С Леной Зверевой, как и с другими представительницами 25-й группы, я познакомился в колхозе, куда нас направили перед самым началом первого курса, помогать стране биться за урожай.
Лена Зверева мне сразу не понравилась. С первого взгляда. При всем желании я не мог назвать эту девушку не то чтобы красивой, но и даже просто симпатичной. Скорее, наоборот. У нее была отталкивающая внешность. Лена была девушка излишне тучная, низкорослая, с гипертрофированно развитой грудью, которая, как мне казалось, мешала ей при ходьбе. Вечно прищуренные глубоко посаженные глаза, казалось, иронично смотрели на окружающий мир.
Нос оккупировал рой желтоватых веснушек, которые тоже не придавали ее лицу очарования. Когда Лена улыбалась, ее улыбка походила на волчий оскал. Так что не зря она носила фамилию Зверева…
Когда я впервые увидел Звереву, то почему-то подумал, что ей доставляет удовольствие делать людям исподтишка мелкие пакости. Однако первое впечатление, как это часто и бывает, оказалось обманчивым. Лена была вредная и наглая не больше, чем другие. Впрочем, особой искренностью или душевностью она тоже не страдала. Лена Зверева относилась к тому типу людей, которые без выгоды для себя не сделают ни добра, ни зла.
Чтобы казаться внешне более привлекательной, Зверева вульгарно, с вызовом, красилась, размалевывая пухлое лицо в национальные цвета американских аборигенов. Одевалась она обычно в просторные хламиды, чтобы скрыть тучность. Однако ни косметика, ни одежда ее не спасали — наоборот, она превращалась в подобие огородного пугала. Лена не понимала, что, если природа не дала красоты, этому горю уже ничем не поможешь, а только еще больше испортишь производимое впечатление.
Первые дни Лена Зверева держалась особняком от других девушек, словно чувствовала себя маленьким гадким утенком. Она почти ни с кем не разговаривала, на поле работала молча, сосредоточенно кидая картошку в ведро. А вечером, когда мы возвращались «домой», в наше временное пристанище, которое грозило стать нам вторым домом, либо сидела в «гостиной» с кислым выражением мрачного лица, уставившись в ей одной известную точку на серой стене, либо что-то строчила в общей тетради. Что она писала, долгое время было неизвестно никому, включая меня. Лена ни с кем не откровенничала на эту тему и на вопрос: «Что ты пишешь?» — либо мрачно отмалчивалась, либо столь же мрачно отвечала: «Создаю шедевр мировой литературы». Если же у нее продолжали выпытывать подробности, она пронзала любопытствующего испепеляющим взглядом, закрывала тетрадь и уходила в спальню, всем своим видом показывая, что ее оторвали от очень важного дела. Словом, характер у Зверевой был еще тот…
Меня мучило любопытство, что пишет Зверева. Дело в том, что я тоже на досуге марал бумагу, сочинял одну фантастическую повести, и видел в Лене свою коллегу по несчастью. Но я понимал, что заставить ее открыться, если она не желает ничего говорить, невозможно. Ну, разве что подвергнуть пыткам. Но, к сожалению, в деревне, где мы жили, не было пыточной камеры, так что Зверева могла не беспокоиться за свою драгоценную жизнь.
