Едва ли Кругман одинок. По мере того, как XX в. набирал обороты, массовые демократии и массовые рынки постепенно выдавили «Долг» из политической и экономической жизни. Когда в XIX веке человек разорялся, его друзья и родственники видели в этом результат личной вины и недостатка. Предполагалось, что он сделал что-то такое, чего не должно было делать. Он играл. Он пил. Он сорил деньгами. В общем, он совершил какую-то ошибку.

Но по мере коллективизации экономик риск неудачи был перенесен с отдельного человека на коллектив. В 1930-е годы банкротство уже не было следствием личного несовершенства; банкрот мог винить биржевой крах и Великую депрессию. Бедность перестала быть личной виной - виновато было общество, не сумевшее предоставить работу. А если инвестор терял деньги, то и это не было теперь результатом его вины и ошибки, потому что виноват Федеральный резерв или правительство. А кто виноват в том, что потребители тратят не считая? Возможно, это Федеральный резерв установил слишком низкие процентные ставки. В любом случае массы не признают личной вины и ошибки. Неудача стала коллективной и технической проблемой - механик нажал не ту кнопку. Понятие Долга исчезло.

В политике массы не знают более высокого авторитета, чем воля священного большинства. И не важно, какую гнусность или дурость они задумали. Каким образом большинство может ошибиться?

То же самое с рынками. Экономистам присуждались Нобелевские премии за доказательство того, что массовый рынок всегда прав. Гипотеза совершенного рынка продемонстрировала, что суждения миллионов инвесторов и потребителей всегда верны. Современная экономическая наука больше не занимается вопросом, что должен делать человек. Она предпочла статистический анализ.

«Далеко не беспочвенно предположение, что, если в обществе процветают статистики, свободе и индивидуализму угрожает кастрация, - пишет М. Д. Морони в книге «Факт из цифр» (Fact from Figures, 1952). - Исторически, статистика - это всего лишь "государственный счет", система, ориентированная на средние величины, и устраняющая индивидуальные различия. Ее использовали, да и сейчас используют, чтобы правители знали, насколько глубоко они могут забраться в карманы подданных».

Экономисты обвешали датчиками различные части великой машины, как если бы они занимались диагностикой автомобильного двигателя. В зависимости от информации они поднимают процентные ставки или рекомендуют открыть дроссель, чтобы впустить больше денег. Это, разумеется, абсурд. Разве совершенный рынок не установил уже ставки точно на нужном уровне?

Мы уже злорадно отметили, что современные экономисты хотя и убрали моральный долг из своих расчетов, но не смогли освободить рынок от морального риска. Массы люмпенинвесториата вряд ли могли это заметить. Но чем упрямее экономисты и инвесторы пренебрегали долгом, тем больше был риск.

В маленьком городишке Среднего Запада человек, прежде чем выкинуть какой-нибудь фортель, сто раз подумает о соседях. Если его заметят, скоро об этом будут знать все.

Но здесь, в Париже, моральный риск поджидает вас на каждом углу, за что мы и любим этот город. Здесь человек может влипнуть в историю и об этом долго никто не узнает. А если до приезда сюда он не ведал порока, здесь он его быстренько подцепит и будет лелеять всю оставшуюся жизнь.

После работы авторы этих строк могут посидеть в баре «Парадиз», пропустить винца, выкурить пару сигарет, а потом отправиться на злачную рю Сан-Дени и там за умеренную плату развлечься с какой-нибудь Брижиттой или Франсуазой. Будь мы более предприимчивы в вопросах порока, мы могли бы предаться азартным играм, биржевым спекуляциям и даже воровству. Для начала можно было бы обчищать карманы в метро и постепенно совершенствоваться в профессии: обобрать своих партнеров или инвесторов, а потом (чем черт не шутит) мы могли бы заняться и политикой.

Но у пороков свой особый ритм. Малые или большие, все они вначале приносят веселое возбуждение, а в конце - надрывают душу. За все приходится платить.

«Вселенная насквозь этична» (All universe is moral), - написал Эмерсон в начале XIX века. Сегодня, как кажется, никто в это не верит… кроме нас. И к тому же цикл одинаков для фондовых бумов, для империй и даже для жизни отдельного человека. То, что приятно щекочет в начале, печалит в конце.

«В чем бы ни была ваша слабость, - говорит Ричард Расселл, - рынок найдет ее».

Жадные инвесторы слишком тянут с продажей, и - теряют деньги. Другим страх мешает даже купить. Лень подводит тех, кто избегает самостоятельного анализа и, подчиняясь суждениям толпы, покупает самые популярные акции по абсурдно завышенным ценам.

«Мне следовало бы продать на пике», - говорит один. «Мне следовало бы купить, пока они были дешевы», - сетует другой. «Мне следовало бы заглянуть в балансовый отчет», - говорит третий. «Не нужно было мне открывать последнюю бутылку», - сожалеет четвертый.

Но современные экономисты действуют так, будто мораль не имеет значения, как будто не существует того, что «должно». Они представляют дело так, будто есть только причины и следствия. Нет, акции не могут быть слишком дорогими или слишком дешевыми: рынок совершенен. Не вина человека, что он купил акции по совершенной цене.

А цены и были бы идеальными, какими их считают экономисты, если бы люди тщательно взвешивали доступную информацию и оценивали шансы с хладнокровной точностью снайпера. Но в жизни люди редко взвешивают что-либо вдумчиво и серьезно, разве что мясо на шашлыки. Многие просто не замечают моральной опасности, которая им не по душе. А когда они участвуют в коллективных делах, таких, как политика, война, футбол или биржевой бум, они превращаются в окончательных болванов.

Экономисты воображают, что экономика действует, как своего рода машина, в которой разумные люди движутся вниз и вверх, как клапан фильтра. Никаких моральных опасностей быть не может, потому что машина не замечает ни воровства, ни коротких юбок.

Можете положить перед ней колоду карт или бутылку виски и уйти, а вернувшись через часок, обнаружите, что ничто не тронуто. Но человек-то не таков. Ему только дай возможность, и он быстро найдет дорогу в ад!