Алекс Бор

Противостояние

 

1

Азбяк не торопился с решением, но Юрий не мог больше ждать. Он понимал, что нрав великого хана переменчив, как ветер в степи. Но московский князь давно знал хана, а год назад он проявил свою высшую милость – выдал за него сестру. Поэтому Юрий не только умел улавливать желания хозяина Великой Орды, но и чувствовал, когда можно промолвить нужное слово, которое склонит Азбяка к верному – по мнению самого Юрия – решению.

Вот и сейчас, войдя в ханский шатер и бросив осторожный взгляд на угрюмого Азбяка, который быстро перебирал четки, Юрий понял, что тот совсем не против, чтобы жизнь князя Михаила оборвалась – но хочет все обставить так, чтобы это не выглядело его решением.

Юрий подавил вздох, и, подойдя к помосту, на котором стоял ханский престол, низко поклонился, прижав правую руку к сердцу.

Затем выпрямился, но продолжил стоять, чуть наклонив голову – великий хан не любил, когда вассалы смотрели на него прямым взглядом.

Хан долго молчал, перебирая четки. И великий князь не мог нарушить это давящее молчание – он должен был ждать, когда заговорит Азбяк.

– Ты мой гурган, – наконец проронил хан, и Юрий понял, что тот сразу решил перейти к главному.

Гурган – почетный титул, так татары именовали тех князей покоренных ими земель, которые становились зятьями татарских ханов.

Юрий был женат на Кончаке, дочери хана Тогрула и сестре Азбяка. Став русской княгиней, та сразу крестилась по православному обряду и взяла имя Агафья – татары очень часто принимали веру покоренных ими земель. Сам великий Бату-хан, когда вел своих нукеров к Последнему морю, принял христианскую веру. А потом, вернувшись из похода в родной Джучин улус, перешел в магометанство и велел строить мечети.

Юрий не очень понимал, как можно поменять христианскую веру на басурманскую, но не ему судить татарских ханов. Тем более что они не притесняли христиан и даже выдали специальный джерлик, по которому православные священники освобождались от всех податей.

…Агафья умерла в Твери в начале января. Хотя князь Михаил, когда взял её в плен после битвы у Бортенева – она случилась ровно год назад, на границе тверских и московских земель, – клятвенно обещал Юрию, что с его женой ничего не случиться, что она будет гостьей тверского князя, пока они не решат споры, которые сделали их лютыми врагами.

Но Агафья умерла, и в Твери шептали, что её отравили.

– Ты мой гурган, – повторил Азбяк. – Но это не значит, что в твоих жилах течет кровь великого Чингиса.

Юрий снова ничего не ответил. Но спина похолодела, а сердце испуганно заколотилось в груди.

После смерти Агафьи Азбяк отобрал у Михаила джерлик на великое княжение Владимирское и отдал его Юрию. А самого Михаила вызвал в Мохши, в личный шатер.

После разговора с ханом Михаила отправили в темницу, где он уже провел половину года, закованный в колодки, но Азбяк всё никак не мог решить, казнить ему тверского князя или помиловать. Возможно, великий хан сомневался, что Михаил виновен в смерти его сестры, и эти сомнения очень не нравились московскому князю. Юрий боялся, что великий хан может поверить Михаилу и простить его, и тогда в колодках окажется сам Юрий. А он не хотел томиться в татарской неволе, ожидая смерти – он уже успел почувствовать себя великим князем, и не желал никому уступать этот титул. Тем более, он очень хорошо знал, что не имел никаких наследственных прав именоваться великим князем, потому как был младшим в роде Рюрика. А Михаил – старшим, и титул великого князя мог носить по праву. Но татары, которые покорили Русь, решили иначе, и князь Юрий был очень благодарен великому хану, и был готов сделать всё, что тот от него потребует.

Но хан пока не требовал самого главного – принести ему голову князя Михаила.

Который, конечно же, не был виноват в смерти Агафьи. И не знал, что она умерла отнюдь не случайно. Юрию как никому другому была ведома истинная причина смерти жены… Кроме него, правду знал еще один человечек. Но он ничего не сможет никому рассказать, так как умер на следующий день. Сломал шею, оступившись на крыльце княжеского терема.

Правда, эту смерть никто не приметил – когда отходит к Богу княгиня, разве кого-то волнует холоп?

Юрий был уверен, что больше никто ничего не знал. Но у великого хана соглядатаи везде, и они наверняка могли что-то вынюхать… И если Азбяк вдруг поймет, что в смерти его сестры виноват он, Юрий, – то суд хана будет очень скорым, и московский князь не просто умрет, а будет умирать очень долго…

Юрий был воином, и не боялся смерти – но сейчас, достигнув высшей власти, он очень хотел жить…

– В твоих жилах не течет кровь великого Чингиса, – продолжил после недолгого молчания Азбяк. – Но ты был женат на женщине, в жилах которой текла его кровь. Ты – гурган!

Азбяк встал, положил ладонь на плечо князя.

Рука была тяжелой, и Юрий понял, что должен опуститься на колени.

Он увидел шелковую туфлю хана.

И понял, что от него нужно…

– Ты можешь встать, – велел хан.

Юрий поднялся, и, склонив голову перед Азбяком, стал ждать.

Князь был уверен, что хан принял решение, которого он так долго ждал.

Он по-прежнему смотрел в пол и видел пыльные туфли, которые только что лобызал. И сильные пальцы хана, которые быстро перебирали четки.

Наконец Азбяк сказал:

– Ты волен сделать то, что считаешь нужным!

 

2

Факел, дрожавший в руке Юрия, почти не рассеивал вязкий мрак, но позволял разглядеть того, кто лежал перед ним на холодном земляном полу, закованный в колодки.

Одежды Михаила были порваны, щеку рассекал засохший шрам. На руках и ногах – кровоточащие раны. Но в измученном взгляде – боль вперемешку с вызовом.

Юрий отвел взгляд – он снова понял, что Михаил готов умереть, но не покориться.

– Ты пришел убить меня? – спокойно спросил тверской князь.

Юрий молчал. Его взгляд перебегал со спутанных волосы Михаила на грязную бороду, потом остановился на свежей ране на плече, из которой текла кровь.

Юрий отвел в сторону факел – теперь он освещал не пленника, а стены темницы, в которую тот был заточен.

В правом углу стояла икона Спасителя – Михаилу никто не запрещал молиться, к нему мог приходить его духовник, чтобы принимать исповедь.

Юрий перекрестился на икону. И в неверном свете факела князю показалось, что Спаситель смотрит на него с осуждением.

Юрий отвернулся от иконы.

– Ты убил мою жену.

Михаил молчал. Юрий не видел его лица, но ему показалось, что губы пленника скривились в усмешке.

– Ты убил мою жену! – громко повторил Юрий, и положил правую руку на рукоять меча.

Михаил молчал, но это молчание было выразительнее любых слов.

Юрий понял, что пора заканчивать. Но боялся вытянуть меч из ножен – он чувствовал взгляд Спасителя, который внимательно следил за ним. И Юрий вдруг с ужасом понял, что когда придет время предстать перед Господом, ему будет трудно оправдаться перед Ним за эту смерть.

Юрий убрал руку с меча.

– Такова воля великого хана! – громко сказал он.

И было неясно, к кому он обращал эти слова – к пленнику или Спасителю.

Затушив факел, Юрий быстро вышел из темницы.

Столкнулся с Кавгадыем, который стоял у входа. Увидел его узкие глаза и презрительную ухмылку – и, ничего не сказав, быстро пошел дальше.

Он не хотел слышать, как будет умирать тверской князь.

 

3

Вопреки опасениям, Юрий уснул быстро и спал крепко, его не тревожили сны.

Проснулся князь от того, что кто-то его бесцеремонно расталкивал.

– Вставай, великий князь!

Открыв глаза, Юрий увидел широкое лицо склоненного над ним Кавгадыя, цепкие глаза.

К губам татарина словно намертво приклеилась зловещая ухмылка.

– Что-то случилось? – спросил Юрий.

– Вставай! – громко сказал Кавгадый. – Пошли!

Юрий не мог спорить с темником великого хана, поэтому спустя несколько мгновений был уже на ногах.

Он сразу понял, куда его приведут.

…Михаил лежал на торговой площади, на холодной земле, уже слегка припорошенный снегом – зима наступила даже в южных улусах.

Тверской князь был полностью обнажен, в груди зияла свежая рана, и Юрий понял, что татары вырезали у него сердце.

Юрий отвернулся – но сразу натолкнулся на колючий взгляд Кавгадыя. И увидел презрение в черных глазах татарского воина.

– Ты почему отворачиваешь взор, великий князь? – криво усмехнувшись, спросил татарин. – Почему не радуешься? Ты же хотел его смерти!

Юрий молчал. Он был великим князем, но этот титул даровали ему татары, и они же могли его отнять – как и жизнь. Поэтому он не имел права им противоречить. Михаил вот попробовал – и теперь лежит на мерзлой земле с вырванным сердцем.

На мгновение взгляд Юрия остановился на лице Михаила. Оно было спокойным, можно даже сказать – умиротворенным, словно это не он умер ночью лютой смертью.

Юрий вспомнил икону Спасителя, которая стояла в углу темницы – и ему показалось, что он сейчас видит не князя, а распятого Иисуса, которого сняли с креста.

Юрий зажмурился, помотал головой, чтобы отогнать наваждение.

– Это ты его убил, – услышал он голос великого хана. И, так и не открывая глаз, поклонился ему.

Тяжелая рука Азбяка опустилась на плечо великого князя.

– Почему он лежит нагой? – услышал Юрий злой шепот. – Почему ты надругался над братом? Вы же, Рюриковичи, все братья?

Юрий кивнул – глаза застилала тьма, а плечо горело, словно его сжимали не пальцы хана, а касались раскаленные щипцы палача.

– Так сними с себя одеяния и прикрой тело брата! – велел хан.

 

4

Князь Дмитрий крепко держал в руках свиток, не решаясь развернуть. Костяшки пальцев побелели – и это наверняка не ускользнуло от взора великого хана.

Который одним движением пальца мог и уничтожить его, и возвысить…

Хан молчал, ожидая.

И князь, уняв волнение, все-таки развернул свиток – верхний его край остался в руках, а нижний коснулся земли.

Бумажный лист ровно в два аршина длиной и чуть больше пяди шириной. Черная уйгурская вязь на ярко-белой поверхности. И его имя, выделенное красным цветом. И, чтобы отпали всякие сомнения, перевод на язык русов – «Мы, Великий Хан Султан Узбеги Гийас ад-Дин Мухаммед, властью, данной нам, подтверждаем право князя Дмитрия Михайловича на Великое княжение над подвластными нам землями улуса Русь…»

Татарский джарлик, который давал Дмитрию право быть великим князем.

Он все-таки поднял глаза на Азбяка.

Великий хан был не молод – ему недавно миновал тридцать шестой год, но он был крепок телом и по-прежнему легко держался в седле.

Круглое лицо, широкие скулы, длинные усы. И глаза – узкие, колючие. Умные и жестокие одновременно. Взгляд этих желтых глаз проникал в самые глубины души, и князь Дмитрий чувствовал, что невозможно скрыть ни одной мысли от великого хана.

Он не мог вынести тяжелого взгляд Азбяка и опустил глаза. Снова увидел вязь уйгурского письма…

– Я вижу в твоих глазах огонь, – нарушил молчание великий хан. – И слышу твое сердце.

Азбяк замолчал, словно желал услышать ответ.

Но великий князь знал, что сейчас не время что-либо говорить.

Надо покорно внимать.

– Твое сердце жаждет мести, а не справедливости, – уронил тяжелые слова Азбяк.

И снова замолчал.

На этот раз надолго.

А Дмитрий стоял, сжимая в руках свиток-джарлик. Или, как говорили на Руси, ярлык. Ханская грамота, которая давала право князю зваться «великим». Право, которое было у него, Дмитрия, по рождению. Как и у его отца, Михаила…

Но татары, которые пришли на Русь из далеких степей, рассудили иначе.

Они считали, что только им дано право решать – не только кому княжить, но и кому жить.

И это было неправильно. Несправедливо!

– Твой обидчик – гурган, – снова заговорил хан. – Но он обманул меня. И в его жилах не течет кровь великого Чингиса.

И снова – длительное молчание.

Великий хан был прав.

Московский князь Юрий, который обманом получил ханский джарлик, став великим князем Владимирским, посчитал, что ему всё позволено. Собрав с подвластных ему земель Руси дань, которая предназначалась татарам, Юрий не сразу отправил её в Орду, а отвез в Новгород, где княжил его брат Афанасий.

Убийца князя Михаила надеялся, что новгородские купцы пустят серебро в оборот, и он положит в кошель хороший барыш.

Прознав об этом, Дмитрий сразу помчался в Орду – он надеялся, что великому хану придется не по нраву обман.

Так и случилось. Хан был вне себя от гнева. Назвал князя Юрия шакалом и отправил в Новгород грамоту, в которой было повеление немедля явиться в Сарай-ал-Джедид, где недавно построили новый стольный град Великой Орды.

Путь из Орды до Новгорода и обратно не очень близок, и всё это время Дмитрий провел гостем великого хана. Никто не стеснял его свободы, он мог ходить по городу, который напоминал библейский Вавилон – столько в нем было разноязыких мастеров и торговцев со всех земель, и подвластных великому хану, и очень далеких, а потому свободных.

Иногда Дмитрий садился на коня, выезжал в степь и скакал вслед за солнцем – словно хотел поверить, что он на самом деле свободен…

…Когда из Новгорода явился гонец и сообщил, что Юрий отказывается явиться на суд к великому хану, Азбяк вызвал к себе Дмитрия и вручил ему джарлик.

И вот тверской князь стоит перед суровым взором великого хана, сжимает в руках шершавый свиток, не решаясь поднять взгляд. Видит только ноги Азбяка в войлочных туфлях, которые свисают с ложа, заменяющего ему княжеский престол.

По воле великого хана он, тверской князь Дмитрий, только что стал великим князем Владимирским, то есть старшим князем всех русских земель. И теперь он может так же, как это сделал его отец, прислать своего наместника в Новгород, и тот потребует, чтобы Юрий подчинился воле великого хана, и явился в Орду. И если Юрий по-прежнему будет противиться, великий князь попросит у великого хана войско, и Орда сама придет за тем, кто посмел ослушаться её волю.

Конечно, Дмитрий понимал, что если ордынская рать снова придет на Русь, то опять будут гореть города и умирать люди. Но у него, великого князя, нет другого пути. Он должен отомстить тому, кто оклеветал отца. А потом продолжить его дело – объединить Русь, которую разоряют не только набеги ордынцев, но и междоусобицы удельных князей.

Дмитрию недавно миновал двадцать третий год, но он давно не считал себя юным – в двенадцать уже командовал тверской княжеской дружиной, поэтому понимал, что его жизни не хватит, чтобы сделать Русь снова единой. Он ненавидел татар, ненавидел великого хана, – но понимал: нужно скрывать свою ненависть, и если не быть покорным, то делать вид, что готов покориться воле Азбяка. Ведь за ним – сила.

Сила не только Великой Орды, но всех монгольских улусов…

Монголы покорили весь мир – кроме западных земель.

Отец не раз говорил ему об этом. Рассказывал, как его дядя, великий князь Киевский и Владимирский Александр, ездил в далекий Каракорум – столицу главного из улусов. Один только путь туда длился почти полгода…

И везде на этом пути – разоренные земли, сожженные города…

Отец не помнил своего дядю – тот умер задолго до его рождения, когда в очередной раз возвращался из Орды, где был, по слухам, отравлен, – но его слова, сказанные незадолго до смерти, передавались из уст в уста по всей Руси: «Татары – это огромная сила. Никто не может с ней совладать. Но мы когда-нибудь это сделаем! Рано или поздно царство Чингиса падёт – как пали все древние царства, вплоть до Рима! Все эти царства канули в Лету, и только руины царских дворцов напоминают о них. Так что придет время, когда исчезнет и царство Чингиса! И все, кто страдает под игом татар, обретут свободу! И Русь тоже станет свободной! И единой!».

Возможно, именно за эти слова великого князя Александра и отравили в Орде.

У потомков великого Чингиса не хватило смелости его казнить…

Об этом тоже говорил Дмитрию отец, которого тоже не казнили – а подло убили. Руками удельного князя Юрия, правнука великого князя Ярослава Ярославича, которому Михаил приходился сыном…

И не важно, что сам Юрий не участвовал в убийстве отца, и даже не видел, как его убивали – он, подобно прокуратору Иудеи Понтию, умыл руки, сбежав из темницы, в которой сидел в колодках тверской князь. Но он оклеветал Михаила – поэтому виноват в его смерти. И он, Дмитрий, не успокоится, пока не отомстит за смерть отца!

И если для мести надо покориться татарам – он сделает вид, что покорен…

– Ты не гурган, – вновь подал голос Азбяк. – Но ты мне верен. Ты вернешься в русский улус великим князем. С тобой пойдут мои нукеры, которые подчинят моей воле всех, кто пытается ей противиться…

Дмитрий молчал – но внутренне ликовал: великий хан не только прочитал его мысли, но и решил помочь их осуществить!

Великий князь услышал шуршание одежд хана – тот встал с ложа.

Дмитрий остался на месте, он по-прежнему не поднимал глаз.

– Посмотри на меня, – приказал великий хан.

Дмитрий поднял взгляд.

Азбяк стоял на возвышении, его лицо было спокойным, но в желтых тигриных глазах чувствовалась сила.

Дмитрий понимал, что не надо пристально смотреть в глаза татарина, тот может проникнуть в его сокровенные мысли, и чем это может грозить – одной степи известно…

Но великий князь уже не мог отвести глаз.

А великий хан – тем более.

Азбяк сошел на земляной пол, быстрым шагом приблизился к князю. Стиснул его плечо могучей ладонью, словно хотел сломать.

Ни один мускул не дрогнул на лице Дмитрия – князь с детских лет умел терпеть боль.

– Принеси мне голову того, кто меня обманул, – прошептал хан. Его тигриные глаза пылали адским огнем. – И тогда ты сможешь от моего имени карать и миловать, великий князь!

Рука хана отпустила плечо князя – оно горело, словно туда вонзился меч. И князь чувствовал, что там сейчас рана, которую надо немедленно перевязать, иначе истечешь кровью…

Но он не мог покинуть шатер хана, пока тот его не отпустил. И, стараясь не скривиться от жуткой боли, великий князь, по-прежнему глядя в хищные глаза татарского тигра, громко сказал:

– Я всецело в твоей власти, великий хан Великой Орды! Я принесу тебе голову твоего врага!

Огонь в желтый глазах Азбяка разгорелся еще ярче, на губах появилась кривая, как татарская сабля, усмешка.

Но он ничего не сказал, лишь небрежным движением толстых пальцев указал, что князь может идти.

 

5

– Я отомстил за тебя, отец!

Дмитрий стоял на высоком холме, дым от пожаров ел глаза, но князь не спешил уйти. Москва догорала, татары рыскали среди обгорелых руин, добивая раненых дружинников князя Юрия.

Дмитрий нахмурил брови – воины, которых татары яростно рубили кривыми саблями, были русскими людьми. Но они служили московскому князю, виновному в смерти отца…

– Этот холм зарастет травой, и на нем более никогда не поселятся люди, – громко сказал Дмитрий. – Я так решил!

И обратил взор к серому осеннему небу.

– Господи, прости меня, грешного…

Небо молчало, но Дмитрий и не ждал от него ответа. Он верил, что Бог всё видит и знает. И когда придет время предстать перед судом Всевышнего, Дмитрий сможет оправдаться перед Ним…

Дмитрий спустился с холма к реке Москве, прошел мимо своей дружины, ловя хмурые взгляды воинов. Им тоже не пришлись по нраву бесчинства татар, но они верили великому князю и готовы были идти с ним до конца…

Миновав дружинников, великий князь направился к отряду татар, который расположился чуть поодаль. Татары тоже косились на русичей, с которыми только что вместе лезли на деревянные стены московского Крома, рубили защитников города и просто горожан, которые вышли на стены, чтобы защитить свой город.

Великий князь снова посмотрел на дымящийся холм. И не сдержал горького вздоха. Он понимал, что правда на его стороне – но ради этой правды пришлось убивать руками татар русских людей и сжигать русский город.

Но у него, великого князя, не было другого выхода. Он ненавидел татар, но использовал их в своей борьбе, потому что они – сила.

И эта сила должна помочь ему добиться цели – объединить Русь!

Русь снова должна стать единой и сильной – как во времена мудрого князя Ярослава, когда в Киев приезжали европейские короли, чтобы породниться с великим князем.

Придет время, и европейские короли будут приезжать в Тверь – когда русские земли объединится под властью дома тверских князей рода Рюрика!

Так говорил и писал духовник отца, игумен Тверского Отроча монастыря Александр. Не просто монах, служитель Господа, но и мудрый книжник…

«Когда вернусь в Тверь, приду к нему на исповедь», – решил Дмитрий.

И, еще раз бросив взгляд на сожженную Москву, направился к Юрию – он сидел на песке, связанный по рукам и ногам. Голова опущена, в спутанных волосах запеклась кровь.

Над князем стояли два дюжих татарина, в руках – кривые сабли, еще красные от русской крови.

Дмитрий нахмурился и быстро повернулся к Юрию.

– Посмотри на меня!

Московский князь поднял измученный взгляд.

И на короткое мгновение Дмитрию стало жаль его – своего младшего брата из рода Рюрика.

Хотя по годам Юрий был его старше почти в два раза. Ровесник отца…

Дмитрий нахмурился – да, они оба принадлежали к одному роду, и должны были стоять плечом к плечу, сражаясь с общими врагами. Но сами стали врагами друг другу…

– Ты убьешь меня? – спросил Юрий.

Похоже, он все-таки боялся смерти – его голос дрожал, а глаза бегали.

Дмитрий, не в силах сдержать себя, схватил Юрия за волосы, обнажил меч…

Татары, что стояли рядом, не шелохнулись. Только тот, который был постарше, скривил губы в презрительной усмешке.

И эта ухмылка была адресована не Юрию – а ему, Дмитрию!

Простой татарский воин презирал великого князя – за то, что тот готов убить своего русского брата.

Дмитрий сумел подавить гнев. Он выпустил волосы Юрия, спрятал меч в ножны. И спокойно сказал:

– Я долго гонялся за тобой, чтобы выполнить обещание, данное великому хану. Азбяк велел принести ему твою голову. Но, думаю, будет лучше, если ты сам предстанешь перед его судом!

Юрий поднял взгляд на великого князя.

– Лучше убей меня сам, – сказал он. – Разве ты не знаешь, что сделает со мной Азбяк?

– Когда узнает, что ты виноват в смерти его сестры? – Дмитрий сверкнул глазами.

Юрий похолодел: не зря говорят, что всё тайное когда-то становится явным! Дмитрий как-то прознал, отчего умерла Агафья. И теперь об этом узнает Азбяк…

– Убей меня сам, брат! Но не отдавай хану…

– Ты виноват в смерти моего отца, – громко сказал князь. Татары, которые стояли рядом, наверняка понимали русский, и великий князь понимал, что должен взвешивать каждое слово. Но он не мог сдерживать чувств перед поверженным врагом. – Ты оклеветал его перед ханом, чтобы заслужить его доверие. Но потом ты предал великого хана. Обманул его. Разве ты не знал, что великий хан такого не прощает? Я надеюсь, он не подарит тебе медленную смерть…

– Так ты просто мстишь мне! – крикнул Юрий, пытаясь вскочить на ноги.

Но один из татар тут же схватил его за плечо и повалил на песок.

Дмитрий нахмурился. Но только московский князь видел огонь, который вспыхнул в его глазах.

– Ты привел на Русь татар, – крикнул Юрий. Он ворочался на земле, пытаясь сесть, но путы на руках и ногах мешали. – Они разорили мою вотчину, пожгли русские города, угнали в полон русских мужчин и надругались над русскими женщинами… зачем ты это сделал, великий князь? Только для того, чтобы отомстить мне?

– Замолчи! – крикнул Дмитрий.

Его глаза снова гневно блеснули, рука легла на рукоять меча.

Но он не стал выхватывать меч из ножен – потому что Юрий был прав. Он сказал то, о чем не раз напоминала Дмитрию больная совесть, пока татарская рать шла по Руси. Но великий князь раз за разом гнал от себя эти мысли, старался не думать о том, что им движет исключительно месть.

Но он знал – это была именно месть! Он хотел отомстить Юрию за смерть отца…

И сумел сделать так, что татары помогли ему отомстить…

И в этом он, Дмитрий, мало чем отличался от Юрия, который привел на Русь рать Кавгадыя, и только князь Михаил сумел остановить новое нашествие Орды.

Но все русские князья так или иначе обращались к татарам…

Поэтому Дмитрий находил себе оправдание в том, что поступает так не ради собственной власти, а исключительно для того, чтобы покончить с княжескими междоусобицами, которые разоряют Русь не меньше, чем набеги татар. Он, великий князь Дмитрий Михайлович, хочет того же, чего желал его отец, великий князь Михаил Ярославич – объединить Русь и скинуть татарское ярмо!

Но для этого нужно было убедить татар, что он покорен их воле. Убедить хана, что только он, Дмитрий, ему верен, а остальные князья не желают ему подчиняться.

Так нужно – во имя будущей свободы русской земли!

И он завещает так поступать своему сыну, который тоже станет великим князем – Дмитрий сделает всё, чтобы тот получил ордынский ярлык. Великокняжеский титул не должен уйти из тверского дома рода Рюрика!

Но уже если не сын сына, то его внук станет великим князем не по воле Орды, а по праву рождения. Так будет. Так должно быть. Рано или поздно чужеземное иго будет свергнуто!

Дмитрий обвел взглядом татарских воинов. Вспомнил, как зовут старшего, который снова чуть усмехнулся – Чугрым.

Татарский сотник. Сильный, бесстрашный, он всегда первым бросался в битву, словно не боялся смерти. Первым залез и на стены объятой огнем Москвы…

– Я выполнил волю великого хана, – громко сказал Дмитрий, глядя в глаза Чугрыму. – Вы доставите пленника великому хану?

Чугрым чуть кивнул. Он не хотел снисходить до разговора с русским князем, за которым великий хан велел вести наблюдение днем и ночью.

Юрий побледнел, прошептал:

– Пощади меня, брат! Убей сам недостойного брата своего, но не отдавай на суд татарам…

– Ты мне не брат! – спокойно ответил Дмитрий, хотя в его глазах пылал огонь.

Великий князь уже получил прозвище Грозные Очи, и все враги трепетали от одного его взгляда.

– Великий князь! Пощади! Будь милосердным…

Дмитрий ничего не ответил – он быстрым шагом направился к своей дружине.

Но, пройдя треть пути, все-таки остановился. Оглянулся. Увидел грязное лицо князя Юрия, его спутанные волосы, испуганные глаза. И усмехнулся, поняв, как тот сейчас жалок в своем желании жить.

– Не я обманул великого хана, – громко сказал он, чтобы его слова все слышали – и русские, и татары. – Пусть он решает, жить тебе или умереть…

И, отвернувшись, снова быстро пошел к дружине.

И неожиданно ему в голову пришла мысль: а ведь если бы он, Дмитрий, оступился – Юрий поступил бы с ним точно так же! Тоже отдал бы татарам на расправу. И даже если бы Дмитрий не был ни в чем виновен – останься у Юрия ханский ярлык, московский князь нашел бы способ расправиться с ним, если бы тот встал у него на пути! Юрий радел о Москве точно также, как Дмитрий – о Твери. Оба хотели возвыситься над другими князьями, и сделать стольные грады своих княжеств сердцем единой Руси.

«Мы с ним одинаковы, – подумал Дмитрий. – И наши деяния, наши поступки, схожи. Потому что мы – братья, из рода Рюрика. И цель у нас одна, и идем мы в одну сторону, и похожими путями».

Дмитрий остановился, сжал рукоять меча. Великому князю хотелось оглянуться, чтобы в последний раз увидеть своего врага и брата.

Но он еще сильнее стиснул меч – так, что побелели костяшки пальцев.

«Что сделано – то сделано. Мы идем одним путем, и не всегда праведным. Но Господь все видит, и каждый из нас в свой час ответит перед Ним за свои грехи…»

Дмитрий дошел до дружины, вскочил на коня.

Пора было возвращаться домой – он очень долго отсутствовал в родной Твери. Два долгих года провел в боях и походах…

И они еще сильнее закалили его, превратили в стального воина, который не боялся смерти. Слава о нем, Дмитрии Грозные Очи, уже летела по всей Руси, и многие князья покорились ему, уже признали старшим.

А самое главное, Азбяк был уверен в его преданности.

Отъехав от сожженной Москвы, Дмитрий после недолгих раздумий повернул не на северо-запад, к Твери, а на восток – к Владимиру.

Он должен был встретиться с Митрополитом.

И великий князь верил, что на этот раз он убедит его перебраться в Тверь.

4–8 ноября 2018

 

Дмитрий Володихин

Слишком человеческое

Опель застрял в километре от деревни. Лужа, огромная как плац гарнизонной гауптвахты, обступила машину со всех сторон. Впереди – топь, глубина. По бокам – хляби, не ведающие различия между водой и твердью. Позади – раствороженная дорога, и по ней опель медленно-медленно пятился на сушу, пытаясь напугать грязевую стихию утробным рыком.

– Ханс, не выдержит.

Ханс прикусил губу, сощурил глаза. Ханс мертвой хваткой вцепился в баранку. Ханс не ответил.

– Не выдержит, камрад!

– Заткнись.

И славянская грязь отпустила хорошую, на совесть сработанную немецкую машину.

– Что теперь, Вилли? Где твой деревенский самогон?

Единственный пассажир задумался. Да, самогон – единственное, что здесь умеют делать, как надо. И у него был один-единственный шанс уговорить Ханса подвезти его в эту глушь. Но вот не добрались они чуть-чуть, какой конфуз!

С другой стороны, Ханс не увидит всего этого, а значит, никому ничего не расскажет. Так даже лучше. В сущности, Вилли приготовился терпеть насмешки. Деревенщина. Колхозник сиволапый! То, зачем он сюда приехал, стóит малой толики терпения.

– Полчаса туда, полчаса обратно. Час там. Полтора в худшем случае. Потерпи.

Водитель кивнул.

Вилли вышел из машины. Моментально озябнув, поднял воротник. Поморщился: надраенные юфтевые сапоги ушли в грязь по голенище. На черных форменных штанах повисли капельки коричневой жижи.

Он медленно побрел, выбирая места помельче. За плечами, в пустом ранце глухо тукала саперная лопатка.

– Эй! – крикнул ему в спину Ханс, – Эй!

– Что?

– Холодно. Вилли Васильев, литром ты не отделаешься.

– Не скули, будет тебе…

* * *

За взгорком открылась деревня. Минуло года три, как он был здесь последний раз. Когда закончил Истринское реальное училище для народов 4-го класса и поступил на службу в ландмахт. Приехал на побывку, за три дня разругался со всеми вдрызг… Его бесили тогда люди, слова, движения, предметы. Но больше всего – запахи. Куда ни сунься, всюду вонь. Отвык…

Старый пьяненький селянин в валенках и телогрейке, худой как жердь, отворит перед ним дверь. Шатнется, полезет с поцелуями. Старая некрасивая селянка в платке из ситчика с блеклыми разводами предложит ему щи с грибами. Селянка помоложе, простоволосая и распутная, попытается завлечь его к себе в постель. Полуживой пес, которому сто лет в обед, обнюхает его и поставит грязные лапы на штаны. Все предсказуемо и безобразно.

Пфуй!

Он прислушался к себе: вздрогнет ли хоть одна струнка в душе, отзовется ли на дымкий аромат осенней деревни, знакомый с детства? Нет, ничего. Прошлый раз он орал тут, как безумец, по одной причине: девушка показалась родной. Тогда еще она казалась родной. И собака. Невесть почему…

Нет. Три года прошло. Теперь он чужак в этом унылом краю.

И еще у него очень хорошая фельдфебельская форма, новенькая, прекрасная – по сравнению с любым одеянием, которое можно было бы тут увидеть. А на левом кармане красуется черный значок за ранение, полученное еще в первой кампании, когда они отбивали у китаёзы Читу.

Они и тогда-то не смогли понять Вилли, а ныне меж ним и местным мужичьем разверзлась пропасть.

Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения…

Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские ходики тюк-да-тюк. Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо расчесаны.

Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет… Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар… но нет, старик сегодня трезв.

– Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости.

– Рад тебя видеть, папа.

– Маланья! Мать! Ванька приехал!

– Да вижу я, старый…

Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться.

– Сыночка… сыночка… Как я тебя жалею.

Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь!

– Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь.

– Я тут проездом, папа.

– Соседей позовем! Расскажешь…

– У меня один час.

Мутер картинно уронила руки.

– Да как же это? Не по-людски… Всего-то час!

– Служба, мама.

Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.

– Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся – хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися?

– Ой! Дак что ж это я… Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.

– Ничего, мама. Не беда.

Фатер заговорщицки подмигнул ему.

– Стáра! Ты это… того.

– Чего?

– Ну… непонятливая стала.

– Да без сопливых знаю.

Бутыль самогона моментально очутилась на столе.

Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.

– Папа… а… с собой?

Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.

– Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче…

– Да не надо мне, папа.

– Дай ему, дай, слышь, стáра!

– Чай сама соображу.

– Ну вот и ладно.

Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?

– Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!

– Да-а… Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?

– Был, папа.

– Ну и как оно там?

Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:

– На войне – война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.

Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.

Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.

– Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?

Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь.

– Ерунда, мама.

Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но… какой смысл!

Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки – зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.

Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан – Шекспир, у французов – Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ – сверху донизу – рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.

Стукнула дверь.

– А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.

– Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал.

Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад.

– Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях.

– Чегой-то?

– Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.

– А. Ну как же…

Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.

Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений… Не судьба.

– Я вам пишу, чего же боле…

Восемь безответных писем.

Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор.

– Я ждала тебя, Ваня.

Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только! какие-то сентименты по отношению к невежественной деревенской красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски. Правда, она была очень хороша. Какая коса у нее! А какая кожа! Просто чудо, как нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет подобных красавиц. К тому же, Катя была умна. Если бы славянским женщинам позволялось ходить в школу, из нее запросто получился бы врач или учитель. Или… да не важно. Катя – лучшее из всего, что здесь есть. Кроме самогона, разумеется.

Вилли вспомнил – не почувствовал, нет, через стол он не мог этого почувствовать, – а именно вспомнил запах ее волос.

– Между нами не может быть ничего общего. Запомни раз и навсегда.

– Ваня…

– Теперь меня зовут Вильгельм.

Ну. Слезы. Обвинения во всех грехах. Оскорбления. Завывания. Пощечины. Ну. Выдай по полной!

Катя отставила чай и молча поднялась. Сделала несколько шагов и лишь у двери, обернувшись, сказала:

– Вильгельма я не знаю.

Она выскочила наружу. Фатер и мутер явились в горницу с одинаково белыми лицами.

– Сыночка… Катя-то… мы… как ошпаренная…

Вилли сделалось противно. Довесок кошмара, пфуй. Фатер взял мутер за руку, пытаясь успокоить. Но мутер не успокаивалась.

– Сыночка… как же вы… промеж вами…

– Маланья, будет, будет. Потом поговорим.

Фатер поставил перед ним две бутыли самогона и положил на стол связки грибов.

– Больше и дать-то нечего, сынок. Живем бедно.

Намекает? Определенно. Не дождется.

– Всё! Мне пора, папа.

