Роз-Эме родилась в конце войны, в буржуазной семье.

Её родителям принадлежали земли на юге Франции, где стоял большой особняк, окружённый шелковицей. Роз-Эме росла там, среди виноградников и лошадей, вместе с двумя братьями и двумя сёстрами.

Семья была строгих правил: здесь придерживались распорядка дня, традиций и обычаев. По воскресеньям следовало ходить на мессу, по вечерам читать молитву, к родителям надлежало обращаться на «вы». Кроме того, полагалось быть исполненным патриотизма, поддерживать генерала де Голля и соблюдать девственность до брака.

В 1962 году старший брат Роз-Эме, служивший в Алжире, погиб, наткнувшись на засаду в горах. С тех пор в доме поселилась неизбывная скорбь. Роз-Эме казалось, что она медленно умирает в этой траурной тишине.

К счастью, у неё были Мари-Одиль и Жаклин, старшие сёстры, с которыми ей разрешали иногда выходить из дома. Вместе они ходили на праздник в честь святого покровителя города, устраивали пикники и просто гуляли. Мари-Одиль и Жаклин присматривали за младшей сестрой, и втроём они здорово проводили время. Только в эти моменты Роз-Эме удавалось дышать полной грудью.

14 июля 1963 года тайком от родителей две старшие сестры ухитрились отвезти младшую на праздничный бал в соседний город. Играл оркестр с аккордеоном, горели разноцветные фонарики, работал буфет, и под деревьями был устроен танцпол. Людей собралось немало: мужчины и женщины со всей округи, местные крестьяне, рабочие оружейного завода, студенты и военные в увольнении.

Как только аккордеонист затянул «Мельницу Монфермея» (это вальс), к Роз-Эме подошёл какой-то парень. Он был почти такой же светловолосый, как и она сама. У него были ясные глаза, крепкие руки рабочего человека и очаровательная улыбка. Звали его Пьетро Пазини. Родом он был из Ломбардии, региона с такой запутанной историей завоеваний и смены границ, что там запросто могли появляться на свет итальянцы-блондины. Улыбка Пьетро сразила Роз-Эме наповал: сначала она отдала за неё сердце, потом тело и наконец — всю свою жизнь.

Всего через два месяца после бала Роз-Эме ночью сбежала из печального родительского дома вместе с возлюбленным. Конец трауру, конец молитвам и мессам, конец де Голлю, и конец — наконец-то! — девственности до брака: Роз-Эме мечтала стать свободной! Свободной любить кого захочет и жить, как велит сердце.

В отличие от родителей Роз-Эме, Пьетро шёл по жизни налегке: у него не было ничего, кроме мотоцикла. Поэтому, перед тем как убежать, Роз-Эме по совету красавца «одолжила» у родителей немалую часть их сбережений, которые хранились между аккуратно сложенных простыней в бельевом шкафу.

Похищенные деньги позволили Роз-Эме и Пьетро несколько месяцев жить припеваючи, путешествуя из одного города в другой. Они останавливались в скромных отелях, вкусно ели, купались в бухтах и реках и быстро мчались по горным дорогам, ничуть не тревожась о полиции, которая, несомненно, их разыскивала.

Однако деньги быстро закончились, и им пришлось менять привычки. Приближались холода, и Пьетро отвёз невесту в убежище, о котором давно знал. Это была старая ферма далеко от побережья, где обитали всевозможные маргиналы: сквоттеры, молодые дезертиры, отказавшиеся отправляться на войну в Алжир, и друзья друзей Пьетро, итальянцы, испанцы, португальцы, все в той или иной степени нелегалы и неформалы.

Приученная к комфорту, Роз-Эме вдруг обнаружила, что способна довольствоваться малым. Пока рядом был Пьетро с его притягательной улыбкой, красноречивыми рассуждениями и ласковыми руками, она могла мыться холодной водой из колодца, колоть дрова на снегу, есть зёрна и проросшую картошку — ей это ничего не стоило. Она наконец-то была свободна! Началась новая жизнь! У неё просто дух захватывало от восторга!

