Разбирая семейные бумаги, Вольский нашёл заместительный билет своей бабушки. Из гневного росчерка полицеймейстера можно было узнать, что Фанни Абрамовну со службы на Нижегородской ярмарке отставили за непотребство.

Утро оказалось безнадёжно испорчено.

Забросив документ куда подальше, Вольский спустился на улицу. Променад не принёс облегчения. Меньшевику пришёл на ум другой способ исправить настроение, который, правда, как почти все радости жизни, стоил денег. Уже давно число одалживающих Вольскому сократилось до одного человека.

У дома, где жил Василий Васильевич Розанов, на проезжей части столпились мещане, указывая вверх, на окно, за стёклами коего маячил пергаментного оттенка предмет. Нахмурившись, меньшевик вошёл в парадное.

В передней ожидала молоденькая просительница. Вольский прошёл мимо в кабинет.

Василий Васильевич сидел на подоконнике в чём мать родила и чистил монеты. На расстоянии вытянутой руки истекала пеной шайка мыльной воды.

– А-а-а, Коля! Оцените этот чудесный экземпляр.

Подойдя, Вольский чертыхнулся в луже и схватил, чтоб устоять на ногах, крестовину оконной рамы. Стараясь не глядеть на тщедушное розовое тельце писателя, прищурился на монету.

– А что за предмет изображён, с крылышками? Неужели?…

– Вы всё верно угадали, Коля, – улыбнулся Розанов.

– Ну и пошляки же были эти ваши древние греки, – процедил Вольский. Выглянул в окно: внизу толпа ещё приросла.

Не отрывая любовного взгляда от монеты, Василий Васильевич поинтересовался:

– Там, в передней… Ещё ждут?

– Барышня в калошах, – подтвердил меньшевик.

– Второй час, – вздохнул писатель, укладывая драгоценный кругляш в шкатулку. – Обратили внимание, какая у ней книга увесистая? Предисловие выпрашивать будет, – голос у него дрогнул. – На днях старушка заявилась. С брошюрой собственного сочинения. И кто, вы думаете, такая? Молоховец!

Вольский наморщил лоб:

– Повариха? Второй том «Подарка молодым хозяйкам» настрочила?

– Если бы. Толкования пророчеств, озаглавленные «Якорь спасения».

Влетела с подносиком экономка и сварливо объявила:

– Полугар для полубарина!.. Ох, чего ляпнула, типун глупой бабе на язык.

«Приживальщиком назвала», подумал Вольский. Опрокинув стопку в рот, выдохнул:

– Отменно, Домна Васильевна. А закусить отчего не предусмотрели? Только не как в прошлый раз, с усатым существом…

– Ах, какое, право слово, существо, – так, побегушечка! – с напускной весёлостью тараторила экономка.

Розанов подмигнул ей:

– Принесите пряничек.

Та мигом обернулась и поставила блюдечко с расколотым пряником.

– Вы кушайте, кушайте! Как вам?

– Вкусно, – пробубнил Вольский с полным ртом. – Только мышами пахнет.

– Фантазёр, – упрекнул благодушно Розанов и снова заработал щёточкой.

Вольский заметил:

– Тут на глазури будто письмена, – и начал увлечённо восстанавливать мозаику пряника. – «Чьи-че-рин». Вместо буквы «и» отчего-то знак восклицания.

– Вам попался автограф пиита, который пряник прислал. Собственно, «поэзу» вы уже поглотили. Отчего вы перестали кушать?

Вольский прокашлялся и приступил к рутине.

– Василий Васильевич, одолжите денег.

– А на что вам? – опасливо спросил Розанов. – Верно, на кокоток?

– Ну что вы, Василий Васильевич! Хочу вызвать горничную, чтоб в комнате убралась.

– Какая удача! – Василий Васильевич взмахнул щёткой так, что разлетелись мыльные брызги. – Вы, когда кончите, конечно сразу отошлёте её в мой кабинет? От чистки монет сами видите какая развелась слякоть. Надобно промокнуть.

– Сомневаюсь, что сие возможно, – сказал после небольшой заминки меньшевик.

Розанов задумался, побарабанил пальцами по подоконнику.

– Вы ведь женаты, Коля?

– Да вам же известно. Супруга лечится на водах. Третий год. Оттого порой приходится брать прислугу в помощь по дому. А почему вы вдруг?…

– Так, просто.

Василий Васильевич задержал руку над выложенными на тряпицу щетками, выбирая между инструментом с козлиным волосом и свиной щетиной.

– Поверхности запылились. Поймите, Коля, мебельный гарнитур требует полировки с воском.

– У вас мебель трухлявая! – бросил Вольский. – Того и гляди, рассыплется. Лучше её вовсе не трогать.

Розанов сказал убеждённо:

– Именно поэтому, Коля, за ней нужна забота особенного рода.

– Знаете, Василий Васильевич, – решительно сказал меньшевик, – на две уборки подряд не всякая горничная согласится.

– Мы ей чаю дадим, – беззаботно предложил Розанов. – И к нему утешеньице: грушёвое варенье.

Вольский отчего-то заупрямился.

В наступившей тишине стали хорошо различимы доносящиеся с улицы свистки и выклики.

Розанов вдруг отложил щётку и пристально взглянув на меньшевика, вымолвил:

– Погубят вас грехи, Коля.

– А вас, Василий Васильевич, добродетели, – насупившись, отозвался меньшевик.

Розанов извлёк из полотняного мешочка купленный по бросовой цене сестерций, заросший чернотой окислов до неузнаваемости, и сердито тёр, пока медь не засияла. Определив монету в шкатулку, спросил:

– Позволите хотя бы в замочную скважину оценить, насколько ловка ваша горничная в уборке?

– Нет, не позволю, – отрезал Вольский. – Придётся вам собственноручно свои поверхности протирать. Да и Варвара Дмитриевна рассердится, коли посторонняя женщина на них посягнёт.

– Отчего Вареньке сердиться? – удивился Розанов. – Радоваться станет.

– А вы спросите её, рассердится или как.

– Зачем Варю беспокоить, пусть отдыхает, – махнул рукой писатель.

Василий Васильевич усердно склонялся над стойкой окисью и, как будто забыв обо всём, начал напевать:

– «Я еду пьяная и очень бледная…» Тьфу, экая пакость прилипла. Денег я вам не дам, – он вдруг поднял глаза на Вольского. – Пора вам уже отвыкнуть от социалистического легкомыслия в обращении с чужими капиталами.

* * *

Боря Бугаев спешил по своим поэтическим делам, когда идущий навстречу субъект в опорках и рединготе столкнул его с тротуара.

– Что вы всё время ходите? – завопил Боря вслед. – Который раз толкаете!

Субъект остановился и со злостью ответил:

– Хожу не чаще других! Витать во облацех должен? Вас, такого хилого, все задевают, а отвечай – я один? – Казалось, сейчас он начнёт метать искры, но смерив яростным взглядом Борю, он вдруг сунул ему руку: – Тиняков. Проследуем в рюмочную?

Бугаев решил, что в этот раз наблюдение закатов может подождать.

– Хотите, расскажу, как я таким стал? – протянул Тиняков, развалившись на стуле. – Эй, человек, пару чая, калач и штофчик. Болезный уплатит. Я ведь из купеческого сословия, в юные лета слыл послушным и благодарным чадом, уже имел маленькие счётцы в левом кармане и в правом – безмен со специальным, облегчённым на дюжину золотников фунтом, пока однажды…

Следующие пятнадцать минут новый знакомец повествовал. Боря слушал напряжённо, с широко раскрытыми глазами, а когда Тиняков кончил, вскричал:

– Какой ужас! Зачем вы надели сразу галстух и бант?

– Если в своём углу оставлю, жильцы сопрут, – раздражённо пояснил Тиняков. – Да что вы, в самом деле, невпопад!.. О чём только думаете? Я вам драму жизни повествую!..

Боря исправился, воскликнув с той же экзальтацией:

– Как же злодеи уместили убитого в чемодан?

– Измельчили, – оскалился Тиняков. – Представьте, каково мне было. Воспылать любовью, просить руки и сердца, наконец снабдить паспортами, деньгами её и её мнимого брата. А она – убийца законного мужа, сбежавшая с любовником! Известно, превратился я в циника, переселился в Петербург и начал писать стихи. Бывает, у человека нос тонет в лице от звуков свирели пастуха Сифила. А у меня вследствие той историйки душа провалилась. В желудок и ниже. Чего я не скрываю: «Только б водились деньжонки, да не слабел аппетит».

Бугаев задумался на минуту.

– Александр Иванович, заглянем сейчас в гости к моему знакомому. Ваша история будет ему интересна.

– Как же можно: мне – в приличный дом! – смакуя, сказал Тиняков. – Я же всем противен. Да я завсегда честно признаюсь, – Тиняков набрал воздуха и торжественно прочитал: – «Я до конца презираю истину, совесть и честь». В том моё credo. Для вас достаточно гадко? Нет? Сюда ещё гляньте.

Толстяк подставил Боре под нос головку трости со стёклышком, защищавшим пикантную миниатюру a la «triple alliance». Замер, надеясь уловить в собеседнике хотя бы тень отвращения. Однако Бугаев, не меняясь в лице, промолвил:

– Чувствую, вы показываете мне что-то нетипичное, но не пойму что. Однако знаю того, кому сии комбинации покажутся небезынтересными.

Тиняков недоверчиво забормотал:

– Ладно, самому любопытно, что за люди такие, кому не противно.

* * *

Вольский сидел на диване, сложа на груди руки, когда влетели Боря Бугаев и неизвестный господин алкоголической внешности. Наготу Василия Васильевича он отметил вскидыванием брови.

– Барышню, что в передней ожидает, ни в коем случае не впускайте, – предупредил Розанова поэт. – К нам с маменькой в Москве приходила. Замучила!

– Я ещё рыцарь, хоть и без панталон, – выспренно произнёс хозяин кабинета, за неимением меча взмахнув щёточкой. – Как же могу отказать!.. Переговорим с вами, выслушаю и её. Вижу, вам не терпится?…

– Я вам интереснейший характер привёл, изучите! – воскликнул Боря.

– Тиняков! – хрипло представился гость.

– Наслышан. Кажется, банкир? – писатель поднял лицо от монеты и, смерив гостя с головы до ног, задержался взглядом на опорках. – Хотя вряд ли.

– Чин проклятого поэта обязывает иметь карточку, – глухо сказал Тиняков, протягивая прямоугольник толстого картона. Оттиск создавал иллюзию частого гребня с вшами и гнидами, а посаженная на клей белая присыпь усугубляла сходство. Василий Васильевич лишь хмыкнул. Заложил карточку между страниц толстой книги, раскрытой на письменном столе.

– Выслушайте историю Александра Ивановича, – сказал Боря и забился в угол комнаты.

– Что ж, попотчую анекдотом. Вы, верно, собиратель? – развязно произнёс Тиняков. – Ежели понравится, копейку киньте. А то я ещё станцевать умею, только скажите. Так вот… Однажды я увидал на вокзале девушку. Она куда-то ехала с братом, – приступил Тиняков.