Они не понимают. Они думают: «Мы всей семьей собирали деньги, чтобы отправить его в реальное училище. Теперь он поможет нам. Теперь он вытащит нас». И не понимают ни-че-го. А ему хватило одного взгляда – тогда, четыре года назад, в 2007-м. «Союз молодых помощников» заразил всех славной идеей: учащимся бесплатно поработать на строительстве мемориала великому Отто Кумму. Ведь это именно он, в декабре 41-го всего-навсего оберштурмбаннфюрер СС и командир мотопехотного полка СС «Фюрер», совершил знаменитый прорыв от Истринского водохранилища к центру Москвы. Именно он первым въехал на мотоцикле в Кремль! Старику отправили письмо. Кумм был растроган и специально приехал из Оффенбурга – поговорить с юными варварами из народа 4-го класса. Чуть ли не самая светлая личность Рейха, железный дракон дивизии «Лейбштандарт» и… к ним… запросто… как обычный смертный! Училище встретило его цветами. Четыреста мальчиков собралось в актовом зале для торжественной беседы.

Господин Кумм оказался дряхлым старцем. Он шатался, опирался на палочку при ходьбе, голова его тряслась. Случайно задев ладонью дежурного, Отто Кумм достал платочек, чтобы вытереть руку, но уронил палку и чуть не упал. Никто не осмелился прикоснуться к нему, а сам он едва сумел восстановить равновесие. Но когда рейхсмаршал вышел на сцену и подошел к микрофону, вся его дряхлость улетучилась. Голова перестала трястись. Старческие глаза, обесцвеченные временем, глянули грозно, уверенно. Этот дедушка когда-то водил в бой танковые армады и приобрел от бронированных машин несокрушимую прочность конструкции.

– Вы знаете свой потолок. Вы – дурная кровь, а потому можете подняться не выше уровня слуг 1-го класса. Но вашим детям позволят совокупляться с представителями некоторых полноценных народов… – сказал он. – Кроме того, они получат пропуск на свободный проезд в Варшаву, Прагу, Гельсингфорс и даже Будапешт. Не забывайте: ваши сыновья смогут в полной мере оценить, что такое истинная цивилизованность, а ваши внуки получат шанс превратиться в людей. Никогда ни один ваш предок не имел такой возможности. Даже мечтать-то не мог. А вашим внукам дорога в Европу открыта. Все зависит от вас. От вашей воли. От вашей силы. Я дам вам один совет, запомните его хорошенько: главный ваш враг – собственная слабость, порожденная дурной кровью, текущей по артериям и венам; следует сокрушить в собственной душе любые ростки слабости, любые ростки духовной гнили. Превращая себя в человека, следует уничтожить все слишком человеческое!

Это было в марте 2007-го.

А несколько дней спустя в училище пришла новость: Отто Кумм скончался у себя дома. Выходит… он пожелал отдать финальный долг освободителя освобожденным, и потратил на это последние жизненные силы. Вот это – настоящий человек. Таким стоит быть.

Те несколько слов и особенный взгляд Отто Кумма переменили всю жизнь Вилли. Он научился тому, чему прежде никто выучить его не мог.

…Ему не стоило хлопать дверью. В подобного рода ситуациях полноценному человеку приличествует ледяное спокойствие. О сиволапых не стоит марать разум.

Древний барбос, едва волоча лапы, медленно одолевает ступеньки крыльца. Ни зрение, ни слух у него не работали еще три года назад, жизнь едва теплится в тщедушном теле. Остался нюх. Какая же кличка у барбоса? Может, Барбос? Вилли не помнил. Сейчас обнюхает, лизнет руку, взденет лапы… Предсказуемо и безобразно.

Пес подвигал ноздрями, грустно посмотрел на Вилли и… преобразился. С нервным взвизгом он подпрыгнул и вцепился зубами в руку. Вилли еще не успел осознать, что произошло, а барбос, проявив отнюдь не старческую прыть, скрылся под крыльцом. Больно. У паршивой скотины и зубов-то не должно было остаться!

Спрыгнув на землю, Вилли попытался достать кабысдоха сапогом, но хитрая псина забилась под избу и оттуда вызывающе ворчала, понимая, должно быть, нехитрым собачьим умом: человечище ее не достанет, а на честный бой выходить – себе дороже. Пришлось отступить. Дрянная тварь! Кровь выступила в двух местах.

Аллес! Больше сюда ни ногой. Никогда.

Теперь он готов сделать дело, за которым приехал.

…Почти заросшая тропинка вяжет петли между серой травой и серой травой. Избы уходят дальше и дальше. Вот он, старый колодец, давно заброшенный, поросший чудовищных размеров опятами. Черный сруб потерял одно бревно, выпавшее наружу, и другое, рухнувшее внутрь. Все сгнило.

Вилли снимает с плеч ранец, достает саперную лопатку и выбрасывает вон глупые связки сушеных боровиков. К дурости сельской жизни он не желает быть причастным даже краешком, даже маленьким крючочком души, зацепившимся за харч или за юбку.

Сырая глинистая почва отлетает крупными комьями. Дьявол! Запачкал рукав…

Металл звякает о металл. Вот и крышка… Совсем неглубоко, видно, Катя недавно залезала сюда. Когда-то, миллион лет назад, они сделали тайник: вкопали под журавлем большой никелированный бак и положили туда драгоценный сверток. Который… на месте.

Ветхая материя расползалась под пальцами. Впрочем, эта дрань больше не понадобится. Сколько их тут было? Две? Три?

Четыре книги. Превосходно. За первые две его сделают абшнитфюрером. Третью он сумеет обменять на бронзовый значок «За отличие по службе для народов 4-го класса». Ну а последняя… последняя… если все обставить серьезно… может принести перевод в слуги 1-го уровня.

Вилли бросил взгляд на обложки. Глазам больно от нелепой славянской вязи! Когда-то он неплохо читал на этом языке. Теперь… теперь… ничего и не вспомнить. «Бэ» это или «вэ»? А это как… как… «ч», «ш» или «щ»? Хаотичный, варварский, лишний язык. Пущкин… стихи… наверное, какой-нибудь сталинист воспевает прелести колхозного рабства. Достою… Достоэук… укский… непроизносимая славянская фамилия. Лермонтов. О! Хорошая, европейская фамилия. Культурная. Перевели кого-то из цивилизованных поэтов? Умели они переводить или нет? Какая разница… Блок. Жид. Вытравить. Только так!

Папер-костры сейчас зажигают редко. Книжек на лишних языках почти не осталось – повыбрали за семьдесят-то лет. Тем выше цена тому, что сыщут неутомимые следопыты. Он представил себе значок «За отличие…» на парадной форме. Не Железный крест и не боевая медаль, но с чего-то надо начинать…

Вилли встал. Теперь ему здесь ничего не нужно. А ведь, пожалуй, Катя будет плакать. Сегодня он лишил ее пустых мечтаний о семейной жизни с человеком более высокого положения. А потом отобрал то единственное, что отличало Катю от всего стада сельских арбайтеров. Красота ее лет через пять или семь поблекнет от дурной пищи и обилия тяжелой работы. А фальшивая культурность исчезнет, не находя подпитки в славянских книжках. Он оставил ее ни с чем. Выжал досуха.

Перед глазами встало ее заплаканное лицо.

Не хочется причинять ей боль. Это… неприятно. Это… нехорошо. Почему так вышло?

Вилли отвесил сам себе пощечину. Неприятно? Нехорошо? Проклятая слабая кровь! Словно ржавчина точит она любой металл, повсюду проникнет! Больше никогда, ни при каких обстоятельствах не следует размышлять об этой женщине. Следует забыть ее имя.

– Человеческое, – произнес он негромко, – Слишком человеческое. Подлежит уничтожению.

 

Игорь Прососов

Посмотрите на законника

 

1

В глубоком синем небе светило уже по-летнему яркое солнце. Где-то там, наверху, гуляли ветра. Если сильно-сильно прищуриться, можно было различить искорки стратостатов дальней связи.

Ветер пикировал – и несся над водной гладью. Он дул в паруса и ветряки, проносился над солнечными панелями кораблей и лодок в бухте. Ветер, истинный демократ, не делал разницы между дорогими игрушками богатеев, стоящими в марине, рыбацкими скорлупками и торговыми гостями из дальних земель.

Море, вечная дорога, единственный надежный дальний путь, не подверженный капризам владык городов-государств, брало налог жизнями и по́том, установленный раз и навсегда.

Город стоял между небом и морем. Небоскребы делового центра и трущобные ночлежки, белизна стадиона и седая копоть Старого порта, парки окраин и плотная застройка центра.

Матрега, древняя Тмутаракань, знавшая русских мореходов, хитрых византийцев, неистовых османов и тороватых генуэзцев. Знавшая – и все же сохранившая собственную сущность.

Это мой город, и он казался полным жизни. Если не знать, что недавно в нем поселилась смерть.

Я гнал электромобиль по прибрежному шоссе. Зелёная мигалка наяривала вовсю. Можно было и не ставить её на крышу. Не было смысла. Мы, скорее всего, опять опоздали. Но всё же…

Не глядя, включил радиолу. Отвлечься. Передавали новости. Ничего неожиданного: очередной трехсторонний конфликт между Новгородом, Москвой и Тверью сорвал строительство железной дороги Москва-Новгород; далёкие Портсмут и Лондон снова воюют за право торговли с винландскими городами; на Дальнем Востоке ханьцы в который раз попытались основать империю и развалились на полисы; чокнутый волынский изобретатель Королёв выступил с абсурдным заявлением о серийном производстве летальных аппаратов тяжелее воздуха.

Новости. Тоже мне… Тысяча девятьсот семьдесят третий год – и, кажется, последние лет пятьсот они не менялись.

И уж подавно в них не скажут о том, что действительно важно. Спасибо Синьории, чтоб ей провалиться. Впрочем, так лучше. Обывателю не обязательно знать обо всём. Забеспокоится еще.

Ненавижу встревоженного обывателя. Такой сам угробится и нам забот подкинет.

Я бросил машину в поворот и сразу за ним начал мягко снижать скорость. Район Старого порта. Его населяли встревоженные обыватели. По крайней мере, так я это для себя определял.

Казалось бы – историческая застройка, вид на марину и гавань, живи-радуйся… Дерьмо собачье. В узких улочках теснились ночлежки и обиталища безродных бродяг. Здесь находили приют и приключения на голову шлюхи, матросы в увольнительных, наркоши и юные бунтари.

Поутру тут почти всегда находили трупы. Если же не находили, это значило лишь то, что нам попался умный преступник. Такое случалось редко.

К сожалению, тот сукин сын – или дочь, в конце концов, что мы знаем? – из-за которого или которой я несся сейчас на всех парах, был чертовым гением.

…Когда мобиль затормозил, новости сменились музыкой. Бриттский певец призывал посмотреть на законника, бьющего не того парня, и размышлял, узнает ли тот когда-нибудь, что он – самое продаваемое шоу, и есть ли жизнь на Марсе.

Я решил счесть это хорошей приметой. Будет, кого бить. Того или не того – разберёмся по ходу пьесы.

У подъезда облупившейся четырехэтажки жадно курил патрульный Иоаннис. Землисто-бледный цвет лица выдавал в нем человека, уже ознакомившегося с обстановкой на месте.

Не очень стильно, но по-человечески понятно.

– Старший детектив Рудольфи!.. – полицейский безуспешно постарался принять уставной вид.

– Вольно, Иоаннис. Он? – бросил я.

– Похоже на то. Пятый труп. Маньячина ненормальный… – выдавил патрульный.

Стукнул зачем-то с размаху ногой по стенке.

– Хуже, чем в прошлый раз?

– Угу. Мне старушка-соседка из окна крикнула, шумят, мол, – ну да, телефонов в этом районе днём с огнём, а патрульный вот он, день-деньской шатается. – Ну, поднялся… Ох.

– Паршиво. Остальные еще не подъехали? – для порядку уточнил я.

Вызов по рации застал меня неподалёку от места происшествия, так что вряд ли кто-то добрался быстрее. Да и машин не видно.

– Никак нет…

– Тогда какого дьявола ты не там?

– Там… Нехорошо.

– Ты кисейная барышня или полицейский в форме, Иоаннис? Нельзя так, старик. Даже если страшно. Перегоришь или пулю поймаешь. Как старший товарищ говорю. Ну да леший с тобой, показывай.

На темной лестнице в нос тут же ударил тяжелый, застойный запах. Роза, мускус, пепел. Что-то такое. До боли знакомый аромат исключал сомнения. Такой же чуяли все четыре раза.

На площадке третьего этажа стало ясно, отчего Иоаннис предпочёл не рыпаться и вызвать подкрепление. Одна дверь была чуть приоткрыта. Из-под неё струилась кровь. Гребаное море крови. Даже если отмыть пол, кровь протечёт. Пропитает перекрытия. Будет сочиться годами и десятилетиями. Станет частью этого домом, пока развалюху не снесут. Мерзкая мысль.

Странно, кровь почти не пахла. Цветочно-пепельный аромат глушил всё.

– Внутрь заходил? Обыскивал?

– Нет. Поднялся, увидел, отрадировал. Ждал у подъезда.

– Тогда…

Я достал револьвер. Глупо! Преступника все равно след простыл. С другой стороны, если по какой-то дурацкой причине он задержался, а бывало и такое…

Короче, лучше выглядеть идиотом, чем лежать в земле. Вот вам моё кредо.

…Внутри квартирка была точно такой, какой и ожидаешь от подобного здания. Маленькая засранная комнатушка, всю обстановку которой составляют провисшая койка, стол, пара стульев и шкаф. Дверь в санузел давно снесена с петель, её заменяет шторка.

Впрочем, все это не особо бросалось в глаза. В первую очередь обращал на себя внимание труп.

Привлекало внимание даже не то, что тело выглядело так, будто им поигрался похмельный носорог из зоосада.

Такое было и в прошлый раз.

– Он не закончил работу. Наверное, опознаем жертву, – осознание неприятно кольнуло. – Иоаннис, ведь никто не выходил из здания?

– Н-нет.

– Похоже, ты его спугнул. И он еще тут. Не расслабляйся.

Быстро проверили всё. Ванная, шкаф, под койкой…

– Несись вниз, – велел я. – Не выпускай никого. Ствол из рук не выпускай.

Кинул короткий взгляд на труп. Ну, дружок, похоже, кто-то сегодня сможет посмотреть на законника, избивающего кого надо. Почти по песне.

Трупу было все равно.

Переломанный страшной силой и изрезанный, он, в отличие от прошлых жертв, не превратился в мозаику из костей и плоти, от попыток собрать которую сходили с ума криминалисты.

Уточню – те, что еще оставались в здравом рассудке после попыток определить орудие убийства.

На уверенном лице убитого старика осталась странная… улыбка? Уголки строго сжатых губ чуть подняты, светлые глаза глядят в скрытое за потолком небо спокойно и светло. «Иконописное», – вспомнилось уместное слово. Лицо покойного казалось иконописным. Отчего-то это не пугало.

Странно.

Я зажал в зубах фонарик и, перехватив оружие любимым хватом – ствол в правой, левая поддерживает запястье, – выдвинулся на лестницу, красиво «нарезая углы», будто на тренировке.

Луч подсветил отпечатки запачканных кровью ботинок на лестнице наверх.

…Слишком много везения.

Ожидал всякого. Удара из засады. Того, что псих ворвется в одну из квартир и захватит заложников. Спрячется, на худой конец.

Но след миновал четвёртый этаж. Псих отправился выше.

В таких домах нет чердаков. Халупа на отшибе, на пригорке, и перепрыгнуть с крыши на соседнюю не удастся. Если ты не птица, тебе не уйти.

Водосточные трубы? Не присматривался, но не советовал бы. Это фокус для кино, а не для насквозь прогнившего и проржавевшего Старого порта.

Последний пролёт.

Я взвёл курок и положил палец на спуск. Валить надо сразу. Наглухо. Если только дёрнется.

…Дверь распахнулась легко, с одного удара. Я успел заметить лежащее у края крыши тело, распростершее руки будто в попытке взлететь к Солнцу.

Но я не присматривался, я уже уходил вбок перекатом, беря под контроль слепые зоны.

Мог и не пачкать костюм. Крыша была пуста, а лежащий не представлял опасности. Это я понял, когда подошел к нему – всё ещё на нервах, готовый сначала открыть огонь, а потом спрашивать документы.

Мне достался труп.

С такими ранами в боку не живут. Странно, но крови было совсем немного. На сорочке – и на белоснежной эмали ножа в левой руке.

Похоже, убитый извлёк его из раны. Зря. Верная смерть от кровопотери. «Не в его случае», – отметил спокойный голос в сознании.

Я перевернул труп на спину. Присел на корточки. Он будто иссыхал на глазах. Странно…

Нож в руке – белый, с ажурным кружевом декоративной гарды – не напоминал боевой клинок. Скорее, для писем.

Идеальное орудие убийства. Кто убивает кинжалами в наш прагматичный век? Канцелярская утварь – другое дело.

Ветер донес аромат роз.

…Позже, когда квартира и крыша наполнились суетой офицеров, белыми комбинезонами экспертов и вспышками камер, меня подозвал лейтенант.

– Рудольфи! Мы нашли у старика в кармане документы.

– Не понимаю, – посмотрел я на раскрытую книжицу. – Может, сын? Этому парню лет тридцать от силы. Зачем дедуган таскал его ксиву?

Лейтенант Сергеев, мой шеф, глава городского отдела по раскрытию особо тяжких, в просторечии «убойного», пожал медвежьими плечами:

– Ну так что… Выходит, маньяк полез к старику, а тот утащил его за собой на тот свет? И дело закрыто.

– Хорошо бы.

Мы оба знали: в Матреге случается всякое, но только не такое везение.

 

2

Я вспомнил об этом происшествии два дня спустя. Пусть даже я числился одним из ведущих дело детективов, только в дурном кино бывает так, что вся городская преступность вежливо ждёт, пока полицейский закроет свое Очень Важное Дело и только потом безобразит дальше, в порядке строгой очередности.

Я тогда сидел в отделе. Отделы детективов никогда, знаете ли, не изменятся. Рухнет небо, возгласит означенный час труба архангела, и грешники с праведниками потянутся в Великий Отдел ждать следственных мероприятий перед Судом.

Вот уж бардак выйдет.

Отделы выглядят одинаково почти всюду и всегда. Бывают они большие и совсем маленькие, но концепция неизменна – напихать в замкнутое пространство максимум столов, усадить за них сотрудников; добавить по вкусу табачного дыма и духоты; пусть всё заглушает грохот клавиатур, а по черным экранам терминалов ползут тексты рапортов; еще нужны свидетели, задержанные и подозреваемые – неизменно кричащие, и, чтобы добавить неразберихи, пусть свисающий с потолка телевизор что-то бормочет.

Я тупо смотрел в глаза сидящего напротив паренька в фиолетовой куртке. Не сказать, чтобы его взгляд был интеллектуальней моего. В допросной за стеной кого-то били.

– Ну и зачем ты кокнул того сопляка? – устало спросил я.

– А зачем он «желтый»? – набычился парень.

Ах да, великое противостояние болельщиков двух шахматных команд. Подростковые банды, будь они неладны, честь шахматной короны.

Я с грустью покосился на заваленный бумагами стол. В книжках хорошо. В книжках все преступления осмысленны, никто не рубит топором по пьяной лавочке детей. Особенно другие дети. Две жизни отнял, подлец – у убитого и у себя. Жалко. Ну что тут сделаешь?

Дверь допросной отворилась. Подозреваемого – слегка пошатывающегося и приобретшего столь любезный моему визави фиолетовый оттенок – вывели пинками.

– Видишь его, дорогуша? – обаятельно улыбнулся я.

Проследил за чуть расширившимися зрачками парня.

– Сейчас у нас с тобой есть два варианта. Либо я даю тебе бумагу и ты записываешь буквально всё, пока я пью кофе. Чи-сто-сер-деч-но. Либо мы с тобой идём внутрь. Мне, в принципе, все равно, не от кофеина проснусь, так от зарядки.

– А к-как же з-закон? – пацан начал слегка заикаться.

– Раньше думать надо было, дружок. Видишь ли, есть два племени людей. Хорошие и дурные. Свои и чужие. Закон защищает своих от чужих. Ему глубоко плевать на этих чужих. На бумаге, конечно, нет, а по факту да. Люди первого типа не убивают. Улавливаешь?

– Давайте бумагу.

Пока он черкал карандашом, до меня вдруг дошла простая истина. Сколько этому герою недоделанному? Лет четырнадцать? Сложись жизнь чуть иначе, не разругайся я на втором курсе вдрызг с Софьей – у меня вполне мог бы быть сын его возраста…

Чушь!

Мне не может быть столько лет, я сам чуть старше. Потому и груб так с младшими, мне легче с людьми немолодыми, что боюсь – поймут: я всего лишь спрятавшийся за маской взрослого пацан.

Интересно, неужели у всех так?… До старости – и дальше, до самой смерти?

…Парень протянул мне признание, прервав мысли.

– Молодчина, – похвалил я. – Сработаемся, вот увидишь. Так нам обоим легче. Сейчас вызову конвоиров. Тебе курева с собой не надо сообразить или там еды какой? Обращайся.

– Ответьте, пожалуйста, на один вопрос, – он поднял на меня ненавидящий взгляд. – Честно.

– Стреляй.

– А себя вы к какой категории причисляете? Из двух?

– Кобуру у меня видишь?

– Вижу.

– Хорошие не убивают, я уже говорил.

…Не успел я сдать паренька на руки трогательному союзу ребят из «детской» инспекции и городской тюрьмы, как на столе зазвонил телефон.

– Рудольфи, старый черт! Кишки наружу – твои? – приветствовал меня бодрый голос из трубки.

Что поделаешь? Саня у нас эксперт. Криминалист, едрёна вошь. И изъясняется на своём, не очень доступном окружающему населению языке. Подозреваю, что в детстве его за это крепко били. Жаль нам не по пятнадцать!

Итак, перевожу. Вот эта вот фраза означала: «Господин старший детектив, разрешите вопрос? Это вы назначены ведущим детективом по делу о серийных убийствах за номером таким-то?».

– Мои кишки, – признался я. – Если ты про портовые.

– Портовые-портовые. Дуй ко мне, майн фройнд, покалякаем.

Дуть так дуть. Только не спеша. Всё равно засиделся.

…Логово экспертного отдела располагалось на тридцать четвертом этаже новенького здания Управления, отгроханного в деловом районе.

Пока лифт с прозрачными стенами полз наверх с нашего третьего этажа, город смотрел на меня. Вниз уплывала гладь бухты с её яхтами и маленький грибок бара Агнессы на моле, куда мы нередко заглядывали после дежурства.

Надо будет потом зайти выпить.

Окна жилых домов горели жидким огнём в лучах заката. Как похоже и непохоже на Старый порт. Богатство – и бедность, роскошь – и прозябание, море и море… Оба района населены людьми безродными – вот только одни нашли себе новые стаи, а другие и не искали.

Динамик пискнул, дверь открылась.

Лаборатория занимала чуть меньше четверти этажа. Собственно, весь этаж был выделен в распоряжение высоколобых – оставшуюся площадь оккупировали компьютерщики, державшие тут Сердце Управления Полиции.

Я прошел в лабораторию и громко кашлянул. Возившийся с какой-то алхимической посудиной Саня, в миру лейтенант Кац, повернулся. Был он широкоплеч, невысок и не слишком походил на полицейского – скорее на клиента такового, если вы понимаете, о чём я.

– Работаешь?

– Нет, чай завариваю. Присаживайся. Какую же гадость растят на Кавказе!.. А корабли с востока так редко заходят…

– Не валяй дурака. Ты же сейчас лопнешь. Что, настолько интересное нарыли?

– Ну, это как посмотреть. Тебя расстроить, очень сильно расстроить или сразу взорвать бомбу?

– Даже так? Начни с бомбы.

– Как скажешь. Пункт первый – кто бы ни поставил на перо твоего потерпевшего, сделал это явно не пациент с третьего этажа.

– Правда?

– Чистейшая. Видишь ли, всякое бывает. Но подняться на два этажа, открыть-закрыть дверь и пройти к краю крыши с ножом в сердечной мышце, знаешь, трудновато…

– Мне говорили, в некоторых случаях…

– Забудь. В этот раз – без шансов. Удачно били. Мне понравилось. Настолько, что не очень понимаю, как он ножик выдернул сумел и почему кровопотери почти не было.

– Ну, раз тебе понравилось…

– Это только присказка, сказка впереди… У трупа с крыши вообще с состоянием здоровья непонятки. Обезвоживание такое, будто он по пустыне шлялся. Не смертельное, но почти. Вы, ребята, точно уверены, что вам его не подкинули?

– Ну, может и подкинули…

– А может, и нет. У парня под ногтями свежий биоматериал старика, – он хитро сверкнул очками. – Внушает?

Я кивнул. Очень даже внушает. Это значит – мы оказались непонятно где.

– Что по ножу?

– Перо как перо. Не нашего производства. Старика резали не им, остальных жертв тоже. Чего ты хочешь? Будь у нас всемирная информационная сеть, о которой писали еще полвека назад, или хотя бы единая межгородская полицейская структура, мы бы, пожалуй смогли связаться и выяснить, чьё клеймо на нём. А так – в справочниках нет. Коллеги в союзных городах тоже не знают или не собираются проверять. Вот если бы…

Саня оседлал любимого конька. Пришлось аккуратно процитировать пассаж, обычно предшествующий финалу человекоубийственной лекции:

– …Если бы города шагали в ногу, как в эпоху античных и средневековых государств, у нас были бы технологические цепочки, чтобы производить компактные, размером с терминал, Сердца на микросхемах Винера, давно описанные, но не реализованные.

– Именно! Но у нас миллиард населения рассеян по городам на берегах и у торговых путей! Мы замкнулись в себе, развлекаемся и зарабатываем деньги, – просиял Саня.

– Аминь. Но другого мира у меня, к сожалению, для тебя нет, – быстро пресек я дальнейшие экскурсы. – Что с камерами? Собрали материалы?

Саня скривился:

– Сам знаешь, какой у нас бардак. Где аналог, где цифра. Где в городское Сердце стрим идет, где к нам, а где вообще в архивы или Сердца семейств…

– Не томи.

– Собрали, где смогли. В твоей папке на Сердце будут к ночи. Но нет там ничего. Я смотрел. Впрочем, сам погляди, тебе за это платят.

– Ты упоминал ещё какое-то расстройство?

– Документы, найденные у старика. Они выданы гоп-компанией, тьфу, отрядом кондотьера Джакомо Аквавивы. Малина, тьфу, офис у этих поцев в Римини. В радиусе трех городов их не замечали, насколько можно судить. Парень вполне официально въехал к нам месяц назад. Сразу после первого убийства, выходит. Далеко забрался!

– Это всё?

– Отчего же? По прошлым эпизодам личности мяса н-нада?

– Но как? – выдохнул я. – Их же в отбивные превратили.

– Знай наших, – подмигнул Саня. – В одном случае – восстановление отпечатков по расположению сосудов и база данных армейских. Ювелирная работа, кстати. В других – сличение заявлений по потеряшкам с группами крови жертв.

Попадание!.. На такую удачу я, признаться, не рассчитывал.

– Это точно они?

– Вероятность – девяносто восемь. Считай, они. Правда, на этом действительно всё.

– Уже немало.

Я поднялся со стула и пошел к выходу.

– Эй, детектив! Лови! – стандартный пакет для улик полетел в мою сторону. – Ты, кажется, ножики собираешь. Мы из него всё выжали, затеряется еще. Притащишь, если на суде понадобится. Если будет суд.

– Почему не быть?

– А ты уверен, что в Порту вообще наш маньяк был? Я вот не очень.

…Уверен?

Дежурство давно кончилось. Вопросы остались. Не давали расслабиться, стучали изнутри в череп. Даже дома.

Томные лиловые сумерки сочились через жалюзи, бросали решетку теней на холодную кровать и столик, где стоял терминал.

Четыре личных дела – четыре воина в шеренге. Чуть в стороне стопка бумаг по Порту. Подумав, я отложил её подальше.

Четыре нападения на улице – одно в здании.

Четыре – по одному трупу, одно – с двумя.

По четырем есть представление о личностях пострадавших.

Сходства? Нечеловеческая сила нападавшего, попытки изуродовать трупы до неузнаваемости, запах…

Решено. Порт временно отметаем.

Что у нас с жертвами? Двое мужчин, двое женщин. Разброс по возрасту? От двадцати до пятидесяти. Профессии? Помощник приора, инструктор по дайвингу, домохозяйка, курьер…

Не складывалось! Решительно и окончательно.

Я поднялся с кровати, прошел в залу, поигрывая пакетом с ножом. Пошарил в холодильнике. Заветная бутылочка была почти пуста.

Коктейль из остатков вышел слабым и кислым. Я тянул его, стоя у окна.

Маньяки и серийные убийцы не атакуют просто так. У них обычно сдвиг по фазе на какой-то детали.

Что же было общего у жертв?

…Фонтан за окном, изображавший основателя рода на ладье, спокойно журчал. Квартал семьи Рудольфи ничем не отличался от сотен ему подобных. Так живёт большинство. Лепящиеся друг к другу дома, общий двор, много гонора и чуть-чуть памяти о предке-основателе семейства.

Наш вот, несмотря на сменившуюся во времена генуэзцев фамилию, был, кажется, славянин. По крайней мере, так гласили легенды.

Моя квартира находилась в доме для неженатой молодежи. По ночам юные родичи сверху и снизу частенько кутили, мешая выспаться. По возрасту мне давно полагалось бы обзавестись семьей и переехать в более постоянное обиталище… не сложилось.

Я набросил плащ и вышел. На лестничной клетке столкнулся с откуда-то возвращавшейся троюродной кузиной Мариеттой, жившей со мной дверь в дверь.

– Дядюшка! Вы на свидание?

– Дожили. «Дядюшка», волкин ёж… – проворчал я.

Она засмеялась. Она хорошо чуяла меня-настоящего за привычной броней взрослости – и не упускала случая вогнать стилет в сочленение доспеха.

Вредина!

– Отчего сияешь? Сама со свиданки, так?

– Угу. А еще у меня таинственный поклонник завёлся.

– Таинственный?

– Весь день спиной чувствовала чей-то взгляд. Ходит за мной, бедняжка.

– Ты поаккуратнее. Знаешь, сколько таких вот ходит, а потом… – меня безжалостно перебили.

– Бедный дядюшка, ты совсем коп. Сними фуражку хоть дома.

– Детективам не положено фуражек.

– Да ну тебя. Не беспокойся. И не буду тебя задерживать. Она симпатичная? Извини, я же не хотела тебя тормозить. В общем, желаю не выспаться, – улыбнулась она.

Я ухмыльнулся в ответ.

Не выспаться можно по-разному. Можно не спать одному, мучаясь подступающим похмельем и мыслями о том, как служба умудрилась подменить жизнь. Можно – вместе, не давая выспаться случайно подвернувшейся симпатичной знакомой.

А еще можно разделить недосып со свидетелями и подозреваемыми. «Вот теперь – слайды», – как говаривал сотрудник Синьории из анекдота.

Ответы и вопросы, тени и углы.

– Ваш муж занимался политической деятельностью?

– Ваша супруга когда-либо плавала с аквалангом?

– Ваш брат упоминал…

– Знакомый…

– Сестра…

Слова сливаются в одно, не имеющее звука и значения. Связь цепляется за связь.

– Она всегда ходила к зеленщику в это время?

– Он бегал каждый день по утрам?

– Он возвращался в офис?…

Усталые лица. Безразличные лица. Скорбящие. Негодующие – их потревожили в час, когда все собираются у телевизоров.

Старые, много повидавшие стены семейных кварталов, покрытые невзрачной штукатуркой и вычурной лепниной. Блестящий керамогранит делового квартала и университетского городка.

Информация – потоком. Существенная и несущественная. Никогда не знаешь, где какая.

– Она была родом из Константинополя.

– Он учился на управляющего.

Он, она, они… И всегда – прошедшее время.

Прошедшее время. Оно стоит колом в горле, и от него пусто в груди.

Было почти три ночи.

Небо плакало холодным дождём, а я нашел приют за столиком в баре Агнессы. Маленькая круглая стойка и с десяток столиков ютились под круглым навесом, рядом помещалась зимняя пристройка из стекла и брезента.

Бар располагался на моле, откуда открывался прекрасный вид на стоянку яхт и белоснежный стадион недавней постройки. Было рукой подать до стеклянной башни Управления полиции, и потому жизнь кипела здесь круглые сутки.

Днём и ночью можно было встретить здесь как минимум пару-тройку полицейских. Ненормированный день, что уж тут говорить! Пусть тут и не пахло роскошью, место было правильным.

До весны баром владел сумрачный грек-старик, с ворчанием отпускавший служителям закона в долг и помнивший по имени каждого из нас. Здесь справляли повышения и провожали в отставку, праздновали раскрытия и поминали.

Агнесса, маленькая, бойкая штучка лет тридцати, выкупила заведение в начале весны. Народ поначалу волновался – вдруг новая метла заметёт по-новому?

Не замела. Даже персонал остался тем же. Всё потекло по-старому. А хозяйка не гнушалась встать за стойку, особенно в те дни, когда посетителей было много.

– Сложное дело? – стекло стукнуло о столешницу.

Заказанная бутылка, но два стакана.

– Привет! Я тут! – Агнесса шутливо помахала рукой. – Не возражаешь?

Черная волна волос спускается ниже талии, глаза – раскосые, кожа – бледнее не придумаешь.

Мы иногда пропускали с ней по рюмочке. Дальше дело не заходило. Что-то было в её смешливости и подростковых улыбках, бойком добродушии и маечках со смешными зверюшками, во вздорном, до ужаса правильном носике и серовато-голубых глазах, что-то такое холодное и древнее, четко говорящее: «Не влезай – убьёт».

– Конечно…

– В принципе, пора закрываться. Но настроения нет. Представляешь?

– Закрываться?

– Вообще ни на что. У тебя, – кивнула она в сторону бумаг, что я разложил на столике, – похоже, тоже?

– Абсолютно, – признал я. – Вот скажи, если бы ты решила кого-то убить, как бы выбирала жертву?

– Долго, – чуть подумав, ответила она неожиданно серьезно. – Сначала я бы убедилась, что это точно тот, кто нужен. Может, этот тип вообще ни при чём. Потом – понаблюдала бы. Чтобы получить максимум удовольствия от того, чтобы придушить эту дрянь. И чтобы знать, когда ударить.

– О как. Буду иметь в виду, что ты опасна, – хмыкнул в ответ. – Кто-то насыпал соли под хвост?

– Налоговики. Бесят!

– Сочувствую. За их погибель! – мы чокнулись. – Эх, не подходит твой ответ. Ну нет тут связей, не-ту-ти.

– Ты на том деле с серийным убийцей? Я слышала, как об этом говорили ребята из ваших.

– Ага.

– Мой тебе совет, крепко подумай, что будешь делать, когда его догонишь. Ходят слухи, он жертв на куски живьём рвёт.

– Ох уж эти слухи… – особенно те, что недалеки от истины.

– Расслабься, – посоветовала она.

Я заглянул в её неприличные, возмутительно серо-голубые, несмотря на разрез, азиатские глаза. Поднял взгляд в небо, где высоко за облаками плыли огоньки стратостатов.

– О чем думаешь?

– Расслабляюсь. Как ты советуешь. Переключаюсь. Думаю о другом. Вот мы сидим здесь. Бар. Белый стадион. Небоскрёбы. Лица, в которых смешалось несколько десятков национальностей… и так по всему миру. С поправками на наличие и отсутствие моря. Лондон, Новый Йорк, Париж, Сеул, Москва. Даже языки начали потихоньку сливаться… и всё же мы так далеко… воюем, не понимаем друг друга…

Меня перебил неприличный смех. Судьба у меня что ли сегодня такая – чтобы женский пол коварно надо мной ржал? Сначала кузина, теперь Агнесса. А ведь дражайшая родственница была не так уж неправа. Похоже, у меня действительно свидание.

