I

Next night, at the three palm-trees

[164]

– Авигея, Авигея, ну расскажи, расскажи нам, пожалуйста, сказку!.. – кричали ребятишки; кожа у одних была как черное дерево, у других как слоновая кость, а у иных – цвета меди или самшита; они посасывали длинные стебли сахарного тростника, резвясь на зернистом песке у ног молодой негритянки, простодушно прекрасной, одетой в грубую холстину. Авигея, – это имя дал ей господин ее, пуританин, – сидя на земле у дверей богатого дома, держала вцепившегося ей в пальчик белого ару и поглаживала его; то она напевала ему вот эту креольскую песенку Французских Антильских островов, смысла которой она, безусловно, не понимала:

то, невозмутимая, грустно склонив голову на плечо, она, казалось, была погружена в рисовавшиеся ей картины будущего счастья, в мечты, которым любят предаваться все молодые женщины.

– Авигея, так расскажи нам сказку, – не отставала детвора, – мы будем умными, мы не станем больше обижать маленького Джона Блэкхита.

Девушка очнулась от сладостных мечтаний.

– Чего вы от меня хотите, детки?

– Сказку, Авигея!

– Сказку? Не знаю я никаких сказок, милые мои.

– Да, да, да, сказку про пикарунов, что тебя увозили, помнишь?… И еще про оби…

Тогда Авигея, продолжая водить пальцами по перьям своего ары, заговорила нараспев, и вся детвора уставилась на нее черными глазищами, раскрыв свои большие рты с рядами ослепительно белых зубов.

– В те времена шла война, и пикаруны из Испанского Сан-Доминго часто ночами совершали набеги на остров; они похищали мирно спавших в своих хижинах негров, чтобы продавать их на рынках своей страны. На этот раз, как ни зорко следили все шестнадцать сторожевых судов, они проскользнули в бухту и отважились подойти к самым подступам Сент-Энн. Пробравшись сюда, все до единого вооруженные до зубов, крадучись, проникли эти злодеи на плантации; они уже перетащили добрую сотню негров к себе в шлюпки, и вот они добрались до хижины, где спала Авигея, ваша нянюшка, которая вас любит, когда вы паиньки; несколько страшных мужчин, похожих на чудовищ, ворвались ко мне в темноте, схватили меня прямо со сна, связали мне руки и поволокли к берегу.

Заметьте себе хорошенько, миленькие мои, что эти злые люди были белые, только хоть и белые, да говорили они совсем не так, как здешние белые, и слова-то у них все такие были, как вот собаки лают, на конце непременно либо «о», либо «а».

Уже шлюпки, нагруженные бедными неграми, которые плакали и кричали, хоть у них были кляпы во рту, уплывали в открытое море, а сама я была в лодке с последними пикарунами. Едва только лодка снялась с якоря и отошла немного от берега, как вдруг мы услышали шум падающего в воду тела и тут же увидели негра, он быстро плыл к нам.

– Que viva?… – закричали пикаруны, что, конечно, на их тарабарском языке означает «берегись».

Негр стремительно проплыл под водой; когда он приблизился к лодке и ухватился рукой за борт, один из этих злодеев занес топор, чтобы ударить его, как вдруг, высунувшись из моря и всей своей тяжестью тряхнув лодку, он толкнул ее так, что она перевернулась и накрыла собою всех, кто в ней находился.

Я вскоре всплыла на поверхность и вдруг почувствовала, что меня хватают поперек туловища. Вынесенная на сушу тем высоким негром, который опрокинул лодку, я лежала там, простертая, едва дыша, а юный незнакомец в это время вытирал мне лицо и мокрые волосы.

– Вы спасли меня! Я вам обязана жизнью! – прошептала я.

– Мало кто мне ею обязан, – возразил он глухо.

– Позвольте же мне поцеловать ваши руки, скажите по крайней мере, как вас зовут, чтобы я благословила ваше имя.

– Мое имя… вы содрогнетесь!..

Вдруг он вскочил: послышалась пальба из мушкетов, приближавшиеся шаги и крики. То были соседние колонисты и местные жители, разбуженные шумом, поднятым пикарунами, и криками находившихся в лодках негров: они хоть и поздно, но прибежали на помощь.

– Прощай, прощай, – прошептал совсем тихо незнакомец, сдавив мне пальцы так, что они хрустнули в его грубой руке, – прощай!..

– Так как же ваше имя, как вас зовут, ради бога! Я – Авигея, дочь Джона Фокса!