Снова он рассказывал про то, как встретил у касс провинциального вокзала брата и сестру Карамышевых, как полюбил девушку с первого взгляда, как хитростью вызнал, куда они взяли билет, и выкупил тот вагон целиком, как бы со скуки познакомился с попутчиками. Как своевольно пригласил их в одно из папашиных имений, три месяца устраивал досуг и развлекал. За четверть часа Тиняков достиг финала:

– За невольное соучастие меня приговорили к церковному покаянию. Папаша мирволить перестал, завещал добро монастырю и скоро помер. Вот и всё. Сплясать ещё?

– Лучше не переступайте лишний раз с ноги на ногу. Ваши опорки из сапог «со скрыпом» сделаны, – продребезжал Розанов. – А ловко вас провели. Сколько лет прошло с той истории? – уточнил он.

– Три года как.

Розанов нахмурился:

– Я почему-то вообразил себе, что история давняя. Вы твердили, как были юны. Вы за эти три года так растолстели?

– Кажусь старше, чем я есть. А чего вы хотели? – криво улыбаясь, развёл руками Тиняков. – Скверное питание, алкоголь и прочие излишества. Вот я пятого дня уединился с бутылочкой пива… Постойте, их кажется было две, – Тиняков сунул руку в карман редингота. – Точно, две пробки. А заел знаете чем?

– Удивите нас.

– Сальной свечкой, – ухмыльнулся Тиняков. – Вот и огарок тут же.

– Ноуменально! – с наивным восхищением произнёс Розанов.

– Сальная свечка как швейцарский нож – ко всему приспособлена, – сардонически продолжал Тиняков. – Клопов застращать, насморк вылечить, верёвку натереть, ну и на поминках закусить…

– Ещё можно при её свете радоваться жизни, отдавать дань науками и искусствами, – назидательно сказал Василий Васильевич.

– Это лучше делать при свете электрического лампиона, – с издёвкой сказал Тиняков. – Особенно – жизни радоваться. Засиделся я у вас. Денег не даёте. Пойду.

Розанов замахал руками:

– Погодите. Остались ещё неясные детали. Карамышевых схватили?

– Куда там.

– Если бы убийцы поехали в Европу, их там непременно арестовали бы, – засюсюкал Розанов. – Вся затея с паломничеством за благословением маменьки на брак – ложный след для полиции! Вас живым только для того оставили, чтоб назвали сыщикам имена, на которые вы достали паспорта. Конечно же, преступники уничтожили документы и залегли на дно в одном из губернских городов. А то и в столице: лучше Петербурга для беглецов места нет. Так, а скажите, кем был убитый? Какого рода и чина?

– Его не опознали.

– Как такое могло статься, ежели в Империи каждый человек посчитан и одокуменчен? Стало быть, жандармы от вас сокрыли. Непростой, надо полагать, человечек был. Что-то вроде агента III Отделения. Ясно, что убитый – не муж Зине Карамышевой, а она – не жена ему, и что никакого любовного треугольника не было. Эти ваши Карамышевы – революционеры, динамитчики. Радикальным образом избавились от присматривавшего за ними сыщика. А ваше дело приобретает характер государственной важности. Или… Постойте. Нет, всё не так! Какой у злодеев чемодан, ещё помните?

– Чемодан как чемодан, – буркнул Тиняков. – Немецкое изделие.

– Вот! – поднял палец Василий Васильевич. – Немцы лучше нас чемоданы делают, зато крыжовенного варенья, как мы, нипочём не сварят.

– Знаете, я, наверное, пойду, – неприязненно повторил Тиняков.

– Куда вы всё порываетесь? Сейчас сами увидите и распробуете! Домна Васильевна!.. Устройте нам самоварчик, и варенье, крыжовенное. А вы, Коля, притащите свой рундук.

Вольский удалился, а экономка ещё задержалась:

– Вам «лянсин» заварить или «юнфачу»?

Василий Васильевич с укоризной на неё посмотрел:

– Вы, Домна Васильевна, запамятовали: запасы «лянсина» и «юнфачу» иссякли, а обновить мы не успели. Да и зачем гостям эта жёлтая водичка? Четверть плитки «кирпичного» залейте!

– Василий Васильевич, вам соринка в глаз попала? – простодушно спросил Боря. – У вас левый глаз моргает.

– Бессонная ночь одарила живчиком, – быстро ответил Розанов и крикнул вдогонку экономке: – Непременно «кирпичного».

Дверь кабинета вновь распахнулась, но не перед экономкой. На пороге восстала возмущённая посетительница и возопила:

– Никогда со мной так не обращались!.. На «рцы» – впервые! От ворот поворот бывало давали, но напрасно держать под дверью… Никогда! Трое вперёд меня прошли, это ладно, это ничего, но вы чаёвничать собрались! – она притопнула ножкой, но из-за титанической калоши движение вышло замедленным.

– Ну, давайте, что у вас там, – нетерпеливо промолвил Розанов. Взял из рук барышни том. – Ничего не понимаю. «Весь Петербург»? Адресная книга? Зачем адреса вымараны?

– Вы крепостник! Обскурант! Старосветский помещик! Вам радостно причинять другим боль!

– Чем, собственно, могу? – спросил Розанов, морщась от высочайших тесситур гостьи.

– Меня зовут Мария Папер, – выпискнула девушка. – Я прочту вам свои стихи. Затем – удалюсь.

– Ах, так вы тоже поэт? – многообещающим тоном спросил Розанов.

– Уж точно я не поэт! – возмутилась гостья. Водрузила адресную книгу на этажерку и достала из кармана тетрадку.

Начавший забивать ухо ватой Розанов остановился присмотреться к ней.

– Поэтка? Поэтесса? Поэтесица? Ну, всё едино, – загыгыкал Боря. – Главное, что не поэт.

– Так вы не просить пришли?… – приятно удивился Розанов. – Читайте!..

– Я хожу по адресной книге, – нетерпеливо пропищала Папер.

– И вы не знаете, кто я такой? – поднося ватный комок к свободному уху, спросил писатель.

– Коллежский советник Василий Васильевич Розанов. Набран на странице 559 между ротмистром Василием Александровичем Розановым и председателем комитета попечения о народной трезвости Василием Ивановичем Розановым.

– А приписку – «литератор» – вы не увидали?

– Второпях не обратила внимания. Да мне это не важно. Я только читаю стихи и иду дальше.

– Всё же снимите калоши!

Папер повела из стороны в сторону острым носиком:

– У вас в комнате слякотнее, чем на улице.

– Это всё ваша вина, Коля, – засопел Василий Васильевич, но спохватился: – Читайте же! Моим юным друзьям не терпится услышать вас!

Розанов заткнул второе ухо и приготовился наблюдать.

Папер открыла тетрадку. Тонкие бледные губы пришли в движение. Боря весь затрясся, точь-в-точь паровой котёл в последнюю до взрыва минуту. Вольский, судя по дёрганью кадыка, гоготал, размашисто аплодируя. Тиняков как будто подавил порыв засмеяться.

Василий Васильевич осторожно вынул пробку из уха.

– А вот ещё выслушайте двустишие: я знаю, что в сумраке трепетном ночи меня ожидают внемирные очи. Конец.

– Отменно! – пробасил Вольский и застучал одной ладонью о другую.

– Всё хорошо, но есть длинноты, – заметил Василий Васильевич.

– А вы что скажете, Александр Иванович? – стал подначивать Боря.

– Стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать, – осторожно выговорил Тиняков.

– Почему не имеете? Только потому, что я – женщина? – возмутилась Папер. – Обругайте меня сейчас же!

– Нет, не поэтому, – потупился Тиняков и замолчал надолго.

Розанов лукаво прищурился:

– А вы Мережковских проведайте.

– Они стихи любят, – с готовностью поддержал Боря. – Как-то при мне Гумми им читал своё. Слушали да нахваливали, – поэт захихикал в кулачок.

– Мне похвалы не нужны. К тому же я была там. Как бы я их на «мыслете» обошла!

– И что у них нынче? – с острым интересом спросил писатель.

– Полы не метены.

– Так и думал! – обронил Василий Васильевич.

– У вас грязнее, – напомнила Папер.

Розанов принял отсутствующий вид.

– M-me Мережковская к вам, помнится, направила, – добавила поэтка.

– Ах, чёртова Гиппиусиха, – пробормотал Розанов и грозно воззрился на гостью: – Вот откуда вы взялись!

– Я же объяснила: следую по алфавиту. В порядке очереди явилась к вам. Вот ещё: у меня и гражданская лирика имеется, – пискнула поэтка, но тут в передней загремел чемоданом Вольский.

Чёрный деревянный короб распался на петлях надвое посреди кабинета.

– …в трёх шикарных чемоданах выслал трупы в Ватикан, – вдруг забубнил Боря.

– Да-да, Боринька без царя в голове, – брезгливо сказал Розанов. – Триста раз говорил вам: бросьте вы это виршеплётство! Александр Иваныч, продолжим…

Тиняков нагнулся, чтобы достать со дна чемодана заместительный билет. Лицо его приобрело глумливое выражение, он хотел что-то сказать, но запнулся, оглянувшись на девушку. Выдавил, почти обыкновенным голосом и как будто не совсем то, что собирался:

– Просто уточки-голубки, ничего для вас не жаль…

– Какие уточки? – озадаченно произнесла Папер. – Я не пойму ваших стихов. Бедный! Вы плохо выглядите и заговариваетесь!

– Хватит! – процедил Вольский, отбирая и пряча билет. – Не при даме!

Тиняков неожиданно легко согласился.

– Как заполним чемодан?

– Давайте Колю уложим, – прыснул в кулак Бугаев.

– Кто у нас гимнастического склада? Пусть тот и лезет, – буркнул Вольский.

– А я не против, – пропел Боря. – Мне в чемоданах очень даже нравится. Уютно. Будто сильные крылья тебя обнимают.

С самой тоненькой книжечкой, какая только нашлась на полке, Василий Васильевич просеменил к чемодану и, держась за поясницу, опустил в деревянное нутро. Мужчины бросились помогать ему. Стопки «Людей лунного света», «Религии и культуры», «Сумерек просвещения» и «Тёмного лика», припасённых для раздаривания, а вероятнее – продажи автографированных экземпляров поклонникам, усыщали голодный зев чемодана.

– Стало быть, Коля, вы приводили в квартиру горничных, – улучив минуту, яростно заплевал в ухо меньшевику, тем не менее сохраняя улыбку на лице, Розанов. – Очень рассеянных горничных.

– Не было ничего подобного, – смутился меньшевик. – Я позже вам всё объясню.

– Уж вы постарайтесь, – сладенько улыбнулся Василий Васильевич.

– Я пойду, пожалуй, – пискнула Мария Папер, когда ей надоела суета вокруг чемодана.

Розанов воззрился на неё:

– Вы нам ещё очень нужны.

Писатель накрыл адресным фолиантом уже загруженные в чемодан издания. Подумав, взял с рабочего стола огромную книгу в изукрашенном переплёте и водрузил сверху. Вольский прочитал: «Талмудъ. Мишна и Тосефта».

Щёлкнули замки.

– Александр Иванович, попытайтесь поднять чемодан, – приказал Розанов.

– Тяжё-ёл, собака! – застонал от натуги Тиняков.

– А теперь давайте взвесим его. Коля, доставьте сюда лабазника с измерительным прибором из лавки ниже по улице.

Помедлив пару секунд, меньшевик вышел.

– Как вы представляете себе тело в чемодане? – говорил Василий Васильевич в предвкушении весов. – Во что ни заверни, а… простите, запах наружу просочится. Карамышевы со своими пожитками у вас месяц ведь гостили?

