Закончилось утомительное, но увлекательное действо под названием «комсомольское собрание», и мы покидали здание филологического факультета, чтобы назавтра прийти сюда снова — «грызть гранит науки».
Оказалось, пока мы заседали, наступила самая настоящая зима.
Всего четыре часа назад лениво светило слабое ноябрьское солнце, небо было ясное, почти безоблачное, а электронный термометр в центре города на старинной колокольне, в обиходе именуемой Башней, показывал пять градусов тепла.
Сейчас же темное небо было сплошь затянуто серой пеленой облаков, дул колючий, пронизывающий ветер, и мела самая настоящая метель! Температура была явно ниже нуля, так как земля была сплошь покрыта белым ковром снега.
И даже ветви деревьев прогнулись от тяжести белых пушистых шапок. Тускло светили засиженные белыми мухами уличные фонари.
Зима! Самая настоящая зима в середине ноября!
Конечно, первый снег скоро — возможно, даже завтра — растает, и снова вернется на какое-то время слякотная осень. Природе, как и человеку, тоже свойственна излишняя торопливость. Однако это не всегда грозит такими же катастрофическими последствиями, хотя порой и доставляет человеку массу неприятных хлопот.
Но почему всегда, когда в сумрачном и промозглом осеннем небе начинается танец первых снежинок, и когда, проснувшись ранним утром, ты вскакиваешь с постели, предчувствуя начало чего-то нового, необычного, подбегаешь к окну и видишь знакомый с детства двор, укрытый белым покрывалом, отчего тебя охватывает чувство ничем не объяснимого восторга, отчего тебе хочется бегать, прыгать, кувыркаться через голову, словно ты снова стал двенадцатилетним ребенком? Такое чувство было у меня в детстве при виде первого снега, так со мной иногда бывает и сейчас, хотя мне давно уже стукнуло девятнадцать лет, и я совсем не ребенок, и я уже не могу, как прежде, бегать по высоким сугробам. Но хочется, очень хочется вернуться в детство, хочется радоваться первому снегу… Наверное, подобное чувство след генетической памяти предков. Памяти о тех доисторических временах, о которых вы не найдете упоминания в самых древних летописях, когда предки славян устраивали языческие празднества, наполненные искренним весельем и радостным смехом, когда даже бородатые воины на короткое время возвращались в детство. Быть может, древние славянские племена поклонялись первому снегу, обожествляя матушку-зиму, и это трепетное отношение к первому снегу передалось мне. И другим русским людям: недаром никто в мире больше так не любит зиму, как любит ее русский народ…
Зверева и Хрусталева, вышедшие из здания факультета следом за мной, недоуменно остановились на самом пороге.
— Что это еще за новости? — недовольно пробурчала Лена Зверева. Вероятно, генетическая память о прошлых временах была в ней недостаточно сильна.
— Не видишь — зима! — радостно сказал я.
— Вижу, что зима, — тяжело вздохнула Лена, наклоняясь к земле, чтобы скатать снежный комок. — Вот зимы мне сейчас для полного счастья как раз и не хватало. Завтра все это великолепие растает и я буду добираться до трамвайной остановки вплавь.
Она со злостью запустила комком в соседнее дерево. Не попала…
Я понимал, о чем говорила Зверева. Она снимала комнату на окраине города, на улице, названой в честь героя обороны Севастополя генерала Нахимова.
Лена снимала там комнату вместе с еще двумя девушками с нашего курса.
Хозяева — старички-пенсионеры — брали не очень дорого, по пятнадцать рублей с человека, и Лена не думала перебираться в общежитие, которое находилось совсем рядом с филологическим факультетом.