Спустя полмесяца, когда мы все уже знали друг друга как облупленных, Лена, видимо, тоже решила, что нам можно доверять, и раскрыла тайну своей общей тетради. Вернее, двух тетрадей — одна была в красной, а другая в синей обложке. Оказалось, что в красной она пишет «Дневник ССХО филфака». Лена прочитала нам вслух весь дневник, что стало для всех нас, бедных первокурсников, измученных каторжным трудом с восьми утра до восьми вечера с часовым перерывом на обед, неизгладимым впечатлением. Лена сразу же выросла в моих глазах. Даже старшекурсники, наши «начальники», считавшие нас, первокурсников, чуть ли не людьми второго сорта, стали относиться к Лене с почтением. Впрочем, вполне возможно, что они только делали вид…
«Дневник» начинался так: «Летопись сия была начата в местечке Т-а, Н-ской губернии, в 120 верстах от славного града К. Воистину, не знала история повести печальнее! Из разных городов, с четырех сторон света, не по своей воле съехались в этот заброшенный край славные сыны и дочери земли русской. Сынов было пятеро, в дочерей — двадцать пять. Тридцать нас было в начале пути, тридцать! Затем наши ряды поредели на бескрайних полях, засеянных картошкой. А началась сия печальная история сентября месяца третьего дня, года 1987 от Рождества Христова, эры нашей. В день этот, солнечный и яркий, полные энтузиазма, обуреваемые неистовой жаждой романтики, восторженные массы студентов-первокурсников филфака загрузились в желтые автобусы и восторженно ринулись навстречу бескрайним колхозным полям! Сколько неразгаданных тайн скрывалось для нас в простых словах «старая деревянная церковно-приходская школа», где суждено нам было провести сорок дней вдали от человеческой цивилизации! Даже сей многоговорящий срок не смог смутить наши юные грешные души, жаждущие романтизма! Да, нам хотелось хлебнуть полной грудью романтики, мы горели пламенным желанием спасти урожай. «Все волновало томный ум» — и стога сена вдали, и полуразрушенная церковь, и два длинных ряда кроватей в проходной комнате. О, как можно было забыть наш первый ужин из обобществленных продуктов, первую ночь вдали от дома… Разве мы знали тогда, что многие наши романтические мечтания вскоре разобьются о суровые скалы жестокой реальности! Но наши души были наполнены ожиданием новой и прекрасной жизни. Еще бы — где-то далеко остались наши родители, и теперь мы впервые стали самостоятельными людьми. Мы — вольные птицы, мы — студенты, и мир теперь принадлежит только нам…»
Не правда ли, красиво написано? И в таком же романтически-приподнятом стиле был выдержан весь «Дневник». Думаю, что если бы Зверева набралась смелости и решила опубликовать свой «Дневник» в разделе сатиры и юмора «Студенческого меридиана», то ей бы никто не отказал.
Но, к сожалению, это сделать никак невозможно. «Дневник» таинственно исчез из тумбочки Лены за день до возвращения из колхоза. Был перевернут весь дом, но поиски оказались тщетными. Тетрадь в красном переплете как в воду канула. То ли сама Лена где-то посеяла, то ли кто-то взял себе на память… Сама Лена склонялась в пользу первой версии. Она не хотела подозревать в воровстве своих друзей. Она не хотела верить, что среди ее товарищей мог оказаться нечистый на руку человек. И потому с гневом отвергла предложение о досмотре личных вещей…
Так она и уехала из колхоза, расстроенная пропажей заветной тетради…
Что же касается второй тетради — в голубом переплете, — то об ее содержании так никто и не узнал.
Кроме меня.
Лена сама рассказала мне об этом.
..В тот день мы работали на дальнем картофельном поле, километрах в восьми-десяти от нашей деревни. Доставлял нас туда маленький облезлый автобус с поломанными дверями. Автобус тарахтел, как неисправный трактор, а салон удушливо вонял бензином. Автобус привозил нас на место и уезжал, возвращаясь к полудню, чтобы отвезти нас на обед, а после привезти обратно на поле. Однако вечером, когда мы заканчивали работу, автобус приходил очень редко, и мы, смирившись с неизбежным, брали ноги в руки и шагали грязными российскими проселками. Кто-то шел быстрее, кто-то медленнее, и колонна из двух десятков студентов-первокурсников растягивалась почти на километр. Когда самые быстрые доходили до окраины деревни, последние были только на полпути к заветной цели.
