1

На борту их оставалось всего трое. Искалеченный бурей, почерневший корабль едва держался на плаву, но все еще сопротивлялся натиску волн…

В свое время это судно было предназначено для увеселительных прогулок, а потому для его сооружения были использованы лучшие сорта дерева, а количество шпангоутов было удвоено. Он был прочен, строен, а своей устойчивостью и легкостью напоминал Ошу корабли, которые строили в его суровой северной стране; за это он и выбрал его когда-то. Ош переделал корабль целиком, снизу доверху. Балясины вдоль бортовой обшивки были укреплены толстыми досками. Кормовая надстройка была уменьшена в размерах и освобождена от тяжелых замысловатых скульптур. Палубу укрепили и надежно законопатили. Трюм заполнили запасными частями и пробковыми кубами. Сундуки, служившие сиденьями, прикрепили особенно прочно, и Ош лично проследил за тем, чтобы они были заполнены лишь наполовину: он безжалостно выбросил все, что, с его точки зрения, было лишним, даже вещи, принадлежавшие Доре. Посреди палубы было сооружено нечто вроде кабины с треугольной крышей, там можно было укрыться и отдохнуть.

Итак, их оставалось только двенадцать: Гальдар, Ош, Дора, шесть чернокожих охранников и три матроса. Остальные погибли под острыми, как нож, деревянными обломками или были смыты за борт разбушевавшимися волнами. Иногда даже те, кто мог бы спастись, отчаивались и позволяли пучине поглотить себя.

Несмотря на все предосторожности, красавец корабль был похож на израненного в страшной битве воина. Крыша каюты была распорота по всей длине. Кормовой щит и большая часть сундуков были унесены волнами. Обшивка треснула. Носовая скульптура была рассечена наискось. Повсюду валялись деревянные брусья. Пробитая во многих местах палуба была усеяна обломками весел. Через многочисленные трещины и пробоины в трюм подтекала вода и бурлила в нем черноватой жижей.

А ветер все не утихал, без устали вспахивая море вдоль и поперек. Молнии то и дело перечеркивали тяжелые облака. Ливень хлестал с прежней силой и яростью. И все же по каким-то неуловимым признакам чувствовалось, что самое страшное уже миновало. До конца бури было еще очень далеко, она могла продлиться не один день, то ослабевая, то усиливаясь вновь. Но все чаще и чаще наступали затишья — ураган, казалось, переводил дыхание.

Продержаться. Мало кто из них осмелился бы произнести вслух это слово, тонким лучиком надежды проникшее в их души. Они лишь следили за тем, что делали Гальдар и его напарник, и взгляды их из-под изъеденных солью век были лишены всякой выразительности.

К полудню начали переходить от одного к другому остатки провизии, хотя и пропитанные морской водой, но сдобренные очень крепким вином из бурдюка козлиной кожи. И тогда сквозь яростный свист ветра людям послышалось:

— Подкрепимся! А потом за починку!

Они ошеломленно переглянулись, прислушиваясь к этим словам с недоверием, а голос, наконец-то нормальный человеческий голос, срывавшийся на крик, продолжал призывать их:

— Чинить! Подкрепляться!

Эти слова принесли им какое-то странное облегчение. Они возвращали им разум, жизнь с ее нуждами, заботами, целями.

— Вычерпывай воду! — надрывался голос.

И они ценой неимоверных усилий расправили скованные страхом, холодом и страданиями члены, поднялись, неверными шагами направились к щитам, закрывавшим проход в трюм, и начали отодвигать их.

Общее оживление не коснулось лишь Доры. Она неподвижно лежала в каюте на наваленных в беспорядке досках, голова ее покоилась на обломке мачты. Глаза походили на два темных провала. Тяжелые пряди волос беспомощно ниспадали на плечи. Лицо было мертвенно бледным. Напрасно Ош и вслед за ним Гальдар пытались заставить ее хоть что-нибудь съесть. Она отказывалась от всего, только чуть пригубила вино.

— Жить! — кричал Гальдар. — Жить!

Она только покачивала головой в знак покорности судьбе. Ведь Атлантида исчезла, и жизнь была ей теперь ни к чему, да и как можно было в этом аду жить? Огненная пелена вставала перед ее затравленным взглядом. Нестерпимая боль впивалась в хрупкое тело и заставляла его корчиться в конвульсиях. Ее разум помутился. Все мысли, все утраченные надежды растворялись в прекрасном небытии, заслонявшем от нее страшную действительность. А потом она возвращалась в реальный мир и видела склоненные над ней лица Оша и Гальдара. Кто они? Что им нужно от нее? Зачем они держат в руках эти молотки и черпаки? Что они говорят?.. Был когда-то город с Золотыми воротами, с дворцом, хранившим сокровища, накопленные пятьюдесятью поколениями королей, с белоснежной комнатой с белыми коврами и занавесями, в которой стояло ложе, инкрустированное перламутром и украшенное изображениями сирены и… кого-то еще… Беседующей с ней богини, с руками, полными разных плодов… А еще там был козел, увенчанный чем-то белым, у него были полусгнившие редкие зубы. Где он теперь? Прах его растворился в океане, смешался с грязью. Его скелет белеет среди разрушенных колонн, а вокруг лишь рыбы да моллюски. Да и все, жившие в том дворце, нынче своею умащенной благовониями плотью кормят обитателей морских глубин… Креветки, наверное, предпочитают глаза! А потом они обглодают губы, они ведь такие нежные и удивительно сладкие… Интересно, сохраняют ли губы вкус поцелуев?.. Раньше были наслаждения, любовь, неизъяснимый и такой желанный трепет, ко всему этому стремились, этого жаждали… Так много любовников было у принцессы, столь еще юной, что порой ее принимали за девочку-подростка… Что это была за принцесса?.. Был еще император с курчавыми волосами, толстогубый, громогласный… Чувственный и жестокий деспот… В нем сильно ощущалось мужское начало. Он любил забираться на самую высокую террасу и брал с собой того самого козла. Там, наверху, император мог побыть простым смертным… Что сталось с ним?.. Корабли на море, синий плащ, вышитый трезубцами, венец Посейдона… Потом произошло что-то роковое и отвратительное… Но все еще было на месте, и на смену ночному кошмару должен был прийти день! И вновь из темноты вставала огненная завеса, она заслоняла горизонт, потом гасла и исчезала. И все снова погружалось во мрак… И мрак этот был бесконечен…

А корабль продолжал свой путь, скользя по темно-зеленой воде, словно под каменным сводом плотно пригнанных друг к другу облаков; точь-в-точь Дантова лодка с картины Делакруа. Его парус был залатан Ошем, обшивка и каюта кое-как починена, носовая фигура потеряла челюсть и гриву, и все же ее золотистый контур, выбеленный морской солью, рассекал волны.

На борту налаживалось некое подобие жизни. День и ночь надо было вычерпывать воду, готовить горячую пищу, следить за обстановкой. Ош и Гальдар сменяли друг друга у штурвала, по очереди управляли командой. Те, кто в данный момент не дежурил, спали на полу каюты. Ош предусмотрел все: еды было вдоволь, хотя морская вода слегка подпортила ее. Один день сменял другой, и скитальцы вновь обретали какую-то уверенность, скорбь уступала место радости, но люди не спешили выдавать ее, словно боясь прогневить богов излишним оптимизмом, звучавшим, как вызов судьбе, только-только начавшей разжимать свои цепкие объятья.

Дора все еще пребывала в забытьи, погруженная в молчание. А если она все же соглашалась подняться, сделать несколько шагов по палубе и присесть на лавку, то Гальдар сразу же посылал кого-нибудь проследить, чтобы отчаяние не толкнуло ее на безрассудный поступок. Она отвергала все его попытки развеселить ее или поговорить с ней. Даже приблизиться к ней он не мог. Еще недавно она с нетерпением ждала ласки его рук, а потом благодарно целовала их, теперь же эти руки внушали ей ужас. И он сказал сам себе, что, наверное, лишь тело ее продолжало жить, а душа погибла вместе с Атлантидой, ушла вместе с ней под воду, была унесена в океанские глубины…

Однажды один из охранников спросил его: «Господин, ты действительно думаешь, что мы последние из атлантов?» При этих словах она залилась слезами, рот ее искривился, придав ее личику выражение несказанного страдания, а тело, бьющееся в судорогах, опрокинулось на свернутые в моток тросы.

— Господин, мы действительно последние оставшиеся в живых после гибели великой империи? Если это так, то куда мы держим путь? Ведь если Океан покрыл всю сушу, то куда же причалить?

Против этих настойчивых вопросов тоже надо было бороться! Ведь ответить на них можно было только смехотворными обещаниями и безрадостной ложью, их призрачная сладость исчезала при соприкосновении с горькой правдой. Общее наваждение овладело всеми, и часто дозорным чудились вдали то несуществующий остров, то приближающаяся призрачная эскадра.

А суши все не было, и непогода продолжалась, хотя случались иногда и просветы. Дни и ночи монотонно сменяли друг друга под непрестанные ливни и грозы. Тщетно пытался Ош понять по звездам, куда и как они плывут; комета исчезла, удалилась от планеты, но привела звезды в полный беспорядок; во всяком случае, видны они были под непривычным углом. Да и прояснения были так коротки! Луна, показавшись на миг, моментально затягивалась темным покрывалом туч; мерцающие звезды скрывались из вида.

Часто Гальдар спрашивал сам себя, откуда у них взялись силы для столь яростного сопротивления стихии? Он почти завидовал Доре и ее покорности судьбе. Когда его спрашивали: «Господин, скоро ли мы приплывем?» — он не пытался никого обнадеживать, предпочитая горькую правду сладкой лжи. Бывали моменты, когда он чувствовал в себе удивительную силу воли, но измученное тело уже не повиновалось разуму, и этот разлад огорчал его, прежде незнакомого с печалью, несмотря на перенесенные лишения и годы каторги. Теперь ему хотелось только уснуть и больше не просыпаться. Он смотрел на Дору, распростертую на корабельных снастях, и удивлялся тому, как глубоко она волновала его когда-то и как долго удерживала его возле себя. Он был почти рад тому, что, помутившись рассудком, она перестала проявлять к нему навязчивую нежность, так тяготившую его. Это освобождение сделало его счастливым. Он говорил себе: «Только в этом заключается любовь!», не понимая, что этим облегчением он обязан не самому себе, а обычной физической усталости. Она же была причиной того сарказма, с которым он отныне восстанавливал в памяти цепь событий, приведших его на борт этого корабля, и все усилия, затраченные на то, чтобы остаться в живых.

Однажды вечером он отказался сменить Оша у штурвала, оттолкнул протянутую ему дежурным кашеваром плошку с едой и растянулся тут же на палубе под проливным дождем. Ош приказал перенести его в каюту. Его хотели напоить вином. Когда его приподняли, то при свете сигнальных огней стало видно, что его туника залита кровью. Его поспешно раздели, и кто-то сказал:

— Он покончил с собой!

На самом деле лишь открылись от воздействия соленой морской воды старые раны. Кровоточащие рубцы покрывали всю его спину, приобретшую мраморную расцветку от бесчисленных синяков и шелушащейся кожи. Сколько часов провел он на веслах, грудью встречая кинжальные удары ветра! Ош был не в лучшем состоянии, но, считая себя более крепким и выносливым, не позволял себе расслабляться.

Тем временем поднялась Дора. Бросив взгляд на исполосованные плечи Гальдара, она заметила лиловое клеймо в форме трезубца и указала на него пальцем. Она узнала и этот знак, и нанесенные ударами плашмя перекрещивающиеся раны… Каторжник!.. Доримас!.. Дважды Доримаса спасал каторжник… Его освободили от цепей… Против воли императора… Раб-любовник!

— Гальдар! — вскрикнула она. — О! Ты ли это? Ты ли?

Она касалась пальцами с грязными и обломанными ногтями этой влажной кожи, сморщенной в местах ранений, а ее побледневшие губы невнятно шептали что-то, похожее на жалобы, грустные и сладостные одновременно.

— Гальдар, не спи так… Я не хочу, чтобы ты спал! Мы же вместе…

Он пришел в себя лишь на следующий день; его разбудили радостные крики, несшиеся снаружи. Вставая, он поморщился от боли: туника присохла к его спине. Дора взяла его за руку. Он в растерянности смотрел на нее: она улыбалась!

— Иди! — сказала она.

Он вышел на палубу, прислонился к треугольному фронтону каюты. У него дрожали колени. Вокруг него люди в остроконечных капюшонах безудержно хохотали, двое из них даже приплясывали, взявшись за руки, только его напарник стоял у штурвала.

— Смотри! — крикнул Ош. — На востоке!

Древний Океан дремал, как в старые добрые времена. Он выглядел умиротворенным. Лишь белые барашки волн пенились на его необъятной поверхности. В прорехи между облаками то там, то тут проглядывало солнце. И тогда он увидел. Он увидел! Охваченный волнением, он вцепился изъязвленными и гноящимися руками в борт. Огромная мерцающая радуга охватывала Океан от края до края.

— Дора! — позвал он. — Дора! Наконец-то! Мы спасены!

Выглянуло солнце. Оно медленно распускалось, как огромный, покачивающийся цветок кувшинки. Его лучи заплясали по зеленой воде, по потускневшему золоту скульптуры на носу корабля, осветили крышу каюты, разлохмаченные обломки палубы и двенадцать поднятых к светилу лиц.

— О Солнце, — говорил Ош, — прекрасное Солнце, владыка мира, наконец-то ты снова явило нам свой лик, божественное Солнце!

Но радость их была недолгой. Тревога вновь охватила их души:

— К чему это все, если нет суши!

— Смелее, друзья!

— Ты с самого начала повторяешь это. А что на самом деле? Кругом все море и море, ни островка, ни рифа, пристать некуда…

— Солнце вышло. Оно простило нас. Оно наш друг.

— Но где же земля?

— Чем ныть, лучше посмотри. Наклонись. Что ты видишь?

— Плавающие бревна, сгнившие ветки…

Человек расхохотался пронзительным истерическим смехом:

— И утопленники, совершенно зеленые… Утопленники… утопленники… Все мертво!