– Исправник говорил: чемодан заправили селитрой, – защищался Тиняков.

– Чепуха, – фыркнул Розанов. – Вы слыхали, как пахнет тухлая кровь? Я – слыхал, когда посещал бойню.

В наступившем молчании Боря Бугаев насторожился:

– Слышите?… Будто в тишине пульсирует слово: «мемасик».

– Опять вы, Боря, со своими гадостями! – разъярился Розанов. – Замолчите!..

Лабазник вкатил весы, морща складками ковёр. Чемодан взгромоздили на платформу совместными усилиями. Лабазник поколдовал с гирями и прогудел:

– Три пуда без шестнадцати фунтов!

Тиняков подправил мелкие золотниковые гирьки не утратившей купеческого навыка рукой:

– Обвесить норовишь!

– Это я по привычке! – буркнул лабазник.

– Я лучше собственной гирькой, – сказал проклятый поэт. – Гирьку до сих пор ношу с собой. Почему? Удобно ею неприятных господ по хребтине перетягивать.

– Мнится мне парочка пройдох, распиливающих гирю, – протянул Боря. – Надо занести в тетрадь, может и сгодится на что-то.

Когда лабазник укатил свои весы, Василий Васильевич отдал распоряжение экономке:

– Домна Васильевна, больше, пожалуйста, не покупайте у Фрола муку.

Помолчав с полминуты, писатель продолжил рассуждения:

– Не может ведь взрослый мужчина весить сорок кило? А вы и этот вес едва оторвали от земли. Не было в чемодане трупа.

– Они могли облегчить груз, спустив убитому кровь, – глухо сказал Тиняков.

– Вот об этом впредь прошу даже не заикаться! – строго сказал писатель. – Исключено: Карамышевы, чай не Винаверы какие-то или, прости Господи, Нимвроды…

– Да как же так, – совсем растерялся Тиняков. – Это… Наверное, ослаб! Мне сам полицеймейстер сказал… В кабинете усадил рядом, очень сочувствовал. Чаем отпаивал.

– Вареньица не предложил? – захихикал Розанов. – А как, по-вашему, полицейское начальство должно было с вами обращаться? Отвадили от Зинаиды Карамышевой, приписав ей жестокое убийство. Иначе вы разыскивали бы возлюбленную, под ногами у полиции путаясь. А то, чего доброго, нашли бы беглецов…

– А что же тогда лежало в чемодане, коли не труп?

– На сокровище тоже не похоже. Сокровища – они тяжёлые…

Розанов задумался на мгновение. Живые его глазки метнулись к нагруженному чемодану.

– А вот то же, чем мы рундук Николая Владиславовича загрузили, – сказал он с улыбкой.

– Бумага?

– Вряд ли прокламации, грош им цена. Да и зачем бы за Карамышевыми стали так гоняться? Полицейские прокламаций, что ли, не видали? Не-е-ет, там были документы, и какие-то фатально опасные.

– Чиста!.. – воскликнул, сверкнув глазами, проклятый поэт. Лицо его приняло победительное выражение. – Я верил, упорствовал: Зина не способна на душегубство!

– Э-э-э, нет, тут дело фантастическое, страшное. Чую покушение на основы российской государственности! А вы-то ещё чаете воссоединения с возлюбленной? Сразу согласились со мной насчёт чемодана. Ха-ха.

– Я в вашем кабинете полчаса, а вы уже сдвинули дело с мёртвой точки!.. – восхищённо, будто не слыша писателя, сказал Тиняков. Но сейчас же покосился на Папер и сник.

– Я пойду, – пискнула поэтка, вытягивая из чемодана свой путеводитель.

– Да погодите же вы! Что с вами, Александр Иванович?

Тиняков отвечал отрывисто:

– Так, глупости. Показалось. И говорить не стоит.

– Нет уж, поведайте. Да не стесняйтесь! Мы в уголок отойдём, и вы мне на ушко…

– Право слово, не нужно. Мне ли, проклятому поэту, признаваться в слабости. – Всё же Тиняков наклонился к Василию Васильевичу: – В облике поэтки разглядел милые черты Зины Карамышевой.

– Так может это… Может, надобно… – Розанов метнул через плечо взгляд на гостью и стал сжимать и разжимать перед собой кулачки.

– Что вы! – замахал руками Тиняков. – Поэтка не Зина Карамышева. Тут не более чем отдалённое и случайное сходство. Забудьте! Забудьте!

– Нет-нет, обождите, – писатель обернулся к гостье: – У вас, Мария Яковлевна, имеются сёстры?

– Я одна в целом свете, – пискнула Папер и стиснула ручками свой бланк-нот. – «Я много томилась, я долгие лета…»

– Может быть, двоюродные, троюродные? – перебил Василий Васильевич.

– Никого. «…не знала простора для вольной души».

– Так. Так, – Розанов задумался. – А дядья либо тётки у вас есть?

– Действительно, у папеньки была сестра, Мария, – смутилась Папер.

Розанов насторожился:

– Что сталось с вашей омонимичной тёткой?

– Ушла из семьи ещё до моего рождения. Я никогда её не видела.

– Вам известно, что она такое?

– У нас в семье не скрывали, что она – революционерка. Пробыла недолго на каторге, а освободившись, порвала с политикой, уехала в провинцию и затерялась там.

– Омонимичная тётка могла родить дочь, – медленно сказал Василий Васильевич. – Вот что, мы отыщем вашу, Мария Яковлевна, кузину!

* * *

По адресу Подольская, 17 Мария Папер идти категорически отказывалась.

– То есть вы хотите сказать, что до сих пор не навестили собственного батюшку, не прочли ему стихов?

Девушка отвернулась.

– Наверное, оставил вас с матерью, – участливо предположил Розанов.

– Мой отец – крайне безнравственный человек! – вспыхнула поэтка. – Он ушёл с цыганами и промотал всё своё состояние. Он настолько испорчен, что сумел промотать даже казну табора! Цыгане откочевали на заре, оставив его, спящего, посреди лужайки и даже не вытащили из-под него коврик. Опасайтесь его!

– Вам, Боря, не впервой менять личину, – сказал писатель. – Отправляйтесь с Александром Иванычем к батюшке поэтки. Разузнайте у Якова Львовича насчёт сестры-революционерки и племянницы.

– А вы чем займётесь, Василий Васильевич? – уважительно поинтересовался Тиняков.

– Обдумаю философские вопросы, задаваемые ктеическими глубинами.

Пожав плечами, Тиняков покинул кабинет, уведя под локоток Борю. Толстяку не терпелось найти след Зинаиды Карамышевой.

– У меня припасены сценические наряды для вечера стихов, – залопотал Бугаев. – Ни разу надеть не успел.

Пакет обнаружил в себе короткую куртку для игры в гарпастум, сшитые из мешковины широченные штаны и странную скуфейку с длинным картонным козырьком, украшенным тяжёлой бахромой, ради обладания которой Боря очевидно обездолил портьеру. Шею по замыслу Бугаева полагалась отягчить собачьей цепью, опылённой золотой краской. Опорки Боря милостиво разрешил Тинякову оставить на ногах.

Второй комплект костюма Боря нацепил на себя.

– Намеревались с Сашей Блоком дуэтом выступить, но жизнь нас развела, – сказал он.

Посмотрев на себя в зеркало, Тиняков оглянулся на Борю:

– Вы с ума сошли? Впрочем, странно задавать такой вопрос…

– Мы нагрянем к батюшке Марии Папер и огорошим, запутаем, собьём с толку! – воодушевлённо излагал Бугаев. – Выступив в роли подпольщиков, взыскующих защиты от полиции, затребуем адрес будто бы обещавшей помощь племянницы. Согласно легенде, для нас нет лучшей маскировки, чем эта. Мы привлекаем всеобщее внимание и поэтому вне подозрений. Мы будто бы приняли вид дальтоников, спешащих на конгресс глазных врачей. Заболевание легко объяснит пестроту нашей одежды. А знаете что?!.. Срочно дайте сюда пробки, что у вас в кармане.

Тиняков подчинился.

Боря нашёл спичечный коробок. Рассыпая, ломая и портя спички, стал опалять пробку.

– Изобразим мавров, – объяснил он, натирая лицо жжёной частью.

– Говорящих на чистейшем русском?…

– Я посещал страну пирамид, могу излить мелодию магрибской речи.

– Но я-то не посещал!..

– Экий вы эгоист! Всё о себе да о себе, – возмутился Бугаев. – В наказание будете немым.

– Мне станет стыдно, ежели в этом наряде меня заметит кто-нибудь из знакомых, поэтому красьте меня!

– Теперь и вы – эбеновый! – довольно произнёс Бугаев, закончив работу.

– А не лучше ли будет сказать, что мы прияли маски спешащих на вечер поэтов?

– Это мне не пришло в голову, – сознался Боря.

– Я для сцены новейшую манеру декламации придумал. Можно на отце поэтки опробовать. Вот послушайте… – Тиняков гугниво, как бы с ленцой стал читать рифмы, в такт выбрасывая перед собой руки с затейливо отставленными перстами.

– А зачем жестикуляция? – спросил Бугаев. – Это масонские знаки?

– Это для страдающих глухотой, буде таковые найдутся в зале. У меня ещё не совсем точно получается передать смысл… Ну да ладно. Беспокоит иное. Не могу измыслить название изобретению. Речесловие… Речекряк…

– Кажется, я знаю, как назвать вашу сценическую манеру. У вас опорки «со скрыпом», и читаете стихи вы будто рыпите. Значит, ваша манера – «рып».

– Что ж, «рып» так «рып».

– А мы, стало быть, «рыпперы», – не унимался Боря Бугаев.

– Как красиво вы грассируете это слово, – подивился Александр Иваныч. – Урождённый парижанин!

– Вам нужен «мотор», – сказал Розанов. – Тут неподалёку есть гараж. Удивительное везение! Замечательный дубль-фаэтон отдают внаймы за копейки, – сообщил он, выходя из ворот.

Трое механиков выкатили массивный автомобиль и ретировались.

– Я буду править, – быстро сказал Тиняков, заметив, что Боря с интересом рассматривает место шофёра. – Папаша владел самодвижущимся ландо, но экономил на кучере. Так я научился обращению с штурвалом. А вы, Боря, можете взять на себя гудок.

Тотчас Бугаев схватил свисавшую от ревуна резиновую грушу, приготовившись распугивать прохожих. Тиняков пустил в ход движитель, с усилием прокрутив несколько раз рукоять между передними колёсами.

Едва отъехали на несколько сот метров, как под днищем «мотора» что-то лопнуло и кузов подбросило, и ещё раз, ещё, каждые несколько оборотов колёс. Пассажиры взлетали на вершок от сидений.

– Этак скоро нас морская болезнь одолеет, – выдохнул Тиняков, вцепляясь в руль.

Улица пошла под уклон и задок рамы высек из булыжной мостовой сноп искр. Прохожие порскали в переулки.

– Мы напоминаем банду, – вынес вердикт Тиняков, снова посмотрев на своё отражение в зеркальце заднего зрения.

– Двоих для банды маловато, – констатировал Боря, клацая зубами на каждом слове. – Гумми вдесятером с друзьями изображал прошлым летом бродячий цирк. Пейзане верили.

– В банду верят проще.

