«Изучать мозг – значит изучать самих себя, но в каком-то смысле при этом мы становимся и субъектом, и объектом. Это все равно, что пытаться смотреть из окна и в окно одновременно» [321] .

«Если бы кто-то изучал один только мозг, полностью игнорируя человеческое поведение и субъективные состояния сознания, он никогда не узнал бы ничего ни об осознании, ни о других ментальных феноменах» [322] .

17 июля 1990 года президент США Джордж Буш и Конгресс США совместно провозгласили 90-е годы XX века «десятилетием мозга». В доказательство были прилежно приведены весомые политические причины для госбюджетного финансирования исследований мозга. Но из текста обращения было ясно, что и Буш, и его аудитория желают как можно больше узнать о мозге по личным причинам. Да, чем больше достоверных знаний, тем больше помощи в борьбе с болезнями и зависимостями, однако знания ценны и сами по себе. Как сказал в то время Буш,

человеческий мозг, трехфунтовая масса переплетенных нервных клеток, управляющая всей нашей деятельностью, – одно из самых великолепных – и загадочных – чудес сотворенного мира. Вместилище интеллекта, толкователь ощущений, контроллер движений, – этот поразительный орган не перестает интриговать и ученых, и широкую публику [323] .

Выбор десятилетия оказался удачным. После более чем столетия систематических исследований мозга различными методами такие новые технологии, как позитронно-эмиссионная томография (ПЭТ) и магнитно-резонансная томография (МРТ), позволили нейробиологам заглянуть в здоровый и функционирующий человеческий мозг. Им уже не требовалось полагаться на опыты на животных или ждать редкого случая специфического повреждения мозга или необычной операции.

В сущности, изучение того, как крысы с поврежденным мозгом добывают гранулы корма, не в состоянии помочь нам понять человеческое сознание. Даже исследование людей, страдающих от повреждений мозга, не дает четкого представления о том, как выглядит нормально функционирующая система – или же система, которая успешно восстановилась или компенсировала проблему. Но эта ситуация быстро менялась. Нейробиология приобрела популярность. Телеведущий Ларри Кинг назвал 90-е годы XX века «десятилетием мозга». В 1998 году Уильям Дж. Беннетт, советник Джорджа Буша по противодействию наркотикам, задавался вопросом: «Нейробиологи – новые повелители вселенной?»

Современная нейробиология

Природа сознания

Загадка, которую квалиа представляют для материалистской нейробиологии, – на самом деле один из аспектов загадки сознания. Сколько весит ваше сознание – ваше осознание себя как единого «я»? На сколько ярдов протянулись бы ваши мысли, если уложить их в цепочку одна за другой? В XVII веке французский математик и философ Рене Декарт стремился защитить само существование человеческого разума и сознания от нападок материалистской философии, позиции которой в то время быстро крепли. Эта философия стремилась низвести вселенную к крошечным твердым шарикам, которые можно взвесить и измерить. В ответ Декарт объявил, что разум кардинально отличается от материи (субстанциальный дуализм).

Подход Декарта одобрили многие, однако он создал практическую проблему. Каким образом разум поддерживает связь с материей, если это две совершенно разные субстанции? Каким образом разум руководит мозгом, управляя организмом? Со временем субстанциальный дуализм Декарта приобрел дурную славу, поскольку материальный механизм так и не был обнаружен. После явного триумфа твердых маленьких частиц разум игнорировали, маргинализировали, даже отрицали. В конце концов значение имела материя! Но философы-материалисты, несмотря на все старания, так и не сумели объяснить фундаментальные загадки и парадоксы сознания.

«Величайшая тайна науки – природа сознания. Не то чтобы у нас имелись неудачные или несовершенные теории человеческого сознания – таких теорий у нас попросту нет. Почти все, что мы знаем о сознании, – это то, что оно имеет некое отношение скорее к голове, чем к ноге» [347] .

«Нигде в законах физики или в законах таких производных наук, как химия и биология, никак не упоминаются ни сознание, ни разум… Это не попытка утверждать, что сознание в процессе эволюции не возникает, а просто констатация того факта, что его возникновение несовместимо с законами природы в их нынешнем понимании» [348] .

«По-моему, величайший вопрос, оставшийся без ответа, – как мозг генерирует сознание. На этот вопрос мне больше всего хотелось бы дать ответ, именно за него я взялась бы, если бы могла начать все сначала» [349] .

