Все это началось — или, по крайней мере, началось то повествование, кое я имею вам предложить, — на прошлогоднюю Пасху: это такое время года, когда об узаконенном убийстве одного еврейского революционера две тысячи лет назад мы напоминаем друг другу раздачей шоколадных яиц детишкам тех, кто нам не нравится.

Весь день я провел в дурном расположении духа, недвусмысленно костеря Джока на чем свет стоит. Он великолепно отдавал себе отчет, что происходило это единственно от недоставки в тот день газет, а следовательно — и кроссворда «Таймс», но по собственным резонам предпочитал на меня дуться. Когда я осведомился, что у нас на ужин, он предерзко ответствовал, дескать, камердинеры истинных джентльменов в пасхальный понедельник всегда получают выходной, а слугам заботливых хозяев вообще-то полагается отгул на все праздники.

Я любезно разъяснил ему, что он — отнюдь не настоящий камердинер, натасканный на службу истинному джентльмену, а всего-навсего обычный головорез, и я, со своей стороны, в последнее время замечаю, что он начал воображать себе вовсе не по чину.

Ответ его прозвучал в дрательном падеже — и направлен был занозистым языком.

Сотрясаясь от ярости при мысли о пригретой на груди гадюке, я влатался в кое-какую одежонку и отправился раздобывать себе ужин в Сент-Хелиер; шины мои вгрызались в гравий с крайней злобностью, распределяя покрытие по близлежащим газонам. (Садовник все равно уже много недель кряду издавал глухое ворчание, и я бы с наслаждением отказался от его услуг: у Иоанны улиточий темп оного работника уже заслужил ему «ном-де-гер» «Молния».)

В Сент-Хелиере тот ресторан, к коему я подготовил свои желудочные соки, был, разумеется, закрыт. У нас не только Сезон Пасхальных Заек, но еще и Один Из Этих Самых Дней. Сие меня и доконало. С животом, бурчащим от огорчения и расстроенных пептинов, я направился в «Клуб», решив досадить себе холодным пирогом с мясом и почками и ложными плодами молодого картофеля, где-то на Кипре насильно загнанными в бледную зрелость дозами цыплячьей пакости и крестьянской мочи.

На крыльце я встретился с Джорджем.

— Уже откушали? — спросил я.

— Нет. Посмотрел в меню. Такое в любых количествах поглощаемо лишь продавщицами. Ухожу. Поедемте со мной, сыграем в триктрак. В холодильнике осталась половина утки, если горничная не стянула. А вы могли бы приготовить какой-нибудь свой картофельный салат. Открою бутылку «Флёри», которое вам так нравится.

Сделка состоялась, и мы отправились — он в своем «ровере», я в нелепом «мини-ГТ», который приобрел лишь потому, что никогда не способен устоять перед явными противоречиями.

Едва мы въехали во двор и Джордж заглушил двигатель, до меня донеслись вопли. До Джорджа они не донеслись, покуда он не открыл дверцу своего лучшезвукоизолированного автомобиля, посему первым у входной двери — запертой — оказался я. Джордж пронзил замочную скважину ключом, миновал холл и взлетел по лестнице, не успел я опомниться от могучего толчка, им мне сообщенного.

Его супруга располагалась в спальне — довольно оголенная, ноги широко раскинуты — и визжала так, словно приближалась к крутому уклону на отрезке железной дороги корпорации «Атчисон, Топика и Санта-Фе».

Я не мог не заметить, что супругина мохнатка, вопреки обычной практике, несколько светлее, нежели волосяной покров ее головы. Окно было распахнуто, и теплый ветерок колыхал портьеры, вся же комната источала аромат соития. Джордж тем временем высунулся в окно и покрепче ухватился за лиану, вившуюся по стене снаружи. Под весом ползучее растение оборвалось, и он приземлился на гравий с тем звуком, кой я вправе определить как «тошнотворный шмяк», а также с проклятьями, более подобающими столовой сержантского состава, нежели Джорджеву положению в обществе.

Соня прекратила визжать, проворно окутала мятыми покровами свои мятые прелести и сосредоточилась на трагических выражениях лица и некрасивом бульканье горлом. Я с любопытством присмотрелся к ней. Передо мной разворачивалось представление, но она, опять-таки, женщина, поэтому представляться ей особой нужды нет, если вы понимаете, к чему я клоню. Никогда прежде не доводилось мне изблизи наблюдать повадки свежей жертвы эдакой трепки (назвать ее «трепэ» я все же не могу, не так ли, — это будет напоминать мне восхитительную «Рапэ Морванделль», которую кладут в «киши») (а кроме того — некий сорт понюшки, нет?), равно как не обладал я и никакими предрассудками относительно манеры реакции таковой жертвы — тем не менее, манера презентации показалась мне в чем-то малоубедительной; приостановка неверия никак не желала случаться. Времени на трату, вместе с тем, не оставалось. У меня — едва ли сие достойно отдельного упоминания — не было ни малейшего намерения следовать за Джорджем и насильником в окно: я и в данный момент несколько упитан, а в тот на мне был к тому же новый и дорогостоящий костюм ангорской шерсти; однако я ощущал: следует что-то предпринять; опрично вышесказанного, в означенной спальне я себя чувствовал отчасти «де тро».