С облегчением выключив двигатель, приятели пошатываясь выбрались на твёрдую землю.

Вдруг Тиняков схватился за ляжки.

– Что с вами?

– Пояс лопнул: брюки спадают, исподнее видно, – с надрывом сказал Тиняков.

– Вы подтягивайте время от времени, – посоветовал Бугаев. – На косточку бедренную цепляйте. С меня этот предмет одежды постоянно сползает, даже не знаю почему.

– Скажите, вы сами одежду себе покупаете? Или с maman…

– Конечно сам, в конфексионе Мандля, – как будто сфальшивил Боря. Во всяком случае, он густо покраснел. – Вот, кстати, о декламации стихов, – поспешил перевести он тему. – Предчувствую, через век начальство заставит гимназистиков наизусть шлёпать наши стихи, стоя по струночке, размеренным голосом «с выражением». Когда их надобно выкрикивать, отплясывая «камаринского», петь по-хлыстовски, повторяя до тех пор, пока стихи сами собой не зазвенят в вашем мозгу, частушничать либо эвритмически изображать телом.

Кабина лифта вознесла поэтов на нужный этаж.

– Говорите, надобно сбить его с толку? – спросил Тиняков Борю, перед тем как загрохотать кулаками в нужную дверь.

– Кто вы такие? – дрожащим голосом спросил открывший старичок.

– Гримированные соратники вашей племянницы, – громким шёпотом сказал Тиняков.

– У меня, к сожалению, нет племянницы, – старичок попытался закрыть дверь.

Яростно подмигивая и растопыривая пальцы, Тиняков зарыпел:

– Партийная кличка – Зина Карамышева, всё подполье о ней наслышано.

Яков Львович всматривался в язык жестов, прилагая видимые усилия расшифровать их.

– Молодой человек, – наконец сказал он, – вы – самозванец, и даже не старайтесь!..

– Вы просто не знаете современного алфавита жестов, – заспорил Тиняков. – А вот Зина поняла бы всё.

Старичок хотел закрыть дверь, но передумал:

– Вы ведь на моторе? Я услыхал хлопы и пыхи незадолго до вашего появленья. Я как верный сын матери-природы испытываю ностальгию по диким пейзажам, – признался Яков Львович. – А выбраться из города трудно, в мои-то годы. Прокатимся!..

– Вы нам зададите направление к обиталищу Зинаиды Карамышевой? – обрадовался Боря.

– Что?… Да, да. Экий у вас «мотор» расхлябанный, – заметил старикашка несколько позже. – Жандармы рессору прострелили?

– Сами испортили, чтоб ежели городовые привяжутся, говорить, будто едем на ремонт. Главное – не проезжать мимо одного стражника дважды. Суть нашей маскировки: бросаться в глаза, не вызывая тем самым подозрений.

– Милейший старец, – тихо заметил Боря. – Непостижимо, отчего Папер приписала своему отцу лабильность в вопросах морали.

– Теперь для банды в самый раз, – мрачно изрёк Тиняков.

«Мотор» мчался за город. Тиняков то и дело дёргал рычаг, закачивая в карбюратор увеличенную порцию бензина, – после стольких лет не терпелось увидать Зинаиду Карамышеву.

Тряска оживила Якова Львовича.

– Знакомые движения вверх-вниз, – радостно прошамкал он. – Не могу однако вспомнить, чем таким они являются. Что-то чрезвычайно важное… Здесь поверните! Да-да, в ту аллейку.

За деревьями открылась поляна, по которой между фургонами и палатками бесцельно бродили пёстро одетые люди. Тиняков ударил по педали тормоза и «мотор» подбросил пассажиров в последний раз.

– Эй, ромалы! – завизжал старичок, на нетвёрдых ногах выбираясь из кузова.

* * *

«Сенсация: два мавра отпустили на волю учёного медведя».

Василий Васильевич отложил газету и обвёл представших пред его очами героев заметки. Пришла и Мария Папер, очевидно интересуясь делами отца.

– Конечно, вы ничего не достигли. Яков Львович ни за что не познакомит вас со своей преступной племянницей. Так и было мною задумано. Безумствами вы привлекли внимание Карамышевых. Теперь они проявят себя.

Вольский наклонился к писателю:

– Василий Васильевич, вы не находите, что ваше умозаключение насчёт преступной кузины слишком натянуто?

– Я бы согласился с вами, Коля, но посмотрите на лицо Александра Ивановича. Он взаправду узнал родственницу своей возлюбленной. По сю пору восторженно глядит на поэтку.

Меньшевик с сомнением покачал головой, а барышня густо покраснела.

– Худо не то, что ваша миссия не дала результата, – продолжал Розанов. – Зачем было бражничать в злачной компании?

– Василий Васильевич, – вскричал Бугаев, – мы с вами знакомы четыре, кажется, года, и всё это время вы меня ругаете!

– Но ведь это же правда, Боринька, что про вас нельзя сказать ничего хорошего! А вы, Александр Иваныч!..

– Не смешите мои опорки! – захохотал проклятый поэт. – Разве мы бражничали? Вот я как-то в беспамятстве забрался на спину коня, что на Триумфальной арке, с бутылкой, читал стихи, конечно же. Э-э-х! Последний пятак на прилавок! Гуляй, не кручинься душа!.. – проскрежетал Тиняков.

– Нежный поэт упоительно пиан! – пискнула Папер.

– Сие справедливо! – гаркнул Тиняков, манерным жестом откидывая длинные сальные волосы со лба.

Розанов фыркнул.

– Не обижайте Тинякова, его надо жалеть, – кротко сказала поэтка.

– Надо, но не хочется, – энергично ответил Розанов и продолжил увещевать проклятого поэта: – Смотрите, на панели закончите, нищим. Будете копейки выклянчивать. Картонку на грудь повесите. «Подайте бывшему стихотворцу». Стыдно!

Тиняков угрюмо отозвался:

– Вы сами смотрите, как бы на склоне лет не пришлось на бульварах окурки собирать.

– Ну, дай Бог, ничего дурного с нами не случится, – улыбнулся Василий Васильевич. – А вы – злюка. Давайте мириться!

– Ладно. Признаю: выпил не вовремя. Хорошо, без потерь обошлось.

Розанов посоветовал:

– Вы лучше портмоне проверьте.

– Во-первых, мой лопатник прицеплен к куртке, и во-вторых, пуст, – вяло отвечал проклятый поэт. – А в третьих, внутри него предусмотрена ловушка.

– Какая ловушка?

– Узнать это можно единственным способом. Не советую.

– Ну бросьте!.. Покажите! – пристал Вольский.

– Всё дело в силе пружины.

Тиняков вынул из портмоне крохотную мышебойку. Механизм был спущен. Боёк прижимал к эшафотику чей-то широкий заскорузлый ноготь с чёрной каймой.

– Ну надо же!.. – ахнул проклятый поэт. – Когда и кто успел?

Дверь в кабинет приоткрылась:

– Вам опять съедобную поэзу прислали, – доложила экономка. – Прикажете иждивенцу отдать? Ах, вы здесь, Николай Владиславович?

– Зачем вы с ней лимонничаете? – злым шёпотом сказал Вольский. – Думаете, раз клистир вам ставит, то непременно влюблена в вас?

– Домна Васильевна ещё массажирует больной живот. Кроме того, подаёт салфетки. И вообще, не понимаю, зачем вы это говорите, Коля. Давайте помолчим.

– Вы же сами, Василий Васильевич, вечно желали интимничать, – отозвался меньшевик, но Розанов уже разглядывал пряник.

– Два гостинца за неделю? – хмыкнул он. Стихи были наибанальнейшие, как будто из «Нивы», без чьичеринских перевёрнутых восклицательных знаков, запятых вразброс и порубленных на слоги слов. Содержание не вязалось с формой. – Знаете что, Домна Васильевна, вы этот пряник покрошите в пользу пролетариев царства животных и по углам рассыпьте.

Воспользовавшись затишьем, писатель затеял разговор с Марией Папер.

– Вы туфельки примерили бы или там ботики какие-нибудь, – стараясь быть деликатным, говорил Розанов. – Поверьте, люди злы, однажды прицепятся к вашим любимым калошам, высмеивать станут.

– Мне всё равно. Если только и запомнюсь миру калошами – пусть так.

Розанов хмыкнул и вернулся в своё кресло.

Тиняков устало потёр лоб и, всё ещё недовольный выговором, с вызовом произнёс:

– Василий Васильевич, всплывший в памяти эпизод заставил опять усомниться в вашей теории. Провожаю Карамышевых в Европу и говорю Зине: ежели долго не будете возвращаться, с горя поседею и отращу седую бороду лопатой. А она за лицо схватилась и – хлоп без чувств. Полицеймейстер потом сказал, что у трупа, который в чемодане, борода. То бишь я нечаянно напомнил Зине про убитого мужа. Если в чемодане бумага, с чего бы обморок приключился?

Розанов пожевал губами.

– Очевидно, что у барышни типа Зинаиды Карамышевой в мужьях был бы образованный мещанин средних лет. Откуда у него борода лопатой? Эспаньолка, разве что. Да вы седую бороду упомянули? Откуда седой взяться?… А полицеймейстер ваш хитроумен, аки Улисс. Мимоходом применил этот случай на пользу своей версии.

– Тогда чего Зина испугалась?

– Этот вопрос стоит обдумать. И прошу вас впредь сразу рассказывать подобные детали.

– Куда вы?

– Надо проверить эту ниточку. И по всей видимости, – тут Василий Васильевич обвёл взглядом выбритые лица друзей, – из нас только я могу это сделать.

* * *

– Обошёл десяток брадобреев, – выдохнул Розанов, опускаясь в кресло. – У одного контур подправил, у другого навощил, там – баками отделался; чего только выдумать не пришлось. Чуть без бородки не остался. Между прочим, это встало мне в кругленькую сумму: два пятьдесят, не считая трат на трамвай. Почему вы, Коля, не отпустили заранее бороду? Проделали бы эту механическую работу.

– И что же вы узнали? – нетерпеливо спросил Тиняков.

– Четыре года тому у брадобрея на Фонарной бывал некий Разорёнов – видный бородач, держатель овощной лавочки. Тем ещё мастеру запомнился, что всё время Пушкина по памяти читал. Потом слух прошёл, будто топорами его зарубили, прямо у себя в дому. Подождите-подождите…

Наклонившись под стол, Розанов что-то рассматривал, а потом вздёрнул за хвост крысиную тушку.

– Василий Васильевич, вы же обещали!.. – со слезами в голосе вскричал поэт.

– Неудобно получилось, – кашлянул писатель. – Прикормить хотел, выдрессировать. Знаю ведь, как вы, Боря, любите животных. А пряник оказался отравленным. Вероятно, Зинаида Карамышева постаралась…

Боря зарыдал над бездыханным зверьком.

– Она умела танцевать!..

– Эта крыса не из того племени, что гремели посудой в моей прежней гостинице, – успокаивал его меньшевик.

– Василий Васильевич мог бы её выдрессировать!

– Это ленивая крыса, попутчик мещанства, – сказал Вольский. – А Василий Васильевич больше по людям специализируется.

– Очевидно, Карамышевы следят за нами, – размышлял вслух писатель. – Вызнали у слуг про чьичеринский пряник, но не имели представления о том, какие стихи следует помещать на глазурь. Тем не менее стали действовать. Смело, н-да. Или нервно.

