Кое-кто обязательно скажет: все ясно, автор решил скомкать интригу, его отправляют за трофеем редкостной красоты, он, само собой, в него влюбляется и старается не допустить, чтобы красавца иммигранта превратили в машину для развлечений; вот и весь конфликт. Похоже на любовный роман, слегка отягощенный социальным подтекстом. Боюсь, мне придется разочаровать тех, кто на него настроился. Впрочем, иногда меня посещает искушение отдать дань художественному вымыслу, приукрасив собственные воспоминания.

Мы отправились к Докторше, занялись любовью, и, хоть я опасался, что мои довольно скромные возможности не смогут удовлетворить высоких запросов партнерши, Кармен, успевшая перенестись в мир фантазий, где, вместо меня ее покрывал нубийский принц, была на седьмом небе; воображение — отличное терапевтическое средство: нам достаточно погрузиться в себя, чтобы спастись от удушливой посредственности окружающего мира. После секса я, совершенно умиротворенный, развалился на кровати, а Докторша встала, приняла душ и вернулась в спальню. Чмокнув меня в ладонь свесившейся с кровати левой руки, она прошептала: “Я пошла за покупками”. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем пиликанье будильника вырвало меня из блаженного небытия. Обыкновенно, ночуя в барселонской квартире Докторши, я дожидался, когда она заснет — и начнет сладко посапывать, совершенно утратив бдительность, — чтобы свершить маленькую месть поработившей меня женщине и взять с нее небольшую плату, положенную всем без исключения сексуальным машинам. Дань я взимал необрезанными книгами. Всякий раз я тихонько пробирался к стеллажам, на которых размещалась идиотская коллекция Докторши, и выбирал пять экземпляров, тех, что потоньше. В руках у меня был предварительно захваченный в кухне нож. Устроившись на диване в гостиной, я разрезал склеенные страницы, нанося нелепой коллекции непоправимый урон. Даже если Кармен о чем-то догадывалась, она ни разу не обмолвилась о своих подозрениях. За полдюжины наших свиданий ее собрание должно было уменьшиться на триста экземпляров — серьезная недостача. Порой, когда Докторша предлагала мне поужинать вместе и закончить вечер у нее, мне отчаянно хотелось сказать: конечно, дорогая, это обойдется тебе в пять книжек. Моей целью было полное уничтожение коллекции, но, разрезая по пять томов за одно свидание, я продвигался слишком медленно, и месть грозила затянуться. Перед увольнением из Клуба я планировал посвятить расправе с книгами целую ночь. В отеле, ожидая, когда мне принесут кофе с круассанами, я успел искалечить два тома, приобретенные Докторшей на Куэста-де-Мойяно. Разрезать книгу полностью было слишком рискованно, и я решил ограничиться несколькими тетрадями. Если бы Кармен обнаружила последствия моего вандализма до нашего с Лусмилой отъезда в Малагу, я сослался бы на нечистоплотность книготорговца: бывало, что прежние владельцы разрезали некоторые страницы, а том, в котором пострадала хоть одна тетрадь, уже не мог считаться необрезанным. Телефонный звонок оторвал меня от размышлений, и я не раздумывая взял трубку. Звонила Лусмила. Она заявила, что не придет на обед и мы встретимся в аэропорту. Все это было сказано весьма заносчивым тоном, и ни тебе “привет”, ни “как дела”. С тех пор как Лусмила пополнила ряды охотников, я видел ее всего один раз, на непринужденной, почти семейной, встрече, которую Докторша устроила в начале года, чтобы обнародовать показатели каждого сотрудника и дать хорошего пинка отстающим. Под началом Кармен трудились пятеро охотников, куда меньше, чем в других крупных отделениях. На том собрании мы с Лусмилой едва обменялись холодными приветствиями. Она превратилась в агрессивную деловую женщину в сером костюме, туфлях на высоком каблуке и с длинными волосами, заплетенными в косу. После выступления Докторши албанка задала какой-то вопрос и покинула зал заседаний одной из первых. Мы собирались зайти куда-нибудь выпить по стаканчику и позвали Лусмилу, но та заявила: “Боюсь, моя компания придется вам не по вкусу”. На меня она ни разу не взглянула, хотя мы сидели рядом и я все время старался встретиться с ней глазами. Оставалось надеяться, что с тех пор Лусмила сменила гнев на милость: мне совсем не улыбалось иметь напарницу, которая открыто меня презирала.

Встретившись в аэропорту, мы приветствовали друг друга с прежней холодностью. Лусмила приехала раньше и не стала дожидаться меня, чтобы сдать багаж: судя по всему, ей не хотелось сидеть рядом со мной в самолете. Перед посадкой мы почти не разговаривали. Помню, она изрекла, протягивая мне жвачку:

— В этом мрачном мире до сих пор остались романтики.

— Ты это о чем? — Жвачку я не взял, и Лусмила сунула ее в рот.

— Ну разве не романтично: один человек увидел другого на фотографии и распорядился, чтобы его поймали и доставили ему?

— Мы все равно никогда не узнаем условий сделки.

— Как знать, — пробормотала Лусмила. Скрестив руки на груди, она проводила взглядом пассажира с тележкой, заваленной спортивными сумками, и добавила: — Если я узнаю, о какой сумме идет речь, непременно сообщу тебе, чтоб ты мог собой гордиться.

За обедом Докторша призналась, что Лусмила сама попросила поручить ей это небывалое дело: лишь дважды за всю историю Клуба его клиенты просили разыскать кого-нибудь и предоставить в их распоряжение. Что в данном случае означало “в полное распоряжение”, Кармен предпочла не уточнять, и оставалось только гадать, станет нубиец постоянным спутником нашего клиента или, по истечении действия контракта, пополнит ряды моделей, доступных всем. Я все время размышлял о судьбе драгоценного трофея и пытался отгадать, кто он, наш загадочный клиент: какой-нибудь нью-йоркский галерейщик или владелец табачной корпорации, без комплексов и с кучей денег, обуреваемый безумными фантазиями и заранее пресыщенный всем на свете. Но как Лусмила узнала об операции и как смогла убедить Докторшу поручить задание ей? С тех пор как албанка пополнила ряды охотников, ее отношения с Кармен заметно улучшились, и молва объясняла стремительное восхождение Лусмилы по карьерной лестницы особым расположением Докторши. То, что, получив распоряжение начальства, Кармен вспомнила обо мне, казалось вполне естественным: у меня была отличная статистика, и к тому же я неплохо знал Малагу. Но Лусмила? Предложенное Докторшей объяснение не выдерживало никакой критики: скорее всего, Кармен придумала его на ходу, чтобы я не спрашивал, какого дьявола мне подсовывают напарницу, которую отнюдь не радует перспектива работать под моим началом.

Напарница явно не была настроена делиться со мной информацией, но я решил не отступать. Я вежливо обратился к пожилой женщине, занявшей место рядом с Лусмилой:

— Сеньора, мы с этой сеньоритой путешествуем вместе, а мне как раз досталось кресло у окна. Не согласитесь ли вы поменяться?

Старушка с любезной улыбкой уступила мне место. Албанка сделала вид, что увлечена красочным альбомом с африканскими масками. Как выяснилось позже, это был подарок Докторши: все, что нужно знать о нубийцах. Я достал из сумки последнюю книжку своего любимого Стивена Кинга, в которой был с исчерпывающей простотой описан процесс создания романа.

Я подсел к Лусмиле лишь для того, чтобы позлить ее, напомнить, что, как бы она ни старалась притворяться, будто меня здесь нет, я все равно остаюсь боссом, и без меня у нее ничего не выйдет. Как ни странно, Лусмила нарушила молчание первой. Сунув книгу в карман на спинке переднего сиденья, она глянула на открытого Стивена Кинга и спросила:

— Как ты думаешь, что теперь будет?

— Ничего особенного. Мы отыщем нубийского принца, доставим его Докторше, она переправит парня в Нью-Йорк, клиенту в собственные руки, а уж тот распорядится трофеем по своему усмотрению, возможно, поселит на своей вилле, а домашним скажет, что это новый садовник.

— По-моему, все не так просто.

— То есть?

— Тебе не кажется, что Клуб зря растрачивает свое могущество?

— Что ты имеешь в виду? — Я захлопнул книгу и уставился на Лусмилу.

— Я имею в виду, что у нас есть идеальная платформа для дел поважнее, чем удовлетворять похотливых стариков.

— Идеальная платформа? Дела поважнее? О чем ты говоришь?

— Как далеко простираются твои амбиции? Насколько ты честолюбив? Докторша сказала, что ты займешь ее место, когда она уедет в Нью-Йорк. Тебя устроит новое место? Как по-твоему, ты на нем приживешься?

— Не знаю. Я никогда об этом не думал. О том, чтобы разом со всем покончить, перестать копаться в помойке в поисках алмазов, спасать жизни и все такое. Действительно не думал, пока Докторша об этом не заговорила. После скитаний от свалки к свалке, от причала к причалу, от пивнушки к пивнушке хочется чего-то другого, а хорошо оплачиваемый покой не такая уж плохая компенсация за дерьмо, в котором мы варимся. Но я вовсе не уверен, что это место мое. Скорее уж твое.

— С чего ты взял?

— А разве ты не претендуешь на эту должность?

Лусмила улыбнулась.

— Если хочешь получить то, чего у тебя нет, не довольствуйся тем, что у тебя есть, — произнесла она. Мало того, что охотница из клуба “Олимп” процитировала Блаженного Августина, так ее цитата еще и совпала с коротким отрезком яростной турбулентности, в зону которой угодил наш самолет. Я вытаращил глаза от изумления, а Лусмила спокойно продолжала: — Для меня этот Клуб только средство и не более того.

— А цель — мировое господство?

— Что-то вроде того.

Это было сказано таким серьезным тоном, что я не выдержал и расхохотался, потревожив покой остальных пассажиров. Стюардессы, катившие по проходу тележку с напитками, остановились возле наших кресел. Лусмила ничего не взяла. Я попросил бокал мансанильи.

— И как ты собираешься завоевать весь мир?

— Тебе когда-нибудь попадался список наших клиентов?

— Разумеется, нет. Нам ведь запрещено интересоваться клиентами. Это конфиденциальная информация, и доступ к ней имеет только высшее руководство.

— Что ты за охотник, если делаешь только то, что разрешено.

— А ты, стало быть, видела список? В нем небось полно знаменитостей? Святые отцы? Ребята из “Опус Деи”? Генеральный прокурор? Прославленные футболисты? Певцы с репутацией отъявленных мачо, питающие слабость к стройным мулатам?

— Это конфиденциальная информация.

И вновь я безудержно расхохотался. Лусмила слабо улыбнулась. Наш самолет заходил на посадку.

— Всему этому можно найти лучшее применение. Вот что меня гложет: этому можно найти лучшее применение, но никто его не ищет. Понимаешь? А еще мне кажется, что изначально Клуб придумали именно для этого, для того чтобы собирать по всему миру парий, превращать их в машины для секса, давать им в руки грозное оружие, чтобы в один прекрасный день они смогли взять верх над сильными мира сего, запутать в сети их собственных пороков и за все с ними расквитаться.

— Ясно. А для того чтобы вышеозначенные злодеи за все заплатили, их придется немного пошантажировать. Так сказать, заставить заплатить сверху.

— Вот именно, сверху и как следует. Ты никогда не задумывался, что всех этих финансистов связывают тщательно скрытые пороки? Такой магический порочный круг. Все они словно состоят в секте и не подозревают об этом. У Клуба огромный потенциал, и его давно пора использовать. Наши архивы — настоящий динамит, только поджечь фитиль до сих пор никто не догадался. Вместо этого мы продолжаем удовлетворять извращенцев.

Лусмила будто произносила подготовленную заранее и заученную наизусть речь. Я притворился, что мне очень интересно, а про себя думал: господи, что за бред. Чтобы не обижать Лусмилу, я время от времени вставлял в ее монолог какой-нибудь вопрос.

— И как ты собираешься претворять свои планы в жизнь?

Она пустилась в подробнейшие объяснения. Шантаж, использование СМИ для контактов с жертвами, экспроприация средств на революционные нужды, лучшие машины для секса, способные сводить с ума и порабощать клиентов.

Я невпопад спросил:

— Ты еще с кем-нибудь об этом говорила?

Я, разумеется, имел в виду Докторшу. Мне не составило труда догадаться, какой в общих чертах была ее реакция на бредни албанки, но вообразить эту сцену в подробностях я не осмелился. Лусмила ответила:

— Кое с кем из ребят.

— Ты общаешься с моделями?

— А как же. Со своими трофеями, и не только. Не так давно я познакомилась с одним из твоих аргентинцев. Классный парень, лучшая задница из всех, что мне приходилось видеть. Правда, он какой-то понурый.

Судьба Эмилио меня нисколько не волновала. Я не интересовался тем, что стало с моими трофеями, только коллекционировал их фотографии — вехи карьеры охотника.

— Я была машиной, теперь я охотник. Такого опыта, насколько мне известно, больше ни у кого нет. Так что мне сам Бог велел занять этот пост, ведь ты был только охотником, а моделью никогда.

— Докторша тоже не была моделью.

— Вот-вот, и поэтому плохо справлялась и упустила свой шанс. А теперь ее дни сочтены.

Дни Кармен сочтены? Судя по всему, Лусмила считала перевод в Нью-Йорк с повышением смертным приговором. На этот раз я не стал смеяться. Облака рассеялись, и нашим взорам открылся блестящий кусок моря и уродливые окраины Малаги, отделенные от воды нагромождением скал и чахлой зеленью. Под крылом самолета неспешно проплывали рыбацкие суденышки и прогулочные яхты. Командир экипажа сообщил, что самолет приступил к снижению, Лусмила достала альбом с нубийцами из кармана на переднем сиденье, а я засунул свою книжку в рюкзак.

— Ты знаешь, что Докторша собирает необрезанные книги? — поинтересовался я, уверенный, что она спросит, что такое необрезанные книги. Но Лусмила ответила:

— О Докторше я знаю все. Даже то, что она совершенно не умеет выбирать любовников.

Я уже несколько дней не читал газет и не смотрел телевизор. По правде говоря, всякий раз, когда мне случалось заглянуть в газету, у меня возникало неодолимое желание повторить жест Понтия Пилата — умыть руки. А умыть руки значит расписаться в собственной трусости. В общем, я оказался не готов к тому, что ожидало нас в Малаге. Чудовищная вонь, результат десятидневной забастовки мусорщиков, успела пробраться в аэропорт, так что, забирая багаж с транспортной ленты, мы уже знали, что очутились в первом кругу рукотворного ада. Воздух был пропитан невыносимым гнилостным запахом, а город, по словам других пассажиров, погрузился в хаос. Обитатели бедных кварталов, где посреди улиц выросли настоящие баррикады из отбросов, уже начинали поджигать мусорные контейнеры в надежде расшевелить городские власти, чтобы те начали наконец переговоры с профсоюзами. Иные горячие головы требовали ввести войска, чтобы избавить город от напасти. “Что подумают туристы?” — горестно восклицала какая-то местная жительница, изнывая от стыда перед иностранцами, привлеченными в Малагу рекламными проспектами, которые обещали мягкий климат, бескрайние пляжи и официантов с приличным знанием английского. Лусмила зажала нос надушенным лавандой платком, а я старался дышать ртом, но в легкие все равно проникал тошнотворный смрад. Чтобы отвлечься от висящего в воздухе гнусного марева, я принялся гадать, носит ли Лусмила под одеждой комплект для коррекции фигуры, которыми администрация Клуба снабжала моделей, чтобы они с утра до вечера без перерыва шлифовали свои тела. Он состоял из двух поясов, один из которых носили на талии, чтобы массировать и укреплять мышцы живота, другой на том месте, где бедра переходили в ягодицы, и двух браслетов, с помощью которых модели-мужчины развивали бицепсы. Этот комплект был на редкость неудобным, и тот, кто имел неосторожность заснуть, не сняв поясов, просыпался с онемевшими мышцами, которые потом невыносимо ныли. С мыслей о поясах для фитнеса я перескочил на размышления о нижнем белье Лусмилы и решил, что в тот день на ней были черные танга с зубчатыми оборками и тонкой ниточкой между ягодицами. Однако против смрада даже столь соблазнительное зрелище оказалось бессильно. Словно догадавшись, как далеко забрели мои мысли, Лусмила произнесла:

— Надо же, какая вонь. Вряд ли это из-за стачки.

— Да уж, им не мешало бы прочистить трубы, — отозвался кто-то за моей спиной, кто-то, кому хотелось завести разговор с красавицей албанкой.

И тут появились они. Человек тридцать африканцев, не меньше. Все перемазались нечистотами, чтобы конвоировавшие нелегалов полицейские не могли их схватить. Кое-кого обезвредили, обмотав с ног до головы клейкой лентой. Зрелище было поистине ужасающим, а я не догадался достать из чемодана “лейку”. Над толпой африканцев раздавались монотонные завывания: то ли боевой клич, то ли стенание обреченных жертв. Пассажиры зажимали носы, отчаянно борясь с тошнотой. Сдержать рвотные позывы удалось не всем, и сверкающий пол зала прилетов покрылся смрадными оранжевыми лужицами. Время от времени кто-то из плененных африканцев останавливался, падал наземь, принимался молотить по полу руками и ногами. Полицейские, не желая ударить в грязь лицом перед иностранцами, смело хватали бунтовщиков, осторожно, чтобы не испачкаться, поднимали на ноги и оборачивали изолентой, превращая в карикатурные мумии. Один из негров, самый крепкий, хоть и был спеленат с головы до ног, все же сумел вырваться и с разбегу ударился головой о стену; этот отчаянный поступок не облегчил его участи, но по крайней мере помог забыться. Караван африканцев прошел сквозь толпу пассажиров, расступавшихся в немом ужасе. Мы проводили их глазами до стеклянной двери в дальнем конце зала прилетов. Подгонять к терминалу автобус не стали: вместо этого к самолету протянули рукав. Полицейские принялись по одному заталкивать в него африканцев. Несчастные поднимались по ступенькам и пропадали в темноте. Когда в жерле рукава скрылся замыкающий процессию полицейский, Лусмила первой нашла в себе силы заговорить:

— Видел парня, который разбил голову о стену? Это вполне мог быть наш нубиец.

Я промолчал.

