Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО СКУЛИТ, ибо обнаружил, что пользы в этом нет ни грана. Я даже не обмочился, хотя побуждение было интенсивно. Я воскурил невозмутимую сигаретку, употребив на это всего четыре спички и лишь слегка опалив свой ценный галстук от «Сулки». Блюхер, явно впечатлившись моим британским «сан-фруа», предложил крепкое словцо-другое утешения.

— Пока я не выйду на связь с ревизором моего Агентства, — сказал он, — у меня не будет и приказов, э-э, вводить против вас в действие терминацию. Как я уже сказал, вы мне даже нравитесь. Еще я бы сказал, что у вас есть восемьдесят-девяносто минут, пока таковой приказ не поступит ко мне. До этого времени можете смело полагать, что любой стреляющий в вас — на стороне мандаринов бамбуковых побегов и ласточкиных гнезд.

— До свидания, — сказал я, вставая.

— Удачи, — ответил он.

Снаружи, оказавшись на тротуаре, я странным образом ощутил себя голым; никогда прежде не была так сильна во мне тяга к синим очкам, накладному носу и густой рыжей бороде, — но уже слишком поздно сожалеть о столь элементарных мерах предосторожности. Любезный таксомотор домчал меня до аэропорта чуть меньше чем за сто лет. К тому времени, как я забрал свой чемодан и забронировал место до Лондона, волосы мои, я уверен, заметно поседели у корней.

На первый взгляд ни единого китайского лица на борту не наблюдалось. И лишь перед самым взлетом в салон вошли мистер Ли и его юный соотечественник. Ни тот ни другой на меня даже не взглянули. Если уж на то пошло, я после первого и единственного раза отвечал им тем же — пялился ровно вперед, как автомобилист, остановленный за превышение скорости, который не желает, чтобы инспектор унюхал, чем пахнет у него изо рта.

Я угощал себя всевозможными объяснениями. Они ведь не могли знать, что я лечу этим конкретным рейсом, правда? Или нет? Или быть может, Иоанна попросила их быть мне телохранителем — как вам такое? Может, мистер Ли этим рейсом летает каждый день — или же спешит в Сохо праздновать китайский Новый год и сумки его набиты плюшками для внучат. У такого малого явно может водиться любое количество внучат — и он их всех обожает. А может, он вообще не мистер Ли: хорошо известно, как эти ребята похожи друг на друга. Мое лихорадочное воображение фантазировало, себя не помня, пока мы полностью не оторвались от земли и из динамиков громкой связи не задребезжал голос капитана воздушного судна с его обычными искренними пожеланиями приятного полета.

— Ха ха, — горько вымолвил я, вызвав на себя мерзкий взгляд соседки, явной трезвенницы. Далее громкоговоритель известил, что наш полет будет проходить на высоте большого числа тысяч футов (водители самолетов — последний бастион против введения метрической системы), а скорость его будет исчисляться невообразимым количеством миль/час. Мне очень хотелось пожаловаться на чрезмерную скорость, ибо я не очень спешил к конечной точке своего путешествия: без всякой надежды лучше ездить, а не приезжать.

Когда стюардесса явилась принимать у нас заказы напитков, моя соседка попросила стакан воды со льдом; я же подтвердил ее худшие опасения, затребовав два крупных бренди, бутылку сухого имбирного ситро и никакого льда. С гордостью могу отметить, что дрожи в моем голосе почти не слышалось. Когда дева подкатила жизнетворное питье, я поймал себя на том, что осведомляюсь, не знает ли она часом дату китайского Нового года.

— Увы, нет, сэр, боюсь, не знаю. Но послушайте — вон там впереди сидят два китайских джентльмена; давайте я закончу разносить напитки и спрошу у них.

— Нет нет нет нет, — проквакал я. — Я и помыслить не могу…

— Никаких хлопот, сэр. Буду рада помочь.