– Оперативно действуют Карамышевы, – заметил Василий Васильевич и задумался.

– «Зинаида Карамышева» – долго произносить, – заметил Вольский. – Может сократим до «зэ-ка»?

– Не нужно, – подумав, ответил Розанов. – Как-то нехорошо звучит. Будем уважительны к врагам. Хотя бы в вопросе имён.

Тиняков опять не отводил глаз от Марии Папер.

– Знаете, я всю минувшую ночь о вас думал, – ласкательно сообщил Розанов. – И вот нынче хочу призвать вас…

Тиняков опустил глаза:

– Должен повиниться перед вами.

– За что же? – спросил Василий Васильевич, с некоторым беспокойством оглянувшись на лежащую на столе табакерку.

– Вчера в своём клоповнике забрался на лежанку и заснуть не могу – в ухе звенит, да так пронзительно! Значит, вспоминает кто-то, сволочь такая. И уж как стал я костерить его на все лады! Так цельную ночь: он – вспоминает, терзая мне ухо, а его на чём свет стоит… Должно быть, все печёнки ему съел. А это вы, оказывается, обо мне думу думали, заботой окружая. Кабы знать!.. Поверьте, если б знал, я никогда… Ни единым дурным словом!..

Душеспасительной беседы не вышло, и писатель откинулся в кресле, избрав иное развлечение – сигаретку.

Помолчав немного, он спросил:

– Мария Яковлевна, когда закончите «Весь Петербург», что станете делать?

– Вернусь в Москву и куплю тамошнюю адресную книгу. А может целиком отдамся журналу.

– Журналу?…

– Я выпускаю журнал. Прогрессивного направления. За право женщины на любовь и свободное развитие собственной личности. Называется – «Женское дело».

– И с кем же вы сейчас воюете?

– С орфографической комиссией академиков Фортунатова и Шахматова.

Розанов опешил.

– Как же эти почтенные господа лингвисты вторглись в права женщин?

– Они вынашивают планы отмены «ера»!

– Порочная цель, ничего не скажешь. Но я всё ещё не улавливаю связи.

– Женские фамилии в словарях, справочниках, на табличках в парадных идут прежде мужских. Я поняла это, просматривая адресную книгу. Ежели букву «ер» удалят из алфавита, мужские фамилии окажутся первыми!

– Остроумно! – сказал Василий Васильевич, прокашлявшись. – А всё-таки, зачем вы ходите?…

– Поэт Брюсов подсчитал, что у него тысяча читателей во всей Империи, – прописклявила Папер. – Обойду всю адресную книгу – сколько человек услышат мои стихи!

– К Тетерникову не ходите – пощёчин надаёт и выставит, – зашепелявил Розанов ей в ухо. – И к этому… Хотсевичу… или Ходасевичу. В любом случае, фамилия у него отталкивающая. Мало ли… Лучше не надо.

Между делом Тиняков поинтересовался:

– Как же так, Василий Васильевич, вы и я одинаково даём статьи под псевдонимами во враждебные газеты, изображая разнообразные политические воззрения, но в итоге остракизму предали только меня!

– Я веду эту игру по уговору с хозяевами газет и для собственного интереса, а вы – самочинно и ради наживы. А низкие помыслы наказуемы, – с удовлетворением закончил Розанов.

Замыслив нечто, писатель прошёлся по кабинету. Обернувшись на поэтку, потёр ладошки в нерешительности, как перед неприятным, но необходимым делом.

– Мария Яковлевна, даже не знаю, как вас об этом просить… Сделайте милость. Доставьте удовольствие старому, иссякающему человеку. Сбросьте калоши!

– Василий Васильевич, как вы смеете!.. – вскинулся Тиняков.

– Да ещё при всех, – добавил Вольский.

– Тем не менее, я буду настаивать, – грозно сказал писатель. – Милая барышня! Разуйтесь! Чрезвычайно хочется увидать ваши пятки.

Поэтка сказала примирительно:

– Друзья мои, я давно мечтала показать кому-нибудь свои пятки.

Пятки были первостатейными: розовые, без натоптышей.

Василий Васильевич схватил пару калош и принялся трепать их, но не обнаружил внутри ничего кроме забитой в носы пакли. Бросив оземь, негодующе воскликнул:

– Почему вы всегда в этих безразмерных калошах?

– Однажды, ещё в Москве, я прочла стихи в какой-то квартире. У двух сестёр-хозяек гостил молодой человек, настоящий великан, с пышной рыжей шевелюрой. Он был несчастен, но услыхав мои стихи из «Рдяных трепетов», приобрёл хорошее расположение духа. Спросил, какой у меня амулет и объяснил, что каждому поэту пристал магический предмет. Давеча от них сам Брюсов второпях ушёл без калош. Хозяева любезно уступили мне эти калоши.

Боря сказал медленно:

– Кажется, я знаю этого подлеца.

– Кажется, я тоже, – мрачно сказал Тиняков. – Жаль, Гумми не подстрелил его на дуэли.

– Что вы, великан – не подлец, он был очень обходителен и приятен, – возразила Мария Папер.

– Скажите, это великан подсказал вам ходить по адресам из справочника? – спросил Василий Васильевич.

– Это сёстры, у кого он гостил. Добрейшие создания.

Розанов понимающе переглянулся с Борей.

– Беру за смелость утверждать, что над вами зло пошутили.

– Это мне без разницы, если этим путём я угожу в вечность, – равнодушно ответила поэтка.

* * *

– Наведаемся в околоток поблизости от места житья Разорёнова, – решил Василий Васильевич.

– Кликнем извощика? – угодливо спросил Вольский.

– Помчимся на трамвае! – провозгласил писатель. – Тут неподалёку новую линию проложили. Всё время катаюсь. Бесподобное удобство!

Подошёл обер-кондуктор и попросил оплатить билет.

– Ах, какая незадача, – кудахтал Розанов, шурша ассигнацией. – Мельче нет, все копейки ссыпал в кружку юродивого с паперти. Отсчитаете сдачу со ста рублей?

– Василий Васильевич, давайте я вам займу, – шепнул меньшевик.

– Не надо, Коля, – уверенно произнёс писатель. – Это же мне отдавать вам придётся.

Молодой человек в мундире багровел от злости.

– Вот бы вас, зайцев, выгнать в Таврический сад и расстрелять!.. – сказал он сквозь зубы.

– Эх, батенька, запутались вы в жизни, – назидательно пропел Розанов. – Трамвай не ради заработка городской управы сделан, а для удобства членов общества.

Сошли на нужной остановке и продолжили путь пешком.

Вольский на ходу выводил басом:

– О где же ты, мой маленькый кр-р-реольчик…

– Какая гадость! – оттопырил губу Розанов.

– А мне нравится! – обиженно ответил меньшевик.

Несколькими минутами спустя Василий Васильевич, забывшись, сам начал тихонько напевать:

– Ты едешь пьяная и очень бледная…

Прохожий гимназист с сачком для бабочек выговорил, неумеренно шепелявя:

– Пош-шлость.

Вольский выпучил вслед ему глаза:

– Это кто ещё такой?

– Очевидно, будущий арбитр изящества.

Исправник старательно отвечал на расспросы Василия Васильевича:

– Разорёнов? Его грабители взяли в два топора. Что украли? Бог его знает. Кто теперь знает, что у него было. Остались только ящики с письмами. Да, я могу узнать… Они на складе в участке, потому как вещественные доказательства.

– Как это вы ловко всё вызнаёте? – с завистью спросил Вольский.

– Всё моя манера вести диалог, – объяснил писатель. – Запомните, Коля: интимничанье.

Вернувшийся исправник доложил:

– Самый большой ящик был помечен фамилией Герасимова. Конечно, адрес на конвертах.

– Это же бывший товарищ министра народного просвещения, – сказал Розанов чуть позже. – Признанный лермонтовед. Надо к нему наведаться.

Сказано – сделано.

– Как же не помнить Ивана Ермиловича? Часто о нём думаю, – говорил Герасимов. – Светлая была голова! Всего Пушкина знать наизусть!.. Баловался стилизациями. Трагически погиб, невольник чести. Изрублен в куски… К чему теперь рыданья?… Чувствую себя осиротевшим. Последнее письмо? Как раз накануне. На руки не дам, не обессудьте: частная переписка. Детали я сообщил полиции. Сыщики как будто некоторое время преследовали убийц, но никого не настигли. Прошу простить. Научные штудии не ждут.

Герасимов поклонился и ушёл в задние комнаты.

– Впустую, – разочарованно пробасил Вольский.

Розанов просиял:

– Да вот оно, это письмо, на стене в рамочке.

Среди старинных гравюр, офортов и автографов, терялся мелко исписанный листок:

«Дорогой Осип Петрович! Сегодня со мной произошёл возмутительнейший случай. Некие молодые люди приличной наружности принесли якобы вновь найденную пушкинскую рукопись! И не что-нибудь, а десятую главу „Евгения Онегина“! Итак: дюжина бледно-синих листков бумаги горизонтальной вержировки с обыкновенным обрезом, в четвёртку каждый, с филигранью геральдического льва на сгибе, исписанных характерным пушкинским почерком, стальным пером, по две строфы на странице.

Сначала я даже подумал: может, взаправду?… У Пушкина ведь тоже бывали неудачи. Литературный уровень, конечно, несравним, и всё же… Хорошо подделан почерк, соответствующая времени бумага. Я даже проверил по каталогу: в 1830 году Пушкин пользовался именно бумагой фабрики Хлюстиных! Однако все сомнения развеялись, когда на глаза мне попалось одно место, полностью изобличающее поддельщиков.

Осип Петрович, милый, знайте, я это так не оставлю! Я не позволю пятнать имя великорусского гения! Подумайте только, эти люди могут продолжить свою вредоносную деятельность. На голубом глазу притащат вам, Осип Петрович, окончание „Горбача Вадима“ или „Штосса“… Вот явятся они ко мне завтра, я швырну подделку им в лицо и выложу, что думаю об их деятельности. Конечно, они всегда могут отговориться незнанием. Дескать, нашли где-то на чердаке. Меня-то не проведёшь, но других околпачить могут. Непременно напишу вам, милый Осип Петрович, завтра, а сейчас не имею времени продолжать. Ваш И. А.»

– Вот она, бумага! – с триумфом в голосе произнёс Розанов. – Бумага, которая заполняла чемодан.

– Помилуйте, Василий Васильевич, рукопись представляет собой не более стопочки листов.

– Хе-хе! А как же дубликаты, из которых мошенники выбирали лучший? А поддельные черновики? Гроссбухи для каллиграфических экзерсисов? А как же запасы старинной бумаги? Наконец, печатные издания для распространения? Мыслите в масштабе.

– Василий Васильевич!..

– Я, батенька, носом чую! – не терпящим возражений тоном сказал писатель.

Забрались в трамвай.

– Молодой человек, имею только сто рублей одним билетом…

– Получите, гражданин: девяносто девять рублей девяносто семь копеек! – торжествующе сказал обер-кондуктор. – Запасся разменом в конторе!