— Даже если это не он, все равно отличный трофей для Клуба. Вылитый Майкл Джордан. Жалко, — вздохнула албанка.

В Клубе существовало специальное подразделение из самых дорогих моделей, похожих на знаменитостей. Докторша старалась потакать вкусам самым разборчивых клиентов: в их распоряжении имелись клоны моделей, например Тайсона Бекфорда и Наоми Кэмпбелл, теннисисток, вроде Анны Курниковой, актеров и актрис, от блистательной копии Джона Гэйвина — подтянутого и сексуального, как в “Спартаке”, а вовсе не такого, каким он представал, играя респектабельных буржуа, — до молодого Пола Ньюмена и Бреда Питта, от очаровательной Одри Хепберн — не мое приобретение, — которую часто приглашали в качестве спутницы на светские мероприятия, до сногсшибательной Деми Мур, которой пришлось покинуть Клуб из-за рака груди, удостоившись на прощание идиотского комментария Лусмилы (“Надо же, а я думала, они силиконовые”). Среди моих трофеев было несколько клонов, но особым успехом они не пользовались, должно быть, мне нравились несексуальные актеры. Мне повезло только с одним парнишкой, которого я повстречал в Барселоне, буквально в двух шагах от кабинета Докторши. Парень был вылитый Кассиус Клей, и Докторша пришла от него в восторг. Чтобы набить себе цену, я соврал, будто выслеживал трофей не одну неделю, прежде чем обнаружить его в квартале Ла-Мина, одном из самых бедных и опасных в городе, и мне стоило большого труда заполучить его, но твердость и профессионализм в конце концов взяли верх.

Я пару раз бывал в Малаге, но охотиться здесь мне прежде не приходилось. Город славился многочисленной и разношерстной иммигрантской общиной, но у меня всегда находились дела поважнее. Тем не менее мне всегда казалось, что Малага может принести знатный улов, если действовать с известной осторожностью. Лусмила призналась мне в такси, по дороге в отель, что одно время, измученная невероятной севильской жарой, пыталась побираться на здешних улицах, где дышалось значительно легче из-за близости моря. Это жестокий город, констатировала она. И не пожелала сообщить подробности. Таксист покосился на нас в замешательстве, но сказать что-либо постеснялся. Мне показалось, что слова албанки как нельзя лучше соответствуют царящему вокруг напряжению: забастовка мусорщиков длилась десятый день, и оставалось только поражаться, как город до сих пор не запылал.

Повсюду виднелись горы мусора, горожане в белых масках старались поскорее покинуть зловонные улицы, посреди проезжей части валялась дохлая крыса. Я спросил у таксиста, есть ли надежда, что конфликт мусорщиков с мэрией благополучно разрешится, и тот ответил в стиле воинственных типов, которые обожают звонить на радио, чтобы выплеснуть в эфир очередную порцию брани. По словам таксиста, мусорщики — это уроды и козлы, которые только и знают, что торговаться за прибавку к зарплате и лишний день отпуска вместо того чтобы работать, богатеям из городской администрации, живущим в чистеньких кварталах, из которых мусор по ночам вывозят частные компании, на все плевать, а спасти положение могут “только войска”. В некоторых частях города ситуация была близка к настоящей катастрофе, полчища крыс становились все опаснее, а всеобщее отчаяние со дня на день грозило обернуться бунтом. Лусмилу монолог таксиста позабавил. Она считала, что здешний кризис должен пойти на пользу нашему делу.

— Стало быть, работаем вместе? С чего начнем? — спросил я в вестибюле отеля, пока мы дожидались, когда нам выдадут ключи от номеров. Я с раздражением услышал в собственном голосе дрожь. Лусмила, как никто другой, умела использовать чужие слабости в своих целях. На мой вопрос она дала самый худший из возможных ответов: презрительно пожала плечами. Я настаивал:

— По-моему, нам лучше действовать отдельно, на свой страх и риск, и встречаться раз в день, скажем, за завтраком, чтобы держать друг друга в курсе, то есть я имею в виду, не терять друг друга из виду, ты только не подумай, что я навязываюсь.

— Лучше за ужином, — отозвалась албанка. — Я встаю очень рано и никогда не завтракаю.

Распаковав чемодан и развесив рубашки в шкафу, я решил немедленно приступить к делу. Меня подстегивало присутствие Лусмилы. Наше противостояние чем-то напоминало ту дурацкую гонку, которую я затеял тогда в Севилье. Впрочем, с тех пор в игре значительно повысились ставки. Докторша заверила меня, что я получу ее место в барселонском офисе, даже если трофей достанется албанке. Теперь, когда стало ясно, как далеко простираются амбиции Лусмилы, я не удивился бы, узнав, что она решила использовать наше дело для небывалого карьерного скачка из моделей в начальницы отделения. Я позвонил администратору и попросил принести в номер пачку сигарет. На самом деле мне хотелось пообщаться с кем-нибудь из местных. Рыжий малый, который притащил мне сигареты, отчаянно заикался. Я поневоле вспомнил Гальярдо и слова Докторши о том, что все рыжие больные. Я показал посыльному фотографию нубийца и спросил, знает ли он, в каком парке сделан снимок. Он буркнул: “Как же”.

— А в каком парке собираются негры?

— Да их тут везде полно. Как стемнеет, уже на улицу не выйдешь. Они все парки заполонили, — зловеще проговорил посыльный, старательно отводя глаза.

— Да ладно, — усмехнулся я.

— Честное слово, они буквально повсюду, зараза похуже мусора, — заверил меня посыльный и, помолчав, выпалил: — У меня чуть портфель не увели.

Трагическая история портфеля нисколько меня не волновала. Личный опыт — обманчивая штука: смотреть на мир сквозь призму пережитого значит ничего в нем не разглядеть.

Я расплатился за сигареты, не прибавив ни цента на чай. Перед уходом посыльный произнес с неприязнью в голосе:

— Сходи к Английскому Двору, на Пуэнте-де-лас-Америкас, там негры кишмя кишат.

Эх, как же нам не хватает всевидящего автора, который перенес бы нас на крутые горные склоны, где уцелевшие нубийцы укрылись от суданских властей, и развернул бы перед читателем эпическое повествование о храбром юноше, который сумел вырваться из лап головорезов в форме правительственных войск и вместе с горсткой не менее храбрых товарищей пустился в легендарное плавание на утлом суденышке к вожделенному берегу. Попутно всевидящий автор устроил бы нам небольшую экскурсию на виллу таинственного клиента, по мановению которого закрутились шестеренки поискового механизма клуба “Олимп”, отметил бы невиданную роскошь его апартаментов, описал бы во всех подробностях его рабочий день, с изрядной долей юмора изобразил бы его супругу — и ее коллекцию обуви — и перечислил самых видных из его любовников. К несчастью, единственный всевидящий автор, которого мне довелось знать, остался валяться в прихожей с проломленным черепом. Хоть это и не имеет прямого отношения к нашей истории, скажу, что Паола выдвинула против меня обвинение в убийстве ее ротвейлера; на суде я клялся, что пес напал на меня первым по приказу своей хозяйки, но судья возразил, что животное хорошо меня знало и к тому же едва ли могло подчиняться командам, отданным при помощи телепатии. В результате меня обязали выплатить немыслимую для детского футбольного тренера сумму, так что отцу пришлось спасать меня от долговой ямы при помощи своей чековой книжки. Выписывая чек, он произнес одну из своих чеканных фраз: “Хуже убийцы собак, только убийца собак, который не может заплатить за то, что делает”.

После душа, нанося на щеки пенистый гель для бритья, я твердо решил, что не позволю Лусмиле отбить у меня вакансию: надо во что бы то ни стало отыскать трофей первым, чтобы сбить с нее спесь. И хотя внутренний голос подсказывал мне, что из ночной прогулки не выйдет ничего путного, я вышел на улицу, вонявшую, словно нутро демона, пораженное гангреной, и разыскал квартал, в котором, если верить посыльному, располагались облюбованные неграми парки. Нельзя сказать, чтобы прогулка доставляла мне удовольствие, а о том, чтобы устроить соревнование, не могло быть и речи: редкие прохожие, осмелившиеся нырнуть в море смрада, каким стал в последние дни их город, передвигались с такой скоростью, что догнать их не представлялось возможным. В Аламеде я задержался у цветочных лавок, продавщицы которых, похоже, готовы были бесплатно отдать весь свой товар тому, кто хоть немного с ними поболтает. Никто не торопился покупать у них розы. Заглянув в одну из лавок, я поинтересовался, во сколько они закрываются, решив, что возвращение из экспедиции нужно отметить цветами. Заодно я спросил, как найти Пуэнте-де-лас-Америкас, и выяснил, что нахожусь от него буквально в двух шагах. Это был широкий бульвар, по сторонам которого с головокружительной скоростью проносились машины. В центральной части бульвара, прямо на газоне, под раскидистыми деревьями, валялись мешки с мусором. Как ни призывал я на помощь дедукцию, силясь понять, отчего их надо было свезти именно сюда, мне так и не удалось придумать правдоподобного объяснения. Слева и справа от бульвара виднелись большие массивы зелени. Тусклый свет фонарей, до которых не долетели камни вандалов, не мог справиться с царящей там темнотой. Судя по всему, эти парки оказались идеальным местом для мусора, который уже не могли вместить контейнеры. Пара местных жителей подбросила в одну из куч несколько огромных пакетов: измученные смрадом, они давно махнули на него рукой и выносили отбросы лишь тогда, когда вонь в квартире становилась такой же невыносимой, как на улице.

Миновав призрачную громаду Почтамта, флагман, приплывший из пятидесятых, эпохи торжества фашизма, и здания Английского Двора, гигантского иглу, порождения немыслимых семидесятых, я зашагал по широкому тротуару мимо бетонных цветочных кадок, на которых, глядя прямо перед собой и изредка обмениваясь репликами, сидели негры. Я решил подойти к тому, что сидел в одиночестве, поодаль от других. Показав негру фотографию, я поинтересовался, не знает ли он нубийца.

— А тебе зачем? — спросил негр. В ответ я едва не пустился в долгие философские рассуждения, но вовремя вообразил, что для метафизики не время.

— Это мое дело, — ответил я сдержанно. — Так ты можешь мне помочь?

— А ты мне?

— Конечно.

Негру было чуть-чуть за двадцать. Белки его глаз покрывала красная сосудистая сетка. Он был настоящим щеголем, как большинство негров, которых мне приходилось встречать. Особенно хороши были его туфли. Лоб негра рассекал недлинный, но довольно глубокий шрам. Судя по всему, городская вонь нисколько его не беспокоила. По-испански он говорил бегло, но невнятно. Получив от меня заверения, что за ценную информацию последует награда, он не сообщил мне ничего интересного.

— Этого я не знаю, — сказал негр, — и, кто может его знать, тоже не знаю, но здесь полно таких, как он, а может, он и сам где-то здесь, в парке, а может, кто-нибудь его знает или знает тех, кто его знает, но ты туда не ходи, там сейчас плохо, а если ты пойдешь со мной, все будет в порядке, если ты пойдешь со мной, мы найдем того, кто его знает, прямо здесь, в парке.

Негр поднялся на ноги, оттолкнувшись костяшками пальцев от края кадки. Он был выше меня, с неожиданно светлыми губами. Сунув руки в карманы, негр кивнул в сторону парка:

— Идем?

У меня не было никакого желания брать проводника. Я сказал:

— Знаешь, лучше в другой раз, может, завтра.

Он снова завел свою песню: “Зачем ты его ищешь?” Я застыл на месте, не зная, что предпринять: отправиться в парк или вернуться в отель. Было ясно, что негр не отвяжется, пока не удовлетворит свое любопытство. Поразмыслив, я двинулся в сторону парка, а мой новый знакомый проворно засеменил следом, приговаривая:

— Со мной безопасно, в парке меня знают, мы можем спросить про того, кого ты ищешь, я помогу тебе, а ты мне, ты получишь то, что ищешь, а я получу помощь.

Я резко остановился.

— Послушай, — сказал я, — ты меня не так понял. Мне не нужна помощь. Я не хочу, чтобы ты шел со мной в парк. Какая помощь тебе нужна? Я ничем не могу тебе помочь.

— Но ты сказал, что я помогу тебе, а ты мне.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи. Только если ты знаешь, где он, и скажешь мне. — Я помахал фотографией нубийца.

Негры, сидевшие на соседней кадке, повернулись к нам. Один из них поднялся на ноги. Испугавшись, что к парню со шрамом спешит подмога, я шагнул назад, но настырный проводник схватил меня за рукав. Пришло время выходить из игры. Я сказал:

— Ну все, довольно. Оставь меня в покое.

Должно быть, я говорил слишком громко. Негр, который по-прежнему, поджав ноги, сидел на краю кадки, решил вмешаться. Он подошел к нам и спросил, в чем дело. Этот парень говорил по-испански куда лучше, чем мой проводник, который бесцеремонно запустил левую руку в карман моей рубашки и достал фотографию.

— Ты его знаешь? — спросил он по-испански. Я не сомневался, что негры станут общаться между собой на неизвестном мне наречии, и несказанно удивился любезности паренька, заговорившего с приятелем на моем языке. Второй негр взял у первого страницу со снимком. У него были ярко-желтые ноги, как на картине сюрреалиста. Бросив взгляд на фотографию, он подозвал оставшегося товарища то ли на искаженном английском, то ли на своем родном языке. Третий негр поспешно приблизился. Я подумал, что правильней всего будет подарить им снимок и смыться подобру-поздорову.

— Он боец, — сказал третий негр тонким голосом, который никак не вязался с его свирепой внешностью.

Ни один из трех не прошел бы и предварительного отбора в клуб “Олимп”. Третий негр, вероятно, вылил на себя целый пузырек одеколона, и исходящий от него аромат вперемешку с окружающей вонью — цветочные кадки давно превратились в мусорные баки — вызывал дурноту.

— Ты его знаешь? — спросил я.

— Мы все его знаем, — ответил второй негр.

— Видишь, я помогаю, — встрял первый.

— Как его найти? — спросил я то ли всех сразу, то ли каждого по отдельности, то ли самого себя.

— Я нахожу, если ты мне помогаешь, — пообещал первый. — Он дерется в тотальной бойне.

Я не знал, что такое тотальная бойня: новый вид спорта или притон для подпольных боев.

— В субботу он дрался и победил. Он отличный боец. Ты его зачем ищешь? — спросил первый негр, вмиг превратившийся из человека, который никогда не встречал нубийца, в его лучшего друга.

— Ищу, потому что он мне нужен. А ты знаешь, где его найти?

Я чувствовал, что под ногами у меня зыбучие пески: чем сильнее трепыхаешься, тем глубже проваливаешься.

— Я могу, я знаю, — заявил третий негр.

Я представил всех троих в аэропорту, под конвоем, измазанными собственным дерьмом, чтобы полицейские не могли их схватить.

— Я могу. Дай мне телефон, я позвоню, когда снова будет бой.

— Нет, не пойдет, — возразил я нетерпеливо. — Бои меня не интересуют. Я хочу найти его до того, как он снова будет драться.

— Иди в парк магнолий, — сказал второй негр, кивнув в сторону парка, который его товарищ называл “тот, что впереди”.

Заглянув в парк наутро, я и вправду обнаружил несколько магнолий, а еще гигантский фикус, пару десятков пальм и какие-то кусты, которые я, полный профан в вопросах ботаники, так и не смог идентифицировать.

— Я пойду в парк магнолий и найду его, дай мне телефон, я позвоню и устрою вам встречу, — предложил третий негр.

Я сдался. Негр не стал записывать продиктованный мною номер. Он заверил меня, что у него прекрасная память на важные телефоны. Как только я распрощался с предприимчивой троицей и двинулся прочь, в моем кармане завибрировал мобильник. Я не стал отвечать. На пути в отель я жестоко корил себя за трусость: конечно, эти трое могли ограбить меня, избить или вообще изнасиловать, но ничего такого ведь не случилось. И все же я был доволен собой: по крайней мере, я знал, что мой нубиец действительно находится в Малаге, и, хотя то обстоятельство, что он стал бойцом в подпольном клубе, не облегчало мне задачу вербовки, я приблизительно знал, где его искать. Я достал телефон: оказывается, мне звонили из родительского дома. Перезвонив, я нарвался на отца. Он только буркнул: передаю трубку твоему брату. Брат сообщил мне горькую весть: мама умерла, попала под автобус. Все решили, что это был несчастный случай, но мы-то с ним знали: она покончила с собой.

Когда кто-то из твоих близких совершает самоубийство, мир вокруг тебя превращается в огромный дом, где все перевернуто вверх дном, где отражение в зеркалах оплавляется и тает, тень не стелется за тобой по полу, а взмывает к потолку и, словно чужая, отказывается повторять твои движения, цветы оборачиваются ужасными монстрами, человеческие шаги напоминают скрежет железа по стеклу, голоса звучат, как вой диких зверей, стрелки перестают бежать по циферблату, а из кранов в ванной вместо воды вырывается чудовищный вой, который пробирает до костей и еще долго отдается в ушах. Трудно придумать более подходящее место, чтобы получить весть о самоубийстве матери, чем забытый богом нищий город, наполненный баррикадами из мусорных контейнеров, дерьмом и злобными крысами. Я сказал брату, что не смогу приехать на похороны, хотя он, конечно, и так это знал. На вопрос о самочувствии отца он, должно быть, пожал плечами. “Держись, — сказал я брату, — будь сильным”. Сам я, как ни странно, почти не чувствовал боли. Я был готов мужественно отразить приступ горя, но оно все не наступало. Наверное, затаилось, чтобы застать меня врасплох, но, сколько я ни думал о Севилье, сколько ни воображал сцену маминой гибели, в сердце моем не было ни отчаяния, ни грусти. Я зашел в цветочную лавку у входа в парк и купил розы. Когда Лусмила поинтересовалась, откуда у меня цветы, я рассказал ей о смерти матери, утаив, что почти отыскал нубийца. В ответ на мое горькое признание: “Мама умерла”, албанка пожала плечами:

— Моя тоже.

Тогда я решился задать вопрос, мучивший меня в последние дни.

— За что ты на меня взъелась?

Ответом мне была солнечная улыбка.

— Ты что-нибудь выяснил?

Лусмила ждала меня в гостиничном баре, потягивая джин-тоник, на ней была маечка с коротким рукавом, на открытом плече красовалась татуировка в виде кораблика на гребне зеленой волны. На столе стоял непочатый стакан виски, и я предпочел думать, что албанка заказала его для меня.