Вчетвером они помешали безумцу прыгнуть в воду, быстро связав его. Потом столпились вокруг неподвижного Гальдара. Ноздри его раздувались, как у скаковой лошади, а взгляд был неподвижно устремлен в какую-то точку на небе.

— Она приближается, приближается к нам!

Тесно прижавшись к нему, Дора спросила:

— Что ты видишь?.. Гальдар, я с тобой, отвечай!

С серых облаков слетела к ним птица. У нее были изогнутые и остроконечные крылья. Она порхнула над кораблем; затем спустилась прямо к нему, села на крышу каюты. Птица была белой. Она несла в клюве веточку с зеленым листком.

— Откуда ей взяться, как не с суши? — произнес Гальдар. — С суши, сохранившей зелень, а значит, не тронутой Океаном; суши, находящейся неподалеку, иначе у птицы не хватило бы сил.

Ош оставил штурвал, приблизился к птице и сказал:

— Это голубка, вернее, горлица, если я правильно помню; во всяком случае, она несет с собой мир и прощение. Завтра наша нога ступит на твердую землю. Я просто уверен в этом.

 

2

Берег состоял из острых, пестрых скал. Они, казалось, были искромсаны сабельными ударами. Приливы еще не укрыли их ковром водорослей, прибой не обкатал в гальку отбитые от них камни, не прогрыз в их теле полости, не создал в них свои архитектурные формы. Но на прямоугольные лбы прибрежных скал уже ниспадали пряди травы.

Ош повел корабль вдоль незнакомого берега в поисках подходящего для пристани места. Он знал, что малейший удар о подводный камень, простое соприкосновение киля с отмелью будет стоить жизни этой израненной скорлупке.

Он чувствовал, как дышит под его ногами его героический корабль, который он сам выбрал, обустроил, провел сквозь такой ураган, какого еще никогда не поднимал древний Океан. Ош физически ощущал трепет его живых тканей, игру его мышц, его жгучее желание удержаться на плаву!

Его натренированный слух улавливал самый тихий треск, распознавал его причину, значение, серьезность предполагаемой поломки. Он и сам во время этого памятного плавания превратился в корабль, обретя вновь свое чувство моря, былую ловкость, дерзость, обуздываемую осмотрительностью, — то самое качество, которое создавало ему репутацию отличного капитана, пока его не захватили в плен атланты. Даже во время своей молодости и славы он не мечтал о подобном подвиге: ему и в самом удивительном сне не могла присниться победа над такими трудностями!

Но в его простодушном сердце жила уверенность, что удачу принес не его опыт мореплавателя, а присутствие Гальдара. Он смиренно убеждал себя, что если бы Гальдар погиб в море, то утонул бы и корабль. Он верил в это всей душой. Несмотря ни на что, он считал Гальдара не лишенным титула наследником Верхних Земель, не наделенным необузданной смелостью гребцом, тем более не рабом, сбросившим ярмо неволи, но неспособным освободиться от чар Доры; он был о нем иного мнения. Иного! Для него он был необходимым звеном цепи, которая не должна была разорваться, потому что так решили боги. Он считал, что даже самый ничтожный человек несет в себе частицу божественного огня. В Гальдаре же, по его мнению, эта искра полыхала особенно ярко. Он мог притворяться простым смертным, придавать своему телу большее значение, чем своей душе, поддаваться обычным искушениям, но пасть он не мог. В любой ситуации он продолжал быть тем, чем он был по велению богов. Ни продажность придворных, ни наслаждения, которые дарила ему Дора, ни этот период беспамятства, когда он, казалось, был подвластен только чувствам, не смогли заставить его опуститься, и сердце его было чуждо разврата. Кроме того, небесный владыка сделал его сильным, ниспослав на него такие испытания. Всем этим и объяснялась твердая уверенность Оша в удачном исходе их путешествия.

Кроны деревьев бросали круглые тени на травы. Из-за скал появились чайки. Они окружили корабль, крича и хлопая крыльями. Они оценили его, обмерили со всех сторон и, наконец, удовлетворив свое любопытство, всей стаей опустились на него. Присутствие людей нисколько не пугало их, некоторые из них даже садились путешественникам на плечи. Всё: носовая скульптура, крыша каюты, корма, сундуки, якорная цепь, мачта, рея — было покрыто белой шевелящейся массой, среди которой мелькали черные капюшоны. Корабль превратился в белое соцветие. Таким, празднично украшенным, его и увидело выбравшееся из-за туч солнце…

Так он плыл до бухты, указанной ему богами; эта бухта образовалась из недавно затопленной, тихой, извилистой долины. Те, кто заметил корабль с высоты горных пастбищ, решили, что плывет он из дальних северных стран и потому покрыт льдом. На всякий случай они протрубили в бычьи рога сигнал тревоги. Мужчины и женщины из прибрежной деревни собрались вокруг бородатого человека. Но Гальдар и его товарищи смотрели не на них, а на густые ветви деревьев, сливающиеся в темную плотную массу, из которой, прорезая небо, торчали во все стороны верхние побеги.

— Какое сейчас время года? — недоумевали путешественники. — Сколько недель мы плавали?

— Когда мы покинули Посейдонис, было самое начало осени.

— А здесь зима.

— На деревьях ни листика!

— А ведь птица несла в клюве зеленый листок.

— Это был листок самшита.

— Или он был из небесных садов! Там ведь не бывает ни зимы, ни осени!

— Я не вижу здесь ни одного апельсинового дерева.

— И кедров нет.

— Ни единого драконова дерева. Как же они бальзамируют своих мертвецов?

— А кто забальзамирует наших? Океан уничтожил их дважды; они уже никогда не оживут.

— Хорошо, что у них есть лошади и коровы, — сказал повар. — В мясе нехватки у нас не будет.

— Я еще вижу стадо розовых свиней. Уж не надеялся вновь увидеть что-нибудь подобное…

— А в этом лесу должно водиться много дичи, ловушек наставим. Я всегда любил охоту.

Лишь потом они обратили внимание на бревенчатые фасады, на соломенные крыши, из-под которых курился желтоватый дымок. Население деревни сгрудилось вокруг бородатого вождя и воинов. Наступила многозначительная тишина. Был слышен лишь плеск воды о борта. Открывшаяся их взорам картина внушала одновременно и опасения, и радость. Жители деревни совсем не походили на атлантов; они были всего лишь варварами. Какой-то прием они им окажут?

— Спустить паруса! — скомандовал Ош.

Он подумал: «Это не мореплаватели, это обитатели суши; у них и пристани-то приличной нет».

— Застегни доспехи, — посоветовала Дора, — я помогу тебе. И пусть телохранители не забудут взять оружие и окружат нас. Нужно сразу показать им свою силу!

— Но ведь у нас мирные намерения!

— Ты хочешь вновь стать рабом и чтобы я стала рабыней?

Он понял, что королевский нрав вернулся к ней, что она выздоровела. И, надевая кольчугу из порыжевшего металла, он любовался этим хрупким существом, которое через все испытания пронесло такую волю к власти.

— Надень шлем, — сказала она. — Он принадлежал моему отцу. Это все, что мне от него осталось. Я дарю его тебе… Ах, Гальдар! Так ты мне гораздо больше нравишься. Ты стал самим собой. Будь уверенней, пожалуйста.

— Я никогда не отчаивался, кроме одного дня.

— Перед нами открывается новая жизнь, она будет лучше прежней, ведь ничто не будет разделять нас.

Он спрашивал сам себя, говорит ли она искренно или только притворяется; действительно ли из этой очаровательной, непостижимой головки уже выветрились все воспоминания о катастрофе; сможет ли она на самом деле приспособиться к этой «новой жизни», о которой она мечтала, к жизни, сулящей, скорее всего, бедность и прозаические, унизительные для нее домашние хлопоты?

Варвары без тени удивления наблюдали за тем, как высадился на берег чужеземец в золотом шлеме и черных доспехах, украшенных на груди изображением солнца с человеческим лицом и двух морских коньков по бокам; за сопровождавшей его женщиной в голубой тунике, расшитой трезубцами, за людьми с забралами из перьев. Ош и три матроса остались на корабле. Вождь сделал шаг по направлению к ним. Его рогатый шлем был отделан мехом, скрывающим лицо. Резким голосом он произнес:

— Добро пожаловать. Кто вы? Откуда вы плывете?

Он говорил на смеси языка атлантов и еще какого-то диалекта.

— Вы плывете из утонувшего города? — снова спросил он.

— Да, после нескольких недель шторма.

— На этом большом судне? Оно смогло пересечь разгневанный Океан?

— Да, господин.

— Почему ты называешь его господином? — прошептала Дора, но Гальдар не ответил ей.

— А большой город действительно затонул?

— Боюсь, что да.

Дора ущипнула его за руку.

— А это кто такая?

— Наследная принцесса Атлантиды, — выпрямившись, ответила она.

— Наследная?

— Если хочешь, царица Атлантиды.

— А что, атланты повиновались женщине?

— А перед этим — моему отцу, императору, — сказала Дора.

— Ноду?

— Да.

— Говорят, что он погиб в одном из южных морей, куда повел свой флот.

— Кто говорит это?

— Путешественники, бывающие в наших местах, купцы и другие, знающие это с чужих слов. Все это было до шторма. Входите же в мой дом. Вы мои гости.

Деревня состояла из сотни круглых хижин с коническими крышами.

— Нам очень повезло, — объяснял вождь. — На этом холме мы находим множество деревьев, когда-то обугленных огнем из земных глубин. Поэтому холод нам не страшен.

Его жилище почти не отличалось от других, разве что оно было чуть просторнее, а вход в него украшен плитами, отделанными грубой резьбой. К дверному косяку были прибиты три черепа.

— Те, кого я победил в бою один на один. Достойные люди. Я еще расскажу тебе о них, времени у нас много.

Внутри было темно, как в пещере, хотя горели смоляные свечи и горел очаг, освещавший помещение неверными бликами. Пол был вымощен плоскими камнями. Из мебели были только сундуки, стол, окруженный деревянными чурбаками, и нечто вроде трона с украшенной ракушками спинкой: бородатый властелин уселся на него с важностью, которая при других обстоятельствах показалась бы комичной.

— Садитесь! — сказал он, сопровождая свои слова жестом монарха, приглашающего приближенных на пир для избранных.

— …Итак, ты сопровождаешь царицу своей страны, и твоя смелость спасла ее от морских волн?

— Не только моя.

— И вы потерпели кораблекрушение, ведь море всегда сильнее человека. Знаешь, я тоже был царем, но теперь мое царство уменьшилось до размеров этой деревни.

— Твой город поглотило море?

— Нет, царица, раз уж я должен так тебя величать. Люди из твоего народа сначала забрали его у меня и поселились там сами. Давно это было.

— Что это был за город? — спросила Дора.

— Здесь женщины уступают слово мужчинам. Они прислуживают им. Мои дочери моют посуду и пекут хлеб; а в ваших краях они могли бы быть царицами. Ты привыкнешь. Не надейся снова найти свою Атлантиду, она на дне морском. В эту ночь вода поглотила и другие земли и города. Послушай-ка ты, молчун, — за это ты мне и нравишься! — послушай-ка: за одну ночь море сожрало сто селений в этой местности. Все, что оставалось мне от моего бывшего царства. Все исчезло под зелеными потоками: дома, люди, леса, порты, крепости. Все! Такова была воля богов. Периодически они отмывают землю от скопившегося на ней человеческого жира.

— Но они сохраняют жизнь избранным.

— Возможно. Некоторые цари выжили, как и я. Их кони оказались резвее морской пены. Со мной по соседству живет один из них: он был в милости у атлантов, бывал на большом острове, подписывал договор о взаимопомощи, его зовут Граллон. А я — Орик. Граллон живет в лесу, который никому не принадлежит: считается, что в нем водятся белые духи и демоны, но днем там безопасно, и, если захочешь, я отведу тебя к нему. Если только ты не решишь остаться в моей деревне. Я возьму тебя в солдаты, если ты умеешь сражаться, а она станет твоей женой.

Дора попыталась возразить, но он прервал ее:

— Молчи! У тебя нет ни пяди земли, которая принадлежала бы тебе, значит, ты больше не царица, а обыкновенная женщина! А тебе, — обратился он к Гальдару, — если примешь мое предложение, я позволю сохранить оружие в память о твоей стране. Я дам вам соломы и леса для строительства домов. Вы получите топливо и съестные припасы на зиму. Что скажешь?

— Благодарю тебя за гостеприимство. Но, господин Орик, со мной мои товарищи.

— Мне подходят и солдаты в перьях. Раньше у меня была армия. Твои соотечественники лишили меня ее. Моих солдат продали, заковали в цепи… Как ты побледнел!

— Устал с дороги!

— Подкрепимся-ка как следует!

Он хлопнул в ладоши. Появились его дочери со светлыми косами, одетые в скромные туники землистого цвета. Они принесли кувшины, корзины. Одна из них раздула огонь. Поцеловав отцовскую руку, они выскользнули из комнаты.

— Я и твоих моряков возьму. Они смогут вести нас к берегу напрямик, это позволит нам не тратить время на дорогу в обход. Они будут ловить рыбу. Я уже так давно не ел рыбы! Мои земледельцы и пастухи простого крючка не могут соорудить. До урагана здесь в долине тек ручеек, в котором жили змеи и лягушки. Теперь на его месте — озеро, соединенное с морем! Видишь, достойный чужестранец, все налаживается. Но я слишком много говорю. Твоя очередь! Расскажи по порядку, что с вами случилось, и попробуй этого напитка: он прочистит тебе горло. Ну, не чудесен ли он?

Гальдару больше хотелось бы напиться обычной воды.