Сознанием наделены и наблюдатели, и те, за кем они наблюдают. Разумеется, тот факт, что объективность в такой ситуации невозможна, представляет затруднение. Но это лишь первая трудность из длинного ряда. Сознание невозможно наблюдать напрямую. Нет обособленного участка мозга, который активен, когда мы в сознании, и бездействует, когда мы без сознания. Нет также конкретного уровня активности нейронов, указывающего на то, что мы в сознании, нет и химических изменений в нейронах, неизменно указывающих на наличие сознания. Специалист по философии разума Б. Алан Уоллес отмечает:

Несмотря на столетия современных философских и научных исследований природы разума, на данный момент не существует технологии, способной выявить наличие или отсутствие сознания какого-либо рода, ибо ученые не знают даже, что именно при этом следует измерять. Строго говоря, на данный момент нет никаких научных доказательств даже для существования сознания ! Все непосредственные свидетельства, которыми мы располагаем, представляют собой ненаучные отчеты от первого лица о пребывании в сознании [351] .

Затруднение, продолжает Уоллес, заключается в том, что разум и сознание не механизм мозга в том смысле, в каком, к примеру, деление является клеточным механизмом, а фотосинтез – механизмом растений. Несмотря на то что мозг, разум и сознание явно взаимосвязаны, эту связь не объясняет никакой материальный механизм. Уоллес пишет далее:

Подлинное эмерджентное свойство клеток мозга – это полутвердая консистенция мозга, и это нечто, доступное пониманию объективной физической науки… однако она не понимает, каким образом мозг производит какое-либо состояние сознания. Другими словами, если ментальные явления на самом деле не что иное как эмерджентные свойства и функции мозга, их взаимосвязь с мозгом фундаментально отличается от всех прочих эмерджентных свойств и функций, найденных в природе [352] .

На протяжении большей части XX века проблемы сознания попросту избегали. Еще до Первой мировой войны господствующим направлением в психологии стал бихевиоризм. исключающий обсуждение ментальных явлений. Любое поведение следовало объяснять в терминах раздражителей и реакций, игнорируя вопрос о сознании. Б. Ф. Скиннер – один из наиболее известных бихевиористов середины века.

«Природа экспериментального анализа поведения человека такова, что следует убрать функции, прежде приписанные независимому человеку, и одну за другой перенести их в контролируемую среду» [353] .

В соответствии с развитием когнитивной психологии в 50-х годах XX века компьютер был предпочтительной моделью человеческого мышления. Однако энтузиазм первых сторонников искусственного интеллекта поубавил тот факт, что сознание – именно то, чем не обладают компьютерные программы. К примеру, если опытный программист разрабатывает программу, которая побеждает шахматного гроссмейстера, не пользующегося программой, сама программа не может знать о победе и не интересуется ею; на это способны только люди-участники процесса. Таков еще один небольшой элемент «трудной проблемы» сознания.

«Машины убедят нас в том, что они действуют осознанно, что у них есть собственные намерения, достойные нашего уважения. И мы поверим в то, что у них есть сознание, – почти так же, как верим, что сознанием обладаем все мы. В большей степени, чем в случае наших друзей-животных, мы будем сопереживать мнимым чувствам и стремлениям машин, поскольку их разум будет создан по образцу человеческого мышления. Они будут олицетворять человеческие качества и претендовать на человечность. И мы им поверим» [354] .

В недавно изданной книге о сознании Джералд Эделмен и Джулио Тонони с готовностью предложили список – подчеркивая, однако, что он не исчерпывающий, – теорий, объясняющих взаимоотношения между разумом и мозгом, в числе которых – теория дуализма Спинозы, окказионализм Мальбранша, параллелизм Лейбница, предустановленная гармония, теория идентичности, теория центрального состояния, нейтральный монизм, логический бихевиоризм, знаковый физикализм, редуктивный физикализм, знаковый эпифеноменализм, редуктивный эпифеноменализм, аномальный монизм, эмерджентный материализм, элиминативный материализм и функционализм разных типов. Ясно, что никакого консенсуса так и не возникло.

«Изучение сознания представляет для нас любопытную дилемму: один самоанализ не является удовлетворительным с научной точки зрения, и хотя сообщения людей об их собственном сознании полезны, они не содержат информации о работе мозга, лежащей в его основе. Однако изучение собственно мозга не в состоянии объяснить, что такое обладать сознанием. Эти рамки подразумевают необходимость придерживаться определенного подхода к введению сознания в дом науки» [356] .

Мозг как сложный компьютер

«Вычислительная теория разума незаметно укоренилась в нейробиологии… Ни один уголок в этой сфере не остался незатронутым идеей, согласно которой обработка информации – основополагающая деятельность мозга» [357] .

Стивен Пинкер, «Как работает разум»

«Компьютеры – исполнители алгоритмов общего назначения, их видимая интеллектуальная деятельность – всего лишь иллюзия, возникающая у тех, кто не в состоянии полностью оценить способ, которым алгоритмы улавливают и сохраняют не сам интеллект, а плоды интеллекта» [358] .