— Да. В этом городе решительно негде спрятаться от вони. А ты?

Открытие Лусмилы как раз вернулось из уборной: высокий черноглазый красавец с массивной нижней челюстью, пышными волосами и мускулистым торсом, туго обтянутым майкой. Он представился, но я не запомнил его имени.

— Кандидат в модели? — шепотом поинтересовался я у Лусмилы, уступая ее приятелю место за столом и стакан виски.

— Это личное, — отмахнулась она.

Сначала я подумал, что интрижки албанки могут дать мне существенное преимущество, но тут же одернул себя: моя напарница не стала бы терять время на этого красавчика, не обладай он мало-мальски интересной информацией. А что, если мы имеем дело с организатором подпольных боев? Впрочем, я понятия не имел, насколько Лусмила продвинулась в своих поисках, а облегчать ей жизнь в мои планы не входило, так что я почел за благо подняться к себе в номер.

Наверное, мне полагалось всю ночь не смыкать глаз, пытаясь заглушить горе успокоительным, и предаваться светлым воспоминаниям о матери. Вместо этого я рухнул на кровать и после недолгого, но яростного сражения с пунктуальным, как всегда, зудом провалился в сон.

Утром меня разбудил телефонный звонок: звонил не мой мобильник, а телефон в номере. Прежде чем ответить — тут уж ничего не поделать, — я произнес скороговоркой: “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, двадцать восемь лет, охотник на нубийцев…” Звонил один из африканцев, я так и не понял, кто именно. Во время разговора я недоумевал, откуда неграм стало известно, в каком отеле я остановился, и почему они не позвонили мне на мобильник. Потом я догадался, что в тот вечер они следили за мной, а тот, кто хвастался отличной памятью, на самом деле не стал утруждать себя запоминанием моего номера. Разговор вышел короткий:

— Я нашел то, что ты ищешь.

— Бойца?

— Я нашел. Бой будет завтра вечером.

— Да нет же, мне нужно увидеть его перед боем, мы ведь договорились.

— А как мы договорились?

Я, признаться, и сам не помнил, была ли обещана за голову нубийца какая-нибудь награда.

— В общем, нам надо встретиться до начала боя.

— Тогда приходи в парк магнолий прямо сейчас. Там есть качели для детей, садись на скамейку возле них и жди меня.

— Не знаю, смогу ли я прийти прямо сейчас. Вчера вечером… — Помолчав несколько мгновений, я медленно выговорил: — Моя мама умерла.

— Моя тоже, — ответил негр и повесил трубку.

Я не запомнил свой сон в подробностях, но мне совершенно точно снилось, будто я превратился в машину. Не знаю, что это была за машина, как она работала и для чего служила. Мне казалось, будто я истекаю кровью сквозь невидимую дырочку в груди. Над морем, в сторону города, плыли белые облака, аккуратные, как на детском рисунке. Мне ни с того ни с сего захотелось посетить мессу. Я должен был хотя бы отчасти искупить вину за то, что меня не будет на маминых похоронах. Мой отель располагался в двух шагах от кафедрального собора, и я, не теряя времени на завтрак, поспешил укрыться под его прохладными сумрачными сводами. Кроме меня на службе присутствовало около дюжины стариков, внимавших каждому слову священника так жадно, словно он и вправду мог сообщить им секрет чудодейственного средства, что дает силы пережить еще один день. Я честно старался усидеть на месте, но это было выше моих сил. Тогда я принялся бродить по собору, который еще не успели заполонить туристы с фотокамерами. Мое внимание привлекла фреска, на которой безымянный художник весьма правдоподобно изобразил мученичество какого-то святого. Одна из частей фрески прямо-таки просилась в какой-нибудь журнал для геев: на ней обнаженного святого, молодого и красивого, с мраморной кожей и отменными мускулами, пытали злобные римские солдаты. Сцена вышла на редкость экспрессивной, и я с удивлением ощутил знакомое покалывание в паху. Святой мне кого-то напоминал, но я, хоть убей, не мог припомнить кого; наверное, один из моих трофеев, в свое время пополнивших оферту клуба “Олимп”. Устыдившись, я вновь занял место перед алтарем, изо всех сил пытаясь справиться с возбуждением. Странная штука желание: оно охватывает тебя внезапно, набрасывается из-за угла, опутывает своими сетями, избавляет от всего наносного и фальшивого и низводит — или, наоборот, возвышает — до состояния зверя, идущего на зов инстинкта. Поэтому я предпочитаю желать конкретных людей: наличие ясной цели немного смиряет страсть, делает ее более приземленной, а значит, менее опасной.

Я уселся на скамью из крашеного дерева, возле коленопреклоненной старухи, погруженной в беседу со своим господом, и принялся размышлять о жизни, о мучениях святого, о том, кто позировал для фрески, что связывало художника и модель и не пожелал ли епископ, принимавший работу живописца, чтобы запечатленного на церковной стене красавчика наутро доставили к нему во дворец. Одновременно, благо встроенный в наш мозг кинескоп позволяет смотреть два фильма сразу, мешая кадры, я мысленно присутствовал в церкви, где отпевали мою мать.

Я покинул собор в легком смятении и направился в парк магнолий в квартале Аламеда. Гулять по утренней прохладе было приятно, но я не хотел опаздывать и потому, выйдя на многолюдный бульвар, в конце которого маячила громада Почтамта, наметил среди пешеходов соперника в борьбе за олимпийское золото. Так что до парка я добрался очень быстро и, увлеченный гонкой, даже не взглянул на слонявшихся повсюду негров. При свете дня мне удалось по достоинству оценить местную архитектуру, по большей части отвратительную. На бульваре царили гигантомания и неумелые подражания Гауди, двойные балконы и остроконечные, как на домиках гномов, крыши. Заголовки утренних газет сообщали о гибели пятнадцати иммигрантов: их катер затонул у берегов Кадиса, совсем чуть-чуть не дотянув до Барбате. Еще семьдесят три человека — впечатляющая цифра — оказались в руках жандармов. Сколько жизней я мог бы спасти, если бы не дурацкое поручение Докторши. Начинался сезон кораблекрушений, и охотникам надо было держать ухо востро, чтобы не упустить новые трофеи. Я думал о похоронах матери и тщетно пытался вспомнить, кого же мне напоминает мученик с церковной фрески. Такие сумбурные размышления помогали мне справиться с дыханием и не сбиться с ритма: чем дальше уносятся наши мысли, тем легче становится шаг. На цветочной кадке у входа в парк, возле раскидистого деревца, под которым уже валялся добрый десяток пакетов с мусором, сидел мой вчерашний знакомый, широкоплечий негр. На этот раз его проницательный взгляд скрывали солнечные очки с зеркальными стеклами, возвращавшие миру то, что мир хотел ему показать. На мысах начищенных до блеска ботинок негра играли солнечные блики. Описать смрад, царивший в этой части города я, пожалуй, не осмелился бы.

— Тебя Менеджер ждет, — сообщил негр. Я побрел вслед за ним по засыпанной гравием дорожке мимо унылого пустыря, посреди которого торчали не избалованные вниманием ребятишек качели. Парк был огромный, тенистый, запущенный, и повсюду, на скамейках, у высохших фонтанов, посреди газонов, под деревьями разыгрывались забавные или трогательные сценки: двое стариков брели по дорожке, опираясь друг на друга, — неподалеку располагался Центр пенсионеров; какая-то женщина сторожила баулы с одеждой и, чтобы убить время, читала отрывной календарь, обрывая прочитанные листки; хиппи, растянувшись на траве, лениво спорили, куда бы податься; но истинными хозяевами парка были негры, они снисходительно взирали на белых чужаков, но всегда были готовы дать отпор другим нелегалам — арабам, перуанцам или китайцам, — посягнувшим на их территорию.

Мы уселись на скамейку на берегу пересохшего пруда, на дне которого выросла куча гниющих отбросов, еще один источник заразы, охватившей весь город: очередной раунд переговоров между чиновниками и мусорщиками закончился полной неудачей, за дело готовы были взяться армия и пожарные. Спустя несколько месяцев в одном социологическом альманахе появилась статья, автор которой связывал рост числа немотивированных убийств и случаев домашнего насилия с забастовкой мусорщиков. Остальные пять скамеек, окружавшие пруд, занимали негры, все как один молодые и одетые с иголочки. Какого черта они здесь ошивались? Откуда брали деньги? Чем занимались? Менеджер оказался бритоголовым здоровяком лет тридцати, с маленькими глазками и глухим голосом. Аудиенция проходила дважды в день по раз и навсегда заведенному порядку: Менеджер сидел на краю бассейна и жестом подзывал одного из страждущих, занимавших окрестные скамейки, тот подходил и излагал свою просьбу, Менеджер обещал помощь или давал совет. Место получившего свое просителя тут же занимал следующий, подпиравший фонарный столб или слонявшийся по усыпанной гравием тропинке в ожидании своей очереди. Что за человек был этот Менеджер? С какими просьбами к нему шли? Мой проводник пообещал, что объяснит все позже, а пока мне лучше заткнуться. Я спросил только, как на самом деле зовут Менеджера.

— Не знаю, просто Менеджер.

— Да нет же. — Я покачал головой. — Вот тебя как зовут?

— Карлос, — ответил негр.

— Откуда ты?

— Из Гвинеи.

— Давно здесь?

— Очень давно.

Тут он велел мне замолчать, потому что Менеджер гневно глядел на нас, требуя тишины: какой-то паренек просил помочь ему раздобыть новую обувь, демонстрируя прохудившиеся кроссовки. Несмотря на запрет говорить, я решил не отставать от Карлоса и спросил, где он живет.

— Здесь, — ответил тот, не скрывая раздражения.

— А на что?

— Если будешь говорить, нас не позовут.

В этот момент подошла наша очередь. Менеджер не произнес ни слова, но Карлос, получив от него какой-то знак, потащил меня за собой. Мы уселись на бортик, Карлос по левую руку от Менеджера, я по правую. Я протянул ему руку, но тот приветствовал меня коротким кивком и молча указал место, которое я должен был занять.

— Мы ищем бойца.

— Какого бойца?

Я лишний раз порадовался, что негры говорили по-испански достаточно хорошо, чтобы мы могли объясниться. Карлос велел показать Менеджеру фотографию. На мгновение мне показалось, что я забыл снимок в отеле, но он тут же отыскался в моем портфеле, сложенный вдвое. Пейзаж на фотографии удивительно напоминал место, где мы сидели, не хватало только самого нубийца.

— Бу, — произнес негр то ли имя, то ли междометие, то ли односложное слово на своем языке. Мне пришлось переспросить: оказалось, что так звали нубийца.

— Бой завтра, — сказал Менеджер.

— Ясно, — перебил я, — но мне нужно увидеться с ним перед боем.

— Зачем он тебе?

— У меня к нему дело. Хочу предложить ему кое-что интересное.

— Ты тоже боец? — спросил Менеджер.

— Я не могу об этом говорить, — проговорил я, отчаянно пытаясь сочинить что-нибудь о подпольном клубе для боев экстра-класса. Мне было ясно одно: нубийцу ни в коем случае нельзя рассказывать о клубе “Олимп” и о том, чем ему предстоит заниматься. Мое дело доставить трофей Докторше. А уж она пусть его умасливает, уговаривает отправиться в Нью-Йорк к нашему таинственному клиенту, который, вне всякого сомнения, отстегнул за него кругленькую сумму. Впрочем, это уже не мое дело. Как-то раз я купил у одного цыганского семейства сына, пообещав им, что мальчишка станет футболистом в Барселоне. Когда я привез сосунка Кармен, он все еще был уверен, что вот-вот начнет тренироваться. Уж не знаю, на что пришлось пойти Докторше, чтобы завербовать того румынского паренька, но он сделался одной из самых успешных моделей Клуба.

— А ты попробуй, — вкрадчиво предложил Менеджер, так что стало ясно: возражений он не потерпит. Что я мог сказать? От этого человека зависело, смогу ли я найти нубийца и станут ли явью мои мечты. Но вдохновение изменило мне, и я не мог подобрать слова, чтобы объяснить, что я хочу спасти Бу.

— Он отличный боец, — заявил Менеджер.

— Не сомневаюсь, — отозвался я.

— Ты хочешь устроить бой с высокими ставками, — сказал негр утвердительно. У меня заурчало в животе, и Менеджер, уловив этот звук, смерил меня неприязненным взглядом. Я заставил себя заговорить.

— Речь идет о больших деньгах, я хочу предложить Бу фантастический контракт, но только лично ему, без посредников. Если вы устроите нам встречу, я найду способ вас отблагодарить, если нет, значит, мы зря теряем время.

Менеджер помолчал, взвешивая мои слова. Мне вдруг показалось, что он меня не понял, и я уже был готов перевести свою речь на английский, хотя неизвестно было, знает ли хозяин парка этот язык. Менеджер почесал щеку, широко улыбнулся, протянул мне руку, которую я пожал как ни в чем не бывало, и наконец произнес:

— Завтра на этом же месте ровно в восемь Бу станет драться с одним чокнутым янки, а потом ты сможешь с ним поговорить: только ты и Бу.

Удаляясь от парка магнолий, в котором, несмотря на название, преобладали пальмы, я почувствовал, что мой затылок жжет чей-то пристальный взгляд. Словно снайпер на крыше одного из окрестных домов взял меня на мушку. Вот так и живешь: не в силах разорвать порочный круг, всегда под прицелом невидимого убийцы, который рано или поздно тебя подстрелит. Обернувшись, я увидел, что кто-то машет мне рукой. Это была Надим, в полном одиночестве сидевшая на краю цветочной кадки. Девушка спрыгнула на землю и двинулась мне навстречу. Я смотрел, как она, озаренная солнцем, еще красивее, чем прежде, неторопливо, словно в замедленной съемке, идет ко мне с легкой улыбкой на губах.

— Давно не виделись, — поприветствовала она меня.

Что верно, то верно: между тем пыльным утром на вокзале и сегодняшним жарким полуднем произошло столько событий, что их не вместила бы и целая вечность. Надим, которую на самом деле звали Ирене, была одета в широкие серые брюки и белые теннисные туфли без шнурков. На белой майке алели буквы: “Ледиг-хаус, Нью-Йорк”. Поскольку я от изумления утратил дар речи и не ответил на ее приветствие, Ирене поинтересовалась, узнал ли я ее. На безупречном английском. Потом она спросила, успел ли я проявить ее фотографии. Я фыркнул: надо же, оказывается, несчастные дикари, готовые отдать последнее, чтобы попасть в трюм ржавого катера и, рискуя жизнью, сбежать из своей Африки, знают, что такое проявка фотографий. Мне оставалось только предложить:

— Не хочешь чего-нибудь выпить?

Ирене показала мне бар, летнюю террасу которого полностью оккупировали негры.

— Лучше сядем внутри, там не так воняет, — решила она. И мы направились туда. Пятьдесят метров, отделявшие нас от бара, мы преодолели в полном молчании, я лишь изредка поднимал глаза от пыльного тротуара, на котором четко проступали наши тени, чтобы взглянуть на тонкий профиль негритянки. Она шагала, засунув руки в карманы, в одном из которых позвякивали ключи и мелочь.

Мы заказали ананасный сок. Я признался, что еще не успел напечатать фотографии, но, как только снимки будут готовы, с удовольствием подарю ей самые лучшие.

— Вряд ли ты вспоминал меня добрым словом. — Она смерила меня долгим кокетливым взглядом из-под полуопущенных ресниц. — Ты злишься на меня за то, что я украла твою камеру?

Пропустив вопрос мимо ушей, я сам принялся расспрашивать Ирене, как она очутилась в Малаге, есть ли у нее работа и крыша над головой и собирается ли она осесть здесь надолго.

История Ирене, подобно историям каждого негра, слонявшегося в тот день по бульвару, была лишь частным случаем масштабной трагедии, замешенной на горьких утратах, разбитых надеждах и легендах о редких счастливцах, которым удалось достичь земли, где жизнь не так тяжела и печальна. Теперь она просто светилась счастьем, ведь ей удалось выжить в кораблекрушении и вырваться из лап береговой охраны, так что дело было за малым: закрепиться на новом месте и отыскать источник средств к существованию (один из расхожих эвфемизмов, с помощью которых родной язык дает нам понять, какая это паскудная вещь — работа). Ирене родилась в небольшом мавританском городке, в бедной семье отставного военного и вопреки воле родителей отправилась в столицу, чтобы поступить в университет. Однако настали суровые времена, и брат Ирене со своими друзьями решили упросить местного толстосума, прибравшего к рукам каналы нелегальной миграции в Испанию через Марокко, пустить их на борт одной из своих ржавых посудин. Узнав об этом, Ирене вернулась в родной город, бросилась в ноги к родителям и сумела убедить их в своем раскаянии, а потом снова сбежала, прихватив изрядную часть их сбережений. Так началось ее путешествие, а чем оно закончилось, я и сам прекрасно знал. Ирене вела рассказ легко и небрежно, словно хотела показать мне, что у прочих завсегдатаев бара найдутся истории куда увлекательнее.

— А ты? Ты-то что здесь делаешь? Ты ведь не меня искал?

Я покачал головой, борясь с отрыжкой.

В баре воцарилась гробовая тишина. Негры, расположившиеся на террасе, встали, побросали свою выпивку, в полном молчании прошли внутрь и расселись за барной стойкой и свободными столиками. На огромном экране, висевшем на стене в глубине бара, показывали репортаж об очередном крушении у берегов Кадиса. Жандармы затаскивали на палубу своего катера трупы утопленников; какой-то паренек барахтался среди волн, тщетно пытаясь дотянуться до каната, спущенного с полицейского вертолета. Из воды успели извлечь девять трупов. Сведений о точном количестве погибших пока не было. Среди спасенных, которыми занимался Красный Крест, оказались две беременные женщины. У них был шанс остаться в Испании. Прочие подлежали депортации. Когда на экране появились сложенные в ряд мертвые тела, под сводами бара прокатился горестный стон, перешедший в глухое бормотание. Ирене, не понимавшая ни слова из того, что говорил диктор, отвернулась от экрана.

— Пошли отсюда, — бросила она.

