На следующий день ничего особенного не случилось, вот только утром нам с печенью, похоже никак не удавалось найти общий язык. Я пил «Молочко Магнезии», «Алку-Зельцер» и «Фруктовые Соли Ино» — в таком порядке, — пока желудок мой не превратился в обычный грот ветров и вод; но тщетно.

— Вам нужно выпить, мистер Чарли, — с грубым состраданием сказал Джок.

— Ты и впрямь считаешь, что поможет?

— Еще, еть, как.

Я выпил разок — только чтобы Джоку было приятно, — и знаете, он оказался совершенно прав. Он, изволите ли видеть, понимает.

Да и в газетах в тот день ничего особенного не происходило, вот только некие арабы поубивали неких евреев, некие евреи ответили неким арабам тем же, некие индийцы усовершенствовали атомную бомбу, чтобы сбросить ее на неких пакистанцев, а самые разнообразные ирландцы неприятным манером убивали друг друга. Следует все же, знаете ли, отдать Господу Богу должное: выдержки Ему не занимать. Иегова против Магомета, Брахма против Аллаха, католики против протестантов — с религией никогда не соскучишься, не правда ли. Если бы Бога не существовало, профессиональным военным следовало бы Его придумать, верно?

А на Джерси ничего даже отдаленно столь же воинственного не приключилось, вот только некая старушка застала соседа за покражей картошки, кою тот непредумышленно посадил некогда на земле, с тех пор присужденной означенной старушке, посему она подняла древний «кламёр де харо», что восходит еще к Ролло, первому норманскому властителю острова. Чтобы поднять «кламёр», сделать-то нужно всего ничего: найти свидетеля-другого, пасть на колени и заорать: «Haro! Haro! Haro! À l'aide, mon Prince! On me fait tort!» По произнесении чего нарушитель обязан прекратить нарушать то, что он там нарушает, и вся ситуация как бы замораживается до решения высшей инстанцией. Чтобы поднимать «кламёр», следует довольно-таки верить в себя: на Джерси к такому относятся очень серьезно, и даже будь вы технически правы, может статься, на вас «наложат пеню» — довольно круглую сумму, — в том случае, если окажется, что вы тратите время суда на сведение личных счетов или какую-нибудь пустяковину. Или если ваша заявка не соответствует условиям должного «вопля».

«Шез Маккабрея» тоже ничего не произошло — только появился новый садовник. Имя его, может статься, звучало примерно как «Анри Ле Пьетон Гастино», однако свойственные ему «трели лесные» были замараны полным отсутствием зубов, и даже когда он вынул оные из кармана и потер о седалище своих штанов, прежде чем сунуть в рот, подлинного сродства душ с ним достичь было трудно. Тем не менее, удалось мне установить следующее: за труды ему хотелось «катлуиз ле сетёр», что мой бритвенно-острый ум моментально конвертировал в 57 пенсов в час: честный тариф, если старик будет к трудам способен. Он оказался не просто способен, но положительной динамо-машиной. «Молния», наш ручной слизень, попробовал изображать главного садовника и помыкать новеньким, но ничего не добился; после чего разыграл последнюю карту и подал заявление об уходе — кое, к вящей его досаде, мы приняли.

Ничего не было внове, если не считать того, что настало Первое Мая: в моем детском садике дата эта значилась как День Щипков за Попу, а нынче известна как День Труда, когда хорошо оплачиваемые дородные бюрократы Профессиональных Союзов убеждают плохо оплачиваемых тощих взносоплательщиков маршировать по улицам, провозглашая «ура» по единственной превосходной причине: просто так. Последние носят изумительно сотканные транспаранты — любой такой мог бы обеспечить купонами жену голодающего докера на неделю. Но я отвлекся.

И лично со мной ничего не сталось, за исключением странного происшествия в «Стрелково-ружейном клубе», который я неизменно посещаю в первый четверг месяца.

Я решил немного проветрить свой старый прекрасный «смит-и-вессон».455 — «военно-полицейскую модель» 1902 года. Члены клуба подвергли меня за него обычным насмешкам: большинство обладает до изумления малокалиберным стрелковым оружием с заказными рукоятками и сменными прицелами, но всем хорошо известно, что на стандартном олимпийском стрельбище внезапно появляющуюся цель размером с человека от меня может, как и встарь, сильно затошнить. Хотя, если судить по моим словам, и не должно. «Смит-и-вессон» этот с полным боекомплектом весит 2[3]Нормандские острова ( искаж. фр .).
/4 фунта, а ствол у него — 6 дюймов в длину; при использовании военных боеприпасов большой мощности с никелевым покрытием он способен делать дырки в кирпичных стенах, а также производить оглушительный и крайне приятный грохот. Такой «с. — и-в.» должен быть у всякого, кто страдает комплексом неполноценности органа. (К примеру, скажем, Бах?)