Дорога проходила через красивые места. Справа и слева — холмы и овраги, поросшие редким кустарником. Чуть вдалеке — километрах в двух — сплошной полосой тянулся лес. Деревенские говорили, что там много белых грибов, за полчаса — если места знать — можно набрать полную корзинку. Еще говорили, что в лесу можно встретить лосей и медведей. В прошлом году один такой медведь вышел из леса прямо к деревне и, будучи чем-то недовольным, задрал тракториста, молодого парня девятнадцати лет. Поэтому местные не советовали нам ходить в лес — мало ли что… Но я думаю, им просто жалко было, что чужаки могут набрести на грибные места и оставить аборигенов без осенних трофеев.
Вдоль проселка гордо возвышались одинокие столбообразные сосны с тускло-зеленой кроной. Они походили на усталых и добродушных великанов, печально взиравших с высоты прожитых лет на суету людского муравейника.
Мне казалось, сосны жалели нас, людей.
Молодые ели, едва достававшие до пояса своим старшим собратьям, блестели яркой зеленью пахнущей свежей смолой хвои. А за елями, словно скрываясь от людского взгляда, стыдливо краснели пожухлой листвой березы и осины. И над всем этим великолепием золотой осени — над распаханными колхозными полями, над обрывистыми холмами, глубокими оврагами, добродушными соснами-великанами — плыли густые серые облака, как напоминание об ушедшем лете…
Неяркое солнце изредка разрывало серую пелену, и окружающий мир на миг преображался, словно хотел сохранить хоть на короткий миг уходящее лето.
Но лето возвращалось ненадолго. Только дунет холодный ветерок — и усталое солнце спешит спрятаться за серый полог плотных облаков. И грустно отчего-то становится на душе, когда пролетит в небе острый журавлиный клин, гортанными всхлипами посылая последний привет родным лесам, полям, рекам и озерам…
Пыльная, ухабистая проселочная дорога медленно спускалась с невысокого холма. Еще не было восьми вечера, но медленно приближающийся октябрь уже окутал сумраком окрестные леса и поля. Сумрак медленно превращался в темноту, так что трудно было что-либо разглядеть. Лишь мелькнет где-то вдали, почти у самого горизонта, блуждающий огонек запоздалого грузовика, или пронесется мимо тебя, ослепляя белесыми фарами, какой-нибудь деревенский лихач — и снова тебя накрывает черное крыло ранней осенней ночи…
Я не видел, кто вышагивал впереди меня. Не мог в темноте определить, кому принадлежит темная фигура в грязно-серой заплатанной телогрейке. Однако решил догнать и примоститься рядом, чтобы не было скучно топать в одиночестве.
Темная фигура принадлежала Лене Зверевой.
— Сейчас бы прийти домой, покушать и завалиться на недельку спать, мечтательно сказала Лена, оборачиваясь в мою сторону. — Забыть о картошке как о страшном кошмарном сне…
— Эка куда хватила, — присвистнул я.
— А у тебя разве нет такого желания? — удивилась Зверева.
— У кого его нет, — вздохнул я. — Да ведь не дадут, изверги, помечтать о светлом и прекрасном.
— То-то и оно, — вздохнула она. — Завтра опять переться в эту отнюдь не светлую даль. Ты слыхал новость? Завтра утром автобуса не будет. Пешеходом потопаем.
— Кто сказал?
— Слухами земля полнится… Танька Бочарова.
— А ей откуда известно?
— Ну, она же в некотором роде наш начальник… А ей Антропов сказал.
Говорит, приходили из правления мужики, заявили, что автобус нужно поставить на внеплановое техобслуживание. Просили потерпеть дня три-четыре. Вместо автобуса могут дать грузовик. Но только через три дня, не раньше.
— Это что же получается? Три дня будем топать пешедралом, подрывать свои юные организмы? — возмутился я. — Нет, я не согласен с такой постановкой вопроса!
— А твоего согласия здесь никто не спрашивает, — усмехнулась Лена. Твое дело телячье: лопата в зубы, бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай. Разве не знаешь?
