Когда Джованнино исполнилось шесть лет, Сперанца отвезла его к родственникам в Романью, чтобы он мог посещать школу.

С тех пор, как она девочкой уехала в долину, Сперанца ни разу не была в этих местах, и когда теперь, сойдя с поезда, она вдруг снова увидела перед собой море, у нее запрыгало сердце.

Она побежала к воде, оставив позади Эмилию с ребенком, потом повела их в деревню по песчаному берегу. Их никто не встретил, потому что Сперанца не указала в письме дня приезда.

Сперанца шла, дыша полной грудью, и свежий ветер ворошил ее волосы. Не слушая болтовни ребенка и замечаний Эмилии, она неотрывно смотрела на видневшиеся вдали паруса.

Впервые за много лет она вновь обретала былое ощущение покоя и понимала, что ей всегда хотелось вернуться на море.

Внезапно, точно выступив из чащи сосен, показалась деревня, радуя глаз красными крышами домов.

То были уже не старые, почерневшие от времени деревянные хибарки, а окрашенные в яркие цвета одноэтажные домики каменной кладки, маленькие и легкие, точно игрушечные. Сперанца улыбнулась, глядя на них, и подумала, что хороший шторм мог бы поднять их на воздух, как божьих коровок.

Тетушка Марта стояла на пороге дома. Она заметно располнела, и с годами еще явственнее стало выражение тихого блаженства, не сходившее с ее лица ни при каких обстоятельствах.

Тетя Марта всегда стояла на пороге и всегда готова была поболтать… Она окликала прохожих, расспрашивала о чем-нибудь соседей, давала советы дяде Тони, которому пришлось оставить море и заняться огородом и виноградником. А когда ей не к кому было обратиться, она разговаривала сама с собой.

Говорить для тети Марты было такой же жизненной потребностью как дышать. Она переходила от одной темы к другой, без всякой связи, с той же легкостью, с какой воробей перепрыгивает с ветки на ветку.

Сперанца тихонько подошла к дому.

— Ты слишком коротко подрезаешь эти лозы… — говорила тетушка Марта.

Сперанца огляделась и увидела показавшуюся над одним из виноградных кустов широкополую войлочную шляпу, а потом и самого дядю Тони, что-то невнятно бормотавшего себе под нос.

— Интересно, сколько сейчас времени… — продолжала тетушка Марта. — Надо пойти взглянуть на часы. Как ты думаешь, сколько времени? Ты слишком коротко подрезаешь эти лозы…

Дядя Тони выпрямился и воздел руки к небу.

— Господи, если только ты существуешь, ниспошли бурю на моряка, когда он задумает стать крестьянином!

Сперанца засмеялась, и они повернулись в ее сторону. Раздались радостные возгласы, и через минуту все уже были на кухне, все говорили одновременно, засыпая друг друга вопросами и не дожидаясь ответов.

— Откуда же это у ребенка такие волосы? Мало сказать рыжие, прямо красные… Ведь и муж у тебя брюнет, и отец был черный, да и у нас сроду не было рыжих.

— Это потому, что мой отец красный, — серьезно ответил Джованнино, которому Надален именно так объяснил цвет его волос.

Этот ответ вызвал общий смех, и Джованнино, довольный собой, вышел поглядеть на море. Но когда немного погодя женщины тоже вышли на свежий воздух, мальчуган, совершенно ошеломленный, вытаращив глаза, безмолвно смотрел на семерых огненно рыжих ребятишек, стоявших возле соседнего дома и в свою очередь молча глазевших на него.

В долине Джованнино, как обладатель редкостной шевелюры, чувствовал себя, так сказать, выдающейся личностью. А тут он вдруг упал с неба на землю, потрясенный численностью и еще более колоритными, чем у него, вихрами маленьких «горезцев».

Отец их тоже вышел из дому и, весело крича, направился к Сперанце.

— Смотри, какая женщина! — сказал он, с силой хлопая ее по плечу. — А ведь была худая, как сардинка.

Потом он взял на руки Джованнино и, потащив к соседнему домику, заорал:

— Аделе! Эй, Аделе!

Висевшая в дверях выцветшая занавеска зашевелилась, и на пороге показалась худая непричесанная женщина.

— Посмотри-ка на этого сорванца, — кричал «горезец». — Как ты думаешь, чей это сын?

Женщина пожала плечами и безучастно ответила:

— Что ж! С виду вроде бы твой…

Она подняла глаза, увидела соседей, которые смеялись, глядя на нее, и все поняла.

— Спере! — вскрикнула она и бросилась к Сперанце.

До слез взволнованные женщины обнялись. Сперанца увидела, как подурнела и похудела Аделе, и заметила, когда она улыбнулась, что у нее не хватает многих зубов. А от Аделе не скрылись пряди седых волос на висках у Сперанцы и суровая грусть в ее взгляде, которую не могла рассеять улыбка.

Они не задавали друг другу вопросов. Каждая читала на лице подруги все, что та могла бы ей рассказать, — горькую повесть о суровой жизни жен и матерей бедняков, о повседневном тяжелом труде, беспросветном и безрадостном…

— Вот это да! — орал между тем «горезец», обращаясь к Джованнино. — С такой головой тебе волей-неволей придется причалить к нам. Я возьму тебя на свою лодку, и у нас вся команда будет одной масти. Мне пришлось снять красный парус, потому что каждое утро я находил его изрезанным… Но уж волосы у нас на головах этим молодчикам не срезать.