И вот приятный сержант полиции дежурно по его поводу изволил пошутить: дескать, если бы я приобрел пару колес, то запросто мог бы претендовать на офицерский чин в Королевской артиллерии, — а затем и произошло то странное происшествие. Он спросил, специально ли мне для него льют пули.

— Да, один славный малый в Лондоне, — ответил я.

— Свинец? — поинтересовался он. Я удивился:

— Конечно, свинец, что ж еще?

— Да нет, ничего, просто спрашиваю. У нас тут на Острове есть один, так он их льет из чего попало, если надо.

— Что ж, спасибо, — сказал я, по-прежнему в удивлении.

Вот какое странное происшествие.

Больше я ему значения не придавал. Все мои помыслы были устремлены к тому, что обычно занимает их Первого Мая: неотъемлемое надувательство всех английских месяцев, и мая — в особенности. Ну с какой стати мы позволяем поэтам и, вне всякого сомнения, политикам впаривать нам эту хренотень про месяцы? А именно: май вызывает у нас виденье счастливых и загорелых дев, днем гарцующих по деревенской площади, а ввечеру удаляющихся в ближайшую живую изгородь, дабы обратиться в счастливых и загорелых будущих мамаш; истина же в том, что бледная и прыщавая деревенская девица сегодняшнего дня трясет тяжеловесными бедрами своими на дискотеке в ближайшем городке и жует противозачаточную таблетку, пока снаружи льет как из ведра, и шипит «Бэйбишам» в своем стакане. Любой, кто бросает вызов живой изгороди в английском мае месяце — даже обрядившись с ног до головы в водоотталкивающий комплект, — заигрывает как с пневмонией, так и с отравлением инсектицидами. Вероятно, единственный до конца надежный месяц — это январь, когда неизменно холодно в соответствии с обещаниями, к тому же иногда слышен звон коньков по замерзшему каровому озеру, а если повезет — и визг утопающего конькобежца.

Когда я говорю, что в тот день ничего не случилось, я отнюдь не имею в виду, будто ничего не случилось в тот вечер. Напротив, случилось многое.

Иоанна с любовью наблюдала, как я огромной корочкой наихрустящего хлеба промакиваю с тарелки подливку прекраснейшего в моей жизни «кокована» («кока-о-ван»?), когда зазвонил телефон.

— Скажи им, что меня нет, — рявкнул я. — Или что я умер, я обанкротился, мне все равно. Но отвечать этому аппарату я не стану, вели Почтовому Отделению утром его забрать, без него нам будет гораздо лучше.

— Это вас, мистер Чарли, — сообщил Джок мгновением позже.

— Послушай, ты неспособен… — начал я, но тут заметил на Джоковом лице выражение. И направился к телефону, утирая губы. На линии был Сэм. Такого Сэма я никогда не слышал.

— Давайте сюда, Чарли, быстро. Виолетта.

— Вы хотите сказать?..

— Да. Скорее давайте.

Я дал. Точнее, велел дать туда на мотоцикле Джоку, утвердив его плебейского друга (может статься, довольного прогулом урока по домино) на заднем сиденье; сам же я погрузил Иоанну в «мини». Я знал, что ей насильники, вероятно, не угрожают (им редко хватает стойкости нанести два удара в один вечер), но известно мне было и то, что все женщины обожают утешать своих более хрупких сестер в минуту несчастья.

В «Ля Гулютери» Сэм находился во дворе — давал распоряжения Джоку и его доминошному приятелю самым мерзким голосом, какой я только слыхал. Отослав их, он повернулся ко мне:

— Чарли, отправьте Иоанну к Виолетте; врач и полиция уже в пути. Джок патрулирует на мотоцикле дорогу до бухты Прекрасной Звезды и обратно с заездом в «Громобой»; его друг прочесывает поля — не пристрелите его ненароком. Вы отвезете меня в Сион, и я начну оттуда. Затем гоните что есть духу к церкви Сент-Джона и медленно возвращайтесь, не зажигая огней. Вооружены?

— Естественно.

— Тогда хватайте всех, кто в штанах; если не способны удовлетворительно объясниться, запихивайте в машину. Уплачу любые штрафы за противоправный арест. Вам все понятно? Тогда вперед.

— А что делает Джордж?

