Следующий месяц или около того был довольно-таки паршив. Если рот ваш весь скреплен проволокой, изволите ли видеть, вам не удается чистить зубы, а если вы к тому же простудились, как это сделал я, ситуация становится запущенной донельзя. Помимо этого, в ноздрю мне воткнули премерзкую трубку и просунули ее в самый пищевод, и вот посредством сего приспособления меня кормили безымянной, хотя, вероятно, и питательной кашицей. Хуже того — какую бы книгу ни взялся я читать, похоже, всякая на третьей или четвертой странице несла в себе изумительно наглядные описания густых супов, устриц, жареных куропаток и мясных пирогов с почками. Когда бы я ни вякнул, вожделея еды, крохотная худенькая медсестра цепляла к моей носовой трубке бутылку и наполняла мой бедный желудок обстипационной пульпой, одновременно стараясь подсунуть под мою заднюю четверть холодное как лед подкладное судно. Естественно, с этим последним унижением я не мирился никогда: шагал — иначе, быть может, ковылял — в уборную на собственном ходу, весь увешанный гирляндами протестующих медсестер, а из носовой трубки у меня текла овсянка. Вид внушительный, я полагаю.

Накопив несколько сил, я разведал, где они держат Иоанну, и частенько ползал ее проведать. Она была бледна и выглядела намного старше. Я разговаривать не мог, она не хотела; я сидел на краешке ее одра и немного похлопывал ее по руке. Она немного похлопывала по руке меня, и мы подмигивали друг другу отчасти изнуренно. Помогало. При посредстве Джока я организовывал частую доставку ей цветов, винограда и прочего, а она — через Джока же — организовывала доставку мне сигарет от Салливана и тому подобного. Ночная сиделка, толстая и наглая, изобрела способ прилаживать мне ко рту соломинку — там, где за верхним левым клыком мне теперь не доставало зуба; сим споспешествованием я имел теперь возможность каждый вечер выпивать полбутылки бургундского, кое несколько притупляло остроту моих страданий.

Врачей моя челюсть радовала — они утверждали, что срастается хорошо, но вот ухо совсем испортилось, и пришлось часть отрезать; а затем — и оставшуюся часть. Поэтому Иоанну выписали намного раньше меня.

Возвращение домой было не очень веселым; Иоанна об ухе знала, но, увидев меня без оного в действительности, несколько опешила (я выписал себя сам, едва с меня размотали бинты) и разрыдалась — такого я за ней раньше никогда не замечал. Я воспроизвел несколько шуток о том, что она все равно никогда не была высокого мнения о моей внешности, а к асимметрии со временем можно и привыкнуть, но Иоанна осталась безутешна. Никогда не пойму этих женщин. Вы, вероятно, считаете, что понимаете их, но это, знаете ли, ошибка. Они совсем на нас не похожи.

В конце концов я нежно отвел ее в постель, и мы улеглись рука об руку в темноте, чтобы ей можно было плакать, а я не видел, как у нее краснеют глаза, и мы вместе стали слушать «Ле Ноцце ди Фигаро», что оказалось большой ошибкой: люди забывают, что не такая уж это и жизнерадостная музыка для тех, кто понимает по-итальянски. Как, например, Иоанна. Когда дело дошло до «Дове Соно», она совсем расклеилась и пожелала рассказать мне обо всем, что случилось в ту ужасную ночь. Это было для меня чересчур — я просто оказался к такому не готов; сбегал вниз и принес поднос с напитками, и мы с нею несколько наклюкались, после чего все уже стало получше, гораздо получше; но мы оба знали, что я не оправдал ее ожиданий. В очередной раз. Что ж, такова цена трусости. Хотелось бы только одного — чтобы кто-нибудь сообщил в точности, какими взносами ее выплачивать и когда она подлежит уплате. Моральный трус, изволите ли видеть, — это просто человек, прочетший мелкий шрифт на обороте своего Свидетельства о Рождении и заметивший небольшое условие, гласящее: «Тебе не выиграть». Впредь он знает, что самое умное — бежать ото всего подальше, и поступает соответственно. Но нравиться ему это не обязано.

