Прошёл уже целый год с тех пор, как Роз-Эме закинула нас с братьями, как багаж, на четвёртый этаж скромного многоквартирного дома на окраине Моншателя, и я худо-бедно привыкала к новой жизни.

В лицее я вписалась в девчачью компанию: неразлучные Жеральдин и Стефани, бунтарка Фло, Виржини, Кристель и красавица Анн-Шарлот. По субботам после уроков те, у кого был мопед, сажали к себе на багажник тех, у кого мопеда не было, под рычание моторов мы покидали свой район, переезжали на тот берег и ехали в центр города. Там мы часами разглядывали витрины «Нувель Галери» и «Приз-уник», вертели рекламные стенды с кассетами в «Диско Фазз» и смотрели, как мальчишки играют в пинбол в прокуренных кафе на главной улице.

Денег у нас обычно почти не бывало, но под вечер мы часто оказывались в кинотеатре «Лё Рояль», где показывали новые фильмы примерно через полгода после их выхода на экраны в Париже. Именно там я посмотрела «Последнее метро», «Звёздные войны. Эпизод V», мюзикл «Слава», из-за которого мне ужасно захотелось научиться танцевать, и главное — «Бум», из-за которого мне ужасно захотелось целоваться с мальчиками.

Мальчиков в лицее было предостаточно! Десятки и десятки! Но меня угораздило поступить точь-в-точь как все остальные: влюбиться в Патрика Вивье-Лажеля.

Он был в выпускном классе, мрачный и загадочный, с репутацией донжуана, и восемьдесят процентов девочек в лицее Альберта Эйнштейна мечтали с ним встречаться. Понятное дело, у меня не было ни единого шанса. Думаю, что именно по этой причине я его и выбрала: чтобы иметь возможность страдать в одиночестве, страдать много и долго, как героини книг. История неразделённой любви сыграла в тот год для меня гораздо большую роль, чем оценки или отношения с преподавателями: под неё подстраивались моё расписание, настроение и, что особенно важно, мировоззрение.

В тот год дела в мире, как обычно, шли так себе. Началась война между Ираном и Ираком, СССР вторгся в Афганистан, Джона Леннона убил какой-то психопат, вьетнамские «люди в лодках» тонули в Южно-Китайском море, а в Англии Маргарет Тэтчер разгоняла забастовки. Во Франции атмосфера была не менее мрачной. Мы потеряли Жан-Поля Сартра и Джо Дассена, не попали на чемпионат Европы по футболу, а семилетнее правление Валери Жискар-д’Эстена, на которое пришлись два нефтяных кризиса, завершалось настоящей агонией: цены росли, и безработица от них не отставала. Майские выборы обещали быть напряжёнными.

Обстановка у нас дома тоже была непростой.

Через некоторое время после нашего отъезда из Сен-Совера издательство каталогов, доселе процветавшее, разорилось, и все его сотрудники оказались на улице. Роз-Эме ничуть не удивилась. Она давно чувствовала, что ветер переменился. Собственно, это и стало одной из причин, вынудивших её переехать в город: Роз-Эме надеялась найти здесь новую работу. Несколько месяцев отмечалась она в бюро по трудоустройству и каждое утро просматривала объявления о работе, которые появлялись в местной прессе.

— Редакторы каталогов больше никому не нужны, — объяснила она нам как-то вечером, немного упав духом после целого дня бесплодных поисков.

— Почему? — удивился Орион. — Описания товаров — это очень красиво!

— Да, красиво, — улыбнулась Роз-Эме. — Но теперь всё производят далеко отсюда. В Корее, в Тайване, в странах, где даже нашим алфавитом не пользуются. Так что теперь нужно использовать не слова, а международный язык: рисунки.

Она показала нам листок, вырванный из каталога шведского производителя сборной мебели.

— Смотрите. Вот за этим — будущее.

Мы с братьями несколько минут озадаченно разглядывали схемы, которые объясняли, как собрать шкаф.

— Будущее — это изображение! — стояла на своём Роз-Эме. — Слова — вчерашний день.

— Что же ты теперь будешь делать? — забеспокоился Окто.

— Ну, пока не знаю. Возможно, научусь рисовать? Или говорить по-корейски?

