Глава первая,

в которой мастер наблюдает за здоровьем пассажиров московского метро и рассказывает, как начинался его путь в ушу

Падение в черную пустоту. Оно наполняет душу ужасом – кажется, ему не будет конца. Ужасом и тоской от осознания того, что сорвался, упал и возврата обратно больше нет. Память не сохранила картин того, что было там, наверху. Живо только ощущение покинутого места – благодатного, спокойного, наполненного светом и радостью.

Вдруг рядом возникает чья-то невидимая, но очень сильная рука. Прерывая падение в пустоту, она подхватывает и возвращает твердую почву под ногами. Это учитель, он спас, поставив рядом с собой на склон высокой горы. Переход от ужаса и тоски к беспредельному счастью занимает мгновения. Стоять рядом с ним на вершине и смотреть на раскинувшийся внизу мир, на долину, в которой протекает огромная река, кажется высшей степенью блаженства.

Однако наслаждение созерцанием в покое и безопасности длится недолго. Гора под ногами начинает крошиться, рушиться, учителя больше нет рядом, и снова приходит ощущение падения. Хорошо, что уже не в черную пустоту, а вниз, туда, где течет река. Теперь видно, что она усеяна цветами, в которых пульсируют огоньки тысяч свечей. Дрожащие светлячки на поверхности водной глади стремительно приближаются, среди них видна плывущая лодка, а в ней – какой-то человек. Последнее воспоминание – видавшие виды борта и влажное деревянное днище мягко покачивающегося на волнах суденышка.

Этот сон он часто видел в детстве, и всякий раз, проснувшись, остро ощущал одно и то же. Ему было очень грустно и казалось, что, хотя он родился в Пекине, в большой и дружной семье, у него нет и никогда не было дома. Позже, когда он вырос, один мудрый человек предложил свою разгадку этого странного сна. «Должно быть, в прошлой жизни ты жил не на Земле, – сказал тот человек. – И теперь тоскуешь по месту, откуда пришел».

Глаза Шаньмина полуприкрыты, с безмятежным выражением на лице он, кажется, дремлет, и его голова покачивается в такт перестуку колес. Интересно, когда он последний раз видел тот детский сон? Давно, наверное. Сейчас ему 49 лет, и вот уже больше десяти лет, как он живет в Москве, преподавая ушу, тайцзи-цюань стиля чэнь.

Здесь он ведет занятия в нескольких группах, еще есть регулярные семинары в Братиславе, поездки с учениками в Индию, в Лондон, Испанию и куда-то в тропики, а также раз в год – домой, в Пекин. Смотрю на него и думаю: нашел ли он свой дом или до сих пор надеется найти путь к тому месту, из которого он пришел?

– Сегодня много люди потерять внимание. – Неожиданно обнаруживаю, что Шаньмин вовсе не дремал, а рассматривал тех, кто едет рядом в вагоне метро, и теперь хочет поделиться со мной какими-то своими соображениями.

– Что ты имеешь в виду? У тебя на тренировке сегодня было мало народу? – Понять Шаньмина бывает нелегко даже не из-за мелких огрехов, которыми богат его русский язык, а просто потому, что часто он без какого бы то ни было вступления начинает обсуждать, что называется, вопросы бытия.

– Нет, просто посмотри этот молодой человек, ему тяжело так стоять, но он ничего не делать, чтобы лучше, – говорит Шаньмин мне на ухо и взглядом показывает на привычную для московского метро картину. Парень в куртке левой рукой держится за поручень, почти висит на нем, сильно отклонившись в сторону и прогнув поясницу. Локтем он придерживает небольшой рюкзак на плече, большой палец правой руки бодро летает по экрану лопатообразного смартфона. – Я думать, его тело уже очень хочет сесть, но он не хочет слушать себя. Но даже если так стоять, можно чуть-чуть менять вес тело и сразу стать легче.

– Послушай, какое тело, он же не у тебя на тренировке! К тому же ему наверняка на следующей выходить, вот на перроне и разомнется, – возражаю с позиции обывателя.

– Тренировка или не тренировка – нету разницы. Если тело долго неудобно, оно быстро болеть. Пока молодой, можно делать неестественно движения и можно думать – все хорошо. Но потом все точно будет плохо.