– Знаешь, старший детектив, ты уникальная личность, – выдавила она. – Такого нет ни в Риме, ни в Гонконге. Хвост на отсечение. Мяу.

– Хм… Спасибо? Но это ты к чему?

– Я вела ночные беседы с разными мужчинами. Даже содомиты и мизогины не пытались рассказывать мне, какое обыденное у меня лицо и что толпы таких же, как я, шастают по планете. Обычно, знаешь, говорят совершенно противоположное.

Смутился. А что оставалось?

– Всё в порядке, старший детектив. Я просто тебя дразню. Кстати, отчего бы господину старшему детективу не пригласить бедную девушку куда-нибудь? Скажем, покататься на лодочках в парке? – улыбнулась она.

– Ну… Почему бы и…

Пейджер загудел в самый неподходящий момент. Меня вызывали по рации в машине.

– Беги. И не забудь, ты меня ведь пригласил, так?

…Я не удивился, когда выяснилось – нашли ещё один труп.

Маленький закоулок освещали огни полицейских машин.

– Что у вас? – спросил я, подныривая под ленту.

– Всё, как в первые четыре раза, – пожал плечами детектив из территориального отдела.

Ему было хорошо. Вонючее дело не останется на его земле, оно наше, чтоб его три раза.

Картина преступления действительно ничем не отличалась от первых четырех раз. Кровавая отбивная – бывший человек. Запах роз и пепла приглушил дождь.

У трупа суетились эксперты.

– Старший детектив! – один из них, совсем молодой, сгорал от нетерпения. – Посмотрите.

Посмотрел. Затошнило. Чуть не испортил улики блевотиной.

Продышался, выплюнул зло:

– Ну, кровянка. И что?

– Неужели не видите? Ладони, пальцы и лицо растерзаны постмортем. Он специально заметал следы.

– Спасибо. Запротоколируйте. Это поможет. Не знаю, правда, чем, но поможет.

Тьфу.

Я выпрямился, отошел, не мешая парням Каца выполнять их работу. Что-то билось в голове. Что-то, высказанное Агнессой. И что-то из сегодняшних показаний.

Точно!

«Она всегда ходила к зеленщику в это время».

«Он бегал каждый день по утрам»

«Он возвращался в офис как всегда после заказа».

«Долго… понаблюдала бы, чтобы получить максимум удовольствия… чтобы знать, когда ударить… чтобы знать, что это тот, кто нужен».

Карта района сама собой возникла в голове. Что у нас работает в этот час? Кафе? Закрыто. Ночной клуб за углом. Да. Бордель? Нет, от него далеко от входа в переулок.

– Мужики, внимание! Ты, Григорян – мухой в клуб «Тау Кита». Выясни, не уходил ли с час назад кто-то из завсегдатаев. Остальные – на обход. Ищите недавно сданные квартиры с видом на переулок и клуб. Это вон в тех трех домах. Чердаки проверьте тоже. Кто-то мог разбить там наблюдательный пункт.

…Кто-то действительно так поступил – в пустующей комнатёнке на техническом этаже ветшающего офисного здания. По всем правилам, с импровизированным ложем выше уровня окна в глубине комнаты – чтобы не так заметно было снаружи.

Не знаю, насколько дедукцию можно было считать победой.

На этот раз мы сразу установили личность погибшего. Мы выявили важную часть почерка убийцы, о которой не знали.

Только к разгадке это нас не приблизило.

А наутро на нас посыпались трупы. Убийца, похоже, вошел во вкус.

 

3

«Посмотри на законника, бьющего не того парня», – настойчиво призывало радио. Мы с лейтенантом Сергеевым затравленно пили кофе, стоя у электромобиля. Светало.

Шеф выругался и пнул колесо. Я его понимал.

– Легче?

– Шесть, – мимо проехал мусоровоз, заглушив несколько слов, – трупов за двадцать часов! Мне не легче, мне, – фабричный гудок, – за… – и ещё один, – …сь!

– Разделяю.

Хотелось спать. Хотелось лечь и умереть.

– На комиссара, говорят, начали катить баллон. Да и пресса лезет куда не надо… С подачи отдельных штабных. Дескать, нужно, – снова гудок, но уже корабельный, – объявить, чтобы опасались наблюдателей. Идиоты.

– Полные. Они что, не понимают? Люди начнут шарахаться от собственной тени, мы утонем в ложных вызовах, толпа линчует пару сталкеров-неудачников или тех, кого за них примут, и мы точно никого не поймаем. Вот маньяку раздолье будет в бардаке!

– Или маньякам. Сам знаешь, хронометражик не всюду сходится. Боюсь, всё они понимают, сволочи. Не хуже нашего.

Раздался зуммер рации.

– ноль четыре-двадцать семь, приём, – проговорил я в микрофон.

– Центральная. ноль четыре-двадцать семь, свободны, ноль четыре-пятнадцать сменяет вас. Как поняли, прием?

– ноль четыре-двадцать семь. Отлично поняли. Спокойного дня, Центральная. Отбой.

– Ваши слова – Богу в уши. Отбой.

– Наконец-то, – выдохнул я. – Спать охота – сил нет.

Сергеев посмотрел на меня с естественно-научным интересом.

– Сможешь заснуть?

– Ещё как.

– А я вряд ли… В церковь, может, зайду, успокоюсь.

Он странный, Сергеев, из тех немногих, кто еще посещает храмы. Я, как и большинство, верю: что-то есть, не бывает атеистов в окопах под огнём, но что именно… Не ко мне вопрос.

Сергеев – он верит иначе. Не только потому что по-настоящему. Ему нужно зримое воплощение его веры. Молитвы, храмы… Может, в этом и есть что-то.

– Бери тачку. Выгрузи только меня у дома.

…Спустя двадцать минут я уже поднимался в свою квартирку. На лестничной клетке меня встретила кузина Мариетта. Услышала шаги и проснулась. Или еще не ложилась.

– Мертвый? – поприветствовала она меня.

– Ага, – сообщил я.

Есть у неё хобби – спасать меня в такие деньки. Вот и сегодня она решительно влетела ко мне в квартиру первой.

Почти что силой усадила на кресло, всучила в лапу стакан сока – и не прошло и минуты, как на плите аппетитно зашкворчала яичница с беконом.

Мариетта разделяет со старшим поколением Рудольфи семейное заблуждение о том, что после тяжелой работы сон без доброй дозы холестерина в желудке преступен.

Надо сказать, я тоже. Не умом. Брюхом.

Люблю, знаете ли, повеселиться, особенно пожрать…

– Как твоё свидание? – спросила она.

– Неплохо, – ответил я, толком не понимая о чём речь.

Ну да, Агнесса. Точно. Надо сообщить, куда провалился… Договаривались же о свиданке. Впрочем, она наверняка уже знает, всё Управление на ушах.

По ассоциации вспомнилось – я должен был что-то сказать Мариетте. Только что? Недосып мой – враг мой.

Кузина поставила передо мной тарелку, собралась присесть напротив… но встрепенулась.

– Звонят. Ко мне. Кому бы это в голову пришло в такую рань?

Я поверил ей на слово. Слух у неё – ого-го.

…Точно. Таинственный поклонник. Наблюдение.

– Стой. Не открывай.

– Да ну твои коповские заморочки.

Она упорхнула к двери – и распахнула её. На лестничной клетке стояла стрёмного вида деваха, резким движением развернувшаяся к нам. Грязное серое платье с оборками и кринолином свисало лохмотьями. Штукатурка на лице – в кирпич толщиной. Тени под глазами – что у енота.

Новая субкультура? Что-то о таких не слышал.

Приподнялся с места. Не нравилось мне это.

– Я хозяйка той квартиры, – спокойно уведомила кузина. – У вас какое-то дело ко мне?

– Поручение, – мягко сказала гостья, и чутьё полицейского заорало во весь голос – она долбанутая. Насмерть и на фиг. – Доставка письма. От молодого человека. Вы не впустите меня внутрь? Надо расписаться в документах.

В руке сумасшедшая действительно сжимала бумажку. Странно, но она не пыталась перешагнуть порог.

– Не стоит, – тихо сказал я, приближаясь к двери. – Не стоит…

Впрочем, Мариетте не нужны были подсказки.

– Не понимаю, зачем. Роспись – секундное дело.

– Нужно подписать, понимаете? – мне кажется, или у неё на глазах слёзы?… мне кажется, или дело пахнет совсем плохо?

– Не дурите! – умница-кузина не сообразила, не учуяла, не могла. – Давайте сюда свои бумаги.

…Она взмахнула рукой, но странный курьер неожиданно ловко ухватила её повыше кисти («Участок тела вне квартиры», – отметил бесстрастный мозг), и, словно по канату, втащила себя за порог.

Я не ждал, чем это кончится. Просто подскочил, собираясь отшвырнуть ненормальную – и в результате сам отлетел в стенку.

«Блин», – сказал позвоночник.

– Спасибо за приглашение, – улыбнулась стоящая в дверях девица.

Я упоминал, что она выглядела стрёмно? Значит, соврал. Потому что реально стрёмно она стала смотреться теперь.

Если бы меня так не занимала проблема восстановления дыхания, непременно бы сотворил от ужаса что-нибудь позорное, из-за чего меня навечно исключили бы из тайного клуба нуарно-брутальных детективов Матреги.

Судите сами – юные девы в принципе не кидаются на десяток метров стокилограммовыми детективами и их легонькими кузинами. Юные девы не воняют мускусом, розой и пеплом. И уж тем более у юных дев не должны в мгновение отрастать длиннющие и, по всему судя, острые как бритва когти-сабли.

Теперь я знал ответ на вопрос об орудии убийства, ответ, за который Кац отдал бы душу и любимый заварочный чайник.

Ни хрена это не радовало.

Ноги конвульсивно дернулись в попытке сдвинуть тело с пути… этого существа. Страх затопил разум.

Рука еле слушалась – повредил? – но нащупать револьвер мне удалось. Стало чуть легче.

– Стоять, сука, морду в пол, лапы за голову! Полиция! – прохрипел я установленную фразу. – Именем дукса, гонфалоньера и Синьории вольного города Матреги ты под арестом!

По-моему, оно даже обалдело. Вот такой он я. Всегда соблюдаю формальности перед тем, как открыть огонь в голову на поражение.

Шесть патронов – и ни одного мимо. Первые три попали точно в центр лба, а потом тварь расплылась синим туманом и сконденсировалась рядом со мной. Оставшиеся три – в живот. Хоть бы хны.

– А ты смешной, – сообщило оно мне. – Думала, испортишь забаву, а тут двойная радость.

По штанине текло что-то теплое. Отползая от ужаса подальше, заметил красную лужу. Похоже, первый удар когтей был ещё на входе. Просто не почувствовал. Почему-то стало легче. Хоть не с позором!

– Ну да делу время. Мало от тебя потехи, – наклонилось оно ко мне.

– Одна морока, – выплюнул в лицо, вонзая ей в бок покрытый белой эмалью нож для бумаг с ажурной гардой.

Удар за ударом, сквозь пакет для улик, в котором он был.

Не знаю, как мне это пришло в голову. Пожалуй, не в характере уходить покорно – да ещё оставлять на растерзание родичей.

Свалившийся со стола нож подвернулся под руку. И я никак не думал, что тварь, выдержавшая револьверный огонь, охнет, начнёт заваливаться на меня, иссыхая на глазах, и станет рассыпаться в прах.

Теперь определиться, что со мной. Кажется, выпустили кишки. Легкое вскрыто. Обширное кровотечение. Сломано по меньшей мере четыре ребра. Позвоночник… вроде цел. Минут пять-десять осталось. Приехали. Конечная.

Чувствовалось: жизнь покидала меня. И в то же время будто что-то вдыхало несравненную легкость во всё моё существо сквозь зажатый в руке клинок.

Начал терять сознание.

– Кузен!.. – Мариетта. Жива.

…Очнулся через час. Страшные раны перестали кровоточить, начали закрываться, а что-то внутри скрипело. Почему-то был уверен – срастались рёбра.

От страшной посетительницы остался высохший костяк и запах роз с пеплом.

Дядюшка Адольфо, заведовавший семейной лечебницей, цокал языком.

Больше о произошедшем не знал никто, и мы трое пришли к соглашению умолчать столько, сколько возможно. Костяк исчез вместе с парой молодых родичей, которым было поручено спрятать его получше; квартиру проветрили от запаха; семейный совет попросили закрыть входы в комплекс, за исключением парадного, и выставить на последнем охрану.

Мол, есть у меня враги… Старые семейства понимают, что такое враги. Но вряд ли поймут историю про монстров и чудесные исцеления.

В конце концов, их не бывает.

Ведь так?

 

4

Их не бывает. Не в двадцатом веке. Я ворочался на кровати, не в силах уснуть, до боли сжимая рукоятку ножа, с которым теперь не расставался. Тревога, а пуще всего ощущение взгляда в спину мешали сильнее ран.

Наконец я поднялся, выглянул в окно. Конечно, никакого чужака-наблюдателя. Лишь густой туман клубился вокруг фонарей.

Доковылял до холодильника. Банка холодной газировки. Таблетка обезболивающего.

С нападения прошло две недели, и это было поганое время.

На службу я приковылял после суток в лежку. Лучше бы было остаться дома, но тогда бы пришлось докладывать о нападении. Объяснять быстроту, с которой рубцевались шрамы, не было охоты.

Итак, через сутки после нападения я был в отделе. Мог и не приходить. Там шуршали серьезные мальчики в черном, в жизни не топтавшиеся тротуара. Внутряки, департамент внутренней безопасности Управления Полиции. Те ещё козлы.

– Извини, – сказал Сергеев. – На комиссара давят. Понимаешь?

Как не понимать? Радио в машине только и кричало, что о маньяке и преступном бездействии полиции.

– Вот, – я положил значок на стол.

– Не настолько, тлять, – серьезно сказал Сергеев. – Тебя просто снимают с дела. Ну, дел. Нескольких.

– Что мне оставили, штрафы за стоянку?

– Почти. Бытовуху.

– Да ну. Отпуск дай.

– А работать кому?

Мой ответ заглушил корабельный гудок.

…А трупы все равно появлялись.

Их не бывает. Я рылся в энциклопедиях и сборниках мифов. Время от времени ко мне заглядывали Адольфо и Мариетта. Помочь сменить повязки, поставить чашку лапши рядом.

Я не обращал внимания. Вопросы и страх, тени и углы. Их не бывает, так кто же они?

Вампиры и упыри пьют кровь. С жертвами ничего такого не происходило.

Вервольфы сжирают добычу. Черти претендуют на её душу. Кицунэ с Дальнего Востока любят жизненную силу, но повадки у них иные, и им не требуется приглашение, чтобы войти.

Всё было не то.

…Я даже зашел в церковь. Тягучие запахи, застывшие в кристально-чистом воздухе храма. Они готовились отмечать что-то, кажется, годовщину Флорентийской унии или память одного из тех, кто её подписывал.

На меня не обратили внимания, и я так и ушел оттуда, ничуть не успокоившись.

К исходу первой недели я почувствовал себя в силах передвигаться. А ещё – заметил нечто странное. Казалось, мускулы переполняет сила, а в голове поселилось Знание.

Знание гласило: Они есть; я влез между Ними и их противниками; меня пошло ведут, и ведёт тот, кому не хватит простого удара даже таким ножом.

Знание не исчерпывалось этим. Я чувствовал свой нож, будто видел яркий высверк стали в ночи. Чуял алые точки, вспыхивающие на отдалении от меня там, где Они подстерегали добычу. Чуял угрозу, следовавшую за мной.

Похоже, выбора не было с самого начала.

Сборы заняли некоторое время. Я наелся чесноку как последняя деревенщина и раскидал зубчики по карманам. Древняя пулелейка, ржавевшая в семейной мастерской, сослужила добрую службу – у меня появилось шесть серебряных пуль.

Скляница с освященной водой довершала сборы, а крестик я и так носил не снимая.

За неделю до того я бы посмеялся, глядя на подобную амуницию. Честно говоря, я и тогда чувствовал себя идиотом.

В любом случае, мне не довелось испытать её на практике.

Знание подсказывало, где происходит нападение. Но успевал я всегда к начавшему остывать телу.

Лишь раз я заметил пожилого сударя с умным лицом, склонившегося над телом стареющего на глазах юноши. Поганец одним ударом прикончил бедолагу, отсалютовал мне когтистой лапой, подпрыгнул и был таков.

Я успел выстрелить, но, кажется, промазал.

Труп громоздился на труп, а динамики по всему городу орали проклятую песню, призывавшую посмотреть на законника, избивающего не того парня. Будто издевались.

Есть ли жизнь на Марсе?

…Страх разъедал сердце. Неделя погони за собственным хвостом. Кажется, или тумана за окном меньше? На меня сейчас не смотрят или чутьё ослабевает? Или, быть может, я сошел с ума?

Холодный лимонад протолкнул комок вниз по горлу.

Этим вечером мне позвонил Кац. Я не хотел его слушать, но он заманил меня обещанием подкинуть кое-какую информацию по отряду Аквавивы, выдавшему документы, найденные у старика в Порту.

Благодаря Знанию я понимал: «старик» не был стар. Возраст на лице – знак. Они отобедали им. Поэтому, в первую очередь они уродовали трупы. Лучше показать зверское, но вполне естественное насилие, чем их настоящую подпись.

Кем был прошлый владелец моего ножа? – вот что интересно.

Должен же быть свет, если вокруг тьма?

…Мы встретились на загородном перекрёстке. Струи холодного дождя хлестали по плащам и шляпам. К моему удивлению Кац пришел не один, с ним был Сергеев.

– Хвоста не привел? – шеф казался расстроенным.

– Думаю, нет, – уверенности не было.

Некстати прорезавшееся чутьё вопило о наблюдателе за спиной – но я трижды проверился по пути.

Может, и впрямь схожу с ума?

– Держи.

Портфель. Пухлый.

– Комиссар завтра с утра подаст в отставку. Они его достали. Кажется, гонфалоньер на очереди, дело пахнет досрочными выборами, – Кац поправил очки.

– Развели, зараза, бардак, – прорычал шеф. – В Константинополе или Флоренции их бы пришлепнул дукс, но ведь у нас дукс декоративный, демократия, едри её еж.

Портфель сразу показался очень тяжелым. Вынесу ли?

– Что за чернуху вы мне впариваете? Нашу или комиссара? Колитесь, господа.

– И нашу, и комиссара, и гонфалоньера, – хмыкнул Сергеев. – Сам знаешь, всем иногда нужно срезать углы.

– Вашу мать…

– Ты тоже поаккуратнее, – посоветовал Кац. – Внутряки что-то и о тебе болтают. Но меньше, чем о нас. Ты птица некрупная. Спрячь клюв и по возможности не чирикай.

– У тебя есть информация по ксиве? Или это был художественный свист?

– Немного. По дальней связи пришел ответ из Римини. Отряд Аквавивы в последние пятьдесят лет не вел боевых действий, а численность его от силы человек двадцать. Сейчас это скорее клуб по интересам, чем банда, и тот загибается – никого из них нет в городе…

– Сейчас?

– Помнишь школьную историю? Как накрылась Инквизиция? Последними радикалами Церкви были ребята из Общества иезуитов. Их генерал, Клаудио Аквавива, когда Полк Христов попросили на мороз, переобулся на ходу. Был Полк, стал – полк. Солдаты удачи. Разведка, диверсии, любой каприз за деньги нанимателя.

– Любопытно, но не очень полезно.

– Чем богаты…

– Тем богаты.

Было зябко.

…Казалось, за окном действительно стало меньше тумана. И взгляд из темноты чуть отпустил, не так сверлил спину.

Дверной звонок ударил ножом по натянутым нервам.

Нетвердым шагом я двинулся к двери. Успокаивало – из соседней квартиры не выглянет Мариетта. Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы она убралась с этажа. Беспокоиться еще и за её безопасность было бы перебором.

Она была целью, и перестала ею быть со смертью нападавшей. Я чуял это.

Взгляд в глазок. На площадке стояла утонувшая в плаще не по размеру очень мокрая и очень маленькая Агнесса.

Всё в порядке. Но всё же что-то смущало. Как она прошла мимо парней на входе?

– Детектив! Старший детектив! – она подпрыгнула на месте. – Вот хвост даю, смотрит на меня сейчас поганец.

Глупости. Ребята знают, что мы с ней знакомы.

Рука сама отодвинула задвижку.

– Нам надо поговорить! – выпалила она. – Куда ты пропал? В бар не заходишь, ни с кем не общаешься. Ладно я, передумал. Обидно, но ладно. Но даже твои друзья волнуются.

У меня были друзья? Наверное, она имеет в виду сослуживцев и собутыльников.

– Я в порядке. Работаю над одной вещью. Извини, что пропал.

– Понимаю, – вздохнула она. – Ты меня внутрь впустишь? Нам действительно надо поговорить.

Я шагнул в сторону – и тут чутьё завопило. Показалось на мгновение, будто силуэт Агнессы расплылся, пышный хвост затрепетал за спиной – и тут же пропал.

Тревога ледяными когтями вцепилась в сердце. Агнесса? Нет, быть не может. Я подхватил паранойю, у меня ПТС…

Но язык-предатель сам выдал лукавое:

– Не приглашаю. Но если хочешь, заходи.

Она пожала плечами и сделала шаг вперёд. Медленный-медленный шаг, растянувшийся, казалось, на вечность.

Новоприобретенное чутьё показало, как от порога тянется вверх сеть тонких нитей, цепляется, пытается остановить, и ломается перед силой.

Древней, огромной Силой. Той самой, что глядела за мной из ночного мрака. Той, которой глубоко параллельны пороги и ножики – по крайней мере, в моем исполнении.

Я отшатнулся.

– Черт, – буркнула она. – Заметил. Как же бесит.

Она стояла передо мной.

– Pater noster… – древние, полузабытые слова сами пришли на язык.

Девушка смотрела на меня глубокими серо-голубыми глазами. Подняла руку, желая то ли дотронуться, то ли ударить. Уронила.

Повернулась и медленно пошла прочь.

Молитва, звучала песней в такт её шагам.

Она оглянулась:

– Нам есть о чем поговорить. И жаль насчёт лодочек.

Она истаяла медленно. Но вскоре фиолетовый туман исчез.

Остаток ночи я провёл в холодном поту. Страх затмевал сознание, но привычный мозг, будто издеваясь, анализировал то, от чего хотелось бежать, завывая.

Она могла в любой минуту перешагнуть порог.

Она могла ударить до того, как я начал читать молитву.

Она могла ударить через порог.

Она действительно хотела поговорить?

Или это часть её «долгого» убийства?

Сомнения, вы меня погубите. Есть ли жизнь на Марсе?

…Не было семи, как я побрился, втиснул себя в новый черный костюм и поехал к бару. Новости бурлили – к ним уже просочились слухи о грядущей большой отставке.

Они не слишком меня заботили. Втиснув электромобиль на платную стоянку, пошел на мол. Впереди белел стадион, по водной глади скользили корабли, а небо было чистым-чистым.

Я остановился у декоративного газончика.

Бар был то ли уже, то ли еще открыт. Трое ранних пташек, решивших прогуляться по набережной, и парочка усталых полицейских только что с ночного пили кофе.

За стойкой была она.

Я сделал шаг вперед, на траву. Опёрся на ограду. Страх, стеснение, неуверенность сковали по рукам и ногам.

Подойти? А если нападёт? Хуже – не нападёт, а ответит? Или сделает вид, что ничего не было?

Наверное, в те мгновенья я сам был похож на недоброго гостя, мнущегося у порога жилища в ожидании приглашения.

Не выдержал – и уселся на траву. Страшно. Странно. Грустно.

Кто-то вложил мне в руку бокал. Кайпиринья. То, что нужно таким утром.

– Чеснок – просто приправа, – сказала она тихо.

Села рядом, не пощадив модных брючек.

– Чудовищ – не бывает. Мы – люди. Это самое страшное. Понимаешь?

 

5

– …Чеснок – просто приправа. Вкусная. Но целоваться потом неприятно. Серебро хорошо для украшений. Осиной можно выжигать сажу из каминных труб. Отрубить голову или сжечь тело? Сожги туман и ветер. Крест? Такие, как мы, не верят в Бога. Но мы люди, – повторила она, – хвост даю.

– Как скажешь, – вздохнул я. – Только вот это вот действительно обязательно?

Мы сидели в хилой лодочке посреди пруда в городском парке, а моя излишне человечная подружка изволила уплетать сахарную вату.

Макабр. Бред.

Хоррор превратили в фарс. Трагедию – в сюр.

– Не просто обязательно. Жизненно необходимо, – засмеялась она. – В общем, так просто нас не убьёшь. Но это не делает нас нечистью.

– Что-то от молитвы ты улепетывала только так.

– Не люблю, когда товарищи без слуха пытаются петь на языке, которого не знают, слова, которые не помнят. Оскорбляет эстетические чувства, – впервые я почувствовал, что она лжет или недоговаривает.

Что-то крылось за этим. Грусть? Или мне кажется?

– Ладно, ты притащила меня сюда. Отказывалась говорить, пока мы не заплыли на середину. Что дальше?

– Тебе правда не нравится? Я же говорила, возьми мороженого, расслабишься. Свиданки – это хорошо. Буду тебя теперь образовывать и учить уму-разуму, раз ты такой бука.

Утопиться, что ли?

– Ну, образовывай.

– Ты, думаю, решил, что мы вампиры. Я бы так подумала, а ты не дурак.

– Спасибо. Скромненько.

– Угу, я в курсе. Так вот, кровь мы не пьём, как ты уже знаешь, и речь вообще не об отнятых жизнях. Это, так сказать, десерт, бонус, зримое воплощение подпитки. Без него прекрасно живётся. Дело совсем не в этом.

– Моё дело, – выделил я голосом слово, – касается именно убийств.

– Не мешай. Видишь ли, как тебе сказать… много лет назад несколько очень умных и в меру дурных людей поняли, что комфортнее всего им живётся, когда есть свои и чужие. Простой пещерный принцип. Твоё племя и все остальные. Антагонизм, борьба дают власть. Власть дарит силу. Сила превращается в ещё большую власть. Такую, что может показаться непосвященному чудом.

– Как давно?

– Очень. Год шел за годом, а век за веком. Мир менялся. Наступил пятнадцатый век, и люди эти – а они были очень внимательны ко всему вокруг – заметили форму общественного устройства, которая подошла бы им наилучшим образом. Первые италийские города-республики тогда достигли своего расцвета, – улыбнулась она грустно.

– Что ты имеешь в виду?

– Уникальная форма межгосударственных и межличностных отношений. Все вместе – и каждый порознь. Индивидуализм, прочно замешанный на принадлежности к клану и цеху. Свобода, невиданная по меркам того времени, способствовала развитию наук и искусств – но в рамках правил игры. Торговля всех со всеми – без установления прочных связей. Войны кондотьеров, больше напоминавшие ритуальные состязания.

– Ну да, современная политическая структура зародилась во времена Ренессанса. Погоди, ты хочешь сказать?…

– Ты понял верно. Мир, в котором мы с тобой живём, появился не случайно. Они… мы всё рассчитали. Нам нужен был антагонизм, нужен для жизни – и в то же время мы хотели посещать театры и пользоваться теплыми сортирами. Нужен был мир, где глобализация и унификация соседствовала бы с бесконечным индивидуализмом, а единая цивилизация со сварами группировок и городов.

Она как будто погрузилась в воспоминания, сахарная вата была забыта, как и я.

– Мы собрались тогда во Флоренции. Только старейшие и сильнейшие, от силы дюжина. Такие, как я, не очень ладят, но причина была достойная. Спорили долго. Но решили пробовать. Момент был хорош. Возможно, единственный, когда это было возможно. Мы начали с того, что объединили Церковь. Один мир – одна вера. Флорентийская уния. Не обошлось без проблем – патриарху вздумалось протянуть ноги сразу после подписания, несколько восточных Церквей взбунтовались, но всё к лучшему – век спустя это дало повод византийским легионам закатать их страны под асфальт. Правда, сначала пришлось спасти Византию. Когда османы взяли Новый Рим, казалось, проекту крышка. Но удалось помочь Папе собрать крестовый поход. Что было дальше, ты знаешь.

– Восстановление Византии. Умиротворение схизматиков. Уменьшение роли централизованных правительств. Независимость колоний и формирование современных городов. Вам не мешали?

– Пробовали. Умылись.

– Полагаю, инквизиция и иезуиты?… – вспомнилась история отряда Аквавивы.

– Верно. Но мы переиграли их. В любом случае, дело не в них. Некоторые из наших пошли вразнос…

– Здесь. В Матреге. Зачем?

– Ублюдкам надоела сытая жизнь. Они решили устроить эксперимент. Обожраться так, чтоб хари треснули. Козлы решили организовать государство. Как в давние времена.

– Что-что? – вот чего я не ждал. – Погоди, мы говорили об убийствах…

– Комиссар уходит в отставку. Гонфалоньер будет следующим. Долго ли продержится дукс? А верные люди уже ждут, чтобы сменить их. Они и не знают ничего, скорее всего, но готовы исполнять приказы тех, кто платит. Если у тебя есть века, ты накопишь, чем заплатить. Всё – из-за череды убийств. Достаточно спустить с поводка прессу.

– Но зачем им это?

– Матрега очень удачно расположена. Она богата и контролирует водные пути. Отсюда удобно вести наступление. Ты можешь себе представить, сколько борьбы внутри и вокруг страны, ведущей захватническую войну, особенно если режим тоталитарен? Как выглядит настоящая тирания?

– Нет… – я закурил. Сказал тихо. – А теперь ответь мне на два вопроса. Во-первых, отчего ты мне это рассказываешь?

– Я против. Была и есть. Меня устраивает нынешнее положение. И кроме того… Можно быть немножко чудовищем. Кто без греха, пусть бросит камень. Можно. Но это не повод перестать быть человеком.

– Хорошо, на секунду отставим первый вопрос. Второй: ты показала, что убийства – необязательная часть, достаточно общественных процессов, даже кровь не нужна. Однако я видел, как тебе подобные убивают. Как выглядят при этом. Разрешишь противоречие?

– Слабые и молодые, – улыбнулась она. – Почти животные. Им разрешили – и они довольны. Грубый, неэффективный способ питаться. Важны те, кто командуют. Им нет нужды маньячить на улице. Я не знаю, где они и кто. Выступила против – и осталась без информации.

– Хорошо. Тогда возвращаемся к первому. Я-то тебе зачем?

– Ты можешь убивать, – просто ответила она. – Помнишь? Чужие и свои. Как бы я ни ненавидела тех, кто это задумал, они близки мне. Физически я не могу их прикончить. Ослабить, набить морду – сколько угодно. Не убить. Ты, в свою очередь, завладел одной из иезуитских реликвий. Думаю, последней, потому что план был – перебить оставшихся охотников и уничтожить их оружие перед тем, как начинать. Ты можешь чувствовать. И убивать. Но тебе не угнаться за моими братьями и сестрами. Я – другое дело.

Я кивнул.

Сделка с дьяволом. Знакомая концепция. Тысячу раз мне предлагали подобное за столиками кафе, в допросных, в безвкусных гостиных.

Под доброй сотней довелось подписаться.

В конце концов, всё было честно: обе стороны знали, что союзник ударит им в спину, как только общий интерес пропадёт.

– Не уверен, что ножик осилит кого-то… твоего масштаба, – честно признался. – Если что.

– Значит, мы ему поможем, – дернула она плечиками. – Всегда любила мордобой. Слушай, если мы договорились… Кажется, я там вижу уточек. Давай подплывём?…

Движение вёсел болью отозвалось в недавних ранах.

Поехали!

…Я распахнул дверь, прищурившись от ярких лучей солнца. На крыше дул ветер. Клубился туман. «Пригнись», – неслышно шепнул он. Рухнул, перекатился. Над моей головой пролетело тело. Вместо конечностей – острые клинки.

– Раньше нельзя сказать было? Я тебе зачем рацию дал?

– А как же веселье? – мило улыбнулась Агнесса, выступая из тумана.

– Берегись!

Она прянула в сторону, а я подсек вынырнувшую тень. Та пошатнулась, а новоявленная напарница ударила злыдня ногой с разворота в голову.

Мы склонились над упавшим.

– Кто отдает тебе приказы, падаль?

Тварь захрипела.

– Кшиштоф…

– Адрес? Фамилия?

– Не знаю…

– Как встречаешься с ним?

– Появляется сам.

Киваю Агнессе, та – мне в ответ. В расход. Рукоятка ножа чуть покалывает ладонь. Будто статическое электричество.

…Бегу по закоулку. Закат. Плащ развевается за спиной. Округлившиеся глаза несостоявшейся жертвы – молодой девчонки, бьющейся в истерике.

Серо-синеватый туман – и туман багровый. Сплетаются, душат друг друга. Не глядя, делаю несколько взмахов ножом – по багровому. Туман скрипит – и превращается в человека.

– Где квартирует лидер? Кто он? С кем общаешься?

Спутанные ответы. Удар. Ощущение переполняющей силы.

…Стоим спина к спине на темной площади. С четырех сторон – тени. Крадутся. Шепчут.

– На три, – тихо говорит моя спутница. – Раз, два… пошел!

Крошечная фигурка несётся вперед, обегает площадь по периметру, а я стою на одном колене и палю из револьвера.

Даже если серебро не поможет, в чем я не уверен – громкие звуки создадут суматоху.

Одна тень прыгает на меня.

Растекаюсь, сливаюсь с сумерками, уходя от удара.

…После боя – традиционный короткий допрос и четыре удара. Кажется, нож поёт. А я сейчас упаду от усталости.

Мы стояли на набережной. Огни города светились перед нами, отражаясь в вечной морской тьме, а радиола в машине за спиной играла осточертевшую песню.

Есть ли жизнь на Марсе?

– Это издевательство, – пожала плечами Агнесса. – Гопники. Молокососы. Бесят. Ни черта не знают. Скольких мы прикончили, партнёр?

Она вновь надела маску милой девочки. Не знаю, какая Агнесса раздражала меня сильнее – сосредоточенная и серьёзная или вот такая.

– Штук пятнадцать, – отметил я. – И мы не партнёры.

– Почему? – удивилась она. Заглянула в мои непонимающие глаза, наклонилась вплотную к моему лицу.

Я неопределенно хмыкнул в ответ. Потёр повязку на руке – одна сволочь достала меня клыками. Зараза, это был мой любимый плащ.

– Болит? Может, посмотрю? – она потянулась к бинту, намереваясь поправить.

– Агнесса, девочка моя, прошу – не играй с едой, – ответил зло.

– В смысле? – личико обиженного котёнка.

Будто не понимала.

– В смысле – не надо ля-ля. Тебе хрен знает сколько столетий. Нас, однодневок, ты, скорее всего, рассматриваешь с гастрономической точки зрения. А если не врешь про убийства, то оснований интересоваться нами вообще не имеешь. Не нужно изображать дружбу, я достаточно циничен, чтобы временно сотрудничать без театра.

– Ты так и не осознал?

– Что?

– Свои и чужие, помнишь? Мы бегаем в одной стае. Для меня ты теперь свой.

Я фыркнул в ответ.

– Мог бы и посерьёзнее отнестись. Мы мир спасаем, между прочим, – завелась она вдруг.

– А ты уверена, что нам, людям, нужен ваш мир? Может, если бы не вы, мы бы уже летали к звёздам?

