— Дамы и господа, говорит командир корабля. Наш самолет произвел посадку в аэропорте города Челябинска. Местное время — семь утра. Температура в городе — пятнадцать градусов. Наш полет окончен. Желаем вам всего доброго.

Я забрал с полки рюкзак, закинул на плечо и вышел на поверхность. В глаза ударил свет, а в нос — кислый воздух. Экология в Челябинске — симуляция постапокалиптического мира: воздух отравлен выбросами заводов; деревья срубаются под асфальт; редкие экологи, что решаются выйти с протестами, тут же винтятся полицией. Здесь нечем дышать и нечего делать.

В аэропорту я выискиваю отца и наконец нахожу его в толпе. Вот он стоит, тоже высматривает меня; совсем не изменился: все та же синяя куртка, те же ботинки. Разве что чуть больше седых волос стало на коротко стриженной голове и немного пополнел. Я подхожу к нему, улыбаюсь, жму мозолистую крепкую руку и обнимаю.

— Ну здорово, студент, — смеется он.

— Здорово, пап.

— Багаж есть?

— Да у меня и вещей-то нет. Так, белье сменное взял.

Рассветает. Зевая, мы идем по трассе к машине.

— Долетел нормально?

— «Победой» летел. Долетел и слава богу.

— Мама с утра тоже просилась приехать. Говорит, поеду с тобой. Я ей говорю: да спи ты, увидишь же все равно, че со мной ехать.

Эту историю он мне рассказывал каждый раз, как я прилетал.

Он открыл дверь машины, и я рухнул в салон. Пахло «Елочкой». За окном проносились поля, деревья без листьев, баннеры «Единой России», серые пятиэтажки, автомойки и магазины. В Челябинске основной бизнес — продукты, пиво, ремонт машин и продажа стройматериалов. Больше тут ловить нечего.

— А эта одноклассница, которая замуж вышла, все еще замужем за своим?

Этот вопрос папа мне тоже задавал каждый раз, как я возвращался домой. То ли забывал, то ли надеялся, что что-то изменится.

— Да все так же. Все стабильно.

— Че в универе?

— Если честно, я не знаю. Я там только на сессиях появляюсь. А так — работаю, дела делаю.

— Ну, смотри сам, конечно, парень взрослый, главное, чтобы не исключили.

Папа и не знал, сколько уже комиссий по исключению я прошел. Да и не надо было ему это знать, зачем волноваться попусту.

— А что журналистика? Ты же вроде как журналистом там думал стать.

Мне не хотелось об этом говорить. Не хотелось рассказывать, что все совсем не так, как мне об этом рассказывали в юности. Боялся сказать, что я сдался, устал голодать, устал месяцами ждать гонораров, пошел по пути меньшего сопротивления.

Что за неделю работы официантом я заработаю больше, чем если буду месяц писать тексты.

— Пока не сложилось. Может, позже.

— Ну понятно.

Наконец мы приехали в родной двор. Здесь все так же: краска на заборе, который я красил еще школьником, почти стерлась. Соседский дом, сгоревший несколько лет назад, так и остался стоять с обгоревшими зубьями вместо крыши. Никто не знает, что тогда случилось: то ли алкоголики, жившие там, уснули с сигаретой, то ли подожгли враги. Все случилось одной летней ночью: мы проснулись от шума, а когда выбежали на улицу, увидели, как вся улица осветилась от яркого пламени, которое пожирало деревянный дом. Хозяйка — взъерошенная алкоголичка, еще не совсем отрезвев, носилась из стороны в сторону, крича и плача. А потом все закончилось и огонь потух.

Дома все так же: двор завален строительным хламом, грядки вскопаны и готовы к посадке, на веранде — рассада. Собака, не узнав меня после долгого отсутствия, облаяла меня, а затем, испугавшись, убежала.

— Ну чего ты, Долли, глупая ты псина.

— Старенькая уже, соображает плохо.

Я вытер ноги и зашел в дом. Из спальни вышла мама:

— Здравствуй, сынок.

— Привет, мамочка.

— Долетел нормально? Есть хочешь?

— Давай что-нибудь.

Брат еще спал. Я перекусил, сбросил в комнате вещи и лег спать. В моей берлоге ничего не поменялось: все те же обои с египетскими мотивами, кактус у окна. Наконец-то я дома. Пусть Москва поживет без меня.

* * *

Мама накрыла на стол, разлила по тарелкам суп. Брат ел молча, сама она пила кофе. Жуя, я рассказывал о том, чем живу: про работы, про учебу, которую я забросил, про девушек, которые бросили меня.

— Чем сейчас занимаешься?

— Официант. Сейчас без работы, правда, клуб закрыли на лето.

— А потом думал, чем будешь заниматься?

— Я не знаю, мам. Я боюсь где-то задерживаться. Не могу представить, как можно в офисе просидеть несколько лет. Это же ад.

— Ты еще молодой. Пойми, не бывает так, чтобы работа и нравилась, и денег нормально приносила. Ну жизнь так устроена, что поделать.

— Не хочется в это верить.

Мама знала, о чем говорила: всю жизнь они с отцом проработали при заводе, вставая в шесть утра. Он — в милиции, ловя похитителей заводского имущества, она — в отделе кадров, перебирая бумаги. Жизнь в режиме 5/2. Пройдут еще годы, пока мама не откроет свой магазин и опровергнет свою теорию о том, что жить для кого-то — это нормально.