Район, где жила Лена, был неблагоустроенным, грязным, дороги не асфальтированными. Даже в сухую погоду без резиновых сапог там делать было нечего. А после дождя или ранней весной, когда начинали сходить снега, жители Нахимовки (так называли свой район обитатели улицы Нахимова и прилегающих переулков) и случайно оказавшиеся там обитатели выросших неподалеку блочных домов, героически, с присущим нашему народу энтузиазмом, преодолевали препятствия из разлившейся, подобно морю, воды и сопутствующей грязи, для разнообразия заполненной как выброшенными из окно предметами домашнего обихода, так и оставшимися от строителей обломками битого кирпича и бетонными блоками. Представьте себе картину: ты идешь по тропинке, стараясь прижиматься поближе к заборам, и один неуверенный шаг и мир может навсегда потускнеть в твоих глазах. Тот, кто хоть раз в жизни искупался в здешней отнюдь не лечебной грязи, поймет, что значит быть сталкером…
Один раз, еще на первом курсе, я был в гостях у Лены Зверевой. Ходил к ней на день рождения. Правда, без подарка… Потом Лена не один аз приглашала меня, но я не спешил наносить ей дружеский визит, справедливо считая, что жизнь и здоровье дороже, нежели аппетитный, испеченный руками Лены медовый пирог. А готовить разные вкусности Лена умела. А я, соответственно, любил сладкое. Однако приходилось жертвовать желудком ради сохранения жизни…
— Не беспокойся, Елена, — сказал я, — ты не утонешь. Есть такая субстанция, которая не тонет…
Лена ничего не ответила, лишь бросила на меня взгляд, обещающий скорую расправу.
Трамвайная остановка находилась в двух минутах ходьбы до филфака. По пути к остановке я немного отстал от девушек, чтобы потереть лицо снегом. Такая примета — если умыться первым снегом, то зимой не будут страшны сорокаградусные морозы. Вот и еще один осколок древних поверий…
Умывшись, я слепил прочный комок и запустил в Лену Звереву. Снежный снаряд со свистом рассек воздух и угодил Лене аккурат пониже спины.
— Ты что, совсем озверел? — зарычала Лена.
— Звереть — твоя привилегия, — ответил я, лепя еще один комок. — Ты у нас Зверева…
И запустил комком в Лену. Но не попал — она успела увернуться.
— Не буди во мне зверя, — грозно сказала Лена.
— А что будет? — самым невинным тоном спросил я. — Он испугается и убежит?
С этими словами я схватил пригоршню снега и, подойдя к Лене, прижал ей к щеке. Лена взвизгнула, отскочив, как будто ее окатили кипятком.
— Сейчас получишь, — грозно пообещала мне она.
В ответ я нагло слепил еще один снежный комок и бросил в Хрусталеву.
— Ты у нас сейчас допрыгаешься, — пообещала мне Хрусталева.
— Ага, — ответил я, продолжая лепить очередной комок.
— Брось снег, — сердито сказала мне Зверева, которой комок угодил в голову.
— В смысле?
— Без смысла, — ответила Зверева. — Просто мне кажется, — обратилась она к стоявшей рядом Хрусталевой, — что наш Андрюшенька давно не ночевал в сугробе…
— По-моему, тоже, — подтвердила Хрусталева, улыбаясь белозубой улыбкой голливудской кинозвезды.
— И мы должны немедленно восстановить справедливость, — резюмировала Зверева. — Окружай!
И тут я понял, что влип. Бежать было некуда — впереди меня Зверева с людоедским выражением лица, позади — Хрусталева с белозубой улыбкой. Слева — металлическая решетка, за которой — сквер. Справа — глухая стена дома. И никаких шансов прорваться! И почему я не догадался затеять игру в снежки в более подходящем месте, где было больше оперативного простора?
Перспектива искупаться в сугробе меня не устраивала. Пусть даже у двух прекрасных Елен нет садистских наклонностей, а сам процесс напоминает невинную детскую игру…
— Может быть, не надо? — попытался я уладить конфликт мирным путем.
— Надо, Вася, надо, — сочувственно изрекла Зверева. На ее губах по-прежнему играла людоедская улыбка, как у незабвенного Лаврентия Павловича, когда он вместе с Иосифом Виссарионовичем стоял на Мавзолее.