Не дрогнув ни единым мускулом лица, Розанов принял сдачу и, что удивило Вольского, не считая ссыпал в карман. Остаток пути писатель фальшиво насвистывал. С подножки уже обернулся и отечески напутствовал обер-кондуктора:

– Вы поосторожнее, чтоб у вас ассигнацию не вытащили. Редкая для карманных воров возможность: когда ещё сто рублей в сумке кондуктора бывали? И скрыться как нечего делать: ступил на мостовую, а трамвай дальше уехал. Мало ли кто видел, как вы её прячете. Вот вы – видели? – нарочито громко спросил он у небритого типа, притулившегося на скамье. – А вы? – обратился он к господину, весь облик которого выдавал прогоревшего пастыря уличных Магдалин.

Оставив побледневшего обер-кондуктора, писатель спрыгнул на мостовую.

* * *

На следующий день все заинтересованные лица снова собрались в кабинете у Розанова. Боря Бугаев носил траур по безвременно погибшей крысе.

– Что вы так яростно листаете газеты? – сердито спросил проклятый поэт.

– Ищу сообщение об ограблении трамвайного кондуктора, – отвечал Василий Васильевич.

– Как вы можете? А загадка?!.. Поддельная рукопись Пушкина!.. – Тиняков схватился за голову. – Да зачем?… На что она? Кому она?… Как, к примеру, такая стопочка листков… – он взял со стола исписанные бумаги. – Постойте, постойте… Присная десятая глава! Здесь, у вас!..

– Домна Васильевна! – позвал Розанов. – Когда на рецензию в последний раз приносили?

– Пока вас не было.

– Значит, сутки пролежало незамеченным, – отметил писатель.

– Барышня передали, вот на Марию Яковлевну чем-то похожи, – добавила экономка, – только без калош.

Тиняков схватился за сердце:

– Зина!

– На что вы всё ещё надеетесь? – проговорил Вольский. – Ведь Зинаида Карамышева – убийца.

– Вдруг её принудили! Вдруг нет на ней крови! – горячился Александр Иваныч.

– Опомнитесь! Вы же цинический человек! Проклятый поэт!.. У вас наивность приступами?… Надеюсь, это не заразно?

– Погодите, тут записка приколота, – сказал Боря. – «Приходите под покровом тьмы… Петербургская сторона… Улица… Дом…»

– Послание без даты, – рассуждал писатель. – Значит, нас ждут в любую ночь. А мы можем притвориться, что до сих пор не нашли послания. Взять отсрочку. Очевидно, рукопись приложена в знак добрых намерений, – сказал Розанов. – Что ж, давайте почитаем.

– Только не вслух! – предупредил Боря. – Кощунственные строфы не должны оскорблять мировое пространство. Прочтём каждый по очереди.

– Я не буду читать, – проговорил меньшевик. – Неохота.

– Пушкина ещё не раз будут дописывать, – пророчил Боря. – Какой-нибудь кокетничающий толстяк-либерал, этакая жовиальная жируэтка. Наяву вижу: масленые кудри, тройной подбородок с щетинкой, телесатый бездонным чревом, руки и ноги рафаэлевских мадонн. Прямо оторопь берёт! Штемпелёванная культура, – резюмировал Боря Бугаев.

– А я с ним пропустил бы полуштоф полугара, – встрял Тиняков.

– Такой в своих писаниях вас антигероем сделает, – хмыкнул Боря.

– А всё равно! – залихватски сказал проклятый поэт.

Розанов перевернул последнюю страницу и отдал рукопись Боре. Устало покачал головой:

– Слыхали о замаскированном под словарь иностранных слов трактате Петрашевского или о брошюре «Очистка человечества» Мишеньки Энгельгардта? Это цветочки в сравнении с тем, что Карамышевы везли. Пушкину приписать призывы к свержению монархии, убийству августейшего семейства!.. Непонятно единственно, почему до сих пор фальшивка этих пропагаторов к читателю не попала.

– Слушайте, ну видно же: это не Пушкин! – скривил губы Боря, отбросив рукопись.

– Знаете, Пушкин так велик, что ему простят и плохие стихи, – заметил Розанов.

– Я поэт! Я вижу, – настаивал Бугаев.

– Вы, Боринька, единственный видите, – сказал Вольский. – Вот вы бы не поверили публикации десятой главы, а остальные поверят.

– Очевидно же, что подделка!

– Я тоже уверен в этом, но нам нужны доказательства, – сказал Василий Васильевич.

Бугаев задумался.

Вдруг подала голос Мария Папер:

– Обратите внимание на «яти» в этих строфах. Они молчат! В сущности это не «яти», а обычные «е» под их видом. Стряпавший подделку человек не знает, как произносятся «яти». Для него они – условность, печатный знак. Если читать, проговаривая «яти», как и читал бы Александр Сергеевич, стихи не звучат. Гармония разлезается по швам! То есть написаны они без учёта звучания «ятей».

– В самом деле! – оживился Боря. – Я-то гадаю: что не так с текстом?!.. Чисто слепондас какой-то!

Тут встрял Вольский:

– О чём вы говорите? Как могут «яти» звучать?

Розанов и Боря уставились на него:

– Как, вы не знаете, что «ять» звучит иначе, чем «е»?

Меньшевик только руки развёл.

– Видите, Боря, народ не приемлет доказательств от фонетики, – сказал Василий Васильевич. – Нам всё ещё нужно что-то более весомое.

– А давайте спросим совета у Александра Сергеевича, – предложил Бугаев.

– Не собираетесь ли вы, Боря, спиритический сеанс устроить?… – нахмурился Розанов.

– Что вы! Я только помедитирую.

Боря скрестил ноги по-турецки, обратил внутренний взор на мерно пульсирующий в сознании светящийся шарик и спустя несколько секунд перенёсся в тёмную комнату. Посреди находился стол, над которым склонялся человек с узнаваемой кудрявой шевелюрой. Тихонько приблизившись, Боря заглянул через плечо. Перед Александром Сергеевичем лежали веером страницы рукописи Карамышевых, поэт механически вымарывал слово на одном из листков. Чернильная штриховка легла густо и уже было не разобрать, что скрывала. Впившись взглядом в страницу, Боря поместил в память её «кодак».

– Протяните рукопись! Четвёртую страницу! – сбивчиво заговорил Боря, очнувшись. – Мой внутренний Пушкин указал на слово «окоём». В нём – ключ.

Склоняли слово на разные лады, буквально: Вольский – по падежам.

– Ничего не понять. Слово как слово! – раздосадовано бросил Розанов. – Надо спросить Павлушу, – решил писатель. – Если кто и способен найти ответ, так только он. Отправим телеграмму. Боря, сбегайте на телеграф!

– Медитация отнимает уйму сил, – пожаловался поэт.

– Другими просьбами я вас не отягощу, – настоял Василий Васильевич.

Бугаев засуетился, метнулся в переднюю, но тотчас возвратился и застыл перед хозяином кабинета.

– Василий Васильевич!.. – поэт многозначительно откашлялся.

– Что? Ах да, – писатель извлёк бумажник. – Заплатите только за это самое слово. К чему лишние траты?

– Поймёт ли? – с сомнением в голосе спросил меньшевик.

– Павлуша? Поймё-ёт, – беззаботно промолвил Розанов.

– Предвижу, что столетие со смерти Пушкина будет праздноваться как огромное событие, – вещал Боря.

– Какую чепуху вы опять твердите! – рассердился Розанов. – Возможно ли праздновать годовщину смерти? Что за некрофилия? Это какой год будет, 1937-й?

Спустя несколько часов рассыльный принёс ответную телеграмму. Она тоже отличалась предельной лаконичностью.

– Какая ирония! Здесь одно слово: «Волошин». Что бы это могло означать?

– Павел Александрович не уразумел вашего запроса, – язвительно произнёс Бугаев.

– Чтоб Павлуша чего-то не понял?!.. – усмехнулся Василий Васильевич. – Давайте вместе штурмовать его шараду.

Розанов шаркал по кабинету, повторяя и повторяя фамилию. Вольский постарался изобразить участие в штурме.

– Это, кажется, поэт такой? – наморщил лоб Вольский.

Тинякова озарило:

– Волошин придумал это слово!

– Как это может быть? Он ведь наш современник. А слово – в пушкинской рукописи.

– В том-то и дело!

* * *

– Я с вами! – пискнула Мария Папер. – Мне как поэтке полезно наблюдать чувственность Александра Ивановича.

Обернувшись на поэтку, Розанов всплеснул кистями рук:

– Мария Яковлевна, как вы подобную тяжесть с собой таскаете? Переплёт ведь заключает тысячу с лишком страниц. Александр Иваныч, помогите барышне.

– Я сама справлюсь, – предупредила Папер.

– У вас пальчики побелели. Как вы их только не повредили. Покажу, как правильно, – вкрадчиво начал Тиняков. – В переплёт не вцепляйтесь – суставчики сорвёте. И снизу не подхватывайте – так только ноготочки свои отдавите. Вы ладошками сжимайте бока книги и таким способом перемещайте. Обложка шершавая – не выскользнет…

– Откуда вы умеете?

– Доводилось с крючниками зарабатывать копейку, – тоном всё изведавшего человека ответил проклятый поэт.

Скользнув взглядом по Тинякову, Розанов нахмурился:

– А где ваша трость?

– Оставил, чтоб стёклышко не разбить. Вы не спешите ругаться, у меня вот что для Николая Карамышева есть, – он зашарил в кармане брюк и вытянул подвешенную внутри штанины перехваченную железными кольцами палку. – Я хоть уже не купец, но безмен у меня всегда с собой, – хищно улыбнулся проклятый поэт.

Первая же трактирная вывеска возбудила неподдельный интерес изрядно проголодавшейся компании.

– Мы ведь вышли из дому, забыв поужинать, – страдальчески изрёк Боря.

Розанов не менее брезгливо сморщился:

– Как это вам не противно есть в зале, полной неизвестного вам люда? Бог знает что это за персоны. Быть может, одержимые французским пороком или французской же болезнью господа. Обонять фимиам различных кушаний, уже не говоря о портящем атмосферу табачном чаде. Вы кушаете бланманже, а из соседнего прибора слышится запах рыбы! Половой отравить способен, наконец!

Тиняков ответил скептическим взглядом, Боря Бугаев убежал в трактир ещё на середине сентенции, и даже Вольский слушал в вполуха.

– Я буду вас на тумбе ожидать, – пообещал Розанов.

Спустя полчаса, приятели вышли из трактира, повеселевшие и зарозовевшие.

– Где Василий Васильевич? – дико заозирался Боря Бугаев. – Неужто похитили?

Розанов засеменил к друзьям через улицу, с крыльца дорогого ресторана, вытирая платочком жирно поблёскивающие губы:

– Зашёл попросить стакан воды.

* * *

Петербургская сторона, безфонарная, неприютная, даже более сырая, чем прочие городские кварталы… Дом с нужным номером встретил их незапертой входной дверью. Декаденты тихо, вприглядку, прошли по заброшенным комнатам, пробуя двери.

Посреди очередной комнатёнки на салфетке лежали рукописные листы. Розанов кинулся к ним, а следом – и остальные.

Позади захлопнулась дверь.

– На приманку!.. Заперли! – с досадой бросил Василий Васильевич.

Комната не была сквозной, иного пути наружу не имелось.

Спустя несколько времени в дымоходе послышался грохот и в камин, подняв облако золы, рухнул шипящий и брызжущий искрами предмет. Тиняков тотчас заслонил собой поэтку. Боря приготовился уйти в медитацию, и только одним глазком подглядывал, что будет? Меньшевик быстро подошёл к бомбе, склонился и выдернул фитиль.