– Ну, знаешь… До завтра, – она отвернулась и медленно зашагала прочь. – Созвонимся. Надо будет продолжать.

Обиделась?

Она обиделась?

Почему меня это волнует?

 

6

Паренёк с винтовкой на входе в наш семейный квартал нервничал.

– Вам была записка, дядя. Вот она. И еще… к вам пришли. Со службы. Один назвался лейтенантом Сергеевым, с ним двое. Мы пропустили. Всё правильно?

– Правильно.

Мельком глянул на конверт. Сунул в карман. Каракули Сергеева перепутать невозможно. Прекрасно. Сам всё и расскажет.

Настроение было поганым. Интересно, кого он притащил? Неважно. Выпьем!

Я прошел через внутренний двор, глянув на фонтан. Основатель рода, хитрый славянин, всё так же стоял на ладье. Любопытно, если бы всё шло своим чередом, и национальные государства сохранились бы, кем бы мы были? Вдруг славянами?

Почему-то хотелось так думать. Может, это в людской крови – желать быть частью чего-то большего?

Свет в квартире почему-то не горел. Замешкался, не успел отшатнуться назад, в открытую дверь. Кто-то ухватил меня сзади. Холод на запястьях. Щелчок наручников. Захлопнувшаяся дверь. Зажглась настольная лампа.

Трое. Сергеев и двое внутряков, побольше и поменьше, в их вечных черных в синеву костюмах. На лице шефа – ужас.

Ударом под колени – стул. Внутряк покрепче обшаривал карманы. Револьвер он уже отобрал. Понюхал ствол, усмехнулся. Положил на стол. Вслед за ним – конверт.

Мысленно сжимаюсь, мечтая, чтобы он не нащупал нож сзади за поясом. Представляю, как тот становится незаметным.

Пропустил!

– Старший детектив Гильермо Рудольфи, – внутряка-сморчка распирает от важности, – нам нужно задать вам несколько вопросов. Так-так, что тут у нас за письмо? Хмм. «Беги, домой не заходи» – и не подписано. Лейтенант, вам знаком почерк? Кто-то из вашего отдела?

– Никак нет, – невозмутимо отвечает Сергеев.

– Неважно, потом сравним образцы. Их у нас полно.

Сергеев бледнеет.

– Детектив Рудольфи, вам известно, что сегодня в городе произошла волна новых убийств? Трупы с обезвоживанием, вроде того, что вы обнаружили в Порту?

– Я под арестом?

– Это решается.

– Мне кажется вполне очевидным, что это незаконный арест.

– Вы, детектив, не понимаете, – улыбается сморчок. – Закон существует, чтобы защищать своих от чужих. И на этих последних, как ни жаль это признавать, ему плевать. Де-юре нет, де-факто – да.

Проклятье, я же сам недавно говорил нечто подобное! Твою в печь.

– Мы, – продолжает сморчок, – не спрашиваем, почему похожий труп был вынесен из этого квартала и практически уничтожен парой ваших родственников. Пока не спрашиваем.

– Да и не спросим еще, может, – басит здоровяк.

– Верно, – продолжает сморчок. – Мы ведь все здесь свои. Одна семья. Просто у нас возникло недопонимание. Правда? Лейтенант, подтвердите.

– Рудольфи… В общем, – Сергееву нехорошо, – отдай им портфель, который я тебе дал.

Глаза молят: не отдавай. Из открытого окна сочится холодный туман. Горит лампа на столике.

Зря молишь. Здесь каждый сам за себя. Каждый выбирает стаю. Ты выбрал, ты без наручников.

А я? Дурак, которого предупредили, предав новую стаю? Видать, у них не отыщется местечка для меня, что бы ни пообещали.

Или найдется? Если сдать всех – да с потрохами?

– Детектив, – уточняет сморчок, – передайте нам архив гонфалоньера и разойдемся друзьями. Старик уже история.

– Не очень понимаю, о чем вы, – цежу.

– Марко, лейтенант, освежите память детективу.

Что это в руках крепкого? Телескопическая дубинка? Что в глазах лейтенанта? Мольба о прощении?

…Сочится туман. Горит лампа. Во рту кровь.

Посмотрите на законника, бьющего не того парня!

– Что он бормочет?

– Повторяет: «Разве ж это жизнь?».

– По голове не били?

– Слышь, мелкий, – хриплю. – Ты самое продаваемое шоу, ты в курсе?

Туман холодный. Туман наливается серебром.

– Продолжайте.

«Скажите, Рудольфи, чужие тайны стоят того, чтобы за них умереть?», – не знаю, услышал я это или подумал.

Не успел осознать.

В следующий миг наручники взорвались на мелкие осколки. Ставший тугим и плотным туман отшвырнул в стороны полицейских, подхватил меня – и вынес головой в окно.

Боль. Выстрелы позади. Жив.

…Мы стояли под фонарём. Вряд ли бы я удержался на ногах, если бы не опирался на Агнессу.

– Я пришла вовсе не за тем, чтобы сказать, как меня достали твои гордынька и снобизм! – заявила она.

– Не смеши… Больно.

– Так тебе и надо. Извини, что долго. Щель была небольшая, а я не хотела рисковать.

– Скажи лучше: решала, не заслужил ли я ещё пару оплеух, партнёр.

– Вот мысли читать не нужно.

Смеёмся.

…В закусочной было светло. Я знал, что персонал тут приторговывает по ночам забавными таблетками – и вряд ли будет склонен звонить в полицию, даже если туда ввалится мужик в окровавленном костюме в обнимку с растрепанной девицей в кожаной куртке.

Мы пили кофе, за стойкой возился толстяк-повар, а телевизор успокоительно гудел.

– В быстрой регенерации есть свои плюсы, – поморщился я. – Еще пара часов и буду почти живой. Наполовину. Рабочая теория – ножик высасывает силу из убитых. Верно?

– Понятия не имею.

– Хотел спросить…

– Да?

– Что ты вообще знаешь об этих «ножах иезуитов»?

– Ноже. Единственное число. Остальные, думаю, уничтожены вместе с владельцами. Говорят, на них благословение Богоматери, полученное самим «святым» Игнатием, ландскнехтом и грубияном. Собственно, всё.

– Отчего столько агрессии? Ты, кажется, не веришь?

Она покосилась на меня. Вздохнула.

– Я не просила делать меня такой. Не проводила темных ритуалов и не пила кровь младенцев. Не убивала невинных по закоулкам, осознав себя. Просто родилась. И вот она я. Через тысячу лет и семь тысяч верст от места, где появилась на свет. Мне неприятен звук молитвы и вид распятия, а убить меня можно только ножом из древней легенды. Если я поверю, то придётся принять: это не просто личные склонности и игра случая. Тот, Кому подвластно всё, сотворил меня, только чтобы отвергнуть. Не за дело, а просто так. Я не хочу жить в мире такого Бога.

– Прости.

– Ничего. Привыкла.

Она повела плечом, скользнула взглядом по телевизору – и остолбенела. Я проследил за её взглядом.

Тип в мундире на трибуне. Выступает. Судя по пометке – запись вечернего митинга на стадионе. Очередной политикан пытается рассказать всем, как надо.

– Быть не может, – прошептала она. – Кто это?

– О! Это Великий Стратег, – отозвался повар из-за стойки так, будто это всё объясняло. – Вы, ребята, ещё назовёте в честь него первенца, – Агнесса тихо зарычала, а я выругался, – и не вы одни. Вот кто дуксом быть достоин. Согнать бы нынешнюю династию, толку от них чуть…

Речь Стратега лилась из динамиков. Ровная, спокойная. Мы должны вспомнить, кто мы такие. Каждый внесёт свою лепту. Мы должны идти вместе, забыв о склоках и мелких сварах отдельных личностей. Нельзя жить в городе, где каждый отстаивает индивидуальные или корпоративные интересы в ущерб общим.

Нужно подняться против тех, кому это нужно. Нужно действовать и навести порядок.

…Он был невысок, сух и некрасив. Седые усы казались мокрой паклей. Но когда он говорил, казалось: с экрана смотрит исполин.

– Подлец. Раньше ты предпочитал стоять в тени. Совсем совесть потерял, – пробормотала Агнесса.

– Э-эй, напарник, – помахал рукой перед её носом. – Проснись! Кто это?

– Это ублюдок, который всё начал. И в этот раз, и в прошлый. Я имею в виду Флоренцию. Как видишь, теперь его зовут синьором Витторе Халиваки. Победитель, тоже мне.

– Ты знала?

– Лицо, не имя. Он-то нам и нужен. Хвост даю, если его кокнуть, всё развалится. Он не из тех, кто делится планами или славой. Как бы нам его найти?

– Район определить оставшихся связей хватит. Дальше – чутьё.

«…И конец сделки», – добавил я про себя.

От этого было грустно.

 

7

Великий Стратег жил за городом. Шумели ветряки на холмах, спал престижный район. Угнанный электромобиль остановился на пригорке за триста метров от посёлка. Скоро утро. Самый тёмный час.

– Он там, – прошептал я, будто нас могли услышать. – В доме.

– Снаружи охраны нет. Он сам себе телохранитель, – прищурилась Агнесса.

– Ты уверена, что это хорошая идея?

– Нам нужна стремительность, раз уж неожиданности не выйдет. Он наверняка готов. И он старейший и сильнейших из всех нас.

Значит, решено.

Крылья тумана мягко подхватили меня – и опустили посреди освещенного грозящими небу прожекторами двора, прямиком перед бассейном. Туман прянул в стороны, раздался тихий звон – и свет погас.

Я поправил измятый галстук.

– Молодые люди, – спокойный, рассудительный голос, – я тоже люблю эффекты, но зачем же лампочки бить? Пройдёмте на веранду. Я как раз заварил чай.

Он стоял в раздвижных дверях, и на лице его не было ни страха, ни ярости. Улыбка и взгляд доброго дедушки.

– Бесит, – тихо сказала Агнесса.

Мне оставалось лишь согласиться.

…Чай был горячий и терпкий. Горский. Тот самый, что вызывал у Сани Каца столько ненависти. И чашки было ровно три.

– Син Э Гён, ты никогда не умела спокойно рассмотреть проблему. Суета. Лишние эмоции. Нехорошо! Зато энергично, отдаю должное. Зато вы, старший детектив Рудольфи… Впрочем, уже не детектив. Мне понадобится хороший комиссар. Вы подойдёте. В отличие от барышни Син вы четко шли от цели к цели, определив приоритеты. В целом, вы двое неплохо сработались.

– Хватит, – Агнесса ударила кулачком по столешнице. – Хватит морочить нас.

…Как мы оказались за столом? Великий Стратег улыбнулся.

Мы вновь стояли во дворе. У меня галлюцинации?

– Что именно ты, Син, рассказала детективу Рудольфи? Детскую сказочку о злодеях?

– Правду, – она выставила вперёд острый подбородок. – План создания ещё одной гениальной модели общества. Такую, что даст еще больше энергии. Недальновидную и грозящую бедами в дальней перспективе. Ты ведешь себя как тактик, Стратег.

Тихие аплодисменты.

– Сколько экспрессии. Тронут. И ты даже веришь, что это и есть правда. Об этом я и говорил…

…Передо мной – вращающийся столик, какой ставят в курительных. На столике – шахматная доска. Все фигуры – белые.

Сверху светят две лампы, окрашивая фигуры в кроваво-красный и серовато-синий цвет.

– Сыграем, старший детектив, – сказал хозяин. – Вот вам детективная задача.

Он передвинул пешку – развернул столик. Лампы мигнули. Цвета фигур сменились на кислотно-зеленый и розовый.

– Кто победит?

Я двигаю коня. Столик разворачивается. Свет мерцает – и фиолетовые противостоят желтым.

– Таковы правила, – пожимает плечами Стратег. – Сколько ни ходи, игрок один и тот же, а цвета фигур меняются. Кто побеждает?

– Смерть, – шепчу.

– Такой мир мы построили. Такой мир предлагает ваша со-то-ва-рищ. Вы его хотите?

…Вселенная вновь меняется. Но я успеваю замедлиться на мгновение. Почувствовать кого-то тянущегося ко мне издалека.

«Он так всегда, – шепчет знакомый голос. – Борись!»

Мы стоим на крыше. Звездный свет серебрит усы Стратега.

– Посмотрите, – он поднимает руку. – Не мне вам рассказывать, что творится на этих улицах. Порок. Преступления. Нищета. Готовность нарушать закон ради шкурных интересов. Извращения всех мастей. Отсутствие принципов и чести. Неужели вам это нравится?

Молчу. Он прав.

– Всё может быть иначе, – Стратег смотрит в небеса. – Отсюда и до родной земли барышни Син могла бы простираться единая страна. Могучая. Сильная. Упорядоченная. Спокойная. Где каждый был бы каждому братом. А в высь устремились бы аппараты Королёва и Циолковского. Сначала – в небо. Потом – к звёздам. И те тоже стали бы нашими.

На небе вдруг появилось солнце. По солнцу поползли пятна. Сперва немногочисленные, они множились, играли в догонялки, распухали шанкрами.

– Смешно считать, товарищ Рудольфи, что Земля вечна. Или даже Солнце. А как же люди, товарищ Рудольфи? Отвечу. Нынешнее человечество остановилось в развитии. Вот истинная причина этого маленького переворота. Страны смогут отправиться туда, куда не дано городам, и купить роду людскому вечность. Нельзя держать яйца в одной корзине, на Земле. Выживание человечества – приоритет, согласны?

– «И возводит Его дьявол на весьма высокую гору»… Я – не Он, я слаб и, может, не отказался бы от царств, но вы забываете о цене.

– Какой цене? – он действительно не видит, чем приходится платить.

– Кровь. Нельзя оплачивать одним пороком избавление от других. Чужой кровью – свою вечность. Вы создали один «земной рай», разочаровались, и почему-то считаете, что новый будет лучше и целесообразнее. Но если от вас пахнет серой, «Эдем» тоже будет пованивать. Короче, ты, хрен с горы, банальный уголовник.

Слова – как удары клинком.

Мир рассыпался на куски. Мы стояли в том же дворе. Прошло не больше секунды. Я почувствовал реальность происходящего.

– Суеверие и чистоплюйство, – сообщил Стратег. – Не разбив яиц, омлета не приготовить. Вы, кажется, уважаете творения Игнатия Лойолы? Он знал лучше меня: «Цель оправдывает средства».

– Тогда, возможно, он был тобой. Агнесса! – время разговоров прошло.

Мы рванулись вперёд. Стратег поднял руку, в которой неведомо как оказался пистолет. Зрачок дула смотрел мне в лицо.

Все произошло одновременно. Фигура Агнессы расплылась. Из ствола вырвалось пламя. Тело девушки упало передо мной.

Не поднялось.

Как это?

– Даже реакционная религиозность может быть полезна, – сообщает Стратег. – Особенно если переплавить кресты в пули. А вы думали, молодой человек, я с вами танцевать буду? Стар уже.

– Вот теперь, сволочь, тебе точно звездец, – процедил я.

Он выстрелил – но я уже был туманом, ветром, копьем звездного света, бичом стегающим. Он закричал, когда нож впервые коснулся плоти. Он ударил – но я обратился тенью на стене, запахом осенней листвы и яблочного самогона.

Он замолчал, когда за ударом клинка пришли слова молитвы. Не о победе. О душе девушки, которая не хотела быть монстром, пожертвовавшей вечностью ради меня-глупца – и это убивало его вернее всего.

– Как? – кричал он, путаясь в снежном вихре, которым я стал.

Каждая снежинка терзала его.

Я не ответил. Просто ударил.

Прошло три удара сердца. Великий Стратег вспыхнул – и обратился в прах.

Где-то завыла сирена, а тело моё повалилось на траву. Было больно. И, впервые за несколько дней – по-настоящему страшно.

– Жив?

– Агнесса?

Стало страшнее. Нужно было уходить. Мы расплылись туманом – и понеслись за свежим ветром.

 

8

На горизонте виднелась тяжелая черная туча, нависшая над Матрегой. Там лил дождь. Мы устало сидели на берегу среди серых скал.

Здесь небо было чистым и блеклым.

– Я слышала о таких пулях. Верная смерть. Не рассказывала, потому что… Сам понимаешь, – задумчиво проговорила Агнесса, нет, Син Э Гён, чертя что-то веточкой на песке. На плече её красовалась неаккуратная повязка. – Значит, врут? Ничего нет?

Волны бились о скалы.

– Есть ещё один вариант, – тихо сказал я в ответ. – Ты не думала, что тебя в итоге не отвергли?

Она задумчиво кивнула.

Тело болело. На душе скребли кошки.

– Но что произошло с тобой? – спросила она. – Не понимаю.

– Твой любимый святой Игнатий был не менее великий стратег, чем наш знакомый. Цель у него оправдывала средства. Не знаю насчет благословения Богоматери, но обычному человеку самому по себе не победить таких, как ты. Нужно было дать силу тому, в чьих руках будет оружие. Создатель клинка знал только два способа. И он дал к ним доступ, как сумел. Этим ножом мне довелось прикончить шестнадцать гадов и Великого Стратега. Грубый, неэффективный способ питаться. Ты сама говорила. А ещё мы восстановили против себя целый город. Антагонизм – энергоемкая штука. С ним не нужно даже убивать, про это ты тоже рассказывала. Стратегу было не выдержать. А тут еще и молитва…

– Ты теперь?…

– Такой же, как ты. Да, – улыбнулся ей.

Я откинулся назад. Посмотрел в блеклую синеву. На искорки стратостатов. Заныло сердце. Полетят ли там когда-нибудь аппараты Королёва, разнося человечество по Вселенной?

Пусть не сейчас, а через сотню или тысячу лет?

Нам предоставили два зла на выбор, не рассказав, какое из них меньшее. Единственное обоснование ответа – отсутствие кровопролития. Но сколько людей погибает в сотнях войн, что идут по всей Земле? Не больше ли? А сколько бы приняло смерть в «государстве», построенном теми, кто питается борьбой?

Устал.

Ничего. Скоро отдых. Осталось всего одно дело.

Пальцы крепко ухватили рукоять. Удар. Я постарался вогнать нож себе поближе к сердцу.

Не больно. Странно.

– Прости, – сказал Агнессе. – Если средства нужно оправдывать – к лешему такие средства.

Она закричала.

Смерть, где твоё жало, когда оно так нужно? Вот он я, ещё хохмлю!

Посмотрел вниз. Ударил ещё и ещё. Хоть бы хны. Клинок становился как будто прозрачным, впитываясь в плоть.

Чудо? Свойство оружия? Или я, впитавший отравленную силу Стратега, теперь слишком силён для клинка?

Пока я недоумевал, напарница подбежала ко мне и отвесила хороший пинок по рёбрам.

– Кончай самоубиваться и вставай! Позер! Пафос ходячий! Гордынька до небес! Руки ему чистые подавай! Тебя что, вражду сеять или народ валить кто-то заставит?…

– Стерва, – заключил я. – Стервочка. Ну, держись!..

…Мы стояли, обнявшись, чуть запыхавшиеся. Небо не упало на землю, и мы были рядом.

– Он был настоящий дьявол, – сказала она. – Мы сделали хорошее дело. Заслужили.

– Он был всего лишь человек. И это самое страшное, – процитировал я её. – Но – заслужили. Наверное, – невысказанный вопрос повис в воздухе.

Мы помолчали.

– Всё же мы чудовища. Чуточку, – признала она. – Но в наших силах не перестать быть людьми. Это лучше смерти.

– Звучит как план на ближайшую вечность.

И это он и был.

 

Григорий Елисеев

Точка слома

В Париже было тепло и солнечно. На бескрайнем голубом небе – ни единого облачка, а сквозь прогретый воздух можно увидеть почти весь город. От покатых крыш Монмартра и до Елисейских полей, от Лувра и до закрытого строительными лесами железного каркаса Эйфелевой башни – будущего символа страны.

Впрочем, стоящему у окна человеку было не до любования пейзажами. Одетый в камзол мужчина держал в правой руке футуристического вида стальной кейс, а все его внимание сосредоточилось на шумной толпе внизу.

Парижане заполонили обе стороны широкой улицы, сгрудившись у выставленного жандармами ограждения, жестикулируя и громко обсуждая предстоящий парад. На фасадах домов были попеременно развешены трепещущие на ветру яркие флаги, что складывались в непростую мозаику геополитических реалий эпохи. Орлы и полосы, звезды и драконы, кресты и полумесяцы. Державы-победительницы праздновали окончание самой кровопролитной войны в истории. Войны, порожденной безумными фанатиками, начитавшимися теократических опусов Эмилио Обрегона о философии духа и превосходстве «духовно сильных народов» над остальными. Войны, победа в которой должна была стать началом новой эпохи мира и процветания для всего человечества.

Мужчина у окна горько усмехнулся. В отличие от собравшихся внизу, он был обременен проклятьем знания и прекрасно представлял себе, что именно ждет человечество в этой новой «прекрасной» эпохе железа и пара. Вернее, будет ждать, если он не произведет сегодня выстрел.

Грянул оркестр, и над площадью прокатились восторженные крики полные ликования. Человек поставил кейс на подоконник и положил пальцы на сенсорные панели замков. Отпечатки совпали с внесенными в базу данных, и с мягким шипением крышка приподнялась.

Все было продумано до мелочей и отрепетировано десятки раз. Человек знал ход парада наизусть и мог повторить все, что от него требовалось с закрытыми глазами. Сначала пройдут пешие колонны, затем легкая техника. Это даст ему время, чтобы смонтировать винтовку.

Мужчина принялся вытаскивать вложенные в поролон детали. Приклад, оптика, блок питания, плазменные заряды. Пальцы привычно скользили по холодному пластику, воспроизводя отточенный алгоритм. Щелчки входящих друг в друга пазов сливались с тяжелой поступью солдат, идущих по мостовой, и казалось, инструмент справедливого возмездия за то, что еще не совершилось, складывается абсолютно бесшумно. На мгновение отвлекшись, человек увидел внизу красные плюмажи и блестящие золотом нагрудники гренадеров Российской империи. Системы реактивного огня на плече каждого бойца украшал свисающий с креплений стяг с двуглавым орлом. Солдаты чеканили шаг так же верно, как до этого прошагали половину Европы. И как им еще не раз придется прошагать, если его выстрел окажется неудачным.

Следом с площади уже выходили Австрийские Fußsoldaten. Идущие впереди каждого отделения знаменосцы несли флаги империи с высоким древком, и над каждым парили Cherubs: увешанные лавровыми венками летающие механизмы, несшие смерть на полях сражений прошедшей войны.

Последняя деталь легла в предназначенное ей место, и человек принялся навинчивать гаситель вспышки. Плазменное оружие стреляло почти бесшумно, но очень ярко, и если он не хотел привлечь внимание всей военной мощи величайших держав эпохи к одному единственному окну, то нужны были меры предосторожности.

Пехоту тем временем сменили неповоротливые железные конструкции, пускающие из труб клубы дыма и щелкающие поршневыми сочленениями. Четырёхпалые огневые точки, похожие на стальных пауков. Бронированные коробки с гусеницами, ощетинившиеся орудиями. Изящные двуногие французские «кавалеры», которые, казалось, по прихоти пилотов смогли бы исполнить для восторженной публики вальс, и их неповоротливые приземистые немецкие собратья, неспособные к танцу, зато превосходно подавившие британскую береговую оборону.

Человек поднял ружье. Пластик приклада привычно уперся в плечо. Раскрытые сошки прочно встали на растрескавшийся от времени подоконник. Мужчина слегка наклонился вперед и прильнул к оптике. На линзе вспыхнули яркие информационные окошки, рапортующие о скорости ветра, плотности пылевой взвеси в воздухе, уровне прогретости атмосферы и прочих факторах, которые могли бы искривить траекторию луча. Человек лишь раздражено «смахнул» их движением зрачка. Он не промахнется. С такого расстояния нельзя промахнуться.

Вместе с победным ревом горна легкие боевые машины скрылись за поворотом, и на мгновение воцарилась тишина. Но вот над покатыми крышами парижских домов показались густые жирные выхлопы, а пол под ногами задрожал. Приближались гиганты. Гусеничные, колесные, парящие на противо-гравитонах титанические машины, во многом и решившие исход войны.

Мужчина в камзоле приготовился, опустив палец на спусковой крючок. Вот сейчас… Вот еще чуть-чуть…

Впереди колоны ехал открытый самодвижущийся экипаж, казавшийся крошечным на фоне следовавших за ним богов войны, выкованных в металле. Но именно в нем сидели те, чьи решения определяли исход противостояния. Два президента, трое императоров, канцлер, шейх и султан. Правители стран-победительниц. В парадной форме и при всех регалиях. Перекрестье прицела скользнуло на голову русского императора, переместилось на затылок турецкого владыки и, наконец нашло свою цель. Этот человек не был ни политиком, ни стратегом, ни дипломатом. Но колоссальные заслуги дали ему почетное право ехать во время парада вместе с сильными мира сего. Доктор Фон Файербах. Человек ответственный за технологическое превосходство союзников. Седой мужчина в огромных нелепых очках, чья неуемная жажда знаний уже через полгода породит эксперимент, провал которого убьет больше половины населения Европы. Города обратятся в пыль, реки испарятся, плодородные равнины станут иссушенными пустошами, а на месте того, что было Германской конфедерацией, останется гигантский кратер.

Но теперь этого не произойдет. Десятки миллионов не погибнут, и мир изменится… К лучшему! Мужчина задержал дыхание и поймал голову Файербаха в прицел. Ползунок зарядки выстрела быстро заскользил вверх. Еще чуть-чуть и…

Яркий свет затопил линзу оптического прицела, а через мгновение в шею человека уперся холодный металл.

– Брось оружие, – скомандовал за спиной сухой, искаженный динамиком голос.

Приставленный к шее пси-эмиттер взвизгнул, разряжаясь, и человек в камзоле безвольно обмяк. Снайперская винтовка выскользнула из пальцев, и её тут же подхватила рука в черной перчатке.

– Так-то лучше, – произнес все тот же голос, и кто-то силой развернул неудавшегося стрелка.

Перед ним стояли трое в черной униформе. Лица скрыты под безликими зеркальными масками шлемов, на плечах – нашивки в виде песочных часов. У каждого на запястье устройство для персонального перемещения во времени. Оперативники «Контроля». Человек обречено застонал, поняв, что не успел. Агент, державший в руке пси-эммитер, сделал шаг назад.

– Ну что скажешь в свое оправдание? – спросил он, не особо, впрочем, волнуясь об ответе.

Человек решил разыграть последнюю карту, понимая, впрочем, что со спецназом «Контроля» она вряд ли сработает. Нахмурившись, он попытался как можно более грозно – что было не так-то просто с мышцами расслабленными пси-эмиттером – объявить:

– Остановитесь! Вы не имеете права меня задерживать! Я спецпредставитель канцлера! У меня дипломатический иммунитет!

Командир группы захвата покачал головой:

– Варежку закрой, нет у тебя никакого дипломатического иммунитета. Хренов муж жены путешественника во времени. Пакуйте его, ребята.

Двое агентов подхватили человека в камзоле под руки, один пробубнил заученное:

– Вы арестованы за попытку вмешательства в существующий ход истории. Вы имеете право хранить молчание, вы будете возвращены в текущий таймлайн и переданы следствию для дальнейшего разбирательства. Вы…

– Нет, послушайте! Файербаха нельзя оставлять в живых! Миллионы погибнут по его вине! Как вы не понимаете…

Командир отряда повесил на пояс пси-эммитер и выглянул в окно, проводив взглядом экипаж с главами государств.

– Не нам это решать, – сухо произнес он, закрывая ставни. – Никто не имеет права вмешиваться в текущий порядок вещей. История уже свершилась, и если мы позволим себе менять ее, начнется хаос. Нужно принять прошлое и смотреть в будущее.

Агент махнул рукой, давая сигнал к возвращению. Бойцы провернули циферблаты на запястьях. Точно такое же устройство, встроенное в наручники арестованного стрелка, сдвинулось синхронно с ними.

Никто в восторженной толпе внизу, занятой яркими мундирами и начищенными до блеска орудиями войны, не заметил вспышки, сверкнувшей в чердачном окне одного из домов.

* * *

После хроно-скачка Вадима всегда мутило. Мешанина цветов и запахов, кружащихся словно в калейдоскопе, и чувство, что твое тело бесконечно растягивается через время и пространство были опытом не для слабонервных. Особенно после баек в учебке об оперативниках, у которых сломались устройства для перехода во время сдвига. «Тело в восемнадцатом веке, ноги остались в Колизее, а башка впечаталась в борт пассажирского лайнера над Атлантикой…», – красочно рассказывал тогда инструктор по технике безопасности. Впрочем, то, что Вадима, с его опытом, лишь слегка подташнивало, было еще хорошо. Большинство молодых агентов откровенно блевало по углам после первого же тренировочного захода.

Вадим обернулся на Бориса, который с невозмутимо держал поникшего человека в камзоле. Вот уж кто был действительно «человек из стали». Мало того, что на задания он брал рельсотрон чуть ли не с него самого размером, так еще и никогда не ощущал дискомфорта после перехода.

Вадим глубоко вдохнул, стараясь унять мелкую дрожь и успокоить сердце. Когда это, не без труда, наконец, удалось, агент поправил пояс с пси-эммитером и огляделся по сторонам. Скорее по привычке, чем ожидая увидеть что-то новое.

Отряд стоял внутри большого куба, обшитого по стенам листами клепаного железа. Наверху в дальней стене была сделана прорезь, закрытая бронеставнями – за ней располагался пост управления прыжковой камерой. На медленно проворачивающейся под потолком центрифуге плясали коронные разряды, где-то в глубине под полом постепенно затихал громадный механизм.

– Все прошли нормально? – осведомился Вадим, обернувшись на подчиненных.

Борис доложился по уставу. Николай не отвечал. Молодой оперативник стоял, сняв шлем и согнувшись по полам.

– Оу… Придется вызывать уборщиков, – усмехнулся Борис.

Вадим подойдя ближе, хлопнул парня по спине и наклонился рядом.

– Ну, с почином тебя… агент, – объявил он и ободряюще кивнул.

Николай поднял мутный взгляд, на его губе повисла длинная капля слюны.

– Шеф? Я сплоховал, да? – с трудом выдавил он.

Вадим посмотрел на лужу рвоты на полу и пожал плечами.

– Кровищи нет, так что для первого раза неплохо. Не боись, со временем привыкнешь.

Мужчина улыбнулся и, распрямившись, показал бронеставням большой палец. Секунду ничего не происходило, а затем раздался скрежет, и тяжелые двойные створки, очерченные предупреждающей желто-черной змейкой, поползли в стороны. За ними оказался длинный ярко освещенный коридор, посреди которого уже стояли две темные фигуры.

– О, а это за тобой, красавчег, – сообщил Борис, встряхнув человека в камзоле.

Фигуры синхронно шагнули в зал. Одинаковые словно братья-близнецы, одетые в строгие костюмы и темные очки, андроиды-следователи «Контроля» были мрачны, молчаливы и источали почти физическое ощущение обреченности.

– Оперативная группа номер… К-Д-двести двадцать один. Благодарим вас за ваши усилия. Прошу вас передать нам подозреваемого для дальнейших следственных мероприятий.

– Он весь ваш, – объявил Вадим и кивнул Борису.

Агент легонько толкнул человека в камзоле вперед, уже пришедший в себя Николай передал второму андроиду снайперскую винтовку и кейс.

– Аргент-девять, производство Нео-Даймонд-Солюшонс… – опознал оружие следователь, и лицевая мимика робота сымитировала удивление. – Похоже, у нас к вам будет много вопросов, уважаемый…

Его напарник в этот миг защелкнул за спиной арестованного уже обычные полицейские наручники с трекером и электрошоком, вернув дорогую игрушку для хроно-скачков Борису.

После этого, не прощаясь, следователи зашагали прочь из камеры, ведя перед собой поникшего человека в камзоле. Казалось, незадачливый стрелок вот-вот разрыдается.

Оперативники молча проводили их взглядами.

– Только меня напрягает, что «Контроль» использует этих гуттаперчевых гавриков, чтобы вести дела, но по времени швыряет нас с вами, живых человеков? – поинтересовался Борис, закидывая на плечо рельсотрон, и с усталым вздохом разблокировал замки шлема.

– Ну, во-первых, не забывай, сколько такие «гаврики» стоят, – хмыкнул Вадим, снимая перчатки и растирая лицо, – в отличие, кстати, от нас с тобой. Ну а, во-вторых, ты же и сам прекрасно знаешь, что кремниевые мозги идут в разнос при возвращении. Туда можно, а назад все – кранты. Только дым из ушей валит.

– Как будто у нас он не валит, – проворчал Борис и первым шагнул в коридор.

* * *

Небо над городом было низким и черным, вершины далеких небоскребов терялись в хмурых облаках. Густые тучи, подсвеченные лучами прожекторов, изливались бесконечным дождем. В потоках грязной воды утопал огромный город – не менее мрачный, чем небо над ним. Повсюду сверкала бьющая по глазам неоновая реклама, длинные линии автострад и надземных монорельсовых дорог напоминали яркие нити посреди геометрически корректных кварталов. Кое-где темнели извивающиеся каналы и закатанные в бетонные набережные реки – единственное, что портило идеальную симметрию «Территории Москва-Один».

Сквозь тучи пробился одинокий огонек, помигивающий маячками на крыльях – возможно, пассажирский лайнер, увозящий на отдых тех, кто может себе это позволить. Или же военный транспортник, перегоняющий партию свежих андроидов спецназа на Манчжурско-Синьцзянский фронт. Солдаты Китайской империи жали пан-арабистских террористов из свободного государства Синьцзян снизу, а войска Российской директории держали границу, не давая им сбежать. Молот и наковальня в действии.

Вадим проводил самолет взглядом и посмотрел на собственное отражение в покрытом дождевыми каплями стекле.

Развалина. Вот первое слово, которое приходило на ум. Прыжки через время и пространство не были безобидным развлечением даже для подготовленного человека, и в свои сорок с небольшим мужчина выглядел на все семьдесят. Садилось сердце, увеличивался риск инсульта, закупоривались сосуды. Печень, почки и легкие Вадиму уже заменяла дорогостоящая аугметика. Лицо стало бледным, а глаза – красными от недосыпа. Через одну «ходку» его отправят на заслуженный полугодовой отпуск. Куда подальше от глаз пугливых новичков и, что важнее, от дрон-камер вездесущих журналистов. Руководство «Контроля» предпочитало не афишировать неприглядные стороны своей работы и не показывать, что именно происходит с теми, благодаря кому все люди на Земле могут спать спокойно, будучи уверенными, что поутру не проснутся в новом мире с перекроенными картами и невесть откуда взявшимися странами.

Вадим обернулся и взглянул на висящий над дверью раздевалки экран с картой мира. Красными огоньками мигали точки прорыва временной линии. Рядом с каждой висела дополнительная панель с основной информацией: дата, место, причина. Каждой занималась оперативная группа. Дягтерев предотвращал покушение на членов Совета Федерации, объявляющих референдум о создании директории. Хирошими отправили проследить, чтобы рука японского зенитчика не дрогнула и американский B-двадцать девять с атомной бомбой на борту упал в океан. Аннадейлу поручили удостовериться, что взрывчатка, заложенная Штауфенбергом, убьет Гитлера, несмотря на все усилия неонацистов. Попытки «корректировок» истории регулярно возникали здесь и там. Именно предотвращением подобных «инцидентов» и занимался «Контроль». Задачей оперативной бригады было прыгнуть в точку разрыва временной линии на несколько минут раньше и предотвратить перемены, прежде чем запущенная ими волна парадоксов перекроит дальнейшую историю. Это всегда была игра наперегонки со временем, но последние двадцать с небольшим лет «Контроль» справлялся. По крайней мере, Вадим хотел так думать, потому что, как объясняли инструктора в учебке: «Если облажаетесь, то и глазом моргнуть не успеете, как окажетесь в каком-нибудь всепланетарном государстве техно-ацтеков и будете думать, что всю жизнь были каким-нибудь вождем Руку-Дергать, а от старых воспоминаний останутся лишь дурные сны».