– А я – для людей я хуже какого-нибудь сервала, за которым охотятся; я – Three fingered Jack из Ливана.

– Three fingered Jack, обимен?

– Да, обимен!

У меня вырвался крик ужаса; спаситель мой исчез в темноте, а я осталась совсем растерянная, точно с солнца свалилась. Тотчас на берег подоспели все колонисты; на причале не оказалось ни единой лодки, чтобы преследовать разбойников в море. Разъяренные, они дали по ним несколько залпов, однако не настигли их. Пикаруны издали их дразнили и распевали свои дикие песни, которые заглушались стонами сбившихся в кучу несчастных негров.

Детвора глядела на рассказчицу своими черными глазищами, открыв рты с рядами ослепительно белых зубов; в это время из-за хижины вышел метис и, проходя мимо, шепнул:

– Авигея, сегодня ночью у источника, где три пальмы.

 

II

Voices in the desert

[170]

Была глубокая ночь, все погрузилось в дремотное забытье, воздух, небо и земля – все притихло, и только там и сям в горах слышно было звучное пение птиц, поющих лишь тогда, когда умолкает все земное и внемлет им только небо. Да еще у источника под тремя пальмами мужской голос шептал:

– Авигея, подожди минутку. Любовь! Любовь!.. Все это хорошо, но я честолюбив. Видишь ли, я позвал тебя сегодня ночью, чтобы на время проститься с тобой и рассказать тебе, что я задумал. Да, я честолюбив, и под моей легкомысленной наружностью прячется сердце, снедаемое жаждой славы. В жилах моих течет кровь, которая меня принижает, и мыслящее чело мое и мощные чресла склоняются под бичом глупых и жестокосердных существ с белой кожей, для которых наслаждение видеть, как я обливаюсь потом, и радость насмехаться над моими хриплыми стонами, исторгнутыми изнеможением. Довольно я страдал! Эта подлая жизнь убивает меня, мне нужна другая! Раб хочет подняться и разбить оковы. Видишь ли, я горд, я честолюбив, что-то толкает меня, простого раба, добиваться власти; ребенком еще я мечтал быть царем, мечтал о золотых одеждах, о длинной сабле, коне…

Бедный Куошер! Мечта твоя несет тебе горе!

И вдруг такой случай, такое стечение обстоятельств – я могу разбогатеть, возвеличиться, могу купаться в золоте! Те, кто сегодня отталкивают меня, будут протягивать мне руку, и придет мой черед плюнуть им в лицо!

– О, мой Куошер, останемся лучше бедными, богатство делает людей злыми.

– За голову обимена, Трехпалого Джека, назначена награда, огромная награда!.. И она достанется мне!..

– Ты с ума сошел, Куошер! Тебе сражаться с Трехпалым Джеком, с оби, да ты с ума сошел!..

– Я знаю, что Джек и его оби сильны, но и Куошер тоже не трус. К тому же разве я не решил умереть, не жить совсем или жить свободным!

– Нет, нет, Куошер, прошу тебя, береги свою жизнь; если ты меня любишь, останемся бедными, одни только бедные счастливы, они счастливее своих господ; будем довольны тем, что нам послала судьба!..

– А зачем нам оставаться бедными?

– Ах. зачем, зачем! Ты сам отлично понимаешь, Куошер!

– Чего тебе бояться, Авигея? Я выкуплю тебя, выкуплюсь сам, мы будем свободны; у нас будет своя хижина, у нас будут рабы, мы сможем целыми днями любить друг друга, быть с тобой вдвоем, всегда и всюду, где нам захочется, понимаешь?… Мы будем свободны!..

– Мой Куошер, ты честолюбив, ты сам говорил, ты только что этим хвалился; стоит тебе разбогатеть, и ты отпихнешь от себя бедную негритянку, которая так тебя любит, тебе захочется взять в жены европейку, я чувствую, что теряю тебя.

– Выслушай, Авигея: женщина, которая способна расслабить сильного мужчину, – низкая женщина! Уж не думаешь ли ты, что твои чары достаточно могущественны, чтобы меня к себе приковать? Уж не думаешь ли ты склонить меня слезами? Нет! Твои поцелуи не помогут. Я так хочу. Коушер сказал: «Хочу!». Верь ему, он отдал тебе свою любовь, остался тебе верен. Клянусь богом и словом его, Куошер твой навеки. Не будь подозрительной и ревнивой, он придет и сложит золото к твоим ногам… Плачь, плачь, но не надейся расслабить меня. Прощай!..