— Ну, ну, — вымолвил я, потрепывая то, что мнилось мне Сониным плечом, а на поверку, к моему вящему смущению, оказалось предметом, порнографами поименованным «трепетным бугорком», и владелица его включила свой паровой свисток по новой. — Ой, извиняюсь, — промямлил я, улепетывая; моя тщательно выстраиваемая репутация «уно ди куэлли» разбилась вдребезги.

Вниз и наружу через черный ход: не виднелось там ничего, кроме двусмысленных силуэтов особо-ценных кустов, не ощущалось ничего, кроме дурманящих запахов ночецветных как-их-там, и не слышалось ничего, кроме урчания моего по-прежнему не удовлетворенного живота.

Джордж мог быть где угодно, насильник — даже более того, ежели подвиги не лишили его последних сил.

звучало у меня в голове. Ночная сорочка Сони — короткой разновидности, рассчитанной на уровень моря, — лежала, изволите ли видеть, на полу, предполагая изнасилование изощренное и неспешное.

Стало быть, в саду делать нечего; подлые драки — один из моих любимых видов спорта на свежем воздухе, верите ли, однако мне по душе некоторые преимущества, а тенистые кустарники, разбухшие от обезумевших насильников, не отвечают моим представлениям о благоприятной территории. Свою долгую жизнь и отменное здоровье я приписываю трусости.

Я опять зашел в дом и снял телефонную трубку. После чего снова ее положил. Возможно, Соне врача не захочется; быть может, биде и таблетка кодеина окажутся как раз тем, что доктор покусал, если мне позволено будет сочинить поговорку. А Джорджу не захочется, чтобы силы охраны правопорядка либо иные третьи лица прознавали о вторжении в тайный садик его супруги.

Посему сделал я следующее: смешал крепкий коктейль из джина и апельсинового сока — как раз такие, по моим данным, любила Соня, — принес его ей в спальню и прописал немедленное потребление под аккомпанемент множественных «ну-ну, дитя мое». После чего спустился и составил подобное же снадобье для себя, только изготовлено оно было из виски и содовой. Затем отведал еще одну порцию — средство на вкус оказалось гораздо лучше, а кроме того, сообщило мне молниеносную решимость пересечь двор и отыскать Сэма.

— Сэм, — сказал я, когда он открыл на мой стук. — Через дорогу — передряги.

— Всего лишь передряги? — уточнил он. — Судя по звуку, то был съезд паровых тягачей. Думал заглянуть, но решил не совать нос. Могли оказаться личные прения.

Я в общих чертах обрисовал ему ситуацию, и он сходил в другое крыло дома за Виолеттой. Та появилась с лицом, испятнанным слезами и покрасневшим, и я воздел недоуменную бровь.

— Все хорошо, — ответствовала она. — Это все рак.

— Рак? — вскричал я, шокированный такой трагической откровенностью. — Но, дорогая моя, как же вам удалось его подхватить?

— Это не я. Это водопроводчик.

— Вы плачете из-за того, что у водопроводчика рак?

В обычных условиях Сэм с интересом наблюдал бы за дальнейшим развитием диалога, наслаждаясь запутанными мыслеформами Виолетты, но время поджимало.

— Водопроводчик, — объяснил он, — рьяный рыболов, они тут все такие. Сегодня принес нам двух прекрасных морских раков, живьем, не жульем. Виолетта их варит, а они стучатся в крышку кастрюли, и стук этот наполняет ее состраданием. Hinc illae lachry-mae.

Виолетта улыбнулась — очаровательно, бессмысленно, сквозь слезы.

Через минуту мы уже были в «Ле Шерш-фюит», где все колотилось весело, как свадебные бубенцы. Джордж был весь в грязи, глицинии и гравийных царапинах — он по-бригадирски скрежетал в телефон. Соня принимала ошеломляющие позы хорошенько изнасилованной особы, напоминавшие Эмму Гамильтон в роли Лукреции, а также исторгала из глубин грудной клетки громогласные и не подобающие той всхлипы. Виолетта кинулась к Соне и сама завела репертуар «ну, ну» и «что вы, что вы» — но втуне, ибо Соня просто-напросто переключилась в регистр повыше. Виолетта твердой рукой направила ее в ванную умыть лицо или что там женщины делают друг с другом в минуту расстройства.

