По дорогам, поросшим травой, волы медленно везли возы сена.

Повсюду — в широкой долине, на откосах дамб, вдоль каналов — стояли высокие стога.

Вечерело. Небо было окрашено в голубые и лиловые тона, в тихом воздухе ласково шелестели тополя, и светлячки, как пляшущие искорки, мелькали по всей долине.

Сидя на ярме между двух белых волов, Надален распевал во все горло, а воз тащился да тащился полегоньку, покачиваясь из стороны в сторону.

Славный был вечер.

Надален не был способен расчувствоваться, слушая пение соловьев, доносившееся из зарослей акаций, или залюбоваться последними огненными мазками заходящего солнца на краях облаков. Надален радовался, глядя на сено, которое было повсюду, покуда видит глаз, и, вдыхая исходивший от него чуть терпкий аромат тимьяна и мяты.

Ему редко приходила охота петь. Но в этот вечер он был в хорошем настроении; в этот вечер ему казалось, что мир не так уж плох и что в будущее можно смотреть если не с уверенностью, то с надеждой.

Время от времени он прерывал песнь, чтобы поднести ко рту фляжку, висевшую у него через плечо, потом подгонял волов и опять начинал петь.

Это была, собственно, не настоящая песнь, а один из тех сторнелей, которые уборщики риса импровизируют во время работы по случаю какого-нибудь мелкого происшествия, чтобы посмеяться над теми, кто работает на соседнем поле… На них отвечают обычно тоже шуточными сторнелями, и если они оказываются удачными, то остаются в числе «песен» рисового поля.

разносился и замирал вдалеке голос Надалена.

С дамбы кто-то крикнул:

— Надален!

Он повернул голову и увидел проезжавшего на велосипеде Лоренцо, который дружески махал ему рукой.

Надо же! Это была единственная встреча, способная испортить настроение Надалену.

Он что-то проворчал в ответ и поднес к губам фляжку.

Но на этот раз он не выпил, а только пополоскал вином рот и сплюнул.

Охота петь у него пропала.

Не по душе ему был «кривой»!

Ему всегда не нравилась история с зарядом дроби, который Лоренцо получил в лицо на болоте несколько лет назад, во время забастовки. Теперь Лоренцо старался всех убедить в своей собственной версии происшествия, по которой он будто бы случайно оказался на линии огня, когда шла перестрелка. Но это он придумал потом.

Вначале он уверял, что его ранили карабинеры. Только когда доктор прямо сказал: «Не морочь мне голову. Я же вижу — охотничья дробь. Это тебя Мори угостили перед смертью», — Лоренцо переменил версию.

Темная история! А на Лоренцо уж и раньше косо поглядывали в долине…

Его объяснения никого не удовлетворяли.

Что он делал на болоте в тот день и как раз в это время? Лягушек, что ли, ловил?

А может, показывал дорогу карабинерам? Это было больше похоже на правду.

Через болото нелегко переправиться на лодке.

Каждую минуту кажется, что дальше плыть уже нельзя: то коса впереди, то через водоросли и осоку не продерешься, то слишком мелко.

Немногие умели там пробираться, даже среди тех, кто родился на болоте. Мори умели, но они потому и погибли, что помешали проехать лодкам.

Но кто же вел барки в тот день?

Всем было известно, что Лоренцо хорошо знал болото. Он возил в бочках воду партиям батраков, работавших на осушке, а так как работы шли по обоим берегам болота, то он не раз грузил бочки на дощаник и переправлялся прямиком на другую сторону.

Недаром Лоренцо в этом деле потерял глаз, — говорил себе Надален, — бог шельму метит.

Молодежь в долине звала Лоренцо «кривым», но Надален мысленно называл его по-другому.

Он опять поднес фляжку к губам, подержал вино во рту и хотел было сплюнуть.

Потом передумал и проглотил. Вино-то тут было ни при чем.

— Ну, Мора! Шевелись, Стелла!

Он ослабил узел платка, повязанного на шее, и концом его утер с лица пот.

Потом опять принялся петь.

— Надален!..

На этот раз послышались молодые голоса, и Надален со вздохом повернул голову.

— Так и есть.

С дамбы к возу бежали четыре девушки с поблескивающими серпами на плечах.

— Тише, боже ты мой, долго ли упасть да напороться! Разве так держат серп? Голову надо иметь…

Девушки были веселые. На них всех были светлые и короткие, до колен, платья и у всех — стриженые волосы.

— Ну и ну! — сказал про себя Надален. — Хорошенькая мода!..

Девушки полезли на сено, и воз закачался.

— Сначала воткните серпы! Сумасшедшие! Что с вами будет, если свалитесь?

— Поехали, все в порядке!

Усевшись на середине воза и утопая в сене, девушки были похожи ка выводок зябликов в гнезде.

Об этом и подумал Надален, когда волы тронулись, но не высказал свою мысль, а вместо того обернулся и крикнул:

— Только не доезжая до поворота я вас ссажу.

В ответ раздался взрыв смеха, и Надален покачал головой.

— Значит, это правда, что Эмилия ревнивая?

— Как это она ревнует такого мужчину, как вы?

— Ну, ну, полегче…

— Надален, к кому вас больше всего ревнует жена? Ко мне, правда?

— Нет, ко мне, потому что у меня волосы вьются…

— Она ревнует ко всем четверым сразу, потому что знает, что таких, как вы, нужно не меньше четырех, чтобы вышла женщина…

Легкий вздох разочарования. Потом опять:

— Надален!