 

III

Hatsarmaveth, abraham, westmacot

[171]

Оставшись одна, Авигея быстро поднялась, движимая жестокой ревностью; у нее было такое чувство, что она теряет своего любовника. Она боялась, и уж конечно не без основания, ибо знала его бешеное честолюбие и смелость, знала, что он либо погибнет в этой схватке, либо, выйдя из нее победителем и получив огромную награду, даст волю своим необузданным страстям, своей безумной гордости, и что, возомнив о себе сверх меры и разбогатев, он отвернется, когда она его позовет, что он вытолкнет ее за порог своего нового дома, ее – бедную черную рабыню с добрым сердцем, которой он предпочтет надменных белых красавиц, готовых продавать свои холодные сердца, свои низкие и подлые души любому юноше, на чье добро они зарятся как скорпионы на свою добычу. Боялась она еще и другого: чтобы, набравшись благоразумия, он не поторопился выбрать себе в жены богатую девушку, дабы прибавить к своему состоянию какое-нибудь большое наследство, большое приданое. Бедняжка понимала, что он неминуемо ее покинет, и эта мучительная мысль ее удручала.

Вместо того чтобы вернуться дорогой, которая вела к хижине, словно приняв какое-то внезапное решение, она углубилась в саванну и все шла и шла, направляясь в горы, прячась при приближении островитян, в особенности же избегая встреч с беглыми неграми и с кудхос. Трудный путь через горы, трясины, овраги, через лесную дремучую чащу вконец изнурил ее. Израненные ходьбою ноги отказывались идти. Всю ее пищу составляли плоды растущих по горам деревьев акажу, а пила она воду потоков, в которых и омывала свои красивые ноги, распухшие от ходьбы по раскаленной земле.

На третий день, в часы, что сочинители фортепьянных романсов торжественно именуют сумерками, а госпожа де Севинье попросту зовет «порой меж волком и собакой», в часы, когда природа мрачнеет и укрывается от глаз, словно знатная красавица, опускающая вуаль и становящаяся загадкой для жадных взглядов, в часы, когда меркнут краски, а контуры становятся отчетливее, как причудливые тени на лазоревом штофе обоев, Авигея брела по крутой каменистой тропе, окаймленной, впрочем, даже скорее заросшей лиственницами, опустив голову, как те бедные путники, что к наступлению темноты добираются до предместья и потухшими глазами как утешенья ищут успокоительную вывеску «Постоялый двор». Пот струился с ее лица; она тяжело дышала и, натыкаясь ногой на булыжник, тихо стонала. Тропинка круто поднималась на вершину скалы и огибала ее. Будь путница не так утомлена и не так погружена в свои мысли, она заметила бы на этой вершине неподвижно распластавшуюся темную фигуру, похожую на сломанную мачту затонувшего корабля, а еще больше – на друидический пельван армориканских дюн старой Галлии. Авигея была уже в каких-нибудь трехстах шагах от таинственного существа, когда внезапно все озарилось яркой вспышкой света, за которой последовал выстрел, – раскаты его еще долго отдавались в долинах; в отчаянии она вскрикнула и ничком упала наземь. Тотчас же с быстротою гончей, кидающейся на подстрелянную охотником дичь, черный призрак сбежал вниз по тропинке, устремился прямо к Авигее; при виде ее он в замешательстве отступил, обронив лишь одно слово: «Женщина!». Бия себя в грудь, став на колени, он приподнял ее и уложил на траву. Призраком этим был высоченный негр; в руках он держал длинный карабин, какие бывают у бедуинов, на поясе у него висела большая сабля и охотничий нож.

– Что с вами, женщина, вы ранены? – повторял он, пытаясь смягчить свой грубый голос.

Но Авигея онемела от боли: пуля вошла в голень. Негр приподнял ей юбку и, прильнув губами к ране, стал отсасывать бившую ключом кровь. Какой-нибудь путешественник, если бы ему привелось стать очевидцем этого странного зрелища, без сомнения, подумал бы, что это вампир насыщается женской кровью. Затем он полил водки из своей фляги на листья, приложил эту примочку на рану, а остатками жидкости потер ей виски. Вскоре Авигея открыла глаза и стала осматриваться.

– Не бойтесь, женщина, около вас друг.

– Но это вы меня подстрелили, – ответила она, приподнимаясь и прислоняясь к дереву.

