Додо

Я явилась к завтраку последней, но они ничего мне не сказали. Попробовали бы — мне и без того безумно трудно вставать в такую рань, с огромным удовольствием покемарила бы еще пару часиков. Башка раскалывается, дерьмово себя чувствую и наверняка выгляжу так же. Действительно, пора бросать курить, нужно больше спать, заниматься спортом и лучше питаться.

— Доброе утро, Додо! Как спала? — Это Нора, кто же еще. Сидит вся из себя свежая и красивая, поглядывает на сидящую напротив Клер и уплетает гигантскую порцию мюсли. С черносливом. Меня чуть не вырвало.

— Хорошо, но мало, — буркнула я, бросила ключ на стол и пошла за соком. Два стакана, больше мне пока ничего в себя не впихнуть. Надеюсь, они не начнут с ходу грузить меня болтовней, Клер неопасна, по утрам она тоже — вареная курица, но Нора — другое дело, она никого, кроме себя, не видит и не слышит, надо думать, уже вынашивает планы насчет какого-нибудь музея, — и ведь не слиняешь.

— Господи боже, — не сдержалась я, — долго еще ты будешь нас гонять?

— Почему я? — остолбенела она. — Я никуда вас не гоняла. Если вы против, только скажите…

Злоба растекалась по мне вместе с апельсиновым соком.

— Слушай, — сказала я, — до сих пор мы делали все, что ты хотела. Ты самостоятельно распланировала наше путешествие, а нам оставила только одно: кивать и произносить «да» и «аминь».

Она, конечно, уязвлена, это понятно. Но мне уже все равно. В поисках поддержки она обратила взгляд на Клер:

— Ты что, тоже так считаешь?

Клер быстро нащупала в пачке сигарету:

— По мне, так все нормально.

Вот змея. Опять я в дерьме.

Нора отложила приборы в сторону и аккуратно поднесла ко рту салфетку, как, наверное, Мамуля выучила. Я испортила ей аппетит. Но она не сдается:

— Давай все-таки уточним. Вчера мы потащились к этому китайцу только потому, что ты так захотела. Я уже не говорю про эту чертову дискотеку! Но я согласна, пусть и сегодня все будет по-твоему. Что ты предлагаешь?

Что я предлагаю? Обратно в постель, спать, а главное — подальше от нее. Но этого я, конечно, не скажу.

— Мне все равно, — пробормотала я и выудила сигарету из пачки Клер. Хотя точно знала, что от курения мне сейчас станет только хуже.

Нора сделала возмущенное лицо, став ужасно похожей на свою мать.

— Я тебя не понимаю, — сказала она. — Если тебе не нравится то, что предлагаю я, ты можешь не соглашаться. Но только объясни по возможности четко, чего ты сама хочешь.

Ни дать ни взять, заговорила старуха Тидьен. Тот же самоуверенный тон, способный довести меня до бешенства. С каким наслаждением я сейчас бросила бы ей правду в лицо, только чтобы увидеть, как с него сползет это выражение оскорбленной невинности. Да, получилась бы классная сцена! Возмездие за двадцать лет молчания, фейерверк, блистательный спектакль, мировая премьера! Но нет, Додо, держи язык за зубами, наслаждайся своим триумфом про себя, хватит с тебя и того, что ты знаешь — он твой.

— Может, нам просто пройтись? Хочешь? — Она — само понимание. — Или, может, тебе надо просто побыть одной? Я это пойму. Тебе не нужно притворяться, ты знаешь.

Ха-ха! «Ты знаешь». Я знаю больше, чем ты думаешь. Например, знаю, почему Ахим переметнулся к тебе. Из-за денег, естественно. Ну хорошо, не только из-за денег, но в первую очередь все-таки из-за них. В этом отношении ты оказалась прекрасной партией. У тебя же был Папашка, а у него — ну надо же, какое совпадение! — собственные конторы плюс умение вытрясать бабки из клиентов, в том числе из моей Ма. Он отлично знал ситуацию, что она годами откладывала гроши, чтобы накопить нужную сумму, но ничем ей не помог — с какой стати! А ты не могла замолвить за нее словечко? Или ты не видела, как она вкалывает, чтобы оплатить развод? Но для Норы Тидьен это слишком презренная тема — деньги! Ладно, не будем об этом. Но все же какова штучка! Крадет у лучшей подруги парня, а через двадцать лет тычет ей в глаза свое притворное: «Ты знаешь»!

Надо набраться выдержки, иначе весь день полетит коту под хвост. «Take it easy, Нора», — бросила я и принялась мять сигарету, пока от одного запаха табака мне не сделалось совсем плохо.

— Я не думала ничего такого, — сказала я. — Наверное, вчера слишком много выпила. Голова болит. Мне надо на свежий воздух — и все будет о’кей.

Нора

Маленькое недоразумение за завтраком — слава богу — уладилось. Я винила в нем себя — мне ведь известно, что Додо по утрам всегда такая, надо было просто оставить ее в покое. Клянусь, завтра буду вести себя иначе.

Под мягким осенним солнцем мы пошли по Минневатер. Додо взяла меня под руку, ей опять хорошо и весело, смена настроения всегда происходит у нее неожиданно. Я наслаждалась прогулкой всеми пятью чувствами. Как красиво устлали дорожку опавшие листья, как славно они шелестят под ногами! Может быть, в следующей жизни я приду на землю растением и каждую осень буду сбрасывать платье… Или стану деревом, и влюбленные пары будут вырезать на моей коре сердца со своими инициалами, а потом, когда состарятся и поседеют, опять придут ко мне и будут с тоской вспоминать весну своей любви, когда все казалось новым и сулило так много и они не знали и не хотели знать, что впереди их ждут трудности, ссоры, унижения и болезни.

Клер сегодня выглядела намного свежее и обращала гораздо больше внимания на то, что происходит вокруг. Она остановилась посмотреть на уток, которые садились на пруд, как маленькие гидросамолеты, — не помню, чтобы раньше она так интересовалась утками.

Додо принялась вслух читать путеводитель, изображая иностранный акцент. Она устроила нам настоящее маленькое представление. Она всегда умела нас рассмешить, еще в школе была кем-то вроде клоуна, а мы ловили каждое ее слово. У нее куча талантов, жалко, что ни один из них она не реализовала. Я часто думаю о том, что она могла бы стать актрисой, с ее обаянием и темпераментом она с легкостью заткнула бы за пояс саму Ирис Бербен, но ей не хватает целеустремленности и у нее плохо с дисциплиной.

Что вышло бы, если бы Ахим женился на ней, а не на мне? Жизнь, которой мы с ним живем вот уже двадцать лет, ей наверняка не понравилась бы — слишком скучно, вокруг нее все непременно должны танцевать. А как она отнеслась бы к родителям Ахима? Нет, ей ни в коем случае нельзя было знакомиться со старыми Клюге. Они никогда не смогли бы найти общий язык.

«Их зовут так же, как Хонекеров, — предупредил Ахим, когда в первый раз привел меня к себе на воскресный обед, — Марго и Эрих». Я, конечно, рассмеялась, и он подхватил мой смех, хотя понимал, что ему предстоит чертовски тяжелое испытание. Он ведь уже познакомился с моими родителями, убедился в их гостеприимстве и боялся, что разница между его и моей семьей произведет на меня впечатление шока.

Он долго откладывал встречу. Мы уже много недель были обручены (скромно отпраздновали помолвку у нас дома, в узком кругу, совершенно entre nous), когда он наконец решился представить меня отцу с матерью, и то лишь потому, что Папашка начал беспокоиться и постоянно об этом спрашивал. Моих родителей удивляло, почему Ахим не торопится нас познакомить.

Сразу после окончания школы он ушел из дома и снял комнатушку в Альтоне. Дома он заниматься не мог, говорил, ему не хватало места и тишины. Но только в то воскресенье я поняла, что он имел в виду. Они жили по другую сторону Эльбы, в Вильгельсмбурге, в той части города, где я никогда раньше не бывала. Наш собственный дом — так его мать называла это маленькое нелепое строение, похожее на крольчатник. Она унаследовала его от отца, и внутри нашего дома оно уместилось бы раз пять. Участок — узкая полоска земли с парой растрепанных ягодных кустов и чучелом из старых занавесок — отпугивать птиц. Фасад цвета засохшей горчицы, хоть и только что покрашенный, темно-коричневые рамы, криво висящие на ржавых петлях. Я постаралась не подать виду, в каком я ужасе. Скажи мне тогда Ахим, что он подкидыш, я бы ему поверила. И мне бы полегчало.

И внутри оказалось не лучше. Здесь явно ничего не менялось с 50-х годов: старый камин, рассохшиеся подоконники, правда, занавески легкие, воздушные. И повсюду пластик. Зеленый и коричневый. И вязанные крючком салфетки. Марго, моя будущая свекровь, встретила нас в коридоре. Мы еще и позвонить не успели, как она распахнула дверь, и я про себя воскликнула: «О боже!»

Она уже тогда была страшно толстой, страдала одышкой и по лестнице поднималась как паровой локомотив. Она повела нас на кухню, где был накрыт стол. Она расстаралась с сервировкой: белая скатерть, бумажные салфетки, цветы, даже свечка, Ахим, конечно, ее заранее предупредил. Они оба тщательно принарядились, мой свекор in spe нацепил на желтую канареечную рубашку галстук цвета красного вина. И оба жутко нервничали. Еще бы, я была завидной партией — девушка из хорошего дома, для их единственного сына — шанс, о котором можно только мечтать, путь в мир богатства, наверняка они рассуждали именно так и стремились произвести благоприятное впечатление. Но в то же время они не могли не видеть, что Ахим стесняется их и чувствует себя неловко. Марго принесла суп и села за стол, Ахим резко прошипел ей: «Фартук!» Она вздрогнула, быстро встала, сдернула с себя фартук и тут же запачкала блузку, после чего полчаса сгорала от смущения.

С самого начала за столом повисла натянутая атмосфера. Я с трудом выдавила из себя похвалу супу, свиным биточкам и плавающим в густом мучном соусе овощам. Ахим налил вина, которое мы принесли с собой. Эрих попытался прочитать этикетку и сказал: «Шианти». Ахим поправил его, перебив на полуслове. Он сидел как на горячих углях.

За тортом-мороженым они спросили, как поживают мои родители. Я ответила, что Мамуля сейчас в Аббано, лечит позвоночник, и Марго вдруг оживилась. Ахим несколько раз намекал ей, что пора сменить тему, но она снова и снова переводила разговор на свое расшатанное здоровье, на проблемы с сердцем, удушье по ночам и отечность в ногах. После двух бокалов вина она принялась жаловаться на свои женские болезни, из-за которых якобы смогла иметь только одного ребенка, хотя очень хотела еще, но во время родов что-то случилось с маткой. Она не успела перейти к подробностям, потому что Ахим резко оборвал ее и сказал, что нам пора.

Прощаясь, они предложили мне называть их просто по именам — Марго и Эрих. Я растерялась. Неужели потом они захотят, чтобы я обращалась к ним так же, как Ахим к моим родителям? Мама и папа?