Один из первых разработчиков программного обеспечения Марк Холперн

Нам следует с осторожностью относиться к метафоре «центрального исполнительного органа», сводящей весь наш гуманизм к лобным долям мозга. Мы не только не являемся ходячими лобными долями – мы и не мозги в резервуаре. Крайний редукционизм – можно назвать его «мозговым очеловечиванием» или более известным «нейронным человеком» – просто вводит нас в заблуждение. Он превращает такие распространенные особенности человеческого поведения, как эмоциональное саморегулирование и эффект плацебо, в проблемы (см. главу 6), хотя в действительности этих проблем не существует.

Необходимо помнить, что мыслит, чувствует и верит не какая-то часть мозга, а человеческая личность в целом. Безусловно, эту человеческую личность нельзя свести к мозговым процессам и явлениям, вместе с тем трудно понять человека в целом без понимания социально-культурного контекста, в котором он живет. Социальный психолог Альберт Бандура прозорливо отмечал, что составление карты деятельности нейронных сетей во время речи Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта» мало что может сказать о том, как создавалась эта речь, и совсем ничего – о ее социальной значимости [359] .

«Хирург знает структуру мозга, но не знает о мечтах своего пациента» [360] .

Ричард Зельцер, «Жестокие уроки»

Метафора «центрального исполнителя» исходит из тенденции, наблюдающейся в нейробиологии и когнитивной психологии, и известной под названием компьютационализма. Она предпринимает попытки постичь человеческий мозг и разум так, словно это компьютер. Человеческое поведение считается определяемым деятельностью бессознательных субличностных исполнительных процессоров (модулей) и их нейронных аналогов. Считается, что эти модули функционируют отчасти как исполняемые файлы в компьютерной программе.

Но насколько полезна эта модель? В статье, посвященной обзору деятельности в этой сфере в последние полвека, один из первых разработчиков программного обеспечения Марк Холперн отмечает, что известный тест Тьюринга для искусственного интеллекта (можно ли определить, с кем вы беседуете, – с человеком или с машиной?) просто не удалось пройти. Чаще всего ученые пытаются отстаивать компьютерный интеллект, меняя условия теста или подвергая сомнениям саму идею человеческого интеллекта.

Холперн отмечает: в случае критики они «сильны в своем возмущении и слабы, когда надо сослаться на научные достижения». Важно также его замечание о том, что

сторонники искусственного интеллекта в отчаянной попытке спасти идею мыслящих компьютеров в действительности находятся в тисках идеологии: им представляется, что они отстаивают саму рациональность. Если предположение о том, что компьютеры способны мыслить хотя бы в принципе, отвергается, тем самым подразумевается, что люди наделены неким особым свойством, которое наука никогда не поймет – «душой» или некой столь же мистической сущностью [361] .

Главный недостаток этой гипотезы с тестом Тьюринга заключается в том, что на самом деле человеческое поведение ничуть не напоминает компьютерные программы. Сознание – вот что есть у людей и чего нет у компьютеров, являющихся просто артефактами человеческого интеллекта. Когда читаешь тексты, написанные ранними компьютерными энтузиастами, создается впечатление, будто они полагали, что исключительно вычислительная мощность каким-то магическим образом породит разум и сознание, но, по всей видимости, не понимали природы сознания настолько, чтобы осознать, что этого не произойдет.

Для хоть какого-нибудь понимания человеческого поведения мы должны обратиться к разуму и сознанию, то есть к убеждениям, целям, надеждам, желаниям, ожиданиям и намерениям, причем ни одно из них не имеет отношения к функционированию компьютеров. Самосознание (то есть осознание себя как непосредственного субъекта опыта), принадлежность (осознание себя как субъект действия) и способности к саморегуляции – все это характеристики человеческого сознания, не касающиеся работы компьютеров.

Как существа, наделенные сознанием, мы не просто претерпеваем опыт – мы создаем его. Червь, которому досаждает яркий свет, попадающий на фоточувствительные участки тела, сразу же устремляется в темноту. Человек, столкнувшийся с подобным нежелательным опытом, может задаться вопросом: «Стоит ли бежать? А если я этого не сделаю? Чему я могу в результате научиться?» Полезные источники сведений о человеческой природе не игнорируют значение того факта, что мы, люди, задаемся подобными вопросами.