Когда они с Дорой остались одни в хижине, предназначенной Ориком для них, то задули свечи и улеглись на нары, устланные папоротником; они не осмеливались ни поговорить, ни обнять друг друга. Сначала Гальдар предложил ей устроиться на ночь вместе с остальными в соседней хижине или с теми, кто стерег корабль. Дора прильнула к его груди, как тогда, в Посейдонисе, когда они встретились в их белой комнате. Но этот порыв не имел продолжения. И теперь Гальдар безотчетно боялся дотронуться до нее, и, чтобы отстраниться от нее как можно дальше, он совсем прижался к перегородке. Плохо пригнанные бревна усугубляли боль от ран. Эта жгучая боль в то же время приносила ему какое-то облегчение: она была ему послана в наказание неизвестно за что, скорее всего, за то, что он оказался здесь. Но он все же надеялся, что Дора, пролившая столько слез, скоро утешится. Он думал, что немного взаимной ласки поможет ей совсем успокоиться, и с нетерпением ждал ее первого вздоха. Тогда он с любовью положит руку ей под голову, спрячет это вымокшее от слез личико у себя на плече. Он найдет для нее слова утешения, отыщет повод к радости: еще вчера, на борту корабля, они и не надеялись, что встретят бухту, а сегодня они отдыхали в этой хижине. Все еще могло измениться за один день, удача, так долго скрывавшая от них свой лик, еще может повернуться к ним лицом. Можно быть уверенным лишь в одном: на этих жалких холмах уже не восстановить дворец императоров страны атлантов. Значит, придется приспособить для жилья эти деревянные дома, и чем быстрее, тем лучше. Вот, что он собирался сказать. Он наклонился над маленьким личиком, казавшимся в черной массе папоротников серым пятном с двумя темными провалами глаз.

— Дора, — прошептал он.

Он уже не мог больше ждать. Но вместо вздоха из плотно сжатых губ вырвался и хлестнул его резкий вопрос:

— Ты доволен собой?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты славно потрудился! Поздравляю. Подумать только, я имела глупость подарить тебе этот шлем.

— Возьми его назад.

— Этот варвар предлагает тебе место, и ты с радостью соглашаешься.

— У меня не было выбора.

— Ты должен был слушать меня и с самого начала разговора поставить этого человека на колени, чтобы он тебе руки целовал.

— Нас убили бы!

— Откуда ты знаешь? Вместо этого ты снисходительно все это выслушиваешь, принимаешь всерьез этого царька, выгнанного со своих земель, какого-то главаря банды, жалкого, нелепого…

— Но щедрого и человечного!

— Это все твоя рабская сущность, ухватки каторжника, охочего до подачек, зарабатывающего двойную порцию похлебки.

— Потише.

— С каких это пор ты командуешь?

— С тех пор, как мы уплыли из Посейдониса, или ты забыла? И не кричи так.

— Почему?

— Нас могут подслушивать.

— Ты еще и трус, ты же трус, иначе ты бы поставил этого дикаря на место; так нет же, ты спокойно слушаешь, как он меня оскорбляет, тебя это забавляет!.. Ты что, мечтаешь о нужде и рабстве? Так знай же, что из меня ты никогда не сделаешь служанку! Я не буду жарить тебе мясо. Я не стану разжигать твой очаг. Я не хочу подавать тебе кувшины и блюда, как дочери Орика!

— Я и не прошу тебя об этом.

— Я Дора, дочь Нода, наследная принцесса Атлантиды, империи…

— Которой, увы, больше не существует…

— Не все наши колонии поглотило море. В путь, немедленно!

— Корабль не в состоянии держаться на воде. Чтобы восстановить его, понадобится не один месяц. А в империи повсюду готовились мятежи, ты разве не знаешь? Колонии больше не хотят вам повиноваться. Даже если они существуют, там уже давно перебиты губернаторы, начальники гарнизонов, богатые купцы, восставшие не упустили бы такую возможность.

Молчание. И затем:

— Ты действительно хочешь, чтобы я была с тобой? Хочешь? Тогда не дай случившемуся зайти слишком далеко. Воспользуйся тем, что этот дурак доверяет тебе. Незадолго до восхода солнца собери своих людей, захвати стражу врасплох и перережь этому старому дурню горло.

— Нет! Ты уже будешь вождем. Им придется покориться. Да и потом, кто знает, хороший ли Орик хозяин и любят ли его.

— Я не хочу злоупотреблять его доверием. Я не переступлю через предложенную мне дружбу.

— И ты еще воображаешь себя военачальником, хозяином Верхних Земель! Тебе надо было стать священником, жить в воздержании, умерщвлять свою плоть, помогать твоим любимым беднякам. Тебя бы считали святым. Но ты здесь, Гальдар. Мы лежим нога к ноге, и ты ждешь, что я доставлю тебе удовольствие, а я тебе в нем отказываю! И запомни: пока ты не станешь хозяином этой деревни, я твоей не буду.

Он был оглушен. У него шумело в голове. Он уже не различал бледного пятна на ложе из папоротника.

— После этой деревни тебе захочется получить еще одну, а потом и всю страну.

— Возможно.

— Но, Дора, разве не может быть другой жизни? Жизни, состоящей из маленьких, но ежедневных радостей? Ты ведь так хотела этого там, в Посейдонисе, когда на тебя давили царские почести.

— А теперь я здесь, и всё, чего мне хочется, это чтобы у меня были внимательные и расторопные слуги, двор, пусть состоящий из варваров, кровать, а не собачья подстилка, и дворец, пусть хоть из бревен! Молчишь?

— Благодарю тебя. Ты мне раскрыла свою истинную сущность, все остальное — ложь, даже этот детский голосок, которым ты иногда говоришь со мной.

— Замолчи!

— Эти ужасные лишения, эта кара богов, смерть, ходившая под боком, — все это тебя ничему не научило, не затронуло твоей сути. Ты пугаешь меня своей жесткостью… Не волнуйся, завтра я попрошу Орика отвести нас к этому королю Граллону, любезному атлантам, и пусть будет что будет.

Он долго лежал в темноте с открытыми глазами, слушал крики птиц, снова и снова переживая свалившееся на него горе. Он думал, что Дора уже уснула, но вдруг он почувствовал ее губы на своих губах и прикосновение ее рук, робко ласкавших его.

— Прости, — всхлипнула она. — Я прошу тебя. Я была жестока и несправедлива. Но я знала, что ты все поймешь… Если хочешь… я буду твоей.

— Нет.

И он повернулся лицом к перегородке.

 

3

На фоне розового неба переплетающиеся колючие ветви казались черными. Скопление острых, как копья, веток. Как наконечники стрел, выстроившиеся в ряд. Солнце с трудом пробивалось сквозь эту толщу, в которой выделялась лишь дерзкая кучка дубов. Дубы уходили корнями величиной с человека глубоко в мшистую, губчатую почву. Их ветви, обсыпанные вороньими гнездами и пучками омелы, сердито топорщились над изгибами и дуплами стволов и над их складчатой корой. Их узловатая кора, ветви, похожие на скрюченные конечности, открытые раны, в которых копошились рыжие муравьи, дупла, населенные осами или белками, — все это таило некую напряженность; эта ложная неподвижность, обманчивый покой, казалось, были ощетинены тысячами трепещущих усиков и скрывали необъяснимую угрозу. Эти деревья были не просто скоплением увлажненных смолой клеток, пучком волокон, объединенных многовековым сосуществованием и молчаливыми тайными поединками; они жили своей жизнью. Осень оголила их, превратила в скелеты, ни одно дуновение ветерка не шевелило их ветви, но в них ощущалось чье-то назойливое присутствие. Как будто некое враждебное волшебное существо скрывалось в их кронах. Люди, жившие на опушке этого леса, уверяли, что в безлунные ночи деревья ходят и разговаривают. Еще они рассказывали, что над кронами деревьев часто можно было видеть оскаленную морду гигантского зверя, а в некоторых местах водились летучие мыши с загнутыми клювами и крыльями длиннее, чем у орла, птицы-вампиры, ящерица, которая, стоя на задних лапах, была выше дома, морской змей, таскавший баранов с пастбищ и не боявшийся нападать даже на быков, отбившихся от стада. Никто не осмеливался зайти в этот лес слишком далеко, а те, кто все же рискнул сделать это, не вернулись назад.

Здесь царь Граллон и нашел себе убежище. В самых дебрях «леса на ходулях» он построил крепость для себя и тех своих придворных, кому удалось спастись. Ему повезло больше, чем Орику, в его владения входила просторная, плодородная равнина и несколько деревень, плативших дань.

Зал, в котором он принял Дору и Гальдара, можно было бы даже назвать изысканным, во всяком случае, он был не такого плебейского вида, как логово бородатого вождя, а обставлен с оттенком воинственности. Его украшали связанные в пучки пики и щиты, расписанные яркими красками. Кружки были отлиты из олова, а не вылеплены из грубой глины. В деревянных подсвечниках горело шесть больших свечей. К столу подавали не мерзкое пойло из меда, разбавленного водой, как у Орика, а настоящее вино. Граллон носил тунику из шелковистой материи, а не из потертой шерсти. Его пояс был сделан из золота, а не из облупившейся кожи, кое-как залатанной пенькой. Его широкий лоб был охвачен обручем из эмалированного металла. Редкая бородка была тщательно расчесана. Цвет его глаз напоминал лесные незабудки.

— Ну нет, — рычал он, — не верю и не желаю верить. Ненавижу вранье. А ваш рассказ так и сочится ложью. Вы нагло обманываете меня.

— К чему нам тебя обманывать, Граллон?

Волосы обрамляли его лицо, как светлая львиная грива, а приятного тембра голос звучал весомо и значительно.

— Откуда мне знать? Мой вам совет, чужестранцы: пока вы у меня в гостях, ничего плохого с вами случиться не может, но не слишком задерживайтесь, уходите скорей из моих владений, иначе вас ждут здесь большие неприятности.

— Царь Граллон, в нашем рассказе все чистая правда.

— Океан никого не щадит, и для принцев он тоже не делает исключений. Как же выстояло ваше несчастное суденышко? Стихия должна была сожрать, разломать его, как щепку. Или вы тени из царства мертвых? Ну, отвечайте, может, вы действительно тени?

— Я повторяю тебе, что я Дора, дочь божественного императора Нода и волей отца наследная принцесса Атлантиды.

— Ни один император не может быть божественным, девочка. И ни один царь! Я знаю, что ты лжешь, ведь я знал твоего отца; он был слишком умен, чтобы лишать богов их собственных титулов.

— Если ты знал моего отца, неужели ты не помнишь Дору? Когда ты был в Посейдонисе?

— Десять лет тому назад. Во время роскошных празднеств, после которых мы возобновили наш союзный договор.

— Ну, спроси меня что-нибудь о Посейдонисе, о дворце! Можешь спросить об особенностях той или иной залы…

— Ты могла быть прислужницей или даже наложницей.

От нанесенного оскорбления она поледенела, но совладала с собой:

— Тогда спроси меня, о чем говорилось в договоре, который ты подписал. Я могу по памяти перечислить выгоды, которые он тебе сулил и уступки, на которые ты пошел; сказать, сколько кораблей, людей и повозок ты обязывался поставлять нам ежегодно, какую дань ты должен был платить и в какие сроки.

— Ну, хорошо! Говори…

Но, выслушав ее, он пришел в необъяснимую ярость и вскричал:

— Пускай ты Дора, наследная принцесса погибшей Атлантиды, но это ничего не меняет: убирайся отсюда сейчас же, или я позову стражу! И не возражай, ты оскорбляешь меня одним своим присутствием.

— Но ведь ты сам говорил, что был другом моего отца!

— Я им и остаюсь, а ты поди прочь. Тебе этого не понять.

— Извинись по крайней мере.

— Извиняться? Ты такая же, как она! Клубок змей, супруга дьявола! Закрой рот, твое дыхание зловонно! Ты несешь несчастье! Новые несчастья! А я уже начал забывать. Вон!

— Забывать?

— Не тебя! Другую! Но, увы! Вы все одинаковы!

Неожиданно он успокоился, несколько раз вздохнул и закрыл глаза, как будто ему было нестерпимо трудно видеть перед собой Дору. Его веки были коричневатыми и морщинистыми, как у льва. По его лицу текли крупные слезы.

— Я обретал покой! После стольких неудачных лет я наслаждался долгожданным спокойствием! Я жил в дружбе со зверями и не боялся сумерек. И вот появляешься ты, демон в женском обличье. Чего ты хочешь?

— Убежища.

— Клянусь тебе, я не имею права предоставить тебе его. Не гневайся. Я еще не оправился от своего горя. Оно терзает меня, как вороны падаль… Да будет тебе известно, что царь Граллон не всегда был таким, как сейчас! Он правил городом Ис, давным-давно построенным атлантами. И еще у него была дочь по имени Дайю. Но ни город, ни Дайю не повиновались Граллону, поскольку у них был иной повелитель…

Так вот, что погружало его в думы, заставляя разговаривать с самим с собой даже в присутствии гостей, самому бередить и без того мучившую его рану:

— Дайю была дочерью порока, но я обожал ее. Было что-то ненормальное в том, как я любил эту свою ошибку! Она была мне живым упреком. Ходили слухи, что она была плодом моей любви к дочери морского царя и родилась во время моего путешествия в Южные моря. На самом деле ее мать была из народа атлантов. Я думал, что я по своей воле похитил ее из Посейдониса, на самом же деле она чем-то приворожила меня. Бесово отродье с глазами спрута. Есть ли где-нибудь еще такие же глаза, одновременно нежные и жестокие? Она была настолько развратна от природы, что одно лишь воспоминание о ней до сих пор приводит меня в содрогание… Будучи королевой Иса, она переодевалась служанкой, выходила по ночам из дворца и шаталась по тавернам. Я так любил ее, что прощал ей эту недостойную слабость. Страшно даже вспоминать это время!.. Однажды утром она не вернулась. Я узнал, что она сбежала с матросами. Она оставила мне Дайю. Но и Дайю недолго хранила прелесть девичьей чистоты: да что там, она была лишена ее уже с детства. И она тоже стала менять любовников, тоже таскалась по тавернам и отдавалась матросам. И она, бесово отродье, тоже умела вымаливать у меня прощение…

Неожиданно Гальдар бросил на Дору взгляд, полный мучительной боли, а Граллон тем временем продолжал разматывать нить своего повествования, и глаза его были полузакрыты:

— Трудно описать словами мое отчаяние, когда я осознал, что она, как и ее мать, была одержима силами тьмы и что ее власть была больше моей! Постепенно город Ис стал меняться и вскоре превратился в средоточие праздности и сладострастия, трудолюбие уступило место поиску наслаждений. Даже стража забросила свою службу, часовые сбегали со своих постов в таверны. А тем временем увеличилось число дурных предзнаменований. И чем больше наши души увязали в пороке, тем выше поднималось море за защитными плотинами… Страшно было предвидеть это и не иметь возможности предупредить об опасности!..