Работая на севере Италии, Пьетро водил дружбу с коммунистами и синдикалистами. С их помощью он проводил лекции и научился хорошо говорить. Для молодого человека своих лет Пьетро много прочёл и много пережил. Стоило ему открыть рот, как слушатели замирали, словно заворожённые: он говорил о лучшей жизни, о новом мире, который будет становиться всё прекраснее и справедливее, о новом обществе, где не будет богатых и бедных. Он говорил о будущем. И конечно же, о любви. Пьетро мог убедить кого угодно пойти за ним в этот новый мир, в новую чистую любовь, контуры которой он обрисовывал, лаская бёдра Роз-Эме.

После полутора лет бродяжничества и страстных споров у костра Роз-Эме обнаружила, что беременна. Это было зимой 1965 года, ей едва исполнилось двадцать. Такого поворота событий она не ожидала. Как-то совсем не думала, что с ней может произойти нечто подобное. Но это произошло: она носила у себя в животе подарок.

— Что может быть лучше для строительства нового мира, чем ребёнок, правда, Пьетро?

— Да, ничего не может быть лучше, — ответил он с сильным акцентом.

Так что всё складывалось просто чудесно.

Единственной загвоздкой были деньги. Сама-то Роз-Эме, может, и могла довольствоваться малым, но ребёнок — так ей казалось — заслуживал лучшего.

— Не беспокойся, если в этом возникнет серьёзная необходимость, я пойду работать, — успокаивал Пьетро. — Если понадобится, вернусь обратно на завод!

Роз-Эме никогда не видела, чтобы Пьетро работал. Зато часто наблюдала, как он «берёт взаймы» необходимое: перекачивает бензин из баков машин, чтобы заправить мотоцикл, вытягивает у зевак бумажники, взламывает двери и выносит из домов ценные предметы. Это было частью его образа. Ведь их жизнь состояла из одних приключений! К тому же Пьетро всегда брал деньги только у богатых. «Я не вор, — объяснял он. — Я — борец за справедливость!»

В сентябре 1965 года Роз-Эме родила девочку, светловолосую и очаровательную. Исполненная любви, она дала дочери итальянское имя, которое носила мать Пьетро: Консолата.

Настала новая зима, а вместе с ней — страшные холода, и жить стало непросто. У них не было отопления, не было электричества и почти не было еды, так что Роз-Эме страшно волновалась за малышку.

Вопреки обещаниям, на завод Пьетро не вернулся. Он продолжал разъезжать повсюду на мотоцикле и одалживать всё, что было нужно. Для этого он исчезал на два-три дня. Иногда на четыре. Возвращался всегда королём — с подарками, которые раздавал направо и налево: сигареты, книги, шейные платки, пальто, украшения, целый ворох вещей, которые тут же расхватывали его дружки.

— А для неё? — спрашивала Роз-Эме, прижимая малышку к груди.

Для дочки частенько ничего не было. Пьетро забывал.

Но достаточно было улыбки, поцелуя и немного ласки, чтобы возлюбленная всё простила. В следующий раз, обещал Пьетро, он обязательно привезёт игрушку, коляску, шапочку или подгузники. Но снова забывал.

А однажды он вернулся с девицей.

Она слезла с мотоцикла, прямо перед носом у Роз-Эме. С короткой стрижкой, в штанах, похожая на американку. Говорила она с акцентом и вдобавок к этому глупо хохотала. Не удостоив взглядом Роз-Эме и Консолату, Пьетро удалился с девицей в одну из спален фермы.

В тот день Роз-Эме захотелось вернуться домой, чтобы повидаться с родителями, сёстрами и маленьким братом, снова побывать в старом доме, окружённом шелковицей. Но как же вернуться после такого долгого отсутствия? Как посмотреть им в глаза после того, как она украла деньги, спрятанные в бельевом шкафу? Как сообщить, что у неё родился ребёнок, хотя она не замужем? И потом, как туда добраться? У Роз-Эме не было ни мотоцикла, ни машины. Она даже водить не умела.

В тот день она много плакала.