– Не гневайтесь, женщина! У Джека столько врагов, что ему не следует никого подпускать близко к своему убежищу. Я не разглядел, было темно, мне показалось, что я стреляю в мужчину. Простите меня, я ненавижу мужчин, потому что они трусливы и свирепы, и чем свирепей, тем трусливей. Утешьтесь, рана не опасна.

– Вас зовут Трехпалый Джек?… О! Слава богу! Наконец-то я вас нашла, ведь я вас искала.

– А зачем?

– Я Авигея, вы такую не припомните?

– Нет.

– Вы позабыли женщину, что вы спасли два года назад от пикарунов, они увозили ее с собой?

– Так это вы!

– Джек, за вашу голову назначена награда.

– Я это знаю.

– Я вам обязана жизнью, и если я пришла сюда, в эти горы, чтобы вас найти, то для того, чтобы уплатить свой долг. Будьте осторожны, Куошер придет на днях выследить вас и убить, он хочет получить награду.

– Убить меня… – равнодушно повторил Джек.

– Смотрите, не попадайтесь ему, но и не убивайте его, прошу вас!

– Благодарю тебя, женщина, забудь то зло, которое я нечаянно тебе причинил.

– Мне ли еще прощать? Разве я вам не обязана жизнью? Вы только распорядились своей собственностью.

– Чего ты теперь хочешь, женщина? Что мне с тобой делать? Хочешь, отдохни у меня в убежище?

– Вот уже три дня, как я ушла из дома моего господина, он, должно быть, очень беспокоится; если бы не рана…

– О, если дело только за этим, – подхватил Джек, – на вот, возьми себе это на память обо мне и всегда носи на себе, и у тебя будет сила.

Это был заговорный мешочек оби. Осторожно приподняв Авигею, негр взвалил ее на свои крепкие плечи, спустился по тропе и исчез в ветвях акажу.

День начинал брезжить, а между тем все в окрестностях Сент-Энн было объято сном, когда перед жилищем появился Трехпалый Джек с Авигеею на плечах. Он нес ее с такой же легкостью, как девушка несет к источнику кувшин. Приблизившись к хижине, он опустил ее у входа.

– Прощай, Авигея!

– Прощайте, Джек, поберегитесь!

Обимен с силой толкнул дверь ножом и убежал с быстротой оленя.

Хацармавеф Авраам Уэстмэкот вышел не один; наткнувшись на распростертую негритянку, которая была вся в крови, он вскрикнул от ужаса.

– Успокойтесь, не надо пугаться, господин, это ваша служанка Авигея!

– Авигея!

– Да!.. Беглые негры сначала ранили меня и утащили в горы, а потом подбросили к вашей двери.

 

IV

Tiresome chapter

[175]

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, коль скоро я уже заговорил об оби, обименах и заговорных мешочках оби, не мешает растолковать вам, европейцам, что же такое оби.

Что касается людей ученых, полагающих, что они все это знают, или тех, кто прочел то, что об этом говорится у доктора Мозли, им просто-напросто следует пропустить эту педантическую и по-академически скучную главу.

Доктор Мозли, которому я обязан этой ямайской историей, самым серьезным образом утверждал в своем «Treatise of Sugar», что оби, да еще плутовство или игра – единственные обнаруженные им примеры, в которых у уроженцев африканской земли могла проявиться способность комбинировать.

Ах, доктор Мозли, вы не любили негров! Бедняга! Пописывая на Ямайке о сахарном тростнике, он даже и не подозревал, что у него будут последователи, что в 1832 году вдруг заговорят и о нем, и о его «Treatise of Sugar», и о его рассказе о Джеке. О неисповедимая цепная связь событий! Нужно же было, чтобы родился альпийский горец, чтобы он спустился с гор и, пытаясь применить свои силы среди жителей долины, начал листать английскую книжонку!