Мои родители познакомились с Эрихом и Марго только на свадьбе; я их тщательно подготовила, и все-таки они были шокированы, я это видела, хотя ни Мамуля, ни Папашка ничем не выдали своего недовольства. Ни словом. Несмотря на то, что за столом Эрих из-за волнения так и не смог договорить до конца ни одной фразы, а меня по ошибке назвал Дорой — и Ахиму пришлось его поправить.

Когда начались танцы, Папашка подсел к Марго и говорил с ней около часа, ведь она не могла танцевать. Я все время держала их в поле зрения, опасаясь каких-нибудь неприятностей. Например, она потеряет сознание и упадет со стула или подавится, потому что она слишком жадно ела. Но все прошло гладко. В основном говорила она, и мне оставалось надеяться, что она не особенно мучает его подробностями своих женских болезней. На ней было фиолетовое шелковое платье с блестками, купленное специально для этого случая и конечно же недешевое, но рядом с Папашкой в смокинге она выглядела как жирная тетка из цирка.

Несмотря ни на что, я ей все-таки симпатизировала. Она была доброжелательной и совершенно беззлобной. И что примечательно, когда потом она действительно серьезно заболела и страдала от страшных болей — ее необъятное тело разрушал рак, — она никому не досаждала жалобами и переносила муки с поразительным терпением. Перед самой кончиной она только и делала, что трогательно благодарила меня за то, что я ее навещаю. Всегда радовалась моему приходу.

Другое дело — Эрих. Под конец он превратился в несносного старого зануду, вечно всем недовольного. После смерти Марго он впал в полный маразм, уверенный, что на дворе все еще 40-е. Ему казалось, что вовсю идет война, и он рубил на дрова столы и стулья. Ахиму не оставалось ничего другого, как продать крольчатник в Вильгельмсбурге и поместить Эриха в дом престарелых в Куммерфельде. Персонал его терпеть не мог, и даже наши щедрые денежные пожертвования не могли изменить положения. Власть денег не безгранична.

Надеюсь, Ахим никогда не станет таким, как его отец. Кстати сказать, пока он мне ни разу не позвонил. Если честно, я жду его звонка, специально оставила ему телефон отеля. Мне надо знать, что ему меня не хватает, что он тоскует по мне и хочет слышать мой голос, что он за меня волнуется. Он должен сказать, что я ему нужна, что он меня любит. Конечно, я и так это знаю, но мне необходимо это услышать, прямо сейчас. А не тогда, когда у него появится подходящее настроение.

Когда-нибудь я расскажу ему, что со мной произошло. Хотя очень боюсь. Не потому, что я ему не доверяю, а потому, что мое признание откроет новую фазу в нашей совместной жизни, которую мне придется легализовать. Если я открою ему правду, наша жизнь не сможет остаться прежней. Его, моя, жизнь наших детей.

Поймет ли он мое признание? Сумеет ли отнестись ко мне с сочувствием? Останется со мной? Когда-то у алтаря он обещал чтить и любить меня и в горе и в радости. Ой, что это там впереди? Кажется, повозка с лошадьми. В жизни не каталась на повозке. — Может, наймем фиакр? Проедемся вокруг пруда. Ты как, Додо? Честно?

Клер

Мы уселись в повозку и покатили вокруг озера, название которого я про себя перевела как «воды любви». Помню, в детстве, впервые прочитав историю о Тристане и Изольде, я целый день рыдала. Старик с Сюзанной думали, что я заболела, но я скорее откусила бы себе язык, чем призналась, что меня так расстроило.

Нет, не расстроило. Навело безмерную тоску. Я почувствовала, что такое на самом деле существует: великая безоглядная любовь одного человека к другому, когда жить без него невозможно. Так любили друг друга мои родители, и их совместная смерть — тому доказательство. Я знала, что и со мной это случится. Только для этого я рождена. Я была Изольдой и ждала Тристана. Моя жизнь у Сюзанны и Старика — не более чем временное недоразумение, от которого я скоро избавлюсь. Наверное, это было лучшее время моей жизни. Время невинного и тайного ожидания.

Как-то вечером, вскоре после того как мы праздновали одиннадцатый день рождения Додо, Старик затащил меня в свою спальню. Сюзанны не было дома, ушла куда-то со своими чашками и горшками. Он начал мне угрожать, пугал, что расскажет ей, какая я нехорошая девочка и какими неприличными вещами занимаюсь… В общем, типичное поведение извращенца. От страха я позволила ему делать все, чего он хотел. Пережить этот ужас мне помогли мысли о Тристане и Изольде, я представляла себе, как они мирно лежат друг подле друга возле чистых зеленых вод, окруженных весенним лесом — высокими деревьями с мягкими светлыми листьями, которые можно есть, как листья бука на берегу Пиннау, там, по дороге к спортплощадке.

Я не плакала, но чем тут гордиться? Сегодня я это понимаю. Говорят, перед смертью человек в одно мгновение заново переживает всю свою жизнь. Еще раз испытывает все чувства и ощущения. Если это и в самом деле так, значит, мне придется еще раз лежать на их супружеской кровати, и видеть желто-лиловые квадраты, и Старик опять будет зажимать мне рот, втискивая в меня свой огромный хвост. И он еще раз разорвет меня.

Додо

Разговор у нас как-то увял. Клер опять отключилась, смотрит невидящим взором на окружающий пейзаж — до нее сейчас не достучишься. Наверняка погрузилась в раздумья о своем салоне, да и о чем ей еще думать? «Она живет как будто в раковине, — жаловался мне Филипп как-то вечером, изливая душу после трех бутылок вина. Можешь ее хоть в кипяток бросать — все равно не раскроется». Я тогда так обалдела, что даже не стала ее защищать.

Кроме того, я с ним только что познакомилась. Летом 87-го, в июле, кажется, я неделю гостила у них в Мюнхене, как раз стояла дикая жара. Они жили в огромной квартире напротив Английского сада. На верхнем этаже, откуда открывался вид на весь город. Собственная квартира, конечно, прекрасно обставленная, прямо картинка из глянцевого журнала, везде цветы, окно сверкает, как зеркало, даже полотенца в ванной подобраны под цвет кафеля. В первый вечер Клер организовала в мою честь вечеринку с итальянской кухней, на которую пригласила мюнхенский культурный бомонд. Все было как в кино: прекрасно выглядевшие, дорого одетые и невообразимо культурные люди в сногсшибательной квартире. В общем, те, кому бабки некуда девать. А может, художники, не знаю, или еще какие деятели искусства. И все смотрели на Клер с обожанием, так и порхали вокруг нее, так и ворковали, ну прямо голубки, глаз с нее не сводили, особенно Давид, ее босс. Они то и дело уединялись где-нибудь в другом уголке и шушукались, как две школьницы.

Я тогда безумно завидовала Клер, прежде всего потому, что в ее жизни очевидный порядок уживался с чувствами. Она устроилась, как хотела. И ко всему прочему у нее был Филипп, с которым она счастливо жила вот уже два года. Так я думала.

После вечеринки мы с ней толком и не поговорили, так, присели на минутку, и она показала мне свои свадебные фотографии, хранившиеся в альбоме с кожаным переплетом, так сказать, память на века, чтобы внуки потом не думали, что бабушка праздновала свадьбу в свинарнике. Мда, как говорит Нора. Вот тебе и внуки…

Она тогда и в самом деле была страшно busy, готовила вместе с Давидом какую-то выставку и торчала на работе до поздней ночи. Но Филипп по вечерам сидел дома. Сначала он держался со мной несколько натянуто, считал себя обязанным ухаживать за мной, хотя я вовсе не чувствовала себя одинокой, у меня имелись в Мюнхене пара-тройка знакомых, еще с поступления, да и вообще мне у них нравилось — шикарная квартира, комфорт и уют. Я нашла у Клер кассету — классика, конечно, — Скарлатти. И хотя до тех пор я терпеть не могла классику, вероятно, из-за ненависти к папаше-органисту, эту кассету я гоняла в хвост и в гриву. Часами слушала ее на полной громкости, только ее, и ничего другого. Может, мне казалось, что эта музыка меня в некотором роде возвышает, и потом, эта ее холодноватая отстраненность пришлась мне тогда как нельзя более кстати. Но благовоспитанный Филипп каждый вечер приглашал меня то на ужин, то в камерный театр, то в какой-нибудь бар. Все это время мы как будто принюхивались друг к другу, стараясь друг друга понять. Мне было с ним легко — его саркастические шутки напоминали мне моего брата Хартмута. Ведь и Хартмут мог быть таким же симпатичным. То, во что он сегодня превратился, не значит, что он и на самом деле такой.

Постепенно у нас с Филиппом сложились теплые товарищеские отношения. Как мужчина он мне нравился, но он был женат на моей лучшей подруге, и сама мысль об этом была для меня табу. Не в пример некоторым я понимала, что можно, а чего нельзя.

В последний вечер мы остались дома. Сидели при свечах на их шикарной террасе на крыше, было довольно душно, он приготовил спагетти, мы пили вино, которое он привез из Тосканы, куда недавно они ездили с Клер. После третьей бутылки он заговорил о ней, сначала намеками, но потом разошелся и уже не мог остановиться. Я, конечно, пыталась его притормозить и довольно откровенно намекала, что их с Клер личная жизнь меня не интересует, но что я могла поделать. Я и сама, к слову сказать, прилично набралась. Так что я его выслушала и, не стану врать, испытала триумф. Потому что за прекрасным респектабельным фасадом бушевал полный хаос.

Хотя в чем, собственно, заключалась проблема, я так и не врубилась. Может быть, между ними что-то и произошло, но Филипп не вдавался в детали, в общем-то, он говорил скорее сдержанно. Но никаких сомнений не оставалось: в постели у них уже давно ничего не было, ничегошеньки. И он уже целых два года не знал, как ему быть. В сущности, он совершенно не знает Клер, говорил он, а с ее стороны чувствует только равнодушие и холод.

Я призналась ему, что называю ее Ледяной принцессой, в душе раскаиваясь, что предаю ее. Мне следовало бы защищать ее, а его призвать к терпению и пониманию, здесь я перед ней виновата, это верно. Или, может, надо было просто поговорить с ней, расспросить, что ее мучает, глядишь, я и сумела бы ей помочь, как она помогла мне когда-то после истории с Ахимом.

Но ничего я этого не сделала. На следующий же день я трусливо слиняла, решив, что сами разберутся, каждый сам за себя. Ту кассету я у нее стащила, но не думаю, что Клер заметила пропажу, во всяком случае ни раз — она осталась в берлинском поезде.

И года не прошло, как Филипп подал на развод и съехал с квартиры. Я в такой ситуации первым делом позвонила бы подруге и облегчила душу, причитая по телефону, но Клер у нас не такая. Только через несколько месяцев она соизволила проронить: «Филипп здесь больше не живет». Я, конечно, пыталась разузнать, что же у них произошло, но она, как всегда, меня обломала: «Мы разъехались, вот и все. А как у тебя с работой?»

В предыдущую нашу поездку Нора тоже все рвалась расспросить ее о разводе, готовая взять на себя роль жилетки, но в ответ получила только вежливую холодность. Ни слез, ни трогательных воспоминаний — ничего.