— Ничего. Их нет.

С тем он открыл оружейный стеллаж и собрал свой красивый дробовик «черчилль XXV» с такой свирепостью, что я невольно поморщился. Мы помчались. И никого не увидели. Выгрузив Сэма в Сионе, я быстро поехал в Сент-Джон, а оттуда пополз обратно, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Одна группа пьянчуг злобно спорила о футболе. Одна могучая тетка ехала автостопом от Вигана: она никого не видела. Один зловещий малый — вылитый насильник, на мой взгляд, вот только он уже был с местной девой; а мерзкий взгляд, которым та меня оделила, недвусмысленно говорил, что она вообще-то надеется утратить свой девический статус, даже если придется бросать при этом вызов живой изгороди, я же процедуру только задерживаю. Хахаль ее утверждал, что десятью минутами раньше слышал, как в сторону «рут милитэр» очень быстро проехал очень большой мотоцикл, затем остановился. Через несколько минут завелся снова и уже гораздо медленнее направился к северу. Это явно Джок — парень, несмотря на свою наглую внешность, оказался отличным свидетелем. Его беспокойная жертва дергала его за рукав, твердя:

— Ай, ладно тебе, Норман, нас это не касается, — и так далее, поэтому я привлек его интерес, вынув свой толстенький «банкирский особый» и крутнув барабан, словно проверяя боекомплект. Действия мои его заворожили — перед ним будто бы ожил Дикий Запад.

— Так вы, значть, полиция, а?

Я густо хмыкнул:

— Нет-нет, немножко важнее. — Голос мой при этом он запросто мог принять за голос Тайной Службы. — А вы видели или слышали кого-нибудь еще — быть может, пешком?

— Нет.

— Иначе бы заметили, что скажете?

— Еще б. Я ж тут ушки на макушке держу, вдруг девушкин папаня объявится.

— Да, разумеется. Вполне. Что ж, благодарю за помощь.

Я почти уже сел в машину, как вдруг парень чирикнул, подзывая меня снова. Я вернулся.

— Смешно, что вы спросили, мистер. Тут на поле с картошкой какой-то хрен валандается, только что через забор перелез. Я его не вижу, но слышу.

— Ой, Норман, это нас не касается… — И так далее.

— Заткни хлебало, корова глупая. — (Как изменился кадреж в сравнении с нашими временами, не правда ли?)

Мы с Норманом тихонько пробрались на поле, и точно — хрен действительно ходил на цыпочках по картошке. Едва место и время приспели, я сшиб его с ног, а Норман обрушился сверху. Добыча взвизгнула, грязно выматерилась и принялась пинаться и царапаться. Едва мы его подавили, выяснилось, что это доминошный ученик Джока, весьма раздосадованный; в конечном итоге — на сумму в пять фунтов. Норману я тоже дал конфетку, и он с готовностью сообщил имя и адрес на случай, если мне еще понадобятся подвиги на ратном поприще.

Мы с доминошником прибыли в «Ля Гулютери» единовременно с «ровером» Джорджа, в котором сидели Джордж и Сэм, подобранный на «рут милитэр». Джока поднесло на его «ариэле», не успели мы войти в дом. Докладывать было нечего — ни одному из нас.

Кроме врача. Ему все это ни в едином пункте не понравилось: он лечил строго свинку да корь, и теперь его маска профессиональной уверенности быстро сползала. Вердикт его предназначался большей частью лишь для Сэмовых ушей, но мы, все остальные, не могли не видеть, как лицо Сэма кривится и мрачнеет. Профессиональное бормотанье не заканчивалось, Сэм скрежетал зубами. Джордж бесстрастно смотрел в пространство, я ерзал. То была, как выражаются нынче детишки, совершенно не моя тусовка.

Ситуация представлялась настолько удручающей, что Сэм чуть не забыл предложить врачу ритуальный стаканчик темного хереса перед тем, как проводить эскулапа на следующую миссию милосердия. (Отличный он, вероятно, малый, этот врач, и гордость Гильдии аптекарей, но я ловлю себя на том, что с трудом могу доверять медикам, щеголяющим огромными негигиеничными усами. «Пусть согрешивший попадется в лапы Терапевту», как я всегда говорю.)

Иоанна спустилась с видом обеспокоенным: Виолетта наконец поддалась массивной дозе успокоительного, кою врач влил в нее (возможно ли поверить — 15 миллилитров паральдегида?), но состояние ее оставалось довольно жалким. Мы устроили совещание, и события до сего момента выяснились следующие.