Вскоре я увидел, как она склонилась над креслами двух китайских джентльменов, жизнерадостно показывая туда, где сидел и трепетал я. Оборачиваться они не стали. Стюардесса проскакала обратно и сообщила:

— Вам не повезло, сэр, они говорят, что Новый год уже три недели как прошел. И еще они просили передать, что им очень жаль, если вы его пропустили.

— Благодарю вас. Как любезно.

— Не за что.

Услужливая сука. Я с нарочитой индифферентностью развернул «Таймс», расстелил ее на своем портфеле и применился к кроссворду. Я не отношусь к числу тех, кто заканчивает кроссворды, пока яйцо на завтрак доваривается до состояния умеренной крутизны, но в хороший день умеренно крутая головоломка падает поверженная к моим ногам за полчаса или около того. Сегодня же был один из других дней. Я с готовностью раскусил «пользователя общественного транспорта — цель для стрельбы (8,6)» и с глухим хохотком вписал «пассажир мишень», но после сосредоточиться стало практически невозможно. Винил я в этом свой портфель, который, как мне казалось, не предоставляет мне поверхность привычной плоскости. Да и хоть сколько-нибудь плоским, вообще говоря, он не выглядел. Я капризно пальпировал его — и, разумеется, внутри, разместившись диагонально, явно пребывало пухлое цилиндрическое вздутие. Как бы неистово расстроен я ни был, меня тем не менее посетила уверенность, что я не владею никаким предметом такой формы и габаритов, а если и владею, то в моем портфеле очутиться он никак не мог. Я расстегнул защелку клапана и осторожно пощупал внутри; и точно — мои пытливые пальцы наткнулись на жесткий картонный цилиндр дюймов восемнадцати в длину и четырех в диаметре. Я закрыл клапан и — трепеща уже так, как никогда не трепетал прежде, — потянулся к неизрасходованной порции бренди. Та сразу метнулась мимо моей увулы, миндалин, гортани и глотки, не касаясь их стенок. После чего я откинулся на опускающуюся спинку кресла, постарался отрегулировать дыхание и принялся лихорадочно размышлять. Бомба или сходное с ней анти-Маккабревское устройство? Это вряд ли: мистер Ли — в одном самолете со мной. Более того, металлоискатели парней из службы безопасности аэропорта сразу отыскали бы нечто подобное. Монструозный тюбик шоколадных бобов «Смартиз» от доброжелателя? Но в голову не приходил ни один доброжелатель.

Глодаемый вульгарным любопытством и тягой к смерти, я снова открыл портфель и вытащил цилиндр. Легкий. Сделан из картона и выглядит в точности как те цилиндры, в которых хранят и пересылают эстампы и рисунки — такой, в общем, товар. Я приложил один конец к глазу и, направив трубу на окно — иначе иллюминатор, — вгляделся. Обнаружилось, что я изучаю левостороннюю секцию бюста моей соседки-трезвенницы. Та шлепнула по трубе, издав при этом «пшик» выдохшегося сифона. По-моему, я сказал «Ой!», хотя не уверен.