Джордж опустился в кресло, сверкая взором на стакан скотча, который я ловко вправил ему в пятерню.

— Проклятая свинья, — прорычал он. — Изнасиловал мне жену. Испортил мне глицинию.

— Первым делом с утра пришлю своего человека на нее посмотреть, — сказал Сэм. — На глицинию, в смысле. Они упорные — скоро восстанавливаются. Глицинии, — добавил он; как мне показалось, излишне.

Я на цыпочках направился к выходу: драмы я люблю, но садовод из меня никакой.

— Не уходите, — вымолвил Джордж.

— Да, не уходите, — вымолвил Сэм.

Я не ушел — я и не собирался. Одна мысль не давала мне покоя: неужели Джордж забыл о половине холодной утки и бутылке «Флёри»? Я поухаживал за собой еще чуточкой его скотча.

— Кому вы телефонировали, Джордж? — спросил Сэм.

— Врачу.

— Считаете, разумно? Срам для Сони, нет?

— К делу не относится. Негодяй мог повредить ей внутренности, заразить какой-нибудь мерзостью, даже спиногрызом… Бог знает… — Голос его всхлипом растворился в заполненной ненавистью тишине. — Решить следует одно, — спокойно продолжил он. — Полиция или нет.

Это и впрямь повод к раздумьям. Даже Платная Полиция — ежели в конечном итоге ее удастся выманить из Сент-Хелиера — едва ли окажется способна что-либо разобрать в возможном отпечатке ноги-другой и бессвязном лепете обесчещенной супруги; Почетная же Полиция в лице местного вёнтаньера, каким бы столпом общества он ни был, ограничится напряжением мозгов на предмет известных или возможных насильников из числа членов двадцати подведомственных семейств (исключая те, с коими столп состоит в родственных связях, а это означает подавляющее большинство) с последующим вызовом сентенира. Тот, человек превосходный и проницательный, ограничится напряжением своих мозгов: само назначение его вкупе с особой подготовкой примерно соответствуют оным у главы приходского совета в Англии, и у него нет ни оснащения, ни людей, ни навыков, потребных для проведения массированной полицейской облавы или обысков. Да и что искать? Всех, кто учащенно дышит? Хуже всего, подобная публичная свистопляска навсегда оставит на Соне клеймо «той бедняжки, кого изнасиловали на прошлую Пасху».

— В целом, — мягко ответствовал Сэм, — я бы решил, что нет.

— Да, — подхватил я с обычной своей двусмысленностью.

— Я все это понимаю, — сказал Джордж, — и, очевидно, согласен. Но есть и гражданский долг. Личное смущение тут не в счет. Дело, видите ли, в законе. Гораздо важнее нас. Даже если речь о моей заднице. Иначе где мы окажемся?

— Но если мы знаем, что не поможет? — (Сэм.)

— Ну, да — в этом вся штука, не так ли? — Несколько времени он подумал, презрев стакан в руке. — Да, ясно, — произнес он наконец. — У меня имеются полномочия Королевы, и как ни верти, существует этот закон о гражданском аресте, нет? Завтра лично переговорю с сентениром, изложу свою позицию. Затем мы втроем организуем «посси комитатус»; загоним свинью. Да, стало быть. Спокойной ночи, господа. Явка завтра в полдень. Прихватите бутерброды.

Сэм в ужасе уставился на него: Природа не оборудовала Сэма для членства в милицейских формированиях.

Я тоже уставился на Джорджа в ужасе: на холодную утку мне сегодня рассчитывать явно не стоит.

Вошла Виолетта — она вновь была в обильных слезах.

— Все это и впрямь довольно-таки ужас, — сказала она. — Бедненькая девочка. Он творил с ней крайне причудливые вещи помимо, ну, сами знаете, и она перепугана до смерти. Должно быть, он какой-то маньяк, на нем была маска, и одежда у него странно пахла, и еще, ах да, на пузике у него нарисован меч.

Джордж заворчал и слегка выругался; брови Сэма подпрыгнули вверх, а я пустился в неистовые размышления.

— Проклятый мерзавец, — сказал Джордж.

— Как изумительно необычайно, — сказал Сэм.

— Какого рода маска? — спросил я.

Остальные посмотрели на меня с легким упреком в глазах — так, словно я упомянул при детях патронажную сестру.

— Ей кажется — из тех, что продаются в лавках розыгрышей, резиновая, вроде Дракулы или Зверя с 5000 фатомов.

— Вот-вот, — сказал я. — Зверь.

— Ага! — изрек Сэм. — По-моему, я допетрил. Но меч — это что-то новенькое, не так ли?

— Да, но, мне кажется, уместно.