Я понимаю, что наш разговор быстро дрейфует в сторону серьезной дискуссии, поэтому возражаю не спеша, чтобы не потратить разом все контраргументы.

– Но как можно совершать всю жизнь только правильные движения! И вообще, откуда узнать, какое движение правильное, а какое – нет?

– Правильно – это естественно, свободно. Посмотри на тот человек, компьютер на колене. Он тянуть подбородок вперед, читать и не чувствовать, что его шея очень неудобно. Сейчас шея неудобно, она так не хочет, но все его внимание – в компьютер. Когда шея начинать болеть, он дать ей немного внимания – купить лекарство, мазать два раза и забыть. Потом серьезные проблемы, шея нужно много внимания, уже компьютеру не хватать внимания. Почему он сейчас не думать об этом?

– Шаньмин, ты сам жил в двух мегаполисах – в Москве и в Пекине. Думать про шею и там, и там начинают в лучшем случае после 35-ти – если неожиданно и сильно заболит, – а в общей массе после 40, когда остеохондроз вступает в свои законные права. Разве не так?

– Да, в Пекине много люди тоже не думать, что нужно их тело. Но есть много люди, которые понять свои чувства и уметь слушать себя всегда. Так живут животные, они могут не видеть тигра в кустах, но чувствовать его опасность, и это спасать жизнь. В Китае люди много слышать про ушу, про игра пяти животных – дракон, змея, тигр, леопард и журавль, это есть в китайский культуре. Все можно делать эти упражнения, и он можно. – Шаньмин кивает на высокого мужчину лет сорока с портфелем, чьи глаза устремлены в потолок, словно он что-то считает в уме.

– Согласна, у вас пять зверей все еще продолжают свои игры, а западный человек считает себя царем природы. И многие искренне верят, что все время оглядываться на тех, кто стоит на предыдущей ступеньке эволюции, не стоит, а лучше подумать над какими-то своими секретами выживания на земле. Да и у вас, в Китае – в первую очередь, разумеется, в Пекине, – эта западная установка постепенно пробивает себе дорогу. Я уверена, что те, кто учит английский и хочет ехать учиться за границу, все реже вспоминают об играх пяти зверей.

– Да, так теперь живут весь мир, китайский культура очень сильный, но она тоже меняться, везде люди забывать, что надо себя понимать, – помолчав и дав мне высказаться, Шаньмин продолжает: – В Лондон в метро много люди тоже имеют глаза, которые будто спят. У них нет внимания к этот мир, они закрыты, слишком далеко ушли в свои мысли. Когда поезд стоп, они не можно быстро меняться – и упасть. В Россия бывает много людей заходить в вагон и сразу бегут занимать место. Они слепые, хотят только сесть и не видят, что вокруг. А рядом сидеть человек без дома, его запах сильный и неприятный. И им надо сидеть и терпеть или встать и уходить. Зачем было спешить, если ты уже ничего не слышать и не видеть? Когда ты открыта, ты чувствовать твое тело и жизнь, а твой дух, как солнце, светить все вокруг.

– Хорошо. А скажи, в Пекине сегодня много людей, дух которых подобен солнцу? – продолжаю я бить в ту же точку.

– Раньше больше, сейчас меньше. – Шаньмин, как всегда, дипломатичен. – Сегодня большие города везде такие, как Москва.

Родители Шаньмина приехали в Пекин в середине 1950-х из расположенной на востоке Центрального Китая провинции Хубэй, через которую протекает Янцзы, самая длинная и полноводная река Евразии. Отец прошел войну в рядах китайской Красной армии, а с началом боевых действий в Корее его часть стали готовить к передислокации – северокорейским товарищам срочно требовалась помощь. Однако судьба распорядилась так, что вместо полей корейской войны он оказался на окраине Пекина, которая в те времена была диким полем. Длившаяся почти два десятилетия гражданская война и затем японская оккупация основательно перепахали Китай, и «великий кормчий» Мао Цзэдун призвал сограждан срочно повышать рождаемость, в первую очередь в китайской столице, где был зафиксирован сильнейший демографический спад.