Удивительно, как быстро Зверева умеет перевоплощаться! Ей бы в театральный идти, а не на филфаке учиться…
— Двое на одного нечестно, — предпринял я еще одну попытку избежать купания в сугробе.
— Честно-честно, — ответила Зверева. — Правда, Лена?
— Правда, — ответила Хрусталева, продолжая белозубо улыбаться. Надеюсь, она не станет, подобно вампиру, вонзать мне зубы в шею, когда я окажусь в сугробе?
В том, что я там окажусь, я уже не сомневался. Мирные переговоры на высшем уровне окончились безрезультатно. Пора приступать к военным действиям, то есть подороже продать свою жизнь и нанести противнику невосполнимый урон.
Причем первый удар должен быть за мной — известно же, что лучшая оборона — это нападение…
Я бросил только что слепленные комки в Звереву и, когда она уклонялась, попытался прорваться мимо нее. Я посчитал, что Зверева — наиболее слабое звено во вражеском кольце и короткая артподготовка выведет из строя потенциального противника.
Как же я просчитался! Зверева успела схватить меня за рукав. Я бы, конечно, вырвался, но на помощь Зверевой подоспела Хрусталева.
— Помилосердствуйте, красавицы! — взмолился я.
«Красавицы» остались глухи к моим мольбам…
..Когда меня вытащили из сугроба и я отряхнулся (лицо при этом пылало, как после хорошей бани), то я сказал смеющимся Еленам:
— Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Будет и на моей улице праздник. Я вам припомню…
— Припоминай, — сверкнула глазами Зверева. — Тоже мне, неуловимый мститель граф Монте-Кристо!
— Ой, Зверева, отольются тебе мои слезы…
— По-моему, — глубокомысленно заметила Зверева, обращаясь к Хрусталевой, — нашему Андрюшеньке Бородину урок не пошел впрок, извиняюсь за неудачную рифму. Надо бы повторить…
— Не надо! — я отскочил от девушек на несколько шагов. — Я больше не буду…
— То-то же, — проговорила Зверева.
* * *
Трамвай к остановке подошел сразу. Оба вагона были забиты битком вероятно, только что пришла московская электричка.
Стоявшие на остановке пассажиры принялись штурмовать переполненный трамвай. Водитель, моложавая женщина с усталыми глазами, вылаивала в микрофон ценные указания пассажирам: «Побыстрее, товарищи, побыстрее, проходите дальше в вагон… Поднимайтесь с подножек… Оплачивайте проезд». Наконец, кто смог, втиснулись в вагон и водитель пробурчала:
«Осторожно, двери закрываются…» Но двери закрываться не хотели. Им это было трудно сделать из-за пассажиров. «Граждане, не держите двери!» рычит водитель. Раздается злой, протяжный визг насилуемых трамвайных дверей. «Граждане, следом идет одиннадцатый маршрут, освободите двери…»
Двери натужно, изнеможенно визжат. «Пока не закроются двери, я никуда не поеду», — заявляет водитель. Еще одна тщетная попытка закрыть двери…
«Сейчас всех высажу и поеду в парк!» — грозится водитель под усталый скрип дверей. «Да сойдите вы с подножки, в конце-то концов! — выходит из себя водитель. — Следом идет полупустой вагон…» Но зачем дожидаться другого вагона, пусть даже полупустого, если тебе нужно забраться — любой ценой — именно в этот?
Наконец двери поднатуживаются и, плотоядно причмокнув, соединяют две свои половинки. Из кабины водителя доносится вздох облегчения. А в утробе вагона становится еще теснее. Трамвай резко дергает, трогаясь с места, и пассажиры начинают испытывать чувство локтя друг друга. Слышатся ругань и оскорбления. На вопрос: «На следующей сходите?» — звучит невразумительный ответ. На повторный вопрос доносится волчий рык.