— Да знаю, — вздохнул я. — Такое безобразие возможно только в нашей стране…
— Тс-с-с! — Лена приложила палец к губам. — Зачем так громко? Ты думаешь, у деревьев нет ушей? Ты хочешь, чтобы за нами приехали?
— Смотря кто приедет, — ответил я. — Если автобус, то я не откажусь.
— То-то и оно, что приедут совсем другие, — проговорила Лена.
Некоторое время мы шли молча. Шли медленно, не торопясь, и нас обогнало несколько человек, шедших плотной группой. Звонкий голос Оксаны Вильхерман разносил по округе сальные анекдоты. Кто-то в ответ то и дело смеялся тонким, как писк мышонка, смехом — вероятно, Ирка Абрамова.
— Слушай, Андрей, — сказала Лена. — Ты читаешь журнал «Вокруг света»?
— От случая к случаю. А что?
— Видел там конкурс фантастического рассказа?
— Даже участвовал…
— Ну и как успехи? — поинтересовалась Лена.
— Нулевые, — вздохнул я. — Ни один рассказ не напечатали…
— У меня тоже, — призналась Лена.
— А ты тоже пишешь?
— Пишу. Класса с пятого.
— А я с девятого. Сам не понимаю, как это получилось. Нашло что-то. Вдруг сел и начал писать фантастическую повесть. Пока писал — нравилось. Потом прочитал — такая фигня. Начал переделывать. И все в ущерб школе. Появились двойки, ну я и плюнул…
— А о чем была повесть? — в голосе Лены прозвучали нотки живого интереса.
— Особо и ни о чем. Современные подростки попадают в двадцать второй век, знакомятся там с братом и сестрой и путешествуют по космосу. По пути им встречаются космические пираты…
— Весельчак У и Крыс? — перебила меня Лена.
— Почему Весельчак У и Крыс? — не понял я.
— Просто я тоже смотрела фильм «Гостья из будущего». Признавайся, ты эту повесть стал писать после того, как увидел фильм?
— А откуда ты знаешь? — опешил я.
— Догадалась. Мне тоже про Алису фильм понравился, и я даже пыталась написать продолжение…
— Я тоже пытался…
— Вот видишь, — сказала Лена, — сколько между нами общего. Ну, и чем твоя повесть о двадцать втором веке кончилась? Встретили космических пиратов, и…
— Пираты летели уничтожить Землю. А на Земле никто ничего не знал. Нужно предупредить людей… И вот Таня и Рауль — так звали брата и сестру из двадцать второго века — принимают решение: отправляют гостей из прошлого на космическом катере к Земле, чтобы те предупредили о грозящей опасности, а сами пытаются задержать космических пиратов. На их корабле был боевой лазер, — сказал я, заметив на лице Лены скептическую улыбку. Конец грустный: ребята из двадцать второго века возвращаются домой, а Таня и Роберт погибают в бою с пиратами — земная эскадра не успевает всего на одну минуту…
— Грустный финал, — вздохнула Лена. — Нельзя его переделать?
— Не знаю. Я же сказал, что забросил эту повесть…
— А ты еще что-нибудь написал?
— Да, есть одна повесть. О девочке с другой планеты, которая жила на Земле, но никто не знал, что она инопланетянка. Она жила на Земле как наблюдатель. Я ее поселил в моем родном городе. Она живет на Земле, ходит в обычную школу и дружит с одним мальчиком — от его лица, кстати, и ведется повествование. Потом она улетает на свою планету, они расстаются… Но через некоторое время эта девочка снова возвращается на Землю, потому что нашей планете угрожает опасность — Землю хотят уничтожить, чтобы очистить пространство для колонизации. А соплеменники Гаэллы — так зовут эту девочку — не хотят ничем помочь Земле, потому что считают, что нельзя ни во что вмешиваться, можно только наблюдать. И Гаэлла в одиночку принимает бой с вражеской эскадрой и погибает…
— Опять? — воскликнула Лена. — Ты, я смотрю, ужасно кровожадный. Неужели тебе не жалко своих героев?