Да, теперь, как разведенной женщине, ей приходится платить больше налогов, это она отметила. Одним словом, Ледяная принцесса.

Нора

Додо поначалу и слышать не желала ни о каких лошадях, но потихоньку вошла во вкус, почувствовав себя заядлой туристкой.

После прогулки вокруг озера ей загорелось прокатиться в катере по каналу. Хорошо, согласилась я, хотя с куда большим удовольствием пошла бы в музей. Лучше так, чем терпеть упреки в том, что я все всегда решаю одна.

Кроме нас и еще пяти или шести туристов в катер сели несколько монахинь. Мы поздоровались с ними как со старыми знакомыми.

Нам выдали маленькие надувные подушки, и началась экскурсия — слава богу, без микрофона. Это просто ужас, сколько в наши дни всевозможных навязчивых звуков, они окружают нас повсюду — в магазине, на вокзале, в кафе, — и никуда от них не спрячешься.

Раньше жизнь была тише и спокойнее. Каждому занятию находилось свое время — время работать и время слушать музыку. Хотя Додо, например, всегда включала радио, даже когда делала уроки. У нее одной из первых появился плеер с наушниками — не выношу эти затычки в ушах. Или взять Даниеля — он даже спать ложится с этой штуковиной. Иногда мой собственный сын кажется мне зомби, как будто им управляет некая посторонняя сила, а не собственная воля. Даже в центре Пиннеберга стало полным-полно увеселительных заведений — закусочных, игровых залов, кабачков, супермаркетов, фитнес-центров. Школьники болтаются там наравне со взрослыми. И повсюду — музыка. Как будто люди панически боятся тишины. Той, которой в конце концов все равно не избежать.

Но что я об этом знаю? Может, там будет вовсе не тишина, действительно что-то вроде музыки сфер — бесконечно прекрасные звуки, по сравнению с которыми даже квартеты Малера — жалкая халтура. И может быть, где-нибудь там мы соединимся с теми, кого любим…

Наш катер скользил по серой воде подобно ладье Харона, мимо заколдованных садов и старинных домов с высокими фронтонами. Над нами кружили чайки, полуденное солнце согревало лица. Какая отрада видеть все это! Но глаза у меня начали слипаться, и на меня вдруг накатила смертельная усталость. Вот бы сейчас уснуть… В последнее время я все чаще чувствую изнеможение, полный упадок всех сил. Может, это один из симптомов?

Не помню, как долго я просидела в полузабытьи. Меня заставил очнуться резкий звук корабельной сирены. Мы как раз проплывали под мостом, когда мой взгляд упал на Клер, и я увидела, что она побледнела мертвенной бледностью. Что с тобой, Клер? Тебе нехорошо?

Она вскочила, спотыкаясь пошла по палубе, встала рядом с Додо у перил, наклонилась, и ее вырвало прямо за борт. Как же это, она же ничего не съела за завтраком, только кофе выпила… Может, как раз из-за голода?..

О боже! Чайки! Громко крича, они уже слетались к катеру. Решили, что Клер бросила им корм.

Клер

«Ленц-9» остался в отеле, запертый в чемодане Я надеялась обойтись без таблеток, подумаешь, пара часов, но этот катер оказался настоящей ловушкой. Мне надо на берег, срочно.

Додо

Можно подумать, она всю душу из себя выблевала, выглядит — краше в гроб кладут. Я отволокла ее в туалет, под палубу, немного отреставрировать свой фасад, а Норе строго-настрого наказала оставаться наверху. Милосердные слова утешения пусть прибережет для своего Ахима — вслух я этого, разумеется, не сказала.

В туалете оказалось так грязно, что от вони меня саму едва не вывернуло наизнанку. При других обстоятельствах Клер ни за что бы сюда не сунулась — еще, не дай бог, запачкает свое белоснежное пальто или пальчики замарает. К моему изумлению она плюхнулась прямо на пластмассовое сиденье, липкое от засохшей мочи — мужики постарались. А потом я страшно испугалась, потому что она заревела. Клер в слезах — такого я никогда не видела. И из глаз у нее посыпались вовсе не осколки льда. Из них хлынул настоящий водопад. Она не просто плакала, застенчиво и благопристойно, она выла так, что сердце разрывалось от жалости.

Я опустилась возле нее на колени — черт с ними, со шмотками, если ей все равно, мне и подавно, — обняла ее и прижала к себе, не придумав ничего лучше. Какие слова ей сказать? А Клер, та самая Клер, которая терпеть не могла, когда до нее дотрагивались, прижалась ко мне и обмякла в моих руках. Она положила голову мне на плечо, так что ее слезы стекали по моей шее, где-то рядом, то ли сбоку, то ли снизу, раздавался стук машины, я закрыла глаза и зарылась лицом в ее волосы, слегка пахнущие кокосом, и вдруг увидела нас обеих, словно в кадре фильма: мы потерпели крушение, нас двое на острове, мы вцепились друг в друга, над нами качаются на ветру пальмы, и неоткуда ждать спасения.

Она говорила совсем тихо, тусклым, каким-то жестяным голосом. — Я больше не могу, — всхлипывая, повторяла она. — Если бы я могла все тебе объяснить… Но это невозможно. Мне конец, во мне ничего не осталось, я пуста, мне нечем дышать, и сама я ничто. Я умираю, Додо.

Знакомые слова. Именно их я твердила во время той нашей поездки, после окончания школы. Раз тысячу, не меньше.

Мы с Ахимом намеревались встретиться пятнадцатого августа в Портофино, но на всякий случай договорились, что он сначала напишет мне, в Милан или, в крайнем случае, в Рим, fermo in posta, я специально отыскала в словаре это слово. В Милане письма не оказалось. Ох уж эта итальянская почта, подумала я, но ничего, наверняка получу что-то в Риме. Дважды смотавшись на почтамт возле самого крупного вокзала «Термини» и убедившись, что письма так и нет, я решила позвонить сама, прямо из будки в здании почты, но только вечером, разумеется, — международные переговоры стоили тогда бешеных денег.

Мне повезло, он был дома. — Ciao, bello, — заверещала я в трубку, когда сосед по комнате подозвал его, — осталось всего пять дней, ты рад? — Он молчал. Я обругала эту чертову телефонную связь, но тут он заговорил.

Эта будка. Я и сейчас ее помню. На металлической стене рядом с аппаратом было что-то нацарапано, и, пока я слушала Ахима и правда ледорубом ввинчивалась ко мне мозг, я снова и снова читала эту надпись. Clara, rispondimi. Моей латыни оказалось достаточно, чтобы перевести фразу, и я смертельно завидовала этой Кларе, от которой кто-то так ждал ответа. Меня Ахим даже не слушал. Он тарахтел минут десять без перерыва, без запятых и точек, видно, разучил монолог заранее, может, не без ее помощи.

Я повторяла только одно слово: о’кей, о’кей, о’кей. Большего ничего не могла выдавить из себя, боялась заплакать. Наконец он умолк, и между Гамбургом и Римом повисла вдруг страшная тишина. — Хорошо, ciao! — с трудом проговорила я. — Будь здоров. — И повесила трубку. Аккуратно и благовоспитанно, лучше бы и сама Клер не сделала.

Она стояла неподалеку от будки, в зале почтамта, и ждала меня, окруженная по крайней мере дюжиной без памяти влюбленных итальянцев. Она смотрела прямо на меня, пока я шла к ней, она уже знала ответ, я это видела, она предчувствовала заранее, что произойдет, даже не удивилась. Клер всегда была реалисткой. Она гораздо лучше меня знала людей и их слабости.

Она доставила меня в пансион в Джаниколо на такси. Все это она рассказала мне позже, сама я ничего не помнила, была в полной отключке. Она уложила меня в постель и взяла дело в свои руки. Три дня спустя мы уехали в Амстердам, потом с двумя пересадками, в Мюнхене и Кельне, вернулись домой. Еще через три дня все было позади. Сколько раз в те бесконечные черные часы я, рыдая и размазывая слезы, со спазмом в горле сообщала ей, что умираю? И что она мне отвечала? — Тебе это только кажется. Ты не умираешь. По крайней мере, раньше меня ты не умрешь. — Смешно? Но меня это действительно успокаивало.

Я взяла ее ледяную руку, прокашлялась и сказала: — Тебе это только кажется. Ты не умираешь. По крайней мере, раньше меня ты не умрешь.

Нора

По пути в отель мы не обменялись и парой слов. Клер выглядела, как всегда, может быть, чуть бледнее обычного.

— Это все вчерашний суп — «бихун», — сказала она. — Не волнуйся, со мной уже все в порядке. — И замолчала.

Что же они целых полчаса делали в туалете? О чем говорили? Я здесь — третий лишний, и они ясно дали мне это понять. Обе. Идут со мной рядом, но витают где-то вдали.

Я приостановилась — левую икру свело судорогой. Надо будет купить магния. Это у меня от матери, слабые мышцы. Пока играла в теннис, было еще ничего, а теперь все хуже и хуже. Но почему они меня не подождали? Идут себе вперед, рука в руке, как две маленькие девочки. Словно время вернулось на несколько десятилетий назад. Опять они проносятся мимо меня, щебеча и хихикая на ходу, а я стою и глотаю обиду. Мне приходилось бежать за ними вдогонку, запыхавшись, семенить рядом, приноравливаясь к их быстрому шагу.

— Над чем это вы смеялись?

Они обменялись взглядами и загадочно улыбнулись друг другу:

— Да так, ничего особенного.

А ведь это я первая подружилась с Додо, а Клер потом ее у меня увела. Додо совсем перестала приходить к нам с ночевкой, зато время от времени, когда позволял господин Баке, ночевала у Клер. Я догадывалась, о чем они болтали, перед тем как заснуть. Додо даже давала Клер читать свой дневник. Я дневника не вела, но попросила, чтобы мне к Рождеству подарили тетрадь для него. И Папашка преподнес мне роскошную записную книжку — в кожаной обложке, с замочком, ключ от которого я повесила на длинную цепочку и носила на шее. Они его видели, но ни одна из них ни разу не попросила меня отпереть замок.

Позже, когда нам уже исполнилось по шестнадцать или семнадцать, Баке чуть ослабили поводья, да и Додо могла делать что хотела, и в пятницу по пути из школы я часто спрашивала их, что они собираются делать в выходные. «Да так, ничего особенного». Понятно, я спрашивала не об обычных делах — убраться дома, пойти в гости к родственникам, помочь родителям в саду, математику зубрить. Но когда я звонила — в основном Додо, — никогда не могла застать ее дома. «Они с Клер уехали в Гамбург».

Или ушли в кино, в бассейн, кататься на коньках или на велосипеде. Ни разу не позвонили мне, ни разу не предложили: «Хочешь с нами?» В понедельник в школе на мой вопрос, что они делали в Гамбурге, они неизменно отвечали: «Да так, ничего особенного». Другими словами: ничего, что касалось бы тебя. А физику списывали у меня. Обе.