Я взглянула на мать. Мне вспомнился далёкий июньский вечер, когда мы, голодные, дотянули на последней капле бензина до заправочной станции Жана-Ба. Я опять увидела свою мать такой, как тогда: юной, одинокой, дерзкой (с каким апломбом она заявила, что у неё «много талантов»).

Я сказала:

— Мам, ты не пропадёшь.

Роз-Эме взяла мою руку и крепко сжала. Я почувствовала, как между нами пробежал мощный электрический разряд, ударная волна страстного желания жить, жить несмотря ни на что. Несмотря на безработицу. Несмотря на бедность. Несмотря на одиночество.

— Ты тоже, Консо, — сказала Роз-Эме. — Что бы с тобой ни случилось, ты не пропадёшь.

С приходом весны улицы города расцвели плакатами с предвыборной агитацией. Повсюду появились портреты Жоржа Марше — «анти-Жискара», Югетт Бушардо, призывавшей голосовать «за альтернативу», Жака Ширака — «кандидата, который нам нужен» и Франсуа Миттерана, который обещал «спокойную силу». В школе Патрик Вивье-Лажель кричал на каждом углу, что поддерживает мелкую крайне левую партию под названием «Рабочая борьба». В весёлой идеологической неразберихе наш мрачный донжуан носил на лацкане бархатного пиджака символы времени: коммунистические значки с серпом и молотом, сжатый кулак «Рот Фронта», портрет Боба Марли, букву «А», обозначавшую анархию, а заодно ещё и английские булавки — непременный атрибут панков. Бунтарь ходил по школьным коридорам, намотав на шею арабский платок, и все девочки на него заглядывались. Особенно я. Я была без ума от его небрежного вида, выходок и от того, с каким серьёзным и сосредоточенным видом он раздавал листовки, стоя у выхода из школы после уроков.

— Голосуйте за Лагийе! Не дайте вас провести! Из искры возгорится пламя! Голосуйте за Арлетт! — призывал он школьных товарищей, большинство из которых, в силу возраста, ещё не имело права голосовать.

Он скандировал лозунги против несправедливости господствующего класса и против работодателей. С жаром защищал притесняемых рабочих и угнетаемые народы. Не сводя глаз с его прекрасного лица, мы с подружками с упоением вслушивались в каждое его слово.

— Как он хорошо говорит, — вздыхала Анн-Шарлот.

— Думаешь, целуется он так же хорошо? — спрашивала Виржини.

Мы были покорены и решили перенять основные слова из его лексикона — не слишком хорошо понимая, что всё это означает, стали говорить о «революции», «классовой борьбе» и «мелких буржуа», которых полагалось презирать.

Фло съездила на каникулы в Париж к одной из своих тётушек и привезла нам оттуда несколько экземпляров «Красной книжечки» Мао, которую нашла у букинистов.

— Там есть всё! — сообщила она нам, чуть ли не подпрыгивая от возбуждения. — Почитайте, сами увидите!

Мы пролистали революционную книгу и, хотя поняли далеко не всё, узнали в ней страстный тон Патрика Вивье-Лажеля. «Красная книжечка» стала нашим тотемом.

Как-то вечером, незадолго до выборов, я вдруг сказала матери:

— Надеюсь, ты будешь голосовать против работодателей?

Роз-Эме сидела за кухонным столом, слушала радио и чистила овощи. Она посмотрела на меня удивлённо.

— Ты стала интересоваться политикой?

— Ну конечно, — ответила я. — А что? Это плохо?

— Нет, — улыбнулась мать. — Просто мне кажется, это немного нагловато с твоей стороны — советовать мне, за кого голосовать.

— Но ты ведь не станешь голосовать за власть капиталистов? — поперхнулась я. — Ты же сама сидишь без работы! Тебя эксплуатируют, ты что, не видишь?

Роз-Эме положила морковку и откинулась на спинку стула.

— Слушай, ну ведь всё очень просто, — сказала я. — Мир делится на две части: с одной стороны — империалисты, то есть богачи, те, кто наделён властью, а с другой — угнетаемый народ, который борется за выживание.

— Ну если взглянуть на это так, то действительно всё очень просто, — прокомментировала Роз-Эме с улыбкой.