— А ты чего думаешь делать? — спросил я брата.

Он оторвался от тарелки.

— Еще успею придумать! До университета еще далеко.

— Я тоже так думал. А потом взрослая жизнь наступила так резко, что опомниться не успел. Не лезь в это, серьезно тебе говорю, вам в школе сказки только рассказывают, как все круто будет.

* * *

Отец достал с чердака мой старый велик. Вот он, дружище, нисколько не изменился за эти годы, ровно такой же, как был и десять лет назад, разве что красная краска чуть осыпалась с рамы и спустили шины.

— А в детстве ты совсем на нем не катался, — сказал отец, давя ногой на насос.

— Боялся, что отберут.

Бояться было чего. Однажды мой приятель вышел из дома выгулять новый велосипед, а обратно вернулся уже пешком.

— Все, забирай. Ты надолго?

— Да так, пару кварталов объеду.

Я выставил велик за ворота. Поправил сиденье под задницей и нажал на педали. Велосипед поддался, но его сильно кренило в стороны: за столько лет я толком и не научился сидеть в седле уверенно. Транспорт подпрыгивал на неровной дороге. Район совсем не изменился: все те же помойки и серые пятиэтажки. Бывшие недострои медленно превращались в облюбованные школьниками руины. Сплошь пустыри, болотца с камышами и мусор.

Цивилизация, впрочем, дошла и сюда: теперь на месте магазина «Ручеек», который оккупировали алкаши, появилась «Пятерочка», и теперь алкашам приходится сначала стоять в очереди к кассе, прежде чем распивать во дворах. Появились и одноликие многоэтажки, которые на фоне низких домов смотрелись неуверенно и неуместно, как городские жители, которых зачем-то занесло в село.

На месте бывшего стадиона теперь стоит школа и спортивная площадка. На стадионе я в детстве тупил с друзьями, а теперь их у меня нет. Антон был неформалом, Алена — эмо с длинной челкой и значками, а я был Ромой, которому к девяти надо было быть дома. Антон потом положил шузы на полку, выучил язык, уехал во Францию, откуда вернулся в Челябинск и устроился к отцу на завод. Алена открыла для себя алкоголь, новую компанию, нашла жениха, но челку не оставила. Больше я их не видел.

Сиденье велика скрипело под задницей, за спиной проносились пейзажи района, а с ними — воспоминания. Вот здесь нас с Антоном пытались ограбить, и я отдал тогда девятнадцать рублей. Вот здесь, увидев обрушенный фонарный столб, я надумал собирать металлолом, но мама запретила. А вот на гараже граффити «Лох», которое мы нарисовали семь лет назад. Все это теперь позади. Раньше район казался мне таким большим и пугающим, и я боялся заходить в незнакомые места, а теперь все здесь такое мелкое, приземленное, даже глупое.

Я притормозил и поставил велик на подножку. Вот он, мой старый двор. Здесь я прожил до семи лет, пока отец не перевез нас в новый дом. Две пятиэтажки все так же смотрят друг на друга, но теперь они выглядят совсем тускло. На месте бывшей детской площадки, где раньше мы играли в песочнице, теперь парковка и турник. Раньше тут все тусовались после детского сада, а теперь ни души — все сидят по домам. Когда-то у дома дядя Гия разбил клумбы, а теперь здесь асфальт. Две пятиэтажки и парковка — вот и все, что осталось от моих детских мест. Разве что стоит помойка, на которой однажды ночью мы с Антоном пришли бить бутылки со скуки. Мама тогда пришла на шум и погнала меня домой отмываться. Она ругалась, а я не понимал, в чем моя вина.

Я объехал свой дом: за ним когда-то был глубокий наполненный мусором овраг, в который отец, куря на балконе, бросал бычки. Теперь оврага нет, только асфальт. Когда-то здесь мы наблюдали с Антоном, как Леша из второго подъезда жует траву и гудрон, сплевывая черную кашу. Интересно, много ли здесь осталось людей, которые помнят, как все было раньше?

Я вернулся к дому и заметил в одном из окон чье-то лицо, а через секунду оно быстро скрылось за шторой. Вот и мой подъезд: ступеньки совсем уже стерлись. Когда мне было пять, мы приехали на машине к подъезду, у которого сидела толпа подростков.

— Сидите пока, — сказал отец и уверенно вышел из машины. Я помню, как отец хватал их за воротник и скидывал со ступенек. У одного из рук вылетел пакет с клеем. Сейчас, наверное, они все уже мертвы.

Зайти в подъезд я не решился. Интересно, как сейчас выглядит моя квартира? Мы ушли из нее, когда мне было семь лет. Мне часто снится сон, как мы с матерью заходим в теперь уже заброшенный дом. В своей опустевшей квартире мы в темноте находим кухню, зажигаем свечу и смотрим в окно.

Мама родила меня на Курильских островах, где тогда служил уехавший из Украины отец. В роддом ее везли на военном внедорожнике: другой автомобиль не смог бы проехать по острову сквозь ураган. Год меня выхаживали в квартирке, где часто отключались свет и отопление, а позже семья на грузовом самолете улетела в Челябинск. Теперь я уехал в Москву.

Куда я поеду потом — я не знаю, но сейчас я сажусь на велосипед и еду домой. Пора прекращать думать о прошлом, иначе однажды можно в нем остаться.