Поплутав между мусорными кучами — шнырявшая среди отбросов крыса не вызвала у меня ни капли омерзения: верный знак того, что вонь успела пропитать все мое существо, — мы забрели в центр города, на опустевшие пешеходные улицы. Положение было отчаянное: жители опустошили парфюмерные магазины, чтобы защитить от смрада хотя бы свои квартиры.

— На что они живут? — спросил я Ирене.

— По-разному. Нигерийцы торгуют героином, суданцы участвуют в подпольных боях, кое-кто принимает ислам и обращается за помощью к богатым единоверцам из Марбельи, есть и такие, кто сотрудничает с полицией, помогает нас отлавливать. Тех, кого должны депортировать, держат при аэропорте.

— Ты тоже прячешься от полиции?

— Да, у меня здесь подруга, она пустила меня к себе пожить. Это большой дом, двухэтажный, нас там двенадцать человек. Соседки нас не жалуют, а мы к ним не лезем и не возмущаемся, когда они приходят ночью пьяные и врубают музыку на всю катушку; они американки, богатенькие, приехали сюда потрахаться и подучить испанский.

— Ну а у тебя-то самой какие планы? На борца ты не похожа, а что касается героина…

— Найду работу, как остальные. Моя подруга убирает у нескольких семей, она обещала подыскать мне что-нибудь. Чтобы получить вид на жительство, нужно продержаться здесь три года, а чтобы продержаться здесь три года, нужна работа, а найти работу без вида на жительство очень сложно. Мне надо выучить язык.

— Порочный круг.

— Вот-вот. Но ведь всегда есть выход, правда?

— Выход есть, особенно если ты красива.

— И если нет, тоже.

— Но тогда придется идти на поклон к бандитам.

— Можно подумать, в твоем Клубе сидят не бандиты.

— Разумеется, нет, я уже говорил. Будь мы бандитами, мы не стали бы тратить время на поиски жемчужин.

— Спасибо за комплимент.

Ирене пылала гневом. Любое упоминание о Клубе приводило ее в такое бешенство, что я спрашивал себя, не раздумывала ли она над моим предложением по дороге в Малагу. Похоже, оно отнюдь не казалось ей заманчивым.

— А этого принца ты тоже ищешь для своего клуба?

— Ну да.

— Если он и вправду хороший боец, тебе будет непросто его заполучить.

— Они много зарабатывают?

— Не в этом дело. Вся прибыль идет устроителям боев, и они ни за что не допустят, чтобы их лучший боец оказался на панели. Они со своих ребят глаз не спускают, правда, кормят их хорошо.

— Речь идет не о панели, тут все куда сложнее.

Я рассказал Ирене о своем задании, и она попыталась представить физиономию психа, который увидел на журнальном снимке красавчика негра и потребовал, чтобы того доставили ему на блюдечке.

— Ты когда-нибудь влюблялся по фотографии? — спросила Ирене.

Я покачал головой, и она призналась:

— А я да. В новозеландского регбиста. Его фотка висела на стене в парикмахерской.

Я хотел было спросить, какого черта делала фотография новозеландского регбиста на стене парикмахерской в нищем мавританском поселке, но передумал: есть вещи, которых лучше не знать.

— Наверное, ему просто нужна компания, — предположил я, вернувшись мыслями к суданцу и его таинственному поклоннику. — Мне приходилось видеть и более странных клиентов. Типов, поклонявшихся фотографиям шлюх, словно изображениям Девы Марии. Сумасшедших, которые берут в банках кредиты, чтобы купить ночь со смазливым пареньком. Миллионеров, которые нанимают сразу десяток, а то и дюжину наших моделей, заставляют их заниматься сексом в бассейне, а сами наблюдают, потягивая джин и даже не думая присоединиться.

Я пригласил Ирене пообедать у себя в отеле под предлогом того, что мне хочется снова ее сфотографировать, а камера осталась в номере. Она нашла куда более веский предлог, чтобы согласиться: в помещении дышалось немного легче, чем на улице. На самом деле я позвал к себе Ирене не только для того, чтобы пополнить свое частное собрание ее снимком — раз уж ему не суждено было войти в каталог моделей клуба “Олимп”, — но и в надежде, что нас увидит Лусмила: пусть понервничает. Напарнице не мешало знать, что у меня появились весьма прочные связи в негритянской общине в лице привлекательной молодой женщины и что мои поиски вот-вот увенчаются успехом. Оставив Ирене дожидаться, когда нам принесут салат из тропических плодов, я позвонил Докторше из переговорной кабинки. Кармен сообщила мне такое, отчего кровь мощной волной прилила к моему лицу, сердце защемило, а из легких будто выпустили весь воздух:

— А это не тот нубиец, который сейчас находится в номере Лусмилы?

Я бросил трубку, небрежно махнул Ирене, чтобы начинала есть без меня, нырнул в лифт, постаравшись справиться с дыханием, пока он полз наверх, промчался по коридору и постучал в дверь Лусмилы. Мне открыл высокий широкоплечий тип, с ног до головы покрытый причудливой татуировкой, среди мотивов которой угадывались морские волны и женские силуэты. У атлета имелся всего один существенный недостаток: он был белым.

— Это и есть твой нубиец? — поинтересовался я.

— Ну, откровенно говоря, ему не помешало бы немного гуталина.

— Так какого хрена ты сказала Докторше, что… — Я прикусил язык: тип, открывший мне дверь, переводил растерянный взгляд с меня на Лусмилу, не зная, что предпринять: то ли выкинуть вон наглеца, поднявшего голос на его подружку, то ли ретироваться самому и оставить нас наедине. Лусмила приказала гиганту принять душ, и тот послушно скрылся в ванной.

— Прекрати истерику. Я всего-навсего сказала, что он у меня в номере, и вовсе не утверждала, будто готова отправить его в Барселону заказной бандеролью.

— Ты выставила меня дураком.

— Ну и что, в конце концов, это для тебя обычное дело.

— Знаешь, я сыт по горло твоими идиотскими играми. Чего ты добиваешься? Ты что, приехала в Малагу, чтобы пропустить через свой номер всех моряков, которые вчера пристали к берегу?

— Вот это да! А как ты догадался, что он моряк? — Лусмила принялась красить ногти. На ней был полупрозрачный топик, волосы перехватывала зеленая косынка под цвет кораблика на плече. Я повернулся, чтобы уйти, но Лусмила окликнула меня медовым голоском:

— Я не сомневаюсь, что ты здорово продвинулся в своих поисках, но теперь, когда ты почти у цели, наступает мой черед выходить на сцену, и пора бы уже поделиться со мной всем, что тебе удалось нарыть, чтобы спокойно отправиться в Кадис, к своим неграм и маврам, о которых все время говорят в новостях. Каждому свое: мне выполнять особые задания, тебе собирать трофеи.

— Разумеется, ты только того и ждешь, и надо полагать, убеждаешь Докторшу, чтобы она выслала меня в Кадис, но что, если я позвоню ей сам и расскажу, что никакого нубийца в твоем номере нет и быть не может?

— А как же твоя гражданская позиция? Или ты забыл, какому делу служишь?

Эти слова были как удар в челюсть. Я в один миг оглох и утратил дар речи.

На пороге ванной появился морячок. Он уставился на Лусмилу, безмолвно вопрошая, уйти ему или остаться, и та поманила его к себе.

— Извини, но тебе пора, — сказала она мне. — Если ты не возражаешь, давай встретимся вечером и заключим договор. Выбраться отсюда не так-то просто. Здесь все провоняло. — С этими словами она повисла на шее у морячка, всю одежду которого составляло лишь обернутое вокруг пояса полотенце.

Мы с Ирене доедали десерт, когда к нам присоединилась Лусмила, одна, без морячка. Увидев меня в компании негритянки, она нисколько не удивилась и поприветствовала Ирене, словно старую знакомую. Вскоре они разговорились и, хотя английский Лусмилы оставлял желать лучшего, прекрасно понимали друг друга, словно героини одной трагедии, у каждой из которых, в отличие от меня, имелись кусочки головоломки-пазла, чтобы сложить картинку целиком. Я почувствовал себя лишним. Когда нам принесли кофе, я вдруг вспомнил, что сегодня день похорон моей матери. Вот уже несколько часов я совсем о ней не думал, не интересовался, как там отец и брат, не изводил себя мыслями о мертвом теле, которому отныне было суждено разлагаться в могиле. Я пошел в уборную умыться холодной водой, опрометчиво оставив Ирене наедине со своей напарницей. Выпроводив морячка, Лусмила решила, что пора действовать: в конце концов, она приехала сюда не только для того, чтобы пополнить коллекцию частных трофеев. Албанка весь вечер не отходила от нас с Ирене. Мы отсиживались в отеле, не решаясь высунуть нос на улицу, и, когда я предложил Ирене подняться в номер, чтобы сделать снимки, Лусмила увязалась за нами. Негритянка не возражала. Да и с чего бы ей возражать? Благодаря испробованным Лусмилой ненавязчивым, но действенным методам вербовки, мысль о том, чтобы стать моделью клуба “Олимп”, уже не приводила Ирене в ужас. Я прекрасно понимал, что у меня из-под носа похищают великолепный трофей, но не смел протестовать, опасаясь выставить себя жалким неудачником, который ищет, на кого бы свалить собственные просчеты.

— Славная у тебя подруга, — заметила Ирене, когда Лусмила вышла в коридор позвонить.

— Да уж.

— А ты правда ее спас?

— Она так сказала?

— Примерно.

— Правда. Она первая, кого мне удалось спасти. Всего пару лет назад Лусмила побиралась на улицах Севильи и пыталась торговать собой на Аламеда-де-Эркулес, где собираются проститутки и сутенеры.

— По-твоему, лучше трахаться с клиентами вашего клуба.

Я пожал плечами. Снимки мне решительно не нравились: они получались или вульгарными, или, того хуже, безжизненными. На них Ирене казалась сеньоритой из хорошей семьи, позирующей для глянцевого журнала посреди шикарно обставленной комнаты. Обычно я стараюсь выбирать для портретов нейтральный фон вроде темного занавеса или белой стены, но в чертовом номере не нашлось ничего подходящего. Не то чтобы мне совсем не нравились портреты Арнольда Ньюмена, на которых человек занимает весьма скромное место, а окружающая обстановка превращается в своеобразный ландшафт его души; просто мне больше по душе Ирвин Пенн, снимавший своих моделей на неизменном сером фоне и не допускавший в кадр ни одного постороннего предмета, способного отвлечь нас от созерцания их внутреннего мира. Красота моих персонажей не нуждалась в обрамлении, и к тому же я знал их слишком мало, чтобы подобрать для них подходящий фон. Портрет Лусмилы стал первым в моем альбоме-пантеоне, появление которого я был склонен объяснять пробуждением во мне духа коллекционера, хотя положа руку на сердце я был всего лишь неизлечимым меланхоликом, а в педантизме, с которым я проявлял пленку, выбирал самый лучший кадр и помещал его на вечное хранение под прозрачную пленку, несомненно, таилось нечто болезненное, что рано или поздно должно было привести меня в кабинет психоаналитика. Но даже примеряя маску циника, в глубине души я знал, что все равно буду искать ответ, ведь без него мои экспедиции не приносили ничего, кроме усталости и новых фотографий в пантеоне спасенных. Лусмила не раз говорила мне: “Тебе кажется, что ты никогда не влюблялся ни в одного из своих трофеев, но на самом деле ты безнадежно влюблен в каждого из них и во всех сразу, ты единственный охотник клуба “Олимп”, который взаправду верит, что его миссия состоит в спасении жизней”.

— А разве ты считаешь по-другому? — простодушно спросил я. Албанка расхохоталась.

Я посвятил себя спасению человеческих жизней, я спас Лусмилу, я спасу Ирене, а значит, искать в грязи жемчужины не такое уж бессмысленное занятие. А что, если Лусмила права и причина моих бед кроется не в отсутствии желания как такового, а в невозможности направить свое влечение на конкретный объект? А желание, судя по всему, отдыхало на далеком тропическом архипелаге: если не считать жутковатого случая в соборе в день похорон моей матери, оно не посещало меня уже очень давно. Разыгрывать страсть перед Докторшей становилось все труднее. Только Ирене сумела пробудить во мне глубокую, щемящую, необъяснимую нежность, так что мне даже захотелось взять ее с собой, когда придет время покидать Малагу. Мне становилось дурно от одной мысли, что эта девушка может сделаться моделью клуба “Олимп”. Иммигранты нередко соблазняли кого-нибудь или вступали в фиктивный брак, чтобы выправить документы, и я всерьез подумывал о том, чтобы предложить Ирене нечто подобное. После многочасовой пьянки в компании двух очаровательных дам мне оставалось только завалиться на кровать и погрузиться в размышления о странностях судьбы. Я заставлял себя не думать о матери, которой предстояло провести первую ночь в могиле, не вслушиваться в крысиный писк за окном, не представлять, как отец, вернувшись с кладбища, ходит по дому, цедит маленькими глотками молоко из горькой чаши вдовца и никак не может решить, включить телевизор и забыться под очередное шоу с дурацкой болтовней и конкурсами для дебилов (брат говорил, что ночные программы придуманы для того, чтобы погружать зрителей в депрессивное состояние, и что их наверняка спонсируют фармацевтические компании, производящие антидепрессанты) или по-прежнему пялиться в черный экран. Когда я был маленький, мать заставила меня заучить наизусть свое имя, обе фамилии и адрес, и теперь я повторял их скороговоркой, неизменно добавляя: я посвятил себя спасению жизней.

Когда угрюмый официант заявил, что бар закрывается, мы поднялись в номер Лусмилы и опустошили холодильник, потом Ирене заснула, а албанка долго глядела на нее и наконец спросила:

— Ну что, мы ее отправляем?

Я не понял, вернее, не захотел понять, о чем она говорит.

— Ты ее нашел, не спорю, а я уговорила стать моделью.

— Ты ее уговорила?

— Практически.

Меня охватило разочарование, смешанное со злостью. У меня в кои-то веки появилась возможность помочь кому-то бескорыстно, но пришла Лусмила и все разрушила. Настоящая машина, надежная, безупречная, безжалостная.

— Похоже, нашу командировку можно считать в высшей степени успешной, — продолжала терзать меня албанка. — Давай заключим договор: Ирене моя, нубиец, так и быть, твой. Мне нужно улучшать показатели, а с женщинами у меня не очень получается.

— Знаешь почему?

Пришел мой черед отправить соперника в нокаут.

— Я нет, а вот ты наверняка знаешь, ты же у нас эксперт в вопросах женской психологии.

— Так сказать?

Лусмила кивнула, добавив, что ей будет любопытно меня послушать, тем более что на ее вопрос я так и не ответил.

— Просто ты знаешь, что их ждет. Я не знаю, потому что никогда не был под клиентом, а ты была и понимала, что ни один из них не достоин обладать твоим телом даже за много сотен евро. Ты не хочешь иметь дело с женщинами, потому что прекрасно знаешь: никакое это не спасение.

— Надо же, какое тонкое наблюдение. Напиши об этом диссертацию.

— Кто был твой самый худший клиент? И самый лучший?

Как ни странно, Лусмила снизошла до того, чтобы мне ответить. Оказалось, что быть моделью не слишком утомительно. Большинство ее клиентов составляли менеджеры среднего звена, оказавшиеся в городе проездом и передававшие из уст в уста легенды об удивительной албанке. Лусмиле особенно запомнился прославленный футболист, который вознамерился потратить на нее нажитое за годы спортивных баталий состояние, утверждая, что в противном случае суд поделит все между двумя его бывшими женами. Ни один клиент ни разу ее не обидел, не попросил о том, на что она не могла бы согласиться, большинство оставалось джентльменами, даже сгорая от желания, что не мешало албанке прибегать к известным уловкам, дабы ускорить оргазм.

— А разве это не запрещено правилами Клуба? Тебе не говорили, что, если стараться побыстрее отделаться от клиента, он подумает, что переплатил, и больше не вернется?

— Мы устраивали повторы, так что я всегда честно отрабатывала положенное время. Они расспрашивали меня о том, как я живу, и рассказывали всякие байки о себе. Всем хотелось послушать о моих приключениях, как я плавала на катере, набитом трупами и умирающими, или почти неделю блуждала по лесу без еды. Настоящая идиллия.

— Да ладно. Я слышал о тебе совсем другое, — вот мне и пригодились скудные сведения, которые удалось выудить у Докторши. — Говорят, ни один клиент не хотел брать тебя во второй раз. А ты правда неделю блуждала по лесу?

— Вполне возможно. Не помню. Кто тебе сказал такое? Докторша? Это она рассказала тебе о том, как я была шлюхой?

— Не шлюхой, Лусмила, а моделью. И ни один из них в тебя не втюрился?

— Я бы им не позволила, — выпалила она, взбешенная предательством Докторши и тем, что я усомнился в ее достоинствах.

Я решил сменить тему.

— Вряд ли ты приехала сюда завлекать морячков, пока я ищу нубийца. Ты наверняка что-то задумала.

— Если ты не против, — примирительно сказала Лусмила, — давай обменяемся сведениями и попробуем понять, кто из нас ближе к цели.

— Ради бога. Даме первое место.

Лусмила разлила по стаканам виски из последней оставшейся в мини-баре бутылки. Выпитый алкоголь уже начинал колотить в стенки желудка, требуя, чтобы его выпустили наружу, но это был не повод покидать вечеринку.

— Я знаю не больше, чем ты, — заявила албанка.

— Умница. И что же я знаю?

— Ну, это философский вопрос.

— Вот именно, философский, — отозвался я. Ни один из нас не торопился раскрывать карты: рассчитывать на ответное великодушие не приходилось.

— Если ты будешь играть в кошки-мышки, мы вряд ли далеко продвинемся, тем более что у нас кончилась выпивка.

— Я хоть сейчас готов поделиться всем, что мне известно. Мы же команда, не так ли?

— Какой смысл что-то скрывать? — проговорила Лусмила, сбросив туфли и устраиваясь на кровати подле Ирене. Окинув девушку внимательным взглядом, она заметила: — Поры чересчур расширены, но это поправимо, а еще у нее кариес.

— Ты и в зубы ей успела заглянуть?

— А как же, это самое главное.

— Да ты у нас просто суперпрофессионал. Так как же обстоят дела с нашим нубийцем?