Проглотить предательство — одна из самых трудных вещей в жизни. Память о нем никогда не исчезает бесследно, она, словно стрела с отравленным наконечником, навсегда остается в теле. Как ни старалась я забыть свое унижение, любая мелочь помимо моей воли снова возвращала меня к нему. Я до сих пор не могу без боли вспоминать о той единственной попытке, которую я предприняла, чтобы вырваться из навязанной мне жизненной схемы и следовать своим чувствам. Своему истинному предназначению, как мне, в моем безумии, тогда казалось. Это была горькая пилюля. И мне не с кем было поделиться своим горем.

После той ночи с Лотаром я ждала его звонка, как никогда и ничего не ждала в своей жизни. Я ни капли не сомневалась, что я — женщина его судьбы, и сознание этого переполняло меня удивлением, радостью и желанием. Утром я вышла на лестницу, уселась верхом на перила, прижалась к ним ртом и принялась шептать: «Я-люблю-тебя-я-люблю-тебя-я-люблю-тебя». Я была в халате, после ванны, только что отнесла детям завтрак. От влаги моего жаждущего лона на красном дереве появились мокрые пятна. Я была словно в горячке.

Удивительно, но наутро, когда Ахим вернулся из поездки и обнял меня, он ничего не заметил. «Все о’кей?» — спросил он. Стандартный вопрос, на который не требуется ответа, потому что между нами все всегда было о’кей. Он привез мне старую чашку мейсенского фарфора с цветочным орнаментом. У нас таких скопилось уже с дюжину.

Лотар долго не звонил. Я находила тому тысячу объяснений, и мне не приходило в голову позвонить ему самой, хотя желание час от часу становилось нестерпимее. Наверняка, думала я, он ищет выход из создавшейся ситуации, может, он побывал у адвоката, может, подыскивает для нас квартиру. Скоро он позвонит и скажет: «Приходи, Нора. Приходи навсегда».

Наконец я не выдержала и написала ему письмо, которое отправила на адрес его кабинета. Это было любовное письмо, полное моей тоски по его пушистому затылку и прочим частям его тела и безмерного удивления, что после стольких лет блужданий мы все-таки нашли друг друга. Я с радостью сожгу за собой все мосты, писала я. О детях я не упомянула ни слова, потому что понимала: если Ахим будет чинить препятствия, я брошу детей. Это правда. Я с радостью предала бы своих детей. Я была невменяема.

Минула еще одна мучительная неделя — и вот с почтой пришел от него ответ. Я похудела на четыре кило, и мой парикмахер интересовался, не принимаю ли я глазные капли: ему показались странными мои расширенные зрачки. Лотар назначил мне встречу в Гамбургском городском парке, возле планетария, второго декабря, то есть еще через неделю. Хорошее место, подумала я, будем вместе смотреть на звезды, счастливые как дети.

Он стоял на солнце на берегу пруда и читал газету, которую, увидев меня, небрежно скомкал. День выдался необыкновенно теплый, и я на пару минут опоздала. Он подошел и поцеловал меня в щеку. Обнял меня за плечи и взглянул мне в лицо: «Нора». От его голоса, от его улыбки сердце мое вздрогнуло и разлетелось на мелкие кусочки. Почему только сейчас, недоумевала я, почему мы долгие годы провели в разлуке. Но все мои сожаления перекрывала неукротимая радость, предвкушение близкого счастья, которое поднималось во мне, словно восходящее солнце.

— Хорошо выглядишь, — сказал он. — Зайдем?

В полумраке фойе стояли витрины с планетами Солнечной системы, астрономические инструменты и огромный старый проектор, из которого была вынута примерно четвертая часть, чтобы посетители могли видеть, как он устроен. Я ждала, когда галдящая толпа школьников покинет зал, — очевидно, здесь заканчивалась их экскурсия. Меня мучило нестерпимое желание обнять своего любимого, ощутить его дыхание, почувствовать на себе его руки. Под юбкой у меня не было ничего, кроме чулок на резинке. Я купила их по дороге сюда, в бутике возле дамбы, а трусы и колготки затолкала в сумку в привокзальном туалете.

— У меня такое чувство, что я должен перед тобой извиниться, — сказал он, не отводя взгляда от распотрошенного проектора. Вся эта сцена так живо стоит у меня перед глазами, словно наша встреча была только вчера — я вижу ее во всех подробностях, помню каждое слово, каждый жест.

Я рассмеялась. Я все еще не сомневалась, что он меня любит.

— За что? — игриво спросила я. — За то, что заставил меня два дня ждать твоего звонка? Или за то, что пропал на годы?

— За то, что должен тебе сказать: между нами все кончено.

— Что-о-о?!

Он смотрел мне в глаза:

— Поверь, Нора, мне жаль… Я не думал, что ты воспримешь это так… Так серьезно.

— Серьезно? — Я слышала его слова, но их смысл от меня ускользал. — Конечно, серьезно. Как еще можно любить, если не серьезно?

Он взял мою руку и сжал мои пальцы в своих ладонях. Он был ласков и внимателен. Идеальный мужчина, который держал меня за руку и говорил, что мы провели чудесный вечер, что я очень красивая женщина, но он не намерен бросать Натали. Продолжать отношения со мной как с любовницей он тоже не собирался.

— Взгляни на это просто, как на небольшое приключение, — сказал он. И улыбнулся.

Наверное, примерно так должен себя чувствовать человек, которому только что отсекли голову.

— Приключение… — повторила я. — Но почему? Ты же всегда меня любил, еще с детства…

— Это правда, — сказал он. — Тогда я тебя любил.

— А сейчас?

— Нора, Нора, — пожурил он меня. — Ты что, не помнишь, как вы меня тогда называли? — И рассмеялся довольным смехом.

Он радовался, но не тому, что нашел меня после стольких лет, а тому, что сумел восторжествовать над своими детскими обидами. Или он специально так все подстроил, чтобы отомстить за прежнюю безответную любовь? Намеренно унизил меня, чтобы укрепить, как сказала бы Додо, свое мужское эго? Но я в это не верю. Не хочу верить.

Провожая меня к остановке такси, он еще раз сказал, что просит у меня прощения, и тут я не выдержала и заплакала. Он вовсе не хотел причинить мне боль, ни в коем случае. Он по-прежнему восхищался мной. И желал мне добра.

Я полмесяца не вставала с постели, даже о Рождестве забыла. К счастью, Ахим не стал копаться в причинах моего недомогания — конец года, усталость, в общем, типичные женские штучки. Спустя пару недель я встретила на рынке фрау Шраде и от нее узнала, что Натали Кампе ждет ребенка. Наверное, я побледнела как мел, потому что фрау Шраде затащила меня в свою машину, отвезла домой и заставила хлебнуть коньяку. Я чуть было не проболталась ей о том, что со мной случилось. Эта история давила на меня невыносимым грузом еще и потому, что мне совершенно не с кем было поделиться своим горем. Но тут из школы пришла радостная Мириам, она получила «единицу», и мне следовало изобразить восторг. Они назвали девочку Дезире. Теперь, стоит мне услышать это имя, я неизменно вспоминаю гамбургский планетарий и старый проектор с выдранной четвертиной.

Не хочу об этом думать. Не хочу бередить душу воспоминаниями. Что ушло, то ушло. И не стану расстраиваться из-за того, что Додо и Клер ушли вперед без меня. Они даже не заметили, что я отстала, я им не нужна, ни та ни другая за все время нашей поездки ни разу не взяла меня за руку. Только я больше не побегу за ними. Просто встану, буду смотреть им вслед и ждать. Ждать, когда они наконец обернутся. И думать, как далеко они от меня уйдут.

Клер

Она проводила меня в номер, сняла с меня пальто.

— Может, горячую ванну?

Не нужна мне никакая ванна, мне нужен только мой чемодан, и срочно. Я качнула головой:

— Где моя сумка, у тебя?

— Что? О черт! Надеюсь, мы не забыли ее в этом туалете.

Мои внутренности похолодели от ужаса.

— Ключ от чемодана, — выдавила я. — Он в сумке. Он мне срочно нужен. Он нужен мне, Додо!

— Чемодан, чемодан, — повторяла она как попугай. — Клер! У тебя же в сумке все — Golden Card, чековая книжка, документы! Все! Я мигом! Ложись пока в ванну, ладно?

Она выскочила и захлопнула за собой дверь. Щелкнул замок.

Молоток, клещи, хоть что-нибудь! Я должна сделать хоть что-нибудь! Так, спокойно, телефон есть, чемодан здесь, все будет в порядке.

— Пиларди, номер четыреста три. У меня проблема с чемоданом. Мне нужен кто-то, кто сможет мне его открыть. Это срочно. Quelqu’un pour ouvrir ma valise, s’il vous plaît.

Женщина-администратор, должно быть, приняла меня за душевнобольную. Что я буду делать, если они никого не пришлют?

Додо

Этого мне еще не хватало, возись теперь с ее сумкой! А если ее уже сперли? Что я-то могу сделать? Во всяком случае, не сегодня и не завтра, может, она уже в Мюнхене, или в Нью-Йорке, или в Шанхае, или еще черт знает где — тогда у меня вообще ноль шансов. Зла не хватает, вот что получается, если поддашься всплеску жалости и начнешь утешать ревущую подругу в засранном туалете. Могли бы поставить в этом свинарнике новый лифт, пешком четыре этажа вниз я бы пробежала вдвое быстрее. Блин, опять остановился! Монашки, конечно, кто же еще. Понабились, как сельди в бочке, как я буду выбираться? Ф-фу… Не в обиду этим теткам, но вообще-то им бы не помешало почаще прибегать к воде и мылу. Если у подъезда нет свободного такси, придется заказывать по телефону, а это еще время. Ну, может в моей жизни хоть что-нибудь пройти гладко? Как бы не так! А кстати, вот и Нора. Сейчас заведет шарманку, я заранее знаю, что она скажет, когда услышит про сумку. Свою она всегда носит под пальто, как Мамуля научила, еще бы, ведь у нас в деревне через одного — не вор, так проходимец! Надеюсь, она меня не увидит за пластиковой пальмой. Давай, фрау Клюге, хватай свой ключ и чеши отсюда к лифту вместе со своим вонючим букетом.

Уфф! Пронесло. Если уж мне так поперло, вдруг окажется, что Клер забыла сумку не на катере, а здесь, у портье? Ведь она действительно была не в себе. В чью только идиотскую башку пришла идея кататься на катере? В твою, конечно, Додо Шульц, в чью же еще, ты, как всегда, с завидным упорством прешь наперекор своим кровным интересам.

Нора

В номере духота, надо открыть окно. На ночном столике так и стоит коробка с остатками «Кошачьих язычков», но мне сейчас не до шоколада. Жаль, что не пахнет фиалками, этот запах утешает меня и напоминает о Зильте, в марте 79-го, через год после нашей свадьбы, мы ездили туда на выходные, я тогда все никак не могла забеременеть. Когда мы проезжали через дамбу Гинденбургдамм, пошел снег, и на следующее утро дюны выглядели как кристаллы сахара под голубым небом, а на берегу, рядом с медным кувшином и грудами какого-то хлама, мы нашли в подтаявшем снегу цветущие фиалки. Ахим их сфотографировал. Хорошо бы он сейчас был рядом.

