Последние ночи мы уже не могли спать. Чаще всего я сидел в кресле у раскрытой задней двери, укутав ноги одеялом, и смотрел на звезды, вслушиваясь в далекий рокот самолетов и дымя сигаретой, время от времени я подходил к приемнику, чтобы послушать английское радио. Незадолго до полуночи из приемника послышалось «та-ра-ра-бум» — музыка, которая раньше исполнялась к месту и не к месту, по случаю смерти короля, например, и тому подобным поводам, но которая теперь, после четырех лет войны, заставила вздрогнуть мое сердце — наши войска перешли бельгийскую границу. Моя жена, сменившая меня в кресле у раскрытой двери, где она тоже слушала гул самолетов и курила, подошла ко мне, даже не закрыв за собой дверь. Какая неосторожность — ведь немцы все еще идут через город!

— Грузовик с ранеными еще здесь? — спросил я.

— Нет, уехал, — сказала она.

Я посмотрел на жену. Она натянула на голову серый шерстяной колпак и накинула на плечи мое пальто с поднятым воротником.

— Ты похожа сейчас на жителя России, — сказал я, но мы даже не улыбнулись, продолжая вслушиваться в «та-ра-ра-бум», и жена сказала:

— Я, кажется, сейчас зареву, Луи, мой мальчик! Я, кажется, сейчас зареву!

Ей даже не нужно было об этом говорить, потому что она уже ревела. Мы второпях приготовили кофе и снова начали вслушиваться в звуки, доносящиеся с улицы.

— Они уже здесь, — сказала моя жена, и мы действительно услышали стук подкованных каблуков. Мы распахнули дверь на улицу, и в тот же миг донесся далекий, очень слабый — потому что ветер дул в другую сторону-звон колоколов. А это что? Похоже, крики ликования… Однако нужно посмотреть и на тех, что проходят сейчас мимо в маршевой колонне, — как много надо одновременно видеть и слышать! Но это были все еще немцы. Они шли сдвоенными шеренгами, стараясь держаться ближе к домам, и мы торопливо спрятались в тень и затаили дыхание. «Vorwärts!» — кричали они. Менеер Брис, который раньше был состоятельным буржуа, а во время войны опустился до того, что подбирал окурки, когда его никто не видел, открыл окно и вывесил знамя — трехцветное, как мы догадывались, так как в темноте это знамя казалось просто черной тряпкой. А потом со звоном вылетели стекла в окнах хромого Шарло, который с прошлой войны вернулся с изувеченной ногой, а в эту войну стал нацистом. Неужели такое возможно? И снова мы слышим шаги.

— Послушай, — сказал я. — Это же «Марсельеза»! Кажется, ее поют Проске и его жена.

— И Дингес, — уточнила моя жена.

«Ты в своем уме, Дингес?» — подумал я. Всего две недели назад его стащили с постели, жена мне сама об этом рассказывала, и глаза у нее были огромными от страха, а нижняя губа дрожала. Она перевернула весь дом, ища, что бы еще можно было спрятать. Но что нам было прятать, какие книги мы могли еще сжечь? У нас почти ничего не осталось. «Enfants de la patrie…» Мне показалось, что моя кровь стынет в жилах, а голову охватило пламя, и не было даже сил, чтобы сжать руки в кулаки. «Formez vos bataillons!» Под эти звуки они наконец прошли мимо сомнутыми рядами, и мы дрожали от волнения и кричали от радости при виде этих парней с ручными гранатами у пояса. Их было всего десять, но это не помешало нам на следующее утро с ликованием встретить остальных девятьсот девяносто, которые въехали в город на английских танках. Мы приветствовали англичан и американцев, канадцев и шотландцев, а также ребят из Белой бригады, хотя в их рядах я заметил людей, которые еще вчера маршировали в рядах Черной бригады. Но в эти минуты мы были слепы — то был первый час свободы.

У нас обнаружили нескольких английских дезертиров, которых выволокли из домов Флорентины и Элизы.

Поэты, писавшие о Восточном фронте, снова осторожно, как бы на цыпочках, появляются со стихами о звездах, об одиночестве и Боге. Господи! Это они-то, которые обдавали грязью набедренную повязку Христа!

Человек с тростью — он когда-то вывалился из машины на ходу — всегда переходит на другую сторону улицы, завидев меня: он думает, что я тоже поэт. «Все поэты — шуты гороховые, — говорит он. — Если только не проститутки».

И мне грустно оттого, что он так думает, — не потому, что и в самом деле есть поэты, уподобившиеся проституткам, а потому, что я сам поэт.