— Тип, с которым я была вчера, мой осведомитель, немыслимо элегантный, изысканный, отличный собеседник и как никто знает жизнь. Мне его рекомендовали как главного специалиста по местным неграм, я показала ему фотку нубийца, и он сказал: такой великолепный экземпляр давно прибрали к рукам. Пока ты терял время в компании негров, я все разузнала о подпольных боях. Этот парень как-то с ними связан: то ли один из устроителей, то ли просто делает ставки. Весьма полезное знакомство, во всех отношениях. Я разыскала главного организатора, он ходячая коллекция шрамов, покрыт ими с ног до головы, прямо для Книги рекордов Гиннесса. Конечно, голым я его не видела, но он был в рубашке с коротким рукавом, а вообразить остальное было несложно. С ним был наш морячок, с которым ты познакомился сегодня: это не кто иной, как соперник нубийца в завтрашнем бою, на который ты надеешься попасть, потому что два проходимца наврали тебе с три короба.

Сказать, что слова Лусмилы меня потрясли, означало не сказать ничего. Я проговорил слегка заплетающимся от алкоголя языком:

— И тогда ты решила как следует вымотать морячка, чтобы он потратил на тебя все силы и не смог покалечить нубийца?

Лусмила по обыкновению заливисто рассмеялась. Ирене перевернулась на другой бок и что-то невнятно пробормотала.

— Да нет же, идиот, я позвала его к себе, потому что он очень хорош и потому что завтра он умрет.

— Что? — тупо переспросил я.

— Похоже, наш нубиец непобедим, в его активе легионеры, местные каратисты, скинхеды, боксеры-профи, которые хотели срубить легких денег. Морячок крепкий, но долго не продержится.

— Все это тебе рассказал тип со шрамами.

— Я представилась озабоченной богачкой, готовой заплатить любую сумму, чтобы заполучить нубийца. Его и других гладиаторов держат взаперти, одному Господу известно где. Нубиец для них золотая жила, поскольку, хоть он всегда побеждает, болельщики его соперников ставят на своих любимчиков кучу денег. Можешь не сомневаться, завтра зал будет до потолка набит моряками, и они уж не пожалеют долларов, чтобы поддержать товарища. От морячка останется мокрое место, а хозяева клуба получат большой куш.

— Я не верю ни одному твоему слову.

— Здорово! Я протягиваю ему руку помощи, а он воротит нос. Ладно, продолжай в том же духе, ступай к своим черным недоумкам, только потом не жалуйся.

— Откуда тебе известно, что негры назначили мне встречу?

— Знаешь, тебе при всех твоих достоинствах давно пора научиться держать язык за зубами.

И она выразительно посмотрела на Ирене. Наутро я встал чуть свет, несмотря на страшную головную боль и ломоту во всем теле, и помчался в ближайшее интернет-кафе за сведениями о боях без правил. В ту короткую пропитанную алкоголем ночь мне снились жестокие драки, переломанные кости и окровавленные морды, а хуже всего было то, что все мои кошмары сопровождала невыносимая вонь, поднимавшаяся по стенам отеля и проникавшая в открытое окно. В утренних новостях, которые я смотрел, второпях поглощая завтрак, сообщили, что мэрия наняла бригаду уборщиков со специальной техникой, чтобы очистить от мусора наиболее пострадавшие или, говоря по-простому, наиболее фешенебельные районы. В кварталах бедняков разгорались настоящие побоища между манифестантами и полицией, и уже появились первые жертвы, в том числе двенадцатилетний паренек, в висок которому угодила резиновая пуля. По дороге в интернет-кафе я видел, как два больших экскаватора воюют с выросшей на углу отеля мусорной кучей, перекладывая отбросы в кузов стоящего рядом грузовика.

Я набрал в поисковой строке слова “тотальная бойня, бои без правил, Малага”, но не нашел ни одной ссылки. Я исключил “тотальную бойню” и тут же обнаружил репортаж в местной газете “Опиньон”. Статья была написана чудовищным напыщенным языком, словно редакция пыталась скрыть за тяжеловесными красотами слога явную нехватку информации. Описание борцов вышло нарочито карикатурным. Временами репортаж становился невыносимо слащавым, будто речь в нем шла о конкурсе моделей, а не о смертельной схватке. Благодаря отважному журналисту я узнал, что место проведения боев тщательно скрывается от непосвященных — кто бы мог подумать, — что в них задействованы представители всех социальных слоев — да быть не может — и что вокруг них крутится много-много денег — а я-то думал! В “адском” поединке, на котором довелось присутствовать автору репортажа, участвовали чернокожий “Геркулес” и турок “с повадками мясника и отвратительными усами”. Победил чернокожий Геркулес, который вполне мог оказаться нашим нубийцем. Турка унесли с арены и отправили в больницу. Интересно, что они наплели врачам? Репортер резонно полагал, что слово “больница” было всего-навсего эвфемизмом и поверженного бойца просто бросили умирать в каком-нибудь овраге, подальше от города, откуда Малага кажется “линией огней, мерцающих на горизонте”. Автору статьи якобы удалось поговорить с одним из главных организаторов боев, однако публиковать интервью он не стал, решив, наверное, что для доказательства собственного профессионализма достаточно упомянуть, что оно состоялось. Почерпнутые из репортажа сведения были мне и так прекрасно известны: бои проходили в месте, не обозначенном в путеводителях по городу, при большом скоплении зрителей и полном равнодушии полицейских. Должно быть — а что еще оставалось думать, — владельцы тотализатора неплохо приплачивали им за слепоту и глухоту. Неподкупная пресса, без устали вскрывающая общественные язвы, тоже предпочитала не вмешиваться, опасаясь по-настоящему крупного скандала и не желая связываться с мафией. Подумав, я решил нанести визит в редакцию, чтобы лично побеседовать с автором репортажа. Мне повезло: тот как раз приехал на работу. Он оказался хмурым, невыспавшимся типом с помятым лицом, желтыми от никотина зубами и сиплым голосом. Явно удивленный столь ранним визитом, он отвел меня в коридор к кофейному автомату, нервно озираясь, словно опасался, что я собираюсь избить его за какую-нибудь статью. Когда я объяснил, зачем пришел, репортер занервничал еще сильнее: должно быть, принял меня за полицейского или собрата-репортера, задумавшего сделать сенсацию за счет менее прыткого конкурента с хорошим слогом. Я назвался фанатом боев без правил, случайно наткнувшимся в Сети на его статью, сказал, что хочу попробовать сделать ставку, и попросил помочь отыскать нужных людей. В ответ мастер пера произнес цветистую речь, но в результате не сообщил мне ничего нового: он не запомнил ни как звали темнокожего бойца, ни как он выглядел, а когда я показал ему фотографию, признался, что сидел так далеко от арены, что сумел разглядеть только здоровенное черное пятно, молотившее белое пятно, пока оно не стало красным. Было видно, что репортеришка врет, и не только потому, что он дрожал как осиновый лист и старательно отводил взгляд. Меня же больше всего интересовало место, где проводились бои. Я догадывался, что журналист ни за что не назовет мне свои источники, но все же надеялся вытянуть из него адрес подпольной арены. Репортер меж тем перехватил инициативу и принялся задавать вопросы мне. Теперь он смотрел мне прямо в глаза. Журналисты привыкли считать, что нападение — лучший способ защиты. Взять одно из этих ток-шоу, в котором ведущие публично потрошат знаменитостей: шайка ведущих с наслаждением поливает грязью несчастную “звезду”, а когда герой программы пытается им возразить, громко возмущаются, объявляют себя настоящими профессионалами и с новыми силами принимаются терзать свою жертву, ни капельки не интересуясь ее собственным мнением, ведь бестактные вопросы рождаются в их извращенных мозгах вместе с заранее подготовленными ответами. Проныра репортер догадался, что я знаю куда больше, чем говорю, и не без оснований решил, что информация, которую я скрываю, тянет на сенсацию. Усмехнувшись про себя, я поспешил удовлетворить его любопытство, рассказав, что вечером должен состояться бой века — я перешел на язык газетного репортажа — между непобедимым негром и безумным моряком, прибывшим в Малагу всего несколько дней назад. Он поскреб жесткий ежик на макушке и задумчиво пробормотал: “Да, круто”. По его словам, владельцы тотализатора заключили негласный договор с полицией: никаких скандалов, никаких трупов, никаких драк в общественных местах. Бои проходили в частном поместье, и “кого попало туда не пускали”, хотя из репортажа следовало, что среди зрителей царило равенство. Арена располагалась в специально построенном ангаре, и вокруг крутились очень-очень большие деньги.

— Что подразумевается под скандалами? — поинтересовался я.

— Разное. Когда превосходство одного из бойцов становится очевидным, поединок прекращают, хотя, по правилам тотальной бойни, он должен продолжаться до тех пор, пока оба остаются в сознании. Появится труп — вмешается полиция. Если на трибунах возникает потасовка, бой отменяют. Если боец погибает, его тело бросают в придорожной канаве, и никому не приходит в голову связать эту смерть с боями без правил. А с вашим моряком могут быть проблемы: в случае чего его станут искать.

— Вы знаете, кому принадлежит поместье? — Такие вопросы пристали скорее полицейскому, а не азартному любителю боев. Репортер покачал головой и спросил, кто я, черт возьми, такой.

Я не ответил. К автомату подошла девушка, молча бросила в щель монеты и стала ждать, когда стаканчик наполнится кофе. Повисла напряженная тишина. Девушка рассматривала кофейный автомат, репортер уставился на трещину в полу, а я тихонько насвистывал. Когда незнакомка ушла, прихватив пластиковый стаканчик с кофе, журналист заявил, что ничем не может мне помочь, что он не имеет никакого отношения к боям без правил и не собирается рисковать, а начальство и так не пришло в восторг от его репортажа.

— Бросьте, — беспечно заметил я, — вряд ли это и вправду так опасно. Вы могли бы провести меня туда сегодня вечером. Или хотя бы дать телефон того, кто мне поможет.

— Подождите здесь, — внезапно бросил репортер. Пока его не было, за кофе успели наведаться четверо: изможденная женщина, отдавшая ненавистной редакции лучшие годы своей молодости, мальчишка, который явно ошибся в выборе профессии, мужчина средних лет, похожий на торговца энциклопедиями вразнос, и давешняя девчонка, которой не хватило первой чашки, и она решила вернуться за капучино.

— Нелегко, наверное, здесь работать, — заметил я.

Девушка сделала вид, что не знает языка, на котором я говорю.

Наконец вернулся репортер и сунул мне сложенный вдвое листок из блокнота с номером, по которому мне нужно было позвонить, чтобы попасть на бой. На прощание он предупредил: плата за вход сто евро.

Разобрать почерк репортера оказалось непросто: семерки походили на единицы, а двойки на пятерки. Мне удалось набрать правильный номер лишь на третий раз. К моему удивлению, трубку сняла женщина. Я представился и объяснил, зачем звоню. Женщина спросила, откуда у меня этот телефон, и я ответил. Тогда она попросила меня немного подождать, и через пару минут к телефону подошел мужчина — я сразу представил себе типа, покрытого шрамами, — который объяснил, куда мне нужно подойти до пяти вечера, чтобы купить билет. Зачем я в это ввязался? Хотел доказать Лусмиле, что смогу обойтись без нее? Как я мог довериться неграм и вообразить, будто меня бесплатно проведут на бой, один билет на который стоил сотню евро? Или они надеялись запихнуть меня в свиту нубийца? Или сами рассчитывали пробраться в ангар с моей помощью? Когда я вернулся в отель, Ирене и Лусмила еще спали. Я позвонил брату, чтобы узнать, как там наш старик. Отец сам подошел к телефону, но я не сразу узнал его голос: в нем появилась немыслимая прежде теплота. Он даже спросил, как у меня дела, и посоветовал быть осторожнее с женщинами. Сила супружеской любви пропорциональна тому, сколько один из партнеров способен прожить после смерти другого. Чем короче жизнь, тем сильнее любовь. Скажем, Хуан Рамон пережил Сенобию всего на несколько лет, а Жаклин Кеннеди протянула после смерти Джона Фицджеральда оскорбительно долго. Конечно, такой метод небезупречен, ведь мы не знаем, сколько прожили бы Сенобия без Хуана Рамона и Джон Фицджеральд без Жаклин. Так или иначе, если это правило верно, мои родители любили друг друга слишком сильно. Они побили все рекорды. Поговорив со мной по телефону, отец проглотил целый пузырек таблеток, запил его двумя стаканами скотча, а потом, словно этого было мало, закрыл все окна, заделал щели клейкой лентой и включил газ. Так я стал сыном двух самоубийц, человеком трудной судьбы, о которой можно повествовать с горьким цинизмом или с циничной горечью. Для безупречной родословной не хватало, чтобы мой брат тоже покончил с собой, но он ограничился тем, что сообщил мне о трагедии на следующий день после похорон. Отец оставил что-то вроде предсмертной записки: “Лучше в плохой компании, чем одному”. Таково было его послание потомкам. Высшая стадия владения благородным искусством быть самим собой, в котором и состоит наша жизнь. Смерть моего старика помогла мне понять две важные вещи: во-первых, человек не приспособлен к одиночеству; во-вторых, быть собой до конца означает покончить с собой: кто, кроме тебя, имеет право разрушить твое собственное творение.

Я осознал всю глубину трагедии моего отца спустя полтора месяца после его смерти, когда брат получил телефонные счета. В тот крошечный промежуток времени, что отделял мамины похороны от его самоубийства, отец только и делал, что звонил экстрасенсам и в службу секса по телефону. В целом он наговорил на триста евро. Судя по детализации звонков, старик всю ночь названивал гадалкам, обещавшим ему безоблачное будущее, и невидимым обладательницам маслянистых голосов, готовым рассказать обо всем, что ненасытная куртизанка способна сделать с измученным бессонницей беднягой. Порой, когда мне хочется лучше понять отца, я набираю один из номеров, по которым звонят, чтобы узнать свою судьбу или получить искусственный оргазм, и вешаю трубку до того, как мне ответят.

Вместе с билетом я получил четкие инструкции, как найти поместье, в котором вечером должны были состояться четыре поединка. Вернувшись в отель, я позвонил Лусмиле. Ирене ушла собирать вещи. Докторша одобрила ее кандидатуру. У меня потемнело в глазах. Лусмила была весьма довольна собой: теперь ее акции могли вырасти сразу на несколько пунктов. Я показал ей свой билет, и Лусмила, скривившись и посетовав, что я напрасно ее не послушал, достала из сумки два билета.

— Придется кого-нибудь позвать, — заявила она.

Мы поспели к середине первого поединка. Таксист без труда разыскал поместье и высадил нас у забора: машины за ворота не пускали. Смрадный город остался позади, автострада вилась по склону темной горы, увенчанной серебряным диском, которому не хватало всего нескольких миллиметров до полнолуния. Тишина дышала, словно невидимый зверь. Выйдя из такси, мы окунулись в приятную вечернюю прохладу. Бой проходил в сумрачном помещении, напоминавшем винный погреб, с высоким потолком и сырыми стенами. Не знаю, сколько народу набилось в него в тот вечер, но мы пришли одними из последних и с трудом смогли протиснуться на свои места. Перед этим нас трижды останавливали и требовали показать билеты. Во время последней проверки, у самого входа, охранники обменялись многозначительными взглядами, после чего один из них скрылся за дверью. Лусмила спросила, в чем дело, но второй охранник не ответил, только велел нам подождать. Все дело было в Ирене: неграм, не входившим в число персонала, вход в зал был запрещен. На наше счастье, в коридоре появился молодой человек, в компании которого Лусмила провела первый вечер в Малаге. Радостно поприветствовав девушку: “Классно, что ты пришла!” — он велел охранникам пропустить нас. Приятель Лусмилы был настолько любезен, что проводил нас в зал — мое место располагалось через несколько рядов от девчонок, но он легко это уладил и усадил нас рядом — и принялся нашептывать что-то на ушко моим спутницам, а на арене морячок с бицепсами, на которых уместился бы весь Ветхий Завет, написанный крупными буквами, безжалостно молотил кулаками крепкого араба. Меня впечатлил не столько сам поединок, сколько восторг, с которым толпа встречала каждый новый удар. У мавра была рассечена бровь, а нос превратился в кровавое месиво. Он из последних сил старался удержаться на ногах, но американец не позволял ему выпрямиться: он наносил противнику удар за ударом, демонстрируя full-contact чудовищной силы, и через тридцать секунд после нашего прихода судья остановил бой, несмотря на возмущенный свист зрителей, чтобы спасти мавра от неминуемой смерти. Как только поединок закончился, освещавший арену прожектор погас, в зале зажегся свет, и я смог оглядеть трибуны, на которых бесновались не менее сорока моряков. Те, кто поставил на победителя, отправились получать свои выигрыши, остальные продолжали сидеть на месте, покуривая и лакая пиво. Ирене повернулась ко мне.

— Кажется, я больше не выдержу.

— Ну конечно, выдержишь, — отозвался я, хотя у меня пересохло во рту, а сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Только Лусмила оставалась невозмутимой и даже отпустила комплимент сексуальности моряка — на мой вкус, совершенно незаслуженный, — когда его растерзанного соперника уносили с арены. Моряк был низкорослый, по-армейски коротко стриженный и, если не считать небольшого синяка на скуле, совершенно не казался свирепым. Из одежды на нем были только шорты цвета национального флага. Трибуны ревели, приветствуя победителя, а зритель, сидевший перед нами, заметил:

— Ерунда, в легком весе серьезных травм не бывает.

Его спутница, платиновая блондинка, курившая сигарету с золотым ободком и пришедшая в ужас, увидев, как поверженного мавра уносят прочь, облегченно вздохнула.

Ирене заявила:

— Я ухожу.

Я догнал девушку и предложил перебраться в местный бар, что мы и сделали. Мне не хотелось уходить, пока не появится нубиец, но глядеть на эту мясорубку не было никаких сил. Я и так видел достаточно.

Если не считать теннисных туфель, Ирене была одета в вещи, одолженные Лусмилой. В такси она казалась оживленной и взволнованной, словно ей не терпелось своими глазами увидеть таинственного нубийца, на поиски которого мы потратили столько сил. Лусмилу так и распирало от гордости, ведь она сумела увести у меня из-под носа бесценное сокровище. Столики в тускло освещенном баре были заставлены пивными бутылками и забитыми пепельницами, так что нам пришлось расположиться у стойки, за которой торчал угрюмый верзила, явно раздосадованный тем, что его отвлекают от интересного боя.