– Что за merde?… Кто это сконструировал? Дилетант!.. В технике ничего не понимает. За такое руки отрывают. – Вольский отодрал крышку бомбы и стал копаться в корпусе: – Женщина, что ли, машинку снаряжала?… Тут дымовая шашка вместо динамита!

Попытки освободиться не увенчались успехом. Выламывая дверь, Тиняков ушиб ключицу и поручил себя рукам поэтки, которая сказалась умеющей вправлять кости. Вольский перепачкался извёсткой, пытаясь добраться до высоко прорезанного в стене оконца. Только Борю ничего как будто не трогало. Оставалось ждать спасения извне.

День клонился к вечеру, высоко прорезанное в стене окошко уже не давало достаточно света.

– У меня как раз огарок недоеденный, – сказал проклятый поэт. – Ссудите спичками?

Бугаев протянул коробок:

– Последняя. Вы как хотите досуг занимайте, а я – устал! Утро вечера мудренее, – он расстелил пальто и лёг лицом к стене.

– Три поэта собрались…

– Я не поэт, – напомнила Папер.

– …под одной крышей, – проворчал Василий Васильевич. – Это невыносимо! Того и гляди: затеют стихи читать, а у меня ваты под рукою не окажется.

– Раз нет у вас ваты, воспользуюсь моментом, – вступил Тиняков. – «Я до конца презираю истину, совесть и честь», – начал он надменным голосом.

– Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!

– И я, и я прочту, – запищала Папер. – «Я – растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»

– Кто же вас растоптал? – шутливо поинтересовался Розанов.

– Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», – напустилась на него Папер. – Прямо сейчас топчете.

– Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, – пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.

Василию Васильевичу хотелось резвиться.

Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:

– Давайте играть в карты: на раздевание!

– В нашем обществе дама! – возмутились одновременно Тиняков и Вольский.

Папер робко вымолвила:

– Я может быть давно о таком мечтаю.

На неё воззрились.

Игроки образовали прямо на полу азартный треугольник.

– Карта потянулась – так пересдать, а то несчастье будет, – торопливо бормотал Тиняков. – Туз! Бубны люди умны! Вы биты! Козырька не портить. Снова биты! В пух!.. Скидывайте пиджак.

– Ни одной физиономии в раздаче, – пенял Розанов. – Ни козырей, ни мастей…

– По третьей козыряют. Деда под монастырь!.. Кто не вистует? Вся Москва вистует!

Поэтка играла молчаливо и расчётливо, в считанные минуты отняв у Розанов носки и сорочку.

Спустя полчаса Василий Васильевич был в костюме Адама. Тиняков оставался в рединготе, а Папер не пришлось пожертвовать даже шейным платком.

– Я поддавался, – пожал плечами писатель. – Не мог же своей игрой лишить покровов даму? Всё-таки, я ещё рыцарь, хоть и без панталон.

Получив ком своего платья, Розанов неспешно оделся. Он как будто не проявил ни малейшего признака досады.

– Представьте, сейчас дома вечернее чаепитие, – протянул спустя какое-то время. – «Лянсин» с абрикосовым вареньем. Эх, сладкого хочется… Александр Иваныч, пройдитесь ещё раз.

Тиняков с удивлением поглядел на писателя и пересёк комнату, страшно скрипя опорками, из угла в угол.

– Только вообразите: на кончик языка щепотку сахарного песку положить, – вдохновенно сказал Розанов. – Язык недвижим, время течёт, кристаллы тают, свершается фазовый переход: сладость облекает слизистую оболочку, проникает в сосочки, тешит вкусовые луковицы.

– Василий Васильевич аппетит распалили, – посетовал Вольский.

– Кажется, жизнь отдала бы за грамм сахара, – вздохнула Папер. – Или руку и сердце.

– Александр Иваныч, – окликнул Розанов.

– Да?

– А ведь в опорках у вас – сахар хрустит.

– Опилки, – рассеяно поправил Тиняков.

– Не знаю, где там у вас опилки, но готов об заклад побиться, что подмётки у вас сахарные.

Тиняков не захотел спорить.

Через несколько минут Василий Васильевич проговорил в пространство:

– Удивительно, как можно пребывать в спокойствии, когда барышня умирает без сахарозы.

Нахмурившись, Тиняков достал ножик, чтобы вскрыть опорку. Потряс обувкой и протянул Розанову полную пригоршню опилок.

– Что если в правый сапог сахар вложили? – поразмыслив, сказал Василий Васильевич.

– Как же такое может быть, если в левом – опилки? – оторопел Тиняков.

Розанов развёл руками:

– Нельзя исключать. Вдруг в сапожной мастерской вышла путаница?

– Вы положительно невозможны, – бросил Тиняков, срезая вторую подмётку. – Видите, и здесь опилки. Простите, Мария Яковлевна, что оставил вас без сладкого. Надеюсь, вы не умрёте до утра без сахарозы.

– А на бульварах сейчас музыка звучит, – мечтательно сказал Розанов. – Бельфамы гуляют.

– Зачем вам?… Вы на бульвары не ходили никогда.

– Но возможность совершить променад красила мои дни! А сейчас таковой нет.

– Чего грустить? Давайте философствовать! – азартно бросил Тиняков. – Вот откуда свет берётся, скажите?

Василий Васильевич задул огарок.

– Скажите, куда он исчез, тогда отвечу вам, откуда он взялся, – донёсся из теми его голос.

Спичек больше не оказалось. Поневоле пришлось лечь спать.

Едва первые лучи рассвета проникли сквозь окошко, Боря вскочил, потянулся по методике индийских факиров и как ни в чём не бывало спросил:

– Ну-с, пойдём?

– Как?… – едва вымолвил сонный Тиняков.

– Позвольте игральную карту!

Брезгливо, самыми ногтями приняв от Тинякова засаленный квадратик, Боря вставил его в щель между дверью и косяком и провёл снизу вверх. Снаружи легонько звякнуло. Дверь открылась.

– Что же вы раньше?… – набросился на него Тиняков.

– Устал, голова не соображала, – блаженно улыбаясь, ответил Боря. – А за ночь прочистилась, я вызвал в памяти «кодак» входной двери и разглядел, что нас удерживает только крючок.

Упрекнуть Борю не было повода.

– Что вы зеваете? – нашёл к чему придраться Тиняков.

– Я не зеваю, а набираю воздух для утренней прочистки лёгких, – ответствовал Боря. – Так действуют эфиопские анахореты.

– Это нам всем урок, – подытожил Василий Васильевич. – Будем отныне заботиться друг о дружке.

Вдруг где-то поблизости раздался звон будильника.

– Что такое?

– Ах, уйдёмте отсюда скорее! – протянул Бугаев.

– Нет, сначала надобно разузнать! – настоял Розанов.

Перехватив поудобнее трости, скорым шагом мужчины прошли, растворяя двери, через несколько комнат, и Папер не отставала от них, готовая в случае чего применить справочник для защиты и нападения.

Звон оборвался, герои бросились вперёд, последняя дверь распахнулась, грохнув о стену. Девичья светёлка открылась взорам. Из кружев и кисей, затоплявших кровать, ещё протягивалась к столику, ещё шарила по будильнику изящная рука. Нежданные гости заставили барышню приподняться.

– Ах, я ужасная засоня! – пролепетала она и рухнула обратно в постель.

– Зина?!.. – оторопел Тиняков.

– Хватайте её! – вырвалось у Вольского.

– Как это вы будете меня хватать! Я же не одета! – возмутилась Зинаида. – Отвернитесь, дайте прикрыться!

– Отвернитесь, господа! – прозвенел голос Марии Папер. – Уж я прослежу, чтобы эта… особа не выкинула очередного фокуса! Одевайтесь же! И слушайте: я давно искала вас. Я обошла ради вас пол-Петербурга.

– Вы знаете её? – удивился Василий Васильевич, едва сдержав непроизвольный порыв повернуться.

– Только в лицо, раз видела и запомнила навсегда, – ответила Папер. – Она – та дама, которая оторвала батюшку на старости лет от семьи!

– Что вы такое говорите!.. Это всё фантазии, – донёсся голос Зинаиды, заглушаемый шуршанием тканей. – Зачем мне дядюшка? К тому же он так безнадёжно стар. Раз в месяц я проведываю его. А вы, глупенькая, преследовали меня, приняв за?… Это уморительно. Да, а как вы?… Я же вас заперла! – торопливо произнесла Карамышева.

– Всего-то дел: откинуть тонким предметом крючок! – фыркнул Боря.

– У вас криминальные наклонности! – сказала Зинаида с осуждением.

– Отнюдь нет, – запротестовал Бугаев. – Просто я поэт.

Карамышева вздохнула:

– Это всё объясняет. У поэтов большая фантазия. Можете оборачиваться! Как вы вообще вышли на мой след? – бросила она.

– Александр Иваныч заметил сходство Марии Папер с вами, и Василий Васильевич предположили родственную связь, – непринуждённо объяснил Боря.

– Какая чушь! – фыркнула Зинаида. – Нет и не может быть никакого сходства. Мы с братцем Колей были сиротами.

– Братец?… Не любовник? Так вы были действительно брат и сестра? – спросил её Тиняков, испепеляя взглядом Василия Васильевича.

– Ну конечно же! Mamá взяла нас на воспитание. Сама не могла стать матерью, кажется из-за разлития жёлчи в организме.

– Вот вы и стали походить свою восприемницу. Оно же перетекает всё – в касаниях, в интимностях, – затряс бородкой Розанов. – У вас был антиправительственный семейный подряд?

– Mamá учила: революция совершается прежде всего путём завоевания культурного доминирования, – отчеканила Зинаида Карамышева. – Для того чтобы этого достичь, необходимо чтобы всё целиком интеллигенция заразилась революционными настроениями. Наша интеллигенция ближе не к рациональной английской, а к мандаринной китайской. Значит нужно что?… Мнение авторитета! Литература – наркотик для народа, вроде опиума. Соединяем авторитета и литературу. Вот отсюда и росли корни нашего замысла. Сам Пушкин, величайший поэт, призывает к цареубийству!..

– И вы рассчитывали, что вам позволят?…

– Я пессимист из-за ума, но оптимист из-за своей воли! – гордо сказала Зинаида.

– Пессимист-ка! Оптимист-ка! – жалобно воззвала Мария Папер. – Почему вы не выговариваете суффиксов?!..

– Не крутите с пушкинисткой, ни с опти- ни с пессимисткой, – напел Боря.

– Александр Иванович, пожалейте… Меня увезли! – всхлипнула Зинаида. Глаза её предательски оставались сухи.

– Ах ты, мисюсь!.. – едко сказал Тиняков. – Увезли её, понимаешь…

– Я хотела принять ваше, Александр Иванович, предложение руки и сердца. Это всё брат!.. Он принудил меня к участию в убийстве бедного Разорёнова.

– Вот как?

– Но я лишь сторожила вход, – прибавила Карамышева. – Тогда я была совсем ещё юной.

– Околоточный сообщил, что Разорёнова в два топора рубили, – приподнял бровь Розанов.

– Это всё братец, он… – Зинаида запнулась.

– Обоерукий? – подсказал Вольский.