В цилиндре, похоже, ничего не было, кроме свернутого листа плотной бумаги, поэтому я ввел внутрь два пальца, искусно ими крутнул и извлек лист, словно хорошенько намасленный «эскарго». В развернутом состоянии лист больше всего напоминал хорошую цветную репродукцию гуаши Руо; более пристальный осмотр показал, что это крайне умная копия гуашью — исключительно ручная работа. Я говорю «копия», поскольку оригиналу выпало являться крайне знаменитой работой Руо под названием «Apres-midi d'un Clown» и храниться в коллекции Пегги Гуггенхайм или где-то около. Скопировано было изумительно — скорее даже подделка, чем копия, ибо копиист выполнил ее на подложке из жаконэ и даже добавил «каше дю вант» и пару отметок коллекционеров вместе с музейным инвентарным номером. Я немного почмокал или поцокал, потому что работу свернули не той стороной — красочным слоем внутрь, хотя у всех торговцев искусством такая практика — что угодно, только не. Моя дородная соседка снова запыхтела сифоном, и я понял, что картина для нее, видимо, немножко чересчур откровенна: во времена Руо, изволите ли видеть, клоуны, похоже, проводили все свои «апрэгмиди» крайне причудливым манером. (Со своей стороны я никогда не проявлял большого интереса к современному искусству; мне представляется, что тема эта требует намного меньших исследований.) Когда же я свернул гуашь и уже всовывал ее обратно в цилиндр, из противного его конца выпорхнул клочок бумаги. Отпечатанным на машинке на нем значилось: «МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ КРАЙНЕ ПОЛЕЗНЫМ В ХИТРОУ». Я разодрал клочок на столько частей, сколько в нем могло уместиться, не переставая мучительно при этом мыслить. Я вот к чему: совсем не часто копии знаменитых гуашей Руо незаметно пробираются вам в портфели, но еще реже оказываются они полезны в аэропортах. Мне бы очень хотелось сходить в уборную, но это значило миновать мистера Ли и его друга — а на обратном пути они запросто могут на меня посмотреть. Я же был совершенно не в форме, чтобы с этим справиться. Потому я предпочел праздник труса — ткнул соответствующую кнопку и попросил стюардессу принести «еще чуточку этого имбирного ситро и, да, быть может, капельку того бренди». Соседка моя — для меня она всегда останется Кэрри Нэйшн — настоятельно зашептала что-то стюардессе. Та глянула на меня озадаченно. Я ей разулыбался, но, боюсь, улыбка моя скорее походила на кривой оскал. Через несколько мгновений Кэрри Нэйшн переместили на другое место и, что гораздо уместнее, на-гора подняли мой бренди.

Я отужинал, поразмыслил, отужинал вновь. Никакого смысла. Я предпринял еще одну атаку на честь и достоинство кроссворда: его сотворил тот составитель, который всегда пытается вставить куда-нибудь слово «эдам» — подозреваю, что это Адриан Белл, — стало быть, у меня не возникло сложностей с «угрозой поглощения лидера партии тори; популярной маркой пищевого продукта, получаемого свертыванием молока и дальнейшей обработкой полученного сгустка», но остальное меня одолело. Я сдался на милость дум о выживании, о пребывании в живых — о таких вот вещах. Единственный полезный результат этой мысли — иначе мышления — был порожден тем фактом, что служба безопасности аэропорта со своими металлоискателями не металлонашла у меня в портфеле копию Руо, но в долю секунды засекла мою карманную серебряную фляжку. Это неизбежно означало, что два китайских джентльмена едва ли имеют при себе что-либо смертельнее картонных кинжалов. Их «волыны», «приправы», а также иные принадлежности наведения шороха явно должны были остаться в чемоданах, размещенных в трюме воздушного судна. Стало быть, ясно, что по прибытии в Хитроу, Лондон, мне остается одно — не ждать, пока мой багаж выползет со скрипом из страдающего запором зева транспортера, а бросить его на произвол судьбы, проскочить таможню с одним портфелем и умчаться в спешном такси в Уолтемстоу или какое-нибудь иное маловероятное место, где у меня может оказаться друг. Китайские, между тем, джентльмены будут мучиться и злиться у багажной карусели, дожидаясь, когда прибудут их убийственные снасти.

Как же кристально ясно мыслит человек, стоит ему принять лишь на толику бренди больше, чем следовало бы. Я самодовольно сложил руки на той части своего тулова, что располагается чуточку южнее печени, и несколько вздремнул. А проснувшись, нашел самодовольство на посту; я схватил кроссворд «Таймс», бросил на него повелительный взгляд, и через двадцать минут он уже повизгивал о пощаде.

Я всегда благовоспитанно глумился над теми идиотами, кои, едва смолкают самолетные турбины, встают, хватают своих чад и прочую ручную кладь и десять минут ждут, когда угрюмый экипаж соизволит открыть двери, — но по такому случаю, какой выпал мне, я сам ринулся вперед и помчался по рампе, намного опережая остальных участников состязания. Происходи такое в Ньюмаркете, случайный наблюдатель, вооруженный биноклем и секундомером, уже спешил бы к ближайшей телефонной будке поболтать со своим букмекером.