— Я еще ничего не решила, — призналась Ирене, — мне нужно подумать. По-моему, я к этому совсем не готова, но Лусмила говорит, что там для всех создают хорошие условия и что она сама сначала думала, что это не для нее, а потом удивлялась, как легко все прошло в первый раз… Ты рассказывал, что Лусмила была проституткой, до того как вступить в Клуб, но она говорит, что ты соврал, что она никогда ни с кем не спала за деньги, особенно в том жутком месте, где все умирали от голода.

Я неопределенно пожал плечами. И признался:

— Знаешь, мне кажется, эта поездка должна изменить мою судьбу, и не только потому, что у меня умерла мать. Ее вчера похоронили. Похоже, для владельцев Клуба найти нубийца вопрос жизни и смерти: в случае успеха мне обещана должность менеджера. Откровенно говоря, я и сам не против уйти из охотников. Надоело вылавливать утопленников, мотаться по нищим кварталам и разыскивать жемчужины на свалках. А теперь у меня, судя по всему, появился шанс сделаться приличным человеком. Одно дело добывать трофеи и совсем другое — сидеть в кабинете и ждать, когда их приведут другие, а тебе останется только решить, годятся ли они в модели. По-моему, это все же не так противно. Лусмила, надо полагать, нарисовала тебе весьма радужную картину, и она во многом правдива. В Испании ты вряд ли найдешь работу, за которую станут платить лучше, чем в клубе “Олимп”. Но выйти из игры будет непросто. Контракт с Клубом — настоящая западня. Сначала они берут на себя твои расходы, а потом заставляют тратить все больше и больше, завлекают тебя, ублажают, снимают дорогое жилье в любом городе на твой выбор. И покупают тебя со всеми потрохами. Ты, конечно, спросишь, с чего я тебе все это рассказываю. Я и сам толком не знаю, с чего, но от мысли о том, что ты станешь моделью, во мне все переворачивается. Наверное, оттого, что я знаю о тебе гораздо больше, чем о других трофеях, или оттого, что ты нравишься мне гораздо больше других, а может, оттого, что между нами возникло какое-то притяжение, не знаю, как объяснить…

Я остановился, чтобы отпить апельсиновой газировки, и тут Ирене спросила:

— Ты что, делаешь мне предложение?

И одарила меня широкой сияющей улыбкой, от которой ее глаза стали больше, а на лбу появились легкие морщинки. Я улыбнулся в ответ. Неловкое молчание затягивалось, но мне никак не удавалось заново ухватить нить разговора.

Тогда слово взяла Ирене.

— Я же говорю, что ничего еще не решила. Правда, Лусмила хочет, чтобы я пошла с ней, когда она будет отчитываться перед начальством или что-то в этом роде. А в Малаге у меня и вправду нет будущего, особенно если учесть мое состояние.

— Что за состояние?

— Значит, твоя подруга ничего тебе не сказала, — утвердительно произнесла Ирене.

Я покачал головой, готовясь к худшему.

— Я слышала, что в Испании проще закрепиться, если ты беременна, и решила специально забеременеть. Я не хотела ехать, пока не буду уверена. Пропустила несколько партий. На деле все оказалось куда хуже, чем я могла подумать, и, откровенно говоря, мне совсем не хочется попасть в приемник и там дожидаться, когда меня депортируют. Помнишь, что ты мне сказал, когда забирал из комендатуры? Выбора нет. Разве с тех пор что-нибудь изменилось? Разве ты больше не хочешь меня спасти, как спасаешь тех, кто, по-твоему, достоин лучшей доли?

— Пожалуй, — сказал я задумчиво, — мне действительно не хочется тебя спасать, по крайней мере, так, как я спасал других.

— Лусмила меня предупредила, так что не трать время зря.

— О чем она тебя предупредила? — насторожился я.

— О том, чем ты сейчас занимаешься. Соблазняешь меня, морочишь мне голову. Она сказала, что у тебя такая манера обрабатывать свои трофеи. Наплетешь с три короба, прикинешься лучшим другом. А все для того, чтобы переспать с моделью до того, как она поступит в Клуб, потому что потом это можно будет сделать только за деньги. Со мной такие штучки не пройдут, Лусмила меня предупредила. Она так и сказала: “Он может пообещать, что вы будете вместе, лишь бы ты с ним переспала, пока за это не нужно платить”.

Ощущение было такое, будто мне в глотку влили расплавленный свинец. Мои внутренности пылали, и все, что я съел в тот день, готово было устремиться наружу. Я чувствовал, как немеет лицо, как по спине медленно стекает капля пота.

Из зала долетал нарастающий гул, который время от времени пронзали отдельные громкие выкрики. И вдруг наступила тишина, словно толпе зрителей одновременно заткнули глотки. Бармен бросил свой пост и рванулся в зал узнать, в чем дело. Я поспешил за ним. Когда пробрались на трибуны, кое-кто из зрителей уже начал выходить из оцепенения. Один из бойцов, совсем молодой, из тех, кто с детства качает мышцы, занимается тэквондо и обожает драться, лежал посреди арены с широко распахнутыми глазами. Его чернокожий противник уже успел покинуть ринг в окружении десятка приятелей-негров и нескольких охранников и укрыться в раздевалке. Бармен повторял как заведенный: “Его убили, его убили, я же говорил ему, чтоб он не дрался, его убили, убили”. Внезапно он бросился на ринг, так, словно от этого зависела вся его жизнь. Обернувшись к Ирене, я попросил ее оставаться на месте. Пока охранники уносили с арены тело, под сводами погреба висела зловещая тишина, но как только скорбная процессия скрылась из вида, зал начал потихоньку оживать, заработал тотализатор, и вскоре трибуны снова взревели, приветствуя очередную пару гладиаторов. Я протиснулся к Лусмиле, чтобы немного подзарядиться от нее уверенностью и спокойствием. Албанка мило беседовала с элегантным господином лет пятидесяти, источавшим аромат дорогого одеколона, с гвоздикой в петлице изящного пиджака в мелкую полоску. В левой руке Лусмила держала бокал с вином, в другой — тонкую сигарету, с которой медленно опадал пепел. Увидев меня, она поморщилась, поспешно извинилась перед кавалером, немедленно переключившим внимание на ринг, где готовы были сойтись новые бойцы, на этот раз два негра, один из которых был гигантом с лоснящимся телом, и рявкнула:

— Ну что у тебя за зуд?

Я вздрогнул, словно от электрического разряда. Неужто албанке известно о моих ночных страданиях?

— Дела плохи. Моряки не в восторге от того, что случилось. Готов поспорить, плана спасения нубийца на случай, если они решат отомстить за своего товарища, у тебя нет.

Лусмила презрительно фыркнула. Потом поинтересовалась, где Ирене, и не на шутку встревожилась, узнав, что я оставил ее одну. Я уже собирался потребовать, чтобы она прекратила настраивать негритянку против меня, но Лусмила неожиданно вскочила на ноги и побежала в бар. Негр, похожий на борца сумо, бросился на своего соперника, как ослепший от ярости бык. Тот встретил атаку, приняв боксерскую стойку. Блистательный апперкот заставил толстяка отскочить назад. Из глаз у гиганта посыпались искры, но его противник не стал наносить новые удары и предпочел отступить. Он использовал проверенную тактику: терпеливо изнурял соперника, стараясь держать его на расстоянии, поскольку гигант, сумей он подобраться ближе, раздавил бы его в два счета. Подвижный и ловкий, негр кружил по рингу, время от времени нанося неповоротливому противнику меткие удары и постепенно ломая в нем волю к сопротивлению. В боях без правил нет раундов. Бойцам не приходится рассчитывать на спасительный удар гонга. Я не сводил глаз с неуклонно сдававшего позиции борца сумо. Этот бой обещал заведению сумасшедшую прибыль, ведь, судя по отчаянию публики, на трибунах не нашлось никого, кто рискнул поставить на поражение толстяка. Убедившись, что гора жира готова рухнуть и растечься по полу, сухопарый боец позабыл о боксерских приемах и бросился на соперника. Это было серьезной ошибкой, поскольку борец сумо внезапно собрался с силами и постарался отразить атаку. Однако молодой боец легко разгадал намерения своего соперника, отшвырнул его двумя прямыми ударами, а потом разогнался, описав круг по арене, и со всей силы ударил головой в челюсть толстяка. Тот как подкошенный рухнул на арену. Противник тотчас вскочил ему на грудь и принялся молотить поверженного соперника кулаком по лицу; он успел нанести ровно семь ударов, прежде чем судья объявил об окончании боя. Сосед албанки с разочарованным видом поднял с пола бутылку белого вина, которая была зажата между его лаковыми туфлями, и наполнил бокал. Охранникам стоило большого труда унести бесчувственного гиганта с арены. Из бара вернулись Ирене и Лусмила. Последняя поинтересовалась:

— Я что-нибудь пропустила?

Я только и сумел выговорить:

— Это было потрясающе.

Но самое интересное ждало нас впереди. На арену выскочил наш моряк в боксерских трусах под цвет национального флага, готовый померяться силой с целой армией. На спине у него красовалась татуировка: волкодав с золотыми клыками. На ринге морячок выглядел выше, чем в номере у Лусмилы: казалось, что он может достать рукой до потолка. И все же, несмотря на свирепый вид, этот парень был чертовски уязвим, словно где-то на его теле скрывалась пробка, и было достаточно вытащить ее, чтобы весь воздух спустился через эту маленькую дырочку. Вслед за морячком на ринг вышел нубиец. Среди его секундантов оказался — кто бы вы подумали? — Менеджер, с которым я говорил в парке магнолий. Я едва не сказал Лусмиле: “Гляди, это тот самый парень, который обещал провести меня сюда”. Возможно, воспользуйся я предложением Менеджера, наша встреча с нубийцем состоялась бы гораздо раньше. Я спросил Лусмилу, отчего она так уверена, что наш негр победит и что нам удастся поговорить с ним после боя. Она ответила, не сводя восхищенных глаз со статной фигуры нубийца:

— Тип со шрамами уговорил меня поставить на него сотню, но теперь я вижу, что продешевила.

— Mamma mia! — выдохнула Ирене, пожирая взглядом нубийца.

В парне было не меньше метра девяноста росту. О таких губах, полных и чувственных, мечтали все без исключения светские львицы, но ни одна пластическая операция не дала бы подобного эффекта. Дельтовидные мышцы напоминали о шедеврах мастеров эпохи Возрождения, воплощавших в камне грезы об олимпийских богах. Но лучше всего были его ноги, длинные, стройные, не слишком мускулистые, с гладкой, блестящей кожей. Череп нубийца был гладко выбрит, запястья и колени туго забинтованы, желтые шорты ловко охватывали упругие ягодицы. Я вспомнил, как Гальярдо определил истинную красоту: от одного взгляда на нее голова идет кругом.

Бой получился не слишком интересным. Он длился ровно сорок восемь секунд. Морячок применил пару приемов кун-фу и нанес несколько слепых бесполезных ударов. Нубиец расправился с соперником без видимых усилий. Он набросился на моряка, повис у него на плечах и швырнул наземь. Морячок попытался подняться, но нубиец пригвоздил его к полу, надавив предплечьем на горло, и несколько раз ткнул кулаком в солнечное сплетение. Глаза морячка наполнились ужасом и мольбой. Но пощады не было. Когда нубиец поднялся на ноги, болельщики его соперника стали кидать на ринг пивные бутылки. Нубиец оставался невозмутимым. Однако трибуны продолжали бесноваться, и охранникам пришлось восстанавливать порядок при помощи кулаков. Боец незаметно исчез с арены в сопровождении Менеджера. Зажглись лампы, зал наполнился неприятным белесым светом, работники клуба потянулись к выходу, обсуждая подробности прошедших боев. Лусмила помчалась вызволять свой выигрыш. Я стоял у стены, скрестив руки на груди и завороженно глядя в потолок, рядом была Ирене, ее смуглое лицо было намного бледнее обычного, то ли от волнения из-за встречи с нубийским божеством, то ли от противного света ламп, искажавшего цвета.

— Ну и как тебе все это? — спросила она, просто чтобы поддержать разговор.

— Здорово, — признался я. — Никогда бы не подумал, что бои без правил — такая волнующая штука.

— Я тоже.

Испугавшись, что между нами снова повиснет неловкое молчание, я спросил, что она собирается делать с ребенком.

— Никакого ребенка пока нет.

— Лусмила наверняка упоминала, что Клуб может оплатить тебе операцию.

— Разумеется.

— А кто отец?

— Никто, один парень, я не знаю, и вообще хватит об этом.

У меня зазвонил телефон. На экране светилось имя Лусмилы. Албанка велела нам с Ирене идти к выходу: ей удалось пробраться в фургон, в котором нубийцу предстояло вернуться в Малагу. Если на земле существовал человек, способный провернуть такую операцию, это могла быть только Лусмила. Однако идти на ее зов я не торопился: мне не хотелось ехать непонятно куда в зловещем фургоне. Приказав Ирене следовать за мной, я начал продвигаться по опустевшим трибунам и по пути наткнулся на знакомого журналиста из газеты “Опиньон”. Тот сделал вид, что не узнал меня, но я как ни в чем не бывало поинтересовался, собирается ли он написать о сегодняшних боях. Наш отважный репортер панически боялся разоблачения. Он присутствовал в зале исключительно в качестве зрителя, начальство строго-настрого запретило ему писать о подпольных боях, да он и сам не собирался рисковать, навлекая на себя гнев серьезных людей. Я попросил журналиста подбросить меня до Малаги, а Ирене сказал, чтобы она оставалась с Лусмилой и что мы наверняка еще увидимся, хотя возможно, что и нет. Другими словами, я выбрасывал белый флаг, отказывался от погони за нубийцем и предоставлял Лусмиле возможность снабдить Клуб великолепным трофеем. Я не боялся показаться трусом в глазах албанки, ведь ее собственная победа вполне могла оказаться пирровой. Возможно, я был вовсе не таким хорошим охотником, как привык считать, и уж точно не был лучшим охотником Клуба, как убеждала меня Докторша, когда я начинал заниматься самоедством. Я понятия не имел, что станет делать Лусмила, чтобы переманить нубийца, и с ядовитой усмешкой представлял, как он отвергнет ее предложение и останется верен боям без правил, благодаря которым ему уже удалось забрать с мрачного горного склона семью и скопить приличный капитал, позволявший всерьез задуматься об открытии дискотеки для негров или круглосуточного супермаркета в квартале нелегалов, а впереди маячили перспективы получения гражданства. Теперь, когда я выпал из борьбы и надеяться оставалось только на неудачу албанки, руководящая должность и собственный кабинет утратили для меня львиную долю своей привлекательности, и мне стало казаться, что моя судьба — искать жемчужины в грязи, скитаться по побережью, спасая тех, кто достоин лучшей жизни, прежде чем жандармы отправят их назад в нищету и безвестность.

Лгать Николасу Бермудесу Альяге, НБА для друзей и читателей, было выше моих сил. Пришлось сознаться, что никакой я не любитель подпольных боев, а собрат-журналист, который прочел его репортаж и отправился в Малагу собрать побольше информации. Николас нисколько не рассердился, заверил меня, что на моем месте поступил бы так же, добавил, энергично хлопнув меня по плечу: “Да я сразу тебя раскусил, ну какой из тебя любитель боев!” Потом он спросил, на какое издание я работаю, и я, помня о том, что чем нелепей выдумка, тем скорее в нее поверят, скромно ответил: “Я испанский корреспондент “Гардиан”. Это было довольно рискованно, но репортер легко проглотил мою ложь, украдкой оглядел меня с головы до ног, уважительно присвистнул и поинтересовался, набралось ли у меня информации на приличный репортаж. И, не дожидаясь ответа, попросил: “Ты уж процитируй меня, когда будешь писать, ладно?” “Обязательно”, — пообещал я и без всякого перехода заговорил о том, какое впечатление на меня произвел благородный нубиец, и о том, что по законам журналистики его стоило бы сделать центральным персонажем статьи, дабы перейти от частного случая к широкому обобщению. Водитель нахмурился, поймал мой взгляд в зеркале заднего вида, несколько мгновений поколебался, не включить ли музыку, чтобы разогнать тяжелую тишину, и в конце концов проговорил: “Так это же моя идея, парень, от начала до конца моя идея”.

— Как это?

НБА попросил закурить. Казалось, ему не верится, что для его истории нашелся благодарный слушатель. К несчастью, сигареты у меня кончились еще во время боя.

— Давай остановимся где-нибудь на пляже. Все лучше, чем ехать в Малагу, у меня от этой вони уже резь в глазах.

Мы съехали по шоссе навстречу полосе огней, протянувшейся вдоль бесконечного темного моря. Это было все равно, что очертя голову броситься в пустоту по пути, проторенному самоубийцами. Ветер гнул к земле кусты, с двух сторон обступившие автостраду. Я опустил стекло, чтобы глотнуть свежего воздуха, и тут НБА повернул на узкую дорогу, ведущую на мост, за которым виднелись очертания Торремолиноса. Сбоку мелькнул щит с названием городка, написанным гигантскими буквами. Жаркую ночь пронзила сирена “скорой помощи”.

— Инфаркт, — объявил НБА. У репортера был особый талант распознавать недуг по звуку сирены. Он сам сказал мне об этом, и я ему поверил. Мы выехали на набережную, вдоль которой выстроились летние бары, украшенные разноцветными огоньками. Публики было немного, и мы без труда выбрали заведение, в котором не было никого, кроме официантки и трех сонных скандинавов, которые сняли местных девиц и понятия не имели, что с ними теперь делать.