Вадим поморщился. Были у него такие сны. У всех были. Психиатр при базе, впрочем, говорил, что беспокоиться не о чем, сны и сны. А затем строчил что-то в инфо-блокнот.

Мужчина посмотрел на огромное темное пятно на месте Северной Америки. Там не было никаких мигающих точек, оттуда не приходили сигналы. Мертвая зона. А ведь когда в конце двадцатого века сразу нескольким научным группам по всему миру удалось «раскусить» одну из главных математических загадок столетья: уравнение запутанности Эрхарда Дювалье, никто и не ожидал, что все закончится вот так. После череды экспериментов, это позволило создать рабочий прототип устройства по перемещению в пространстве на неограниченные расстояния, а еще через одиннадцать лет решение парадокса Кузбашева добавило в доступную плоскость и четвертое измерение – время. В итоге давняя мечта фантастов – настоящая машина времени – стала реальностью. Правда реальностью засекреченной и доступной лишь крайне ограниченному кругу людей в погонах и с заоблачными уровнями допусков.

Результат оказался нелицеприятный, поскольку государства тут же принялись использовать вновь открывшиеся возможности для проведения диверсий и спецопераций против «стратегических партнеров». Поначалу все было довольно спокойно и хроноспецназу различных держав удавалось предотвращать козни оперативников других стран. Ну или, по крайней мере, Вадим и все человечество так считало, поскольку теоретически память об измененных событиях прошлого стиралась волной парадоксов.

Но затем в один роковой день посреди Соединенных Штатов Америки вспыхнуло оранжевое зарево, прокатившееся в обе стороны от Скалистых гор, выжигая города и обращая в пепел леса и равнины. Уже много позже стало известно, что американские ученые попытались воссоздать «Печь Файербаха» – тот самый печально известный реактор, взрыв которого убил миллионы людей в Европе в начале двадцатого века – вместо того, чтобы стать источником неограниченной и бесплатной энергии для всего человечества.

Причина нового взрыва так и осталась тайной. Вызвала ли его роковая ошибка в расчетах, был ли реактор априори не работоспособен или же имела место диверсия? Ответ на этот вопрос для людей, живущих на плавучих городах-государствах вдоль западного и восточного побережья бывшего США, как и для кочевников, колесящих по выжженным равнинам, в общем-то, был не настолько важен. Однако помимо взрыва ректора, в тот же день произошло еще одно событие, затмившее, по своей значимости даже гибель сверхдержавы. Уничтожение Америки совпало с выкладкой в сеть на сайте Викиликс чертежей машины времени, и теперь каждый, имея достаточно желания и ресурсов, мог в собственном гараже создать персональное устройство для перемещения во времени. Мир оказался на пороге хаоса, когда неконтролируемые прыжки в прошлое и каждодневные изменения истории могли стать обыденностью. Напуганные подобной перспективой страны-члены ООН подписали соглашение о создании «Контроля» – международной организации, целью которой было предотвращение вторжений в ход истории и сохранение текущей временной линии в целости и сохранности. Вместе с тем, ведущие державы обязались прекратить использование собственных подобных устройств и передали их новообразованному «Контролю». Однако загнать джинна в бутылку было невозможно, и хотя человечество избежало угрозы тотальной хроновойны, хроноспецоперации и хронотерроризм оказались новой реальностью, а единственным препятствием на пути у хаоса временных катаклизмов стал «Контроль» и его оперативники.

Из размышлений Вадима вырвал сигнал тревоги и еще одна красная пульсирующая точка, вспыхнувшая на карте мира. На этот раз – в Южной Америке. Секунду спустя вставленный в ухо наушник ожил, и в нем раздался голос полковника Кантемирова – руководителя оперативно-тактического отдела:

– Макаров, ты и твои ребята еще не разоблачились?

– Никак нет. Что там? – откликнулся Вадим, разворачиваясь к шкафчику.

Прыгать еще раз не хотелось, и боль в спине дала об этом знать так, что агент закашлял.

– Кто-то ликвидировал Эмилио Обрегона. Группа Густаса сейчас на другом задании, спасает Кортеса от отравленного дротика, вы единственные вернувшиеся. Дежурные, конечно, уже обкачиваются стимпаками для прыжка и скоро будут готовы, но сами понимаете… Время, – Кантемиров хмыкнул, – в нашей работе самый ценный ресурс. И разбрасываться им, когда есть уже экипированная и обработанная медиками группа, смысла нет. Так что – идете вы. Все имеющиеся данные скинем через секунду. Как понял?

– Принято, штаб. Направляемся к прыжковой камере, – вздохнул Вадим и, взмахнув рукой, дал сигнал Борису с Николаем.

Затем покачал головой, снимая с полки шлем. Свет потолочных ламп отразился в потертом забрале. Макаров точно мог сказать, где и когда получил каждую царапину. Перед отпуском надо будет сдать скафандр ремонтникам, а пока и так сойдет. Агент вновь обернулся на карту мира. Обычно Эмилио Обрегона, которого пытались убить чуть ли ни по семь раз на дню, спасали люди Энрике Густаса – уроженца Пан-Бразилии. Все оперативники из его отряда прекрасно владели Португо-спаньо, и потому операции в латинской Америке доставались им. Но раз уж выходцы из городов-фавелл Рио-Сан-Лима отправились вколоть Кортесу противоядие против отравы с наноботами, чтобы тот смог умереть там, где ему и положено – на подступах к Эльдорадо, а не в Богом забытой лесной глуши, то действовать придется Вадиму и его группе. Невзирая на боль, усталость и то, что еще один хроноскачок после столь короткого перерыва может вызвать коллапс организма и быструю смерть. Ведь это ради блага всего человечества, да?

* * *

Как только разноцветная круговерть пространственно-временного скачка исчезла, по глазам резанул яркий свет. Вадим поморщился и заморгал, через мгновение фильтры в линзах шлема подстроились, и картинка затемнилась. Все еще чувствуя во рту горьковатый привкус металла после перехода, Макаров оглянулся по сторонам. Он вместе с Борисом и Николаем, которого опять рвало, стоял в густых зарослях тростника на склоне холма. Позади них вверх уходила петляющая тропинка, заканчиваясь у старого флагштока на вершине. На стальной мачте развивался выцветший зелено-желтый флаг и крутился флюгер Вильда. Внизу посреди выгоревшей на солнце травы возвышалось длинное одноэтажное строение с жестяной крышей. С восточной стороны его венчала небольшая башенка с колоколом и крестом. Во дворе стояли ржавые качели, песочница и низкая горка. В сухой пыли бегали и весело орали вооруженные палками дети, раздавался смех и голоса на непонятном Вадиму языке.

– Шеф? Это ведь не то о чем я думаю? – осведомился Борис, вставший рядом и приложивший ладонь козырьком ко лбу.

– Увы, то самое, – кивнул Вадим и покачал головой, – Сельская школа Сан-Алестино. В одном ее классе сейчас грызет гранит науки Эмилио Обрегон.

– Или бегает с палкой по двору… – Борис указал на детей.

Макаров ничего не ответил и, отвернувшись, нажал на закрепленный на запястье браслет. В жарком воздухе вспыхнул и задрожал голографический экран.

– Касий? Где конкретно была точка прорыва? – спросил оперативник, открывая карту местности.

Через мгновение в наушнике раздался голос встроенного в костюм ИскИна – тактического оператора:

– На вершине холма, на котором вы стоите, агент. «Контроль» не смог высадить вас ближе из-за краткосрочных темпоральных искажений, вызванных перемещением неизвестных.

На мониторе вспыхнула алая отметка, от которой во все стороны расходились волны такого же цвета. Рядом мигал таймер, отсчитывающий оставшееся время до события, которое исказило таймлайн. Вернее, еще только исказит его.

– Принято, – вздохнул Вадим и махнул подчиненным. – Расклад стандартный. Поднимаемся, пакуем несостоявшихся детоубийц и возвращаемся домой к ужину. Если будут проблемы, кладите их из летального. Нам слишком мало платят, чтобы сюсюкать с теми, из-за кого пришлось летать в прошлое дважды за день…

* * *

Каждый шаг выбивал из-под ног пыль и песок, оставляя на сухой земле отчетливые отпечатки подошв. Вадим шел первым, раздвигая широкие банановые листья свободной рукой и держа в другой наготове шоковый пистолет. Верный пси-эммитер висел на поясе – вряд ли их высадка осталась незамеченной для противников. Борис пыхтел позади, таща на плече рельсотрон, а замыкал отряд Николай с акустической винтовкой. Тропинка извивалась между густыми зарослями, доходящими до головы, и высушенными, растрескавшимися от времени валунами. В густой траве было легко потеряться, и только маячивший впереди флагшток оставался надежным ориентиром.

– В броне на сорокоградусной жаре… переть в гору… чтобы спасти Эмилио Обрегона. Да вы шутите… – ворчал себе под нос Борис. – Э-эх… По-моему, я выбрал не ту работу…

Компенсирующие системы скафандра не спасали от палящего зноя, и Вадим, как и стрелок, обливался потом.

– Да ладно, сколько раз мы спасли Гитлера, чтобы таймлайн не разрушился? – пробормотал Вадим, не отрывая взгляда от красной точки на дисплее. – Ты лично раз десять переставлял обратно первую бомбу Штауфенберга…

– Ну ты сравнил конечно… – Борис тяжело вздохнул и перекинул рельсотрон на другое плечо. – Одно дело спасать мелкого германского диктатора и другое – самого Обрегона! Я теперь буду параноить, что тоже приложил руки ко всем тем убийствам, что совершили начитавшиеся его текстов фанатики и психи. Включая, кстати, и Гитлера, и Вауфильса.

– Такая уж работа, – пожал плечами Вадим, – не хотел угрызений совести, шел бы в садоводы.

– О чем вы там? – подал голос Николай. – Что-то важное?

– О том, что когда доживешь на этой службе до наших седин, тебя загрызет совесть за все, что ты сделал, а вернее, не сделал только ради того, чтобы история шла своим чередом, – откликнулся Борис, – готовься к жестким Панамским флешбэкам и постравма…

– Тихо! – прервал их Вадим, подняв руку с раскрытой ладонью, – Я их вижу на сканнере.

– Тоже, – через мгновение подтвердил посерьезневший Борис, – Командуй, шеф.

Макаров еще раз скосил глаза на сенсор. Три засветки впереди никуда не желали исчезать. Облизнув пересохшие губы, Вадим осторожно просунул ствол пистолета между толстыми стеблями сухостоя и осмотрелся. У подножия огороженного флагштока располагалась плоская вытоптанная площадка. В ее центре было установлено самодельное кострище и пара скамеек. С дальней стороны смотровая точка резко обрывалась, и оттуда открывался вид на раскинувшуюся внизу деревню и далекие холмы на востоке. Система скафандра не ошиблась: на обзорном пункте было три человека. Один стоял у самого края, опершись на колено и внимательно изучал долину через громоздкого вида бинокль, а двое товарищей, вооруженных автоматическим оружием футуристического дизайна, нервно оглядывались по сторонам. Но самой странной деталью оказалась их одежда. На убийцах Обрегона были такие же скафандры с зеркальными шлемами, как и на Макарове и его людях. Более того на запястье каждого поблескивал хроноскоп именно той модели, которую использовали для перемещения во времени агенты «Контроля».

– Шеф? – Борис оглянулся на Вадима. – Я глаза мылю или…

– Нет, я вижу то же, что и ты, – подтвердил Макаров, сканирую через мультиспектор противников. – И мне это все ой как не нравится.

– Командир? Это наши? – Николай неуверенно опустил винтовку.

– Хрена с два «наши» – проворчал Борис, – наши бы не стали мочить Обрегона. Или как-то еще насиловать таймлайн.

– И то верно, – Вадим приблизил нашивку на плече одного бойца: глаз в треугольнике, – Значит так, работаем быстро и жестко, хотя бы одного берем живым. Пусть штаб разбирается, кто это вообще такие. Очень надеюсь, что не те, о ком я думаю.

– «Контроль» из другой временной линии, хм-м-м? – Борис щелкнул переключателем на рельсотроне, и стволы, провернувшись, собрались в один большой. – Не люблю этих ребят.

– Их никто не любит, – сообщил Вадим, беря в другую руку пси-эмиттер, – Как, впрочем, и нас.

И, захрустев сухими ветками, Макаров сделал шаг наружу из кустов. Бойцы с автоматами обернулись на звук, вскидывая оружие, но, увидев скафандр для хроноскачков, на мгновение замешкались. Лишь на мгновение, но и этого хватило.

Вадим спустил курок. Над смотровой площадкой раздался пронзительный треск, ствол шокового пистолета полыхнул коронным разрядом, и первый автоматчик рухнул в пыль, сотрясаясь в конвульсиях и нелепо загребая руками и ногами. Его товарищ успел навести на Макарова прицел – алая точка ЛЦУ вспыхнула на груди агента – но надавить на спуск не смог. Ярко-красная пылающая линия, от которой стало больно глазам, пролегла от кустов и дальше в долину, постепенно рассеиваясь в воздухе. Боец в черном скафандре пошатнулся и, выронив оружие, упал на колени, после чего распластался на земле. От аккуратного среза на шее поднимался легкий дымок, сопровождаемый запахом паленой плоти. Выстрел из рельсотрона Бориса начисто срезал врагу голову, испарив ее на атомы пятью тысячами градусов Цельсия лазерного луча.

Третий противник, казалось, вообще не слышал происходящего вокруг, продолжая упорно смотреть вниз через бинокль. Макаров сорвался с места, на ходу отпихнул ногой автомат первого бойца, затихшего в пыли, и приставил пистолет к затылку «наблюдателя».

– Руки за голову, на колени! – гаркнул Вадим.

Противник не шелохнулся. И только сейчас агент понял, что именно держал в руках третий враг.

– Твою же мать, – с чувством произнес Макаров.

Человек в скафандре медленно опустил «бинокль», оказавшийся оптической системой наведения, и обернулся на Вадима. В зеркальном забрале шлема отразился Макаров с шоковым пистолетом в руке, выглядящий крошечным и незначительным. Из динамиков скафандра раздался каркающий смех.

– Назад! Все назад! Отойти от края! – закричал Вадим, понимая, что уже поздно.

С пронзительным свистом с неба пролегла белая линия дымного следа. За ней – еще одна. И еще. Оглушительный грохот сотряс долину, когда ракеты поразили цель. Деревня внизу исчезла в огненном шторме, кирпичные и деревянные дома разлетелись вдребезги, словно были сделаны из фанеры. На краткий миг Вадим успел различить темный силуэт сельской школы, четко очерченный на фоне огненного вала, а затем оптика шлема затенила картинку, и система обрубила звук, чтобы уберечь зрение и слух агента. В абсолютной тишине ударная волна подняла Вадима и, выбив из рук оружие, отшвырнула спиной на ограждение флагштока. Мягкая подкладка частично скомпенсировала удар затылком о металлический столб, спася от сотрясения, но Макаров все равно потерял сознание.

* * *

Алексей Сергеевич Кантемиров устало вздохнул и потер переносицу. День был долгим, безумным и выматывающим. Как, впрочем, и любой другой, самый обычный рабочий день в «Контроле». Сначала японцы в очередной раз пытались выкрасть динозавра из доисторической эпохи для научных опытов. Потом какой-то деятель с винтовкой одной из ведущих оружейных корпораций порывался грохнуть фон Файербаха. Следом чрезмерно патриотичные французские оперативники возжелали не допустить свержения де Голля во время студенческих беспорядков. И вот теперь пришлось бросить обратно во временной водоворот только что вернувшегося с задания Макарова с его ребятами, потому что кто-то изволил выпилить из таймлайна Эмилио Обрегона.

– Ну что за жизнь… – мрачно протянул Кантемиров, окидывая взглядом раскинувшийся перед ним пост тактического контроля.

Вниз от командной кафедры полукругом расходились каскады компьютерных терминалов, обращенные в сторону дальней стены. На ней на громадном мониторе отображалась карта мира с информацией о текущих операциях и точках слома временной линии.

Почти за каждым пультом или голографическим экраном стояли и сидели операторы в форменных рубашках. В их задачу входило мониторить временную линию, выискивать всплески и аномалии и при необходимости посылать в прошлое агентов для устранения угроз существующей истории. Поддерживать прямой двусторонний контакт с отправленными через пространство и время отрядами они – увы – не могли, поэтому всю оперативную информацию бойцы получали на месте от встроенных в броню тактических искинов. Недостаточно сложных, чтобы сгореть при прыжке через темпоральный коридор, но достаточно самостоятельных в оценках, чтобы хотя как-то попытаться заменить живого оператора из штаба.

Алексей Сергеевич отпил из чашки крепкий, но остывший кофе и скривился.

– Какая гадость, – пробормотал он.

Сейчас бы сидеть дома, смотреть телевизор… А не вот это все.

– Ситуация успешно разрешена! – вырвал Кантемирова из размышлений голос оператора. – Оперативная команда Васнецова сумела предотвратить…

А затем из динамиков раздался вой сирен, и контрольный пост затопило тревожное сияние красных ламп. Алексей Сергеевич раздраженно вздохнул и отставил в сторону кофе.

– Что на этот раз? – осведомился он, глядя на экран с пылающей надписью «Тревога второго уровня» и бегущими строчками данных.

Через мгновение посыпались отчеты:

– Мощный темпоральный всплеск! Сигнатура параболическая! Продолжает расти!

Перед Кантемировым вспыхнули дополнительные голографические мониторы, но он лишь раздраженно сдвинул их в сторону: сейчас ему нужна была информация, а не связь с руководством.

– В чем причина аномалии?

– Выясняю… Так, есть данные! Одномоментная смерть Эмилио Обрегона и еще семи десятков жителей его родной деревни! Запущена волна парадоксов. Изменения лавинообразные, защитные протоколы игнорируются…

Кантемиров выругался. Только этого не хватало.

– Какого черта! Мы же послали туда Макарова с командой! С ними есть связь?

– Никак нет! Жизненные показатели также не считываются! – откликнулась оператор, глядящая на монитор с нитевидными линиями пульсами и надписью «Сигнал потерян».

– Проклятье! – Алексей Сергеевич втянул сквозь зубы воздух, – Ладно, поднимайте дежурных! Пусть прыгают и все там…

Еще один звуковой сигнал раздался из динамиков, в этот раз еще более страшный и резкий.

– Не успеем… – выдохнул оператор.

Алексей Сергеевич и сам это видел. На экране поверх всех остальных окон повис таймер. Над ним пульсировала красная надпись: «До удара волны парадоксов осталось…». И там не было ни минут, ни даже секунд. Только обнулившийся счетчик миллисекунд. Затем экран треснул и разлетелся вдребезги. Осколки повисли в воздухе.

Кантемиров почувствовал во всем теле странную, неестественную легкость. Как будто он вот-вот оторвется от пола. Звуки исчезли. Пропал рев сирен, гул вентиляторов, крики операторов. Алексей Сергеевич с трудом скосил глаза вбок и увидел, что его рука, которую он поднимал, чтобы заслониться от взрыва, стала полупрозрачной. А еще через мгновение она начала растворяться, как если бы ее стирали невидимым ластиком. Боли не было, сознание медленно проваливалось в бездонный колодец. Кантемиров успел различить, как оброненная им чашка с кофе рассыпалась в пыль, закружившуюся в воздухе. Сидевшие и стоявшие внизу операторы тускнели, словно старые фотографии, становясь черно-белыми и тая на глазах. Алексей Сергеевич попытался пошевелить губами, что-то сказать, и не смог. Он уже почти не помнил своего имени. Реальность сузилась до далекой крошечной точки, за которую тщетно старалось уцепиться гаснущее сознание, для того чтобы… чтобы… что…

* * *

Вадим с трудом разлепил веки, но остался в темноте. Несколько раз моргнул, силясь подняться, и не смог. Тело словно набили ватой.

– Проверка систем жизнеобеспечения, – прошептал Макаров и закашлялся.

Скафандр ответил вялым треском, но на мгновение внутренности шлема осветились вспышкой включившегося и тут же погасшего монитора состояния. В неровном свете Вадим успел различить широкую трещину, расколовшую надвое расположенный перед глазами экран.

– Понятно… – выдохнул агент и облизал пересохшие губы. – Аварийное восстановление настроек. Сброс до точки пять-два-семь.

В этот раз свет горел дольше. По разбитому монитору, искривляясь во множестве осколков, побежала полоса загрузки. Через мгновение прошла разверстка, и темноту сменило мрачное, затянутое тучами небо. Интерфейс плыл и искажался, но по крайней мере автодок был активен. Вдоль позвоночного столба заработали крошечные иглы, пробуждающие нервную систему. Когда Вадим потерял сознание, компьютер скафандра ввел его тело в своеобразную искусственную кому, чтобы избежать смерти от болевого шока на случай серьезных травм. Кантемиров пошевелил пальцами на руках и ногах, проверяя, не сломан ли позвоночник. Обошлось.

Захрипев, Вадим с трудом перевернулся на бок, картинка слегка смазалась, а затем ему предстал край обрыва, из-за которого поднимался густой черный дым.

– Ах ты ж черт… – в памяти агента всплыло все, что с ними произошло.

Вместе с этим окончательно вернулся контроль над телом, а также пришла запоздалая боль от ушибов и ссадин.

Выругавшись, Вадим подтянул под себя ноги и, наконец, сумел подняться. Голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. Затем Макаров почувствовал укол в вену, и по телу растеклось приятное тепло, притупившее боль и несколько прочистившее мозги.

– Фиксирую черепно-мозговую травму средней тяжести, – пробубнил в ухе Касий, – Стимулятор введен. Рекомендую срочно обратиться за квалифицированной медицинской помощью.

– Угу, как только, так сразу, – отмахнулся Вадим, оглядываясь по сторонам.

Тела врагов, как и их оружие, исчезли без следа. Кто-то или что-то забрало их, оставив лишь неглубокие оплавленные отметины в пыли. Макаров вспомнил, где он уже однажды видел такие. Когда-то давно он спросил инструктора в учебке, почему в скафандры не встроена аварийная эвакуационная система. Наставник предложил ему задержаться после занятий и отвел в архив, показав открытые документы по проекту «СпасЭвак». Все прототипы забраковали, а саму идею неконтролируемого извлечения агента из прошлого сочли физически нереализуемой на данном этапе развития технологий. Но, похоже, что, у альтернативного «Контроля» было на этот счет другое мнение.

За спиной Вадима раздался треск раздвигаемых кустов. Скорее рефлекторно, чем отдавая себе отчет в том, что он делает, Макаров развернулся, на ходу вскидывая шоковый пистолет.

– Тихо ты, свои! – пробасила громадная фигура, опуская рельсотрон.

Алый ореол вокруг ствола оружия мигнул и погас.

– Наши хлопцы канули в Лету? – осведомился Борис, перекидывая оружие за спину и освобождая руки.

– Похоже на то, – кивнул Вадим, – где новенький?

– Где-то в кустах, – пожал плечами Борис, тоже оборачиваясь на заросли сухостоя.

Вдвоем агенты приблизились к тому месту, где в минуту взрыва стоял их напарник. Николай лежал без движения, распластавшись в траве.

– Эй, молодой, ты живой там? – выдохнул Борис, наклоняясь над телом.

– Вставай давай, рота подъем, – Макаров постучал мыском ботинка по ноге Николая.

В ответ новичок захрипел и обернулся.

– Уже пора в школу?

Борис рассмеялся и покачал головой.

– Во дает, а?

– А ты смешной, это для нашей работы плохо, – криво усмехнулся Вадим, протягивая руку.

Николай принял помощь, и Макаров вздернул его на ноги.

Втроем мужчины подошли к краю смотровой площадки, посмотрели вниз. Деревня превратилась в обугленные руины. Ударная волна разметала большинство хлипких деревянных построек, а огонь довершил начатое, оставив лишь растрескавшиеся от жара кирпичи фундаментов. Школа выгорела дотла. Вместо длинного здания остался почерневший скелет с пустыми провалами окон. Из грозового неба накрапывал дождь, остужая и гася все еще тлеющие угли.

– Н-да, – протянул Борис, – за такое нас точно по головке не погладят.

– Если еще осталось, кому гладить, – мрачно произнес Макаров.

– Ты о чем, шеф?

– Такое количество смертей, включая смерть одного из важнейших людей двадцатого века должно было запустить волну парадоксов катастрофического масштаба. Кто знает, как от этого изменился наш привычный мир, и чего в нем теперь нет.

– Но мы-то все еще здесь, так? – неуверенно спросил Николай.

– Возможно, это ненадолго, – Вадим дотронулся до наушника, – Касий, статус?

ИскИн откликнулся лишь через несколько мгновений, обрабатывая информацию.

– Потерян контакт с Управлением. Невозможно восстановить хронологическую последовательность. Тревога. Обнаружен разрыв пространственно-временного континуума. Точка слома: смерть Эмилио Обрегона. Распространение парадоксов волнообразное. Скорость искажения временной линии растет по экспоненте. Внимание, ваш скафандр накопит критическую массу и перестанет давать устойчивость к парадоксам через сорок девять минут и тридцать секунд. Рекомендация, вернуться на базу «Контроля» для смены или зарядки аккумуляторов.

Вадим переглянулся с Борисом.

– Не нравится мне, что он связь восстановить не может, – подтвердил опасения Макарова стрелок, – Никогда такого не было.

– Давай надеяться, что в этом виноваты искажения в эфире, а не что-то еще… Все-таки, наша связь работает только в одну сторону, ответить они нам все равно не смогли бы…

Борис скептично хмыкнул, кивнув на оплавленные следы в грунте:

– Ну, нашим визави эти самые искажения не помешали сделать ноги и даже забрать своего мертвеца.

– Значит, не помешают и нам. Прыгаем?

Ответа ждать не потребовалось. Над смотровой площадкой блеснула ослепительная вспышка, и три фигуры в темных скафандрах растворились в воздухе.

* * *

Дождь лил как из ведра, и вершины громадных бетонных зданий исчезали в низких облаках. Угловатые, с обилием прямых линий, на фоне ночного неба они казались черными монолитами с желтыми прожилками окон. Почти с каждого здесь и там свисали огромные красные полотнища, трепещущие на ветру. Некоторые флаги достигали десятков метров в длину. На каждом стоял одинаковый золотой символ коловорота.

Вадим выключил приближение, и картинка на линзах шлема вновь отдалилась, превратившись в бесконечную панораму города из стали и бетона. Макаров обернулся к стоящим позади Борису с Николаем.

– Твою мать… – медленно выдохнул стрелок, продолжая осматриваться.

Отряд материализовался посредине громадного пустыря, с одной стороны отгороженного широким каналом с темной мутной водой и с трех – стенами исполинских высоток. Тут и там между чахлыми кустами валялся строительный мусор, и мокла под дождем техника. Вдалеке виднелся недостроенный скелет здания с перекрытиями и лестницами. Куски арматуры торчали из недоделанных фрагментов, словно растопыренные пальцы. Земля под ногами из-за дождя превратилась в настоящее грязевое болото. По проложенным над каналом рельсам прогрохотал длинный товарный состав.

– И куда же это нас занесло? – повторил вопрос Борис.

Вадиму и самому очень хотелось бы это знать. Координаты были верными, а значит, волна парадоксов добралась сюда раньше них и, похоже, теперь, в этом новообразованном таймлайне, никакого «Контроля» не существовало. Или, по крайней мере, его штаб-квартиры – на привычном для агентов месте.

– Кассий? – Вадим дотронулся до шлема, запрашивая совет интегрированного ИскИна.

– Да, агент? – голос звучал тускло и безэмоционально – батарея скафандра ощутимо садилась, и программная начинка перевела себя в энергосберегающий режим.

– Что это за место? – Макаров вновь повернулся вокруг своей оси, глядя по сторонам.

– Уже работаю. Если в этой реальности изобрели Интернет, я попробую к нему подключиться и найти нужные данные… Так, есть информация. Мы находимся на территории государственного образования под названием Славянская конфедерация. Оно занимает площади в нашей временной линии принадлежащие Российской директории и Восточно-европейскому конгломерату. Население составляет…

– Не важно! – Вадим махнул рукой, – Уверен здесь не будут рады трем не пойми откуда взявшимся путешественникам между мирами, так что найди мне точку слома, и мы сваливаем отсюда!

– Принято, агент. Начинаю сверять исходный таймлайн с локальным для поиска несоответствий и расхождений. Ждите…

ИскИн замолк, а Макаров мрачно уставился на сверкающие огнями исполинские башни на другой стороне канала. В цветовой гамме преобладали красный и золотой, а местная архитектура исповедовала гигантоманию. По небу плыли пузатые дирижабли, рыщущие по земле прожекторами, а при приближении картинки можно было различить канатные дороги, протянувшиеся между стенами огромных зданий.

Вадим еще раз моргнул, отключая зум, и в этот миг заметил три черные точки, едва различимые на фоне мрачных туч, но с каждой секундой становящиеся все больше. Что-то приближалось к пустырю, на котором стояли агенты. Через мгновение ветер донес низкий протяжный гул двигателей.

– Шеф? – выдохнул Борис, скидывая с плеча рельсотрон и приводя оружие в боевую готовность.

– Да, вижу, – подтвердил Макаров, вытаскивая шоковый пистолет, – У нас гости, и что-то подсказывает мне, это не приветственная делегация… Новичок?

Вадим бросил быстрый взгляд назад, на Николая.

– Держись за нами и старайся не высовываться.

Молодой агент кивнул и взвел акустическую винтовку. Макаров с удовлетворением отметил, что Николай сменил на ней режим стрельбы. Молодец, уловил изменение ситуации и поля боя. Из парнишки выйдет толк, это однозначно. Теперь бы только еще дожить до этого самого момента, и попутно успешно вернуться домой.

– Может, просто прыгнем отсюда куда-то еще? – неуверенно предложил Николай.

Вадим покачал головой. Его тоже посещала эта мысль.

– Заряда аккумуляторов хватит только на два прыжка. Один чтобы исправить таймлайн и второй…

– Отправиться домой, – догадался новичок и мрачно кивнул, перехватывая оружие поудобнее.

У скользивших над каналом черных теней вспыхнули фары, и агентов осветили мощные прожектора, Макаров заслонился ладонью. Секунду спустя оптика шлема подстроилась, затемнив картинку, и Вадим сумел рассмотреть три черных автомобиля, отдаленно похожих на старые «волги». Днище им заменяли пульсирующие светом воздушные подушки, на которых они и парили метрах в пятнадцати над землей. Над мокрой от дождя стройплощадкой разнесся усиленный динамиками голос:

– Внимание! Вы несанкционированно использовали устройства для перемещения во времени! Вы арестованы до выяснения обстоятельств! Сложите оружие, отключите все электронное оборудование и поднимите руки над головой. У вас десять секунд. В противном случае мы откроем огонь на поражение.

– Кассий, что там? – процедил Вадим.

ИскИн откликнулся не сразу.

– Волна парадоксов сильно исказила таймлайн, анализ затруднен. Пожалуйста, ждите.

– У вас пять секунд! – у первой машины рядом с фарами раскрылись дополнительные люки, откуда выдвинулись угрожающего вида стволы.

Две другие разошлись в стороны и начали заходить на посадку, взбивая подушками антиграва строительный мусор и воду из луж. Макаров покачал головой, щелкая переключателем на стволе пистолета.

– Если они заберут у нас хроноскопы, домой мы не вернемся, – объявил Вадим, отводя в сторону руку с оружием – Придется драться. Борь, бей по головной машине, когда я скажу. После этого отходим к недострою на том конце поля.

Не дожидаясь ответа, агент резко вскинул пистолет и спустил курок. Яркий световой импульс конусом пролег между стволом оружия и машиной, одинаково легко слепя людей и забивая сенсоры потоком мусорного кода. По крайней мере, так он работал в своем родном таймлайне, и оставалось надеяться, что в этой реальности компьютерные системы функционировали по тем же самым схемам. Если он ошибся, их конец будет быстрым и печальным: не важно, что за оружие установлено на этом авто, оно несомненно скорострельнее рельсотрона.

– Давай! – крикнул Вадим, бросаясь в сторону.

Над головой Макарова пронеся пылающий луч, ударивший в днище головной машины. От попадания та вздрогнула, и часть пластин антигравитационного двигателя погасла. Из-под летающего транспорта повалил густой дым и, завалившись на бок, автомобиль рухнул вниз, с грохотом впечатавшись в землю. Брызнули стекла, капот от удара раскрылся и выгнулся посередине, а агенты уже бежали прочь. Оставалось лишь надеяться, что их преследователи из других машин замешкаются, не зная, что им делать – выгружаться дальше или взлетать и догонять беглецов по воздуху.

– Кассий, сколько можно?! – закричал Вадим.

– Терпение агент, я работаю, – ответил ИскИн.

– Работает он… Нас тут, между прочим, убить пытаются! – огрызнулся Макаров и обернулся.

Машины приземлились поодаль, и из них высыпали люди в длинных плащах и нелепых шляпах, словно прямиком из тридцатых годов прошлого века. Лицо каждого скрывали плоские белые маски, а в руках неизвестные силовики держали странные угловатые ружья с выступающими из корпуса сияющими энергетическими катушками. Несколько мужчин вскинули оружие, и вслед удирающим агентам помчались трещащие разрядами шаровые молнии.

– Мать честная… – выдохнул Вадим и на бегу несколько рах выстрелил из пистолета.

Вылетевшие из ствола оружия Макарова шоковые импульсы показались крошечными на фоне гудящих электричеством сфер.

По счастью, ни одна не достигла цели, но это было лишь вопросом времени, а со стороны реки приближались новые черные силуэты. Куда большего размера.

– Есть точка слома! – возвестил в ухе Кассий.

От неожиданности Вадим поскользнулся и чуть было не упал, но его подхватил и удержал на месте Николай. Борис в эту минуту, развернулся и, уходя спиной вперед, сделал несколько прицельных выстрелов из рельсотрона. Пылающие алые лучи пролегли от оружия до высадившихся силовиков, и Макаров различил далекие возгласы изумления. От боли никто не кричал – с чем с чем, а с лучевым оружием Борис умел обращаться, и когда его выстрел достигал цели, кричать обычно становилось некому. Вадим благодарно кивнул новичку, а затем вновь сосредоточился на бубнящем в ухе ИскИне.

– …таким образом без Обрегона и его идей о превосходстве духа Гаврило Принцип, вероятно, не стал националистом-спиритистом и потому не участвовал в организованном Великобританией покушении на эрцгерцога Франца Фердинанда. У великих держав не случилось повода к Мировой войне, а через полгода взорвалась «Печь Файербаха», и всей Европе того времени стало уже не до выяснения отношений. В результате этого у немецкого народа не было причин для реваншистских настроений, и партия Адольфа Гитлера не пришла на выборах к власти, после чего он забросил политику и вернулся к живописи…

– Кассий, ближе к делу! – раздраженно проскрежетал Вадим, когда очередная шаровая молния промчалась мимо, разбившись о нагромождение бетонных балок.

Агента обдало жаром, системы скафандра взревели предупреждениями, а нарукавный дисплей треснул и погас, не выдержав перепада температур. На балках осталось круглое оплавленное пятно. Макаров стиснул зубы и вновь сделал несколько выстрелов, отметив, что батарея пистолета стремительно тает – все-таки экипировка агентов «Контроля» была рассчитана на проведение точечных операций, а не на открытые вооруженные противостояния. А еще Вадим успел различить, что новые черные точки оказались громоздкими железными грузовиками, приземляющимися на краю пустыря.