Последние листочки, еще утром державшиеся на ветках, уже облетели и теперь валяются где-то там, на заднем дворе, между помойными баками и всяким мусором. Там, если прибраться, получился бы уютный уголок — пара растений в горшках, каменная статуя, карниз… Сколько ни езжу, везде одно и то же — перед отелем чистота и порядок, а сзади такая грязища, лучше не заглядывать.

Но что мне за дело до забытой кучи хлама внизу. Меня гнетет другое. Что-то в этой нашей поездке пошло не так, я почувствовала это еще вчера. Если бы я только знала что. Интересно, они заметили, что меня постоянно тянет не в те места, куда хочется попасть им? Наверное, это потому, что я подсознательно противопоставляю себя им. Наверное, наше взаимное доверие, которое всегда считалось чем-то само собой разумеющимся, стало невозможно, и я веду себя так именно из-за тоски по нему. А может, просто с годами каждый человек настолько уходит в себя, становится таким эгоцентриком, что теряет способность понимать других и думает только о своем? И зачем тогда мы опять собираемся вместе? Мы уже давно не маленькие девочки, которые сговаривались вдвоем, чтобы убежать от третьей, открывая для себя прелесть провокации и наслаждения собственной властью.

Я ведь тоже так поступала, что греха таить. В театр, в Гамбург, я приглашала только Клер. У Папашки с Мамулей был абонемент на первое воскресенье месяца, и если они не могли пойти сами, отдавали его мне. Додо, конечно, знала об этих походах, и она с радостью присоединилась бы к ним, хотя любила повторять, что ей насрать на воскресные тусовки бюргеров. «Насрать» было тогда ее любимое слово. Еще она говорила, что ей жалко актеров, которые, как шлюхи, вынуждены продавать себя этой расфуфыренной и невежественной публике.

С другой стороны, какие-то штучки я откалывала только на пару с Додо. Точнее, Додо на пару со мной. Потому что обе мы понимали, что Клер будет нам только мешать. Например, в аптеке Шуппенхауэров на Фальтскамп, когда Додо учила меня воровать губную помаду. Там требовалась я: Клер обязательно заставила бы Додо вернуть добычу, а я держала язык за зубами. Додо и наши с ней проделки значили для меня гораздо больше какой-то там морали. Честно говоря, годы спустя я страшно обрадовалась, когда Шуппенхауэры продали свою аптеку какой-то парфюмерной торговой сети, избавив меня от леденящей тревоги, возникающей где-то в затылке каждый раз, когда я заходила к ним что-нибудь купить: «Ну, фрау Умница Шульц? Думаете, мы ничего не замечали, ха-ха?»

Конечно, мы постоянно соперничали между собой. Но это нормально, все девочки состязаются друг с другом в этом возрасте. И неправда, что они никогда меня по-настоящему не любили, чушь, не хочу в это верить. Мы были и остаемся подругами — и баста. А то, что иногда мы вредничаем, это тоже нормально.

И букет фиалок я купила не для себя. Я хотела порадовать Клер, потому что они того же голубого цвета, что и ее глаза. Меня серьезно беспокоит ее состояние. Того злосчастного супа она проглотила всего пару ложек, и дело, конечно, не в нем. Финансовые проблемы? Вряд ли, ведь она живет на широкую ногу. Отнесу ей букет фиалок и заодно узнаю, что случилось. Спокойно, без Додо. Заставлю ее разговориться. Как тогда, в поезде, когда мы возвращались домой из театра, и она рассказывала мне, как собирается дальше жить, у нее всегда были грандиозные планы, она читала биографии художников и статьи о тенденциях в современном искусстве и при любом удобном случае ходила на выставки. Она всегда верила, что у нее будет интересная работа, и это вызывает во мне искреннее восхищение, потому что она достигла своей цели. Потому что давно и уверенно идет по выбранному пути.

Мне даже кажется, что она в каком-то смысле обрадовалась, освободившись от этого Филиппа Пиларди. Трудно представить себе Клер в роли жены и матери, охотно жертвующей собственными интересами ради интересов семьи. Клер и грудной младенец? Клер и взрослеющий непослушный сын, целиком и полностью занимающий ее внимание? Невозможно. Клер и дочь, которая не ест овощи, ни вареные, ни сырые, и вылавливает из супа морковку, отчего суп, разумеется, стынет? Клер и мужчина, который выходит из себя, потому что его рубашка не выглажена, и дряхлеющие свекор со свекровью, которым надо стричь ногти на ногах и менять белье? И так день за днем, так что на себя времени вообще не остается? Это не для нее. Она должна быть рада, что ведет тот образ жизни, который ей подходит. Наверное, стоит ей об этом сказать, только осторожно. У нее все основания быть благодарной судьбе.

Клер

Он спас меня, этот незнакомый мужчина, явившийся с клещами и без лишних слов взломавший мой чемодан. А я даже не дала ему на чай, настолько все на свете мне стало безразлично. Я перестала что-либо воспринимать. Или обо всем забываю? Потому что так хочу забыть, все забыть, а особенно — тот снегопад в Дании, когда снежинки, кружась в неостановимом танце, покрывали землю белым ковром. Белое покрывало, белые холмы и пригорки. Белое забвение, безмолвное, безразличное…

Додо

Будь я умней, не прятаться стала бы от Норы, а прихватила бы ее с собой. Если я не найду эту сумку, чем я, спрашивается, буду расплачиваться с таксистом? Но это сильнее меня, от одного вида этой ханжи меня тошнит, особенно после ее выступления за завтраком. Фу-ты ну-ты, прямо генерал-фельдмаршал. Ладно, после того как она увела у меня Ахима, она диктует правила игры. Но что касается женской солидарности — тут уж извините.

И эта ее манера постоянно требовать проявлений любви. Смотрит так, будто нож тебе в спину втыкает. Конечно, я торопилась дотащить Клер до отеля, боялась, вдруг опять хлопнется в обморок. Но фрау Клюге это объяснять бесполезно. Она же должна всеми командовать: быстрее, медленнее, а главное, так, как она решила. И все ради чего? Чтобы в тысячный раз удостовериться: наша дружба неизменна, ей каждые три часа надо в этом убеждаться, тьфу!

Ну да, в детстве мы действительно дружили, но это еще не значит, что мы обязаны дружить вечно, во всяком случае по-прежнему. То, что нас связало — вполне возможно, навсегда, — лежит совсем в другой плоскости и не имеет отношения к давней детской дружбе. Я не про ее вероломство. Я про то, что из-за нее я убила тогда собственного ребенка. Не уверена, что когда-нибудь смогу ей это простить. Как и себе. Как, между прочим, и Ахиму, хотя он ни о чем не знал. Но должен был догадаться, если он не полный кретин. Мужик, который трахает женщину, используя в качестве предохранения только дедовский календарный метод Огино, обязан предвидеть последствия, и в 77-м нам это было известно не хуже, чем сегодня.

Прошло одиннадцать лет, и это случилось со мной во второй раз — опять неожиданно. Я думала, что просто пару раз забыла принять таблетки, а когда спохватилась, было поздно. Но, наверное, подсознательно я к этому стремилась. Стремилась, чтобы мой ребенок появился на свет. Как там говорила Ма? Дети сами выбирают себе родителей. Очень может быть.

Я долго готовилась, прежде чем сообщить Ахиму, и вывалила ему все на одном дыхании, без знаков препинания: «Я-забеременела-от-тебя-и-я-сохраню-ребенка-а-ты-поступай-как-знаешь». Мы лежали на кровати в вонючей комнате, в которой я тогда жила на Хансаринг, пятый этаж без лифта, где круглые сутки воняло луком и капустой. Для господина Клюге это было сошествием в преисподнюю.

Некоторое время он молчал — взвешивал юридические последствия? Пока он молчал, я подумала, как мне будет плохо, если он еще раз исчезнет из моей жизни. Что, как не моя месть, опять свело нас вместе? Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — так уж повелось. Я не настолько ослепла, чтобы не видеть, что нынешний Ахим — не тот, что раньше. Прежний бывал нежным и неуклюжим, с влажными от нетерпения руками, он дрожал в моих объятиях и издавал звуки, похожие на волчий вой, а по утрам пересказывал мне свои сны — ему всегда что-то снилось. Однажды рассказал, как во сне прикончил своих родителей — и это был единственный раз, когда он так долго о них говорил. Теперь он стал Нориным мужем, второе издание ее Папашки — деловой, успешный, респектабельный, любящий муж и заботливый отец, это правда. Нынешний Ахим ни за что не сорвался бы с места одной душной летней ночью, чтобы со мной махнуть на Итцштедтское озеро, он не бросился бы защищать меня от пастухов на лугу, не пил бы вина из моего рта и не стал бы воровать для меня цветы у соседки — наутро старушка фрау Йессен жутко возмущалась, что ее клумбы облысели. Нынешний Ахим покупает букеты в шикарных Flower Shop — с изящными зелеными веточками, в лентах и бантах, и то если секретарша не забудет напомнить ему о важной дате. Он скукожился и превратился в хорошо выглядевшего мужчину под сорок в сшитом на заказ костюме и с безупречными манерами, члена масонской ложи, теннисного клуба и городского совета и обладателя концертного абонемента — пожалуй, это единственный пункт, по которому он отличается от Нориного Папашки, отдававшего предпочтение театральным абонементам. Когда-нибудь он начнет играть в гольф. Одним словом, теперь он — человек, способный взять себя в руки в любой жизненной ситуации. Например, такой, как сейчас.

— Ты ждешь, что я оставлю Нору? — спросил он меня наконец, тихо и сдержанно.

— Нет, — ответила я. Я и правда этого больше не хотела. С самого начала, когда мы так неожиданно сошлись с ним во второй раз, я почувствовала: между нами все не так, как раньше. Мы классно трахались, что да то да. Но не отдавались друг другу без остатка, не приносили себя в жертву друг другу, не переходили границ. Во всяком случае, я.

— Ну хорошо, — сказал он, и снова повисла пауза. Он смотрел в потолок. Размышлял. Потом родил: — Момент исключительно неподходящий. Офис переезжает…

«Спасибо, — подумала я, — ни одна свинья яснее не объяснит, почему ты выбрал Нору».

— Но не все потеряно, — продолжил он. — Понимаешь..

Еще раз спасибо, я уже знала, что он скажет. Клер держала меня в курсе Нориных дел и, соответственно, его дел тоже. Его родители совсем одряхлели, а Нора заботилась о них. Бросив ее, он лишился бы не только верной супруги, но и бесплатной сиделки. «Может быть, позже», — добавил он потом, а я про себя подумала: «Ага, когда твои старики умрут. Какой примерный сын, с ума сойти, и какая ответственность. Наверное, последний такой герой остался».

Он понял, что я не собираюсь ничего такого выкидывать, и не стал скрывать облегчения. Быстро поцеловал меня, погладил мой живот и сказал:

— Разумеется, ты можешь рассчитывать на мою поддержку.

— «Я плачу», — вот что это значит по-немецки. — Прежде всего ты должна съехать с этой квартиры. Я куплю все необходимое.