Презрев всевозможные знаки, извещающие людей, где им следует дожидаться багажа, я галопом проскакал к Таможенной Зоне — поближе к благословенной вывеске, гласившей «ТАКСИ», — помахивая таможеннику невинным портфелем. Он поманил меня согнутым властным пальцем; я остановился юзом.

— Нечего заявлять, офицер, — весело вскричал я. — Один лишь старый портфель, набитый канцелярской трухой, э? Думаю, не стоит вас задерживать, вы и сами занятой человек…

— Откройте его, — сказал он. — Сэр.

— Безусловно, безусловно, безусловно, — парировал я, — только побыстрее, пожалуйста, будьте умницей, или расхватают все такси. Там ничего нет, уверяю вас.

Время от времени мне попадаются люди, которым я не нравлюсь. Этот таможенный малый был из таковских. Он созерцал всякий малейший предмет в моем портфеле, как престарелый «курёр» оглаживал бы лобковые волосы своей коллекции. Картонный цилиндр он приберег напоследок.

— А что это у вас, сэр? — спросил он.

— Рисунок, он же картина, — нетерпеливо ответил я, оглядываясь на зал выдачи багажа, где мои сопопутчики (если мне позволено будет изобрести такое слово) дожидались своей клади. — Обычная копия. Никакой Коммерческой Ценности и Не Для Перепродажи.

— Во-от как, — вымолвил он. — Давайте, пожалуйста, взглянем.

Я с раздражением изъял и развернул упомянутое произведение искусства.

— Вот, — сказал я. — «Послеполуденный отдых клоуна» Руо. Хранится в Гуггенхайме или где-то там.

— В Фонде Вельтшмерцер? — подсказал он.

— Именно, именно; велли-коллепно. В Вельтшмерцере, конечно. В Чикаго.

— О нет, отнюдь, сэр.

— ?

— Она там хранилась до минувшей среды; а потом какие-то негодяи ворвались туда и унесли такого старого мусора на миллион фунтов.

Рот мой открылся и закрылся, открылся и закрылся, издавая те беззвучные «о», которые производит золотая рыбка, если хочет, чтобы ей сменили воду. От усилий произнести что-либо полезное меня избавило учтивое покашливание, донесшееся откуда-то из-за моего левого плеча. Быстрый взгляд в том же направлении явил мне крупного учтивого малого в макинтоше — иначе дождевике. Быстрый оборот на что-то около 270° показал мне сходного с ним малого, с благорасположением на лице разместившегося за моим правым плечом.

Позвольте мне отвлечься ненадолго. Всякая внятная, профессиональная «хевра» обладает «мозгом», который планирует негодяйство; «директором», который предоставляет оборотные средства; «барыгой», который купит и «пропулит слам», не успеет еще «клей» расстаться со своими владельцами; «технарем», который знает, как обезвреживать сигнализацию и открывать замки, какими бы сложными те ни оказались; «кассиром», который умеет применять к сейфу термический бур или, быть может, впрыскивать жидкую унцию взрывчатки и подрывать ее с шумом не громче флатуса воробышка во сне; «ежиком» — увы, — который при необходимости будет стукать чересчур любопытных «фраеров» железной монтировкой по голове; «дешевым» ночным сторожем или сотрудником охранной компании, который готов получить сотрясение мозга за 500 «лошадок» и небольшой процент добычи; и — вот про этого парнишку, спорить готов, вы ничего не знали — «цинковым». «Цинковой» не принимает непосредственного участия во взломе и проникновении; он лишь прогуливается руки в карманах. У него есть только один простой богом данный навык: он умеет распознавать «болонь», «штемпов», «тихарей» либо иную разновидность полиции, как бы цивильно ни была она одета, за двести метров темной ночью. Никто — и меньше всех сам «цинковой» — не знает, как ему это удается, но это есть. Во всем Лондоне имеется лишь три надежных специалиста этого профиля, и платят им так же, как «ежикам».

