можно было сразу догадаться, что он — руководитель спецслужбы. Парень в шляпе сказал своему боссу, что всё идёт хорошо и его не раскрыли. И именно в этот момент огромные железные клещи обхватили верхушку телефонной будки и оторвали будку от земли. Вертолёт поднял её вверх, и тип в шляпе полетел в синее мексиканское небо, продолжая кричать в трубку: «Алло! Шеф! Я поднимаюсь!», а духовой оркестр продолжал играть.

— Похоже, смешной фильм, — сказал Окто.

На экране большими буквами появилось имя актёра, исполнявшего главную роль, — Жан-Поль Бельмондо — и после этого название: «Великолепный».

Я немного растолкала братьев и придвинулась поближе к телевизору. Именно такой фильм был мне сейчас необходим для того, чтобы взбодриться.