И наступила та страшная ночь, когда Океан разрушил заграждения и смысл богатые дома, а у меня хватило времени лишь на то, чтобы вскочить на коня, за мной следовали мои придворные, мудрецы, немногие из оставшихся верных мне людей. Позади себя на круп своего коня я посадил Дайю. Ее руки обхватили меня за пояс! Ее белоснежные руки! Вода доходила нам до ступней. Пена захлестывала наших скакунов. И вдруг сквозь шум грозы я услышал голос: «Царь Граллон, избавься от своего греха, или ты умрешь!» Я не мог этого сделать. Меня хлестали по щекам ее волосы, еще надушенные и теплые, несмотря на ледяной ветер! Когда-то, зарывшись в такие же волосы ее матери, я засыпал, как волк в своей норе, прячась от собственного лицемерия и трусости! Это были волшебные волосы, я уверен! Женские волосы опасны! Они таят в себе неведомые чары… Кое-кто кричал мне: «Брось ее! Сжалься, Граллон!» Пена уже доходила нам до коленей. Волны уносили наших лошадей, которые ржали и бились от страха. «Избавься! — все громче и громче повторял голос. — Избавься от своего греха!» Но белые руки крепко держались за меня. «Брось! Брось!» — кричали все. Вода окружала нас со всех сторон. «Брось! Брось ее, безумец, у тебя за спиной сидит твоя погибель!» Я обернулся и увидел, что на нас надвигается огромный вал. Только тогда разомкнул я живой пояс, охватывавший меня… Вот этими руками, которые вы видите перед собой, я сорвал Дайю с лошади и столкнул ее в холодную воду. Потом нас подхватила волна, но тут мы почувствовали ногами сушу. Волосы Дайю все еще развевались вдалеке. Я видел их сквозь пену. И я видел, как ее рот кривился в крике! А потом мы попали в эти края, и с тех пор я поселился в этом лесу… Город Ис покоится на дне моря со всеми своими дворцами и башнями. Говорят, что по ночам над морем слышатся разудалая музыка и хохот, в котором слышится боль… Это Дайю отплясывает со своими любовниками… А шум, звучащий над морем, — это стоны их сладострастных душ: им жаль утраченных наслаждений!.. Но о чем жалею я в этом дремучем лесу? Что оплакиваю? Часто и с моих губ срывается шепот; это память о моей молодости, не желающая умирать…

Вдруг его глаза налились кровью:

— Дайю, ее мать и ты — это все одна и та же женщина, одна и та же безжалостная порода! Вы пожираете людей, города, царства! Добродетель вам ненавистна! Вы живете, задыхаясь от хохота! Хозяин ждет вас! Царь тьмы, повелитель змей, чудищ и гадов… Я видел его в нашем лесу… У него голова величиной с гору, и гадюки выползают у него изо рта; они падают на деревья и обвивают их ветви… Вот твой хозяин, наследная принцесса! Его и проси о помощи, ведь это его рук дело. Он тебе не откажет. Ты усердно любила его. Пусть тебе посочувствует он, а не несчастный Граллон, его жертва…

Он угрожающе сжал кулаки:

— У бедного царя Граллона нет другого оружия против порока… Видишь эти пальцы? Они схватили бесовку за горло и за руки. Она канула в море, но она смеялась над смертью… смеялась!..

Дора не выдержала, она встала и воскликнула:

— Старый шут! Неверный союзник! Я освобождаю тебя от своего присутствия.

— Да воздастся тебе за это. Пойми, это сходство невыносимо!

— Фигляр! Скряга! Уж я тебе это попомню, не сомневайся!..

Но, выйдя из деревянного дворца и оказавшись в темном лесу, наполненном фырканьем зверей, треском коры и хлопаньем невидимых крыльев, она сказала:

— Ко всем прочим несчастьям, боги поразили правителей безумием. Граллон — сумасшедший. Да и Орик со своими патриархальными устоями не лучше. А я еще безумней остальных, потому что верю в невозможное… Как Граллон не забыл о водяной стене, так и я не забыла об огненной. А ты, Гальдар?

— Мне нечего было терять, кроме собственной жизни, а она, как я заметил, немногого стоит.

— Не говори так. Разве тебе не жаль нашей белой комнаты, ночных садов? О, Гальдар, как близки тогда были звезды! Как мирно плескалась морская вода!.. Ты думаешь, Атлантида погибла безвозвратно?

— Так же безвозвратно, как человек, унесенный смертью.

— Граллон был нашей последней надеждой.

— Может, и не последней.

— Что с нами станет?

— Ты же знаешь, ты сама это сказала: судьба может когда-нибудь стать к нам благосклонней. Надо лишь покориться, приспособиться…

В ответ он услышал лишь рыдания и несколько раз повторенное:

— Не смогу… Не смогу…

И снова ее затрясло, как тогда, на корабле. Но она смогла взять себя в руки, ведь за ней пристально следили дикари в рогатых шлемах.

 

4

Размалывать пшеничные зерна двумя тяжелыми круглыми жерновами, месить тесто, печь хлеб, разжигать огонь, стирать, мыть посуду, чинить изношенную одежду, прясть шерсть, рожать детей, воспитывать их, обслуживать и чтить деспота-мужа, терпеть его грубость, изображать радость по случаю его возвращения — такова была доля деревенских женщин. А жены пастухов и земледельцев должны были еще и помогать в сельскохозяйственных работах. Большинство из них, родившихся в убогих хижинах, понятия не имели о том, что творится за пределами леса. Они знали лишь эту долину, недавно превращенную в озеро, да эти соломенные крыши. Мыло, которое они сами делали, омолаживало волосы, и даже древние старухи щеголяли роскошными шевелюрами. Одежды и украшения Доры вызывали у них детский восторг. Они, никогда не видевшие ничего подобного, осторожно дотрагивались до этих драгоценностей, не веря своим глазам. В результате произошло несколько семейных сцен. Мужчины пожаловались Орику. Тот потребовал, чтобы «жена» Гальдара одевалась отныне, «как все остальные», и прислал ей тканую тунику, крашенную и сшитую его дочерьми, с приказом надеть ее немедленно.

И снова Дора начала упрашивать Гальдара уехать. Но куда? Зима обещала быть суровой. Корабль протекал: Ош вытащил его на берег и пытался починить, но работа совсем не продвигалась.

— Можно было бы купить лошадей и двинуться вглубь страны, рассуждал Гальдар. — Но что мы там найдем? Тех же варваров, даже еще хуже, они ведь языка-то нашего знать не будут.

За неимением лучшего решения, они решили дожидаться весны.

Сперва Дора была покладистой; она согласилась готовить пищу. Гальдар был этому так счастлив, что с трудом скрывал свою радость. Но вскоре ей наскучило это занятие, и она вновь стала молчаливой, отказывалась вставать с постели или часами сидела, скорчившись у очага, неподвижно и затравленно глядя на горящие угли. Тогда Гальдар стал тайком сам подметать хижину, жарить заработанные куски мяса и рыбу, выловленную в озере Ошем и его матросами. Но Дора часто отказывалась даже пробовать эту вульгарную пищу, и Гальдар снова уходил нести службу при Орике, который сохранил к нему дружеское отношение, хотя к нему примешивалась доля язвительности.

— Если твоя жена в печали, есть одно лекарство. Сделай ей ребенка. Начнет с ним нянчиться, и хорошее настроение вернется к ней. Заметь, в деревне две трети женщин круглы, что твои кобылки. Или, может, странник, ты плохой жеребец?

Очень мягко и осторожно Гальдар передал эти слова Доре.

— Ребенок от тебя?! — вскричала она.

— Он, конечно же, будет похож на тебя.

— Ребенок от тебя?!

Она расхохоталась, и смех ее походил на смех ее отца.

— Ну, конечно, наследница империи атлантов не может родить от раба, от каторжника! Я ведь гожусь лишь для удовольствий, не так ли?

— Ты подумал о том, что ждет этого несчастного? Если будет девочка, то она станет служанкой одного из этих дикарей! Мальчик — одним из охранников Орика или свинопасом… Нет, Гальдар. Раз уж все потеряно безвозвратно, то пусть мой род на мне и закончится. Уже недолго осталось. Меня убивает этот климат… И тогда ты освободишься и женишься на одной из этих рыжух и будешь плодить детей, сколько угодно.

— Дора! Я здесь лишь затем, чтобы защищать тебя.

— Потому что ты приспосабливаешься к этому существованию, к этой норе! Но вдохни этот запах земли, жнивья, запущенных животных! Мужчины и женщины паршивеют в этой грязи. А этот диалект! Через год и мы на нем заговорим, забыв прекрасный язык Посейдониса.

— Может, это к лучшему.

— Нет, это будет означать наше бесповоротное падение, а я не признаю этого. Лучше умереть!

Внезапно голос ее смягчился, зазвучал тише.

— Возможно, скоро я отдам тебе приказ. Обещай исполнить его во что бы то ни стало.

— Я догадываюсь, что это за приказ.

— Исполни его, я прошу тебя об этом, как о милости, в память о нашей любви.

— Поскольку она для тебя тоже уже ничего не значит?

— Поскольку ты последний, кто признает меня принцессой, прислушивается к моим словам и повинуется мне… Когда я прикажу вонзить мне нож вот сюда, одним ударом, во время сна, чтобы я не мучилась…

— Тебя признают и другие: Ош, охранники. Если б ты имела хоть каплю терпения и веры в судьбу!

— Тогда не удивляйся, если я сделаю это сама. Я знаю, куда нужно ударить: сюда, между ребер, под грудь, и я умру с ненавистью к тебе.

— У тебя не хватит ни сил, ни смелости это сделать.

— Так ты меня еще и презираешь? Считаешь слабой женщиной?

— Я видел, как кончали с собой каторжники, но они не выдерживали лишений, они уже испили до дна чашу страданий: нам же до этого далеко!

— Тебе — может быть! По сравнению с твоей скамьей гребца эта хижина просто дворец. Но в Атлантиде даже у самого бедного рыбака был свой каменный дом.

— Только не у моих людей из Верхних Земель! Они-то жили в пещерах. И, кроме солдат твоего отца, сборщиков налогов и работорговцев, к ним никто не приезжал. И они возблагодарили бы небо, окажись здесь.

Так шли месяцы. Дождь, снег, гололед, пустые споры, обманчивые примирения, недоброе молчание! Гальдар продолжал жарить мясо и рыбу, тайком ходил к колодцу, просил какую-нибудь сговорчивую соседку постирать белье, стараясь не потерять при этом своего лица. Но Орика трудно было провести. Он говорил:

— Ты не умеешь взяться за дело. Если ты хочешь вправить ей мозги, если только на самом деле хочешь, наломай ей разочек бока и увидишь, как быстро она вернется в свою бабью шкуру! Ты ее слишком много слушаешь: женщина всегда ошибается, запомни это, сынок!

Когда он смеялся, его кустистая борода топорщилась, как свиная щетина. Казалось, дыхание, вырывающееся из его клокочущей глотки, способно было сорвать с деревьев редкие, трепещущие зеленые листики. Гальдар скромно вторил ему. Ничто не выводило его из меланхолии, этого омута, в котором смешивались потерянные надежды, едкая горечь и тревога о завтрашнем дне. Он чувствовал презрительное к себе отношение, которое тщетно пытались скрыть его новые товарищи, и не только воины, но и земледельцы и скотоводы. Что же до черных охранников, то кто мог догадаться, о чем они думали? Только рядом с Ошем, верным другом, чувствовал он облегчение. Он никогда ему не жаловался, но тот догадывался, как мучил его эгоизм Доры, понимал, что их союз распадается, если он вообще когда-нибудь существовал. Однажды Гальдар спросил:

— Ош, как ты думаешь, что такое любовь?

— Это самое прекрасное и самое ужасное одновременно, это самый надежный способ стать и счастливым, и несчастным. Она, как море, приветлива и коварна, спасительна и губительна. Я знал людей, умерших от нее.

— Ты любил когда-нибудь?

— Я все еще влюблен. Взгляни на мою возлюбленную. (Он показал на серую воду.) Все остальное меня мало волнует. Один месяц стоянки на берегу, и я начинаю тосковать и в конце концов снова ухожу в море. Море! Я знаю, что однажды я стану его жертвой, но какое это имеет значение? Лучшей судьбы нечего и желать.

— Что ты имеешь в виду?

— Бывает любовь, способная исковеркать любую великую судьбу. Иногда герой перестает быть героем только потому, что, рискуя жизнью, рискует потерять и ласки любимой женщины.

— Ты намекаешь на меня?

— Не сердись, Гальдар. Ты другое дело. С тех пор, как мы вернулись в Посейдонис, ты уже исторг из себя любовный яд, эту сукровицу, которая чуть не отравила тебя.

— Чуть не отравила меня?

— Да, но будь уверен, этому временному затишью скоро придет конец. Что-то должно произойти. Не вечно же тебе нести вахту у дверей Орика.

— Ты говоришь то же самое, что и Дора.

— Но цель у меня другая.

— Неужели мое нынешнее положение хуже, чем тогда в Посейдонисе или на нашей скамье гребцов?

— Дверь Орика — это такая же неволя, как и покои Доры. А вот на борту галеры твоя душа жила по-настоящему. У тебя были другие масштабы…

Он положил ему руку на плечо, как он делал это в прежние времена.

— Успокойся, нет ничего постыдного в том, что тебя унижает тот, кто мельче тебя, от этого даже можно получить настоящее удовольствие.