Вообще говоря, слово оби обозначает колдовство и самого колдуна, однако в английских колониях колдуна называют словом обимен. Я ограничусь лишь одной из этимологии, точнее теорий, выясняющих происхождение и значение этого слова, вывезенного из Африки неграми в Новый свет, вот она: nobi по-арабски означает «пророк», и, несомненно, существует большая близость между этими двумя словами; отбросьте опускаемую в единственном числе начальную назализованную согласную, как это делают арабы, чтобы передать множественное число, и вы получите сходное слово; я не выдаю это за бесспорную истину, однако, откинув ложную скромность, я и впрямь почитаю себя весьма приемлемым этимологом. После того как я проделал немало палеографических и палеологических изысканий и, между прочим, еще в невинном шестнадцатилетнем возрасте написал большущий in folio, посвященный вопросу о происхождении имен собственных и географических названий, достойный бенедиктинцев ордена Святого Мавра, – небольшой артезианский кладезь премудрости и эрудиции, мне следовало поработать еще каких-нибудь пятнадцать лет, чтобы завершить его, а в качестве издателя иметь в виду королевскую типографию, которая вообще ничего не печатает, – но тут я забросил сей труд ради произведений куда более удобоваримых и более гармонирующих с нашей лощеной эпохой, нежели изучение Паскье, Фоше, Менажа и П. Бореля 13 и т. п., и т. п.

В общем-то я искренне убежден, что эта этимология не хуже многих других, в том числе даже тех, что создал сам г-н Аруэ Вольтер, утверждающий, что слово «бульвар» (boulevard) происходит от игры в шары (boules) и от того, что он зелен (vert). Смотри его «Философский словарь» под философским словом «Бульвар».

Наука оби весьма обширна, куда обширнее, нежели фармакология и фармакохимия, и, если бы пришлось сдавать экзамен на звание оби, не один из наших блистательных фармакологов оскандалился бы и был бы выпихнут вон; из действительно достойных этого звания я могу упомянуть лишь господина Ру с его парагвайским снадобьем, магистра Герена с его микстурой да еще фармацевта Лабаррака с его хлором; все трое собаку съели в науке оби, и тем не менее завистливые невежды рады были бы, если бы их с камнем на шее сбросили в закись водорода – иначе говоря в Сену.

Чтобы сделать оби, талисман, назначением которого является заколдовать наш бедный мир или наслать на него наваждение изнурительными недугами, сплином, – берется могильная земля, волосы, зубы акулы и каких-то зверей, кровь, перья, яичная скорлупа, восковые куклы, птичьи сердца, чудодейственные корни, травы и шипы, неизвестные европейцам, но которые еще древние употребляли для тех же целей. Взятые в определенных соотношениях, ингредиенты эти прокаливаются или закапываются очень глубоко в землю, подвешиваются к дымовой трубе или подсовываются под порог у двери того, кого следует подвергнуть действию чар; все это сопровождается заговорами и заклинаниями, произносимыми в полночь в соответствии с фазами и положением луны.

Негр, предполагающий, что его околдовали с помощью такого талисмана, обращается к обимену или колдунье, подобно тому как больной, заболевший по вине врача, обращается к аптекарю.

В Вест-Индии были введены иезуитские законы, каравшие смертной казнью тех, кто занимается колдовством с помощью общ меры эти ни к чему не привели. Глупые законодатели! Не вашим кровавым законам, пущенным в ход в вашей Вест-Индии, уничтожить последствия идей, берущих начало в центральной Африке, куда вы едете набирать рабов!

Наш старый знакомый, доктор Мозли, все в том же «Трактате о сахаре», «Treatise of Sugar», говорит, что он видел оби знаменитого негра, вора, как он называет Трехпалого Джека, грозу Ямайки 1780–1781 годов, который беглые негры, убившие Джека, ему потом принесли. Талисман этот состоял из обломка козьего рога, наполненного смесью могильного праха, крови черного кота и человечьего жира. Все это было растерто в виде теста; только в результате внимательного и длительного анализа он смог установить состав. В колдовском мешочке оказались также: сушеная жаба, кошачья лапа, тоже черная, свиной хвост и связка пергамента из козьей кожи, на котором кровью были начертаны какие-то буквы.

Эти вещи да еще затупившаяся сабля и два ружья, какие были у Робинзона Крузо, составляли весь его оби. С помощью этого оби да еще своей отваги, как истый хайлендер, он спускался в низину, совершая набеги и грабежи, чтобы обеспечить себя необходимым для жизни. Ловкость, с какой он прятался в непроходимых зарослях, делавших убежище его неприступным, наводила ужас на жителей и в течение двух лет бросала вызов гражданским и военным властям соседних провинций.

У него никогда не было ни сообщников, ни сотоварищей; в лесах вокруг горы Ливан, на которой он укрывался, жило только несколько беглых негров; после того как он пометил им лбы своим оби, они уже не могли его предать. Он никому не доверялся, презирая всякую помощь; он воровал один, один вел свои сражения, всегда убивал тех, кто его преследовал, и он был единственным человеком, поднимавшимся выше горы Спартак.