– Это привело к тому, что мир избежал ужасов Второй мировой войны, сохранив миллионы жизней, однако вместе с тем националистические идеологии не подверглись общественному порицанию и остракизму. Таким образом, нынешний мир разделен на множество государств, обособляющих себя по расовому принципу, а не по…

– Касий, чтоб тебя, дай мне точку, а не историческую справку! – выругался Вадим.

– Принято, точкой слома является выстрел Гаврило Принципа. Отсюда начинает распространение максимальное число парадоксов!

– Понял! – кивнул Макаров.

А затем он услышал вскрик совсем рядом с собой. Скосив глаза, Макаров к своему ужасу увидел, как Николай запнулся, выбросил вперед руки и повалился лицом вперед. От широкой раны на спине поднимался дым, а пробитый скафандр вокруг нее тлел.

– Твою же мать! – выдохнул Вадим, – Борис, прикрой меня!

Агент подскочил к распростершемуся на земле Николаю и, подцепив буксировочное кольцо, потащил новичка в сторону ближайшего укрытия. Борис же продолжал выпускать горящие алым энергетические лучи в сторону силовиков. Противники смыкали полукруг. Из прибывших грузовиков к ним присоединились солдаты в черной броне, а с подплывшей к берегу баржи с мигалками сходили двуногие огневые платформы, сверкающие злыми красными глазами-визорами.

Опустившись за перехваченными тросами синими бочками, Макаров как мог сбил с Николая пламя и быстро осмотрел рану. Выглядело все плохо. Чем бы ни стреляли местные правохранители, новичку напрочь сожгли кожу на спине и повредили часть внутренних органов. Жив был Николай еще только потому, что скафандр успел обрубить нервные окончания и ввел новичка в искусственную кому.

– Вот же черт! – выругался Вадим.

– Что с ним? – спросил запрыгнувший в укрытие Борис.

Над его головой пронеслись еще две шаровые молнии, разбившиеся о стоящий поодаль экскаватор. В машине остались две глубокие обгорелые вмятины.

– Ранило, – зло откликнулся Вадим, уже крутящий панель управления хроноскопом, – хватаем его и прыгаем в двадцать восьмое июня четырнадцатого года.

– А что именно мы должны там сделать? – удивленно моргнул Борис, подхвативший на руки Николая.

– Проследить, чтобы Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево и начал Первую мировую войну…

* * *

В Сараево стояло приятное летнее утро. Солнце еще только поднималось из-за горизонта, но небосвод уже был высок и чист, обещая долгий жаркий день. Далекие лесистые холмы окутывала пелена быстро тускнеющего тумана, а город просыпался и готовился к новому дню. На узких улочках открывались лавочки, дворники сметали с мостовой мусор, и никто даже не представлял, что тихий городок в сердце Балкан скоро станет точкой излома мировой истории.

Вадим распахнул ставни и осторожно выглянул наружу. Судя по всему их приземление осталось незамеченным. Хоть что-то хорошее. Агент обернулся на стоящего посреди чердака Бориса с Николаем на руках.

– Ну и чего ты статую изображаешь? – резко осведомился Макаров, – Положи его и обработай рану.

Борис огляделся, нашел старую кушетку, удачно придвинутую к стене в дальнем углу, и опустил на нее новичка.

Николай заворочался и застонал в беспамятстве, на губах выступила слюна, смешанная с кровью.

– Как он? – Вадим подошел стрелку.

– Плохо, шеф, – Борис провел рукой над телом напарника, сканируя данные.

В воздухе раскрылся голографический экран с показателями жизнедеятельности. Большинство опасно сползло к красной зоне.

– Рану прижгло выстрелом. Видимо лазер или плазма. Так что от кровопотери он не умрет. Но внутренние органы ему потрепало. Скафандр ввел его в псевдо-кому, но если не доставим его в штаб, парень труп.

– Понятно, – мрачно протянул Макаров.

Затем открыл подсумок на своем поясе и вынул пневмо-шприц и обойму из ампул.

– Вот все что у меня есть, – агент сунул их в руки Борису, – продержи его на стимуляторах, пока Принцип не выстрелит. Главное не коли красный следом за синим, а желтый…

– Да я и сам знаю, не маленький! Мед курсы прошел с лучшей оценкой чем ты, – огрызнулся Борис, опускаясь на колени рядом с кушеткой и водружая на нее индивидуальный медпакет. – Все вали к окну, следи за улицей и не путайся под ногами!

Вадим вздохнул и, кивнув, отошел на другой конец чердака. Подвинув ногой рассохшийся от времени табурет, Макаров тяжело опустился на него и вновь посмотрел наружу.

За все годы службы его ни разу не заносило в это теплое сараевское утро, но он все равно прекрасно знал эту улицу по обучающим голо-фильмам с уроков истории. Через пятнадцать минут вот оттуда, из-за поворота покажется самодвижущийся экипаж эрцгерцога. Еще через четыре минуты в него из ручного игломета выстрелит начитавшийся работ Эмилио Обрегона националист-спиритист Гаврило Принцип. Игла прошьет Францу Фердинанду шею, и повязанная взаимными союзническими обязательствами Европа рухнет в пучину кровавого котла Первой мировой войны. Миллионы погибнут, а чудовищные достижения оружейной науки, впервые протестированные на полях сражений, станут обыденностью для военных конфликтов всего двадцатого века. Лучевое оружие, химическое и бактериологическое, снаряды с наномеханикой, мономолекулярнные мины и, конечно же, Унибомба – мать всех бомб – которая сотрет с лица земли Стамбул. И теперь задачей Макарова было проследить, чтобы роковой выстрел все-таки произошел. На самом деле, ничего необычного для его работы. Приходилось делать вещи и похуже…

Из тяжелых размышлений Вадима вырвал шум снаружи. Подняв голову, агент увидел, что к закусочной на противоположенной стороне улицы подъехало три самодвижущихся экипажа, выкрашенных в синий цвет. В них сидели люди в форме, лица которых скрывали красные забрала высоких шлемов. Из каждой машины на землю спрыгнули вооруженные скорострельными винтовками бойцы и вбежали внутрь здания. Изнутри послышалась возня, через брызнувшее осколками окно вылетел стул, но уже через пару мгновений двое мужчин вывели наружу человека в наручниках. Стоящие на тротуаре зеваки с любопытством наблюдали за городовыми, арестовавшими Гаврило Принципа.

Неудавшегося стрелка пихнули на заднее сиденье экипажа, и полицейские ретировались столь же быстро, как и появились. Вадим стоял, открыв рот.

– Шеф? Чего там? – Борис поднял голову от застонавшего в беспамятстве Николая, но быстро вернулся к раненому, продолжая считывать показания с медицинского дисплея и гладя новичка по голове. – Давай, терпи казак, атаманом будешь. Шеф?

– Принципа арестовали, – все так же глядя на оцепивших закусочную патрульных, выдохнул Макаров.

– Как арестовали? – изумленно вскинулся Борис, – А стрелять кто будет?!

Вадим не успел ответить, потому что его прервали раздавшиеся снаружи радостные крики. Повернувшись, Макаров увидел, что зеваки, собравшиеся на набережной, приветственно махали руками и трясли флагами. По мостовой ехал самодвижущийся экипаж, в котором сидели эрцгерцог с супругой. После брошенной на пути к ратуше гранаты, дорогу перед экипажем прощупывали цокающие по брусчатке дроны-нюхачи, а на подножках стояли вооруженные скорострельными винтовками телохранители.

– Шеф? Малому совсем плохо, а у меня последняя ампула! – крикнул Борис, заправляя пневмо-шприц, – Если не отдадим его настоящим врачам сейчас, парнишка не выкарабкается! Коля не спи! Не спи, кому говорю!

Вадим закрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Давай ружье, – тихо процедил он.

– А? – Борис кинул взгляд через плечо на Макарова.

– Дай. Мне. Ружье!

Стрелок поднялся с пола, подобрал рельсотрон и неуверенно протянул Вадиму.

– Справишься? – с сомнением в голосе спросил он. – Наводишься через призму вот здесь, следишь за индикатором…

– Я знаю, как это делается, – отрезал Макаров, забирая оружие, и стиснул зубы, вспомнив, насколько же оно было тяжелым.

Он развернулся к окну и облокотился о подоконник.

– А с такого расстояния даже я не промахнусь.

– Ладно, шеф, – Борис сделал шаг назад. – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь…

– Как только я выстрелю, хватай Николая и прыгай в наше время. И молись, чтобы все сработало, и там был наш штаб, а не очередная Славянская конфедерация или что-нибудь еще похуже.

Борис что-то пробормотал в ответ и развернулся к кровати. Вадим еще раз окинул взглядом набережную внизу. Ликующих людей. Развевающиеся флаги. Фердинанда держащего за руку жену. Глубоко вдохнул и щелчком пальца поднял линзу оптики, позволяя прицельной матрице сфокусироваться на голове эрцгерцога. Встроенные в рельсотрон микроскопически датчики завибрировали, сдвигая оружие на десятые доли миллиметра в руках стрелка, чтобы компенсировать неспешное движение экипажа. Макаров попытался найти утешение в том, что его выстрел сразу убьет обоих, и эрцгерцогу не придется смотреть, как у него на руках умирает София.

– Надеюсь, этого хватит, чтобы исправить чертов таймлайн, – выдохнул Вадим и, не давая себе ни секунды на то, чтобы передумать, вдавил спуск.

* * *

Громадная центрифуга под потолком обшитой металлом комнаты замедляла вращение. Скачущие на ней коронные разряды становились все слабее, а огни святого Эльма гасли один за другим. Вадим поморщился и сделал шаг в сторону, закружилась голова. Перешли тяжело. Можно даже сказать «грубо». Сказывалось общее истощение батарей аккумуляторов и количество «прицепившихся» парадоксов. Макаров снял шлем и судорожно потряс головой, затем обернулся на стоящего рядом Бориса, все так же похожего на непоколебимую гранитную глыбу. В руках стрелок все еще держал обмякшего Николая – новичок совсем не подавал признаков жизни, а дисплей биометрических показателей на запястье агента горел красным.

Это зрелище мгновенно вернуло Вадиму чувство реальности, и Макаров обернулся к забранным бронированными ставнями окошкам пункта управления. Камера в углу привычно мигнула огоньком, и командир отряда, подняв руки, быстро показал ей серию коротких жестов. В ответ ожидаемо ничего не произошло. Вадим отступил и глубоко вдохнул сухой фильтрованный воздух прыжковой камеры. Теперь оставалось лишь надеяться, что они выпрыгнули в их реальности, и его запрос на языке жестов имел здесь хоть какой-то смысл.

Прошла минута. Затем другая, и когда Вадим уже потерял терпение и приготовился отобрать у Бориса рельсотрон, чтобы выпустить очередь по двери, тяжелые створки, наконец, поползли в стороны. Снаружи забрезжил свет, и через мгновение внутрь ворвались вооружённые люди в униформе внутренней охраны, катившие каталку с кучей приборов. Следом за ними влетела бригада медиков в белых халатах.

– Давайте его сюда, живо! – скомандовал врач, призывно маша рукой.

Его коллега с надвинутыми на глаза визорами дополненной реальности поднял планку сканера. Борис вместе с охранниками осторожно опустил Николая на каталку.

– Пульс нитевидный, тяжелые повреждения внутренних органов в области раны. Ожоги четвертой степени. Интоксикация стимуляторами после попыток стабилизации в полевых условиях… – медик поднял взгляд от сканера, – Рекомендую срочное хирургическое вмешательство, если мы хотим спасти его жизнь.

– Принято, – глава бригады кивнул, двое ассистентов уже подключали к Николаю трубки и датчики, идущие из недр аппаратов жизнеобеспечения. – Покатили его!

И вновь вся процессия сорвалась с места, зазвенев колесами каталки по полу. Уже на бегу врач поднял закрепленный на запястье коммуникатор:

– На связи четвертая бригада, оперативник в критическом состоянии, приготовить седьмую операционную…

Борис хотел последовать за ними, но медик со сканером покачал головой и осторожно удержал стрелка на месте.

– Не надо, дальше мы сами. Вы уже сделали для него все, что могли. Если бы вы не обкачали его стимпаками, парнишка бы не добрался сюда живым.

Медик развернулся и последовал за коллегами. Вадим и Борис переглянулись. Никто не удерживал их, охранники принялись по стандартной процедуре опечатывать камеру. Все было так, как и должно быть. Вот только Макаров напрочь не узнавал ни эмблем на кепи бойцов, ни оружия, которым они были экипированы.

Стараясь вести себя естественно, агенты прошли через коридор и вошли в раздевалку. К большому облегчению, Вадим нашел шкафчик с надписью «Макаров В.» на привычном месте. Мужчина ввел код, открыл дверцу и, задержав дыхание, заглянул внутрь. Все как всегда. Комплект формы, гражданская одежда, сменная обувь. Вот только на верхней полке рядом с ключами лежало обручальное кольцо. И стояли фотографии. Его. Катерины. И их сына Леши. Так и не дожившего до своего шестого дня рождения. Не дожившего там. Но не здесь. Вадим смотрел на свое собственное сияющее от гордости лицо на фотографии, где он держал руку на плече мальчишки с синей лентой и надписью: «Выпускник». Макаров почувствовал, как пол уходит из-под ног и, поперхнувшись, отскочил от шкафчика.

– Э-э… Шеф?

Бледный как полотно Вадим обернулся на голос Бориса. Стрелок стоял с круглыми от изумления глазами, уставившись в окно.

На негнущихся ногах Макаров подошел к другу и замер рядом с ним. Снаружи за стеклом лежал незнакомый город.

Далеко на востоке над жестяными крышами сотен домов поднимались сверкающие небоскребы делового центра. Здесь и там из череды панельных и кирпичных многоэтажек выступали громадные высотки похожие друг на друга как близнецы. Вдали из труб над корпусами ТЭЦ поднимался белесый дым. По небу бежали редкие облачка, а закатное солнце отражалось в мириадах окон и глади реки, закатанной в бетон набережных.

– Что? Что за… Где всё? – моргая, выдохнул Борис, – Шеф, это не наш дом! Где укрепления, где эстакады? Где эти жуткие корпоративные космоскребы в конце-то концов?!

Вадим не успел ничего ответить, потому что дверь раздевалки распахнулась, и в нее ворвался раскрасневшийся Кантемиров. На нем была все та же привычная офицерская форма с расстегнутым воротничком и распущенным галстуком. Вот только эмблемы на нашивках, как и у бойцов внутренней охраны, были совсем другим.

– Что у вас там произошло? – с порога выпалил он, – Как вообще могли подстрелить агента в защитном скафандре? Из чего такого по вам палили? И главное – кто?

– А, ну… Э-э… – Макаров попытался сообразить, что ему отвечать.

Кантемиров угрюмо перевел взгляд с Вадима на Бориса и обратно.

– Черт знает что… Вот-вот приедет американская делегация, а у нас оперативного агента на каталке в Склиф увозят. Ну что за день сегодня такой, а? Хорошо еще, что все большое начальство отбыло на торжественный прием в Кремль, чесать языки с их большим начальством. Президент, может, даже скажет пару слов о важности взаимного сотрудничества нас и штатовцев…

– Президент? – моргнул Вадим.

Директорией всю жизнь, сколько себя помнил Макаров, управлял Консулат директоров во главе с председателем.

– Ну да, президент, – удивленно кивнул Кантемиров, как если бы говорил о само собой разумеющихся вещах. – Наш, президент Российской Федерации, Александр Викторов. Тот же что и вчера. И позавчера.

Алексей Сергеевич раздраженно поморщился.

– Тебя что, те, кто вас убить пытался, по голове приложили? На вид не скажешь, так что все, давайте, некогда мне тут с вами двумя лясы точить. Приводите себя в порядок, и жду у себя в кабинете через десять минут для отчета! Свободны!

И Кантемиров, прихрамывая, направился прочь из раздевалки. На несколько мгновений воцарилась тяжелая тишина.

– Президент, Российская Федерация, уцелевшая Америка… – Вадим дотронулся до стекла, глядя на незнакомый город за окном, – Что же за мир мы создали теперь? И можем ли мы все еще исправ…

Борис, в этот миг смотревший на наручные часы, покачал головой.

– Смирись шеф, уже все. Волна парадоксов нагонит нас, через три… – он поднял вверх указательный палец, – Две… Одну… Сейчас!

Вадим моргнул. Голова странно кружилась, но через мгновение непонятное ощущение спало. Макаров удивленно взглянул на друга.

– А ты чего с поднятым пальцем стоишь-то? – осведомился Вадим.

Борис поднял взгляд от циферблата и столь же изумленно уставился на Макарова.

– Я… Я не знаю, – наконец, выдохнул он, – Чего-то я… Чего-то у меня башка болит… А не, все, прошла. Наверное, переутомился я сегодня. Пойдем, может, после смены пропустим по одной, как обычно?

Вадим кивнул и обернулся на раскинувшийся за окном пейзаж Москвы. Над городом алел закат, отражаясь в мириадах стекол. По небу бежали редкие облачка, предвещая мягкий теплый вечер. Макаров улыбнулся. За годы работы в «Контроле» вид из этого окна стал для него родным. Но сегодня он был особенно хорош. Почти как в тот день, когда его приняли в организацию много лет назад. Продолжая улыбаться, Вадим устало вздохнул. Еще один день был позади, еще одна операция прошла успешно, ещё один раз они сохранили привычную историю в целости и сохранности.

 

Владимир Калашников

Лига выдающихся декадентов и чемодан немецкой выделки

[1]

Разбирая семейные бумаги, Вольский нашёл заместительный билет своей бабушки. Из гневного росчерка полицеймейстера можно было узнать, что Фанни Абрамовну со службы на Нижегородской ярмарке отставили за непотребство.

Утро оказалось безнадёжно испорчено.

Забросив документ куда подальше, Вольский спустился на улицу. Променад не принёс облегчения. Меньшевику пришёл на ум другой способ исправить настроение, который, правда, как почти все радости жизни, стоил денег. Уже давно число одалживающих Вольскому сократилось до одного человека.

У дома, где жил Василий Васильевич Розанов, на проезжей части столпились мещане, указывая вверх, на окно, за стёклами коего маячил пергаментного оттенка предмет. Нахмурившись, меньшевик вошёл в парадное.

В передней ожидала молоденькая просительница. Вольский прошёл мимо в кабинет.

Василий Васильевич сидел на подоконнике в чём мать родила и чистил монеты. На расстоянии вытянутой руки истекала пеной шайка мыльной воды.

– А-а-а, Коля! Оцените этот чудесный экземпляр.

Подойдя, Вольский чертыхнулся в луже и схватил, чтоб устоять на ногах, крестовину оконной рамы. Стараясь не глядеть на тщедушное розовое тельце писателя, прищурился на монету.

– А что за предмет изображён, с крылышками? Неужели?…

– Вы всё верно угадали, Коля, – улыбнулся Розанов.

– Ну и пошляки же были эти ваши древние греки, – процедил Вольский. Выглянул в окно: внизу толпа ещё приросла.

Не отрывая любовного взгляда от монеты, Василий Васильевич поинтересовался:

– Там, в передней… Ещё ждут?

– Барышня в калошах, – подтвердил меньшевик.

– Второй час, – вздохнул писатель, укладывая драгоценный кругляш в шкатулку. – Обратили внимание, какая у ней книга увесистая? Предисловие выпрашивать будет, – голос у него дрогнул. – На днях старушка заявилась. С брошюрой собственного сочинения. И кто, вы думаете, такая? Молоховец!

Вольский наморщил лоб:

– Повариха? Второй том «Подарка молодым хозяйкам» настрочила?

– Если бы. Толкования пророчеств, озаглавленные «Якорь спасения».

Влетела с подносиком экономка и сварливо объявила:

– Полугар для полубарина!.. Ох, чего ляпнула, типун глупой бабе на язык.

«Приживальщиком назвала», подумал Вольский. Опрокинув стопку в рот, выдохнул:

– Отменно, Домна Васильевна. А закусить отчего не предусмотрели? Только не как в прошлый раз, с усатым существом…

– Ах, какое, право слово, существо, – так, побегушечка! – с напускной весёлостью тараторила экономка.

Розанов подмигнул ей:

– Принесите пряничек.

Та мигом обернулась и поставила блюдечко с расколотым пряником.

– Вы кушайте, кушайте! Как вам?

– Вкусно, – пробубнил Вольский с полным ртом. – Только мышами пахнет.

– Фантазёр, – упрекнул благодушно Розанов и снова заработал щёточкой.

Вольский заметил:

– Тут на глазури будто письмена, – и начал увлечённо восстанавливать мозаику пряника. – «Чьи-че-рин». Вместо буквы «и» отчего-то знак восклицания.

– Вам попался автограф пиита, который пряник прислал. Собственно, «поэзу» вы уже поглотили. Отчего вы перестали кушать?

Вольский прокашлялся и приступил к рутине.

– Василий Васильевич, одолжите денег.

– А на что вам? – опасливо спросил Розанов. – Верно, на кокоток?

– Ну что вы, Василий Васильевич! Хочу вызвать горничную, чтоб в комнате убралась.

– Какая удача! – Василий Васильевич взмахнул щёткой так, что разлетелись мыльные брызги. – Вы, когда кончите, конечно сразу отошлёте её в мой кабинет? От чистки монет сами видите какая развелась слякоть. Надобно промокнуть.

– Сомневаюсь, что сие возможно, – сказал после небольшой заминки меньшевик.

Розанов задумался, побарабанил пальцами по подоконнику.

– Вы ведь женаты, Коля?

– Да вам же известно. Супруга лечится на водах. Третий год. Оттого порой приходится брать прислугу в помощь по дому. А почему вы вдруг?…

– Так, просто.

Василий Васильевич задержал руку над выложенными на тряпицу щетками, выбирая между инструментом с козлиным волосом и свиной щетиной.

– Поверхности запылились. Поймите, Коля, мебельный гарнитур требует полировки с воском.

– У вас мебель трухлявая! – бросил Вольский. – Того и гляди, рассыплется. Лучше её вовсе не трогать.

Розанов сказал убеждённо:

– Именно поэтому, Коля, за ней нужна забота особенного рода.

– Знаете, Василий Васильевич, – решительно сказал меньшевик, – на две уборки подряд не всякая горничная согласится.

– Мы ей чаю дадим, – беззаботно предложил Розанов. – И к нему утешеньице: грушёвое варенье.

Вольский отчего-то заупрямился.

В наступившей тишине стали хорошо различимы доносящиеся с улицы свистки и выклики.

Розанов вдруг отложил щётку и пристально взглянув на меньшевика, вымолвил:

– Погубят вас грехи, Коля.

– А вас, Василий Васильевич, добродетели, – насупившись, отозвался меньшевик.

Розанов извлёк из полотняного мешочка купленный по бросовой цене сестерций, заросший чернотой окислов до неузнаваемости, и сердито тёр, пока медь не засияла. Определив монету в шкатулку, спросил:

– Позволите хотя бы в замочную скважину оценить, насколько ловка ваша горничная в уборке?

– Нет, не позволю, – отрезал Вольский. – Придётся вам собственноручно свои поверхности протирать. Да и Варвара Дмитриевна рассердится, коли посторонняя женщина на них посягнёт.

– Отчего Вареньке сердиться? – удивился Розанов. – Радоваться станет.

– А вы спросите её, рассердится или как.

– Зачем Варю беспокоить, пусть отдыхает, – махнул рукой писатель.

Василий Васильевич усердно склонялся над стойкой окисью и, как будто забыв обо всём, начал напевать:

– «Я еду пьяная и очень бледная…» Тьфу, экая пакость прилипла. Денег я вам не дам, – он вдруг поднял глаза на Вольского. – Пора вам уже отвыкнуть от социалистического легкомыслия в обращении с чужими капиталами.

* * *

Боря Бугаев спешил по своим поэтическим делам, когда идущий навстречу субъект в опорках и рединготе столкнул его с тротуара.

– Что вы всё время ходите? – завопил Боря вслед. – Который раз толкаете!

Субъект остановился и со злостью ответил:

– Хожу не чаще других! Витать во облацех должен? Вас, такого хилого, все задевают, а отвечай – я один? – Казалось, сейчас он начнёт метать искры, но смерив яростным взглядом Борю, он вдруг сунул ему руку: – Тиняков. Проследуем в рюмочную?

Бугаев решил, что в этот раз наблюдение закатов может подождать.

– Хотите, расскажу, как я таким стал? – протянул Тиняков, развалившись на стуле. – Эй, человек, пару чая, калач и штофчик. Болезный уплатит. Я ведь из купеческого сословия, в юные лета слыл послушным и благодарным чадом, уже имел маленькие счётцы в левом кармане и в правом – безмен со специальным, облегчённым на дюжину золотников фунтом, пока однажды…

Следующие пятнадцать минут новый знакомец повествовал. Боря слушал напряжённо, с широко раскрытыми глазами, а когда Тиняков кончил, вскричал:

– Какой ужас! Зачем вы надели сразу галстух и бант?

– Если в своём углу оставлю, жильцы сопрут, – раздражённо пояснил Тиняков. – Да что вы, в самом деле, невпопад!.. О чём только думаете? Я вам драму жизни повествую!..

Боря исправился, воскликнув с той же экзальтацией:

– Как же злодеи уместили убитого в чемодан?

– Измельчили, – оскалился Тиняков. – Представьте, каково мне было. Воспылать любовью, просить руки и сердца, наконец снабдить паспортами, деньгами её и её мнимого брата. А она – убийца законного мужа, сбежавшая с любовником! Известно, превратился я в циника, переселился в Петербург и начал писать стихи. Бывает, у человека нос тонет в лице от звуков свирели пастуха Сифила. А у меня вследствие той историйки душа провалилась. В желудок и ниже. Чего я не скрываю: «Только б водились деньжонки, да не слабел аппетит».

Бугаев задумался на минуту.

– Александр Иванович, заглянем сейчас в гости к моему знакомому. Ваша история будет ему интересна.

– Как же можно: мне – в приличный дом! – смакуя, сказал Тиняков. – Я же всем противен. Да я завсегда честно признаюсь, – Тиняков набрал воздуха и торжественно прочитал: – «Я до конца презираю истину, совесть и честь». В том моё credo. Для вас достаточно гадко? Нет? Сюда ещё гляньте.

Толстяк подставил Боре под нос головку трости со стёклышком, защищавшим пикантную миниатюру a la «triple alliance». Замер, надеясь уловить в собеседнике хотя бы тень отвращения. Однако Бугаев, не меняясь в лице, промолвил:

– Чувствую, вы показываете мне что-то нетипичное, но не пойму что. Однако знаю того, кому сии комбинации покажутся небезынтересными.

Тиняков недоверчиво забормотал:

– Ладно, самому любопытно, что за люди такие, кому не противно.

* * *

Вольский сидел на диване, сложа на груди руки, когда влетели Боря Бугаев и неизвестный господин алкоголической внешности. Наготу Василия Васильевича он отметил вскидыванием брови.

– Барышню, что в передней ожидает, ни в коем случае не впускайте, – предупредил Розанова поэт. – К нам с маменькой в Москве приходила. Замучила!

– Я ещё рыцарь, хоть и без панталон, – выспренно произнёс хозяин кабинета, за неимением меча взмахнув щёточкой. – Как же могу отказать!.. Переговорим с вами, выслушаю и её. Вижу, вам не терпится?…

– Я вам интереснейший характер привёл, изучите! – воскликнул Боря.

– Тиняков! – хрипло представился гость.

– Наслышан. Кажется, банкир? – писатель поднял лицо от монеты и, смерив гостя с головы до ног, задержался взглядом на опорках. – Хотя вряд ли.

– Чин проклятого поэта обязывает иметь карточку, – глухо сказал Тиняков, протягивая прямоугольник толстого картона. Оттиск создавал иллюзию частого гребня с вшами и гнидами, а посаженная на клей белая присыпь усугубляла сходство. Василий Васильевич лишь хмыкнул. Заложил карточку между страниц толстой книги, раскрытой на письменном столе.

– Выслушайте историю Александра Ивановича, – сказал Боря и забился в угол комнаты.

– Что ж, попотчую анекдотом. Вы, верно, собиратель? – развязно произнёс Тиняков. – Ежели понравится, копейку киньте. А то я ещё станцевать умею, только скажите. Так вот… Однажды я увидал на вокзале девушку. Она куда-то ехала с братом, – приступил Тиняков.

Снова он рассказывал про то, как встретил у касс провинциального вокзала брата и сестру Карамышевых, как полюбил девушку с первого взгляда, как хитростью вызнал, куда они взяли билет, и выкупил тот вагон целиком, как бы со скуки познакомился с попутчиками. Как своевольно пригласил их в одно из папашиных имений, три месяца устраивал досуг и развлекал. За четверть часа Тиняков достиг финала:

– За невольное соучастие меня приговорили к церковному покаянию. Папаша мирволить перестал, завещал добро монастырю и скоро помер. Вот и всё. Сплясать ещё?

– Лучше не переступайте лишний раз с ноги на ногу. Ваши опорки из сапог «со скрыпом» сделаны, – продребезжал Розанов. – А ловко вас провели. Сколько лет прошло с той истории? – уточнил он.

– Три года как.

Розанов нахмурился:

– Я почему-то вообразил себе, что история давняя. Вы твердили, как были юны. Вы за эти три года так растолстели?

– Кажусь старше, чем я есть. А чего вы хотели? – криво улыбаясь, развёл руками Тиняков. – Скверное питание, алкоголь и прочие излишества. Вот я пятого дня уединился с бутылочкой пива… Постойте, их кажется было две, – Тиняков сунул руку в карман редингота. – Точно, две пробки. А заел знаете чем?

– Удивите нас.

– Сальной свечкой, – ухмыльнулся Тиняков. – Вот и огарок тут же.

– Ноуменально! – с наивным восхищением произнёс Розанов.

– Сальная свечка как швейцарский нож – ко всему приспособлена, – сардонически продолжал Тиняков. – Клопов застращать, насморк вылечить, верёвку натереть, ну и на поминках закусить…

– Ещё можно при её свете радоваться жизни, отдавать дань науками и искусствами, – назидательно сказал Василий Васильевич.

– Это лучше делать при свете электрического лампиона, – с издёвкой сказал Тиняков. – Особенно – жизни радоваться. Засиделся я у вас. Денег не даёте. Пойду.

Розанов замахал руками:

– Погодите. Остались ещё неясные детали. Карамышевых схватили?

– Куда там.

– Если бы убийцы поехали в Европу, их там непременно арестовали бы, – засюсюкал Розанов. – Вся затея с паломничеством за благословением маменьки на брак – ложный след для полиции! Вас живым только для того оставили, чтоб назвали сыщикам имена, на которые вы достали паспорта. Конечно же, преступники уничтожили документы и залегли на дно в одном из губернских городов. А то и в столице: лучше Петербурга для беглецов места нет. Так, а скажите, кем был убитый? Какого рода и чина?

– Его не опознали.

– Как такое могло статься, ежели в Империи каждый человек посчитан и одокуменчен? Стало быть, жандармы от вас сокрыли. Непростой, надо полагать, человечек был. Что-то вроде агента III Отделения. Ясно, что убитый – не муж Зине Карамышевой, а она – не жена ему, и что никакого любовного треугольника не было. Эти ваши Карамышевы – революционеры, динамитчики. Радикальным образом избавились от присматривавшего за ними сыщика. А ваше дело приобретает характер государственной важности. Или… Постойте. Нет, всё не так! Какой у злодеев чемодан, ещё помните?

– Чемодан как чемодан, – буркнул Тиняков. – Немецкое изделие.

– Вот! – поднял палец Василий Васильевич. – Немцы лучше нас чемоданы делают, зато крыжовенного варенья, как мы, нипочём не сварят.

– Знаете, я, наверное, пойду, – неприязненно повторил Тиняков.

– Куда вы всё порываетесь? Сейчас сами увидите и распробуете! Домна Васильевна!.. Устройте нам самоварчик, и варенье, крыжовенное. А вы, Коля, притащите свой рундук.

Вольский удалился, а экономка ещё задержалась:

– Вам «лянсин» заварить или «юнфачу»?

Василий Васильевич с укоризной на неё посмотрел:

– Вы, Домна Васильевна, запамятовали: запасы «лянсина» и «юнфачу» иссякли, а обновить мы не успели. Да и зачем гостям эта жёлтая водичка? Четверть плитки «кирпичного» залейте!

– Василий Васильевич, вам соринка в глаз попала? – простодушно спросил Боря. – У вас левый глаз моргает.

– Бессонная ночь одарила живчиком, – быстро ответил Розанов и крикнул вдогонку экономке: – Непременно «кирпичного».

Дверь кабинета вновь распахнулась, но не перед экономкой. На пороге восстала возмущённая посетительница и возопила:

– Никогда со мной так не обращались!.. На «рцы» – впервые! От ворот поворот бывало давали, но напрасно держать под дверью… Никогда! Трое вперёд меня прошли, это ладно, это ничего, но вы чаёвничать собрались! – она притопнула ножкой, но из-за титанической калоши движение вышло замедленным.

– Ну, давайте, что у вас там, – нетерпеливо промолвил Розанов. Взял из рук барышни том. – Ничего не понимаю. «Весь Петербург»? Адресная книга? Зачем адреса вымараны?

– Вы крепостник! Обскурант! Старосветский помещик! Вам радостно причинять другим боль!

– Чем, собственно, могу? – спросил Розанов, морщась от высочайших тесситур гостьи.

– Меня зовут Мария Папер, – выпискнула девушка. – Я прочту вам свои стихи. Затем – удалюсь.

– Ах, так вы тоже поэт? – многообещающим тоном спросил Розанов.

– Уж точно я не поэт! – возмутилась гостья. Водрузила адресную книгу на этажерку и достала из кармана тетрадку.

Начавший забивать ухо ватой Розанов остановился присмотреться к ней.

– Поэтка? Поэтесса? Поэтесица? Ну, всё едино, – загыгыкал Боря. – Главное, что не поэт.

– Так вы не просить пришли?… – приятно удивился Розанов. – Читайте!..

– Я хожу по адресной книге, – нетерпеливо пропищала Папер.

– И вы не знаете, кто я такой? – поднося ватный комок к свободному уху, спросил писатель.

– Коллежский советник Василий Васильевич Розанов. Набран на странице 559 между ротмистром Василием Александровичем Розановым и председателем комитета попечения о народной трезвости Василием Ивановичем Розановым.

– А приписку – «литератор» – вы не увидали?

– Второпях не обратила внимания. Да мне это не важно. Я только читаю стихи и иду дальше.

– Всё же снимите калоши!

Папер повела из стороны в сторону острым носиком:

– У вас в комнате слякотнее, чем на улице.

– Это всё ваша вина, Коля, – засопел Василий Васильевич, но спохватился: – Читайте же! Моим юным друзьям не терпится услышать вас!

Розанов заткнул второе ухо и приготовился наблюдать.

Папер открыла тетрадку. Тонкие бледные губы пришли в движение. Боря весь затрясся, точь-в-точь паровой котёл в последнюю до взрыва минуту. Вольский, судя по дёрганью кадыка, гоготал, размашисто аплодируя. Тиняков как будто подавил порыв засмеяться.

Василий Васильевич осторожно вынул пробку из уха.

– А вот ещё выслушайте двустишие: я знаю, что в сумраке трепетном ночи меня ожидают внемирные очи. Конец.

– Отменно! – пробасил Вольский и застучал одной ладонью о другую.