Как мы уже видели, в основе большинства теорий разума и сознания лежит материализм, берущий начало в классической физике, где сознание рассматривается как аномалия, требующая объяснения. В этом отношении материалисту свойственно действовать чересчур поспешно. К примеру, научный журналист Майкл Лемоник дает гладкое объяснение посвященному сознанию труду Фрэнсиса Крика и Кристофа Коха в Time (1995): «Сознание – нечто вроде побочного продукта одновременного и высокочастотного срабатывания нейронов в разных участках мозга. Смешение этих частот и порождает сознание… точно так же, как тембры отдельных инструментов в сочетании дают насыщенное, сложное и единое звучание симфонического оркестра». Да, сказано неплохо, но сам Крик признавал, что его концепция весьма умозрительна и ни в коем случае не является достоверным результатом исследований современной нейробиологии.

Зачастую в качестве отговорки выдвигается мнение, согласно которому дарвиновская эволюция не подготовила наш мозг к постижению сознания; другое мнение гласит, что разум, сознание и «я» – всего лишь иллюзии.

«В конце концов наш высокоразвитый мозг эволюционировал не ввиду необходимости открывать научные истины, а лишь для того, чтобы сделать нас достаточно разумными, чтобы выживать и оставлять потомство» [363] .

А как же эго?

«Каким образом студенистая масса весом три фунта, которую мы называем мозгом, порождает нашу личность?» – спрашивает Грег Петерсон в «Христианском столетии». И вправду, как? Обратимся к цифрам. Среднестатистический нейрон, образованный примерно 100 тысячами молекул, почти на 80 % состоит из воды. Мозг – вместилище приблизительно 100 миллиардов таких клеток, следовательно, около 1015 молекул. Каждый нейрон поддерживает примерно 10 тысяч связей с другими клетками мозга.

В каждом нейроне молекулы заменяются примерно 10 тысяч раз на всем протяжении жизни. Тем не менее люди обладают непрерывным ощущением своего «я», устойчивым во времени.

Исследователь сознания Дин Радин отмечает: «Вся материя, которая ранее передавала этот паттерн, исчезла, а сам паттерн по-прежнему существует. Что удерживает этот паттерн, если не материя? На этот вопрос нелегко ответить, пользуясь допущениями механистической, чисто материалистской науки».

«Чем является или где находится единый элемент сознания, который возникает и исчезает, меняется со временем, но остается одной и той же сущностью, а также обладает высшей нравственной ценностью?» [366]

Существуют два широко признанных материалистских подхода. Один – отрицание того, что «я» или сознание оказывает какое бы то ни было влияние на явления в мозге; это просто эпифеномен. То есть в отсутствие материального механизма, с помощью которого разум мог бы управлять мозгом, «я» существует как – возможно, случайная – голограмма мозговых явлений. Эти взгляды не новы, их отстаивал в XIX веке коллега Чарльза Дарвина Томас Гексли (1825–1895). Известно его высказывание о том, что сознание «совершенно не в состоянии менять работу [мозга] – точно так же, как свисток, сопровождающий работу паровой машины, не оказывает никакого влияния на ее механику».

«Вы с вашими радостями и горестями, воспоминаниями и стремлениями, ощущением своей личности и свободы воли – на самом деле не что иное как поведение обширной совокупности нервных клеток и молекул, из которых они состоят. Алиса Льюиса Кэрролла могла бы воскликнуть: “Да вы просто нейроны!”» [368]

«Если все это выглядит унизительно для человеческого достоинства, значит, вы еще ничего не видели» [369] .

«Человек больше не нуждается в “духе”: ему достаточно быть «нейронным человеком» [370] .

Другой подход – отрицание того, что сознание, или «я», вообще существуют. Как высказывается Лемоник,

несмотря на то что все наши инстинкты говорят об обратном, есть то, чем сознание не является: некой сущностью в глубине мозга, соответствующей нашему «я», неким зернышком сознания, которое правит бал, в точности как «человек за занавесом» создавал иллюзию могущественного чародея в «Волшебнике страны Оз». После поисков, продолжавшихся больше века, ученые уже пришли к выводу, что в физическом мозге просто нет места для такого «я» и что оно не существует [371] .

Согласно этим взглядам, о которых всерьез спорили сторонники элиминационного материализма, доисторическими культурами детям привита «фолк-психология», влияющая на них так, что они воспринимают сознание, или «я», которого не существует.

Это объяснение может показаться вычурным, однако важно понять, что лежит в его основе: материализм не в состоянии объяснить разум, сознание и «я». Поскольку сторонник обещающего материализма «знает», что материализм наверняка верен, то разума, сознания или «я» попросту не может существовать. Материалист отрицает человеческое сознание с большей степенью уверенности, нежели американский фундаменталист отрицает эволюцию, поскольку материалист всерьез верит, что нынешняя наука – под которой он подразумевает прикладной материализм, – в действительности на его стороне.