Колдовские чары сделали его грозой негров, да и немало белых были убеждены, что он обладает сверхъестественной силой. В жарких краях женщины выходят замуж совсем молодыми, и часто разница в летах жены и мужа бывает весьма велика. Джек слыл виновником раздоров и неладов; ибо в то время, как, впрочем, и всегда, как и в наши дни, было много несчастных браков, супружеских измен и уже не знаю чего еще.

Дайте собаке скверную кличку и тогда остается только ее повесить – гласит английская поговорка: give a dog an ill name and hang him. Наветы, наветы и еще новые наветы оплетали жестокого колдуна, и почти все неудачные браки приписывались порче, напущенной Трехпалым Джеком в день свадьбы.

Видит бог, бедному Джеку и своих грехов хватало, нечего было взваливать на него чужие!

Он скорее решился бы устроить Медеин котел для жителей целого острова, заявляет тот же доктор Мозли все в том же своем «Трактате о сахаре», «Treatise of Sugar», нежели смутить счастье хотя бы одной-единственной женщины.

Сознаюсь чистосердечно, я не очень-то понимаю, что такое Медеин котел; будучи полнейшим ослом в мифологии и пуританином, я никогда даже ногой и то не касался словаря язычника Шомпре. Как бы там ни было, случай-то ему уж, конечно, бы представился, и, однако, несмотря на всю ненависть Джека к белым, никто никогда не слыхивал, чтобы он причинил малейшее зло ребенку или насилие женщине.

 

V

Hound’s fee

[188]

Но Джек был обречен на смерть. Привлеченные вознаграждением, обещанным губернатором Даллингом в воззвании от 12 октября 1780 года и в постановлении, принятом затем колониальной ассамблеей, house of assembly, двое цветных – знакомый вам уже Куошер и Сэм, сын капитана Денви, который убил мастера Томасона, штурмана лондонского судна, на рейде Олд-Харбор, оба из Скотшалла, городишка беглых негров, maroon town, – с отрядом своих сограждан пустились на его поиски.

Прежде чем отправиться в эту экспедицию, Куошер крестился и переменил свое имя на Джеймса Ридера.

Начался поход, и вся партия прочесывала лес в течение трех недель, окружив, впрочем безрезультатно, самые глухие уголки наименее доступной части острова, где Джек укрывался вдали от всякого человеческого жилья.

Джек был из тех сильных натур, рожденных чтобы властвовать, которым не хватает воздуха в тесной клетке, куда их забросила судьба, в обществе, которое хочет все принизить, всех заставить жить мелкими интересами. Такие натуры всегда порывают с людьми, которых они гнушаются, если не порывают с самой жизнью Трехпалый Джек был ликантропом!

Ридер и Сэм, изнуренные бесплодной охотой, решили пробраться в убежище Джека, взять его там силой или погибнуть.

Они прихватили с собой одного смелого юнца, хорошего и меткого стрелка, и отделились с ним от отряда. Едва лишь трое смельчаков, знакомством с которыми гордится наш доктор Мозли, пустились в путь, как тотчас их опытный глаз различил по примятой траве и зарослям кустарника, что недавно здесь кто-то прошел Они тихонько пошли по следу, стараясь ничем не выдать себя, и вскоре приметили дымок.

Они приготовились к борьбе и кинулись на Джека прежде, нежели он мог их увидеть Он жарил на маленьком огне бананы-пизанги прямо на земле у входа в пещеру.

Здесь-то и произошло действо, в котором необычные актеры сыграли необычные роли.

Джек бросал на них свирепые, страшные взгляды, он сказал, что убьет их. Вместо того чтобы стрелять в него, Ридер сказал, что оби Джека теперь уже никак не может ему повредить, ибо он крещеный и зовут его уже не Куошер. Джек знал Ридера, и от этих слов точно окаменел; он оставил свои два ружья на земле и захватил только нож.

Много лет назад им уже случалось отчаянно драться друг с другом, в схватке этой Джек лишился двух пальцев, отсюда и произошло прозвище Three fingered – Трехпалый. В тот раз он поборол Ридера и убил бы его и тех, кто ему помогал, если бы они не успели спастись бегством.

Правду говоря, Трехпалый Джек, если бы захотел, без труда мог убить Ридера и Сэма, ибо сначала они действительно испугались его вида и грозного голоса.