— Я не считаю, что Дора мельче меня!

— По-моему, она и сандалии тебе завязывать недостойна! Пройдет время, и ты еще будешь смеяться над тем, как по доброте душевной возился с ней.

— Как бы мне не пожалеть об этой деревне, где нас ничто больше не разделяло.

— Где вас все разделяло.

— Ты несправедлив.

— Может быть. Но ничто не может избавить тебя от твоего жребия, даже постоянство твоего к ней чувства.

— Прекрати свои проповеди.

— Ну, иди, беги к ней! Не оставляй ее одну, она ведь так тебе дорога… Но не забывай о том, кто все видит! О том, чье имя никто не осмеливается произнести вслух. Он не чета кельтским или атлантским божкам. Они требуют крови, значит, они не боги, а демоны. Религия, не проповедующая братскую любовь, есть обман и мрак. А Он придет, как радость и свет, в момент тяжкого испытания. Он — истинная любовь. Это Он спас корабль, зажег радугу, прислал птицу мира. Ты думаешь, все это произошло ради Доры? Ради любовных утех с нею? Ради прозябания в этой деревне?

— Я стараюсь не задавать себе этих вопросов. По-моему, все было бы прекрасно, если бы…

— Если бы Дора была способна на нежность?

— Она не может так быстро забыть о своем прошлом.

Берега вокруг корабля побелели от снега, вода обкатывала льдинки. Белыми были холмы и соломенные крыши. Все укрыл чистый, мерцающий снег, искрящийся под бледными солнечными лучами. Только деревья и кустарники сгустками яркой рыжины расцвечивали это белое царство. По низкому небу тяжело летали вороны. Да и сам корабль, стоящий посреди этих молчаливых холмов, окруженный бело-рыжей тишиной, был похож на большую птицу, черную с золотом, окоченевшую от холода, с круто загнутой шеей и сложенными крыльями.

 

5

Наконец наступила весна, пригрело солнышко, появилась зеленоватая листва, пробилась нежная травка, дни понемногу, несмело становились яснее, хотя иногда и клубились еще туманы. Начали ворковать и петь птицы. Наступала весна, в чьи обещания мы разучились верить, чьим чарам мы больше не поддаемся, чья нежность уже не врачует мятущиеся сердца. После долгих месяцев серости голова идет кругом от этого внезапного возрождения, от этой жизни, кипящей, трепещущей на суше и на воде! Природа пробуждается от долгого зимнего сна, от своего длительного молчания! Можно замереть, расстегнув наконец ворот, и вдохнуть это счастье! Птицы начинают летать резвее, а рыбы быстрее плавать… Что же принесла весна беженцам из Посейдониса? Двоякое было у них ощущение: к Орику прибыли два всадника.

Их прислал Граллон своему вассалу. Им было поручено как можно быстрее встретиться с принцессой Дорой, дочерью Нода, наследницей Атлантиды. Это были богато одетые чужеземцы, надменные обитатели Юга.

— …Досточтимая принцесса, чародеи Тартесса, нашей столицы, провозгласили, что ты жива и невредима, нашла убежище на кельтских берегах. Десятерым вельможам было поручено незамедлительно отыскать тебя, мы одни из них. Вчера нас принимал наш давний союзник царь Граллон. Хвала Посейдону, величайшему из богов, это действительно ты!

Они опустились на колени. Дора поднялась со своего папоротникового ложа, поправила волосы. Ее черты преобразились. Она достала из шкатулки свой нагрудник из бирюзы и золота, надела его и в один момент вновь стала царственно-безразличной и значительной.

Гальдар почувствовал, как его веки обожгло огнем. Каждая частичка его существа пришла в волнение, ощущая приближение решающего момента.

— Досточтимая принцесса, — продолжал один из атлантов, — император Нод мертв, и флот его погиб. Но в тот же день стихия уничтожила и флот Фореноса-пеласга. Тартесс, твой город в Иберии, не пострадал. Его мощь не была поколеблена, и отныне у него нет соперников. Мы сохранили верность тебе. Наш губернатор послал гонцов во все сохранившиеся земли: в Ливию, страну кельтов и гипербореев, чтобы отыскать Доримаса или его славную сестру Дору.

— Доримас умер еще до катастрофы.

— Какая удача, что мы видим тебя, и нашей радости нет предела! Согласна ли ты последовать за нами? В нашем распоряжении великолепные лошади, постели, повозки, золото, многочисленные сопровождающие, которых временно разместил у себя этот царь-дикарь, по нашему мнению, явно теряющий разум: он называл тебя то Дайю, то Дорой.

— Я никогда не была в Тартессе.

— Он был построен по схеме Посейдониса с круговыми укреплениями. Расположен на берегу широкой и глубокой реки. Ее долина плодородна, она окружена высокими горами. Город процветает благодаря торговле золотом, оловом, пряностями и жемчугом с Востока…

— Его губернатор, наш господин, — продолжал второй атлант, — враждует с некоторыми местными богатыми семействами, желающими завладеть властью. Твой приезд положит конец этим распрям и предотвратит распад Иберии.

— Ему тридцать лет…

— Тридцать лет, — повторила она с улыбкой, впервые осветившей ее лицо с тех пор, как она прибыла в эту деревню.

— Его дворец станет твоим дворцом. Ты будешь желанной и почетной гостьей. Нет никакого сомнения в том, что Тартесс и подчиненные ему земли сразу же признают тебя императрицей. Власть нашего губернатора померкнет перед твоим могуществом; он мечтает лишь о чести облобызать твои ноги.

— Как и мы все!

— В свободное время он музицирует и пишет фрески.

— Ему нет равных, — добавил второй, — в управлении на арене колесницей, запряженной восьмеркой лошадей! Никто, даже самые известные колесничие Иберии, не могут тягаться с ним на скачках.

— Но только ты, свет очей наших, только присутствие твоей августейшей персоны может укрепить его власть. Он говорил: «Гром небесный, морские силы могут уничтожить целые народы и царства, но не августейшее семейство. Если вы найдете принца Доримаса, подарите ему этих коней…»

— Я ведь уже сказала, что принц умер.

— …А если это будет славная принцесса Дора, пусть она соблаговолит принять от моего имени несколько ничтожных шкатулок с драгоценностями, благовониями и тканями, недостойными ее. И да заступятся за меня ваши языки перед ее великолепием!..

— Известно ли ему, что случилось с Атлантидой?

— Наши разведывательные суда — в твоей власти, досточтимая принцесса, Тартесс станет повелителем морей, и перед его могуществом померкнет даже воспоминание о Посейдонисе! Итак, наши суда, как я говорил, исследовали место, где раньше находилась Атлантида. Там из воды выступают лишь вершины самых высоких гор, они пусты. Все остальное затоплено водой. Но, повторяю еще раз, сохранился Тартесс и вся Иберия с частью Этрурии.

У того, который говорил больше, были толстые губы, большие глаза и курчавые волосы, как у Нода.

— Каково твое решение, принцесса?

— Да будет Тартесс новой столицей империи атлантов, и да затмит его красота красоту Посейдониса!

— Принцесса, наша царица и повелительница с сегодняшнего прекрасного дня, дары, о которых я говорил тебе, — знак нашей преданности, — находятся во владениях царя Граллона, там же и наши товарищи. Я надеюсь, что при помощи этого властителя-дикаря мы восстановим наши морские пути в края, богатые металлами. Когда ты пожелаешь отправиться в путь?

— Немедленно.

Гальдар слушал, скрестив руки на груди, по своей странной привычке, но не мог унять дрожь.

— Собери чернокожих охранников, — сказала она ему.

— Это не составит труда.

— Что же касается корабля, спасенного по воле Посейдона, — вновь заговорил курчавый, — то я советую тебе уничтожить его, чтобы эти варвары не завладели им и не построили себе такой же.

— Нет! — ответил Гальдар.

— Ну, ладно, пусть он идет к Тартессу морем, — примирительно усмехнувшись, молвил тот.

— Принцесса, твои стражи последуют за тобой, поскольку они принадлежат тебе. Но твой покорный слуга, Ош и трое матросов — свободные люди.

— Ты потерял разум?

— Они просят тебя в награду за добрую и верную службу отдать им этот корабль. Он не имеет никакой ценности, он, как и мы, утомлен странствием.

— Но зачем он вам? Он ведь не на ходу.

— Мы поищем другого пристанища.

— Гальдар!

— Зачем лгать друг другу?

Один из послов прервал его:

— Досточтимая царица, не только этот корабль выстоял во время того ужасного урагана. Многие из твоих сановников и судовладельцев из Посейдониса нашли пристанище в Тартессе со своими семьями и богатствами. Они не перепутали Иберию с этими дикими кельтскими берегами. Правда, у них был отборный экипаж и опытные капитаны.

Гальдар не принял вызова. Он чувствовал себя слишком уставшим. Им овладела безысходная печаль. Минуту спустя — слишком поздно! — Дора прошептала:

— Почему у тебя такое лицо? Ты же знаешь, что ничего не изменилось.

И тут же вслух она сказала:

— Хорошо еще, что нам удалось спасти царские регалии!

Он пожал плечами. И тогда она вспыхнула:

— Тебя оскорбляет, что я счастлива? Счастье так близко, а ты бежишь от него. Тебе хорошо, лишь когда всем плохо?

— Мне хорошо, лишь когда торжествует правда. Выбирай между золотом и мной.

— Поторопись-ка уложить эти сундуки!

— Выбирай!

— Не сходи с ума. Жить с Ориком и этими рогатыми идиотами?!

— Мы отправимся в путь… но в разные стороны. Ты — к славе и любимому образу жизни. Я — в море.

— Как хочешь.

— Дора, если бы ты захотела, если ты захочешь… Но есть этот губернатор, который щиплет лютню, правит скаковыми лошадьми и торгует всем, даже собственной душой, — как истинный атлант! Идеальный супруг для королевы! К тому же ему тридцать лет. Возраст — большая сила!

— Довольно!

Он повернулся к ней спиной и пошел прочь.

— Гальдар! Прими хотя бы немного золота… в знак памяти.

Он не ответил. Он уходил в своих черных доспехах, со склоненной головой. Никто не видел, как катились по его лицу горячие слезы. Сторожам он просто сказал:

— Собирайте свое обмундирование и пожитки. Ваша повелительница вновь обрела царство. Вы поедете с ней.

Они безмолвно повиновались.

Когда Дора со своим эскортом и двумя посланниками покидала деревню, все ее жители вышли посмотреть на это зрелище. Орик протянул Гальдару лук.

— Убей ее. Так велит закон. Иначе ты потеряешь право носить оружие.

Гальдар указал на корабль:

— Я действительно недостоин жить среди вас: я тоже ухожу.

— За ней? Ты пес или мужчина? Куда ты пойдешь?

— Не ведаю.

 

6

Оша, предпочитавшего море всем земным возлюбленным, охватила странная дрожь, когда корабль, выйдя из затопленной долины, заскользил грудью по лезвиям волн. Ему не помогало даже то, что он столько лет провел гребцом, «пропахивая» море, и столько пережил за эти годы. Он не мог унять беспричинный озноб. А ведь эти волны были лишь мирным дыханием старого Океана! Его хваленая страсть к морю не способствовала душевному равновесию. Вместо радостного ощущения, на которое он настроился («Друзья, наконец-то мы вышли в открытое море; жизнь прекрасна, когда под ногами чувствуешь отличное судно!»), его охватило смутное предчувствие, сковавшее все тело цепями суеверного страха. Странное дело: три его товарища по плаванию ощущали то же самое; тяжелое путешествие не укрепило их; напротив, оно пробило в их душах бреши, через которые в них вошли непреодолимые страхи и подозрения, осмеянные ими самими еще час назад. Они уже спаслись один раз, но у них внезапно возникло такое чувство, будто они снова кидаются в эту пропасть, но теперь уже безвозвратно.

Лишь Гальдар был уверен в себе, во всяком случае, избавлен от этих страхов. Он держал кормовой руль и всматривался в пустые дали.

Ни паруса, ни клочка земли, только морская гладь, поднимающаяся и опускающаяся в бесконечном ритме, оживляемая легким кружевом пены и желто-мраморными вкраплениями ракушек, силой вырванных из густых зарослей себе подобных, тянущихся в самых глубинах Океана. Небо было окрашено цветными полинявшими пятнами, налезающими друг на друга, а сквозь них просвечивал бледный диск истощенного солнца.

Чайки долго и беспорядочно летели за кораблем, провожая, его криками. Но теперь он продолжал свой путь по водной пустыне в гордом одиночестве, плыл черным пятном по этому колышущемуся покрывалу, собирающемуся в складки, и вплоть до ажурной линии горизонта бежали по нему неверные тени. Цветные пятна облаков плыли над ними. Корабль рассекал их светлым отсветом своего паруса. Посреди этой бесконечности он был похож на что-то неуместное и смешное, как какая-то жалкая, никому не интересная, забытая вещь! Тишина, нависшая кругом, была ни с чем не сравнима по своей весомости и угрозе, скрытой в гудящих порывах ветра и шуме разрываемых форштевнем волн.

Гальдар казался счастливым, но он не был счастлив. Слишком сильное унижение пережил он перед отплытием, чтобы так быстро оправиться от него, и без конца вспоминал подробности всего пережитого.

Несмотря на оказанные им услуги и сделанные подарки, он отправился в путь под улюлюканье Орика и его тупых воинов. Улюлюканье перешло в вой, издавая который многие из жителей деревни извивались в насмешливом танце, что вызывало общий хохот. А ветер уже надул паруса, и корабль заскользил по озеру.

Хижина, удалявшаяся от него, — только над ее крышей сейчас не курился дымок, — могла бы стать приютом огромного счастья. В ее бревенчатом полумраке, у сложенного из плоских камней очага, на скромном папоротниковом ложе могла бы свить гнездо «светлокрылая любовь»!..