— Это почему?

— Пока не очень уверен, расскажу в следующий раз.

— Не будет ли кто-нибудь из вас любезен сообщить мне, — прорычал Джордж, — какого х… — Он умолк и взял себя в руки. — Прошу прощения, — заговорил он вновь. — По-моему, я не вполне слежу за ходом вашей мысли, господа.

— Джерсийский Зверь, — пояснил Сэм. — Ну, знаете, тот малый, что десяток лет терроризировал Остров. Забирался к детишкам в спальни, утаскивал их через окно и творил с ними всякие странности в полях — очень мерзкие далеко не всегда, — а потом укладывал их обратно в постельки. Полиция считает, что подобных нападений было свыше сотни, но, естественно, о большинстве не сообщали — по причинам, которые вы, я думаю, э-э, оцените по достоинству. Он носил резиновую маску, многие жертвы припоминали странный запах, а одежда у него была весьма причудливая, вся утыкана гвоздями. Незадолго до того, как вы сюда переехали, поймали субъекта по фамилии Пэйснел, и он сейчас отбывает тридцать лет, заслуженно или же нет.

— Не хотелось бы мне оказаться на его месте, — вмешался я. — Уголовники до безумия сентиментальны, и с насильниками детей творят истинные зверства. Заставляют их петь альтом, если вы меня понимаете.

— Да. Осмелюсь подтвердить. У самого опыта в этой области нет. Верю вам на слово.

Гораздо дешевле обычного Сэмова «бадинажа»; я сделал себе мысленную зарубку проследить, чтобы он за это пострадал. Вообще-то я малый не мстительный, но не могу же я позволить друзьям отпускать скверные остроты за мой счет, правда? Это вопрос качества жизни.

— Что интересно, — продолжал Сэм, пока я раздраженно жевал свою селезенку, — Пэйснел все время твердил, будто «все это к чему-то относится», но не желал говорить, к чему именно, а когда его арестовали, утверждал, что должен встретиться с «некими людьми», но не признавался, с кем.

— Совершенно очевидно, — сказал Джордж. — Голодранец был ведьмой или колдуном. Теперь я припоминаю. Водопроводчик мне рассказывал, когда заявился пьяный после Рождества. Похоже, это делал вовсе не тот Пэйснел, все местные знают, кто это был, включая почти всю Почетную Полицию… Или он сказал, что Пэйснел был одним из многих?

— Еще раз тот напев, — пробормотал Сэм. — Он словно замер…

— Вполне. А у Пэйснела имелась тайная комнатка, нет? — с глиняной лягушкой или жабой, и это, в свою очередь, тоже «к чему-то относилось». А в машине, в которой его замели, висело папистское распятие с Вербного воскресенья, и, говорят, он орал благим матом, когда его попросили к распятию прикоснуться.

— Околесица? — подсказал я.

— Не обязательно. Слишком много чудного повидал, чтобы эдак легко от, э, чудного отмахиваться.

— В Индии не иначе?

Он с подозрением зыркнул на меня.

— Да. — Лаконично. — Там, и не только. Что ж, не смею вас больше задерживать, ребята. Спасибо за помощь, большое.

Голод грыз меня, пока я ехал домой. В холодильнике ничего приветливого не нашлось — уж конечно, там не было половины холодной утки, но мне случилось знать, где Джок хранит свои «привилегии», и я мстительно поглотил целую банку икры (настоящей «Гросрибрест»; Джок крадет только лучшее, белужью и осетровую презирает) на горячем тосте, после чего оставил кухню в оглушительном беспорядке. Намеренно.

Наверху Иоанна, похоже, спала, и я благодарно проскользнул в постель, аки тать в нощи.

— Попался! — торжествующе возопила она.

— Помилосердуй, иначе я запою альтом.

— Ты где был, мой непослушный жеребчик?

Я изложил ей всю историю, и она выслушала увлеченно.

— Давай поиграем в насильников, — сказала она, когда я закончил.

— Ни в какие, черт бы их побрал, окна я не полезу.

— Эту сцену я позволю тебе пропустить.

— Но у меня нет резиновой маски.

— Сымпровизируй.

— Ну я не знаю.

— Я притворюсь, будто сплю, а ты прокрадешься в комнату и напрыгнешь на меня, затем навяжешь мне свою злобную волю, а я буду вопить как резаная, но очень тихо, чтобы не разбудить нашего славного домохозяина.

— Чур не царапаться.

— Очень нежно.

Значительно позже я украдкой выполз на кухню сделать себе бутерброд с вареньем. Там сидел Джок — мрачно жевал тушеную фасоль. В нем просматривались все признаки слуги, продувшегося в домино. Он со мною не заговорил. Я же, со своей стороны, пребывал в задумчивости.