И конечно, третий подход, – рассуждения в обход проблемы. По вопросу о «я» Рамачандран заявляет:

Наш мозг – по сути своей моделирующая машина. Нам необходимо построение полезных виртуальных симуляций мира, в соответствии с которыми мы можем действовать. В рамках такой симуляции нам требуется также построение моделей мышления других людей, поскольку мы, приматы, – сугубо общественные животные. Нам нужно это, чтобы предсказывать чужое поведение. Ведь в конечном итоге мы – макиавеллиевские приматы [373] .

Разумеется, в предположении Рамачандрана главное затруднение представляет то, что на самом деле этот процесс происходит обратным образом. Мы уверены, что у нас есть «я», следовательно, мы делаем вывод, что и у других людей оно есть. Без собственного «я» мы были бы неспособны на такое умозаключение о других. В том же ключе эволюционный психолог Дэвид Ливингстон Смит утверждает, что самообман возник из потребности обманывать других, поскольку самый убедительный способ добиться этого – обмануть самого себя. Таким образом, «самообманщики» якобы выбирались в силу эволюционной психологии для дарвиновского выживания. Как мы уже видели ранее, гипотезы подобного типа демонстрируют главным образом то, насколько трудно объяснить «я» в соответствии с принципами материализма.

А как же свобода воли?

Материалистская нейробиология не в состоянии признать свободу воли по причине, которая коренится в физике. Согласно классической физике в определенный момент времени может существовать только одно состояние. Возьмем, к примеру, женщину, которая иногда по дороге домой с работы покупает газету. В соответствии с классической физикой она должна переходить из одного состояния в другое, подчиняющееся непреложным законам. Так что если она в конкретный день покупает газету, то потому, что она должна. Любое представление о том, что эта женщина «решила» купить газету, – иллюзия пользователя, разве что в этом случае пользователь как таковой отсутствует. Дилемма существования свободы воли – наиболее важная из дилемм, имеющих отношение к сознанию.

«Мы происходим от роботов и состоим из роботов, и вся интенциональность, которой мы обладаем, проистекает из более фундаментальной интенциональности этих миллиардов примитивных интенциональных систем» [376] .

«Сверхъестественная контркаузальная свобода в действительности не является необходимой для того, что нам близко и дорого, будь то личность, нравственность, достоинство, креативность, индивидуальность или четкое понимание способности выбора» [377] .

«Либо мы избавимся от всякой морали как антинаучного суеверия, либо найдем способ примирить каузальность (генетическую и не только) с ответственностью и свободой воли» [378] .

Если свободы воли нет, как быть с этикой? Можно ли рассчитывать, что люди будут вести себя иначе, чем они должны? Материалисты порой телепортируют этическую дилемму в туманную сферу ненаучных концепций, опровергнуть которые невозможно. Так, когнитивист Стивен Пинкер пишет:

Подобно многим философам, я убежден, что наука и этика – две самодостаточные системы, разворачивающиеся в мире среди одних и тех же сущностей, точно так же, как покер и бридж – разные игры, в которые играют одной и той же колодой из пятидесяти двух карт. Игра «наука» расценивает людей как материальные объекты, ее правила – физические процессы, вызывающие поступки посредством естественного отбора и нейрофизиологии. Игра «этика» расценивает людей как равнозначные, обладающие сознанием, мыслящие и наделенные свободой воли силы, а правила этой игры – расчет, который присваивает поступкам нравственную ценность в зависимости от качеств самого поступка или его последствий [379] .

Проблема подхода, которого придерживается Пинкер, заключается в том, что хотя он и знает о необходимости этики во всех областях человеческой деятельности, в том числе и в науке, он не в состоянии подогнать ее под объяснение человеческой природы, объединяющее науку и этику. Вопрос не в том, можно ли разработать такую игру «этика», правила которой будут расценивать людей как «равнозначные, обладающие сознанием, мыслящие и наделенные свободой воли силы», а в том, имеет ли это объяснение под собой реальную основу.

Эту проблему свободы воли едва ли можно назвать излишней перепалкой между специалистами в области философии науки. Как отмечает философ Джордж Грант, политическая и социальная теория в западном мире XX века заметно склонилась в сторону свободы: «С точки зрения современной политической теории, сущность человека – это его свобода». Независимо от того, принимается или нет это объяснение общества, подразумеваемое отсутствие свободы воли значительно меняет характер любой отстаиваемой свободы.

С точки зрения материалиста, свобода просто означает, что детерминистские силы, управляющие нейронными сетями изнутри (гены, нейронные связи, нейротрансмиттеры), не противостоят детерминистским силам, управляющим ими снаружи (социальная изоляция, религиозное осуждение, законы). Ни одна из этих сил не подчиняется здравому рассудку, поскольку здравый рассудок не обладает самостоятельной значимостью; это всего лишь одна из организующих иллюзий, которыми одни нейронные сети воздействуют на другие.