— Жалко, — признался я, — но что поделаешь?..
— Ты эту повесть посылал в «Вокруг света»?
— Нет, она же большая, а там требовались рассказы на пять страниц. У меня есть такие рассказы. Но там тоже главные герои погибают…
— Ты, однако, человеконенавистник, — полушутливо-полусерьезно сказала Лена. — Я уже начинаю тебя бояться…
— Не бойся, — ответил я тем же тоном, — реальных людей не убиваю. Пока не убиваю…
— Пока, — усмехнулась Лена. — А потом?
— Там видно будет, — ответил я.
— Ты определенно опасный субъект, — иронично проговорила Лена. — Нужно заявить в компетентные органы, чтобы разобрались и избавили человечество от потенциального маньяка…
Впереди показались огни «главного проспекта» деревни. Мы шли мимо старого заброшенного кладбища, казавшегося в темноте особенно зловещим. Чуть впереди виднелась полуразрушенная церковь.
За разговором мы и не заметили, как почти дошли.
— А ты о чем пишешь? — спросил я у Лены.
— Я пишу маленькие рассказы. С лирическим уклоном. Вот у меня есть рассказ «Руки ребенка». Всего две с половиной странички. Я его посылала на конкурс, и еще несколько… Но все мои рассказы вернули, а мне написали:
«очень наивно… непрофессионально… нужно больше работать над стилем… много никому не нужной романтики». Ну, и тому подобная чушь.
— Мне ответили почти то же самое.
— Ну, вот видишь… Наверное, сидел один человек и всем рассылал дежурные отписки. По-моему, лучше никуда не соваться. Хороший рассказ не напечатают никогда. А ерундистику с руками оторвут.
— И то правда, — согласился я, вспоминая рассказы, напечатанные в журнале «Вокруг света». Возможно, во мне говорило уязвленное авторское самолюбие, однако ни один из опубликованных в журнале рассказов мне совсем не понравился. — А о чем твой рассказ «Руки ребенка»?
— Одна враждебно настроенная к Земле цивилизация решила уничтожить жизнь на нашей планете. Они решили заморозить Землю. Приготовили специальные установки и начали действовать. А в это время в кроватке спит пятилетний ребенок, и ему снится сон. Будто бы он куда-то летит и видит перед собой мяч, похожий на глобус. Он дотрагивается до мяча и чувствует, что тот очень холодный. Почти ледяной. Ему становится жалко мяча, он берет его в руки и отогревает его. Затем просыпается. И тут снова действие переносится к инопланетянам. Установки работают, но Земля не замораживается.
Инопланетяне ничего понять не могут, разбирают установки по замораживанию и улетают домой.
— Здорово! — восторженно сказал я.
— Вот видишь, — усмехнулась Лена, — а мне написали, что рассказ сырой, непродуманный и антинаучный. Это во-первых. А во вторых, слишком много лирики.
— Но это как раз и хорошо! — воскликнул я.
— Там, видимо, считают по-другому.
— Дураки они, — грубо заметил я.
— А если они по-своему правы? — спросила Лена.
— Да все они… сталинисты!
— А при чем здесь Сталин?
— Да при том! Ты что, газет не читаешь?
— Читаю. Иногда… Честно говоря, надоели эти разоблачения…
— То ли еще будет, — заметил я.
Окна деревянного дома, где мы жили, горели радостным приятным светом, внушая приятные мысли о скором покое. Откуда-то доносились аппетитные запахи — очевидно, Лукошкин снова решил продемонстрировать нам свои кулинарные способности. Лукошкин — это преподаватель филфака, наш непосредственный начальник, а по совместительству повар. Из соседнего клуба доносились бойкие песни — это веселилась деревенская молодежь. Из дверей дома вышел обнаженный по пояс Герка Михальский и пошел умываться.