Нападающий, очевидно, проник в дом через окно кладовки. Виолетта находилась у себя в спальне — снимала макияж перед душем. На ней были только практичные шерстяные панталоны, кои девушки, подобные Виолетте, обычно и носят. Вдруг в зеркале ее туалетного столика возник отвратительный силуэт — лишь на секунду, ибо свет тотчас погас.

Сэм сидел у себя в кабинете, сплошь заставленном книгами — даже двери, отчего помещение практически идеально звукоизолировано; но, как бы то ни было, Иоанна предполагает, что Виолетта вряд ли кричала — бедняжку, должно быть, парализовало ужасом.

Насильник был, говоря мягко, груб и атаковал Виолетту и так, и эдак. Маркиз де Сад мог бы с пользой брать у него заочные уроки. Более всего, казалось, им движет даже не похоть, а ненависть. Виолетта несколько минут бессвязно лепетала Иоанне, пока не погрузилась в зажатое молчание, и связные фрагменты, припомненные Иоанной, таковы:

«Он ужасно вонял. Козлом».

«От него пахло смазкой, но мерзкой».

«На нем была кошмарная маска, она воняла резиной».

«Он меня ненавидел».

«У него на пузике нарисован меч». (В Виолеттином мире глупого Нодди даже у безумных насильников «пузики», а не животы. Энид Блайтон, Энид Блайтон, сколь многим мы тебе обязаны!)

«У него на руках шипы». (Мы с Джорджем переглянулись — это прямо из дела Джерсийского Зверя.)

«Он все время говорил гнусности, причем — на жутком языке. Нет, не “патуа”, но я все равно знала, что это гнусности».

«У него все руки были в земле, мне от них было больно».

Самым же гадким — от чего она испустила, наконец, вопль — было вот что: после того, как мерзавец выскользнул в окно, Виолетта почувствовала у себя меж бедер что-то холодное и влажное.

Оно ерзало.

— Лягушка, помилуй нас боже, — с отвращением произнес Сэм. — Человек этот — явный безумец.

— Лягушка? — переспросил я.

— Я же сказал.

— Сэм, а она не такая зеленовато-желтая, с длинными задними лапками?

— Разрази вас гром, Чарли, умеете вы играть на нервах! У меня не было настроения рассматривать ее задние лапы. Я лишь схватил ее и выкинул.

— Куда?

Он приподнялся; в глазах его читалось убийство; затем передумал.

— Мне кажется, я выкинул ее в мусорную корзину, — ответил он полупридушенным голосом: таким вы даете людям понять, что на дальнейшие вопросы они ответов не получат.

— Иоанна, — попросил я, — не могла бы ты, пожалуйста, сходить и найти ее?

Она сходила. И нашла. Та не была зеленовато-желтой с длинными лапками; та была бурой, бородавчатой и приземистой.

— Это жаба, — сказал я.

— И?

— Ничего.

— И вам того же.

— Мне кажется, здесь нет таких, — мягко сказал я, — кому не стало бы лучше от выпивки.

Сэм механически поднялся и принялся начислять; с моей любезной помощью, ибо я опасался, что из-за его расстройства чувств мне может достаться не та марка скотча, а это вполне испортило бы мне вечер.

Мы поглощали напитки в молчании — уважительно, как дальние родственники, потчующие друг друга запеченной ветчиной после похорон.

— О, и Виолетта еще кое-что сказала, — произнесла Иоанна. Мы перестали поглощать: Иоанна по своему произволению способна заставить большинство людей прекратить большинство занятий, даже не повышая голоса. Интересно, почему это. — Да, именно, — продолжала она. — Бедняжка сказала, что узнала его голос.

— Что? — вскричали двое из нас троих.

— Да. — Красивые глаза Иоанны невинно танцевали, бесцельно оглядывая комнату, натыкаясь на все и всех, за исключением Сэма. — Вернее будет сказать, что посреди тревожной болтовни о ее матушке и так далее она вдруг сообщила: «Я бы узнала этот голос где угодно, где угодно; я не могла ошибиться», — или что-то вроде. — Иоанна умолкла; слишком надолго.

— Чей же он, бога ради? — наконец проворчал Джордж.

— Этого она не сказала. Вероятно, просто имела в виду, что узнает его снова.

Мое воспоследовавшее молчание было озадаченного сорта; молчания Сэма и Джорджа, по всей вероятности, были просто брезгливыми, но наверняка тут ни за что не скажешь.

Озадаченность же моя была вызвана тем фактом, что Иоанна говорила своим теплым, правдивым, настоящим голосом, которым она пользуется, лишь когда лжет. Что, естественно, бывает нечасто; с такой внешностью и такими деньгами к чему беспокоиться?