В непреднамеренно ироничном открытом письме к «атеистическому сообществу» Том Кларк, директор Центра натурализма в Массачусетсе, извещает, что отрицание свободы воли на самом деле не является этической проблемой, поскольку оно «усиливает нашу способность самоконтроля, способствует научной, эффективной и прогрессивной политике в таких сферах, как уголовное правосудие, социальное неравенство, охрана психического здоровья, окружающая среда». Самоконтроль? Кларк, по-видимому, не сознает, что согласно материалистским представлениям о человеке, нет никакого «я», которое контролирует, и нет «я», которое нуждается в контроле. В итоге предложенную им «научную, эффективную и прогрессивную политику» не одно «я» предлагает другим «я»: этой политикой один объект воздействует на другие объекты.

Один из примеров этой проблемы непреднамеренно предложил британский эволюционный биолог Ричард Докинз. Приводя доводы против принципа возмездия в системе правосудия, он пишет:

Как ученые мы убеждены, что человеческий мозг хотя и не работает так же, как сделанные человеком компьютеры, но безусловно подчиняется законам физики. Когда компьютер выходит из строя, мы не наказываем его. Мы выявляем проблему и устраняем ее, обычно путем замены поврежденного компонента, будь он аппаратным или программным [382] .

Хорошо уже то, что юридический принцип расплаты признан неадекватным, но обратите внимание: в представлении Докинза ученые-наладчики – «мы», а то, что они налаживают – «проблема».

Отсюда следует важный вывод. Те, кто утверждает, что материализм (натурализм) приводит к политике зла, не улавливают сути. Да, большинство самых страшных режимов XX века – нацизм, сталинизм, «красные кхмеры» – были материалистскими. Но если воля – это иллюзия, устраняется сама идея зла. Что заполнит вакуум в отсутствие добра и зла? Желания и антипатии. Они бесконтрольно распоряжаются нейронными цепочками.

Как предостерегал К. С. Льюис, «если развенчать все, что говорит: «Это хорошо», останется то, что заявляет: «Я хочу». Другими словами, под управлением материалистов должно подразумеваться управление сущностями, которые, по их собственному признанию, сомневаются в нравственной ответственности. Нам не стоит удивляться, если такое правительство обезличивает тех, кто ему подчиняется, потому что оно должно обращаться с гражданами так, как фермер со скотом: в лучшем случае гуманно, но не считая, что они наделены пониманием нравственных законов, свободой воли или целями более высокими, нежели определенные самим фермером. Так что хоть решение Пинкера (считать науку и этику обособленными «играми») не работает, его опасения насчет последствий отрицания свободы воли вполне обоснованны.

Язык разума, сознания и «я»

Отчаявшись дать объяснение разуму, некоторые материалисты обратились к временной стратегии: искоренению терминологии, указывающей на него. Как объясняет Карл Поппер,

мы будем все меньше и меньше говорить об опыте, представлениях, мыслях, убеждениях, целях и задачах, и все больше – о мозговых процессах, о предрасположенности к действиям, о выраженном поведении. Таким образом язык сторонников ментализма выйдет из моды и будет использоваться лишь в исторических отчетах, а также в переносном или ироническом смысле. После достижения этой стадии ментализм перестанет подавать признаки жизни, и проблема разума в связи с телом разрешится сама собой [385] .

Не так давно археолог Питер Уотсон сетовал в журнале New Scientist на слабое развитие этого процесса:

Социальные, психологические и когнитивные науки продолжают придерживаться донаучных терминов и концепций. Многие из нас считают слово «душа» таким же устарелым, как «флогистон», а ученые по-прежнему пользуются такими неопределенными терминами, как «сознание», «индивидуальность» и «эго», не говоря уже о «разуме».

Пожалуй, пришло время пересмотреть, по крайней мере в сфере науки, все эти «воображения» и «самоанализы», а еще лучше – отправить их в отставку. Художники пусть развлекаются с ними, как пожелают, а серьезному деловому миру пора двигаться дальше [386] .

Уотсон ничем не подкрепляет свое утверждение, что такие слова, как «сознание», «разум» и «воображение» представляют проблему для кого-либо, кроме сторонника обещающего материализма.

В конце концов язык создается группой, и слова, действительно утратившие значение, признаются устаревшими по общему согласию, а не в результате запретов.

Биофизик Гарольд Дж. Моровиц привлек внимание к наглядному примеру попытки обещающего материалиста переопределить язык. В глоссарий «Драконов Эдема» Карла Сагана не входят слова «разум», «сознание», «представление», «осознание» или «мышление», зато в нем есть такие термины из области нейробиологии, как «синапс», «лоботомия», «протеины» и «электроды». Читателям судить, способствует ли этот подход большему пониманию.