Стало быть, вот что я пытаюсь сказать: родись я в ином слое общества, я бы неплохо зарабатывал, «цинкуя». Два малых, замаячившие у меня за плечами, несомненно, были «мусорами».

— Здрассьте, — произнес я.

— Детектив-инспектор Джаггард, — представился тот, что слева. — А это детектив-сержант Блэквелл. Мы из Отдела изящных искусств.

Я метнул еще один взгляд в зал выдачи багажа: карусель уже завращалась, и мои сопопутчики толпились вокруг нее. И тут я вдруг понял, из каких соображений мой анонимный благодетель так загадочно уверял меня в пользе Руо в Хитроу.

— Свети жестянку, — произнес я голосом Богарта.

— Прошу прощения? — осведомился ДИ.

— Давай-ка поглядим на бляху.

Парочка переглянулась, обменявшись скупыми улыбками.

— Здесь детективы не носят позолоченных щитков, — объяснил ДИ, — но вот мое удостоверение. Оно почти так же внушительно и, в отличие от «жестянки», которую вы упоминали, не продается в лавке игрушек.

Удостоверение выглядело вполне правомерно.

— Честно замели, — довольно произнес я. — Что ж, ведите меня к ближайшему узилищу. Да, не будет ли сержант Блэквелл любезен забрать мой чемодан, пока мы с вами идем к «брюнетке»? Он как бы из такой свиной кожи, от «Гуччи», и на нем мои инициалы, не пропустите.

— Это будет Ч.М. — Чарли Маккабрей, правильно, сэр? — уточнил сержант.

— Правильно, — одобрительно кивнул я.

— Тогда почему же, — спросил ДИ, — у вас в паспорте говорится, что вы бр. Т. Розенталь, ОИ?

Подобно любому Пилату-шутнику, он не стал дожидаться ответа, но обходительно направил меня к одному из тех крупных черных автотранспортных средств, которые употребляют полисмены классом повыше. Через минуту-другую к нам присоединился ДС, обретший мой чемодан. Но отдавать мне его не стал. И не к Скотланд-Ярду направились мы, и не к тому, что фараоны именуют «Штаб-квартирой» — сержант повез нас к мосту Баттерси, к новому строению на Южном берегу, кое отвели для Отдела серьезных преступлений после известного ограбления поезда (помните?) и в коем ныне размещаются всевозможные эзотерические силы закона. Как, например, Си-II, измышляющая преступления, прежде чем их измыслят негодяи, где люди сидят на ступеньках и ждут этих последних. Либо Си-I, которая надзирает за шкодливыми полицейскими и с любовью именуется «Резиновыми Пятками»; равно как и Мартлендова Группа особых полномочий, или ГОП, — ну и, разумеется, Отдел изящных искусств, натренированный до того хорошо, что сотрудники его способны определить, каким концом вверх следует вешать Пикассо. (Последний, само собой, уже не в том положении, чтобы им противоречить.) Все это место крайне обезопашено и засекречено — вот только любой лондонский таксист доставит вас к нему безошибочно.

В уютной комнатке в цокольном этаже мне официально предъявили обвинение в незаконном въезде на территорию страны или в чем-то еще, столь же смутном, чтобы наутро меня можно было оставить под стражей, после чего мы опустились на три этажа в поместительном лифте, миновали тяжелую железную дверь, находящуюся под надзором камеры замкнутой телевизионной системы, набились в лифт поменьше и спустились еще на восемь этажей. Я небольшой любитель недр земли, но упомянутые недра — как раз то, к чему душа моя сейчас стремилась. Недра были населены крупными английскими полисменами мужескаго полу: нигде не наблюдалось ни единого американца, китайского официанта или воинственной фемины. Меня сопроводили в просто обставленную и хорошо освещенную комнату, сунули в розетку телефон, присоединили к нему магнитофон и пригласили совершить «положенный» звонок. Я ничуть не усомнился в том, кому мне следует звонить: я набрал номер миссис Спон, лучшего декоратора интерьеров в Лондоне и единственной от и до умелой личности, мне известной. Вкратце я обрисовал ей контуры моего затруднительного положения, попросил связаться с моим «маляром» (как мы, крысы «цвета», зовем наших адвокатов) и Иоанной, а также передать Джоку, чтобы он стоял на часах у телефона круглосуточно.