— А что ты еще сейчас пишешь, кроме «Дневника»? — поинтересовался я у Лены.
— Я об этом никому не говорю, — тихо сказала Лена. — Но тебе, в порядке исключения, могу… Только ты никому, ладно?
— Ладно…
— Когда на меня находит вдохновение и есть свободная минута — я говорю сейчас вообще, а не конкретно об этой деревне, — я записываю все, что приходит мне в голову. Чаще всего это бывают стихи…
— Да ну! — я от удивления даже присвистнул. — Ты пишешь стихи?
— Пишу. Ну и что? — скромно пожала плечами Лена. — Кстати, в отличие от моих рассказов стихи уже публиковались. Правда, только в районной газете…
— Уже в районной? — опешил я. — Ну, ты, Ленка, даешь…
Я чувствовал, что начинаю восхищаться Леной Зверевой — этой невзрачной, некрасивой, совсем не похожей на романтика девушкой. Трудно было поверить, что она может писать стихи, которые уже публикуют в газетах. Лену уже можно назвать писательницей… А я? Я еще нигде не публиковался. Если не считать моей заметки об охране памятников архитектуры, которая как-то промелькнула в областной молодежной газете. За нее я получил свой первый законный гонорар аж в семь рублей! Но заметка все-таки именно промелькнула. Ее напечатали, кто-то прочитал — и все забыли. Словно ничего и не было… А стихи — категория более вечная, чем какая-то статья, пусть даже об охране исторических памятников. В стихах отражается душа самого автора. Только в стихах человек раскрывается во всей своей полноте…
— Ты мне дашь почитать свои стихи? — спросил я.
— Не знаю… Вообще-то я никому не даю своих стихов, пока их не напечатают. Но тебе могу дать в виде исключения… как собрату по несчастью, — Лена усмехнулась. — А ты потом мне дашь почитать свое.
Хорошо?
— Хорошо…
Мы разговаривали, стоя на крыльце. Из дверей вышли Таня Кедрина, Лена Корнилова и Сульфия Сафарова. У каждой в руках — полотенце, зубная щетка и коробка с мылом.
— О чем секретничаете? — спросила у меня Таня, останавливаясь рядом.
— Да так, знаешь ли, — развел я руками, — семейные дела…
— Вижу, что семейные, — ответила Таня. — Смотри у меня, изменник коварный!..
— Почему изменник? — наигранно возмутился я. — Разве я виноват, что вас двадцать шесть штук, а нас всего четверо? То есть на одну штуку мужского пола приходится шесть штук женского пола. Гарем можно открывать!
— Я тебе дам гарем! — шутливо прикрикнула на меня Таня. — Развратник…
— Ну вот, уже оскорбляют, — сказал я поникшим тоном. — Что за народ…
— Ладно, не расстраивайся, — снисходительно ответила Таня. — Я тебя на первый раз прощаю…
— А на второй?
— А на второй мы еще посмотрим.
— Кто это мы?
— Я, Корнилова и Сафарова.
— Трое на одного? Так не честно!
— Честно, честно, Андрюшенька, — подала голос Леночка Корнилова, и девчонки побежали умываться. Навстречу им попался Михальский, который окатил их холодной водой. Визгу было на всю деревню… Местные, наверное, подумали, что кого-то режут. Или насилуют…
— Скоро меня здесь растерзают на сувениры, — сказал я Зверевой.
— Не должны, — улыбнулась Лена. — Общественность в моем лице не допустит, чтобы безвинно погиб в расцвете творческих лет будущий лауреат Нобелевской премии в области литературы… Чем черт не шутит? — заметила она с добродушной усмешкой.
— Слушай, давай этот вопрос обсудим чуть позже, — сказал я. — Из окна несутся такие аппетитные запахи, что я сейчас буду умирать с голода…
— И то правда, — согласилась Лена, и мы пошли в дом.