«Старые привычки мышления живучи. С религиозной точки зрения человек может быть неверующим, но в психологическом отношении продолжать думать о себе во многом так же, как это делает верующий, по крайней мере в повседневных вопросах» [388] .

Объяснение материалиста

На самом деле нет ничего удивительного в том, что материалистские объяснения разума, «я» и сознания устарели и зашли в тупик. Насчитывается по меньшей мере шесть фундаментальных слабых мест, перед которыми обещающий материализм бессилен.

1) Цель нынешних материалистских объяснений – скорее сохранить материализм, нежели дать объяснение свидетельству. У материализма нет работающей научной модели сознания и нет никаких идей, как создать ее. Наклеивание ярлыка «фолк-психологии» – всего лишь уловка, как и попытки искоренить слова и выражения, акцентирующие проблему.

«До тех пор пока мы отказываемся признавать в спорах вечную приватность осознания своего “я”, своих мыслей и чувств, суждений и здравого рассудка, присущих каждому человеку, и пока мы настаиваем на явных и чисто поведенческих признаках перечисленного, радикальный материализм имеет возможность участвовать в этих спорах» [389] .

«Эта эмерджентная особенность человека в той или иной форме обсуждалась бесчисленными антропологами, психологами и биологами. Она входит в число эмпирических данных, которые нельзя убрать в дальний угол только ради сохранения чистоты редукционизма. Это нарушение целостности необходимо скрупулезно изучить и оценить, но первым делом его требуется признать. Приматы разительно отличаются от других животных, а человеческие существа разительно отличаются от других приматов» [390] .

«Бытующее ныне убеждение, что все ментальные процессы бессознательны, так явно противоречит опыту, что его можно рассматривать просто как симптом метафизических миазмов, вызванных чрезмерным влиянием со стороны научного материализма» [391] .

2) Материализм приводит к серьезным нестыковкам в мышлении. Превосходный пример материалистских нестыковок приводят Эделмен и Тонони в «Вселенной сознания». Объясняя, почему они отказываются принимать во внимание нематериалистский подход к сознанию, авторы пишут:

В чем бы ни заключалась уникальность человеческого мозга, нет необходимости обращаться к духовным силам, чтобы объяснить его функции. Достаточно дарвиновских принципов изменчивости в популяциях и естественного отбора, а элементы, привнесенные спиритуализмом, не требуются для того, чтобы мы продолжали обладать сознанием. Иметь человеческий разум и мозг означает являться результатом эволюционного процесса. Появляющиеся антропологические свидетельства эволюционного происхождения сознания у человека служат дальнейшим подтверждением идеи, что теория Дарвина – самая значительная в идеологическом отношении из всех великих научных теорий [392] .

Рассмотрим утверждения этого примечательнейшего абзаца по порядку:

1. Утверждение, согласно которому «дарвиновские законы» решат проблему, – не что иное как символ веры, в данном случае веры, противоречащей историческому опыту.

2. Эделмен и Тонони не говорят, что они подразумевают под «спиритуализмом», а этот термин нейробиологи не из числа материалистов редко используют в контексте своей работы, если используют вообще. Таким образом, они удобно открещиваются от возражений против строгой нематериалистской гипотезы.

3. Тот факт, что «иметь человеческий разум и мозг означает являться результатом эволюционного процесса», ничего не говорит нам. Вопрос не в том, происходила ли эволюция, а в том, что движет ею, и в том, что именно она произвела на настоящий момент.

4. И наконец, утверждение о теории Дарвина как самой значительной в идеологическом отношении из всех великих научных теорий, никак не соотносится с целями дискуссии. Теория Дарвина не предсказывает появления сознания и не описывает его.

3) Материализм приводит к появлению гипотез, которые невозможно подвергнуть проверке. В книге «Виток креативности: как мозг создает разум» Эрик Харт указывает на одно из многочисленных затруднений, лишающих материалиста надежду на точное определение состояний мозга:

Нам хотелось бы знать, какие примерно из 100 миллиардов нейронов активны, а какие нет в каждую миллисекунду (время, требующееся для срабатывания нейрона). Если принять активность за «1», а неактивность за «0», каждую миллисекунду понадобится цепочка из 100 миллиардов нулей и единиц, или 100 триллионов каждую секунду. Для того чтобы непрерывно вести отчет об истинном состоянии нейронов, мне понадобилось бы каждую секунду выдавать что-то вроде 100 миллионов книг, содержащих миллион символов каждая. Этот невероятный отчет пришлось бы сравнивать с моими ментальными состояниями в процессе их возникновения [394] .