Он мне что-то такое купит, ах, скажите, пожалуйста. А я в благодарность буду держать язык за зубами и ничем не замараю его репутацию. И — опять-таки в благодарность — буду пошире раздвигать перед ним ноги. Как все просто: цена — услуга. Я разглядывала его руку с тонким обручальным кольцом, все еще лежавшую у меня на животе, и в ту минуту приняла решение. Эти пальцы больше никогда не коснутся меня. Ты не купишь меня, свинья.

Тогда я ничего такого ему не сказала, зато в следующий раз… В квартиру его пустила, но не в постель. И четко объяснила, что мне от него нужно: алименты до восемнадцати лет, посещения только по предварительной договоренности, подарки — само собой. А от меня — шиш. Если его это не устраивает, я готова отказаться от его денег.

Конечно, он тут же поджал хвост. И последние десять лет в первых числах месяца аккуратно перечисляет мне деньги, тактично интересуется, можно ли ему прийти в гости, советуется насчет подарков на день рождения и Рождество. Total easy. Любимый Ахим. Санта-Клаус. Говнюк.

Одного он, по-моему, так и не понял — почему я больше не пускаю его к себе в постель. Он до сих пор предпринимает попытки и, стоит мне только пальцем его поманить, первым же рейсом примчится в Кельн. Но мне это на фиг не нужно. Оставляю его Норе — владей на здоровье.

Ну, наконец-то here we are, причал номер четыре. Через пять минут причалит катер. И если сумки там нет, мне трындец. Что тогда делать человеку, который разучился молиться?

Нора

Ключа на стойке не было — я специально посмотрела, — но и Клер в ее номере я не нашла. Пошла к Додо? Жаль. Но тут уж ничего не поделаешь.

Или?..

Нет.

Нет, к Додо я не сунусь, об этом и речи быть не может. Понятия не имею, за что она на меня взъелась, но в этой поездке она меня просто извела. То смешит до упаду, то бросает посреди улицы, как будто так и надо. Поистине непредсказуемый человек! Я терпелива, но всякому терпению приходит конец. И куда девать фиалки?

Клер

Я не открыла ей дверь, затаилась. Она постучала ко мне в неподходящий момент — когда на горизонте снежного ландшафта наконец-то показались те два человека, которых я так долго ждала. Мужчина и женщина. Мои отец и мать. Эрик и Кристина Серенсен. Оба молодые, как на фотографии, правда, в летней одежде. Волосы у них развеваются, глаза сияют, и они босиком бегут ко мне по снегу. И уже почти добежали, почти взяли меня на руки. Успели бы, если бы не Нора!

Не будь это так тяжело, я бы ей открыла. Мы бы сели рядом, и я попросила бы ее просто выслушать меня, — ничего не говорить, просто выслушать и разделить со мной эту тяжесть. Но она ударится в слезы, разве ей выдержать такую правду? И оплакивать она будет не меня, а себя, свою утрату, потому что моя исповедь разрушит портрет безупречной подруги. Отныне, взглянув на меня, она будет видеть Старика и мое унижение. Это будет слишком печально, чтобы она могла сохранить свое ко мне расположение и не дать невыносимой, бьющей через край жалости вытеснить его.

А может, наоборот, она даст мне хороший совет — простой и мудрый? Порекомендует какой-нибудь курс психотерапии, что-нибудь в этом роде, что мне и в голову не придет? И сама будет на седьмом небе от счастья, как в ту ужасную ночь, когда она решительно, не слушая моих возражений, вырвала тетрадь из моих рук. Конечно, в первую очередь она делала это ради себя, ради уверенности в себе, но я поняла это намного позже.

Знаю, если бы я действительно захотела, я бы настояла на своем. Но я пошла у нее на поводу, поддалась ей. А что мне оставалось? Она меня обманула, сделала участницей заговора против Додо. Пока я жива, мне не выпутаться из этой петли.

Это по ее совету я тогда сломя голову помчалась в Нью-Йорк. Она думала, к Давиду, но у него я так и не объявилась, потому что боялась, что он увидит у меня на лбу каинову печать. Оттуда позвонила в Пиннеберг, Норе, и услышала от нее долгожданную новость.

В антикварном магазине на Двадцать второй улице я наткнулась на старое издание «Тысячи и одной ночи» и прочитала историю принца, которому было предсказано, что он умрет в свой двадцатый день рождения, почему отец-король и повелел отправить сына на отдаленный и безлюдный остров, где он мог бы переждать злополучную дату. В один прекрасный день на остров выбросило юношу с потерпевшего крушение корабля, очаровательного мальчика, который сдружился с принцем и захотел остаться при нем, чтобы скрасить ему ожидание. Они стали неразлучными друзьями и строили планы на будущее, которое наступит, когда минует опасность. Наконец они счастливо отпраздновали двадцатый день рождения принца и стали готовиться к отплытию. Уставший после праздника принц прилег отдохнуть, пока его товарищ собирал пожитки. У изголовья ложа принца стоял стол, на котором лежали столовые приборы, в том числе нож. Юноша споткнулся, да так неудачно, что нож из его рук упал и вонзился прямо в сердце другу.

Я полетела на Западное побережье и сняла домик в Санта-Барбаре. Забилась в него как в нору, читала сказки «Тысяча и одной ночи» и писала Додо бесчисленные письма, ни одного из которых не отправила. Пару дней спустя меня обнаружили Салли и Морин, которые проводили отпуск в коттедже неподалеку. От них я получила свои первые таблетки и умение включать и выключать воспоминания в зависимости от собственного желания.

Салли и Морин. Давид всегда называл их «мыши-полевки», потому что всегда встречал их одетыми в темное, так уж получалось. Салли — дневная мышь, а Морин, не снимавшая темно-серого балахона, — ночная летучая мышь. Когда два года спустя его настигла болезнь и он стал много времени проводить дома, потому что боялся больниц, они закрыли свое ателье в Бруклине и работали только в его квартире на Вашингтон-сквер, места там хватало.

Он хотел до конца прожить в окружении творческих людей, среди запаха скипидара и краски. Но последние недели ему все же пришлось провести в клинике, врачи настояли под тем предлогом, что дома не обеспечить надлежащий уход. Я провела рядом с ним шесть долгих дней и ночей, пока он не заставил меня улететь обратно в Мюнхен. Я согласилась — всего на неделю, в галерее все шло кувырком. Он обещал дождаться меня. «I’ll be here, Cleary, I promise, and alive». Но, когда я вернулась, все было кончено. Они загримировали его истощенное лицо, и для вечности, куда еще не проник СПИД, оно выглядело вполне презентабельно. Он любил меня, и он умер. Я до сих пор думаю, что это был единственный человек, который меня знал. Который мог заглянуть в самые глубины моей души, хотя я ни во что его не посвящала, ни в события своей прошлой жизни, ни в тревоги настоящей.

Додо

Птица ты наша, бесподобная Клер, все прошло как нельзя лучше! Ее сумка. Ее божественная сумка! Вынесенная из туалета честным туристом, она спокойно лежала в рубке. Оба шкипера незамедлительно вручили мне ее, даже не взглянув в мою сторону, занятые подготовкой к празднику на катере, до которого оставалось всего ничего.

Все на месте. Бумажник, удостоверения, карточки, куча чеков, мелочь, истрепанная фотография с каким-то снежным пейзажем, бумажки, ключи, сигареты, крутая зажигалка от Дюпона, косметика. Редко чувствуешь такое облегчение. Я поехала назад в отель и по дороге немного растрясла содержимое сумки. Ну, взяла три-четыре бумажки, мне же пришлось заплатить за такси, в конце концов, не я же забыла сумку в клозете. Нашла я и еще кое-что. Завещание. В незапечатанном конверте, надписанном ее именем. Я только бросила взгляд на первую строчку и не смогла сдержать вопля! Таксист, видимо, решил, что я психопатка, и, когда за пару кварталов до отеля я вдруг потребовала остановиться — мне просто дурно сделалось, — он, не раздумывая, высадил меня в неположенном месте. Я летела через парк и впрямь как сумасшедшая и все думала, что нельзя сейчас попадаться ей на глаза, надо где-то отсидеться, опомниться, иначе я себя выдам. Я ничегошеньки не понимала. Зачем она делает это? Почему я?

А потом я подошла к этому каменному дедуле, забыла, как его, не то Гвидо Зебра, не то Гезелль — да мне по фигу, только Норе интересны имена мертвецов, — и присела на каменный пьедестал. Я должна прочитать это еще раз, слово в слово, чтобы никто не мешал. Но сначала покурить. Открыла ее сумку, достала сигареты, зажигалку. Тут одной сигаретой не обойдешься. Черт, что будет с моими легкими, я точно помру от рака, Ма меня часто этим пугала. Но что бы она сказала, если бы узнала… Но минуточку, стоп, стоп.

Рано радуешься, Додо Шульц, ну что ты за идиотка! Предположим, эта бумажка имеет законную силу, хотя откуда мне знать, как должна выглядеть Последняя Воля. Но что мне за радость, если она завещает мне все свое имущество? Ведь прежде она должна умереть. Моя самая лучшая подруга! Моя Клер!

Нора

Да, отойдя от телефона, я по-настоящему разозлилась. Ну и пусть. По крайней мере, спортивные тапочки при мне, и мне ничего не стоит пройти через весь город и добраться до Либфрауенкирхе. Знать не желаю, чем так заняты Додо и Клер. Могли бы, между прочим, поставить меня в известность! Но, видимо, мое общество значит для них слишком мало. Фиалки я поставила в стаканчик для зубных щеток. Надеюсь, они не увянут сразу в этой духоте.

Ну да, я позвонила не вовремя. Кому какое дело, одиноко мне или нет. Но ничего, скоро я перестану донимать всех своими звонками и мешать продуктивной работе конторы. Скоро мое одиночество достигнет такой степени, что мне останется одно — самой залезть в петлю. Ладно, главное, что у Ахима и детей все нормально, во всяком случае, Мириам не пропускает уроки фортепиано, а Даниель получил по математике «четыре и три десятых», при его лени это настоящее чудо, впрочем, что тут удивляться, я-то знаю, сколько сил на это положила!

Что меня действительно беспокоит, так это его замкнутость. Он скрытен, никогда не делится своими проблемами ни со мной, ни с Ахимом, никогда не слушает наших советов. Подозреваю, что у него давно есть девица, наверное, такая же юная, как он, и, может, мне следовало дать ему понять, что я ничего не имею против, это гораздо лучше, чем тайком разглядывать порнуху, вроде тех мерзких журналов, что я случайно нашла в гараже. С другой стороны, иногда меня охватывают сомнения: а вдруг его больше интересуют представители его пола. Но здесь я бессильна. Само наше общество здесь бессильно. Вспомнить только о скандалах, которые устраивают некоторые люди, расположенные к гомосексуализму.

Для матери Додо это, конечно, было нелегко — сначала потерять своего органиста, а потом, узнать, что сын у тебя — голубой. Но, может, Хартмут потому и стал гомиком, что не имел перед глазами отцовского примера, кто знает. Hinterlader — так их называл Папашка, и ребенком я не понимала, что это значит.