Каждый глухой удар сердца возвращал Гальдара ко времени, прожитому в деревне: приезд, первая беседа с Ориком, первая ночь в хижине, разочарование Доры, безнадежность, горечь, ненависть, превращенная бедностью в видимость взаимной нежности, богатой расточаемыми и полученными утехами, безудержной тягой к любовным удовольствиям — признакам притворной любви! Дни, отягощенные враждебными поступками, непростительными словами, язвительной иронией! Каким темным и уродливым становилось любимое лицо тогда!

Почему не последовал он за Дорой! Ведь не все еще было потеряно. Во дворце Тартесса их любовь могла бы возродиться, хотя бы ценой каких-то компромиссов! Разве нельзя идти на компромиссы из-за слабости или жалости к любимому человеку? Нет, этому счастью не суждено было сбыться! Слишком много было губительных, искажающих его воспоминаний! Кроме того, существовал еще этот губернатор, которого Дора собиралась обольстить, принцы и богатые люди Иберии, новый двор с его иерархией и невыносимыми условностями! Снова все ради власти: уловки, уступки. Невозможно было после всех перенесенных лишений, после того, как божественное провидение спасло их от урагана, опять погружаться в эту суету, и, как тогда, в Посейдонисе, украдкой пробираться ночью в покои царицы, вновь утвердившейся в своей власти…

Он вспоминал рассказ царя Граллона, которого Дора высокомерно назвала сумасшедшим, потому как была не в состоянии понять, что воспоминания и угрызения совести рождают потребность в чистоте бытия, ибо бедный человек не всегда утончен в своих чувствах. Все звучали в его ушах страшные слова: «Брось ее! Брось ее! Ты несешь за спиной живое воплощение своего порока!» — так кричали остальные. И он понимал, что и он с момента своего приезда в Посейдонис с принцем Доримасом, в роскоши императорского дворца, в наслаждениях в белой комнате, на корабле, измученном грозой и штормом, и даже когда блеснула радуга и прилетела птица мира, и в отчаянии дней, проведенных в хижине, — повсюду он нес за собой «живое воплощение своего порока». Только имя ему было не Дайю, а Дора. И он тоже избавился от греха, отверг его, как дерево избавляется от сгнившей ветки, и таким образом возрождается к жизни. Но кто знает, не больно ли дереву в этот момент?

Он вцепился в весла руками, покрытыми вздувшимися венами. Корабль, подгоняемый бризом, плыл по безграничному морю.

«Владыка мира, ты, стоящий над остальными богами и чье имя никому не известно, ты, истинный господин, куда ты ведешь меня? Я прошу тебя, избавь мое сердце от впившихся в него шипов. Пойми, я всего лишь человек, не ведающий, куда ведет его Господь, но приемлющий его волю без возмущения…»

И все же понемногу живое пространство Океана привело его в состояние необъяснимой радости. К нему пришла уверенность, что он возвращается на свой путь, но не через тесную калитку, а через победные врата, увенчанные молочно-белыми облаками, а под ногами у него волнующее, таинственное мерцание волн. Радость, охватившая его, граничила с грустью, так велика была ее значительность. Это была радость человека, нашедшего свой путь и не пытающегося уклониться от него.

— Куда ты плывешь, Гальдар? — спрашивали его встревоженные и обеспокоенные матросы.

— Наберитесь терпения.

— Запасы кончаются, а на горизонте ничего не видно, мы устали, у нас нет сил! Что ты ищешь? Атлантида погибла. Признай свою ошибку, и поплыли в другую сторону.

— Посланцы Тартесса утверждали, что горы Атлантиды затоплены и стали островами. Туда мы и плывем.

— Посмотри, небо темнеет, ветер крепчает. Наш корабль не сможет выстоять в бурю. Он, как и мы, устал и износился изнутри и снаружи.

— Это просто наступает вечер. Небо надолго освободилось от гроз. Море тоже благосклонно к нам.

— А наша усталость не в счет? Мы несем службу втроем, а вы с Ошем меняетесь у руля.

— Трех матросов достаточно для одного паруса в такую погоду. Идите есть, я разрешаю вам взять двойную порцию.

 

7

Так они плыли двадцать дней под одним парусом, а Гальдар с Ошем сменяли друг друга у руля. Они плыли по солнцу и звездам. Невидимый страх стал их постоянным спутником. Носовой фигурой был крылатый гений смерти. У них оставалось всего два бочонка с провизией: один с тухлой водой, другой — с прогорклым салом. Поэтому, когда они заметили вдали стаю птиц, а затем и темные очертания скал, на корабле началось всеобщее ликование. Но по мере приближения к незнакомой земле их воодушевление уступило место отчаянию.

Перед ними уходили в недосягаемую высь острые горные уступы, образованные огромными разломами, в которых клокотала и бурлила вода. Не было ни одного места, куда можно было бы пристать без риска сразу же потерпеть крушение. Белые пенистые буруны вскипали там, где таились под водой рифы. Пришлось лавировать, подыскивая в открытом море удобное для стоянки место, иначе течение сносило корабль к берегу.

Два дня блуждали они вокруг острова, пытаясь причалить. Когда же они наконец высадились, надежда окончательно покинула их. Его населяли лишь птицы: множество птиц, спасшихся от бури, пернатые различных видов, всевозможных размеров, разнообразных расцветок. Появление людей не взволновало их. Разве не они хозяева этой опустошенной земли? Они покрывали плотным слоем все пики. Их клекот заглушал шум волн и далекий, нестройный шум прибоя. Стайка птиц облачком поднялась с мыса, острием вонзившегося в океанский простор. Она опустилась на корабль, стоящий на рейде. Сотни клювов принялись ожесточенно долбить палубу, трепать мотки пеньки.

— Назад, на корабль, — сказал Гальдар. — Этот остров проклят.

— Он прав, — подтвердил Ош, — эти прожорливые твари все порушат. Как мы потом все починим, чем? Скорей!

Но трое матросов отказались следовать за ним:

— Плевать нам на твой корабль, старый морской конек. Он нам осточертел, и ты вместе с ним!

— И Гальдар тоже!

Они смеялись над двумя друзьями, бросившимися в воду и поплывшими к кораблю. Они вопили:

— А у нас будут фрукты и свежее мясо. Жрите сами свое сало и подохните от него. Прощайте и попутного ветра!

Один из них поймал пролетавшую рядом птицу и с яростным криком свернул ей шею. Остальные последовали его примеру, повторяя со смехом:

— Кому надо вкусного свежего мяса?

Ош и Гальдар поднялись на борт. Схватив весла, они начали отгонять птиц, клевавших палубу и цеплявшихся за тросы. Внезапно они услышали душераздирающие вопли, и увидели, что их товарищи отбиваются от сотен хлопающих крыльев и жадных клювов. С вершины горы начали слетаться стервятники.

— Они погибли, — сказал Ош, — нет! Оставайся здесь!

Он вцепился Гальдару в запястье. Трудно было поверить, что после многих лет испытаний в этом старом теле было еще столько сил, что в этих глазах все еще горел огонь, в усталом сердце жила скупой мужская нежность!

— Мы ничего не можем для них сделать. О, боже! Взгляни на это!

Стервятники нападали на более слабых птиц, врезаясь в их массу. Многие птицы поднимались в небо с клочьями окровавленного мяса. Один из матросов, вырвавшись из этого облака перьев, подбежал к обрыву, прыгнул в пустоту, разбился об острые скалы, и его искалеченное тело так и осталось висеть над бегущими волнами. Ош и Гальдар видели, как черные птицы опустились на его труп и разодрали его, оспаривая друг у друга останки несчастного. На скале белели дочиста обглоданные кости двух других матросов и два выдолбленных черепа. И все это время стервятники пикировали из облаков, с высоты на галдящую тучу мелких птиц. Трое матросов были разорваны в один момент. А в небе уже снова хлопали крылья, и клювы щелкали в поисках новой добычи.

— Подними парус, — сказал Ош. — Уже пора! Если они на нас нападут, спрячемся в трюме. Давай скорей. Я возьму шест…

Хлопанье парусины испугало птиц, но ненадолго. Тщетно отбивался от них Гальдар, они все равно атаковали корабль, и количество их росло вместе с их агрессивностью.

— Береги глаза! — кричал Ош.

Но когда корабль прошел через узкий пролив и лег на правый борт, птицы успокоились и по одной оставили корабль. Они не были морскими птицами, терялись от близости воды. Их крылья не находили привычной воздушной поддержки. Наступление ночи, скорость, с которой двигалась эта деревянная штука, пенистые брызги, приводившие в беспорядок их оперение, — все это пугало птиц. Их заостренные силуэты растворились в сумраке, покрывшем море. Единственным источником света в этом царстве ужаса были фосфоресцирующие существа, населявшие глубины моря.

— Сядь на весла, — сказал Ош. — Я больше не могу… Кажется, я ранен.

Он улегся на палубе. Гальдар бросился к нему.

— Это нестрашно. Возвращайся к веслам. Правь в открытое море. Эта земля проклята… А потом на юг.

Когда взошла полная луна и осветила черную полоску берега на горизонте, Гальдар поправил весла, зажег фонарь и поспешил в каюту. Ош тихо стонал. У него было множество запекшихся от крови ран на голове и одна открытая на шее.

Он умер на следующий день. Но прежде, чем началась агония, он нашел в себе смелость сказать:

— Плыви все время на юг, собрат мой по несчастью… На юге горы тоже были очень высокие, может, даже выше этих.

— Эти горы были остатками моей родины.

— На юге, на той же высоте, находились плоскогорья, но климат там мягче. Ты найдешь там деревья, траву…

— Я поплыву на юг.

— Не теряй надежды… Ты близок к цели.

— Я верю тебе.

— Раньше я думал, что ты будешь править каким-нибудь царством, я был наивен, а разум мой несовершенен… А ты все повторял: «А если я хочу просто быть человеком?» Но ведь такой, как ты, человек и есть настоящий царь?

— Возможно.

— Потому что он сам себе хозяин?

— Да, брат. Не волнуйся так, а то у тебя откроется кровотечение.

— Так все и будет… Ты завоюешь право на покой!..

Его глаза горели нестерпимо ярким блеском.

— О чем ты, брат?

— Вдали от поселений, в первозданной бедности, ты обретешь этот покой…

— Что ты еще видишь?

— Люди… Ты будешь царствовать… О, да, ты будешь царствовать!.. Из твоей груди вырастет белое дерево… На нем — множество голубок с переливающимся разными цветами оперением… ни одной хищной птицы… ни одной! Только голубки…

Он с трудом повернул голову и добавил:

— Я ухожу из жизни счастливым, потому что все так и будет, и я шел рядом с тобой верным путем… Брат, ты бросишь мое тело в море.

— Нет!

— Тебя все равно принудит к этому зловоние от моего трупа… Не грусти. Мы еще увидимся… Плыви на юг… все время… на юг!

А затем свершилось то, что неотвратимо для всего живого: смерть начала свою работу, сжала холодной рукой непокорное сердце, и существо, только что трепетавшее и мыслившее, превратилось в прах, подхваченный ветром вечности. Он достойно завершил этот поединок, и, когда жизнь в нем наконец угасла, Гальдару показалось, что и он сам измучен нестерпимой болью. Столько раз этот старый человек не только возвращал ему надежду, но и помогал разобраться в себе самом. Этот голос, так часто упрекавший его, был ему настолько знаком, что стал как бы голосом его собственной требовательной совести. Его глаза наполнились слезами, но кто их мог сейчас увидеть: разве что море да Бог, у которого пока еще не было имени…

Океан не стал могилой старого моряка, как он того пожелал перед смертью. Гальдар не мог расстаться со своим товарищем. Он медленно и старательно зашил его в парусину, оставив открытым лишь лицо. Так ему казалось, что Ош все еще жив и рядом.

Начиналось последнее испытание. Сначала одиночество показалось ему таким невыносимым, давящим и мучительным, что захотелось сдаться и лечь на палубу рядом со своим другом и заснуть таким же непробудным сном. Но, склонившись над его застывшим лицом, Гальдар ощутил сначала жгучий стыд за свое малодушие, а потом — прилив жизненных сил. Он подсчитал, что если он поймает несколько рыб, то их вместе с имеющимся запасом сала и воды должно хватить дней на десять…

Он продержался гораздо дольше. Ему пришла в голову счастливая мысль выставить на палубе бочонок и другие емкости на случай маловероятного ливня. Вечером прошел слабый дождь, и это спасло его от жажды. Он нашел в трюме сеть, и море не поскупилось на улов. Он пытался устроиться, насколько мог. Но силы были на исходе. Он чувствовал, как нарастает слабость, как вялость стягивает его жилы, и ничего не мог с этим поделать. Это свое состояние он воспринимал не как освобождение, но как неизбежную милость: оно облегчало его душу и охлаждало жар его сердца.

Целые дни, час за часом, он наблюдал за облаками, плывущими над обтрепанным и разорванным птичьими клювами парусом, несмотря ни на что, все еще выполнявшим свою функцию: облака становились легче и светлей. Порой он смотрел на монотонно бегущие вдоль форштевня волны. Или пристально всматривался в лицо умершего друга. Но настал час, когда ему пришлось накрыть его, чтобы не было видно его разлагающейся, покрывающейся мраморными прожилками кожи, вид которой приводил Гальдара в отчаяние.

«Плыви на юг… все время… на юг», — приказывал ему голос умершего, все еще звучавший в его ушах.

Он тщательнейшим образом выверил курс корабля. Потом вдруг перестал следить за курсом и предоставил кораблю плыть по воле волн. Жизнь его становилась все короче, а душа — все темнее. Он воспринимал это свое состояние без протеста или отчаяния, даже старые печали покинули его. Отныне он ощущал себя пустым, как эта скорлупка, на которой он плыл. Зрение тоже тяготило его; перед его глазами возникали видения: стервятники, от которых он отбивается ударами весла, берега, созданные силой его воображения и населенные несуществующими созданиями, башни и обелиски Посейдониса, скрытые под толщей прозрачной воды. Ему мерещилось среди раковин золотое сверкание Великого Храма и металлический блеск укреплений. Потрескавшимися губами он бормотал:

Он не улавливал больше смысл этих слов; он просто вспомнил их звучание. Для его сердца и разума они значили не больше, чем ветер или плещущаяся о борт вода. Они даже не будили больше воспоминаний о маленькой рабыне из Сосновой виллы. Ее нежное лицо стерлось из его памяти.