Уже плохо, а дальше будет только хуже. Как признает сам Харт, у разума и мозга каждого человека свой жизненный путь, при прохождении по которому они меняются, поэтому информация, полученная для его мозга, неприменима ни к какому другому – и даже к его собственному мозгу спустя некоторое время! Возможно, читатель вспомнит, что этот вопрос поднимался в главе 4, и продолжает вставать, поскольку он настолько противоречит надеждам материалистов, что зачастую замалчивается в публичных дискуссиях. В итоге, к примеру, мнение Шанже о полной идентичности состояний разума и состояний мозга не поддается проверке и не имеет прогностической силы.

4) Обещающий материализм приводит к продвижению неосуществимых проектов в неопределенном будущем, чтобы избежать решения насущных проблем. Сражаясь с проблемой квалиа, Эделмен и Тонони утверждают, что когда-нибудь мы будем создавать «артефакты сознания»:

Хотя до наступления дня, когда у нас появится возможность создавать такие артефакты сознания, еще далеко, нам может потребоваться создавать их – то есть пользоваться синтетическими средствами – до того, как мы получим полное представление о самих процессах мышления. Но как бы далека ни была от нас дата их появления, такие артефакты будут созданы [395] .

Однако авторы признают, что «даже тогда мы не будем непосредственно знать реальный опыт ощущений индивида, создавшего артефакты; квалиа, с которыми сталкивается каждый из нас, как артефакты, так и личности, сохраняются в нашем собственном воплощении, нашем фенотипе» – а это равносильно признанию, что артефакты вряд ли окажут значительную помощь в понимании квалиа.

5) Материализм, воспринимаемый всерьез, подрывает нашу способность в конце концов понять человеческий разум и человеческий мозг. Стивен Пинкер, к примеру, размышляет: «Наш мозг создавался в расчете на пригодность, а не на истину. Иногда истина приспосабливается, в других случаях – нет». Откуда же тогда таким ученым и философам, как Пинкер, Крик и Деннет, известно, что их идеи ускользнули от эволюционной потребности, следовательно, имеют независимую ценность, а идеи их противников-нематериалистов – нет? Оба набора идей можно обнаружить в человеческой популяции, вдобавок идеи нематериалистов значительно преобладают. Голословного утверждения, что материализм опирается на факты, недостаточно. В основе идей нематериалистов тоже лежат факты. Но материалистские учения подрывают нашу веру в способность оценивать эти факты, поэтому материалистам бесполезно утверждать, что их свидетельства лучше, чем у нематериалистов.

6) Материализм отстает от современной физики. Классическая физика рассматривает вселенную как независимые сгустки материи, взаимодействующие согласно неким механизмам. Причина, по которой сознание представляет проблему для материалистской нейробиологии, состоит в том, что у нее как будто бы нет механизма. Современная квантовая физика считает вселенную суперпозицией состояний. Эти состояния не существуют обособленно друг от друга, поэтому их взаимодействие не управляется тем или иным механизмом. Как пишет Б. Алан Уоллес,

с приобретением представлений о субъективном и объективном, ментальных и физических явлениях как относительных, а не самостоятельных, причинная взаимосвязь между разумом и материей представляет не больше затруднений, чем взаимосвязи среди ментальных или среди физических явлений. Однако представления об овеществленном причинном механизме уже бесполезны в любой из этих сфер [398] .

В результате, как отмечает он, «потребность в механистическом объяснении причинно-следственной связи давно отпала в разных областях физики, в том числе электромагнетизме и квантовой механике».

Конфликт между материалистской биологией и современной физикой становится все более очевидным. Как указывал Гарольд Дж. Моровиц, в последнее время биологи двигались в направлении бескомпромиссного материализма, характеризовавшего физику XIX века, в то время как физики под давлением фактов были вынуждены отступить от строго механистических моделей вселенной к представлениям, согласно которым разум играет неотъемлемую роль во всех физических событиях. Моровиц отмечает: «Это все равно, как если бы две дисциплины передвигались в экспрессах в прямо противоположные стороны и не замечали, что творится вокруг». Отсюда следует вопрос: если физике не удается поддержать биологию, которой из дисциплин следует пересмотреть свои позиции – физике или биологии? И в практическом отношении: стоит ли нам ожидать значительного прогресса в нейробиологии с учетом ее задач, если мы до сих пор не подвергли пересмотру материализм, которым десятилетиями характеризовались наши гипотезы?

Для нематериалистского подхода к нейробиологии существует прочная теоретическая основа, и, что, вероятно, гораздо актуальнее для многих читателей, существуют также ценные практические приложения. Мы обратимся к ним в главе 6.