— Джок, — сказал я на следующее утро. — Миссис Маккабрей к завтраку не спустится. — И твердо на него посмотрел. До него дошло. Здоровый его глаз сморщился, неимоверно мне подмигивая, а потому глаз стеклянный — вправленный в орбиту не слишком брежно — вперился в лепнину. И в самом деле: Джок прочел мою мысль, и яичница с беконом, прибыв, водружена была на восхитительный поджаренный хлеб и сопровождалась жареным картофелем, все это — вполне себе вопреки «Постоянному Регламенту Иоанны Касательно Талии Мистера Маккабрея». Ну его к бесу — почему я должен подвергать свою талию гонениям? Она ничего мне плохого не сделала. Пока.

Последняя жареная картофелина поймала в себя последний потек яичного желтка и уже готова была нацелиться на пресловутую талию Маккабрея, когда появились Джордж и Сэм. Выглядели они мрачно и дружелюбно, ибо я теперь тоже пострадал, я теперь тоже член клуба — однако на конфитюр и густо намасленный тост, вносимые в тот миг Джоком, оба глянули искоса. Сэм никогда не завтракает, а Джордж убежден, что завтраку надлежит поедаться джентльменом через четверть часа после утренней зорьки, а не в половину после полудня.

Я манул им садиться и предложил густо намасленный тост с конфитюром. Они посмотрели на предлагаемое с плохо скрываемой тоской, но отказались — они сильны духом; сильны.

Большую часть их известий я знал: в прошествие всего этого времени случилось только два изнасилования, причем одно засчитывалось не вполне — юная джерсийская девушка уже была к тому часу чуточку беременна от своего жениха, который по забывчивости устроился на судно до Австралии. Второй инцидент нес в себе все признаки «нашего», однако свидетельницей жертва была безнадежной даже по женским меркам и к нашему досье прибавить ничего не могла.

Джордж и Сэм несистематически и без особого энтузиазма продолжали обходы — но тщетно; Сэм, по его словам, лишь гнался за подозрительной личностью в макинтоше где-то с полмили, но потерял ее среди надворных построек Джорджевых издольщиков. Обыск не принес ничего, кроме пары велосипедных зажимов для брюк в неиспользуемой конюшне.

Соня вполне оправилась. У Виолетты дела обстояли намного хуже: явная кататония, требуется круглосуточный присмотр.

Джордж держался замкнуто и угрюмо; Сэм пребывал в состоянии подавленной истерии, кое я счел обстоятельством тревожащим: длительные паузы изредка нарушались произвольными и злобными остротами дурного свойства. Совершенно не тот Сэм, которого я знал и любил.

Новости исчерпались, и мы инертно посмотрели друг на друга.

— Выпьете? — инертно спросил я.

Джордж посмотрел на часы; Сэм открыл рот и снова его закрыл. Я разлил. Мы выпили каждый по три, хотя никто не обедал. К нам вышла Иоанна. В жестком полуденном свете она выглядела на десять лет старше, но властность ее никуда от этого не делась.

— Ну что, мальчики, вы составили план? — спросила она, глядя на меня, боженька ее благослови.

Мы скорчили три смущенные гримасы. Сэм начал было набрасывать на лице улыбку, но быстро эту попытку бросил. Джордж откашлялся. Мы утомленно посмотрели на него.

— А пойдемте на рыбалку? — предложил он. — Лодку мою только покрасили и отлакировали, завтра ее спускают на воду. Всем нам полезно будет — немного поплавать, а? Может, скумбрия какая попадется?

И Сэм, и я молчаниями своими отметили полнейшее сему порицание. На суше Джордж просто похож на бригадира; в море же миссия его, судя по всему, заключалась в том, чтобы доказать: капитан Блай — мягкотелый слизняк.

— О да, Чарли, поезжай! — вскричала Иоанна. — Поплавать — это же так полезно, а я просто умираю как хочу свежей скумбрии.

Я капризно поерзал в кресле.

— Или сайды, — добавила она, — или окуня, или леща. Ну пожалуйста, Чарли?

— Ох, ну что ж, — вздохнул я. — Если Сэм поедет.

— Конечно, — горько вымолвил Сэм, — конечно, конечно.

— Как чудесно! — сказала Иоанна.

— Стало быть, в девять? — уточнил Джордж.

— Уже стемнеет, — сказал я.

— Я приглашен на ужин в восемь, — сказал Сэм.

— Я имел в виду девять утра, — пояснил Джордж.

Мы воззрились на него. Наконец уговорились на сразу после ланча, а еще чуть погодя пришли к соглашению, что это следует понимать как четырнадцать тридцать.