 

8

Как всегда на заре, дурачок заворочался на охапке листьев, служивших ему постелью. Он с серьезным видом всмотрелся в небо, а затем одним прыжком перепрыгнул через спящих в гроте людей, некоторые из которых лежали, обнявшись, и вышел наружу.

Вприпрыжку, как коза, он помчался к морю. Чтобы добраться до него, надо было пройти по круто идущей вниз тропинке, чуть не падая в пропасть и цепляясь за неровности. Но он уверенно преодолел опасный спуск и повернул к пляжу. Пляж представлял собой застывший поток лавы: при соприкосновении с водой он раскололся и поднялся широкими глыбами, которые качались под ногами сумасшедшего. Точным прыжком он приземлился на утес, наполовину скрытый водой, и, скорчившись, сел там, подтянув колени к подбородку. Ветер трепал его спутанные волосы, а он любовался Океаном.

Старое чудище дремало под своей зеленоватой оболочкой, вздыхая и постанывая, как человек. Вода тихо плескалась между камнями, и казалось, будто во сне оно украдкой целовало этот остров, сжатый в цепких объятьях его огромных шевелящихся рук. Легкая рябь от дуновений ветра морщила переливчатую гладь моря. Над проливом нависало серо-зеленое марево со следами ночной темноты. Густая чернота прибрежной скалы перемежалась с бледными наплывами лавы. Каменистый берег, более светлого оттенка, уходил в море вытянутыми полосами, напоминающими по форме органные трубы…

На самой линии горизонта, ниже облачной завесы, начинало разгораться зарево. Грива безумца поднималась, как от электрического заряда. Казалось, его и без того выпуклые глаза с красными прожилками сейчас выскочат из орбит. Он вытянул тощую шею. На его жалком лице отражалось напряженное внимание. Каждое утро вот так же он ожидал восхода! Первый красный лучик робкой кистью окрасил море, дотянулся до утесов, и на них тоже заиграли отсветы зари. А затем из моря поднялся пылающий шар и зажег все кругом. Загорелись облака; окрасились черные скалы и вулканические глыбы. Дурачок вздрагивал, хлопал в ладоши, издавал радостные восклицания. Трижды он простирался ниц, окуная в морскую пену свою бесформенную гриву. Вдруг он выпрямился, встал, задрожал, искривил жалобно рот, указывая пальцем в сторону солнца. На фоне раскаленного диска четко вырисовывался дерзкий силуэт. Что-то двигалось по Океану в сторону берега!

Он вскарабкался вверх по скале, подбежал ко входу в пещеру, постоянно оборачиваясь назад и показывая на черное пятно на морской глади. Спящие с трудом пробуждались. Возвращения сумасшедшего служили им сигналом к пробуждению; а еще они странным образом передавали им ощущение уверенности в завтрашнем дне. Этот день еще ненадолго продлял им жизнь. Они перенесли столько лишений и несчастий, их преследовало чувство опасности и собственной вины, поэтому блаженный был их единственной надеждой! Они считали, что Высшее Божество сохранило им жизнь в награду за его чистоту, что его ежедневные любования морем на скале спасут их от божественного гнева, потому что его душа чиста от скверны. Но, услышав его странные выкрики, увидев бурную жестикуляцию и испуганный взгляд сквозь густые пряди волос, все вскочили и со страхом окружили его.

— О, горе нам! — вскричала жрица Фаина. — Сжалься, о великий Посейдон!

Безумец не мог изъясняться членораздельно, он только высовывал длинный, дрожащий язык между мокрыми толстыми губами и качал головой, как старичок. Остальные столпились вокруг него, их было около тридцати, одетых в козлиные шкуры и лохмотья. Длинные, спутавшиеся волосы, морщинистые веки, впалые, бледные щеки, затравленный вид этих людей красноречивее любых слов говорили об их жизни. Одна из женщин, единственная сохранившая красоту, взяла дурачка за запястье.

— Не дрожи так, — сказала она. — Не кричи… Ты что, не узнаешь Ико? Посмотри на меня. Я — Ико, твой друг…

Он заскрежетал зубами. Струйка слюны стекала по его подбородку с торчащим кустиком волос. Он поднял свое уродливое лицо к солнцу. Ико гладила его по руке без отвращения, даже с какой-то нежностью и заботой.

— У! У! — загудел он.

От этого жалобного звука становилось не по себе.

— Несчастье! Несчастье! — пронзительно кричала Фаина, протягивая к дневному светилу костлявые руки со скрюченными пальцами, похожими на когти.

Дурачок тащил Ико к скале, то вцепляясь ей в рукав, то приплясывая вокруг нее, постоянно указывая на море и испуская крики. Один из мужчин, широкоплечий, наклонился и поднял камень.

Показался треугольный контур скалы. Золотистые волосы Ико и темная копна волос сумасшедшего выделялись на светлом фоне воды. Между очертаниями их голов виднелся покачивающийся корабль.

— Это один из наших, — заметил широкоплечий, — на борту никого нет! Корабль мертв!

Восходящее солнце превратило волосы Ико в сеть из чистого золота. Казалось, что светится не горизонт, а ее нежное лицо.

— Я вижу человека в шлеме и доспехах. Он полулежит на палубе.

— У! У! — стонал безумец.

Он спрятал лохматую голову у девушки на груди. Шкура, служившая ей одеждой, не могла скрыть стройность ее фигуры.

— Я тоже его вижу, — сказал крупный мужчина.

— Я тоже!

— Смотрите!

Корабль круто развернулся. На один миг стал виден его единственный пассажир. Блеснул остроконечный шлем. Стоявшим на берегу показалось, что человек пошевелился, пытаясь дотянуться до кормовых весел. Корабль снова вильнул бортом, словно стараясь избежать встречи с этим негостеприимным берегом. У людей в шкурах вырвались крики. И, будто повинуясь тайному зову их сердец, нос корабля повернулся к ним. Потом корабль снова отнесло от берега, но он вернулся, и так происходило несколько раз. Наконец судно решительно поплыло к берегу. Уже видны были реи и обшивка, настолько разрушенные, что корабль можно было принять за обломки, принесенные течением или пригнанные ветром.

Фаина качала своей кукушечьей головой:

— Это еще в тысячу раз хуже! Корабль-призрак! Несчастные, то, что вы видите на борту, не человек: это заблудшая душа. Она блуждает повсюду и находится во власти сил тьмы. Но почему она пришла к нам? Почему? О! Горе нам…

Ико прервала ее:

— Нет, это живой человек. Он ищет, где причалить.

Вставало солнце. Оно осветило фигуру коня на носу корабля, металлические части его обшивки, с которых гроздьями свисали ракушки, и мачту в форме трезубца. Без сомнения, это был корабль из Посейдониса, и новость вызвала всеобщий восторг! Значит, обитатели острова не были единственными, кто пережил катастрофу? Позолоченный конь на носу корабля потерял челюсть и часть гривы. Замысловатое украшение на корме было полностью разрушено. Непонятно, каким чудом это судно еще куда-то плыло под обрывками паруса! Кроме того, на палубе виднелось что-то, завернутое в коричневую материю.

Человек поднял увенчанную шлемом голову. Люди на берегу испугались. Их затравленные взгляды беспрестанно переходили со сверкающего шлема на рассекаемую форштевнем воду. Тем временем корабль подходил все ближе и ближе, как будто извергаемый чревом Океана и всасываемый скалистой сушей. Никто не решался пошевелиться. А сделать что-то надо было, хотя бы попытаться, без посторонней помощи корабль мог сесть на рифы…

Поздно! Тишину разорвал страшный треск, его подхватило горное эхо. Форштевень вздернулся вверх и заскрежетал о вулканический берег. Корабль почти полностью поднялся из воды и замер под грохот, похожий на орудийные залпы. Упала начисто сметенная с палубы мачта. Трещала обшивка. Человек на корабле закрыл руками лицо, пытаясь защититься, и больше не двигался.

Ико решительно кинулась к вившейся вокруг скалы тропинке.

— Ну, вы идете за мной?

Они еще колебались. Она крикнула им:

— Он же терпит бедствие! Мы должны ему помочь!

Они наконец решились и начали карабкаться на опасной тропе. Только Фаина оставалась на месте и, склонившись над пропастью, без устали что-то бормотала, беспокоясь за жизнь своих соплеменников. Медлительность, с которой Ико в сопровождении сумасшедшего передвигалась к обломкам корабля, приводила старуху в нетерпение, и она начала подгонять ее жалобными криками. Человек в шлеме убрал от лица руки.

Человек смотрел на кучку столпившихся вокруг его судна дикарей. С трудом он признавал в них представителей своей расы, соотечественников. Так вот во что превратил божественный гнев могущественных атлантов, повелителей морей, хозяев мира: он низвел их до примитивного уровня тех народов, которым атланты раньше сами несли цивилизованность, обнаруживая их поселения. Они были еще более жалкими, чем обитатели кельтской деревни, чем простодушные воины Орика! Он вглядывался в каждое из этих кошмарных лиц, выражавших лишь стыд и страх. Он хотел что-то сказать им, но был слишком слаб, сердце его билось слишком быстро, кровь слишком сильно стучала в одетые золотом шлема виски. Ему было трудно даже чуть-чуть пошевелить веслами. И все же, дрожа от напряжения каждым мускулом, он встал на ноги. Люди, увидев, что он высок ростом, инстинктивно отодвинулись подальше от него, на месте осталась лишь Ико. Дурачок с криком отбежал в сторону. Человек посмотрел на мрачные, облитые лавой утесы, на возвышающиеся кругом остроконечные горы, лишенные какой бы то ни было растительности, хотя бы одного пятнышка зелени, указывавшего на то, что эта земля живая. Затем с трудом, мучительно медленно он двинулся вдоль палубы, пытаясь удержаться на ногах. Кожаные ремни свисали вдоль его худых, покрытых соляной коркой ног. Его доспехи были украшены изображениями двух морских коньков, между которыми сияло солнце с человеческим лицом. Его плащ, застегнутый на пряжку в форме трезубца, был порван, золотой шлем помят. У него были седые волосы и длинная борода.

— Кто ты? — спросила Ико.

Он хотел ответить. Но утесы заплясали у него перед глазами. Взгляд застилал туман, в котором сливались очертания Ико и ее соплеменников и кружились в неистовом хороводе море и солнце. Ноги его подкосились, и он рухнул, как срубленное дерево. Через секунду все, крича и толкая друг друга, бросились на корабль, но тут же с не меньшей поспешностью повернули назад и окружили Ико, пытавшуюся расшнуровать доспехи незнакомца. Он плавал с трупом! В старый парус был завернут труп!

— Но он-то жив! Давайте унесем его.

Они унесли его вчетвером. Ико поддерживала отягощенную шлемом голову. Когда они с огромными предосторожностями добрались до площадки, старуха принялась ощупывать безжизненное тело, не переставая при этом причитать:

— Я же вам говорила! Вы принесли нам несчастье! Это демон, исторгнутый Океаном! Это тень человека, посланная, чтобы уничтожить нас, всех до единого…

— Замолчи! Это человек из плоти и крови, как и мы. Он истощен долгим плаванием и потерял сознание. Его плавание было страшным и одиноким!

Старуха не соглашалась:

— Откуда ты это знаешь, бедная дурочка?

— Его корабль износился.

— Ты слишком много возишься с дурачком, вот и набралась от него глупостей. Теперь уже корабли разговаривают?

Ико улыбнулась светло и нежно. Остальные голосили, кричали или беспричинно хохотали во все горло, а она все еще сохраняла способность улыбаться, может, потому, что была молода, а может, и потому, что не потеряла твердости духа.

Широкоплечий мужчина нетерпеливо спросил:

— Ну, так что мы решаем?

— Мы будем его лечить и выхаживать.

— А когда он выздоровеет, — просипела старуха, — что он будет делать?

— Кто знает?.. — мечтательно ответила Ико.

Дурачок вновь появился перед входом в пещеру: вход в нее был украшен огромным камнем с гранатовыми прожилками, стоявшим на двух естественных опорах. Он легко вспрыгнул на площадку, пробился сквозь толпу и тоже дотронулся до человека в шлеме. Прекратил завывать. Брови его сошлись на переносице, глаза сощурились, губы растянулись, обнажив неровные зубы: он вторил улыбке Ико. Это всех приободрило. Люди направились ко входу в пещеру, сопровождая четверых носильщиков. За ними, бормоча, следовала Фаина. Дурачок подпрыгивал от радости, как собака, возвращавшаяся в свою конуру. Слышались разговоры:

— Это точно один из наших.

— Он из Посейдониса.

— Судя по пряжке и поясу — важный человек.

— Вельможа из дворца?

— Может, принц из дома Нода. Посмотри на изображение у него на доспехах: солнце, два морских конька. Он, наверное, из царской семьи!

— Будь он царем или царским сыном, у него была бы свита и руки не были бы такими грубыми. Ты не на доспехи смотри, а на его пальцы.

— Это капитан, потерявший экипаж, может, даже адмирал!

— С такими мозолями?

— Во всяком случае, — сказала старуха, — пока это еще один лишний рот, а у нас и так еды еле хватает. Знать бы, выживет он или нет?

Ико молчала. Она смотрела, не отрывая взгляда, на это лицо с опущенными веками и чувствовала себя удивительно и необъяснимо счастливой.

 

9

Они ухаживали за ним как нельзя лучше, сперва сдержанно, прячась от самих себя, затем с азартом, соперничая друг с другом в усердии. Присутствие незнакомца пробуждало в них качества, которые они уже давно в себе похоронили: любознательность, изобретательность, инициативность, сострадание и уважение друг к другу. Теперь им хотелось действовать, и будущее виделось им совсем в ином свете. У них появилась цель жизни и темы для разговора. Отныне они принадлежали не окружающей их серости, а самим себе.