– Всё хорошо, но есть длинноты, – заметил Василий Васильевич.

– А вы что скажете, Александр Иванович? – стал подначивать Боря.

– Стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать, – осторожно выговорил Тиняков.

– Почему не имеете? Только потому, что я – женщина? – возмутилась Папер. – Обругайте меня сейчас же!

– Нет, не поэтому, – потупился Тиняков и замолчал надолго.

Розанов лукаво прищурился:

– А вы Мережковских проведайте.

– Они стихи любят, – с готовностью поддержал Боря. – Как-то при мне Гумми им читал своё. Слушали да нахваливали, – поэт захихикал в кулачок.

– Мне похвалы не нужны. К тому же я была там. Как бы я их на «мыслете» обошла!

– И что у них нынче? – с острым интересом спросил писатель.

– Полы не метены.

– Так и думал! – обронил Василий Васильевич.

– У вас грязнее, – напомнила Папер.

Розанов принял отсутствующий вид.

– M-me Мережковская к вам, помнится, направила, – добавила поэтка.

– Ах, чёртова Гиппиусиха, – пробормотал Розанов и грозно воззрился на гостью: – Вот откуда вы взялись!

– Я же объяснила: следую по алфавиту. В порядке очереди явилась к вам. Вот ещё: у меня и гражданская лирика имеется, – пискнула поэтка, но тут в передней загремел чемоданом Вольский.

Чёрный деревянный короб распался на петлях надвое посреди кабинета.

– …в трёх шикарных чемоданах выслал трупы в Ватикан, – вдруг забубнил Боря.

– Да-да, Боринька без царя в голове, – брезгливо сказал Розанов. – Триста раз говорил вам: бросьте вы это виршеплётство! Александр Иваныч, продолжим…

Тиняков нагнулся, чтобы достать со дна чемодана заместительный билет. Лицо его приобрело глумливое выражение, он хотел что-то сказать, но запнулся, оглянувшись на девушку. Выдавил, почти обыкновенным голосом и как будто не совсем то, что собирался:

– Просто уточки-голубки, ничего для вас не жаль…

– Какие уточки? – озадаченно произнесла Папер. – Я не пойму ваших стихов. Бедный! Вы плохо выглядите и заговариваетесь!

– Хватит! – процедил Вольский, отбирая и пряча билет. – Не при даме!

Тиняков неожиданно легко согласился.

– Как заполним чемодан?

– Давайте Колю уложим, – прыснул в кулак Бугаев.

– Кто у нас гимнастического склада? Пусть тот и лезет, – буркнул Вольский.

– А я не против, – пропел Боря. – Мне в чемоданах очень даже нравится. Уютно. Будто сильные крылья тебя обнимают.

С самой тоненькой книжечкой, какая только нашлась на полке, Василий Васильевич просеменил к чемодану и, держась за поясницу, опустил в деревянное нутро. Мужчины бросились помогать ему. Стопки «Людей лунного света», «Религии и культуры», «Сумерек просвещения» и «Тёмного лика», припасённых для раздаривания, а вероятнее – продажи автографированных экземпляров поклонникам, усыщали голодный зев чемодана.

– Стало быть, Коля, вы приводили в квартиру горничных, – улучив минуту, яростно заплевал в ухо меньшевику, тем не менее сохраняя улыбку на лице, Розанов. – Очень рассеянных горничных.

– Не было ничего подобного, – смутился меньшевик. – Я позже вам всё объясню.

– Уж вы постарайтесь, – сладенько улыбнулся Василий Васильевич.

– Я пойду, пожалуй, – пискнула Мария Папер, когда ей надоела суета вокруг чемодана.

Розанов воззрился на неё:

– Вы нам ещё очень нужны.

Писатель накрыл адресным фолиантом уже загруженные в чемодан издания. Подумав, взял с рабочего стола огромную книгу в изукрашенном переплёте и водрузил сверху. Вольский прочитал: «Талмудъ. Мишна и Тосефта».

Щёлкнули замки.

– Александр Иванович, попытайтесь поднять чемодан, – приказал Розанов.

– Тяжё-ёл, собака! – застонал от натуги Тиняков.

– А теперь давайте взвесим его. Коля, доставьте сюда лабазника с измерительным прибором из лавки ниже по улице.

Помедлив пару секунд, меньшевик вышел.

– Как вы представляете себе тело в чемодане? – говорил Василий Васильевич в предвкушении весов. – Во что ни заверни, а… простите, запах наружу просочится. Карамышевы со своими пожитками у вас месяц ведь гостили?

– Исправник говорил: чемодан заправили селитрой, – защищался Тиняков.

– Чепуха, – фыркнул Розанов. – Вы слыхали, как пахнет тухлая кровь? Я – слыхал, когда посещал бойню.

В наступившем молчании Боря Бугаев насторожился:

– Слышите?… Будто в тишине пульсирует слово: «мемасик».

– Опять вы, Боря, со своими гадостями! – разъярился Розанов. – Замолчите!..

Лабазник вкатил весы, морща складками ковёр. Чемодан взгромоздили на платформу совместными усилиями. Лабазник поколдовал с гирями и прогудел:

– Три пуда без шестнадцати фунтов!

Тиняков подправил мелкие золотниковые гирьки не утратившей купеческого навыка рукой:

– Обвесить норовишь!

– Это я по привычке! – буркнул лабазник.

– Я лучше собственной гирькой, – сказал проклятый поэт. – Гирьку до сих пор ношу с собой. Почему? Удобно ею неприятных господ по хребтине перетягивать.

– Мнится мне парочка пройдох, распиливающих гирю, – протянул Боря. – Надо занести в тетрадь, может и сгодится на что-то.

Когда лабазник укатил свои весы, Василий Васильевич отдал распоряжение экономке:

– Домна Васильевна, больше, пожалуйста, не покупайте у Фрола муку.

Помолчав с полминуты, писатель продолжил рассуждения:

– Не может ведь взрослый мужчина весить сорок кило? А вы и этот вес едва оторвали от земли. Не было в чемодане трупа.

– Они могли облегчить груз, спустив убитому кровь, – глухо сказал Тиняков.

– Вот об этом впредь прошу даже не заикаться! – строго сказал писатель. – Исключено: Карамышевы, чай не Винаверы какие-то или, прости Господи, Нимвроды…

– Да как же так, – совсем растерялся Тиняков. – Это… Наверное, ослаб! Мне сам полицеймейстер сказал… В кабинете усадил рядом, очень сочувствовал. Чаем отпаивал.

– Вареньица не предложил? – захихикал Розанов. – А как, по-вашему, полицейское начальство должно было с вами обращаться? Отвадили от Зинаиды Карамышевой, приписав ей жестокое убийство. Иначе вы разыскивали бы возлюбленную, под ногами у полиции путаясь. А то, чего доброго, нашли бы беглецов…

– А что же тогда лежало в чемодане, коли не труп?

– На сокровище тоже не похоже. Сокровища – они тяжёлые…

Розанов задумался на мгновение. Живые его глазки метнулись к нагруженному чемодану.

– А вот то же, чем мы рундук Николая Владиславовича загрузили, – сказал он с улыбкой.

– Бумага?

– Вряд ли прокламации, грош им цена. Да и зачем бы за Карамышевыми стали так гоняться? Полицейские прокламаций, что ли, не видали? Не-е-ет, там были документы, и какие-то фатально опасные.

– Чиста!.. – воскликнул, сверкнув глазами, проклятый поэт. Лицо его приняло победительное выражение. – Я верил, упорствовал: Зина не способна на душегубство!

– Э-э-э, нет, тут дело фантастическое, страшное. Чую покушение на основы российской государственности! А вы-то ещё чаете воссоединения с возлюбленной? Сразу согласились со мной насчёт чемодана. Ха-ха.

– Я в вашем кабинете полчаса, а вы уже сдвинули дело с мёртвой точки!.. – восхищённо, будто не слыша писателя, сказал Тиняков. Но сейчас же покосился на Папер и сник.

– Я пойду, – пискнула поэтка, вытягивая из чемодана свой путеводитель.

– Да погодите же вы! Что с вами, Александр Иванович?

Тиняков отвечал отрывисто:

– Так, глупости. Показалось. И говорить не стоит.

– Нет уж, поведайте. Да не стесняйтесь! Мы в уголок отойдём, и вы мне на ушко…

– Право слово, не нужно. Мне ли, проклятому поэту, признаваться в слабости. – Всё же Тиняков наклонился к Василию Васильевичу: – В облике поэтки разглядел милые черты Зины Карамышевой.

– Так может это… Может, надобно… – Розанов метнул через плечо взгляд на гостью и стал сжимать и разжимать перед собой кулачки.

– Что вы! – замахал руками Тиняков. – Поэтка не Зина Карамышева. Тут не более чем отдалённое и случайное сходство. Забудьте! Забудьте!

– Нет-нет, обождите, – писатель обернулся к гостье: – У вас, Мария Яковлевна, имеются сёстры?

– Я одна в целом свете, – пискнула Папер и стиснула ручками свой бланк-нот. – «Я много томилась, я долгие лета…»

– Может быть, двоюродные, троюродные? – перебил Василий Васильевич.

– Никого. «…не знала простора для вольной души».

– Так. Так, – Розанов задумался. – А дядья либо тётки у вас есть?

– Действительно, у папеньки была сестра, Мария, – смутилась Папер.

Розанов насторожился:

– Что сталось с вашей омонимичной тёткой?

– Ушла из семьи ещё до моего рождения. Я никогда её не видела.

– Вам известно, что она такое?

– У нас в семье не скрывали, что она – революционерка. Пробыла недолго на каторге, а освободившись, порвала с политикой, уехала в провинцию и затерялась там.

– Омонимичная тётка могла родить дочь, – медленно сказал Василий Васильевич. – Вот что, мы отыщем вашу, Мария Яковлевна, кузину!

* * *

По адресу Подольская, 17 Мария Папер идти категорически отказывалась.

– То есть вы хотите сказать, что до сих пор не навестили собственного батюшку, не прочли ему стихов?

Девушка отвернулась.

– Наверное, оставил вас с матерью, – участливо предположил Розанов.

– Мой отец – крайне безнравственный человек! – вспыхнула поэтка. – Он ушёл с цыганами и промотал всё своё состояние. Он настолько испорчен, что сумел промотать даже казну табора! Цыгане откочевали на заре, оставив его, спящего, посреди лужайки и даже не вытащили из-под него коврик. Опасайтесь его!

– Вам, Боря, не впервой менять личину, – сказал писатель. – Отправляйтесь с Александром Иванычем к батюшке поэтки. Разузнайте у Якова Львовича насчёт сестры-революционерки и племянницы.

– А вы чем займётесь, Василий Васильевич? – уважительно поинтересовался Тиняков.

– Обдумаю философские вопросы, задаваемые ктеическими глубинами.

Пожав плечами, Тиняков покинул кабинет, уведя под локоток Борю. Толстяку не терпелось найти след Зинаиды Карамышевой.

– У меня припасены сценические наряды для вечера стихов, – залопотал Бугаев. – Ни разу надеть не успел.

Пакет обнаружил в себе короткую куртку для игры в гарпастум, сшитые из мешковины широченные штаны и странную скуфейку с длинным картонным козырьком, украшенным тяжёлой бахромой, ради обладания которой Боря очевидно обездолил портьеру. Шею по замыслу Бугаева полагалась отягчить собачьей цепью, опылённой золотой краской. Опорки Боря милостиво разрешил Тинякову оставить на ногах.

Второй комплект костюма Боря нацепил на себя.

– Намеревались с Сашей Блоком дуэтом выступить, но жизнь нас развела, – сказал он.

Посмотрев на себя в зеркало, Тиняков оглянулся на Борю:

– Вы с ума сошли? Впрочем, странно задавать такой вопрос…

– Мы нагрянем к батюшке Марии Папер и огорошим, запутаем, собьём с толку! – воодушевлённо излагал Бугаев. – Выступив в роли подпольщиков, взыскующих защиты от полиции, затребуем адрес будто бы обещавшей помощь племянницы. Согласно легенде, для нас нет лучшей маскировки, чем эта. Мы привлекаем всеобщее внимание и поэтому вне подозрений. Мы будто бы приняли вид дальтоников, спешащих на конгресс глазных врачей. Заболевание легко объяснит пестроту нашей одежды. А знаете что?!.. Срочно дайте сюда пробки, что у вас в кармане.

Тиняков подчинился.

Боря нашёл спичечный коробок. Рассыпая, ломая и портя спички, стал опалять пробку.

– Изобразим мавров, – объяснил он, натирая лицо жжёной частью.

– Говорящих на чистейшем русском?…

– Я посещал страну пирамид, могу излить мелодию магрибской речи.

– Но я-то не посещал!..

– Экий вы эгоист! Всё о себе да о себе, – возмутился Бугаев. – В наказание будете немым.

– Мне станет стыдно, ежели в этом наряде меня заметит кто-нибудь из знакомых, поэтому красьте меня!

– Теперь и вы – эбеновый! – довольно произнёс Бугаев, закончив работу.

– А не лучше ли будет сказать, что мы прияли маски спешащих на вечер поэтов?

– Это мне не пришло в голову, – сознался Боря.

– Я для сцены новейшую манеру декламации придумал. Можно на отце поэтки опробовать. Вот послушайте… – Тиняков гугниво, как бы с ленцой стал читать рифмы, в такт выбрасывая перед собой руки с затейливо отставленными перстами.

– А зачем жестикуляция? – спросил Бугаев. – Это масонские знаки?

– Это для страдающих глухотой, буде таковые найдутся в зале. У меня ещё не совсем точно получается передать смысл… Ну да ладно. Беспокоит иное. Не могу измыслить название изобретению. Речесловие… Речекряк…

– Кажется, я знаю, как назвать вашу сценическую манеру. У вас опорки «со скрыпом», и читаете стихи вы будто рыпите. Значит, ваша манера – «рып».

– Что ж, «рып» так «рып».

– А мы, стало быть, «рыпперы», – не унимался Боря Бугаев.

– Как красиво вы грассируете это слово, – подивился Александр Иваныч. – Урождённый парижанин!

– Вам нужен «мотор», – сказал Розанов. – Тут неподалёку есть гараж. Удивительное везение! Замечательный дубль-фаэтон отдают внаймы за копейки, – сообщил он, выходя из ворот.

Трое механиков выкатили массивный автомобиль и ретировались.

– Я буду править, – быстро сказал Тиняков, заметив, что Боря с интересом рассматривает место шофёра. – Папаша владел самодвижущимся ландо, но экономил на кучере. Так я научился обращению с штурвалом. А вы, Боря, можете взять на себя гудок.

Тотчас Бугаев схватил свисавшую от ревуна резиновую грушу, приготовившись распугивать прохожих. Тиняков пустил в ход движитель, с усилием прокрутив несколько раз рукоять между передними колёсами.

Едва отъехали на несколько сот метров, как под днищем «мотора» что-то лопнуло и кузов подбросило, и ещё раз, ещё, каждые несколько оборотов колёс. Пассажиры взлетали на вершок от сидений.

– Этак скоро нас морская болезнь одолеет, – выдохнул Тиняков, вцепляясь в руль.

Улица пошла под уклон и задок рамы высек из булыжной мостовой сноп искр. Прохожие порскали в переулки.

– Мы напоминаем банду, – вынес вердикт Тиняков, снова посмотрев на своё отражение в зеркальце заднего зрения.

– Двоих для банды маловато, – констатировал Боря, клацая зубами на каждом слове. – Гумми вдесятером с друзьями изображал прошлым летом бродячий цирк. Пейзане верили.

– В банду верят проще.

С облегчением выключив двигатель, приятели пошатываясь выбрались на твёрдую землю.

Вдруг Тиняков схватился за ляжки.

– Что с вами?

– Пояс лопнул: брюки спадают, исподнее видно, – с надрывом сказал Тиняков.

– Вы подтягивайте время от времени, – посоветовал Бугаев. – На косточку бедренную цепляйте. С меня этот предмет одежды постоянно сползает, даже не знаю почему.

– Скажите, вы сами одежду себе покупаете? Или с maman…

– Конечно сам, в конфексионе Мандля, – как будто сфальшивил Боря. Во всяком случае, он густо покраснел. – Вот, кстати, о декламации стихов, – поспешил перевести он тему. – Предчувствую, через век начальство заставит гимназистиков наизусть шлёпать наши стихи, стоя по струночке, размеренным голосом «с выражением». Когда их надобно выкрикивать, отплясывая «камаринского», петь по-хлыстовски, повторяя до тех пор, пока стихи сами собой не зазвенят в вашем мозгу, частушничать либо эвритмически изображать телом.

Кабина лифта вознесла поэтов на нужный этаж.

– Говорите, надобно сбить его с толку? – спросил Тиняков Борю, перед тем как загрохотать кулаками в нужную дверь.

– Кто вы такие? – дрожащим голосом спросил открывший старичок.

– Гримированные соратники вашей племянницы, – громким шёпотом сказал Тиняков.

– У меня, к сожалению, нет племянницы, – старичок попытался закрыть дверь.

Яростно подмигивая и растопыривая пальцы, Тиняков зарыпел:

– Партийная кличка – Зина Карамышева, всё подполье о ней наслышано.

Яков Львович всматривался в язык жестов, прилагая видимые усилия расшифровать их.

– Молодой человек, – наконец сказал он, – вы – самозванец, и даже не старайтесь!..

– Вы просто не знаете современного алфавита жестов, – заспорил Тиняков. – А вот Зина поняла бы всё.

Старичок хотел закрыть дверь, но передумал:

– Вы ведь на моторе? Я услыхал хлопы и пыхи незадолго до вашего появленья. Я как верный сын матери-природы испытываю ностальгию по диким пейзажам, – признался Яков Львович. – А выбраться из города трудно, в мои-то годы. Прокатимся!..

– Вы нам зададите направление к обиталищу Зинаиды Карамышевой? – обрадовался Боря.

– Что?… Да, да. Экий у вас «мотор» расхлябанный, – заметил старикашка несколько позже. – Жандармы рессору прострелили?

– Сами испортили, чтоб ежели городовые привяжутся, говорить, будто едем на ремонт. Главное – не проезжать мимо одного стражника дважды. Суть нашей маскировки: бросаться в глаза, не вызывая тем самым подозрений.

– Милейший старец, – тихо заметил Боря. – Непостижимо, отчего Папер приписала своему отцу лабильность в вопросах морали.

– Теперь для банды в самый раз, – мрачно изрёк Тиняков.

«Мотор» мчался за город. Тиняков то и дело дёргал рычаг, закачивая в карбюратор увеличенную порцию бензина, – после стольких лет не терпелось увидать Зинаиду Карамышеву.

Тряска оживила Якова Львовича.

– Знакомые движения вверх-вниз, – радостно прошамкал он. – Не могу однако вспомнить, чем таким они являются. Что-то чрезвычайно важное… Здесь поверните! Да-да, в ту аллейку.

За деревьями открылась поляна, по которой между фургонами и палатками бесцельно бродили пёстро одетые люди. Тиняков ударил по педали тормоза и «мотор» подбросил пассажиров в последний раз.

– Эй, ромалы! – завизжал старичок, на нетвёрдых ногах выбираясь из кузова.

* * *

«Сенсация: два мавра отпустили на волю учёного медведя».

Василий Васильевич отложил газету и обвёл представших пред его очами героев заметки. Пришла и Мария Папер, очевидно интересуясь делами отца.

– Конечно, вы ничего не достигли. Яков Львович ни за что не познакомит вас со своей преступной племянницей. Так и было мною задумано. Безумствами вы привлекли внимание Карамышевых. Теперь они проявят себя.

Вольский наклонился к писателю:

– Василий Васильевич, вы не находите, что ваше умозаключение насчёт преступной кузины слишком натянуто?

– Я бы согласился с вами, Коля, но посмотрите на лицо Александра Ивановича. Он взаправду узнал родственницу своей возлюбленной. По сю пору восторженно глядит на поэтку.

Меньшевик с сомнением покачал головой, а барышня густо покраснела.

– Худо не то, что ваша миссия не дала результата, – продолжал Розанов. – Зачем было бражничать в злачной компании?

– Василий Васильевич, – вскричал Бугаев, – мы с вами знакомы четыре, кажется, года, и всё это время вы меня ругаете!

– Но ведь это же правда, Боринька, что про вас нельзя сказать ничего хорошего! А вы, Александр Иваныч!..

– Не смешите мои опорки! – захохотал проклятый поэт. – Разве мы бражничали? Вот я как-то в беспамятстве забрался на спину коня, что на Триумфальной арке, с бутылкой, читал стихи, конечно же. Э-э-х! Последний пятак на прилавок! Гуляй, не кручинься душа!.. – проскрежетал Тиняков.

– Нежный поэт упоительно пиан! – пискнула Папер.

– Сие справедливо! – гаркнул Тиняков, манерным жестом откидывая длинные сальные волосы со лба.

Розанов фыркнул.

– Не обижайте Тинякова, его надо жалеть, – кротко сказала поэтка.

– Надо, но не хочется, – энергично ответил Розанов и продолжил увещевать проклятого поэта: – Смотрите, на панели закончите, нищим. Будете копейки выклянчивать. Картонку на грудь повесите. «Подайте бывшему стихотворцу». Стыдно!

Тиняков угрюмо отозвался:

– Вы сами смотрите, как бы на склоне лет не пришлось на бульварах окурки собирать.

– Ну, дай Бог, ничего дурного с нами не случится, – улыбнулся Василий Васильевич. – А вы – злюка. Давайте мириться!

– Ладно. Признаю: выпил не вовремя. Хорошо, без потерь обошлось.

Розанов посоветовал:

– Вы лучше портмоне проверьте.

– Во-первых, мой лопатник прицеплен к куртке, и во-вторых, пуст, – вяло отвечал проклятый поэт. – А в третьих, внутри него предусмотрена ловушка.

– Какая ловушка?

– Узнать это можно единственным способом. Не советую.

– Ну бросьте!.. Покажите! – пристал Вольский.

– Всё дело в силе пружины.

Тиняков вынул из портмоне крохотную мышебойку. Механизм был спущен. Боёк прижимал к эшафотику чей-то широкий заскорузлый ноготь с чёрной каймой.

– Ну надо же!.. – ахнул проклятый поэт. – Когда и кто успел?

Дверь в кабинет приоткрылась:

– Вам опять съедобную поэзу прислали, – доложила экономка. – Прикажете иждивенцу отдать? Ах, вы здесь, Николай Владиславович?

– Зачем вы с ней лимонничаете? – злым шёпотом сказал Вольский. – Думаете, раз клистир вам ставит, то непременно влюблена в вас?

– Домна Васильевна ещё массажирует больной живот. Кроме того, подаёт салфетки. И вообще, не понимаю, зачем вы это говорите, Коля. Давайте помолчим.

– Вы же сами, Василий Васильевич, вечно желали интимничать, – отозвался меньшевик, но Розанов уже разглядывал пряник.

– Два гостинца за неделю? – хмыкнул он. Стихи были наибанальнейшие, как будто из «Нивы», без чьичеринских перевёрнутых восклицательных знаков, запятых вразброс и порубленных на слоги слов. Содержание не вязалось с формой. – Знаете что, Домна Васильевна, вы этот пряник покрошите в пользу пролетариев царства животных и по углам рассыпьте.

Воспользовавшись затишьем, писатель затеял разговор с Марией Папер.

– Вы туфельки примерили бы или там ботики какие-нибудь, – стараясь быть деликатным, говорил Розанов. – Поверьте, люди злы, однажды прицепятся к вашим любимым калошам, высмеивать станут.

– Мне всё равно. Если только и запомнюсь миру калошами – пусть так.

Розанов хмыкнул и вернулся в своё кресло.

Тиняков устало потёр лоб и, всё ещё недовольный выговором, с вызовом произнёс:

– Василий Васильевич, всплывший в памяти эпизод заставил опять усомниться в вашей теории. Провожаю Карамышевых в Европу и говорю Зине: ежели долго не будете возвращаться, с горя поседею и отращу седую бороду лопатой. А она за лицо схватилась и – хлоп без чувств. Полицеймейстер потом сказал, что у трупа, который в чемодане, борода. То бишь я нечаянно напомнил Зине про убитого мужа. Если в чемодане бумага, с чего бы обморок приключился?

Розанов пожевал губами.

– Очевидно, что у барышни типа Зинаиды Карамышевой в мужьях был бы образованный мещанин средних лет. Откуда у него борода лопатой? Эспаньолка, разве что. Да вы седую бороду упомянули? Откуда седой взяться?… А полицеймейстер ваш хитроумен, аки Улисс. Мимоходом применил этот случай на пользу своей версии.

– Тогда чего Зина испугалась?

– Этот вопрос стоит обдумать. И прошу вас впредь сразу рассказывать подобные детали.

– Куда вы?

– Надо проверить эту ниточку. И по всей видимости, – тут Василий Васильевич обвёл взглядом выбритые лица друзей, – из нас только я могу это сделать.

* * *

– Обошёл десяток брадобреев, – выдохнул Розанов, опускаясь в кресло. – У одного контур подправил, у другого навощил, там – баками отделался; чего только выдумать не пришлось. Чуть без бородки не остался. Между прочим, это встало мне в кругленькую сумму: два пятьдесят, не считая трат на трамвай. Почему вы, Коля, не отпустили заранее бороду? Проделали бы эту механическую работу.

– И что же вы узнали? – нетерпеливо спросил Тиняков.

– Четыре года тому у брадобрея на Фонарной бывал некий Разорёнов – видный бородач, держатель овощной лавочки. Тем ещё мастеру запомнился, что всё время Пушкина по памяти читал. Потом слух прошёл, будто топорами его зарубили, прямо у себя в дому. Подождите-подождите…

Наклонившись под стол, Розанов что-то рассматривал, а потом вздёрнул за хвост крысиную тушку.

– Василий Васильевич, вы же обещали!.. – со слезами в голосе вскричал поэт.

– Неудобно получилось, – кашлянул писатель. – Прикормить хотел, выдрессировать. Знаю ведь, как вы, Боря, любите животных. А пряник оказался отравленным. Вероятно, Зинаида Карамышева постаралась…

Боря зарыдал над бездыханным зверьком.

– Она умела танцевать!..

– Эта крыса не из того племени, что гремели посудой в моей прежней гостинице, – успокаивал его меньшевик.

– Василий Васильевич мог бы её выдрессировать!

– Это ленивая крыса, попутчик мещанства, – сказал Вольский. – А Василий Васильевич больше по людям специализируется.

– Очевидно, Карамышевы следят за нами, – размышлял вслух писатель. – Вызнали у слуг про чьичеринский пряник, но не имели представления о том, какие стихи следует помещать на глазурь. Тем не менее стали действовать. Смело, н-да. Или нервно.

– Оперативно действуют Карамышевы, – заметил Василий Васильевич и задумался.

– «Зинаида Карамышева» – долго произносить, – заметил Вольский. – Может сократим до «зэ-ка»?

– Не нужно, – подумав, ответил Розанов. – Как-то нехорошо звучит. Будем уважительны к врагам. Хотя бы в вопросе имён.

Тиняков опять не отводил глаз от Марии Папер.

– Знаете, я всю минувшую ночь о вас думал, – ласкательно сообщил Розанов. – И вот нынче хочу призвать вас…

Тиняков опустил глаза:

– Должен повиниться перед вами.

– За что же? – спросил Василий Васильевич, с некоторым беспокойством оглянувшись на лежащую на столе табакерку.

– Вчера в своём клоповнике забрался на лежанку и заснуть не могу – в ухе звенит, да так пронзительно! Значит, вспоминает кто-то, сволочь такая. И уж как стал я костерить его на все лады! Так цельную ночь: он – вспоминает, терзая мне ухо, а его на чём свет стоит… Должно быть, все печёнки ему съел. А это вы, оказывается, обо мне думу думали, заботой окружая. Кабы знать!.. Поверьте, если б знал, я никогда… Ни единым дурным словом!..

Душеспасительной беседы не вышло, и писатель откинулся в кресле, избрав иное развлечение – сигаретку.

Помолчав немного, он спросил:

– Мария Яковлевна, когда закончите «Весь Петербург», что станете делать?

– Вернусь в Москву и куплю тамошнюю адресную книгу. А может целиком отдамся журналу.

– Журналу?…

– Я выпускаю журнал. Прогрессивного направления. За право женщины на любовь и свободное развитие собственной личности. Называется – «Женское дело».

– И с кем же вы сейчас воюете?

– С орфографической комиссией академиков Фортунатова и Шахматова.

Розанов опешил.

– Как же эти почтенные господа лингвисты вторглись в права женщин?

– Они вынашивают планы отмены «ера»!

– Порочная цель, ничего не скажешь. Но я всё ещё не улавливаю связи.

– Женские фамилии в словарях, справочниках, на табличках в парадных идут прежде мужских. Я поняла это, просматривая адресную книгу. Ежели букву «ер» удалят из алфавита, мужские фамилии окажутся первыми!

– Остроумно! – сказал Василий Васильевич, прокашлявшись. – А всё-таки, зачем вы ходите?…

– Поэт Брюсов подсчитал, что у него тысяча читателей во всей Империи, – прописклявила Папер. – Обойду всю адресную книгу – сколько человек услышат мои стихи!

– К Тетерникову не ходите – пощёчин надаёт и выставит, – зашепелявил Розанов ей в ухо. – И к этому… Хотсевичу… или Ходасевичу. В любом случае, фамилия у него отталкивающая. Мало ли… Лучше не надо.

Между делом Тиняков поинтересовался:

– Как же так, Василий Васильевич, вы и я одинаково даём статьи под псевдонимами во враждебные газеты, изображая разнообразные политические воззрения, но в итоге остракизму предали только меня!

– Я веду эту игру по уговору с хозяевами газет и для собственного интереса, а вы – самочинно и ради наживы. А низкие помыслы наказуемы, – с удовлетворением закончил Розанов.

Замыслив нечто, писатель прошёлся по кабинету. Обернувшись на поэтку, потёр ладошки в нерешительности, как перед неприятным, но необходимым делом.

– Мария Яковлевна, даже не знаю, как вас об этом просить… Сделайте милость. Доставьте удовольствие старому, иссякающему человеку. Сбросьте калоши!

– Василий Васильевич, как вы смеете!.. – вскинулся Тиняков.

– Да ещё при всех, – добавил Вольский.

– Тем не менее, я буду настаивать, – грозно сказал писатель. – Милая барышня! Разуйтесь! Чрезвычайно хочется увидать ваши пятки.

Поэтка сказала примирительно:

– Друзья мои, я давно мечтала показать кому-нибудь свои пятки.

Пятки были первостатейными: розовые, без натоптышей.

Василий Васильевич схватил пару калош и принялся трепать их, но не обнаружил внутри ничего кроме забитой в носы пакли. Бросив оземь, негодующе воскликнул:

– Почему вы всегда в этих безразмерных калошах?

– Однажды, ещё в Москве, я прочла стихи в какой-то квартире. У двух сестёр-хозяек гостил молодой человек, настоящий великан, с пышной рыжей шевелюрой. Он был несчастен, но услыхав мои стихи из «Рдяных трепетов», приобрёл хорошее расположение духа. Спросил, какой у меня амулет и объяснил, что каждому поэту пристал магический предмет. Давеча от них сам Брюсов второпях ушёл без калош. Хозяева любезно уступили мне эти калоши.

Боря сказал медленно:

– Кажется, я знаю этого подлеца.

– Кажется, я тоже, – мрачно сказал Тиняков. – Жаль, Гумми не подстрелил его на дуэли.

– Что вы, великан – не подлец, он был очень обходителен и приятен, – возразила Мария Папер.

– Скажите, это великан подсказал вам ходить по адресам из справочника? – спросил Василий Васильевич.

– Это сёстры, у кого он гостил. Добрейшие создания.

Розанов понимающе переглянулся с Борей.

– Беру за смелость утверждать, что над вами зло пошутили.

– Это мне без разницы, если этим путём я угожу в вечность, – равнодушно ответила поэтка.

* * *

– Наведаемся в околоток поблизости от места житья Разорёнова, – решил Василий Васильевич.

– Кликнем извощика? – угодливо спросил Вольский.

– Помчимся на трамвае! – провозгласил писатель. – Тут неподалёку новую линию проложили. Всё время катаюсь. Бесподобное удобство!

Подошёл обер-кондуктор и попросил оплатить билет.

– Ах, какая незадача, – кудахтал Розанов, шурша ассигнацией. – Мельче нет, все копейки ссыпал в кружку юродивого с паперти. Отсчитаете сдачу со ста рублей?

– Василий Васильевич, давайте я вам займу, – шепнул меньшевик.

– Не надо, Коля, – уверенно произнёс писатель. – Это же мне отдавать вам придётся.

Молодой человек в мундире багровел от злости.

– Вот бы вас, зайцев, выгнать в Таврический сад и расстрелять!.. – сказал он сквозь зубы.

– Эх, батенька, запутались вы в жизни, – назидательно пропел Розанов. – Трамвай не ради заработка городской управы сделан, а для удобства членов общества.

Сошли на нужной остановке и продолжили путь пешком.

Вольский на ходу выводил басом:

– О где же ты, мой маленькый кр-р-реольчик…

– Какая гадость! – оттопырил губу Розанов.

– А мне нравится! – обиженно ответил меньшевик.

Несколькими минутами спустя Василий Васильевич, забывшись, сам начал тихонько напевать:

– Ты едешь пьяная и очень бледная…

Прохожий гимназист с сачком для бабочек выговорил, неумеренно шепелявя:

– Пош-шлость.

Вольский выпучил вслед ему глаза:

– Это кто ещё такой?

– Очевидно, будущий арбитр изящества.

Исправник старательно отвечал на расспросы Василия Васильевича:

– Разорёнов? Его грабители взяли в два топора. Что украли? Бог его знает. Кто теперь знает, что у него было. Остались только ящики с письмами. Да, я могу узнать… Они на складе в участке, потому как вещественные доказательства.

– Как это вы ловко всё вызнаёте? – с завистью спросил Вольский.

– Всё моя манера вести диалог, – объяснил писатель. – Запомните, Коля: интимничанье.

Вернувшийся исправник доложил:

– Самый большой ящик был помечен фамилией Герасимова. Конечно, адрес на конвертах.

– Это же бывший товарищ министра народного просвещения, – сказал Розанов чуть позже. – Признанный лермонтовед. Надо к нему наведаться.

Сказано – сделано.

– Как же не помнить Ивана Ермиловича? Часто о нём думаю, – говорил Герасимов. – Светлая была голова! Всего Пушкина знать наизусть!.. Баловался стилизациями. Трагически погиб, невольник чести. Изрублен в куски… К чему теперь рыданья?… Чувствую себя осиротевшим. Последнее письмо? Как раз накануне. На руки не дам, не обессудьте: частная переписка. Детали я сообщил полиции. Сыщики как будто некоторое время преследовали убийц, но никого не настигли. Прошу простить. Научные штудии не ждут.

Герасимов поклонился и ушёл в задние комнаты.

– Впустую, – разочарованно пробасил Вольский.

Розанов просиял:

– Да вот оно, это письмо, на стене в рамочке.

Среди старинных гравюр, офортов и автографов, терялся мелко исписанный листок:

«Дорогой Осип Петрович! Сегодня со мной произошёл возмутительнейший случай. Некие молодые люди приличной наружности принесли якобы вновь найденную пушкинскую рукопись! И не что-нибудь, а десятую главу „Евгения Онегина“! Итак: дюжина бледно-синих листков бумаги горизонтальной вержировки с обыкновенным обрезом, в четвёртку каждый, с филигранью геральдического льва на сгибе, исписанных характерным пушкинским почерком, стальным пером, по две строфы на странице.