Неумеренным своим рвением я оказался в бухте Кесне за три минуты до половины третьего. Ясно, что оставалось нам только одно — заглянуть в прибрежный паб и обрести укрепляющую капельку того и сего. Там уже сидел Сэм, усердно укрепляя себя сходным образом.

Мы хрюкнули, затем посидели несколько в молчании, нарушаемом лишь сёрбаньем двух прирожденных сухопутных крыс, приуготовляющихся пуститься в рейс на шестнадцатифутовой лодке под водительством еще одной сухопутной крысы с комплексом Нельсона. В бар ввалился Джордж и грубо оглядел нас.

— Привет, моряк! — вскричали мы в унисон. И, не ожидая от него улыбки, разочарованы мы не были.

— Пять минут уже вас жду, — сказал он. — Вы способны отдать наконец концы? Груз при себе?

Груз Сэма состоял из нетолстого томика поэзии, обернутого в пластиковый мешочек, чтобы не подпускать тайфуны. Мой представлял собой зюйдвестку и полный непромокаемый комплект (поскольку метеорологи предсказывали ясно и солнечно), по фляге горячего супа, горячего кофе и шотландского виски из тех, что подешевле, коробку бутербродов и кастрюльку холодной картошки с карри на случай кораблекрушения либо иного Форс-Мажора Господня. Джордж нес тертый матросский ранец профессиональной наружности, наполненный, вне всякого сомнения, вещами разумными.

Лодка, должен заметить, выглядела изумительно во всем великолепии краски и лака начала сезона и влекла на себе огромный и новый подвесной мотор. Вездесущий Водопроводчик Джорджа, также исполняющий обязанности его водолодочника, помог нам спустить ее на воду; новый мотор завелся без хлопот, и мы поплыли прочь, поперек маленьких синих волн, кои танцем своим теребили даже мое черное сердце. Висела легкая дымка — вероятно, мористее она густела, ибо роковым манером поименованная «Ля Корбьер» («Воронья деревня», наш дружелюбный маяк по соседству) каждые три минуты испускала свои долгие надсадные стоны, будто грузная старуха в рассуждении устроиться в креслах поудобнее. Мы не обратили на нее внимания. Во мгновение, почитайте, ока мы покрыли добрую часть мили в открытое море, и Джордж повелел нам блесневать наши лини на скумбрию. Блесневали мы — если мне потребно здесь именно это слово — около получаса, но тщетно.

Над головами нашими летали тупики, бакланы и лутки — они тупили, бакланили и что там делают эти самые лутки, но в данном участке воды не были заинтересованы ни в малейшей мере. Более того, чайки на нем тоже не кормились, а нет чаек — значит, нет и мальков, а уж коли нет мальков, нет и скумбрии.

— Здесь нет скумбрии, Джордж, — сказал я. — Более того, для скумбрии у нас слишком быстрый ход; два-три узла было бы лучше.

— Чепуха, — отвечал он.

Я слепил кусок бутерброда с «мармайтом» и кусок того же с сыром в один комок, насадил на крюк, привесил к линю грузило потяжелее и почти моментально подцепил отличную крупную сайду. Джордж зыркнул на меня. Я отщипнул своей смеси Сэму, и вскоре тот поимел хорошую сайду, как и я.

— Не сбавляйте хода, Джордж, — сказал я, — у нас идеальная скорость для сайды.

— Скумбрия, видать, еще не подошла, — проскрежетал он. — Увалюсь немного, найду, где неспокойнее, — попробуем окуня.

«Ля Корбьер» застонала, глуша более тяжкие стоны Сэма и меня. Ничто нам, само собой, не нравится так, как неспокойное море, но мы предпочитаем с ним сражаться, когда у руля — профессиональный лодочник. Но туда мы и увалились, невзирая, и обнаружили участок этой гадости, по виду своему пригодный к употреблению, хотя располагался он неприятно близко к миниатюрному бритвенно-острому утесу на побережье. Худшее было впереди.

— Степсую мачту, — сказал Джордж, — поставим шматок паруса, потом можно глушить мотор, станет поштилевее.

Мореход из меня никакой, но пропозиция привела меня в ужас. Я посмотрел на Сэма. Сэм посмотрел на меня.

— Джордж, — мягко завел разговор Сэм, — вы уверены, что это разумно? То есть, у нас тут разве не подветренный берег или что-то вроде?

— Чушь, — отвечал тот. — Берег бывает подветренным лишь в том случае, если у нас нажимный ветер. А в настоящий момент ветра нет вообще, но в такое время суток, в теплый день мы вполне можем рассчитывать на чуточку отжимного воздуха. И должен вам напомнить, Сэм, что на борту может быть лишь один шкипер: неподчинение приказам влечет потери экипажа.