Родители Шаньмина поженились, когда им не было еще 20 лет, невеста была родом из той же деревни, что и жених. В 1950–1960-х у них родилось пятеро детей. Первыми на свет одна за другой появились на свет две девочки, затем – двое мальчиков, младшего родившегося в 1967-м назвали Шаньмином, после чего родилась еще одна девочка.

В конце 1960-х – начале 1970-х окраины Пекина мало чем отличалась от деревни, откуда переехали родители Шаньмина. Отец и мать работали на заводе, уходили рано утром, возвращались вечером, и мальчишки были целиком на попечении старших сестер. Одна из них занималась гимнастикой. Когда она тренировалась, ее движения завораживали младшего из братьев, и частенько он вставал рядом и пытался повторять за ней. Бывало, что сестры уходили по делам, Шаньмин сидел дома один, нередко в темноте – в те годы на окраинах столицы часто отключали свет, и их четырехэтажка могла простоять обесточенной несколько часов. В такие моменты ему было очень страшно, он представлял, как когда-нибудь, когда он станет взрослым и сильным, он перестанет чего-либо бояться. А пока, сидя в полумраке, мальчик пел, чтобы было не так жутко, и с нетерпением ждал возвращения домой хоть кого-нибудь из старших.

В шесть с половиной лет он пошел в школу. Перед началом занятий учителя проводили линейку и, в отличие от своих советских коллег, по традиции первым всегда ставили самого маленького ученика, а последним – самого рослого. Маленькому и очень худому Шаньмину обычно доставалось второе место.

Несколько раз в неделю рабочие с расположенного по соседству завода в свободное время тренировались на пустыре рядом с домом, где жила семья Шаньмина. Мужчины приносили с собой самодельный деревянный меч – металлические были запрещены как холодное оружие – и по очереди выполняли движения, казавшиеся ребенку такими значительными, сложными и загадочными, что хотелось немедленно их повторить. Деревянного меча ему, конечно, не давали, зато он мог сколько угодно наблюдать за мужчинами, пытаясь скопировать последовательность движений, которую они выполняли.

Однако серьезные занятия ушу начались позже, когда Шаньмину исполнилось двенадцать. Помог друг, двоюродный брат которого преподавал сразу два стиля – шаолиньское ушу и мэйхуа-цюань. Последний стиль стал особенно известен за пределами Китая после «восстания боксеров» в Китае 1898–1901 годов, так как именно его практиковали восставшие. Однако для того, чтобы не подвергать опасности тех практикующих, которые в восстании не участвовали, повстанцы придумали для мэйхуа-цюань новое название – ихэ-цюань – и стали использовать его для обозначения своего боевого искусства.

Благодаря другу через три четверти века после разгрома восставших основам мэйхуа-цюань Шаньмина стал обучать человек, работавший в китайском уголовном розыске. Его звание и место службы никому не были известны, но все со знанием дела уверяли, что он работает в органах госбезопасности. До места, где проходили тренировки, нужно было почти час ехать на велосипеде, но это только подстегивало интерес к занятиям. Шаньмин быстро схватывал все, что давал преподаватель. Времени на занятия он не жалел. В какой-то момент мальчик заметил, что школьные хулиганы к нему больше не пристают. По правде говоря, сказывались не только занятия, но и слава личного ученика «человека из органов». Кроме того, Шаньмину и раньше частенько удавалось брать вверх в потасовках со старшими, которые, хватая «малышню», рассчитывали на быструю победу. Бороться мальчик не умел, но обладал сильным хватом, от которого редко кто мог освободиться. Его тактика была простой: схватить противника за одежду, не отпускать и бегать вокруг до тех пор, пока тот не упадет.

