Джованнино вслух читал газету, а старики все трое — Берта, Надален и Эмилия — сидели вокруг стола и слушали.

Паренек то и дело украдкой поглядывал на свою аудиторию, следя за ее реакцией и стараясь не пропустить ни единого слова или жеста.

Известия, которые он читал, были настолько важными и из ряда вон выходящими, что Джованнино толком не знал, как их надо расценивать, но чувствовал, тем не менее, необычайное возбуждение. Прежде всего потому, что произошло что-то новое, затем потому, что это он был для стариков вестником потрясающих событий, наконец, потому, что его внимание привлекало растущее смятение Берты, яростный взгляд Эмилии и продолжительный свист, который вместо комментариев время от времени издавал Надален.

Окончив чтение, Джованнино отложил газету и, упершись коленкой в стол, закачался на стуле.

— Похоже, что началось, — сказал он нарочито равнодушным тоном.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — забормотала Берта и забегала по комнате из угла в угол, как воробышек в клетке.

Надален плюнул через открытую дверь, потом поднялся и сказал, стукнув кулаком по столу:

— Не знаю, что дал бы, чтобы посмотреть, что у них в голове.

— И зря дал бы, потому что там пусто, — ответила Эмилия и тоже принялась кружить по комнате, время от времени сталкиваясь с Бертой.

Джованнино больше не обращал внимания на Надалена и Берту. Он с любопытством смотрел на Эмилию: выражение лица у старухи было мрачное, но мальчик догадывался, что в ее голове теснится множество мыслей, которые нелегко привести в порядок.

— Милия, — крикнул он, — Милия, я вам говорю… Ради бога, остановитесь на минутку, у меня даже голова кружится… Объясните мне одно: нам-то что, если начнется война?

Старуха на секунду остановилась, пристально посмотрела на него, как будто видела его в первый раз, и обронила:

— Тем лучше для тебя, если ты ничего не понимаешь.

Потом опять начала ходить взад и вперед, натыкаясь на Берту.

— Да что это с вами обеими? — вскричал Джованнино, вскакивая на ноги. — Можно подумать, что вас завели, как часы, и вы должны кружиться, пока завод не кончится…

— Пойди сюда, Джованнино, — позвал его Надален, сидевший на лавочке возле дома.

Мальчик вышел и сел рядом со стариком.

— Значит, в самом деле война… Но ведь здесь не будут воевать, правда?

— А кто знает? Когда с огнем подходят к пороху, ни за что нельзя поручиться… Но война, сынок, это нищета, а мы и так из нищеты не вылазим… Война это смерть, а смерть и сама умеет прийти… Война, — значит люди бросают работу, а это тоже беда немалая…

— Но из наших-то никто не пойдет на войну, правда? Вы уже старые, я еще маленький, Тонино инвалид, а женщин не призывают.

— К счастью, нет! — заметил Надален. — Не то, если бы призвали Эмилию, мы могли бы, чего доброго, и победить.

— Но не хотите же вы, чтобы мы ее проиграли!

— Кого проиграли?

— Да войну!

— Какую войну? — спросила вдруг Эмилия у них за спиной.

— Как какую войну? Которая начинается…

— Каждый хочет победить на войне, сынок, и это понятно. Но эта война нас не касается. Это не наша война. Нашу годы и годы мы ведем здесь… — она обвела рукой темневшее впереди болото —…и немало у нас было сражений! Кто-кто, а мы можем сказать о себе, что никогда не сдавались. Когда был жив твой дед, вода вон куда подходила… Когда твой отец построил здесь хибарку, до нее надо было больше часа добираться ни лодке, а теперь ты здесь за десять минут… и все эти хлеба, которые ты здесь видишь кругом, взошли потому, что мы сражались и побеждали. Колосья — вот наши знамена…

Она взяла парнишку за плечи и, встряхнув его, крикнула:

— Заруби себе на носу: до тех пор, пока под водой пропадает земля, мы будем воевать за нее. И другой войны для нас нету.

