Таго не приехал проститься с Мингой, не было его и на похоронах. Это вызвало негодование у обитателей Красного дома.

Больше всех был раздосадован Надален. Он безоговорочно верил в Таго, но теперь почти раскаивался в этом.

— Чорт возьми! Умерла старшая женщина в доме, а он даже не показался, оставил свою невесту одну при таких обстоятельствах.

— Уж не стал ли он министром!

— Подумаешь, Де-Амбрис! — бормотал старик.

— Он начал уж больно много о себе воображать, этот мальчишка! И потом толком не поймешь, что он затевает: день и ночь колесит по всей округе, бывает в таких местах, что и в голову не придет…

— В деда пошел!.. Все у них сумасшедшие… — заключил Надален, покачивая головой. — Жаль, что вскружил голову девчонке. Хоть бы этот случай, по крайней мере, открыл ей глаза!

Хоронили Мингу под дождем. Над головами людей, растянувшихся по дороге, покачивались зеленые клеенчатые зонтики.

Впереди шел Дон Терцо, которого Эмилия после долгих препирательств заставила явиться к выносу тела. Он хотел ждать гроб по выходе из долины, на главной дамбе, но Эмилия добилась своего, и он все-таки пришел в высоких, до колен резиновых сапогах, в сопровождении Отелло и двух охотничьих собак, по самые уши забрызганных грязью.

Добравшись до Красного дома, собаки принялись гоняться за курами, подняв изрядный переполох, и Надален, к возмущению Отелло, вслух высказал предположение, что их умышленно к этому приучили. Наконец, собак прогнали, куры были спасены, и процессия тронулась.

Сперанца в черном платке шла за гробом и думала:

«Бабушка, бабушка… Как раз сейчас я не могу плакать… Когда убили дедушку Цвана, я все глаза выплакала. Но сейчас не могу. У меня такое чувство, как будто ты умерла уже давно… Когда я девочкой рассталась с тобой, уезжая из дому, ты стояла как раз здесь, на этом повороте дамбы, и все смотрела мне вслед, а я оборачивалась и махала тебе рукой. Вернувшись, я тебя уже не нашла… Ты уже отправилась в странный, нелепый мир, куда никто не мог проникнуть за тобой, и тогда я оплакала тебя. А теперь не могу: теперь это было бы все равно, что плакать по умершему много лет назад».

Дон Терцо громко тянул литании, останавливаясь на полуслове у каждой лужи, чтобы примериться и неуклюже прыгнуть через нее, обрызгивая грязью соседей.

Отелло, рискуя свернуть себе шею, на ходу всматривался в хвост процессии и, наклонясь к парнишке, который шел рядом с ним, шептал:

— Ты лучше меня видишь, посмотри-ка, кто там последний…

Парнишка оглядывался, изо всех сил вытягивая шею, с тем единственным результатом, что задние наступали ему на ноги.

— Не видно

— А интересно было бы знать, — усмехаясь с таинственным видом заметил Отелло. — Мой дедушка всегда говорил: «Обрати внимание, что на похоронах и в любой процессии позади всех идет или хромой, или завзятая шлюха». На первый взгляд это кажется выдумкой, верно? А на самом деле так оно и есть. Я уже проверял!

Затем Отелло присоединился к Дону Терцо и, казалось, всецело сосредоточился на литаниях, но парнишка, снедаемый любопытством, замедлил шаг, отстал и дождался последних.

Скоро он бегом нагнал Отелло и с огорчением объявил:

— В хвосте идет Рика.

— Кто это? — подняв брови, спросил Отелло, стараясь, видимо, вспомнить женщину, носившую это имя.

— Старуха Банти. Та, что живет возле тополей… Такая маленькая, горбатая. Она всякие травы знает и заговаривает от болезней… Ей лет сто будет, не меньше… Но она вовсе не хромая!

Парнишка с беспокойством смотрел на Отелло, думая о предложенной им альтернативе.

Отелло вздохнул, но ничего не сказал, только возвел глаза к небу с таким выражением, словно хотел сказать: «Смотри-ка! Кто бы мог подумать?»

Парнишка еще ближе придвинулся к нему и прошептал:

— Но она честная женщина… Это все говорят в долине. И всегда говорили.

Он попрежнему беспокойно смотрел на Отелло в ожидании объяснения.

— Сто лет… — сказал, наконец, Отелло. — Сто лет — срок немалый… Многие пороки со временем пропадают и многие вещи забываются… Что тут говорить!

И он опять принялся подтягивать Дону Терцо. Паренек смотрел на него, разинув рот.

На каждой неровности почвы Сперанца поднимала глаза и смотрела на гроб, слегка сотрясавшийся на плечах у мужчин. «Как пустое гнездо, — думала она. — Одно из тех потемневших от времени гнезд, которые при каждом порыве ветра подскакивают и качаются из стороны в сторону, словно непогода старается их вырвать из камышей».

Подошли к кладбищу. Отелло услужливо кинулся вперед открыть калитку.

Сперанца отыскала взглядом в глубине погоста два белых мраморных креста, блестящих от дождя.

— Так-то, дедушка, — мысленно сказала она. — Мы принесли Мингу. Я и для нее заказала мраморный крест. Он дорого стоит, но… Что скажешь, ворчать будет старая?

И ответила за Цвана: «Ты хорошо сделала… Чорт возьми! Умирают- то ведь только раз…»

Кто-то тронул Сперанцу за руку, и она встряхнулась.

Гроб уже был опущен в могилу, и, казалось, все чего-то ждали от Сперанцы, вопросительно глядя на нее.

Она наклонилась, взяла горсть земли и, бросив ее на гроб, прошептала: — Прощай, Минга!

— Прощай, Минга! — повторила она громко, а про себя подумала: «Почему я назвала ее Мингой, а не бабушкой?»

Она оглянулась на окружавших ее людей, но никого, повидимому, не покоробило и не удивило это обращение. Всем оно показалось естественным.

Уже вокруг заголосили женщины, а Сперанца все размышляла. Слово «бабушка» означало лишь родственную связь между ней и покойницей, которую засыпали землей. Имя «Минга» говорило много больше. Минга была жена старика Мори, полвека с лишним работавшая рядом с мужчинами, даже больше мужчин, пядь за пядью отвоевывая землю у болота. Минга была самая упрямая женщина в долине, снова и снова рожавшая сыновей по мере того, как их уносила малярия, чтобы спасти хотя бы одного, чтобы оставить потомство, которое продолжало бы трудиться в долине.

Минга была землей, принесенной на дамбы, рекой, обузданной в своем течении, верой, одушевляющей людей.

Она была ветераном стольких битв с голодом и нищетой, столько раз встречала смерть на своем пути и спокойно, смотрела ей в глаза без вызова и без страха, что стала с нею запанибрата…

Все это была Минга.

Отныне ей суждено было стать Доменикой Мори и получить мраморный крест, обращенный к востоку, чтобы его озаряло солнце, когда оно всходит над долиной, и обдавал ветер запахом сена.

— Доменика Мори, — прочтет по складам какой-нибудь мальчишка, шатаясь по кладбищу. И Минга под своим крестом услышит это и скажет: «Так и в пенсионной книжке написано».

Но она не увидит креста и не будет поэтому сердиться, что Сперанца пошла на такой расход.