В то время занятия ушу все еще имели для пекинцев очевидный практический смысл. До середины 1980-х в стране было очень неспокойно, на улицах часто вспыхивали драки – одиночные и стенка на стенку, в них легко могли не только покалечить, но и убить. Ушу позволяло не только защитить себя самостоятельно, но и стать членом одной из ушуистских школ, которые пользовались авторитетом и вступались за своих. Через несколько лет, когда Шаньмин занимался уже у другого мастера, милиция по каким-то причинам задержала одного из учеников этой школы, «брата по ушу», как их принято называть в Китае. Парня собирались посадить на 15 суток, когда он сказал, что занимается в школе мастера мэйхуа-цюань Суй Юньцзяна ( ). Надо сказать, что, хотя сам Юнь-цзян не имел никакого отношения ни к военным, ни к милиции, многие известные мастера этого стиля тогда работали в органах китайской госбезопасности. Поэтому, услышав название стиля и имя мастера, милиционеры быстро достали откуда-то его телефонный номер, дозвонились, вызвали в участок, а когда Юньцзян приехал, отдали ему незадачливого ученика на поруки.

Через год новый учитель сказал, что Шаньмин выполняет комплексы упражнений лучше, чем остальные ученики. Не стоило ему так говорить. Поскольку Шаньмин действительно быстро схватывал все новое и разучивал больше движений и упражнений, чем остальные, слова учителя задели за живое старших учеников. Последствия не замедлили сказаться: однажды Шаньмин приехал на своем велосипеде на тренировку и обнаружил, что площадка, где обычно проходили занятия, пуста. О том, что место тренировки изменилось, его не предупредили. Когда же мальчик спросил у своего товарища, который в свое время привел его в группу, где теперь проходят занятия, тот, помолчав, ответил, что не знает. Поиски не дали никакого результата. Телефонов в пекинских квартирах тогда практически не было, а точного адреса своего двоюродного брата друг не знал. Да даже если бы и знал, это не слишком помогло бы – работавшего «в органах» родственника практически невозможно было застать дома. Шел 1979 год.

Прошло 30 лет. Погромыхивающий вагон московского метро везет Шаньмина и меня с тренировки домой. Высокий мужчина с портфелем по-прежнему не замечает ничего вокруг себя.

– Сейчас поезд дергаться, и он падать, – безо всякой иронии, даже как-то грустно сообщает Шаньмин.

Поезд проскакивает стрелку, колеса выстукивают дробный ритм, вагон качает, мужчина теряет равновесие, отшатывается назад и роняет портфель. Хорошо, что он не отпустил поручень, а то действительно упал бы.

– Тебе доводилось встречать в московском метро людей с ясным взглядом? – не знаю что сказать и спрашиваю лишь бы спросить.

– Да, седая женщина, лет 75, глаза голубые, чистые. Я подумать, что мысли, тело и жизнь у нее тоже чистый. В Европе и России любить говорить, что дух человека можно видеть его глаза. Это правда, мысли и здоровье связаны очень сильно.

– Шаньмин, но если слишком сильно сосредоточиться на себе и своих чувствах, то можно не заметить окружающих тебя людей и их отношения к тебе. А ведь другие люди тоже могут изменить меня к лучшему и таким образом сделать лучше и мое здоровье.

– Да, конечно, так тоже можно. Просто тайцзи – это другой дорога. Иногда много думать можно устать. Река мыслей в твоей голове – это большая проблема, они мешать расслабиться. Красивая ты или некрасивая, умная или неумная, ты лучше, чем другой, или не лучше, много у тебя денег или мало – не важно. Важно, что есть ты и есть время, когда ты приходить. Время как движение тайцзы – нельзя говорить «время стоп», нету стоп, нету остановки, есть шелковая нитка, и никогда не рваться. Главное – чувствовать движение, смотреть, куда ты идти и отпустить своя голова, чтобы мысли можно уходить.

– Шаньмин, но как же твой старый детский сон и твоя грусть по другому миру, из которого ты пришел и в который так хотел бы вернуться? А маленький мальчик в темной пустой квартире на окраине Пекина, который пел оттого, что ему страшно и хочется поскорей увидеть родителей? Ведь испуганный малыш начал тренироваться, потому что очень хотел стать сильным и таким образом победить свой страх. Не возьми ты все это с собой, а оставь в прошлом, – стал бы ты тем, кто есть сейчас?

Шаньмин смотрит на меня и молча улыбается. Видно, что он подыскивает слова для ответа.

– Закон времени хорошо понимать через движение, – говорит он наконец. – Есть правильное время для удара и правильное время для другое действие. Ты еще потом понять этот закон. А сейчас надо идти, наша остановка приехать.