Неподалеку послышался удар шестом по воде и шум голосов: возвращалась молодежь.

— Слышали? — еще с лодки крикнула Элена. — Мы узнали по радио.

Сперанца молча сошла на берег, но подойдя к сыну, пристально посмотрела на него и крепко прижала к груди.

— Только этого не хватало… — вздохнул Тонино, наклоняясь привязать лодку.

— Хотела бы я знать, почему вы так выходите из себя, — сказала Эмилия, встречая молодежь на пороге хибарки. — Собственно говоря, мы-то тут при чем?

— Бедная старуха… — пробормотал один из парней, покачивая головой. — Вы простячка, если так думаете… Дешево от войны не отделаешься.

— Старуха — твоя бабушка, — огрызнулась Эмилия, — а простак ты сам… Если бы каждый сделал по-моему, хорошенько понял бы, что это дело нас не касается и нечего нам обращать внимание на громкие слова, барабанный бой и трескотню четырех дураков, а вместо того попрежнему мотыжил бы свою землю как ни в чем не бывало, война так и осталась бы на бумаге, в газетах, потому что некому было бы воевать.

— Не так-то все это просто, — улыбнувшись, сказала Сперанца. — Объявят мобилизацию, призовут мужчин…

— А если никто не послушается? — перебила ее Эмилия, подбоченившись и вопросительно поглядывая на всех.

— Было бы прекрасно, — ласково сказала Сперанца, положив ей руку на плечо, — но так не будет. Нужно, чтобы народ созрел для этого, а мы не созрели. Придут повестки, и люди явятся куда велят, побоятся ослушаться.

Сперанца, а за ней и все остальные, кроме Эмилии, вошли в дом.

— Хороша война, когда солдаты воюют со страха! — одна в темноте бормотала старуха.

— Мама, перестаньте, пожалуйста, и идите спать… — визгливо крикнула на кухне Элена, и тут же из хибарки вышла Берта и притулилась на лавочке возле двери.

Эмилия заметила белевший у нее в руке платок, который она то и дело подносила к глазам, и поняла, что Берта плачет.

— В войске, которое гонит страх, вас бы сделали генералом, — усмехнулась она. Потом подошла к соседке и пыхтя села с ней рядом.

— У меня четверо сыновей, и все призывного возраста, — причитала Берта. — И у всех четырех семьи на руках…

Эмилия заерзала на лавочке. Потом ее прорвало:

— Если кто-нибудь верит, что так оно и быть должно, думает, что стоит за правое дело, и воевать идет добровольно, я скажу ему: «Браво!» Он сам за себя расплачивается и значит — честный человек. Но чтобы на войну шел тот, кто смотрит на вещи по-другому, кто понимает, что она для всех погибель и разорение, это уж ни на что не похоже! И, главное, меня бесит, что будет обычная история. Те, что всех больше дерут глотку и кулаками машут и кричат «ура!», все, только дойдет до дела, захворают грыжей и пошлют воевать других!..

— Бедные мои дети! — причитала Берта.

Эмилия, позабыв старые обиды и давнюю антипатию, обняла ее за плечи и попыталась ободрить.

— Их еще не призвали… Да и не все же, кто идет на войну, должны погибнуть…

Потом она вернулась к прежнему ходу мыслей.

— Посылать людей на войну… За кого? Для чего? Куда? Против людей, которые никогда нас не трогали, которых мы и в глаза не видели… Не все же на свете посходили с ума! Неужели ни у кого не хватит духа сказать: «Нет! Кто боится, пусть идет, а я имею мужество остаться, раз я считаю, что так правильно…» — Она остановилась, удивленная собственными словами, и пробормотала: — Разве тут что-нибудь поймешь? Нынче вперед толкает страх, а удерживает смелость… Иногда и у меня ум за разум заходит!