Наконец она взглянула правде в глаза, утёрла слёзы, сжала зубы и осталась с Пьетро.

Американка уехала, но вскоре её заменила другая девушка. Испанка. Когда ему наскучила и испанка, Пьетро нашёл себе немку. А когда и эта исчезла, появилась парижанка.

Каждый раз, когда вид у Роз-Эме бывал грустный или сердитый, Пьетро кричал: «Я не твоя собственность! Ревность — это буржуазное чувство! Посмотри на себя! Думаешь, очень красиво, когда у тебя глаза такие красные?»

Роз-Эме душила гнев и прятала слёзы. Она съёживалась и уходила в себя. Она больше не решалась смотреться в зеркало и чахла на глазах. И чем хуже ей становилось, тем сильнее и увереннее делался Пьетро.

Ферма к тому времени стала известна на весь регион и даже дальше. Люди из разных уголков приезжали послушать Пьетро. Они добирались автостопом или приходили пешком, как паломники. Бросали в углу грязные вещи, умывались водой из колодца, садились в кружок и слушали того, кого отныне называли Маэстро.

Пьетро заботился о своих слушателях. Он дарил им всё, чего они ждали: время, табак, химические наркотики, красивые обещания, жестокость и презрение.

Роз-Эме сидела в уголке и слушала, как он говорит. Она наблюдала за ним. Пьетро был таким красивым, когда появлялся на публике! Таким убедительным, когда требовал разрушить старый мир и призывал к революции! «До сегодняшнего дня мы с вами двигались в ночной мгле. Но завтра, товарищи, будет новый день! И у нас тоже настанет Октябрь! — распалялся он, намекая на революцию в России. — Мы свергнем олигархию и поведём человечество к счастью, чего бы нам это ни стоило!»

Он был похож на поп-звезду и зажигал сердца речами не хуже папы римского.

Но когда они оставались наедине и Пьетро снимал маску народного защитника, он переставал быть красивым. Страшная гримаса искажала его лицо, и в те вечера, когда он слишком много выпивал или укуривался, Маэстро выплёскивал всю свою злобу, разочарование и отчаяние на Роз-Эме. Он обзывал её буржуйкой. Он говорил: «Надеюсь, твой братец хорошенько помучился, прежде чем сдохнуть в африканских горах! Вы это заслужили, грязные колонисты!» Если Роз-Эме пыталась возражать, он позволял себе её ударить, чтобы заставить замолчать.

Утром было лучше. Он не кричал и не злился. Просил прощения и обещал, что больше так не будет. Целовал, прижимал к себе. Клялся, что любит только её одну. Иногда доходило даже до того, что Пьетро принимался говорить о свадьбе: как они вдвоём поедут в его деревню в Италии и малышка Консолата в платье, как у принцессы, будет шествовать в свадебной процессии. В такие минуты он становился необыкновенно милым и так воодушевлялся, что забывал про революцию и про свою ненависть к буржуям. Он говорил: «Я буду любить тебя вечно! Ты моя женщина!» Но Роз-Эме в этих словах слышалась вовсе не любовь, а угроза.

Почти три года она терпела такое обращение.

Почти три года её швыряло то вверх, то вниз и она мирилась с безумием, злобой и безразличием Маэстро. А потом она опять забеременела, и на некоторое время Пьетро снова стал мягким. Каждое утро он гладил живот Роз-Эме и разговаривал с младенцем. Он с гордостью говорил: «На этот раз будет мальчик! Настоящий Пазини!»

Роз-Эме пыталась на всякий случай предупредить его разочарование. Она спрашивала: «А если будет девочка?» Пьетро пожимал плечами. Он был совершенно уверен, что прав.

А потом как-то раз, наглотавшись наркотиков, он схватил Консолату за волосы и пригрозил бросить её в колодец. И впервые поднял руку на малышку.

Роз-Эме охватил страх, и на следующий день она взяла дочку, сумку и села в первую проезжавшую мимо машину, чтобы сбежать от этой жизни, которую больше не могла выносить.