– Именно! Вам трудно вообразить, сколь чудовищное зрелище мне пришлось вынести… Кровь, кровь повсюду, моё платье оказалось безвозвратно испорчено! Я ползала на четвереньках, вылавливая из кровавых луж клочки разорванной стариком рукописи. Знаете вы, каково вычищать булавкой запёкшуюся кровь из колец и браслетов? Я возненавидела брата! Я мечтала о его смерти!

– A propos, где ваш брат? – вмешался Розанов.

– Умер, – потупилась Карамышева. – Пару лет назад.

– А отчего?

– Внезапный приступ почечной колики.

– Ушёл, хитрец, от правосудия! – всплеснул руками Василий Васильевич.

– Я даже не распубликовала рукопись десятой главы! – встрепенулась Зинаида. – Я и хранила-то содержимое чемодана только в качестве памяти о маменьке, о наших совместных занятиях! Мы были так счастливы в те времена. Я изучала химию и настаивала чернила на сульфате железа и чернильных орешках. Искала у барахольщиков на Сухаревке старинную верже с нужными водяными знаками и ставила эксперименты по состариванию письмён на печном шестке. Ах, эта русская печь!.. Мы нарочно отправлялись на всё лето в деревню томить в печке пробные образцы рукописи. Братец Коленька готовил перья и упражнялся в пушкинском почерке и рисунках. И мы все вместе с маменькой сочиняли десятую главу, осваивали печатный станок и готовили первый тираж. Я была наборщицей, mon cher Коля служил корректором, а mamá была метранпаж.

– А где сейчас первый тираж? – осторожно спросил Розанов.

Карамышева подскочила в угол сдёрнуть шаль, драпирующую чемодан немецкой выделки. Щёлкнули запоры, и отвалившаяся крышка явила: печатный станочек, крохотную наборную кассу, брошюровочную машинку и шрифты, а также сотню или около того аккуратных книжных кирпичиков.

– Мы всё это заберём, – кивнул Розанов на чемодан. – Александр Иваныч, вы уже когда-то имели дело с этим грузом, так захватите… Кстати, Зинаида Петровна, кто именно из вашей семьи сочинил восьмую строфу?

– Это же был коллективный процесс. Я уже и не помню.

– На самом деле уже не важно. Из простого интереса, постарайтесь. Ну, вспоминайте! Восьмая строфа, третья строчка.

– Эта строфа целиком маменькина, – нетвёрдо вымолвила Зинаида.

Писатель усмехнулся:

– Знаете, какой тогда курьёз допустили? Ну, поразмыслите на досуге.

– Что ожидает меня? – спросила Карамышева.

– Сначала вы расскажете, как намеревались поступить с нами!

– Ах, я до сих пор не знаю… Выгадала до утра время подумать и радовалась.

– Вы же нас убить думали! – процедил Тиняков. – Пятерых разом! Знаете, что за такое душегубство полагается по закону?

– Вовсе не хотела я вас убивать! – возразила Зинаида, стрельнув глазками. – Может, испугать немножко. Бомба из старых маменькиных запасов, просроченная давным-давно.

– А тела куда? – неожиданно спросил Розанов.

– Неподалёку решётка закрывает сток в Карповку, – наивно ответила Зинаида.

Василий Васильевич лукаво прищурился:

– Неужто сами дотащили бы?…

Карамышева захлопала глазами.

– Вот ещё! Флигель во дворе Лавр Баклага занимает, бывший каторжник, за «красненькую» и уважение – помог бы.

– Ведь разболтает!..

– Да он спитой, больной, то и дело – почечные колики, сколько там ему жить, – махнула рукой Карамышева. – Не успел бы.

– Всё ясно. Тип женщины Ломброзо, – поджал губы Розанов.

– Простите меня! Сжальтесь же!.. Вступитесь за меня, Александр Иванович! Ну, скажите мне что-нибудь! – взмолилась Зинаида.

– Знаете, что я вам хочу сказать? Знаете?… – захлёбывался проклятый поэт. – Ничего я вам не буду говорить!

Папер горячо захлопала в ладоши:

– Правильно, Александр Иванович! Какой вы молодец!

Широкими шагами Тиняков вышел наружу.

Хлопая калошами, поэтка поспешила следом.

– Что вы со мною сделаете? – спросила надтреснутым голосом Карамышева, заглядывая в глаза Василию Васильевичу. – Поймите, я уже довольно наказана, ответственность перед законом мне не только не страшна, но, наоборот, кара примирит меня с моею совестью. Гораздо поучительнее оставить меня мучиться в собственном соку.

– Судя по вашему лицу, вы уже себя наказали, – вкрадчиво сказал Розанов. – Живите как-нибудь. Постарайтесь больше гадостями не заниматься.

– Я постригусь в монахини! Уеду в русскую миссию в Урге!

– Вы, пожалуйста, не торопитесь. И без того уже наворотили дел. Поймите, что вы каждый раз принимаете неправильные решения. Поэтому и данное ваше решение скорее всего тоже неправильное. Приищите себе какое-нибудь иное занятие. Кстати, вы своего единоутробного братца случайно не?…

Зинаида замялась.

– Ну и слава Богу! – с облегчением сказал Розанов. – Убивать родственников очень нехорошее дело. Всё-таки родная кровь…

Бугаев обидчиво заговорил:

– Я могу понять убийство, но подделка текстов Пушкина – грех неискупимый! Это не пояс Каина, это уже Юдекка, ведь кто Александр Сергеевич, коли не наш благодетель? А крыса, которую вы отравили…

– Я? Убить крысу?… Это невозможно! Ладно – человека, его не жалко, люди бывают дурны, но крысу…

– Всё ваш отравленный пряник! Несчастный зверёк имел блестящую будущность в цирке, а вы… – у Бори задрожал подбородок, но он справился и выкрикнул: – Грех! Неискупимый!

Карамышева заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

Розанов обернулся с порога:

– Вы не забывайте могилки… Молитесь могилкам. Проведывайте: в Мясопуст, Фомин день, в родительские субботы, Троицкую. И на Дмитровскую, обязательно на Дмитровскую!

* * *

Корпус бомбы Розанов водрузил на камин.

– Вы знаете, через полвека подобные предметы в вернисажах станут выставлять!.. Кто бы бомбу не сделал, форма интересная.

– Да что тут интересного, – хмыкнул Вольский. – Взяли утятницу, спилили ножки. Пробуравили очко для фитиля.

– Это сардинница, – запротестовал Боря Бугаев.

– В любом случае, теперь в ней будет поистине ужасное содержание, – заключил Розанов, отряхивая над ёмкостью сигаретку.

Вольский предложил:

– Давайте подделку Ремизову в Палату отдадим – будет хранителем всех наших трофеев.

– Хорошая мысль! Вот вы, Коля, и отнесёте Алексею Михайловичу. Чуть позже записочку черкну.

Писатель повернулся к проклятому поэту:

– Надо подвести итоги. Вы, Александр Иваныч, меня мистифицировали – ненарочно, – когда узнали в Марии Яковлевне черты Карамышевой. Конечно, я сам виноват – не заметил вашей фрустрации. Вы буквально в каждой встречной барышне внушали себе сходство с Зинаидой! Однако нам повезло: ложная посылка привела к верному результату.

– Как же это вы распутали-разгадали? – поразился Тиняков. – Право, русский Шерлок Холмс! Дюпен! Пинкертон! У вас дедукция?…

– У меня метод варенья, – деловито отвечал Розанов.

– Как это?

– Представьте банку с клубничным… Нет, пусть будет малиновое варенье. Ложку на длинном черенке я ввожу в узкое баночное горло и шарю в самой гуще, выискивая наикрупнейшую ягоду… А вот всех этих иностранных сыщиков, кои так популярны в нашем Отечестве, я почитываю, но в конечном счёте осуждаю. Понимаете, не по-человечески они мыслят. Вот эта вся ихняя… – Розанов покрутил указательным пальцем: – Механическая сущность. К людям надобно всё-таки с душою подходить. Я вот всегда стараюсь с душой. Вижу человечка; человечек-то – он мягонький, с ручками, с ножками.

Мария Папер, соединив ладони, тоненько сказала:

– Я буду часто навещать вас Боря, и вас, Василий Васильевич и Николай Владиславович.

– Завтра в Москву, так что не ищите, – буркнул Бугаев.

У Розанова дрогнули колени.

– Что с вами, Василий Васильевич? – переполошился меньшевик.

– Счастье-то какое! – выдохнул писатель. – Но морально ли других поэзии лишить? Нет, надобно вновь обратиться к телефонной книге, и – с самого начала!..

– Мои опыты с адресной книгой завершены – я нашла, что искала, – напомнила поэтка.

– Ах, точно. Вот незадача… Мария Яковлевна, вам нужен тот, кто понимает стихи. Тот, кто внимает не барабанной перепонкой, а – сердцем. Поблизости от вас – идеальный кандидат: Александр Иваныч. – Писатель взял за локоть Тинякова: – Барышня будет хорошо на вас влиять, вот увидите. Да зачем вам, Мария Яковлевна, туда-сюда ходить, вы прямо переселяйтесь к Александру Ивановичу.

– Живу в заплёванных углах, – брюзгливо предупредил Тиняков. – У меня рвань, дрянь, клопы, пакость, стыд и пагуба.

– Тогда сами перебирайтесь к Маше.

– Василий Васильевич, ну вы-то как можете советовать такое! – начал для вида спорить явно обрадовавшийся Тиняков. – Неприлично ведь.

– Я не против, – быстро сказала Папер. – Я этого давно хочу.

– Ну вот, Мария Яковлевна сами хотят! Но вы, конечно, правы насчёт двусмысленности ситуации. По закону надобно устроить. У меня батюшка знакомый есть. Обожает венчать. Решено! Вызову из Сергиева Посада Павлушу. Извольте двугривенный на телеграмму.

– Знаете, ведь три года назад я полюбил вовсе не Зину, – распространялся Тиняков, – а вас, Мария, ваши черты, вот Василий Васильевич хорошо объяснил, как они передались Зине «в касаниях» через тётку.

– Как хорошо вы устроили им счастье! – прошептал Вольский.

– До конца года хватит, – искушённо сказал Розанов. – Бьётесь об заклад, кто из них сбежит первым?

Меньшевик оторопел:

– В таком случае зачем венчание?

– Вы хотите лишить удовольствия отца Павла? Он в своём уезде всех перевенчал, даже по нескольку раз, и теперь хандрит. Ох, чую, скоро Павлуша нам понадобится.

Уже собираясь к себе, Вольский спохватился:

– Василий Васильевич, как же так, злодейку мы оставили без наказания.

Розанов похлопал его по руке:

– А вы, Коля, не переживайте. Я сообщил куда надо. Там – разберутся.

* * *

В спутанности мыслей Вольский постучался в дверь собственной комнатки. Усмехнувшись нелепости ситуации, меньшевик сам себе сказал «Entrez», вошёл и сел на койку. Перевёл дух. Глаза бесцельно обшаривали знакомую тесноту пространства.

Распахивал бегемотий зев чемодан, являя как приманку позабытый заместительный билет. Тумбочка увенчивалась блюдечком с остатками пряника-поэзы стихотворца Чьичерина. А под блюдцем, точно козырёк картуза, конверт!

Выпутав взгляд из гипнотического многоколесья штампов, меньшевик вспорол конвертное ребро ножиком для бумаг. Обнажившийся уголок явил слова, выведенные не захромавшим с гимназических лет почерком: «Милый Коля!»

Вольский вынул сложенный листок…