— Есть, сэр, — произнес Сэм голосом озадаченного неподчинения.

Я начал припоминать, что уже несколько минут не слышал стонов «Вороньей деревни» — возможно, бриз поднялся и разогнал дымку, — но было уже поздно. Джордж воздвиг небольшую мачту и закрепил ее в этой дарохранительнице, даже наполовину вскарабкался на нее, борясь с легкомысленным треугольным парусом, — и тут на нас обрушился первый порыв зюйд-оста.

И полетели мы вверх тормашками по бимсовым клямсам, и взвыл подвесной мотор, винт коего не мог более грызть воду, ибо не находил таковой, и заболтался на мачте Джордж, а затем и скрылся из глаз за бортом в клубке парусины и такелажа. И ринулись мы к убийственной скале, что возникла прямо у нас по курсу, и тут жуткий скрежет сообщил нам, что у нас больше нет мачты, а суденышко наше налетело на скалу — но не с грохотом, а с таким гаденьким липким чваком. Оттуда, где полагалось быть Джорджу, поднялись пузыри. Схватившись за весло, я изо всех сил старался не подпускать нас ближе к камню; Сэм сграбастал нож для разделки рыбы и принялся рубить и кромсать такелаж, чтобы мы освободились от обломков за бортом. Джорджа мы заметили всего раз — лицом вверх он молотил рукой, — но затем его, похоже зацепило низовое течение, и он исчез под нами. Через минуту появился — футах в двадцати мористее, и одной рукой по-прежнему колотил по воде; мы же снова и снова терлись о скалы. Я упирался веслом в камень. Мотор фыркнул и сдох. Как дурни, стояли мы — ни спасательных жилетов, ни конца, который можно было бы бросить Джорджу. Пока я сражался с веслом, Сэм дополз до крохотного форпика и стал яростно шарить там, среди всего нашего груза ища хоть что-нибудь полезное; и тут вдруг замер на коленях, разглядывая то, что выдернул из Джорджева матросского ранца. То был тугой ком материи, перетянутый линем в четверть дюйма толщиной. Сэм поднял его к носу и брезгливо передернулся.

— Вы что, к дьяволу, там делаете? — завопил я, стараясь перекричать вой подымавшегося ветра и рев моря. Он не ответил. Он развязал узел: состоял тот из макинтоша, манжеты и плечи коего были утыканы гвоздями. В свой черед развернув его, Сэм достал отвратительную резиновую маску. На меня он не смотрел — лишь вытер пальцы о банку и перевел взгляд туда, где почти у самого борта одной рукой колотил по воде, стараясь выплыть, Джордж. Затем Сэм взял второе весло и медленно, словно бы отправляя некий ритуал, воздел его обеими руками над головой, лопастью вверх.

Целой рукой Джордж уже уцепился за планшир, и мы отлично видели и здоровенный кусок кожи, что болтался на его черепе, и кровавые руины его раздавленной руки. Джордж посмотрел на Сэма. После чего рука планшир оставила, а лицо скрылось. Сэм швырнул весло на дно лодки, затем качнулся к корме, к мотору. Я по-прежнему держался за жизнь, упираясь веслом в скалу: наш шпангоут едва ли способен был принять большее наказание от этих гранитных кинжалов. Ожив, двигатель взревел; Сэм прибавил обороты — и нас вдруг вынесло на открытую воду. Я кинулся вычерпывать. Лишь единожды, кинув взгляд через плечо, заметил я, как мне показалось, в полуфарлонге от нас нечто с задранной ввысь рукой, но то был, должно быть, просто-напросто большой баклан.

Заговорили мы друг с другом, лишь оказавшись в пределах видимости бухты Кесне.

— Полагаю, он уже должен быть мертв?

Я не ответил: на самом деле то был не вопрос. К тому же, я думал.

— Соню не насиловали, — безучастно сказал я.

— Нет. Мы были любовниками — если здесь уместно это слово — много месяцев. В первый раз — случайность, оба напились на вечеринке. Потом она принуждала меня снова и снова; клялась, что обо всем расскажет Джорджу, если я откажусь. В первый день, когда вы с Джорджем неожиданно вернулись домой, мы думали, что нас поймали, и я велел Соне кричать «насилуют», пока я выбирался в окно. Она же читала эту белиберду про Джерсийского Зверя — потому у нее в голове и завелся этот гарнир с колдовством.