Да, он запросто мог это сделать, тем более что у тех не было иного выхода, и им непременно пришлось бы схватиться врукопашную с сильнейшим и свирепейшим из людей. Но Джек растерялся, ибо он самому себе предрек, что белый оби возобладает над ним, а по собственному опыту знал, что чары не потеряют в руках Ридера своей силы.

Не говоря ни слова, Джек с ножом в руке бросился в пропасть позади пещеры. Стреляли и Сэм и Ридер; пуля Сэма попала ему в плечо. Ридер, зажав в кулаке нож, не глядя, точно бульдог, кинулся за Джеком; почти отвесный обрыв был около тридцати метров глубиной; ни тот, ни другой, падая, не выпустили из рук ножа.

Место это и стало ареной, на которой начался кровавый поединок двух самых мужественных сердец, какие когда-либо бились в груди человека.

Молодой парень, которому велели держаться позади и не мешать их единоборству, появился над краем пропасти и во время схватки пустил Джеку пулю в живот.

Сэм был хитер, он хладнокровно пошел в обход, чтобы спуститься к самому полю боя; когда он подоспел, Джек и Ридер, вцепившись друг в друга, скатились вместе на дно другой пропасти у края горы; на этот раз при падении оба выронили свои ножи. Сэм, соскользнув туда за ними следом, также потерял тесак среди деревьев и кустарников. Когда он добрался до них, хотя и безоружный, он не остался в стороне; Ридеру повезло; рана Джека была глубокой и серьезной, начиналась жестокая агония.

Сэм явился как раз вовремя, чтобы спасти Ридера: Джек сдавил ему горло своей могучей хваткой; у Ридера была почти отсечена рука, а у Джека кровь хлестала из плеча и из живота; оба были покрыты запекшейся кровью, все в ссадинах и порезах. В таком положении Сэм стал судьей боя и решил исход дела. Он добил Джека обломком скалы. Когда лев был повержен, два тигра размозжили ему голову камнем.

Вскоре после этого и молодой парень отыскал тропку и спустился к ним; у него был тесак, которым они отсекли Джеку голову и руку с тремя пальцами и снесли их в Морантбей; там они сложили свои трофеи в кадку с сахарной водкой и, окруженные огромной толпой негров, которые теперь уже не боялись оби Джека, отнесли их в Снаниш-Таун-Сантьяго де ла Вега, в Кингстаун, чтобы истребовать вознаграждение, обещанное в королевском воззвании колониальной ассамблеей.

 

VI

Blood's reward

[191]

Когда Ридер и Сэм проходили мимо, мне как раз случилось гостить в Спаниш-Тауне у двух очень стареньких старушек испанок, почти столетних сестер, родившихся в семье колонистов много лет спустя после 1655 года, когда адмирал Пени с помощью большого числа английских и французских флибустьеров отвоевал остров у испанцев. Это был единственный и сохранившийся в двух ипостасях памятник испанскому владычеству на этих землях; надгробья, принявшие человеческий образ, чтобы напомнить об иберийском прошлом, так же как друидические дольмены, стоят еще и сейчас, чтобы напоминать нам о наших предках-галлах, ныне превратившихся в особый растительный пласт, покрывающий, точно некое удобрение, почву всей Франции. Эти вдовствующие праведницы, несмотря на то что правительство выплачивало им пенсию, ненавидели его черной ненавистью; пройдя нетронутыми сквозь несколько поколений, старушки эти не пожелали усвоить язык победителей и по-прежнему говорили на своем дивном кастильском наречии.

Умиленный поклонник всяческих развалин, я приехал их повидать. Мое посещение наполнило их радостью, омолодило чуть ли не на целый век, разбудило в их душе тысячу нежных и скорбных воспоминаний: они уговорили меня пожить у них несколько дней. Приняв меня как родного, они рассказывали мне о старине, которой, кроме них, никто уже не помнил, извлекая на свет божий, и, разумеется, уже в последний раз, уцелевшие сокровища своей памяти, перелистывая запыленные страницы книги великой радости, которую время тупо гложет как крыса и которой вскоре суждено навсегда закрыться и кануть вместе с ними самими в могилу.