У меня сложилось ощущение — неодолимо, — что в комнате началась запутанная цепная реакция, и я не вполне могу ее проследить, ибо не понимаю, чего ищу. Вовсе не был я уверен и в том, что известно Иоанне, но мне было ясно: она тут больше меня в своей тарелке. Через некоторое время я задрал лапки, разок-другой мысленно сказав «хей-хо», и применился к Сэмову скотчу.

Как хороший гость, я удостоверился, что и Сэм потребил вкусной жидкости в достатке, дабы ночной отдых его был крепок, невзирая на обстоятельства; после чего мы ускользнули.

Иоанна отправилась почивать; поцеловав меня, но без нежности.

Джок еще не ложился — он заваривал «старшинский»: это такая разновидность чая, которой можно насладиться, лишь вернувшись из караула на январской заре, — наидешевейший сорт индийского чая, вскипяченный с сахаром и сгущенным молоком. Совсем не похоже на тот чай, который известен нам с вами, но очень полезен, очень. Я с томленьем смотрел на него.

— Вы ж такого точно не хотите, мистер Чарли, — сказал Джок. — Вам захочется а-а.

Я зыркнул на него.

— Ты подслушивал у замочных скважин? — негодующе вопросил я.

— Нет, конечно. Я слышал, мадам так выражается на людях, и частенько.

— Фу.

— Ну.

Я отвернулся.

— Мистер Чарли? — сказал он.

— Да?

— Этот мой кореш, которого я в домино учу, — ну, которого вы за шкворень взяли…

— Ну?

— Он чего-то трындел про жаб. По нему выходит, джерсы их за людей держат, а потому не любят, когда ими обзываются.

— Ты выразил это изумительно, Джок.

— Ну. А трындел-то он это потому, что старый хрен, который приходит сад нам делать, только что похоронил одну заживо, в банке из-под маринованных огурчиков, чтоб цветы росли.

— Чтобы росли цветы? Продолжай же.

— По нему выходит, тут все так делают. Жабам-то что, они почти всегда живые, когда их осенью обратно выкапывают. Смешно, ага? Можно подумать, им жрать не хочется.

— Или пить?

— Ну. В общем, много джерсов, особо тех, что постарше, держат жаб за таких святых как бы, а потому им не нравится, если над ними прикалываются.

Я глотнул его чаю.

— В него следует добавить рому, — посоветовал я.

— Ну так а ром-то у меня откуда?

— Ты имеешь в виду, что разучился вскрывать замок буфета?

Он обиженно смолк. Я сходил за ромом, а Джок заварил еще «старшинского».

Когда мы прочно уселись верхом на чай и неких «валлийских кроликов», которых Джок призвал на подмогу, чтобы чай протекал внутрь без препон, я пустился поучать — порок сей излечить мне решительно не удается.

— Джок, — сказал я, — а тебе известно, что пятнадцать веков люди полагали, будто у жабы в черепе таится драгоценный камень?

— Во как? — ответствовал он. — И кто ж им эдакое подсказал, а?

— Плиний, или Аристотель, или кто-нибудь из тех малых, которые написали про это в книжке.

Джок некоторое время жевал и заглатывал.

— И чего — никто ни разу не сообразил раскурочить ей башку да поглядеть?

— Насколько мне известно, нет.

— Ебиццки невежественные все эти чурки, а? — загадочно произнес он в ответ. И я не нашел в себе мужества ему противоречить. — Еще он про зайцев трындел, — продолжал между тем Джок. — Похоже, никаким зайцам на Острове быть не положено, да только несколько лет назад фермеры заприметили одного здоровенного засранца и смекнули, что это он все молоко отсасывает у смешных коровенок, что у них тут водятся. И вот они его обложили и давай палить, а потом давай палить прицельно, да только все без толку. И тут один возьми и заряди бердану серебряной пуговицей — и подстрелил зайца в жопку, и заяц себе уковылял куда-то, а на следующий день у одной жуткой бабы, что по соседству жила, на ноге бинт увидали.

— Это, вероятно, одна из самых старых историй на свете, — сказал я, ибо таковой она и была.

В тот вечер я слишком устал, чтобы принимать душ, — мне хотелось только а-а. Зубы я, разумеется, почистил. И чистя их, я осознал, почему этот славный малый в «Стрелково-ружейном клубе» так хотел познакомить меня с другим малым, который льет пули из чего ни попадя.

Из серебра — вот что он имел в виду.