— Скажите ему, — настаивал я, — чтобы он никуда не отлучался, если не получит устных инструкций от вас или от меня. Если ему обязательно требуется играть в домино, он может пригласить в дом своих друзей, и пусть они пьют, пожалуйста, мое пиво — в пределах разумного. О, и еще, миссис Спон, — маляру лучше растолковать, что я не особо спешу на выпуль — никаких выяснений о правомерности содержания меня под стражей, пожалуйста: я желаю очистить свое имя от наброшенной на него мерзкой тени, а уже потом вдыхать воздух свободы.

— Секу, — ответила она. Я положил трубку с определенным самодовольством: когда миссис Спон утверждает, что она сечет, значит, именно сечу она и производит. Спорить готов, она двинет в битву Великую Армаду после десятиминутной инструкции главного корабельного старшины — она такая. Носит изумительно дорогую одежду, а лицо у нее — как заброшенный карьер.

— Ну что ж, — обратился я к двоим своим поимщикам, — осмелюсь сказать, вам теперь захочется немного меня, э, помочалить, э?

Они переглянулись, затем посмотрели на меня, затем в унисон покачали головами.

— Мне кажется, вам лучше дождаться своего адвоката, сэр, — сказал инспектор Джаггард.

— Для вашего же собственного блага, сэр, — добавил сержант Блэквелл.

Они меня не испугали. На полу стояли мой чемодан, мой портфель и целлофановый пакет с моим беспошлинным пайком бренди и сигарет. Я потянулся к пакету. Меня не ударили. Я доковылял до ближайшей уборной и нашел два пластиковых стаканчика для зубных щеток. Себя я угостил дозой бренди, после чего налил им.

— Мне кажется, мы на дежурстве, не так ли, сержант?

Блэквелл посмотрел на часы:

— Трудно сказать, сэр.

Рядом со стаканом Джаггарда я выложил три пачки беспошлинных сигарет, рядом с Блэквелловым — две, после чего тактично навестил уборную снова. Когда я вернулся, стаканы были пусты, сигареты прикарманены, но иллюзий я не питал. Такие полицейские не грезят о бесплатном глотке бренди и пачке курева королевского размера; взяли они их лишь для того, чтобы пустить мне дым в глаза и убедить, что они — свои ребята. Но я наблюдал за их глазами, изволите ли видеть: то были очи карьерных полисменов, а они сильно отличаются от яростных буркал лягаша, которого можно купить. Я предложил ключ от своего чемодана, сказав, что, если им хочется в нем порыться, я не против насладиться земными благами, в нем содержащимися, как то: мыло, чистое белье и так далее. Блэквелл формально в нем порылся; Джаггард даже не побеспокоился пронаблюдать — мы все знали, что внутри ничего незаконного нет. После чего я указал, что не возражал бы прилечь, а они ответили, что и сами вообще-то уже сменяются с дежурства, а когда прибудет мой адвокат, ко мне может зайти поболтать их начальство, главный инспектор. После чего меня заперли, Я совершенно не был против — быстренько пройдясь по истощившимся твердыням слоновой кости заслуженно восхваляемой «Пастой курильщика» «Мистера Юкрила», я бросился на койку и отбыл в объятия Морфея. Последней недреманной моей мыслью было удовольствие: они не стали вспарывать подкладку моего чемодана — это очень дорогой чемодан. Более того, я имею склонность хранить под ней крупные вульгарные купюры — на случай, если придется в спешке покупать яхту на паровом ходу.

Проспал я, видимо, не больше часа или около того, когда дверь подала признаки размыкания, и я вскочил на ноги — как есть обезбрюченный, готовый продать свою жизнь подороже. За дверью оказался всего-навсего «снегирь», который, как добрый папочка, поинтересовался, что мне подать на ужин.