Широкоплечий набрался смелости и исследовал ту часть острова, куда еще никто не осмеливался проникнуть после стихийного бедствия: он обнаружил там зеленую, укрытую от ветра долину, где росли молодые деревья и бродило огромное стадо коз. Опьяненный собственным успехом, он принес с собой соты и козленка. Другой привел с собой послушных овец с выменем, полным молока. Еще один, большой любитель собирать ракушки, соорудил вилы и загарпунил ими крупную рыбу. Так продолжилось чудо возрождения этих исстрадавшихся душ. Им казалось, что какой-то невидимый доброжелатель поселился на их острове, направляя каждое их движение, поступок или мысль. Теперь уже не дурачок будил их, а плодотворные идеи: «Сегодня пойду по такой-то тропе… Вернусь в такую-то долину… А почему бы не сделать рыболовный крючок из кости: немного терпения, и все получится!.. А не проверить ли расставленные капканы? Пожалуй…» Дурачок, как ни странно, больше не ходил на утес любоваться морем и солнцем; он тоже бродил по горам. Однажды он нашел цветы. С тех пор, как затонула Атлантида, это были первые цветы, которые они видели: нежные белые венчики на длинных гибких стеблях. Ико с почти религиозным восторгом собрала их в букет и поставила в кувшин у изголовья больного. Все это, вместе взятое, таинственным образом рождало в людях надежду. В то время как немногие выжившие все с большим и большим трудом цеплялись за жизнь, у них неожиданно появился источник существования — огромные немеренные богатства: ведь еще не все долины были исследованы, и теперь было совершенно ясно, что они выживут. Фаина больше не толковала о «демоне, исторгнутом Океаном». Она, напротив, утверждала, что создания, «появившиеся с восходом солнца», безусловно, являются «Его посланниками». Она желала как-то оправдаться за свои мрачные предсказания, поэтому, склоняясь над телом незнакомца, бормотала:

— Ты действительно сын божественного Солнца, не будь я Фаина.

Потом она клала свои когтистые руки Ико на плечи и провозглашала:

— Да хранит тебя Бог, маленькая служительница Солнца! Не теряй надежды, дитя мое, тебе воздастся за страдания.

Благодаря незнакомцу, они вновь обрели прежние привычки. Похоронили мертвеца с корабля согласно обряду, а не бросили в море, как делали это раньше со своими умершими. Кроме того, они обнаружили на борту множество сундуков с инструментами, ножницами, обсидиановыми зеркалами и бритвами. Женщины вновь смогли причесываться, а мужчины — подстригать бороду.

Беспамятство незнакомца сменилось комой, а затем — лихорадкой, хорошо еще, что он получал достаточное для поддержания жизни количество пищи. Порой его мучила нестерпимая боль, но ни одного стона не вырывалось из его уст. Тогда Ико вытирала струившийся по изрезанному морщинами лбу и седеющим вискам пот, Она следила, чтобы он не сбрасывал с себя покрывало. Она без конца натягивала на него шкуры, самые лучшие, какие смогла найти. Она готовила ему пищу, спала подле него. Часто можно было видеть, как при свете масляной лампы, подвешенной на изогнутый выступ скалы, она, облокотившись на край кровати, внимательно смотрит на это резкое, властное лицо воителя, доброе и мужественное одновременно; изможденность его лица лишь подчеркивала его суровое благородство, чуть великоватые уши указывали на принадлежность к «высшей расе» атлантов, цвет глаз напоминал своей изменчивостью и неуловимостью море, а иногда его взгляд горел отсветом какого-то внутреннего пламени и тогда становился устрашающе неподвижным.

Незнакомец не разговаривал и не отвечал ни на один вопрос. Его молчание обескураживало. Люди начинали сомневаться, понимает ли он их язык и настоящий ли он атлант. У Ико не было сомнений на этот счет. В моменты, когда сознание возвращалось к нему, она ловила в его взгляде настойчивость и слишком красноречивую, хотя и мимолетную выразительность. Однажды, когда в пещере, кроме них, никого больше не было, она рискнула спросить:

— Господин, скажи мне, кто ты?

Он вновь опустил веки, и на лице его отобразилась такая грусть, что она забеспокоилась, сожалея о допущенной ею неловкости. Он почувствовал ее волнение сквозь тьму, в которую было погружено его сознание, и взял Ико за руку мягким и одновременно властным движением.

В тот же вечер она доверительно сообщила остальным:

— Трудно вообразить, что ему довелось перенести.

— А мы?

— Ему было гораздо хуже, чем нам. Он плавал долгие месяцы. Я это точно знаю. Прежде, чем пристать к нашему острову, он потерял товарища. Вряд ли кому-нибудь удастся вынести то же, что и он.

— Что он искал?

— Остатки Атлантиды.

— Это он тебе сам сказал?

— Он еще скажет. Когда он окрепнет, к нему вернутся память и дар речи. Но уже сейчас я могу ручаться, что он необычный человек.

— Он сын Солнца, светлый умом, — заклинала Фаина, — я сразу это поняла. Ах, хорошо бы знать, откуда он прибыл!

— Его спина исполосована шрамами. В какой битве получил он эти страшные раны? Или его пытали? В нем чувствуется неодолимая смелость. Он выживет. Он все вспомнит. Я обещаю вам это…

Казалось, дела идут на поправку, но ему еще не хватало сил, чтобы встать на ноги, кроме того, он все время молчал, и это все больше и больше беспокоило Ико. Однажды, когда забили одну из коз, ей пришла в голову мысль напоить его теплой кровью. На следующий день он смог подняться и, опираясь на плечо Ико, с трудом поплелся к прибрежным скалам. Никто не проронил ни слова. Даже дурачок вел себя спокойно. Когда незнакомец увидел, что осталось от его корабля, из его груди вырвался глухой стон. Все решили, что он сейчас потеряет сознание. Но он овладел собой и приказал:

— Спускаемся.

— Это слишком опасно. Может, позже?

— Сегодня! Помогите мне!

Это было непросто. То он шел сам, то его несли Ико и самый сильный из мужчин; в конце концов, они все же добрались до корабля, обошли его и поднялись на борт. После короткого осмотра он сказал:

— Увы! Шпангоуты не выдержали. Корабль не починить.

— Ты что, хотел снова уплыть? Тебе плохо с нами?

— Корабль мог бы нам пригодиться.

Он помрачнел и добавил:

— Что стало с моим товарищем?

— Мы похоронили его на восходе солнца, согласно ритуалу. Место мы тебе покажем.

— Да воздастся вам! Это был мой самый близкий друг.

При звуках его громкого и четкого голоса у всех родилась одна и та же мысль: «Голос вождя!»

— Так кто же ты?

— Меня звали Гальдар.

Они не знали, кем он был, какой титул носил в те счастливые времена, чем занимался. Они были совершенно уверены, что он был важной персоной.

— Откуда ты?

— Издалека, собратья по несчастью, очень издалека!.. Дайте время, я разберусь в своих воспоминаниях. У меня все перепуталось.

И он дотронулся до лба. Никого не удивляло, что он вдруг так сразу начал говорить. Они со жгучим нетерпением задавали вопросы:

— Господин, ты плыл из Посейдониса?

Его лицо потемнело:

— Почему «господин»?

— А твой ремень, знаки на твоих доспехах, пряжка твоего плаща?

— Ну и что это доказывает?

— Ты был хозяином этого судна?

— Да… Но раньше… раньше я греб… Я был гребцом.

— Гребцом?

— Если хочешь, каторжником.

— В твои годы?

— Я не стар. Это море выбелило мои волосы.

— Господин, как ты нашел наш остров?

— Я же тебе уже говорил, что не следует так называть меня.

— Почему?

— Потому что, когда я был гребцом и надсмотрщик хлестал меня плетью, я очень хорошо усвоил, как много значит прекрасное право называться человеком, и с тех пор мне не нужно другого имени! Не понимаете? Я хочу быть человеком среди себе подобных, среди равных, я хочу стать вашим братом.

Ико смотрела на рубцы, исполосовавшие его широкую спину, и рыдания подкатывали к ее горлу.

— Ты долго нас искал?

— Да. Как же вы спаслись?

Ико ответила:

— Мы, бедные, всеми забытые горцы, жили на самом юге архипелага империи атлантов. В ту великую, ужасную ночь, когда разъяренное море затопило внизу города и долины, мы собрали наших коз и ушли в горы по только нам известным тропам. Мы забирались все выше и выше!

На самом верху наши козы сгрудились вокруг нас, и так мы простояли до самого утра под стон земли и небес. А когда наступил день, то осталась только эта скала, а позади нее шумел Океан. Все исчезло: и города, и деревни, и порты, и корабли.

— К счастью для нас, — сказала Фаина, — мы обнаружили пастбища и эту пещеру, служившую убежищем древним людям. Но многие из нас умерли, и, самое главное, все дети. С тех пор здесь никто не рождался. Животные размножаются, а женщины и мужчины бесплодны. Так мы и угаснем один за другим, и на острове останутся только козы.

Ико спросила:

— Неужели и вправду спаслись лишь мы и ты?

Гальдар ответил ей неопределенным жестом.

— …А кто спас тебя?

— Об этом я расскажу сегодня вечером.

— В наших краях, — заметила старуха, — обычай велит рассказывать о своих приключениях тому, кто дал тебе приют. Так повелось еще с тех времен, когда у нас были дома, чердаки и погреба, постель для усталого путника и доброе вино, чтобы у него развязался язык!

— Мои соотечественники были горцами с Севера. Они так же, как вы, любили принимать странников и слушать их, а пламя очага и кувшины с вином согревали их. Так они, жившие в глухих местах, по-своему открывали мир. Расскажите мне еще о той страшной ночи, о том, как вы жили потом. Сегодня вечером, братья мои…

В тот вечер у бедных изгнанников впервые за все время после катастрофы был праздник. Они, по своему простодушному разумению, приготовили праздничную еду, удвоили количество светильников и затянули вход в пещеру звериными шкурами, чтобы укрыться от поднимающегося ветра. За едой они перешептывались:

— Сейчас он заговорит! Сейчас…

— Братья, — начал он, — сейчас, находясь среди вас, я чувствую себя почти счастливым.

Но, говоря это, он смотрел на Ико.

Когда он закончил свой рассказ, она взяла его за руку и со слезами поцеловала ее.

— Я, — сказала она, — я буду той женщиной, которая не разочарует тебя, которая видит свое счастье в том, что она может помочь тому, кого любит, что она ждет его, что страдает за него…

Всем, даже Фаине, пришлись по душе эти слова.

— Конечно, если ты захочешь, — добавила Ико с прелестной застенчивостью, и глаза ее засияли, как два солнца!

— Так будьте же вместе! — заключила Фаина под всеобщий гул одобрения.

В ту же ночь Ико обнажила свое тело для Гальдара. Она дала ему то, что он считал невозможным, ведь до сих пор он знал лишь тело Доры. Любовь Ико совсем не была утонченным наслаждением! Она была всеми наслаждениями сразу, и пахла вечностью.

И все же до рассвета его требовательная душа так и не нашла ответа на свой вопрос:

«О Ты! Чье имя никто не смеет и не умеет назвать, ответь: неужели предметом моих исканий суждено стать обычной женщине? Ответь мне, о, Господи…»

— А на следующий год, — рассказывала пожилая дама с Канарских островов, — день в день, перед небольшой группкой людей жрица Фаина совершала обряд посвящения Восходящему Солнцу новорожденного. Это был первенец Ико и Гальдара.

Она замолчала, неподвижно глядя на известковую стену.

— От них, — продолжала она, — и пошел народ древних гуанчей. Высшее Божество наконец постигло их и сняло свое проклятие. Вскоре появились и другие дети. Мужчинам и женщинам, считавшим себя бесплодными, был возвращен дар продолжения рода. Остров стал многолюдным. И все считали, что этой небесной милостью они обязаны Гальдару, «сыну божественного Солнца». У нас ходит предание, что по окончании этого обряда, предвосхищавшего современное крещение, широкоплечий почтительно обратился к Гальдару: «О, любезный господин, позволь в этот прекрасный день назвать тебя так, ибо мы признаем тебя таковым и выбираем тебя своим главой! Ты первый отец Новой Атлантиды, будь нашим глубокочтимым господином, ибо боги вернули тебе мужскую силу. Мы будем твоими братьями, но ты, который перенес столько, дай нам законы, продиктованные твоим сердцем и опытом».

Я спросил у нее, что же сделал Гальдар.

— Он согласился. Затем он построил наши первые города, этот — один из них и носит его имя. Он открыл и другие Канарские острова и умер в глубокой старости. Когда французы и испанцы высадились здесь много веков спустя, они были восхищены порядками, принятыми здесь еще с тех давних пор.

— Он ведь хотел быть простым смертным, а ему пришлось стать царем?

— Царем без короны и дворца и без всяких регалий. Вместо скипетра у него была палка. Земля в его царстве принадлежала всем, и все обрабатывали ее на общее благо… И тогда он наконец понял, почему Господь Бог спас его от гибели и привел на этот остров, какую цель он поставил перед ним: восстановить корни общественного уклада, возродить души атлантов, чтобы сбылось древнее предсказание. Помните? «Но однажды город златоглавый из воды восстанет…»

— Да, он знал это, но был ли он счастлив?

— Нашедший свою стезю всегда счастлив. Взявший свою судьбу в собственные руки становится таким, каким он мечтал стать.

Ее шелестящий голос вдруг обрел неожиданную силу:

— Ибо неоспоримо то, что есть неистребимый человеческий тип, которому не страшны ни ураганы, ни наводнения: эти люди несут миру отвагу и нежность, науки минувших и грядущих дней и, самое главное, способность к братской любви, без которой любое существование становится недолговечным. Этих людей можно сделать рабами, предать позору, но уничтожить невозможно. Ни они, ни их мысли не пропадают бесследно. Они несут человечеству свет.

Произнеся эти слова, она погрузилась в размышления о минувших тысячелетиях, за этим занятием и настиг ее сон. Благоухали цветы на террасе, и казалось, что из-под мерцающего покрывала ночи доносится пение моря.

 Художники Н. Малиновская, Н. Бальжак