— Ну конечно. Ты принадлежишь к угнетаемому классу. Ты же вынуждена бороться за выживание, правильно?

— И что же?

— А то, что ты должна голосовать за Арлетт Лагийе.

Роз-Эме снова взяла в руки морковку и ножик и спросила:

— Скажи-ка, Консолата, а ты случайно не влюбилась?

Я ошеломлённо разинула рот. Это просто чёрт знает что такое! Она будто читает мои мысли!

— Да нет же… Вот ещё, совсем нет, — залепетала я. — Какая ерунда, при чём тут вообще это!

Я не учла одного: Моншатель был хоть и городом, но таким маленьким, что новости в нём распространялись почти так же быстро, как в деревне. Особенно если ты, как Роз-Эме, целыми днями бегал с места на место, разнося резюме.

— Я слышала, некоторые учащиеся твоего лицея занимаются пропагандой, — объяснила она. — Я немного порасспросила, и, похоже, речь идёт в основном о некоем Патрике. Знаешь такого?

Я не могла вымолвить ни слова, и ладони у меня стали мокрые.

— Его отец — Люсьен Вивье-Лажель, — продолжала Роз-Эме. — Его здесь все знают. Ещё бы! Ведь он директор консервного завода, на него работает более пятисот человек!

— Правда?

— Видишь огромный особняк, вон там, рядом с церковью?

— Высоченный, с зелёными ставнями? — уточнила я. — Который все называют замком?

— Да, — подтвердила Роз-Эме. — Это их дом, родовое гнездо Вивье-Лажелей на протяжении поколений трёх, не меньше.

Я была ошеломлена.

— Похоже, отец и сын расходятся во взглядах на устройство общества, — продолжала Роз-Эме, набрасываясь с ножом на кабачки. — Представляю себе, какое веселье бывает у них за ужином, если твоему дружку вдруг вздумается спеть вслух «Интернационал».

— Он мне не дружок, — пробормотала я.

Роз-Эме внимательно посмотрела на меня. Она вдруг стала очень серьёзной.

— Найди себе другого возлюбленного, Консо. От этого тебе ничего, кроме страданий, не светит. Я знаю, что говорю.

Тон, которым она произнесла эту фразу, показался мне очень тяжёлым, полным недомолвок, которые я пока не в состоянии была расшифровать. Я почувствовала, что Роз-Эме больше ничего не объяснит. Она протянула мне нож.

— Дочисти, пожалуйста. Мне нужно сделать важный звонок. Как раз по поводу работы.

Она вытерла руки и вышла из кухни, а я осталась один на один с овощами. Всего несколько секунд назад я чувствовала себя сильной, взрослой и уверенной в своей правоте. А теперь вдруг оказалась слабой, маленькой и потерявшейся в этом сложном мире. Как может Патрик выступать против работодателей, если сам принадлежит к семье собственников? Как может он желать разрушить и уничтожить родного отца? У меня-то папы не было, и я никак не могла уместить такое в голове.

Когда Роз-Эме вернулась в кухню, я сидела, склонившись над кабачками, и шмыгала носом. Она обняла меня и сказала:

— Ну-ну, доченька, не горюй. На свете так много других мальчиков. Добрых, смешных, которые будут к тебе внимательны. Которые станут тебя уважать.

Я пожала плечами. Не нужны мне добрые и смешные! И их уважение тоже. Я хотела риска и приключений! Мне нужен лишь тот, кто притягивает как магнит, зовёт за собой на баррикады, — ради него я согласна умереть под руинами любовной страсти!

Мать погладила меня по щеке, произнесла ещё пару утешительных фраз, а потом вдруг сказала:

— А знаешь что? Я нашла работу!

Я подняла голову от кабачков.

— Правда?

Роз-Эме расплылась в счастливой улыбке. Важный телефонный звонок, который она только что сделала, принёс свои плоды. После почти шести месяцев объявлений и бесконечных собеседований она наконец нашла место. На следующий день ровно в восемь утра ей надлежало явиться к новому работодателю. Настроение моё, конечно, сразу улучшилось.

— И чем ты будешь заниматься? — спросила я, утирая слёзы. — Где будешь работать?

— Угадай, — сказала Роз-Эме.