— У меня была в точности такая идея, — повторил НБА, когда мы расположились за столиком и заказали по кружке пива. — С этим Бу, нубийцем, как ты его называешь, мы давно знакомы. Когда мы встретились, он еще не был бойцом и торговал с рук пиратскими дисками, как большинство здешних негров. Он таскал свой товар в здоровенных рюкзаках и раскладывал на одеяле в парке или в порту, как все. Я сделался его постоянным клиентом, время от времени мы перебрасывались парой слов. Привет, отличный денек сегодня и прочая метеорологическая чушь. Потом я стал подгадывать, чтобы у Бу было поменьше покупателей, задерживался надолго, угощал его сигаретами и по-всякому втирался в доверие. Бу ведь из Судана, а там, как тебе известно, гражданская война, настоящая бойня, с концлагерями, судилищами, массовыми убийствами тех, кто родился не в том племени и не пожелал принять ислам. У нас об этом мало говорят. Бу бежал на Берег Слоновой Кости, нанялся на плантацию какао, где приходилось трудиться от зари до зари за гроши, пока в стране не случился военный переворот. Когда дела стали совсем плохи, Бу с компанией таких же отчаянных ребят решили пробираться в Европу. Затем, как я догадываюсь, были голод и скитания, бандиты и мафия и наконец долгожданная возможность утвердиться в мире белых. Таких историй существует великое множество, а первой была “Одиссея”. В Африке остались сотни брошенных Пенелоп, и не нашлось еще поэта, чтоб воспеть хотя бы одну из них. Многим надоедает ждать неизвестно чего, и они сами стараются сбежать из трущоб. Некоторые отправляются в путь вместе со своими Одиссеями. У Бу, кстати, была невеста, но он потерял ее в дороге. Их катер потерпел крушение, и пятнадцать человек из семидесяти утонули. Бу хотел остаться на берегу, чтобы дождаться, пока волны выбросят тело девушки, но подоспели жандармы, и ему пришлось бежать. Он увидел труп своей невесты по телевизору, в каком-то баре в Альмерии. Потом его и еще восемь человек, которые с ним были, задержали легавые. Бу неплохо знает английский, но в суде он притворился, что говорит только по-судански, если суданский язык, конечно, существует. Переводчики как раз объявили забастовку, и судье оставалось только отпустить арестованных на все четыре стороны. Такое часто случается. Переводчикам слишком мало платят. В общем, в тот раз Бу удалось выпутаться.

— А как он стал бойцом?

— Ты забегаешь вперед. Постепенно мы с Бу сблизились, и я стал время от времени приглашать его перекусить. Бедняга считал меня этаким добрым самаритянином, хотя по большому счету все журналисты и есть самаритяне.

Я подумал: “Ты и сам в это не веришь, ну да ладно, продолжай”. И репортер продолжал:

— “Что ты знаешь о боях без правил?” — спросил он меня как-то. Я не знал ровным счетом ничего. Даже понятия не имел, что у нас в провинции они проводятся. Бу рассказал, что на родине был капитаном команды по вольной борьбе. Он стал участвовать в боях, как только покинул родную деревню, не за деньги, а за крышу над головой и еду три раза в день. Бу провел сорок поединков и все выиграл. В его деревне борьба была главной традицией, там бойцов воспитывали с детства.

— Черт, а он, кажется, и вправду нубиец, — поразился я.

— Так он и стал бойцом, а я решил сделать репортаж, настоящее журналистское расследование, опасное, потому что хорошая статья всегда угрожает чьей-то кормушке.

Я не совсем понял, о чем идет речь, но решил не уточнять: для пространных лекций время было слишком позднее.

— Вы видитесь до сих пор?

— Что ты, я, конечно, фанат и часто хожу на бои, но бойцов берегут как зеницу ока. Завтра, к примеру, у Бу свободный день, но я понятия не имею, где его искать; он может отправиться в квартал за железной дорогой, чтобы снять на пару часов какую-нибудь цыпочку, или весь день смотреть телевизор в одном из негритянских кабаков на бульваре. Ты глядишь на них и поневоле задаешься вопросом: как им это удается? Откуда у них деньги, тачки и приличная одежда, если они с утра до вечера ровным счетом ничего не делают? Впрочем, это уже совсем другая история. После боя его участникам позволяют немного отдохнуть. Им дают выходной, а то и два. Бывает, что и больше, если боец серьезно пострадал. Разумеется, им всем хочется забыться. Наверняка накануне кого-то забили до смерти или, того хуже, унесли с ринга без памяти, чтобы он очнулся под крики чаек на городской свалке, не помня даже своего имени. Потом такие бедолаги бродят по городу, и от них шарахаются даже свои. Так что хозяева арены стараются не ослаблять бдительность. Бойцы для них — куры, которые несут золотые яйца, и курятник надо хорошенько запирать. Надеюсь, ты меня процитируешь.

— Подожди, — одернул его я, — я и сам могу сочинить немало таких историй и не слишком сильно погрешить против истины.

Пущенная мной стрела угодила в цель: я сумел задеть профессиональную гордость журналиста, который ни за что на свете не посмел бы вставить в статью хоть один вымышленный факт. Смутившись, НБА пустился в рассуждения о том, что нелегальная иммиграция — чума нашего времени, дополняя философские построения целой россыпью цифр: по всей стране насчитывается тридцать тысяч иммигрантов, за год их количество увеличилось на двадцать три процента, меры, которые принимает полиция, позволяют бороться только с самими нелегалами, а против мафии они не действуют. Репортеру так хотелось произвести на меня впечатление, что он не замечал ни моей усталости, ни отвращения, которое у меня вызывают холодные цифры и позаимствованные из гражданского катехизиса банальности, не дающие ни малейшего представления о масштабах стоящей за ними трагедии. Я вспомнил, в чем состоит мое предназначение: спасать человеческие жизни, выставлять на торги истинную красоту, извлеченную из самых мрачных нор бытия. Пришло время свернуть белый флаг, который я выбросил полчаса назад, вырыть из земли свой талант и снова стать охотником.

— Ты не мог бы отвезти меня в отель? — спросил я у репортера. Этот кретин решил было, что я предлагаю ему что-то неприличное. На прощание он дал мне свою визитку, и я обещал позвонить, если понадобится.

Я не сомневался, что Ирене и Лусмила как раз изучают анатомию Бу, и потому предстал перед дверями албанки не без внутренней дрожи. Каково же было мое удивление, когда в номере не оказалось никакого нубийца. Как выяснилось, он извинился перед Лусмилой через Человека Со Шрамом и просил передать, что он слишком устал и не готов к серьезному разговору. Разочарованные девицы, у которых, по словам Ирене, даже кончики пальцев чесались от желания прикоснуться к нубийскому божеству, отправились опустошать мини-бар. Магический реализм по-африкански, подумал я, а вслух спросил у Лусмилы, что она собирается делать дальше.

— Он придет завтра утром, когда как следует выспится.

Лусмила ошибалась. Нубиец не пришел ни утром, ни вечером, а между тем Докторша, разочарованная неудачей своих лучших охотников, уже начинала потихоньку терять терпение и даже предложила прислать подкрепление, на что я, набравшись наглости, попросил парочку военных вертолетов.

По-моему, он очень ранимый, — заявила Ирене, давно уже чувствовавшая себя в номере Лусмилы как дома.

— Не надейся, что у твоих клиентов будут такие же тела, как у Бу, — парировал я, и Лусмила возмущенно фыркнула. Потом она подошла ко мне и с чувственной дрожью в голосе прошептала на ухо:

— Хочешь, мы вызовем твою мать?

Я, как ни пытался, не смог скрыть изумления. Такими вещами не шутят, и албанка сумела вывести меня из равновесия, уж это она умела, как никто другой. Она взяла меня за руку и спокойно выдержала мой взгляд, который должен был испепелить ее, но на деле оказался чуть теплым. Ирене перестала обращать на нас внимание, свернулась клубочком на кровати, прикрыв лицо рукой от света, опустила веки и затихла. Лусмила продолжала:

— У меня есть доска. Мы можем позвать твою маму и спросить, где она сейчас и как ей там, у меня хорошо получается, всегда приходят нужные покойники, и злые духи не мешают.

Она отпустила мою руку и принялась копаться в чемодане в поисках доски для вызова духов, двигаясь, словно робот, который был создан другим роботом и подчиняется не человеку, а самому себе. Отыскав доску, Лусмила положила ее на пол, уселась рядом и предложила мне присоединиться. Возможно оттого, что во мне самом было немало от робота, созданного другим роботом, я решил принять участие в этом фарсе, подыграть своей вечной сопернице по олимпийской гонке, показать ей, что моя внутренняя крепость выстоит, несмотря на все ее ухищрения, какими бы коварными и нелепыми они ни были. Ирене попросила меня немного убавить свет, я повернул тумблер, и в комнате воцарился мягкий кремовый полумрак. Ирене поблагодарила меня, убрав руку с лица. Я уселся рядом с Лусмилой перед доской, на которой были в круг написаны все буквы алфавита. Она поставила в центр кубик и попросила меня положить на него кончик пальца и держать, пока кубик не начнет двигаться. Неужели это и вправду могло произойти? Я спросил у Лусмилы, когда она открыла в себе способности медиума, и та призналась, что совсем недавно. Ей хотелось пообщаться с какой-нибудь знаменитостью, исторической личностью.

— Как-то раз я вызвала Фиделя Кастро.

А вы смогли бы сдержать смех в такой ситуации?

— Можешь смеяться сколько угодно, но это правда. Он сказал мне, что умер еще в шестидесятом. Его убили на следующий год после прихода к власти. Американцы нашли двойника и всячески его поддерживают, чтобы кубинцы сами попросили у них защиты от кровавого монстра.

— Скорее всего, это был вовсе не Фидель, — предположил я, — а какой-нибудь юморист-неудачник, который решил после смерти отомстить всему миру, издеваясь над медиумами.

— Думай как хочешь. Только, пожалуйста, посерьезнее, а то твоя мама не придет.

Я никогда не участвовал в спиритических сеансах, хотя в подростковом возрасте у меня, как полагается, был период увлечения духами (в те времена я просыпался со словами “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, охотник за привидениями”). С парочкой таких же, как я, малолетних кретинов мы совершали ночные вылазки в заброшенные дома, оставляли в них магнитофоны с пустыми кассетами, а потом запирались у кого-нибудь в комнате и жадно слушали, тщетно пытаясь угадать в монотонном писке плохо настроенного передатчика голоса из другого мира. Время от времени нам удавалось уловить более-менее отчетливый звук, который мы немедленно объявляли каким-нибудь словом. Больше всего нас пугали детские голоса, произносившие бессмысленные фразы (холодно, иди ко мне, мамочка, или что-то в этом роде). Правда, куда чаще нам удавалось записать кошачье мяуканье, шуршание пробежавшей поблизости от микрофона крысы или завывание ветра среди старых стен. Но на полноценный спиритический сеанс я прежде не отваживался. И вот теперь Лусмила пыталась расслышать в бездонном потустороннем пространстве слабый голос моей матери. Когда она попросила духа проявить себя, я был готов расхохотаться, и расхохотался бы, но тут кубик начал вращаться как безумный, перекатываясь от одной буквы к другой. Я отдернул руку, словно от укуса или удара током (вернее всего будет сказать: так, словно меня укусила злобная тварь с электрическими клыками). Кубик метался по кругу, и буквы складывались в слова: я здесь, сынок.

Нервно сглотнув, я покосился на Лусмилу, но она не отрываясь смотрела на кубик, замерший перед буквой О, словно не могла решить, вернуть его на место или дать покойнику высказаться. У меня заныло в животе, правый висок сверлил чей-то взгляд. Казалось, что глаза вот-вот выскочат из орбит. По телу пробегала дрожь. Лусмила прошептала:

— Спроси что-нибудь.

Я посмотрел ей в глаза, ожидая увидеть в них торжество, злую насмешку, презрение к ничтожеству, позволившему обвести себя вокруг пальца. Ничего подобного. Лусмила была напугана, словно не ожидала, что в ее загробные игры вмешается настоящий мертвец. Я не мог произнести ни звука. Побоявшись обидеть духа долгим молчанием, Лусмила принялась перекатывать кубик кончиком пальца, составляя вопрос: кто ты? Потом она подвинула кубик на середину, и он снова стал двигаться сам по себе. Ответ не заставил себя ждать:

— Мойсес, я твой отец. Теперь мне все про тебя известно. Без комментариев.

Меня охватила паника. Мой отец не умер — вернее, тогда я еще не знал, что он умер, — он не знал, чем я занимаюсь, и вообще почти ничего обо мне не знал; несмотря на родственные узы, мы, по сути, были чужими людьми и успели осточертеть друг другу за долгие годы. Мысль о том, что мой отец каким-то образом узнал правду, была куда страшнее того, что он мог умереть. Возможно, он, как Фидель Кастро, был мертв уже много лет, просто в свое время его заменили двойником. Поднявшись на ноги, я заявил, что мой отец жив и понятия не имеет о том, что я охотник, а со всем этим дерьмом пора завязывать. Ощущение было такое, словно я угодил под снежную лавину. Совершенно разбитый, я выполз в коридор, оставив говорящего призрака пребывать в недоумении и готовясь к худшему. Я с грехом пополам набрал наш севильский номер, немного послушал гудки и отключился. Выпив снотворное, я завалился на кровать, проклиная Лусмилу и сомневаясь, не стоит ли вернуться и продолжить беседу с покойником. Той ночью борьба с невыносимым зудом перемежалась беспокойной дремотой, и больше всего на свете я боялся наутро обнаружить, что отец действительно мертв и что он знал, чем я занимаюсь. Наутро (Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, охотник за сокровищами) я отправился в парк магнолий, чтобы разузнать, где наш нубиец проводит свой выходной. Ночью я в кровь расчесал себе все, что только можно, и теперь мне было трудно идти. Экскаваторы и грузовики отчасти справились с мусором, но в воздухе еще висело смрадное марево. Гвинеец Карлос, которого я разыскал в парке, первым делом поинтересовался, отчего я так плетусь, потом отчитал за то, что я накануне не пришел на встречу, а когда узнал, что я видел бой, потребовал подробного отчета о том, как Бу расправился с морячком. Кстати, на следующий день я купил в газетном ларьке на Барселонском бульваре, где можно было найти прессу со всего света, свежий номер “Опиньон” и обнаружил в нем коротенькую заметку за подписью НБА, в которой сообщалось, что американского моряка избила банда негров. Пострадавший находился в палате интенсивной терапии.

Карлос вызвался меня сопровождать. Он повел меня на привокзальный рынок, где уже давно хозяйничали африканцы. Карлос окликнул какого-то негра, и он остановился, вперив в меня тяжелый взгляд и явно добиваясь, чтобы я первым отвел глаза. В моем кармане запиликал мобильный, я снял трубку и узнал, что утром похоронили отца. Я как мог постарался изобразить изумление: не рассказывать же брату о спиритическом сеансе. Я предложил свою помощь с наследством, продажей дома и прочими хлопотами. Брат как раз составлял для своего советника речь на открытии симпозиума, посвященного культурным аспектам миграции. Я поинтересовался, о чем будет речь, и брат ответил: “Как обычно; ты же знаешь, Андалусия всегда была проходным двором, без приезжих мы не стали бы теми, кем мы стали, а другие провинции не обошлись бы без нас”. Я бурно выразил свое восхищение и повесил трубку.

— Ну вот, — сообщил Карлос, — я знаю, куда он пошел.

— Мой отец умер, — сказал я, убирая телефон в карман.

— Мой тоже, — ответил негр.

Бу, одинокий и прекрасный, в черной майке, подчеркивавшей его великолепный торс и выдающиеся бицепсы, и бейсболке, сидел в глубине обшарпанного бара с фотографиями маржореток на стенах и горами ореховой скорлупы на полу, лузгал семечки, потягивал воду из литровой бутылки и листал спортивный журнал. Карлос показал мне его, но сам наотрез отказался подходить: его миссия была закончена. В полупустом баре коротала время компания тертых жизнью престарелых пьянчуг и пара молодчиков, судя по всему, набиравшихся сил, перед тем как подняться на крышу и начать расстреливать прохожих. Если не считать Карлоса, Бу был здесь единственным негром. Я заплатил гвинейцу сто евро, чем смертельно его оскорбил. Карлос потребовал, чтобы в придачу я отдал ему свой телефон, но я ограничился тем, что сунул в его лапу еще сотню. Гвинеец удалился, осыпая меня проклятиями, чем и привлек внимание нубийца. Я направился к Бу, пытаясь изобрести на ходу более-менее достойный предлог, чтобы начать разговор. Нубиец был очень молод. Накануне мне показалось, что ему около двадцати пяти лет, но вблизи он выглядел на двадцать, не больше. На лице Бу застыло простодушное щенячье выражение, на подбородке отчетливо виднелась незаметная на снимке оспинка. Я поздоровался, но он даже не взглянул на меня. Меня немного встревожила россыпь белых пятнышек размером со слезу у него на запястье. Витилиго — скверная вещь, от нее чертовски тяжело избавиться. Я попросил разрешения сесть, но нубиец никак не отреагировал: он продолжал лузгать семечки, выплевывая шелуху в пепельницу. Бу был из тех, кто раскусывает шелуху передними зубами, не выпуская зернышка из рук. Такая техника позволяла ему поглощать семечки с рекордной скоростью. Стоявшая на столе полукилограммовая упаковка была почти наполовину пуста. Сам я забрасываю семечки в рот и разгрызаю коренными зубами. Вот вам два противоположных мироощущения.

Нубиец сразу заметил мои затруднения: как ни пытался я это скрыть, двадцать шагов от порога до его столика дались мне с большим трудом. Я совершал невероятные усилия, чтобы превозмочь боль: считал до десяти, глубоко вдыхал, заставлял себя успокоиться, и тогда кошмар ненадолго отступал, чтобы через несколько мгновений приняться терзать меня с прежним остервенением.

— Несчастный случай? — спросил нубиец. В его глазах застыл безбрежный вековечный холод, улыбка была белоснежной, а на полных губах виднелись крошечные трещинки. Заметив, что я пристально рассматриваю его рот, Бу отхлебнул воды из бутылки и стремительно облизал губы длинным розовым языком, скорее даже бело-розовым.

Нубиец был у меня в руках, а я так и не придумал, что ему сказать. Нервы у меня были словно канаты, в обоих смыслах этого слова (бывают такие забавные выражения, означающие сразу две прямо противоположные вещи). В конце концов, я решил не городить небылиц, чтобы произвести впечатление на нубийца, а рассказать ему все как есть. Моя история была настолько невероятна, что никому бы не пришло в голову ее рассказывать, не будь она правдой от начала до конца.