— Тут чуть дальше по дороге есть очень хорошая китайская едальня, где торгуют навынос… эй, что с вами, сэр?

— Ничего-ничего, спасибо, все просто отлично. Просто у меня аллергия на китайскую еду. Я согласен на все, что бывает в вашей живопырке.

— Сегодня тефтели, — предупредил он.

— Капитально, капитально. Лучше не придумаешь. Вкатывайте, прошу вас. И, э, осмелюсь спросить — не будет ли к ним чего-нибудь вроде «парламентского соуса», э?

— И он, и томатный, сэр.

— О, и сержант, — остановил я его у выхода.

— Да, сэр? — ответствовал констебль.

— Скажите, а много ли работает у вас в столовой китайских ребят?

— Во имя господней любви, нет, сэр. Весь персонал — вдовы офицеров из сил полиции. Иногда отношение у них несколько большевистское, но если постараются, делают лучшие рыбные котлеты к югу от Темзы. А они в меню как раз завтра вечером — вы останетесь к ужину?

— Надеюсь, — искренне ответил я. — Дикие кони не раз пытались оттащить меня от хорошо слепленных рыбных котлет — с небольшим, надо сказать, успехом либо вообще без оного.

Тефтели оказались всем, чего только может пожелать душа тефтелюба: их сопровождали замороженная стручковая фасоль и безупречное картофельное пюре, не говоря о полной бутылке «парламентского» соуса и том же — томатного, — а также хлеб и масло в изобилии и огромная жестяная кружка крепкого чая оранжевого оттенка: такой, я считал, умеет заваривать только Джок. На глаза у меня навернулись слезы, и я сунул в сердечный карман снегиря пакет беспошлинных королевских.

Желудок был временно усмирен, и я уже готовился вновь швырнуть себя на койку, когда взор мой упал на телефон, который Джаггард и Блэквелл беззаботно оставили в комнате — иначе камере. Я поднял трубку и применил ее к уху. До слуха моего донесся зуммер готовности — стало быть, аппарат оставили подсоединенным к открытой линии.

«Ну в самом деле», — подумалось мне. То есть люди обычно не дослуживаются до звания ДИ или даже ДС, если по небрежению оставляют работающие телефоны в камерах Международных Похитителей Шедевров. Я всерьез занялся решением проблемы, как выжать еще немного подливы из этой ситуации. В конце концов, я решил замутить колодцы методик допроса, позвонив Валлийцу Питу — личности, частенько работающей на меня. Следует объяснить, что все эти люди, которых нанимают торговцы искусством, — «подкладочники», реставраторы, резчики паспарту, изготовители рам и т. д., — прирожденные лжецы и воры: они наблюдают, как их хозяева иногда отходят от истины, и вскоре начинают полагать, будто лицемерие и казнокрадство — единственное, что требуется для сколачивания состояния на ниве изящных искусств. О, как же они ошибаются… Пит, кроме того, — валлиец и рьяный прихожанин, а это дает ему в игре неимоверную фору. Я набрал номер.

— Алло, Пит, — сказал я. — Ты же знаешь, кто это, не так ли?

— А вы, ебена мать, знаете, который час ночи сейчас? — прорычал в ответ он.

— Послушай, Пит, давай отложим светские условности; речь о деле. Помнишь тот большой заказ…

— А, — без колебаний солгал он.

— Скинь его, — сказал я. — Забудь о нем. Ты никогда его не видел. Верно?

— Верно, — ответил он.

Случайный слушатель — а я знал, что их у нас несколько, — поверил бы, что Питу известно, о чем я говорю. Они бы сильно ошиблись. Я повесил трубку.

Я прикидывал, что этот короткий разговор обеспечит мне, по меньшей мере, еще двадцать четыре часа в безопасности сей на совесть выстроенной кичи. Для улучшения пищеварения мне требовался хороший сон; и я уснул, грезя о рыбных котлетах назавтра.