Так и едем до следующей остановки, где новые пассажиры жаждут занять места в вагоне. И повторяется прежняя история…
Мне и Ленке Зверевой повезло. Нам удалось без особых потерь втиснуться в небольшой закуток между билетной кассой и кабиной водителя. Место было очень удобное: если вдруг войдут контролеры, мы сможем оторвать билет прежде, чем они успеют до нас добраться… Правда, ей-то пыльный мешок, набитый картошкой, больно упирался мне в позвоночник. Однако через три остановки обладатель пыльного мешка покинул вагон под неодобрительные отзывы других пассажиров, и дышать стало легче.
Хрусталевой рядом с нами не было — она не успела зацепиться за кассу и течение унесло ее куда-то в середину вагона, где она и страдала в одиночестве, не имея возможности поддерживать разговор.
— Форменное безобразие! — выдала Лена сразу, как только вагон тронулся. — В такой толпе есть шанс превратиться в лепешку!
— Хочешь, дам тебе совет, как избежать столь печальной участи?
Лена изучающе посмотрела на меня, справедливо ожидая подвоха. Она, конечно же, была права.
— Ну, говори, коли не шутишь…
— Худеть надо, — сказал я.
— А ты, однако, нахал, — заметила Лена и отвернулась к окну.
— Америку открыла! Я давно это знаю. С детсада…
— Ничего, мы тебя скоро от этой болезни вылечим, — пообещала мне Лена.
— Как? — полюбопытствовал я.
— Лучшее лекарство от избыточной наглости — темная.
— А кто меня будет таким вот образом лечить? — поинтересовался я. — Ты, что ли?
— Не только я. Вся двадцать пятая группа.
— Двадцать пятая группа на такую провокацию не пойдет, — уверенно возразил я.
— Ты думаешь? — усмехнулась Лена. — Если как следует попросить, пойдут с удовольствием.
— Нет, — снова возразил я, — Леночка Корнилова и Марго Федосеева, Танька Кедрина и Светка Шепилова, Жанка, Оксанка, Светка-Тэсс из рода Баскервилей никогда не пойдут!
— Посмотрим, — многообещающе улыбнулась Лена.
— Посмотрим…
— Лучше смотри, посоветовала Лена, — особенно когда будешь один ходить по темным и заброшенным переулкам. Ты же любишь такие прогулки…
— Люблю, — согласился я.
— Ну, вот, одна из очередных таких прогулок может закончиться для тебя печально, — произнесла Лена таким тоном, словно всю свою сознательную жизнь работала в сицилийской мафии.
— Пожалуй, — проговорил я, — мне нужно будет нанять телохранителей…
— Они тебе не помогут, — отрезала Лена.
— Посмотрим…
— Посмотрим…
На этой оптимистической ноте тема для трепа исчерпала себя. Тем более, что на нас уже с нездоровым любопытством стали оглядываться другие пассажиры… Конечно, только круглый дурак не понимал, что мы беседовали в дружеско-шутливом духе. Но вдруг кто-нибудь поймет наш разговор как нечто очень серьезное и захочет проявить бдительность…
Лена, повернувшись к трамвайному окну, чертила на запотевшем стекле какие-то странные знаки, похожие на древние иероглифы. Взгляд ее был затуманенным, словно она находилась где-то далеко, в мире сказочных грез.
— Это что у тебя за авангард? — полюбопытствовал я.
В глазах у Лены нехотя проявилось осмысленное выражение. Так бывает у того, кто возвращается из заоблачных высот на грешную землю.
Лена небрежным движением стерла со стекла свои шедевры и недовольно буркнула:
— Полный маразм с этим комсомольским собранием… Наверное, ночью кошмары будут сниться. Помнишь, когда базарили о «Слове»?
Я, конечно же, помнил. Собрание завершилось всего полчаса назад, и ощущения были свежими, как никогда. И я чувствовал, что на филологическом факультете вскоре должна начаться совсем новая жизнь.
И она началась. Буквально на следующий день.
Но это, как сказал классик, уже совсем другая история…