Мы сидели у окна и мирно беседовали, когда вдруг послышался какой-то отдаленный гул и выстрелы из мушкетов. Мы поднялись и, высунувшись из окна, увидали наших героев, Ридера и Сэма, торжественно шествовавших, неся на острие пики голову и руку несчастного Джека. За ними следовала целая толпа; в большинстве своем это были кудхосы, из maroon towna, разбойничьего городишка, одетые в грубые холщовые штаны и куртки, которые государство им выдавало раз в год, а раз в пять лет – ружья в уплату за услуги, оказанные колонии. Эти молодчики были на острове чем-то вроде полиции или конной стражи; они задерживали и водворяли назад беглых негров, бродяг, прятавшихся в горах, и военнопленных, бежавших из Пор-Рояля. Это было пестрое сборище людей всякого рода, сущие клефты, с которыми англичанам приходилось считаться и выполнять их требования, ибо приручить их они не смогли. Кличка кудхос произошла от имени одного из их отчаянных главарей. Лишившись возможности воевать, они стали дрессировать зверей, которых потом продавали на местном рынке. По большей части эти горцы отличались стройностью, высоким ростом, силой и ловкостью. Неподалеку от дома моих старушек молодая негритянка, раненная должно быть в ногу, сидела на камне, задумчиво опустив голову. Внезапно встрепенувшись от выстрелов, которыми туземцы обычно выражают свою радость, она обратила лицо в сторону, откуда был слышен шум, и осталась недвижимой, точно львица, почуявшая добычу. Когда Ридер проходил мимо, она несколько раз окликнула его:

– Куошер! Куошер!..

Но Ридер, заметивший ее еще издали, зазнавшись, отворотил голову.

– Куошер! Куошер! Ты уже забыл Авигею?…

Ридер ничего не ответил и, казалось, ускорил шаги.

Негритянка снова присела на камень, повернувшись спиной к дороге, и просидела так весь вечер. Выйдя перед сном подышать свежим воздухом и прогуливаясь вокруг дома при свете луны, я вдруг увидел, что кто-то лежит, растянувшись на земле, прислонившись головой к придорожному камню, я подошел поближе – женщина спала.

На заре следующего дня я был разбужен грохотом, подобным тому, что был накануне; из любопытства я вышел: это были те же Ридер и Сэм, которые, получив обещанную королевским воззванием и колониальной ассамблеей награду, снова проходили мимо со своими земляками.

Вся свора горланила «ура», ревела, как дикие звери, распевала хором песни, слова которых были мне незнакомы, плясала под звуки балафо и еще каких-то инструментов, названия которых я уже не припомню, довольно распространенных у негров, – это лошадиные челюсти, бренчащие, когда водят палочкой по зубам. Горцы эти все почти были пьяны и отвратительно неряшливы. Они, как видно, провели ночь в попойках и приволокли с собой из города несколько распутных женщин, соблазненных запахом денег.

Впереди четверо негров несли в корзинах, подвешенных на палку, плату за кровь, уже изрядно пощипанную ночным разгулом. Ридер шел впереди, мертвецки пьяный, под руку с такой же пьяной девкой.

Как только они дошли до нашего дома, молодая негритянка, лежавшая возле камня, завидев Ридера, внезапно вскочила, бросилась на него, как тигрица, и с криком: «Куошер, ты трус и предатель!» – вонзила ему нож в грудь.

На крик Ридера сбежались негры и окружили Авигею, но та размахивала над головой ножом, с которого капала кровь, и талисманом, тем самым оби, которым ее снабдил Джек, и нагнала на них страху, так что они пали перед ней ниц; пройдя по их телам, она убежала в горы.

Когда я говорил, что был в Спаниш-Тауне в то время, когда Сэм и Ридер проходили, я сказал неправду, я солгал, клянусь головой!..

Но пусть не винят меня в том, что я увлекся ужасами, это – сама правда! Беру в свидетели доктора Мозли и его «Treatise of Sugar». Это сама история! И я не посмел ее подчистить, как отец Жуванси подчищал классиков ad usum scholarum.

В то время как я писал это, 6 января 1832 года, черное население Ямайки, вообразив, что король подписал указ об освобождении рабов, взбунтовалось в приходах Сен-Джеймс и Трелоне; в первом селении было уничтожено пятнадцать дворов.

В Вестморленде, в Монтегю-Бэй сэром Уилобай-Котоном было объявлено военное положение.

Трех анабаптистских миссионеров заковали в кандалы как виновников и подстрекателей восстания.

В Монтегю-Бэй утвержден военный трибунал и назначены награды за поимку нескольких вожаков.

И сейчас вот, без сомнения, некоторым из этих африканских удальцов отсекли головы на плахе, и во имя христианского равенства английский топор вновь купается в крови рабов.