Сначала я даже подумал: может, взаправду?… У Пушкина ведь тоже бывали неудачи. Литературный уровень, конечно, несравним, и всё же… Хорошо подделан почерк, соответствующая времени бумага. Я даже проверил по каталогу: в 1830 году Пушкин пользовался именно бумагой фабрики Хлюстиных! Однако все сомнения развеялись, когда на глаза мне попалось одно место, полностью изобличающее поддельщиков.

Осип Петрович, милый, знайте, я это так не оставлю! Я не позволю пятнать имя великорусского гения! Подумайте только, эти люди могут продолжить свою вредоносную деятельность. На голубом глазу притащат вам, Осип Петрович, окончание „Горбача Вадима“ или „Штосса“… Вот явятся они ко мне завтра, я швырну подделку им в лицо и выложу, что думаю об их деятельности. Конечно, они всегда могут отговориться незнанием. Дескать, нашли где-то на чердаке. Меня-то не проведёшь, но других околпачить могут. Непременно напишу вам, милый Осип Петрович, завтра, а сейчас не имею времени продолжать. Ваш И. А.»

– Вот она, бумага! – с триумфом в голосе произнёс Розанов. – Бумага, которая заполняла чемодан.

– Помилуйте, Василий Васильевич, рукопись представляет собой не более стопочки листов.

– Хе-хе! А как же дубликаты, из которых мошенники выбирали лучший? А поддельные черновики? Гроссбухи для каллиграфических экзерсисов? А как же запасы старинной бумаги? Наконец, печатные издания для распространения? Мыслите в масштабе.

– Василий Васильевич!..

– Я, батенька, носом чую! – не терпящим возражений тоном сказал писатель.

Забрались в трамвай.

– Молодой человек, имею только сто рублей одним билетом…

– Получите, гражданин: девяносто девять рублей девяносто семь копеек! – торжествующе сказал обер-кондуктор. – Запасся разменом в конторе!

Не дрогнув ни единым мускулом лица, Розанов принял сдачу и, что удивило Вольского, не считая ссыпал в карман. Остаток пути писатель фальшиво насвистывал. С подножки уже обернулся и отечески напутствовал обер-кондуктора:

– Вы поосторожнее, чтоб у вас ассигнацию не вытащили. Редкая для карманных воров возможность: когда ещё сто рублей в сумке кондуктора бывали? И скрыться как нечего делать: ступил на мостовую, а трамвай дальше уехал. Мало ли кто видел, как вы её прячете. Вот вы – видели? – нарочито громко спросил он у небритого типа, притулившегося на скамье. – А вы? – обратился он к господину, весь облик которого выдавал прогоревшего пастыря уличных Магдалин.

Оставив побледневшего обер-кондуктора, писатель спрыгнул на мостовую.

* * *

На следующий день все заинтересованные лица снова собрались в кабинете у Розанова. Боря Бугаев носил траур по безвременно погибшей крысе.

– Что вы так яростно листаете газеты? – сердито спросил проклятый поэт.

– Ищу сообщение об ограблении трамвайного кондуктора, – отвечал Василий Васильевич.

– Как вы можете? А загадка?!.. Поддельная рукопись Пушкина!.. – Тиняков схватился за голову. – Да зачем?… На что она? Кому она?… Как, к примеру, такая стопочка листков… – он взял со стола исписанные бумаги. – Постойте, постойте… Присная десятая глава! Здесь, у вас!..

– Домна Васильевна! – позвал Розанов. – Когда на рецензию в последний раз приносили?

– Пока вас не было.

– Значит, сутки пролежало незамеченным, – отметил писатель.

– Барышня передали, вот на Марию Яковлевну чем-то похожи, – добавила экономка, – только без калош.

Тиняков схватился за сердце:

– Зина!

– На что вы всё ещё надеетесь? – проговорил Вольский. – Ведь Зинаида Карамышева – убийца.

– Вдруг её принудили! Вдруг нет на ней крови! – горячился Александр Иваныч.

– Опомнитесь! Вы же цинический человек! Проклятый поэт!.. У вас наивность приступами?… Надеюсь, это не заразно?

– Погодите, тут записка приколота, – сказал Боря. – «Приходите под покровом тьмы… Петербургская сторона… Улица… Дом…»

– Послание без даты, – рассуждал писатель. – Значит, нас ждут в любую ночь. А мы можем притвориться, что до сих пор не нашли послания. Взять отсрочку. Очевидно, рукопись приложена в знак добрых намерений, – сказал Розанов. – Что ж, давайте почитаем.

– Только не вслух! – предупредил Боря. – Кощунственные строфы не должны оскорблять мировое пространство. Прочтём каждый по очереди.

– Я не буду читать, – проговорил меньшевик. – Неохота.

– Пушкина ещё не раз будут дописывать, – пророчил Боря. – Какой-нибудь кокетничающий толстяк-либерал, этакая жовиальная жируэтка. Наяву вижу: масленые кудри, тройной подбородок с щетинкой, телесатый бездонным чревом, руки и ноги рафаэлевских мадонн. Прямо оторопь берёт! Штемпелёванная культура, – резюмировал Боря Бугаев.

– А я с ним пропустил бы полуштоф полугара, – встрял Тиняков.

– Такой в своих писаниях вас антигероем сделает, – хмыкнул Боря.

– А всё равно! – залихватски сказал проклятый поэт.

Розанов перевернул последнюю страницу и отдал рукопись Боре. Устало покачал головой:

– Слыхали о замаскированном под словарь иностранных слов трактате Петрашевского или о брошюре «Очистка человечества» Мишеньки Энгельгардта? Это цветочки в сравнении с тем, что Карамышевы везли. Пушкину приписать призывы к свержению монархии, убийству августейшего семейства!.. Непонятно единственно, почему до сих пор фальшивка этих пропагаторов к читателю не попала.

– Слушайте, ну видно же: это не Пушкин! – скривил губы Боря, отбросив рукопись.

– Знаете, Пушкин так велик, что ему простят и плохие стихи, – заметил Розанов.

– Я поэт! Я вижу, – настаивал Бугаев.

– Вы, Боринька, единственный видите, – сказал Вольский. – Вот вы бы не поверили публикации десятой главы, а остальные поверят.

– Очевидно же, что подделка!

– Я тоже уверен в этом, но нам нужны доказательства, – сказал Василий Васильевич.

Бугаев задумался.

Вдруг подала голос Мария Папер:

– Обратите внимание на «яти» в этих строфах. Они молчат! В сущности это не «яти», а обычные «е» под их видом. Стряпавший подделку человек не знает, как произносятся «яти». Для него они – условность, печатный знак. Если читать, проговаривая «яти», как и читал бы Александр Сергеевич, стихи не звучат. Гармония разлезается по швам! То есть написаны они без учёта звучания «ятей».

– В самом деле! – оживился Боря. – Я-то гадаю: что не так с текстом?!.. Чисто слепондас какой-то!

Тут встрял Вольский:

– О чём вы говорите? Как могут «яти» звучать?

Розанов и Боря уставились на него:

– Как, вы не знаете, что «ять» звучит иначе, чем «е»?

Меньшевик только руки развёл.

– Видите, Боря, народ не приемлет доказательств от фонетики, – сказал Василий Васильевич. – Нам всё ещё нужно что-то более весомое.

– А давайте спросим совета у Александра Сергеевича, – предложил Бугаев.

– Не собираетесь ли вы, Боря, спиритический сеанс устроить?… – нахмурился Розанов.

– Что вы! Я только помедитирую.

Боря скрестил ноги по-турецки, обратил внутренний взор на мерно пульсирующий в сознании светящийся шарик и спустя несколько секунд перенёсся в тёмную комнату. Посреди находился стол, над которым склонялся человек с узнаваемой кудрявой шевелюрой. Тихонько приблизившись, Боря заглянул через плечо. Перед Александром Сергеевичем лежали веером страницы рукописи Карамышевых, поэт механически вымарывал слово на одном из листков. Чернильная штриховка легла густо и уже было не разобрать, что скрывала. Впившись взглядом в страницу, Боря поместил в память её «кодак».

– Протяните рукопись! Четвёртую страницу! – сбивчиво заговорил Боря, очнувшись. – Мой внутренний Пушкин указал на слово «окоём». В нём – ключ.

Склоняли слово на разные лады, буквально: Вольский – по падежам.

– Ничего не понять. Слово как слово! – раздосадовано бросил Розанов. – Надо спросить Павлушу, – решил писатель. – Если кто и способен найти ответ, так только он. Отправим телеграмму. Боря, сбегайте на телеграф!

– Медитация отнимает уйму сил, – пожаловался поэт.

– Другими просьбами я вас не отягощу, – настоял Василий Васильевич.

Бугаев засуетился, метнулся в переднюю, но тотчас возвратился и застыл перед хозяином кабинета.

– Василий Васильевич!.. – поэт многозначительно откашлялся.

– Что? Ах да, – писатель извлёк бумажник. – Заплатите только за это самое слово. К чему лишние траты?

– Поймёт ли? – с сомнением в голосе спросил меньшевик.

– Павлуша? Поймё-ёт, – беззаботно промолвил Розанов.

– Предвижу, что столетие со смерти Пушкина будет праздноваться как огромное событие, – вещал Боря.

– Какую чепуху вы опять твердите! – рассердился Розанов. – Возможно ли праздновать годовщину смерти? Что за некрофилия? Это какой год будет, 1937-й?

Спустя несколько часов рассыльный принёс ответную телеграмму. Она тоже отличалась предельной лаконичностью.

– Какая ирония! Здесь одно слово: «Волошин». Что бы это могло означать?

– Павел Александрович не уразумел вашего запроса, – язвительно произнёс Бугаев.

– Чтоб Павлуша чего-то не понял?!.. – усмехнулся Василий Васильевич. – Давайте вместе штурмовать его шараду.

Розанов шаркал по кабинету, повторяя и повторяя фамилию. Вольский постарался изобразить участие в штурме.

– Это, кажется, поэт такой? – наморщил лоб Вольский.

Тинякова озарило:

– Волошин придумал это слово!

– Как это может быть? Он ведь наш современник. А слово – в пушкинской рукописи.

– В том-то и дело!

* * *

– Я с вами! – пискнула Мария Папер. – Мне как поэтке полезно наблюдать чувственность Александра Ивановича.

Обернувшись на поэтку, Розанов всплеснул кистями рук:

– Мария Яковлевна, как вы подобную тяжесть с собой таскаете? Переплёт ведь заключает тысячу с лишком страниц. Александр Иваныч, помогите барышне.

– Я сама справлюсь, – предупредила Папер.

– У вас пальчики побелели. Как вы их только не повредили. Покажу, как правильно, – вкрадчиво начал Тиняков. – В переплёт не вцепляйтесь – суставчики сорвёте. И снизу не подхватывайте – так только ноготочки свои отдавите. Вы ладошками сжимайте бока книги и таким способом перемещайте. Обложка шершавая – не выскользнет…

– Откуда вы умеете?

– Доводилось с крючниками зарабатывать копейку, – тоном всё изведавшего человека ответил проклятый поэт.

Скользнув взглядом по Тинякову, Розанов нахмурился:

– А где ваша трость?

– Оставил, чтоб стёклышко не разбить. Вы не спешите ругаться, у меня вот что для Николая Карамышева есть, – он зашарил в кармане брюк и вытянул подвешенную внутри штанины перехваченную железными кольцами палку. – Я хоть уже не купец, но безмен у меня всегда с собой, – хищно улыбнулся проклятый поэт.

Первая же трактирная вывеска возбудила неподдельный интерес изрядно проголодавшейся компании.

– Мы ведь вышли из дому, забыв поужинать, – страдальчески изрёк Боря.

Розанов не менее брезгливо сморщился:

– Как это вам не противно есть в зале, полной неизвестного вам люда? Бог знает что это за персоны. Быть может, одержимые французским пороком или французской же болезнью господа. Обонять фимиам различных кушаний, уже не говоря о портящем атмосферу табачном чаде. Вы кушаете бланманже, а из соседнего прибора слышится запах рыбы! Половой отравить способен, наконец!

Тиняков ответил скептическим взглядом, Боря Бугаев убежал в трактир ещё на середине сентенции, и даже Вольский слушал в вполуха.

– Я буду вас на тумбе ожидать, – пообещал Розанов.

Спустя полчаса, приятели вышли из трактира, повеселевшие и зарозовевшие.

– Где Василий Васильевич? – дико заозирался Боря Бугаев. – Неужто похитили?

Розанов засеменил к друзьям через улицу, с крыльца дорогого ресторана, вытирая платочком жирно поблёскивающие губы:

– Зашёл попросить стакан воды.

* * *

Петербургская сторона, безфонарная, неприютная, даже более сырая, чем прочие городские кварталы… Дом с нужным номером встретил их незапертой входной дверью. Декаденты тихо, вприглядку, прошли по заброшенным комнатам, пробуя двери.

Посреди очередной комнатёнки на салфетке лежали рукописные листы. Розанов кинулся к ним, а следом – и остальные.

Позади захлопнулась дверь.

– На приманку!.. Заперли! – с досадой бросил Василий Васильевич.

Комната не была сквозной, иного пути наружу не имелось.

Спустя несколько времени в дымоходе послышался грохот и в камин, подняв облако золы, рухнул шипящий и брызжущий искрами предмет. Тиняков тотчас заслонил собой поэтку. Боря приготовился уйти в медитацию, и только одним глазком подглядывал, что будет? Меньшевик быстро подошёл к бомбе, склонился и выдернул фитиль.

– Что за merde?… Кто это сконструировал? Дилетант!.. В технике ничего не понимает. За такое руки отрывают. – Вольский отодрал крышку бомбы и стал копаться в корпусе: – Женщина, что ли, машинку снаряжала?… Тут дымовая шашка вместо динамита!

Попытки освободиться не увенчались успехом. Выламывая дверь, Тиняков ушиб ключицу и поручил себя рукам поэтки, которая сказалась умеющей вправлять кости. Вольский перепачкался извёсткой, пытаясь добраться до высоко прорезанного в стене оконца. Только Борю ничего как будто не трогало. Оставалось ждать спасения извне.

День клонился к вечеру, высоко прорезанное в стене окошко уже не давало достаточно света.

– У меня как раз огарок недоеденный, – сказал проклятый поэт. – Ссудите спичками?

Бугаев протянул коробок:

– Последняя. Вы как хотите досуг занимайте, а я – устал! Утро вечера мудренее, – он расстелил пальто и лёг лицом к стене.

– Три поэта собрались…

– Я не поэт, – напомнила Папер.

– …под одной крышей, – проворчал Василий Васильевич. – Это невыносимо! Того и гляди: затеют стихи читать, а у меня ваты под рукою не окажется.

– Раз нет у вас ваты, воспользуюсь моментом, – вступил Тиняков. – «Я до конца презираю истину, совесть и честь», – начал он надменным голосом.

– Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!

– И я, и я прочту, – запищала Папер. – «Я – растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»

– Кто же вас растоптал? – шутливо поинтересовался Розанов.

– Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», – напустилась на него Папер. – Прямо сейчас топчете.

– Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, – пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.

Василию Васильевичу хотелось резвиться.

Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:

– Давайте играть в карты: на раздевание!

– В нашем обществе дама! – возмутились одновременно Тиняков и Вольский.

Папер робко вымолвила:

– Я может быть давно о таком мечтаю.

На неё воззрились.

Игроки образовали прямо на полу азартный треугольник.

– Карта потянулась – так пересдать, а то несчастье будет, – торопливо бормотал Тиняков. – Туз! Бубны люди умны! Вы биты! Козырька не портить. Снова биты! В пух!.. Скидывайте пиджак.

– Ни одной физиономии в раздаче, – пенял Розанов. – Ни козырей, ни мастей…

– По третьей козыряют. Деда под монастырь!.. Кто не вистует? Вся Москва вистует!

Поэтка играла молчаливо и расчётливо, в считанные минуты отняв у Розанов носки и сорочку.

Спустя полчаса Василий Васильевич был в костюме Адама. Тиняков оставался в рединготе, а Папер не пришлось пожертвовать даже шейным платком.

– Я поддавался, – пожал плечами писатель. – Не мог же своей игрой лишить покровов даму? Всё-таки, я ещё рыцарь, хоть и без панталон.

Получив ком своего платья, Розанов неспешно оделся. Он как будто не проявил ни малейшего признака досады.

– Представьте, сейчас дома вечернее чаепитие, – протянул спустя какое-то время. – «Лянсин» с абрикосовым вареньем. Эх, сладкого хочется… Александр Иваныч, пройдитесь ещё раз.

Тиняков с удивлением поглядел на писателя и пересёк комнату, страшно скрипя опорками, из угла в угол.

– Только вообразите: на кончик языка щепотку сахарного песку положить, – вдохновенно сказал Розанов. – Язык недвижим, время течёт, кристаллы тают, свершается фазовый переход: сладость облекает слизистую оболочку, проникает в сосочки, тешит вкусовые луковицы.

– Василий Васильевич аппетит распалили, – посетовал Вольский.

– Кажется, жизнь отдала бы за грамм сахара, – вздохнула Папер. – Или руку и сердце.

– Александр Иваныч, – окликнул Розанов.

– Да?

– А ведь в опорках у вас – сахар хрустит.

– Опилки, – рассеяно поправил Тиняков.

– Не знаю, где там у вас опилки, но готов об заклад побиться, что подмётки у вас сахарные.

Тиняков не захотел спорить.

Через несколько минут Василий Васильевич проговорил в пространство:

– Удивительно, как можно пребывать в спокойствии, когда барышня умирает без сахарозы.

Нахмурившись, Тиняков достал ножик, чтобы вскрыть опорку. Потряс обувкой и протянул Розанову полную пригоршню опилок.

– Что если в правый сапог сахар вложили? – поразмыслив, сказал Василий Васильевич.

– Как же такое может быть, если в левом – опилки? – оторопел Тиняков.

Розанов развёл руками:

– Нельзя исключать. Вдруг в сапожной мастерской вышла путаница?

– Вы положительно невозможны, – бросил Тиняков, срезая вторую подмётку. – Видите, и здесь опилки. Простите, Мария Яковлевна, что оставил вас без сладкого. Надеюсь, вы не умрёте до утра без сахарозы.

– А на бульварах сейчас музыка звучит, – мечтательно сказал Розанов. – Бельфамы гуляют.

– Зачем вам?… Вы на бульвары не ходили никогда.

– Но возможность совершить променад красила мои дни! А сейчас таковой нет.

– Чего грустить? Давайте философствовать! – азартно бросил Тиняков. – Вот откуда свет берётся, скажите?

Василий Васильевич задул огарок.

– Скажите, куда он исчез, тогда отвечу вам, откуда он взялся, – донёсся из теми его голос.

Спичек больше не оказалось. Поневоле пришлось лечь спать.

Едва первые лучи рассвета проникли сквозь окошко, Боря вскочил, потянулся по методике индийских факиров и как ни в чём не бывало спросил:

– Ну-с, пойдём?

– Как?… – едва вымолвил сонный Тиняков.

– Позвольте игральную карту!

Брезгливо, самыми ногтями приняв от Тинякова засаленный квадратик, Боря вставил его в щель между дверью и косяком и провёл снизу вверх. Снаружи легонько звякнуло. Дверь открылась.

– Что же вы раньше?… – набросился на него Тиняков.

– Устал, голова не соображала, – блаженно улыбаясь, ответил Боря. – А за ночь прочистилась, я вызвал в памяти «кодак» входной двери и разглядел, что нас удерживает только крючок.

Упрекнуть Борю не было повода.

– Что вы зеваете? – нашёл к чему придраться Тиняков.

– Я не зеваю, а набираю воздух для утренней прочистки лёгких, – ответствовал Боря. – Так действуют эфиопские анахореты.

– Это нам всем урок, – подытожил Василий Васильевич. – Будем отныне заботиться друг о дружке.

Вдруг где-то поблизости раздался звон будильника.

– Что такое?

– Ах, уйдёмте отсюда скорее! – протянул Бугаев.

– Нет, сначала надобно разузнать! – настоял Розанов.

Перехватив поудобнее трости, скорым шагом мужчины прошли, растворяя двери, через несколько комнат, и Папер не отставала от них, готовая в случае чего применить справочник для защиты и нападения.

Звон оборвался, герои бросились вперёд, последняя дверь распахнулась, грохнув о стену. Девичья светёлка открылась взорам. Из кружев и кисей, затоплявших кровать, ещё протягивалась к столику, ещё шарила по будильнику изящная рука. Нежданные гости заставили барышню приподняться.

– Ах, я ужасная засоня! – пролепетала она и рухнула обратно в постель.

– Зина?!.. – оторопел Тиняков.

– Хватайте её! – вырвалось у Вольского.

– Как это вы будете меня хватать! Я же не одета! – возмутилась Зинаида. – Отвернитесь, дайте прикрыться!

– Отвернитесь, господа! – прозвенел голос Марии Папер. – Уж я прослежу, чтобы эта… особа не выкинула очередного фокуса! Одевайтесь же! И слушайте: я давно искала вас. Я обошла ради вас пол-Петербурга.

– Вы знаете её? – удивился Василий Васильевич, едва сдержав непроизвольный порыв повернуться.

– Только в лицо, раз видела и запомнила навсегда, – ответила Папер. – Она – та дама, которая оторвала батюшку на старости лет от семьи!

– Что вы такое говорите!.. Это всё фантазии, – донёсся голос Зинаиды, заглушаемый шуршанием тканей. – Зачем мне дядюшка? К тому же он так безнадёжно стар. Раз в месяц я проведываю его. А вы, глупенькая, преследовали меня, приняв за?… Это уморительно. Да, а как вы?… Я же вас заперла! – торопливо произнесла Карамышева.

– Всего-то дел: откинуть тонким предметом крючок! – фыркнул Боря.

– У вас криминальные наклонности! – сказала Зинаида с осуждением.

– Отнюдь нет, – запротестовал Бугаев. – Просто я поэт.

Карамышева вздохнула:

– Это всё объясняет. У поэтов большая фантазия. Можете оборачиваться! Как вы вообще вышли на мой след? – бросила она.

– Александр Иваныч заметил сходство Марии Папер с вами, и Василий Васильевич предположили родственную связь, – непринуждённо объяснил Боря.

– Какая чушь! – фыркнула Зинаида. – Нет и не может быть никакого сходства. Мы с братцем Колей были сиротами.

– Братец?… Не любовник? Так вы были действительно брат и сестра? – спросил её Тиняков, испепеляя взглядом Василия Васильевича.

– Ну конечно же! Mamá взяла нас на воспитание. Сама не могла стать матерью, кажется из-за разлития жёлчи в организме.

– Вот вы и стали походить свою восприемницу. Оно же перетекает всё – в касаниях, в интимностях, – затряс бородкой Розанов. – У вас был антиправительственный семейный подряд?

– Mamá учила: революция совершается прежде всего путём завоевания культурного доминирования, – отчеканила Зинаида Карамышева. – Для того чтобы этого достичь, необходимо чтобы всё целиком интеллигенция заразилась революционными настроениями. Наша интеллигенция ближе не к рациональной английской, а к мандаринной китайской. Значит нужно что?… Мнение авторитета! Литература – наркотик для народа, вроде опиума. Соединяем авторитета и литературу. Вот отсюда и росли корни нашего замысла. Сам Пушкин, величайший поэт, призывает к цареубийству!..

– И вы рассчитывали, что вам позволят?…

– Я пессимист из-за ума, но оптимист из-за своей воли! – гордо сказала Зинаида.

– Пессимист-ка! Оптимист-ка! – жалобно воззвала Мария Папер. – Почему вы не выговариваете суффиксов?!..

– Не крутите с пушкинисткой, ни с опти- ни с пессимисткой, – напел Боря.

– Александр Иванович, пожалейте… Меня увезли! – всхлипнула Зинаида. Глаза её предательски оставались сухи.

– Ах ты, мисюсь!.. – едко сказал Тиняков. – Увезли её, понимаешь…

– Я хотела принять ваше, Александр Иванович, предложение руки и сердца. Это всё брат!.. Он принудил меня к участию в убийстве бедного Разорёнова.

– Вот как?

– Но я лишь сторожила вход, – прибавила Карамышева. – Тогда я была совсем ещё юной.

– Околоточный сообщил, что Разорёнова в два топора рубили, – приподнял бровь Розанов.

– Это всё братец, он… – Зинаида запнулась.

– Обоерукий? – подсказал Вольский.

– Именно! Вам трудно вообразить, сколь чудовищное зрелище мне пришлось вынести… Кровь, кровь повсюду, моё платье оказалось безвозвратно испорчено! Я ползала на четвереньках, вылавливая из кровавых луж клочки разорванной стариком рукописи. Знаете вы, каково вычищать булавкой запёкшуюся кровь из колец и браслетов? Я возненавидела брата! Я мечтала о его смерти!

– A propos, где ваш брат? – вмешался Розанов.

– Умер, – потупилась Карамышева. – Пару лет назад.

– А отчего?

– Внезапный приступ почечной колики.

– Ушёл, хитрец, от правосудия! – всплеснул руками Василий Васильевич.

– Я даже не распубликовала рукопись десятой главы! – встрепенулась Зинаида. – Я и хранила-то содержимое чемодана только в качестве памяти о маменьке, о наших совместных занятиях! Мы были так счастливы в те времена. Я изучала химию и настаивала чернила на сульфате железа и чернильных орешках. Искала у барахольщиков на Сухаревке старинную верже с нужными водяными знаками и ставила эксперименты по состариванию письмён на печном шестке. Ах, эта русская печь!.. Мы нарочно отправлялись на всё лето в деревню томить в печке пробные образцы рукописи. Братец Коленька готовил перья и упражнялся в пушкинском почерке и рисунках. И мы все вместе с маменькой сочиняли десятую главу, осваивали печатный станок и готовили первый тираж. Я была наборщицей, mon cher Коля служил корректором, а mamá была метранпаж.

– А где сейчас первый тираж? – осторожно спросил Розанов.

Карамышева подскочила в угол сдёрнуть шаль, драпирующую чемодан немецкой выделки. Щёлкнули запоры, и отвалившаяся крышка явила: печатный станочек, крохотную наборную кассу, брошюровочную машинку и шрифты, а также сотню или около того аккуратных книжных кирпичиков.

– Мы всё это заберём, – кивнул Розанов на чемодан. – Александр Иваныч, вы уже когда-то имели дело с этим грузом, так захватите… Кстати, Зинаида Петровна, кто именно из вашей семьи сочинил восьмую строфу?

– Это же был коллективный процесс. Я уже и не помню.

– На самом деле уже не важно. Из простого интереса, постарайтесь. Ну, вспоминайте! Восьмая строфа, третья строчка.

– Эта строфа целиком маменькина, – нетвёрдо вымолвила Зинаида.

Писатель усмехнулся:

– Знаете, какой тогда курьёз допустили? Ну, поразмыслите на досуге.

– Что ожидает меня? – спросила Карамышева.

– Сначала вы расскажете, как намеревались поступить с нами!

– Ах, я до сих пор не знаю… Выгадала до утра время подумать и радовалась.

– Вы же нас убить думали! – процедил Тиняков. – Пятерых разом! Знаете, что за такое душегубство полагается по закону?

– Вовсе не хотела я вас убивать! – возразила Зинаида, стрельнув глазками. – Может, испугать немножко. Бомба из старых маменькиных запасов, просроченная давным-давно.

– А тела куда? – неожиданно спросил Розанов.

– Неподалёку решётка закрывает сток в Карповку, – наивно ответила Зинаида.

Василий Васильевич лукаво прищурился:

– Неужто сами дотащили бы?…

Карамышева захлопала глазами.

– Вот ещё! Флигель во дворе Лавр Баклага занимает, бывший каторжник, за «красненькую» и уважение – помог бы.

– Ведь разболтает!..

– Да он спитой, больной, то и дело – почечные колики, сколько там ему жить, – махнула рукой Карамышева. – Не успел бы.

– Всё ясно. Тип женщины Ломброзо, – поджал губы Розанов.

– Простите меня! Сжальтесь же!.. Вступитесь за меня, Александр Иванович! Ну, скажите мне что-нибудь! – взмолилась Зинаида.

– Знаете, что я вам хочу сказать? Знаете?… – захлёбывался проклятый поэт. – Ничего я вам не буду говорить!

Папер горячо захлопала в ладоши:

– Правильно, Александр Иванович! Какой вы молодец!

Широкими шагами Тиняков вышел наружу.

Хлопая калошами, поэтка поспешила следом.

– Что вы со мною сделаете? – спросила надтреснутым голосом Карамышева, заглядывая в глаза Василию Васильевичу. – Поймите, я уже довольно наказана, ответственность перед законом мне не только не страшна, но, наоборот, кара примирит меня с моею совестью. Гораздо поучительнее оставить меня мучиться в собственном соку.

– Судя по вашему лицу, вы уже себя наказали, – вкрадчиво сказал Розанов. – Живите как-нибудь. Постарайтесь больше гадостями не заниматься.

– Я постригусь в монахини! Уеду в русскую миссию в Урге!

– Вы, пожалуйста, не торопитесь. И без того уже наворотили дел. Поймите, что вы каждый раз принимаете неправильные решения. Поэтому и данное ваше решение скорее всего тоже неправильное. Приищите себе какое-нибудь иное занятие. Кстати, вы своего единоутробного братца случайно не?…

Зинаида замялась.

– Ну и слава Богу! – с облегчением сказал Розанов. – Убивать родственников очень нехорошее дело. Всё-таки родная кровь…

Бугаев обидчиво заговорил:

– Я могу понять убийство, но подделка текстов Пушкина – грех неискупимый! Это не пояс Каина, это уже Юдекка, ведь кто Александр Сергеевич, коли не наш благодетель? А крыса, которую вы отравили…

– Я? Убить крысу?… Это невозможно! Ладно – человека, его не жалко, люди бывают дурны, но крысу…

– Всё ваш отравленный пряник! Несчастный зверёк имел блестящую будущность в цирке, а вы… – у Бори задрожал подбородок, но он справился и выкрикнул: – Грех! Неискупимый!

Карамышева заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

Розанов обернулся с порога:

– Вы не забывайте могилки… Молитесь могилкам. Проведывайте: в Мясопуст, Фомин день, в родительские субботы, Троицкую. И на Дмитровскую, обязательно на Дмитровскую!

* * *

Корпус бомбы Розанов водрузил на камин.

– Вы знаете, через полвека подобные предметы в вернисажах станут выставлять!.. Кто бы бомбу не сделал, форма интересная.

– Да что тут интересного, – хмыкнул Вольский. – Взяли утятницу, спилили ножки. Пробуравили очко для фитиля.

– Это сардинница, – запротестовал Боря Бугаев.

– В любом случае, теперь в ней будет поистине ужасное содержание, – заключил Розанов, отряхивая над ёмкостью сигаретку.

Вольский предложил:

– Давайте подделку Ремизову в Палату отдадим – будет хранителем всех наших трофеев.

– Хорошая мысль! Вот вы, Коля, и отнесёте Алексею Михайловичу. Чуть позже записочку черкну.

Писатель повернулся к проклятому поэту:

– Надо подвести итоги. Вы, Александр Иваныч, меня мистифицировали – ненарочно, – когда узнали в Марии Яковлевне черты Карамышевой. Конечно, я сам виноват – не заметил вашей фрустрации. Вы буквально в каждой встречной барышне внушали себе сходство с Зинаидой! Однако нам повезло: ложная посылка привела к верному результату.

– Как же это вы распутали-разгадали? – поразился Тиняков. – Право, русский Шерлок Холмс! Дюпен! Пинкертон! У вас дедукция?…

– У меня метод варенья, – деловито отвечал Розанов.

– Как это?

– Представьте банку с клубничным… Нет, пусть будет малиновое варенье. Ложку на длинном черенке я ввожу в узкое баночное горло и шарю в самой гуще, выискивая наикрупнейшую ягоду… А вот всех этих иностранных сыщиков, кои так популярны в нашем Отечестве, я почитываю, но в конечном счёте осуждаю. Понимаете, не по-человечески они мыслят. Вот эта вся ихняя… – Розанов покрутил указательным пальцем: – Механическая сущность. К людям надобно всё-таки с душою подходить. Я вот всегда стараюсь с душой. Вижу человечка; человечек-то – он мягонький, с ручками, с ножками.

Мария Папер, соединив ладони, тоненько сказала:

– Я буду часто навещать вас Боря, и вас, Василий Васильевич и Николай Владиславович.

– Завтра в Москву, так что не ищите, – буркнул Бугаев.

У Розанова дрогнули колени.

– Что с вами, Василий Васильевич? – переполошился меньшевик.

– Счастье-то какое! – выдохнул писатель. – Но морально ли других поэзии лишить? Нет, надобно вновь обратиться к телефонной книге, и – с самого начала!..

– Мои опыты с адресной книгой завершены – я нашла, что искала, – напомнила поэтка.

– Ах, точно. Вот незадача… Мария Яковлевна, вам нужен тот, кто понимает стихи. Тот, кто внимает не барабанной перепонкой, а – сердцем. Поблизости от вас – идеальный кандидат: Александр Иваныч. – Писатель взял за локоть Тинякова: – Барышня будет хорошо на вас влиять, вот увидите. Да зачем вам, Мария Яковлевна, туда-сюда ходить, вы прямо переселяйтесь к Александру Ивановичу.

– Живу в заплёванных углах, – брюзгливо предупредил Тиняков. – У меня рвань, дрянь, клопы, пакость, стыд и пагуба.

– Тогда сами перебирайтесь к Маше.

– Василий Васильевич, ну вы-то как можете советовать такое! – начал для вида спорить явно обрадовавшийся Тиняков. – Неприлично ведь.

– Я не против, – быстро сказала Папер. – Я этого давно хочу.

– Ну вот, Мария Яковлевна сами хотят! Но вы, конечно, правы насчёт двусмысленности ситуации. По закону надобно устроить. У меня батюшка знакомый есть. Обожает венчать. Решено! Вызову из Сергиева Посада Павлушу. Извольте двугривенный на телеграмму.

– Знаете, ведь три года назад я полюбил вовсе не Зину, – распространялся Тиняков, – а вас, Мария, ваши черты, вот Василий Васильевич хорошо объяснил, как они передались Зине «в касаниях» через тётку.

– Как хорошо вы устроили им счастье! – прошептал Вольский.

– До конца года хватит, – искушённо сказал Розанов. – Бьётесь об заклад, кто из них сбежит первым?

Меньшевик оторопел:

– В таком случае зачем венчание?

– Вы хотите лишить удовольствия отца Павла? Он в своём уезде всех перевенчал, даже по нескольку раз, и теперь хандрит. Ох, чую, скоро Павлуша нам понадобится.

Уже собираясь к себе, Вольский спохватился:

– Василий Васильевич, как же так, злодейку мы оставили без наказания.

Розанов похлопал его по руке:

– А вы, Коля, не переживайте. Я сообщил куда надо. Там – разберутся.

* * *

В спутанности мыслей Вольский постучался в дверь собственной комнатки. Усмехнувшись нелепости ситуации, меньшевик сам себе сказал «Entrez», вошёл и сел на койку. Перевёл дух. Глаза бесцельно обшаривали знакомую тесноту пространства.

Распахивал бегемотий зев чемодан, являя как приманку позабытый заместительный билет. Тумбочка увенчивалась блюдечком с остатками пряника-поэзы стихотворца Чьичерина. А под блюдцем, точно козырёк картуза, конверт!

Выпутав взгляд из гипнотического многоколесья штампов, меньшевик вспорол конвертное ребро ножиком для бумаг. Обнажившийся уголок явил слова, выведенные не захромавшим с гимназических лет почерком: «Милый Коля!»

Вольский вынул сложенный листок…