Итак, я поведал Бу все, что знаю, опуская незначительные подробности, и пока я говорил, его глаза раскрывались шире и шире, пока не заняли все лицо: это, конечно, преувеличение, но тогда я испугался, что глаза негра выскочат из орбит и окажется, что передо мной не человек, а чудовищное творение ученого-психопата. Если бы меня попросили запечатлеть тот момент, я нарисовал бы огромный глаз, который становится все больше, затмевая собой все лицо, око из кошмарного сна, горящее, завораживающее, глубокое, словно омут. Я прервал повествование и попросил официанта принести мне бутылку воды. Пока она не оказалась на моем столе, нубиец продолжал смотреть на меня широко распахнутыми глазами, все вокруг застыло, и даже зуд в моем паху на время затих. Я достал журнальную страницу с фотографией, ту самую, глядя на которую, наш таинственный клиент решил: он будет моим. Или: отныне я принадлежу ему. Кто знает? Вам доводилось влюбляться в фотографию? Я говорю не о влечении, не о минутном помутнении рассудка, которое может случиться с каждым, а о настоящей безнадежной любви, вдохновляющей нас на самые нелепые и безумные поступки. Я в который раз задумался о таинственном богаче, снарядившем нас на поиски нубийца. И снова мне не хватало всевидящего автора, который перенес бы нас за тысячи километров от бара и показал бы, как наш клиент ведет переговоры, напевает в душе, покупает газету в аэропорту, про себя заклиная судьбу: он будет моим. Или: я отдам ему все. Мой рассказ настолько выходил за рамки здравого смысла, что Бу оставалось только поверить мне. Когда я показал нубийцу фотографию, его лицо озарила детская улыбка, смягчившая суровые черты. Он тут же засыпал меня вопросами, на большинство которых у меня не было ответа, поскольку они так или иначе касались личности клиента. Я не уставал снова и снова повторять, что ничего от нубийца не скрываю, — я поинтересовался, действительно ли он нубиец, но тот лишь пожал плечами: “Я из племени, которое живет на склоне горы”, — просто знаю не больше, чем он.

— Это мужчина или женщина? — спросил Бу.

— Не знаю, — ответил я.

— Где он живет? — спросил Бу.

— Не знаю, — ответил я.

— Чем он занимается?

— Не знаю.

На вопрос о том, чем занимается Клуб, я ответил честно: спасает жизни.

— Эти двое меня стерегут, — сообщил Бу, указав едва заметным движением подбородка на молодчиков у барной стойки. Мне предстояло исполнить вторую часть симфонии. Я рассказал свою историю, и теперь надо было использовать все богатство звуков и ритмов, чтобы увлечь негра за собой. Я заговорил о превратностях судьбы бойца, неизбежном поражении и перспективе оказаться на дне оврага, под равнодушными звездами.

— Мне нравится драться, нравится мочить белых, — заявил Бу, разрушая мои построения одним метким ударом. И добавил: — У моего народа есть песня: “Я пою не потому, что мне весело, а потому, что мне нечего есть. Дай мне денег, чтобы я смог поесть. А когда я поем, то спою оттого, что мне весело. Ведь тогда мне не надо будет петь за деньги”.

Я улыбнулся, не зная что сказать. Слово “петь” можно было с легкостью заменить на “драться”. Я принялся разглядывать костяшки собственных пальцев, потому что не мог вынести обжигающий взгляд нубийца. Тот продолжал:

— Скоро здесь у меня не останется соперников и меня перевезут в другое место, где меня еще не знают, и будут ставить на моих противников.

Я предложил Бу попытаться вообразить нашего клиента. Он мог оказаться владельцем рекламного агентства и сделать из нубийца безымянную модель, красота которой сведет с ума весь мир. Или старушкой — собирательницей произведений искусства, с годами пришедшей к выводу, что самое совершенное творение — это человеческое тело, которая поставит нубийца на пьедестал у себя в гостиной, прикрыв ему причинное место фиговым листком, чтобы ее подруги, попивая чай, бросали на живую статую завистливые взгляды. Такая идея Бу понравилась, и он снова улыбнулся. Впрочем, это могла быть красивая женщина, уставшая от измен и порока и решившая познать новый мир в объятиях страстного, простодушного, чистого душой дикаря. Так или иначе, у Бу всегда оставалась возможность пойти на попятный. Владельцы клуба “Олимп” приняли бы модель, способную приносить им тысячу евро за сеанс, с распростертыми объятиями. Бу спросил, о каких сеансах идет речь и чем ему придется заниматься в благодарность за спасение. Святая простота. Я сказал все как есть. Сексом. За очень большие деньги. Многочисленные клиенты Клуба покупают любовь за деньги. Только с женщинами, заявил Бу. Я заверил его, что это можно устроить: администрация иногда идет навстречу перспективным моделям, и, хотя в этом случае он будет зарабатывать значительно меньше, никто не заставит его делать что-либо против его воли. И все же сначала Бу стоит встретиться с заказчиком, а если там что-то не сложится, что ж, тогда добро пожаловать в Клуб. Нубиец бросил на стол пригоршню семечек и проговорил:

— Я расскажу тебе одну историю. Эту историю мне рассказал мой дед. В моей деревне все деды рассказывают ее своим внукам. Такой у нас обычай.

Я приготовился слушать, чувствуя затылком тяжелые взгляды телохранителей и наслаждаясь затянувшимся спокойствием в паху.

— В стародавние времена, когда мир еще был плоским и висел над пропастью, на дне которой обитают мертвые, белые охотники под покровом ночи пробрались в деревню и похитили самого красивого мужчину. Даже вооруженные до зубов стражи не смогли им помешать. Мой дед тогда был ребенком, а похищенный был его отцом. Хотя каждый ребенок в нашей деревне думает, что похитили отца именно его деда. Белые люди забрали его, и никто не знал почему: то ли собирались убить за какую-то провинность, то ли сделать рабом. Но мой дед каждую ночь видел своего отца во сне. Он словно смотрел телевизор, хотя понятия не имел, что это такое. Похищенного вместе с другими воинами посадили на корабль, по дороге остальные пленники умерли, и в живых остался только отец моего деда. Его посадили в клетку вместе с обезьяной. Это был зверинец. Каждый день тысячи людей приходили поглазеть на деда моего отца. Однако многим казалось несправедливым, что с воином обращаются таким образом. Тогда хозяин зверинца, купивший моего прадеда у белых охотников (охотников на людей вроде тебя), стал выпускать его из клетки по утрам, пока не было посетителей, чтобы он мог гулять по всему зверинцу. По ночам прадед возвращался в клетку и засыпал на соломенной подстилке. Но публика снова была недовольна: теперь она требовала, чтобы воина опять посадили под замок. Толпы людей приходили в зверинец только для того, чтобы поглазеть на негра, они ходили за ним по пятам, преследовали и загоняли, не давая спрятаться. Воину пришлось защищаться, он бросился на своих мучителей и заставил их бежать, но самый смелый из них не пожелал отступить, сцепился с моим прадедом, и тот убил его двумя страшными ударами. Друзья погибшего отправились в зверинец, чтобы расквитаться с воином. Мой дед каждую ночь видел сны о том, что с ним происходило, и можно было не сомневаться, что отец точно так же видел сны о нем. Дед видел, как люди с ружьями ворвались в зверинец, но его владелец сжалился над воином и спрятал его. Потом он отправил моего прадеда на бутылочную фабрику в дальнем поселке, затерянном посреди пустоши. Но весть о том, что негр убил человека, долетела и туда, и остальные рабочие решили с ним расправиться. Они окружали воина стаями по шесть-семь человек, и он мало что мог поделать. Прадед переломал кости одному, своротил нос другому, но выстоять один против всех он не мог, и его нещадно избивали. Однажды утром он понял, что больше этого не вынесет. В тот день мой прадед подстерег своих обидчиков по одному, застал каждого врасплох и превратил в кровавое месиво, а потом поднялся на крышу фабрики и, широко раскрыв глаза, бросился вниз. В тот момент мой дед проснулся и с тех пор больше не мог сомкнуть глаз никогда-никогда.

Послышался раскат грома, и кто-то громко прокомментировал: “Будет ливень”. Словно по команде, зазвучала старая как мир мелодия дождя, бьющего об асфальт. “Нам с этим мусором только дождя для полного счастья не хватало”, — проворчал официант. Я молчал, подавленный суровой исчерпывающей моралью нубийской легенды, которой мне было нечего противопоставить. А тут еще и зуд вернулся.

— Всякий раз, когда я бью белого, я вспоминаю своего прадеда, вспоминаю о том, как он умер, как белые люди посадили его в клетку на потеху своим детишкам. Тебе этого не понять, — сказал Бу. Бар начал заполняться прохожими, искавшими спасения от дождя.

Я собрался с силами и заговорил:

— Я хочу помочь тебе освободиться от этой истории, точнее, от ее конца. Пропуск в лучшую жизнь, в мир, где тебя будут уважать, ценить, вожделеть, достойно оплачивать твою работу. Ты сможешь сам определять сроки, например, сказать: мне хватит трех лет, чтобы скопить достаточно денег и покончить со всем этим. Вот что может дать тебе Клуб, если ты, конечно, не захочешь остаться у заказчика.

Я и сам понимал, какой жалкой получилась моя возвышенная речь, но что мне оставалось делать. На самом деле мне хотелось сказать: поднимайся, Бу, нам пора валить отсюда, пошло оно все, и бои, и дождь, и мусор, и хренов клуб “Олимп”, я помогу тебе, отвезу, куда ты скажешь, сделаю все, что ты хочешь, только доверься мне. Как будто это и вправду было так просто, как будто я мог превратиться в волшебную лампу, потерев которую любой человек — или по крайней мере тот, кто мне понравился, — мог исполнить свои самые сокровенные желания.

— А твой хваленый клиент может повернуть время вспять и изменить прошлое? — спросил Бу, невольно подсказав мне весьма убедительный аргумент.

— Повернуть время вспять никому не под силу, но мы втроем можем изменить будущее: заказчик, который выбрал тебя, я, потому что нашел тебя и говорю с тобой сейчас, и ты сам, ведь только ты можешь решить, как будет лучше для тебя.

Вместо ответа нубиец заговорил о своей деревне, и я испугался, что он примется рассказывать очередную легенду о своих великих предках. Но Бу сказал, что каждую ночь просит богов вернуть его в родное селение, в те годы, когда он был мальчишкой, у которого не было никаких забот, кроме как присматривать за стадом и разрисовывать лицо сажей перед праздником, когда все было известно заранее, и тому, кто честно выполнял свои обязанности, не приходилось беспокоиться о завтрашнем дне. Поутру, просыпаясь на отсыревшем от пота матрасе, окруженный шумом и вонью чужого города, он спрашивал себя: что я здесь делаю? Но его деревни давно уже не существовало, не было ни мальчишек-пастухов, ни праздничных масок, а под соломенными крышами хижин жили только призраки убитых во время последнего рейда: все погибло, ушло без возврата, и ему некуда было возвращаться. Есть ли на свете средство от такой тоски?

— Не одному тебе некуда возвращаться. — Я вспомнил, что мои родители умерли, но не стал говорить об этом вслух: мне не хотелось услышать от Бу: “Мои тоже”. У всех умерли родители, все мы бедные сиротки, что уж тут поделаешь.

Дождь расходился все сильнее, и в баре прибавлялось народу. Стражи Бу не спускали с меня глаз, их взгляды жгли мне спину. “Ну и дождина зарядил”, — проговорил один из посетителей. Другой отозвался: “Только этого нам не хватало”. Я вспомнил жабий дождь из “Магнолии” и как мама укрыла меня одеялом, когда я начал рыдать оттого, что, совсем как нескладный персонаж этого фильма, не знал, кому отдать свою любовь. С гор по спускавшимся к морю улицам побежали широкие ручьи, смывавшие горы мусора, до которых не успели добраться грузовики, так что у городских служб должно было прибавиться работы. По щекам Бу скользнули алые блики от промчавшейся мимо пожарной машины. Казалось, яркая вспышка не только озарила лицо нубийца, но и проникла в его мозг, потревожив и смешав самые сокровенные мысли.

— Пошли, — сказал он.

Сначала я решил, что Бу предлагает перебраться в другой бар: чертовски скверная идея, если учесть, что творилось на улице. Однако, увидев в глазах нубийца ровное холодное пламя, я вдруг понял, что он принял мое предложение. Охранники меня не слишком волновали. Они, конечно, потащились бы за нами, но мы могли взять такси, а в их карманах едва бы нашелся хоть один евро, чтобы тоже поймать машину и броситься в погоню. Поднимаясь на ноги, я решил отправиться прямиком в аэропорт, а перед вылетом позвонить Лусмиле и сообщить ей, что игра окончена, а трофей находится в моей охотничьей сумке. Однако выйти из бара не представлялось возможным: дождь уже не лился с неба, не стучал по асфальту, а стоял сплошной завесой. Мостовая превратилась в бурный поток, несущий мириады отбросов. Доверху набитый мусором черный мешок, из которого торчала банановая кожура, попал в водоворот у светофора и лопнул, его содержимое разлетелось во все стороны. Я умолял Бу хоть немного переждать, но он шагнул за порог с высоко поднятой головой, словно стихия не могла причинить ему никакого вреда. Не пройдя и десяти метров, он вымок до нитки. Охранники не двинулись с места, уверенные, что негр не уйдет далеко. Скорее всего, они начали тревожиться, когда я направился вслед за Бу, изо всех сил стараясь не потерять его из вида, уберечь “лейку” от воды и не шлепнуться в бурлящий поток. Воды было мне по колено. Приметив поблизости зеленый огонек такси, я окликнул Бу. Мы уселись в машину, однако водитель не мог тронуться с места, со всех сторон зажатый другими автомобилями. “Лучше выходите, — проорал таксист, — нам отсюда не выбраться, кажется, где-то трубы прорвало”. Он говорил дрожащим от страха голосом, словно умоляя нас не бросать его в этом ужасном месте. Нечистоты победно шествовали по городу: такое зрелище, безусловно, стоило увековечить, но мне не хотелось рисковать камерой. Таксист включил радио и переключал каналы до тех пор, пока я не попросил его оставить диктора, скорбным голосом вещавшего о том, что Комиссия по чрезвычайным ситуациям рекомендует гражданам не покидать дома.

— Даже если дом начнет рушиться вам на голову, — буркнул водитель, подпортив свой циничный комментарий неловким смешком.

Патрульные машины и “скорые” застревали на запруженных машинами улицах. Вода, а вместе с ней и мусор, все прибывала, рождая элегическое настроение у многочисленных стихотворцев, наблюдавших за потопом из окон городских кафе. Автомобили то и дело задевали друг друга, но никто не решался продвигаться вперед, рискуя оказаться подхваченным мощным потоком, потерять управление и пропасть в водовороте. С тех пор как начался ливень, не прошло и получаса, но казалось, будто с неба льет уже который день. Нубиец скрючился на сиденье, сжав зубы, его глаза были полны ужаса, губы непрестанно двигались. Бу молился, и его молитва сливалась с заклинаниями диктора, который, казалось, готов был призвать граждан, в особенности тех, кто оказался вдали от дома или в ветхом жилье, расположенном на горных склонах, уповать на Бога, ибо спасать их никто не собирался, по крайней мере до тех пор, пока в городе не установится подобие порядка. А это не представлялось возможным, пока не кончится дождь. Между тем на небе не наблюдалось даже намека на просвет. Подумать только, теперь, когда я разыскал Бу и убедил его поехать со мной, в дело вмешалась стихия. Напор воды возрастал, и оставаться на месте становилось все опаснее. Я чувствовал: еще немного, и нам вообще не выбраться. Вспомнив, что по дороге в парк магнолий мне попалась алая вывеска, обозначавшая вход в метро, я спросил у таксиста, можно ли добраться отсюда до аэропорта.

— Поезд отходит каждые десять минут, — ответил тот. — Если он, конечно, не превратился в подводную лодку. Вход на соседней улице, так что если пробежитесь, есть шанс попасть на место живыми и невредимыми.

Я вылез из такси, даже не взглянув на Бу. Чтобы нащупать тротуар, мне пришлось несколько раз по щиколотку погрузиться в огромную лужу. Вскоре нубиец обогнал меня. Он шагал по воде легко и твердо, словно посуху. Когда я добрался до лестницы, ведущей в метро, Бу уже покупал билеты. На перроне, мокрые до нитки, мы оглядели друг друга и расхохотались. Я вспомнил о Лусмиле и решил ей позвонить. Сначала албанка мне не поверила, потом попросила дождаться ее в аэропорту.

— Ничего не могу обещать, — ответил я. — Это слишком опасно. За нами следят.

— А как вы собираетесь сесть в самолет без документов?

Кое в чем Лусмила по-прежнему меня превосходила: она не совершала необдуманных поступков. Албанке не пришлось бы дрожать от страха в очереди за билетами и понапрасну надеяться, что ее пустят в самолет без досмотра и документов. От волнения у меня путались мысли, но я прекрасно понимал, что ждать Лусмилу времени нет. Я уже был готов махнуть на все рукой и отправиться в Барселону на машине. К счастью, неподалеку прогуливались двое негров в щегольских костюмах. Я решился подойти к ним и попросить помощи: “У парня нет документов, а нам позарез надо попасть на ближайший барселонский рейс. Не могли бы вы купить ему билет на свое имя?” Негры посмотрели на меня так, словно я предложил им продать собственных матерей. Потом они перевели взгляд на Бу и немного встревожились. Оба оказались голландцами. Один из них неловко сострил:

— А вы часом не террористы?

— Ну если ты не полетишь с нами в Барселону, лично тебе беспокоиться не о чем.

Моей шутки негр не оценил. Его товарищ оказался более великодушен (по большей части к самому себе: свою самоотверженность он оценил в триста евро. Это, конечно, было слишком, но что мне оставалось делать). Все обошлось: в аэропорту паспортом Бу никто не интересовался, и, чтобы подняться на борт, оказалось достаточно предъявить стюардессе наши билеты.

Для Бу это был первый в жизни полет. Когда самолет начал разгоняться, нубиец зажмурился. Небо висело над горами, словно серебристый плавник гигантской рыбины. Кое-как набрав высоту, самолет с жалобным кряхтеньем повис над морем, до которого, казалось, можно было дотянуться рукой, а потом, оставив морскую гладь за левым бортом, переместился к берегу. Городское шоссе, шедшее параллельно забитой машинами набережной, было завалено мусором. По пляжу протянулась длинная линия черных мешков, наполненных отвратительными гниющими отбросами. Идеальная обстановка для побега, универсальная метафора моего отношения к окружающему миру или, лучше сказать, к своему внутреннему миру, который был не туннелем с кишками, как у фолкнеровского персонажа, а городом, погребенным под грудами собственного мусора.