Был конец августа 1969 года. Пока на другом конце Земли Роджер Долтри демонстрировал свой загорелый торс сотням тысяч зрителей, Роз-Эме убегала, без гроша в кармане, в поисках места, где им с дочерью можно было бы спрятаться. Ей частенько приходилось укрываться в коммунах хиппи, хотя их атмосфера была ей совсем не по нутру.

Поначалу она жила в страхе, что Пьетро её найдёт. Боялась, что он их разыскивает и хочет опять ударить Консолату или ещё не рождённого малыша в животе. Ей снились кошмары. Она спала в коридорах, в стенных шкафах, в чуланах без окон — только так она чувствовала себя в безопасности. Чтобы избавить её от постоянных страхов, соседи предлагали проглотить, покурить, занюхать. И Роз-Эме глотала, курила и занюхивала. Ничуть не заботясь о том, как это отразится на ребёнке, которого она носила.

С затуманенными глазами она говорила Консолате: «У тебя скоро будет братик или сестрёнка!» Консолата кивала. Да, она бы не отказалась от братика. Но и сестра — тоже неплохо. Она уже забыла лицо и имя того, кто назывался её отцом, но по сути никогда им не был.

За месяцы, проведённые в коммунах, Роз-Эме немного встала на ноги. Научилась водить машину, печь хлеб, открывать чакры, бренчать несколько аккордов на гитаре и танцевать под The Who и Led Zeppelin.

Роды начались в середине зимы 1970 года, в сквоте, где, по счастью, жил один шведский врач. Он помог Роз-Эме произвести на свет ребёнка — да не одного, а двоих. «Дыши как собачка! Вот так, очень хорошо!» — подбадривал он её, в то время как одна женщина из сквота била в барабан и читала вслух стихи, призванные облегчить боль.

Роз-Эме успела выбрать имя для мальчика: Октябрь, в честь русской революции, которой бредил Пьетро. Ведь, несмотря на страдания, которые он ей причинил, она всё ещё верила в светлое будущее и яркий рассвет, который Маэстро так страстно проповедовал.

Появления второго мальчика она не предвидела и имени для него не подготовила. Она обернулась к женщине с барабаном, которая читала стихи. «Прочитай ещё раз то, где про звёзды», — попросила Роз-Эме.

Женщина cнова прочитала стихотворение.

Оно называлось «Орион»:

После двойных родов Роз-Эме решила больше не прикасаться к наркотикам и взять жизнь в свои руки. В двадцать пять лет она была уже трижды мать, красивая, одинокая и очень печальная: и без наркотиков забот хватало.

Однажды солнечным июньским утром по её просьбе один из обитателей сквота отвёз Роз-Эме к особняку, окружённому шелковицей. Она не видела родителей целых семь лет.

Отец и мать Роз-Эме не сильно изменились. Разве что стали ещё жёстче и суше, чем в её воспоминаниях. Мари-Одиль и Жаклин вышли замуж за достойных людей, и с родителями остался только младший брат Роз-Эме, который её толком и не помнил — только знал, что она заклеймила позором доброе имя семьи.

Роз-Эме надеялась, что присутствие Консолаты и малышей смягчит сердца родителей. Она долго готовила речь. Собиралась извиниться, выплатить долги, загладить ошибки, снова взяться за учёбу. А они, возможно, взамен выделили бы ей уголок в одной из пристроек?

Но вышло совсем не так, как она рассчитывала.

Родители и раньше-то не были особенно ласковы, а теперь и вовсе перестали испытывать к ней какие-либо родственные чувства. Эта девушка с косичками, увешанная детьми и похожая на хиппи, ровным счётом ничего для них не значила. Она была чужой. Бродягой. Отверженной.

Даже не взглянув на внуков, отец Роз-Эме знаком велел ей следовать за собой. В гараже он указал на пыльный брезент и бросил:

— Бери и уезжай. Навсегда.

Под брезентом стоял старый «панар» небесно-голубого цвета, который отец Роз-Эме купил после войны. Им давно никто не пользовался.

И вот Роз-Эме усадила Консолату назад, пристроила корзины с младенцами между двух сидений и, ни слова не сказав, завела мотор.