— Но Джордж смекнул. С Виолеттой он так поступил просто в отместку?

— Да. Вероятно, хотел нам сообщить, что все знает. Мне следовало понять. Но, видимо, я был слишком расстроен, чтобы продумать до конца.

— Понимаю. А затем у него, должно быть, развился вкус. Быть может, пробудилась жилка безумия?

— Офицер и джентльмен, — сказал Сэм. Прозвучало, как соль мерзкого анекдота.

Я дочерпал воду, привязал ужасающую параферналию Джорджа к запасному якорю и скинул за борт. Мне было безразлично, выудит ли ее кто-нибудь — мне просто хотелось больше никогда ее не видеть.

Водопроводчик встретил нас на берегу, помог подтащить лодку к сараю.

— И где ж, стало быть, мистер Брейкспир?

— Выпал за борт и потерялся. Мы едва не разбились. Сообщите Береговой охране, будьте любезны?

— Бож-мо, — сказал Водопроводчик. И вдруг: — Да, вам же там в пабе звонят, мистер Давенант, из Англии, срочно. Попросите Оператора Личных Звонков. — Сэм зашагал к пабу, затем перешел на неуклюжую рысь. — Так это мистер Брейкспир все это время, значит, был, — сказал Водопроводчик.

Я не ответил. Интересно, сколько народу знало. Наверное, следовало спросить садовника. Наверное, он бы мне даже сказал.

Из паба вышел Сэм, и лицо его было безрадостно.

— Виолетта убила себя, — осмотрительно произнес он. — Поедемте домой. Много дел.

— Сначала нужно бы в полицию, — сказал я. — Сообщить о пропаже Джорджа.

— Да, разумеется. Об этом я совсем забыл. — Теперь голос его был нежен.

— А рыба ваша вам не нужна? — вслед нам спросил Водопроводчик.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Мы знаем, где она побывала.

Уже стемнело, когда мы вышли из Полицейского Участка и поехали по «Гран Рут де Сен-Жан» по домам.

— Хотите, поговорим? — застенчиво предложил я.

— Вилочку на минуту оставили одну — сестра пошла в сортир, — и она просто поднялась с постели и бросилась в закрытое окно. Сестра тут ни при чем — Вилочка не шевелилась несколько дней. Меня, разумеется, предупреждали. Кататоники уверены, что умеют летать, видите ли. Ангелы.

— Сэм… — начал я.

— Будьте добры, Чарли, заткнитесь.

Я попробовал еще раз, когда мы доехали до его дома.

— Послушайте, — сказал я, — не согласитесь ли вы сегодня переночевать у нас?

— Спокойной ночи, Чарли, — ответил он и захлопнул дверь.

Дома я рассказал Иоанне обо всем как можно короче, затем объявил, что намерен писать письма. Прошел в свою гардеробную и встал у открытого окна, в темноте. За полями дом Сэма весь пылал огнями, затем один за другим они стали гаснуть. Я покрепче схватился за подоконник. Было очень холодно, и на лицо мне сыпалась морось.

Когда послышался выстрел, я остался там же, где стоял.

В комнату просочился Джок.

— Со стороны «Шершень-фьють» стреляли, — сообщил он.

— Да, — ответил я.

— Крупнокалиберный пистолет по звуку.

— Правильно.

— Ну, и мы туда идем?

— Нет.

— Звонить будете, мистер Чарли?

— Ступай прочь, Джок.

Через пять минут тихонько вошла Иоанна и обняла мою руку, прижав ее к своей бедной истерзанной груди.

— Чарли-дорогуша, почему ты стоишь тут в темноте и дрожишь? И плачешь? Ну хорошо, прости меня, прости, разумеется, ты не плачешь, я и так вижу, что ты вовсе не плачешь.

Но окно она закрыла, и задернула портьеры, и подвела меня к кровати, заставила лечь, расправила на мне одеяло.

— Спокойной ночи, Чарли, — сказала она. — Теперь, пожалуйста, поспи.

— Ох, ну что ж, — вздохнул я. Но мне бы хотелось ей рассказать. — Иоанна, — сказал я, когда она уже открыла дверь.

— Да, Чарли?

— Я забыл поинтересоваться — как там кенар?

Она не ответила.

— Умер, не так ли?

Иоанна прикрыла за собой дверь. Очень мягко.