Правда, Додо немного просветила меня в этой области. Помню, мы возвращались домой с каких-то соревнований, со спортплощадки, шли через лес. Додо, разумеется, удостоилась очередной грамоты, ее так и распирало от гордости, а у меня, как всегда, результаты были скромные, никогда мне не удавалось зашвырнуть этот мячик больше чем на девятнадцать метров, хотя она много раз пыталась показать мне, как надо кидать. Возле церкви Христа в зарослях кустарника валялось что-то красное, длинное и кровавое, и Додо сказала, что это женские тряпки: перед тем как заполучить ребенка, все женщины истекают кровью.

Я никогда не слышала ни о чем подобном. Это открытие настолько меня ошарашило, что я сразу заторопилась домой, сказала, меня срочно ждут. Она, как всегда, мне поверила, потому что считала, что мои Папашка с Мамулей — сущие надсмотрщики, а я у них вроде рабыни. У самой Додо все было совсем не так, после школы они с Хартмутом могли делать что душе угодно, да еще и уроки прогуливали, и ничего им за это не было. Хартмут еще в младших классах виртуозно овладел одним фокусом: призвав на помощь фантазию, печатал на пишущей машинке фрау Шульц объяснительные записки, а потом, не моргнув глазом, подмахивал внизу закорючкой — я сама много раз видела, как он это делал.

Я хотела убежать, но Додо схватила палку, нацепила на нее окровавленную штуку, догнала меня и стала тыкать мне ею под нос. «И у тебя будет так же, — кричала она. — У всех девочек так бывает, когда они становятся женщинами. Не веришь? Спроси свою Мамулю!» Никогда этого не забуду.

Я бегала от нее вокруг церкви, потому что думала, что Иисус защитит меня, но она все гналась за мной. И выкрикивала, торжествуя, ужасные вещи; сейчас это может показаться смешным, но тогда мне было страшно: мужчина просовывает свой конец в женщину, а он твердый и большой, а потом его семя течет в живот женщины, и от этого бывают дети, которые вылезают у женщины между ног, из дырки, где пипка. Но еще больше меня напугало, когда она заорала, что у меня под мышками и вокруг пипки вырастут волосы, курчавые, кричала Додо, совсем не такие, как моя прическа «Порыв ветра», а как шерсть у Сталина, овчарки нашего учителя краеведения. Незадолго до этого его уволили из школы, потому что стало известно, что он коммунист. Нам было по семь или восемь лет, в школе ни о каких уроках полового воспитания тогда и не слыхивали, да и от родителей вразумительных объяснений было не дождаться, исключая, может быть, фрау Шульц. Я, разумеется, никогда не видела голыми ни Папашку, ни Мамулю, никому из нас и в голову бы пришло показаться друг другу без одежды. Я вообще никогда не видела взрослых обнаженными, кроме Адама и Евы на картинах, да и те стояли, прикрывшись фиговыми листочками. Они прикрывали особые места, которые Мамуля велела содержать в чистоте и о которых нельзя было ни упоминать, ни тем более демонстрировать их — это я запомнила. И что у мальчиков есть кое-что, чего нет у девочек, это я тоже знала, но Додо была первым человеком в моей жизни, который говорил об этом открыто, — о том, что происходит с этим самым концом и каких последствий от этого ждать.

Если подумать, она всегда слишком прямолинейно выражала свое мнение. Пожалуй, мне стоит последовать ее примеру — для большей ясности. Поговорю начистоту с ними обеими, сколько можно себя подавлять, тем более в моем положении. Куда это меня занесло? Ну-ка, посмотрим в путеводителе. Это, должно быть, госпиталь Святого Яна, боже, какая древность, стена двенадцатого века! До 77-го здесь располагалась больница. Значит, это тот самый год, когда у нас был выпускной и я познакомилась с Ахимом. А в это призрачное здание еще вовсю везли больных и умирающих. Ни за что на свете не согласилась бы добровольно лечь сюда, в это царство гнили и плесени. Здесь на каждом углу подстерегают кошмары, под этой черепичной крышей спряталось все Средневековье с его чумой и холерой. От одной мысли о том, какое бесчисленное множество человек скончалось здесь в муках, и здоровый заболеет! Не желаю смотреть на больницы, не хочу ничего о них знать! Не сейчас, не в этой поездке!

Клер

Ее рассказ о спасении моей сумки заставил меня смеяться до слез. Не знаю никого другого, кроме Додо, кто мог бы превратить пустячное происшествие в уморительный анекдот. У нее и без того богатая фантазия, а уж когда она входит в раж… Из моего мини-бара она достала бутылку коньяка и явилась с ней ко мне в ванную, где принялась в лицах представлять двух исполненных достоинства корабельщиков в шляпах а ля принц Генрих, с их степенным, медлительным выговором. Щедро глотнув из бутылки, она рухнула на колени и тут же, без перехода, начала изображать злобного таксиста, готового прирезать пассажиров, вздумавших покататься в его автомобиле.

Тут она вспомнила, что умирает от голода, схватила телефон и завела с отделом обслуживания в номерах долгую дискуссию о составных частях сандвича, отдаваясь этому занятию с такой же пылкостью, как к любому другому. Я решила подождать, пока ей принесут заказ, пусть отдаст должное сандвичу, а потом я начну свою исповедь. Впервые за все время этой поездки у меня появилось чувство, что я в состоянии это сделать. Возможно, утренний срыв был мне необходим, чтобы пробить ту стену, которую я воздвигла вокруг себя после того, как Старик в первый раз затащил меня на клетчатое белье. Я держалась целых четыре года. Это больше, чем может вынести человек.

Как-то раз, примерно за полмесяца до моего четырнадцатилетия, он явился, когда я выходила из дома с бутылкой «Нуль-нуль». Я собиралась на загородную велосипедную прогулку, с которой не намеревалась возвращаться. Через неделю нашли бы меня где-нибудь в кустах. Или вообще не нашли бы. Накануне вечером мы поспорили, можно сказать, впервые так откровенно. Он сидел у меня на занятиях по подготовке к конфирмации, и пастор Людерс велел нам выбрать какое-нибудь место из Библии. Я нашла один стих из 35-го псалма: «Милость Твоя до небес, истина Твоя до облаков». Он понравился мне из-за неба и облаков, которые напоминали о снеге и буре, а снег и буря для меня означали Данию, Кристину и Эрика Серенсенов. Но Старик уперся, он утверждал, что этот же стих много лет назад выбрала Сюзанна, а потом предложила его же мне, хотя сама она этого не помнила. Он горячился все больше. И нашел другой стих: «Призови меня в беде — и спасу тебя». Он настаивал, чтобы именно его я сделала девизом своей жизни. Я до сих пор уверена, что он не понимал всего цинизма ситуации.

В тот же вечер он позвонил пастору Людерсу, чтобы высказать свое мнение. После того как он положил трубку, я накричала на него — впервые в жизни, а потом сказала, что вообще не пойду на конфирмацию. Никто меня не заставит. Я орала, он бушевал, Сюзанна металась между нами и слезно умоляла нас помириться. Конечно, выбор стиха очень важен, но не настолько же! «Оставь ребенка в покое, Вальтер!» — скулила она, но он ее не слушал, пока она не заплакала. Тогда он обнял ее и погладил по спине. А на меня зашипел: «Неужели тебе не стыдно? Довела мать до слез! Знаешь ведь, какая она нервная!»

А на следующее утро он перехватил меня, когда я пыталась запихнуть в сумку на велосипедном руле средство для чистки туалета. Отобрал бутылку и потащил меня в спальню. Он выглядел испуганным, уверял, что любит меня без памяти, что ему больно, что мы поссорились, и, само собой разумеется, я могу взять тот стих, который сама выбрала, если он значит для меня так много. И что я должна быть к нему ласковой, потому что он готов ради меня руку себе отрубить. И что, если я буду делать глупости, Сюзанна повесится. С того дня он глаз с меня не спускал, проверял все: мою комнату, мои школьные тетради, мои платья. Он все держал под контролем: мое тело, мою душу — всю мою жизнь. Он не разжал клещи, и когда мне исполнилось пятнадцать. И не разжал их до сих пор.

Над чем это Додо хохочет в трубку? Я всегда завидовала ее таланту установить контакт с любым человеком, от почтальона до официанта, два слова — и они лучшие друзья. Над ней Старик не посмел бы надругаться, она уже в одиннадцать лет умела любому дать отпор. С Норой у него тоже ничего бы не вышло, у нее такая особенная душа — цельная, как будто круглая, ей нельзя причинить вред, она неуязвима, и это замечает каждый, кто имеет с ней дело. Я полагаю, что роман Додо с Ахимом был обречен, едва на горизонте появилась Нора. Она всегда права и всегда будет права, что бы ни произошло. Родители любили ее, поэтому и она научилась любить. Она воспринимает свою любовь к Ахиму как нечто само собой разумеющееся и потому нерушимое. А я… Откуда мне знать, как любят?

Вечером накануне моего 14-го дня рождения они так громко спорили, что я через дверь слышала их голоса. Сюзанна вдруг решила, что надо пригласить моих подруг и пару-тройку мальчиков из нашего класса. Она предложила устроить вечеринку у нее в гончарной мастерской, в подвале. В четырнадцать лет, кипятилась она, подростку гораздо интереснее веселиться с ровесниками, чем таскаться по культурным мероприятиям с родителями. Потом она перешла на крик: «Пора дать девочке вести нормальную жизнь!»

Я похолодела. Она что-то знает? Все время знала? Старик, который до этого молчал и ворчал скорее добродушно, вдруг обрушился на нее: опекунство — это долг перед Господом и людьми, они должны воспитать ребенка интеллигентным, образованным человеком, а это сложная задача, которую не решишь за один день. Неужели она не видит, что малышку совершенно не интересуют пошлые танцульки в паршивых забегаловках с тупоголовыми тинейджерами, которые только и думают, как бы потискаться в темном углу! В конце концов, не для того он брал меня из приюта, спасая от падения на социальное дно! Возможно, Сюзанна опять заплакала, но этого я уже не слышала.

На следующее утро у меня поднялась температура, и мне пришлось остаться в постели. После обеда Додо и Нора принесли мне подарки, но в комнату их не пустили — Сюзанна утверждала, что у меня грипп и они могут заразиться. Старик на три дня оставил меня в покое. Идею отпраздновать мой день рождения задним числом никто не поддержал. Я в том числе.

На следующей неделе, вместо того чтобы идти после обеда на подготовку к конфирмации, я уехала в Гамбург, на выставку, — я часто так делала. Мы договорились с Додо, что в крайнем случае она меня прикроет. И разве случайно, что именно в тот день там экспонировался небольшого формата групповой портрет восемнадцатого века, изображавший молодое семейство с ребенком, сидящее за круглым столом. Я остановилась перед ним как вкопанная. Эрик и Кристина Серенсены. Она — в роскошной шляпе с перьями и голубой блузе с глубоким декольте, он — длинноволосый, в небрежно расстегнутом сюртуке, а между ними, между его рукой и ее грудью, — я. Маленькая девочка, на голове — миниатюрная копия материнской шляпы, а на толстощеком лице — смесь наивности, любопытства и растерянности. Рассмотрев девочку на картине, я дала себе клятву, что к следующему дню рождения стану свободной, чего бы мне это ни стоило.