— Ну?

— Что вы такое сделали Эмилии, что она вас ко всем ревнует?

— Вот это да! У меня же еще спрашивают, что я ей сделал… Как будто это я виноват! Она всегда такая была. В другом доме жила, так с Тиной сцепилась, пришлось перебраться…

— И тут Тина… Что в ней такого, что мужчины из-за нее голову теряют, а женщины себя не помнят от ревности?

Надален почесал голову и обернулся.

— Сперанца, это камешек в твой огород…

— Вот еще! Мне-то какое дело до подружек Таго…

— Так уж и никакого?.. А как-то вечером люди видели, как ты потихоньку шла за ним с Тиной в камыши… Это правда или нет? А правда или нет, что Таго тебя заметил и вернулся сказать тебе кое-что и ты убежала, как будто тебя гадюка ужалила?

Надален улыбался, довольный своим маневром. Ему удалось перевести разговор на другую тему. Теперь защищаться приходилось Сперанце.

— Кто вам это сказал? Хотела бы я знать, как это люди ухитряются такое сочинять! Подумать только! Чтобы я бегала за Таго… Если я найду того, кто это сказал…

— Да он перед тобой… — засмеялся Надален, — потому что ведь это я тебя видел! Но я про это никому не сказал.

Они доехали до изгиба дамбы. Девушки примолкли: Сперанца от стыда, остальные из сочувствия к подруге, понимая, как должно было уязвить ее, такую гордую, это разоблачение.

— Ну, слазьте, дочки, подъезжаем к дому.

Девушки приготовились слезать с воза как раз в ту минуту, когда на дамбе появилась Эмилия.

— Так и есть… Теперь вам незачем слезать. Все равно она вас заметила. Боже упаси, если она увидит, что я вас здесь ссаживаю: кто знает, что ей взбредет в голову.

— Нет, нет, вы сказали, чтобы мы слезали, мы и слезаем.

Девушки со смехом разобрали серпы и соскочили на землю.

Эмилия неподвижно, точно окаменев, стояла на дамбе и молча смотрела на них.

Сперанца готова была расплакаться. Надален не должен был так поступать с ней. Если ему хотелось, чтобы она знала, что он ее видел, он мог ей это сказать с глазу на глаз.

Она повернулась к Надалену, который тоже слез на землю и теперь стоял перед волами, и с лукавым огоньком в глазах, и без того блестящих от выступивших слез, быстро подошла к нему, обвила ему шею рукой и поцеловала его.

— Вот это была месть!

Надален просто остолбенел, а девушки так и прыснули, закрыв лицо руками.

— Иисусе! Неужели у него теперь хватит смелости подойти к Эмилии?

Все четверо прошли мимо нее как ни в чем не бывало.

— Добрый вечер, Эмилия! Как вы себя чувствуете?

— Мерзавки, — пробормотала женщина, но можно было подумать, что это не она сказала: ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

Немного погодя девушки умывались на гумне под навесом.

— Это правда, Сперанца?

— Да…

— Зачем ты это сделала? У тебя ухажеров будет хоть пруд пруди, если захочешь! Что ты на нем помешалась?

— Не знаю… Я всегда только о нем и думала, сколько себя помню…

— Хоть бы был красивый! А у него лицо всегда такое сердитое, хмурое, как будто ему весь свет не мил…

— Ну и пусть. Он мне нравится, вот и все.

— Ну, а что он тебе сказал, когда ты пошла за ними?

— Что если он еще раз меня там увидит, то выпорет.

— Скотина!

Надален между тем переваривал свои неприятности. Эмилия заперлась в комнате, а он сидел на пороге дома и ел, макая хлеб в чашку с вином. С ума сойти, да и только! Ему было шестьдесят лет, а Сперанце — шестнадцать. Только Эмилии могло такое втемяшиться!

Когда Красный Дом отремонтировали и пристроили к нему флигель, Надален попросил разрешения перебраться туда в надежде, что, имея соседками Мингу и девочку, Эмилия наконец успокоится. Но не тут-то было: в Красный Дом перебрались и другие семьи, чтобы быть поближе к землям кооператива, и Эмилия опять начала изводить его мрачным молчанием, дуться, устраивать ему сцены.

Куда же было податься несчастному человеку?

Разве что в самую глубь болота, где еще не начинались работы по осушению, — обживать трясину?

Стемнело. На гумне показалась Минга.

«Вот тоже птица! — подумал Надален. — Ей за восемьдесят, а она все ходит, с утра до вечера, изо дня в день, что твой поезд!»

Фартук у Минги был подоткнут за пояс и оттопыривался, как мешок, чем-то набитый до отказа.

— Эй, Минга, что это у вас в фартуке?

Старуха подошла и дала пощупать свою добычу. Хворостинки, сучки, пустые птичьи гнезда, улитки…

— Ай да Минга! Всегда она на ногах…

Довольная Минга, посмеиваясь, засеменила к чулану.

Из дома между тем послышался голос, звучавший, как команда.

— Надален!..

Ну вот… теперь она скажет, что я милуюсь с Мингой…

Из-под навеса, где умывались девушки, раздался взрыв смеха и наверху захлопнулось окно.

— Обживать болото… — пробормотал Надален, поднимаясь. — Только и остается уйти от людей подальше и обживать болото…

И вошел в дом.