Джованнино был в полном восторге.

Сперанца тем временем расспрашивала о друзьях и знакомых.

Микеле умер год назад: его придавила сосна, которую он срубал на дрова. Клементина скончалась от тяжелой болезни. Один из «горезцев» утонул. Во время шторма он свалился за борт, попал под киль, и от ледяной воды ему свело ноги и руки. Два других поступили в торговый флот. Дон Гаэтано слышит все хуже…

И вот после полудня Сперанца, как ее ни отговаривала Эмилия, решила навестить священника.

— Конечно, если бы мы встретились на улице, я бы тебя не узнал… Но я тебя отлично помню… — сказал Дон Гаэтано, приглашая обеих женщин в свой кабинет. — Что ты думаешь? — продолжал он, улыбаясь. — Ведь не так-то часто случается слышать такую исповедь, как та, с которой ты ко мне однажды пришла… И мне больше не попадалось помощников, которые не пили бы святое вино из чаши…

Эмилии рассказали историю с исповедью, но старуха не нашла в ней ничего смешного, а, напротив, неодобрительно покачала головой.

— Сумасшедшая, да и только. Такая уж порода, — сказала она и поспешила добавить: — К счастью, ребенок пошел ни в мать, ни в отца…

Тут Сперанце пришлось кричать на ухо Дону Гаэтано, что у нее есть сын и что она его привезла сюда, чтобы он мог ходить в школу, а Эмилия все старалась объяснить, что ребенок пошел все-таки ни в мать, ни в отца.

Дон Гаэтано показал знаком, что понял, и спросил у Сперанцы о муже. В порыве чувств она прокричала свою горестную историю. Эмилия, не стесняясь в выражениях, время от времени подавала гневные реплики.

Дон Гаэтано уловил в рассказе Сперанцы слово «эмигрант», а в выкриках Эмилии слово «преступники», и сделал обеим женщинам знак рукой, что они могут не продолжать, он и так все понял.

— Тяжелые времена! — заметил он, покачав головой и вздохнув. — Тяжелые времена!

Потом он вдруг поднял голову, и лицо его приобрело вдохновенное выражение. Женщины проследили за его взглядом, но увидели лишь подвешенную к потолку длинную полоску липкой бумаги, усеянной мухами.

— Настанет суд господень! — воскликнул Дон Гаэтано. — Непременно настанет.

— Простите! — сказала Эмилия, прерывая пророчества старого священника и доверительно похлопывая его по руке. — Простите, но вы ведь священник, и бог должен был бы услышать вас скорее, чем других. Неужели вы ничего не можете сделать, чтобы он малость поторопился?

Дон Гаэтано, повидимому, расслышал эти слова. Он с неожиданной живостью повернулся к Эмилии и ответил:

— А вы что делаете? Все только жалуетесь?

Эмилия от удивления на минуту застыла с открытым ртом, не зная, как ответить на прямой вопрос священника.

— Мы расплачиваемся, — ясным и твердым голосом заговорила Сперанца, — мы расплачиваемся за большую ошибку. Мы принимали благо, которое другие добыли для нас, но не готовились отстаивать его. Мы даже не старались понять, как это получилось, что в нашей жизни наступил какой-то просвет… Мы не воспользовались им, чтобы стать умней и сильней… И вот, когда разметало в разные стороны тех немногих людей, которые нами руководили, мы растерялись, опустили руки и, прежде даже, чем разобрались, что происходит, оказались вот в таком положении. И теперь мы расплачиваемся за это, расплачиваемся дорогой ценой, и понимаем свою ошибку, но уже поздно.

Несколько секунд в просторной комнате был слышен лишь отзвук слов Сперанцы и ее учащенное, почти хриплое дыхание.

Потом Дон Гаэтано неожиданно проговорил:

— Никогда не бывает поздно, девочка, любить свободу и стоять за нее.

— Вы неплохо говорите, — резко сказала Эмилия, которая грызла себя, что не сумела сразу ответить священнику, и была раздосадована самообвинением Сперанцы. — Вы неплохо говорите, но почему же вы не проповедуете это с кафедры?

Дон Гаэтано наклонился к Эмилии, которой пришлось повторить свой вопрос.

— Кто вам сказал, женщина, что я не говорю то же самое и в церкви? Я всегда обличаю с кафедры произвол и несправедливость.

— А они?

— Кто они?

— Ну, эти, как их там… Что они на это говорят? Неужто молчат?

— Эти люди в конце концов покинули церковь (которая, впрочем, ничего от этого не потеряла) и приходят только время от времени, чтобы узнать, что я говорю. Нет, они вовсе не молчат. Они отвечают угрозами, предрекают, что я плохо кончу… Но я пропускаю это мимо ушей и делаю свое дело. — Священник лукаво засмеялся. — Ведь если ты глух, то не обязан слышать, не так ли?

Когда они собрались уходить, Эмилия, все еще сохраняя свою сдержанность, пробормотала только «будьте здоровы». Но на обратном пути по свойственной ей врожденной честности она не смогла не признаться Сперанце:

— Вот это священник, который мне по душе. Будь у нас в долине такой, можно было бы на Рождество ходить в церковь.