Додо

Меня всегда тянуло на экзотические рецепты, и мы со смазливым типом из отдела обслуживания в номерах сошлись на индейке с ананасом. Пожалуй, я чуток перебрала, но кто скажет мне хоть слово в осуждение. В ожидании заказа я плюхнулась на ее кровать, на которой почему-то лежал чемодан — ее шикарный металлический чемодан, сейчас явно сломанный: кто-то выкрутил замки, и они смотрели в разные стороны.

«А как ты насчет индейки?!» — крикнула я и приподняла крышку с единственной целью — проверить, работают замки или чемодан надо отдавать в починку. И что же я увидела?! Целых три упаковки таблеток! Знаю я это чертово снадобье, у Акселя есть дружок, ассистент врача в берлинской больнице «Шарите», так у него их всегда навалом, надо думать, медики глотают эту дрянь горстями, еще бы, им-то рецепт выпрашивать ни у кого не нужно. Сказать или промолчать? Честно говоря, я давно подозревала что-то подобное. Зря, что ли, она с ума сходила по этой своей сумке? Не сумка ей была нужна, а таблетки. Но теперь хотя бы понятно, почему ее так расколбасило в туалете. Я бесшумно закрыла чемодан.

— Нет, я есть не хочу, — ответила она.

Ясное дело. Кто сидит на колесах, тому есть не обязательно. Но за каким чертом она травится этим дерьмом? У нее же все есть!

— Тогда придется мне слопать обе порции, — отозвалась я. — А что это у тебя с чемоданом? Я же принесла тебе сумку! Или ключ был не там?

Из ванны донесся только легкий всплеск. Я пошарила в ее сумке — теперь я хорошо в ней ориентируюсь — и выудила пачку сигарет. Мои пальцы скользнули по кошельку. Что в нем, мне тоже известно.

— Зачем ты его сломала? Можно взять твои сигареты?

— Принеси мне тоже, пожалуйста.

Понятно. По-видимому, сейчас у нас состоится small talk. Оно и к лучшему, это позволит избежать неприятных тем, иначе я проболтаюсь. Мне нельзя себя выдавать! Она, должно быть, меня любит. Вот и хорошо. Пусть скрывает от меня свою тайну до последнего вздоха, я ведь вовсе не жадная до денег, во всяком случае, для меня это не принципиально, но она должна любить меня и ни на секунду не усомниться в том, что с завещанием поступила правильно. Тогда, быть может, в один прекрасный день на мою Булочку прольется золотой дождь. Джинсы от модного дизайнера, лучшее нижнее белье, собственная квартирка. И каждую минуту — светлые воспоминания о доброй маме, то есть обо мне, у которой оказалась такая щедрая подруга.

Я встала возле ванны на колени и одним движением зажгла ее крутым «Дюпоном» обе сигареты. Она улыбнулась. На ее мраморных плечах осели невесомые лепестки пены, источающие кокосовый аромат, ясное дело, от геля. Она взяла сигарету в зубы.

— Ну вот, тебе уже лучше, — сказала я, — и это прекрасно.

— Я выпустила струйку дыма, и она тоже. На кафельных стенах ванной собрались мелкие капли влаги. На ее длинных ресницах тоже дрожала водяная пыль.

— Тебе никто не говорил, что ты бабенка что надо? — дурашливо пробасила я с интонацией соблазнителя.

— Прекрати, — отмахнулась она. — Не видишь, я пытаюсь собраться с духом. Я хочу кое-что тебе рассказать.

Будь по-твоему, моя раскисшая Ледяная принцесса. Я поудобнее устроилась на полу и погрузилась в собственные мысли. К примеру, о том, каким образом вытянуть из нее причитающийся мне куш. Конечно, с того момента, когда я совершила свое открытие, роясь у нее в сумке, положение могло измениться. Во всяком случае, сейчас нельзя ни о чем ее просить, это было бы совсем уж бессовестно. Но как же мне выволакивать из грязи свою телегу?

Она прислонилась головой к бортику ванны и прикрыла глаза. В мыльнице дымилась сигарета.

Еще там, на катере, когда я понятия не имела ни о таблетках, ни о завещании, мне уже показалось, что с ней что-то не так. Она выглядела такой незащищенной, что я подумала: за этим блестящим фасадом не все благополучно. Возможно, в ней слишком мало злости, чтобы уметь противостоять этой паскудной жизни. А может, просто слишком много красоты. Известно ведь: самые красивые женщины расшибают себе лоб больнее других — в тот далеко не прекрасный день, когда начинают понимать, что вокруг них увивается все меньше мужчин и уже далеко не каждый жаждет их общества.

Когда она только появилась в нашем классе, я с первой секунды поддалась ее обаянию. У нее были светлые, цвета меда, блестящие волосы, собранные в конский хвост, — я сама давно о таком мечтала, — и совершенно белая, выгоревшая на солнце прядь. Ей никогда не надо было краситься, не надо было раздобывать пакетики с хной, как мне. Потрясающая внешность досталась ей просто так, без малейших усилий с ее стороны.

Она заняла парту за мной и Норой, и на первом же уроке я заработала замечание в дневник, потому что сразу начала вертеться, так не терпелось мне с ней поболтать. Девочка, сидевшая за моей спиной, интересовала меня гораздо больше, чем дроби или члены предложения, она притягивала меня как магнит. У нее в ушах матово переливались настоящие жемчужины, а глаза светились какой-то тайной, она совсем не походила на других девочек из Пиннеберга, она была как раз такая, какой хотела быть я, она была другая. Никогда не смущалась перед учителями, как это часто бывало со мной. В школе Клер чувствовала себя свободно, как будто ее окружала аура, в которую никто не решался вторгнуться.

Раньше всех из нас у нее появилась грудь. Перед уроками физкультуры я смотрела на нее в раздевалке и завидовала. Но потом я неожиданно ее обогнала, потому что у меня первой в классе начались месячные. Как все нормальные девочки, я, конечно, находила это неудобным и отвратительным, но в то же время принимала как некое посвящение. Следующей после меня оказалась Нора, и ее Мамуля завела для нее специальную тетрадочку, которую Нора потом постоянно таскала с собой. Это было ее расписание, скрепленное подписью фрау Тидьен и старой Оппенковски. Нора переносила «Красную Армию» очень тяжело, даже спортом в эти дни не могла заниматься. А потом, безо всякой задней мысли листая дневник Ледяной принцессы, я случайно обнаружила, что та уже целую вечность среди «посвященных», просто не считала нужным об этом говорить. Я чувствовала себя обманутой вдвойне и потребовала от нее объяснений. Она в ответ просто сказала, что у нее эти дела начались еще в одиннадцать лет, но больше на эту тему распространяться не стала. Я поняла, что ей неприятно это обсуждать и заткнулась.

Если я правильно понимаю, мы с Клер всегда как бы соревновались друг с другом. В детстве мы сами не отдавали себе в этом отчета, настолько были разными, просто две противоположности, и для себя, и для остальных, но прежде всего — для Норы, так что нам и в голову не приходило соперничать. Додо и Клер, Клер и Додо. Мы были парой, а Нора — фоном.

Возможно, я — единственный в мире человек, с которым, считая школу и Мюнхен, ее связывает столько лет тесного общения. Но знаю ли я, что происходит в ее душе? То, что она ни разу даже не намекнула мне на свой план с завещанием, как раз понятно, — чтобы в крайнем из самых крайних случаев это стало для меня приятным сюрпризом. В конце концов, кому еще ей оставить свою кучу денег, детей-то у нее нет? Но зачем она жрет таблетки? И как я понимаю, намного больше, чем нужно для здоровья.

— Эй, — окликнула я ее. — Ты что там, уснула?

Она с зажмуренными глазами нащупала кран и пустила теплую воду.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она. — Об очень давних делах. И я очень прошу тебя набраться терпения. Мне это нелегко, понимаешь?

— «Понимаешь» — это слово из Нориного лексикона, — хмыкнула я. — Кстати, она жутко надулась. Видимо, в ближайшие часы нам придется с ней поговорить, как думаешь?

Она погрузилась в воду с головой, оставив на поверхности только волосы. Со временем ее конский хвост постепенно, сантиметр за сантиметром, укорачивался, но как-то незаметно, так, что это не бросалось в глаза. Похоже, дело дошло до того, что от него скоро вообще ничего не останется. Она вынырнула и пригладила ладонями голову.

— Если будешь меня перебивать, ничего не получится. Я хочу рассказать тебе о том, что случилось, когда я была маленькой. Потому что это меня мучает до сих пор…

Она запнулась, и я на всякий случай еще раз прикурила сразу две сигареты.

— Когда Баке взяли меня из приюта, — начала она, — мне было четыре года, и…

— Что я, не знаю? — не удержалась я. В конце концов, что она со мной, как с чужой? Мы ведь подруги, и знакомы всю жизнь. — Сначала вы жили в Киле, потом в Плене, а потом они переехали в Пиннеберг, и ты пришла в наш класс. У тебя были сережки с настоящими жемчужинами.

Она затянулась и сунула окурок тлеющим концом в пену.

— Была коробка… — снова заговорила она. — В ней хранились вещи моих родителей. Письма, фотографии, сувениры. После их смерти ее передали в приют, а потом вручили Баке. И они все уничтожили. Все. Осталась всего одна фотография. Они хотели, чтобы я начала жизнь с ними с чистого листа.

В дверь постучали. Ага, моя индейка с ананасом.

— Секундочку! — воскликнула я и бросилась к двери. — Не забудь, ты остановилась на словах «жизнь с чистого листа».

Нора

Я им помешала, в этом нет ни малейших сомнений. Они ждали заказ в номер. Додо попыталась при виде меня скрыть удивление. А может, это был испуг? Или досада? Во всяком случае, я явно явилась некстати, прервала их секретный разговор, какая бестактность. Интересно, о чем они говорили? Уж не обо мне ли?

Я остановилась в дверях.

— Извините за вторжение, — пробормотала я. — Я только хотела узнать, есть у вас планы на сегодняшний вечер или нет.

— Черт бы побрал мою вечную вежливость!

Додо потащила меня в комнату.

— Планы, планы… Да брось ты свои церемонии!

В комнате страшно накурено, просто дышать нечем, но я промолчала, в конце концов, это же не мой номер. В приоткрытую дверь ванной я увидела Клер — в ванне, лицом к стене. Во мне опять зашевелилось дурацкое чувство ревности: ей неприятно, что я застала ее голой?

— В общем, я вас приглашаю, — провозгласила я. — «Эрмитаж», лучший ресторан города, французская кухня. Идет? Я заказала столик.

— Французское — лучше не бывает, — хихикнула Додо. Что она имела в виду? — А где ты так долго пропадала? — Она изобразила жгучий интерес. — А ну давай, колись! Чем занималась без нас?

Лицемерит, как всегда.

— Ничем таким особенным, — ответила я. — Немного погуляла. Потом заказала столик. На восемь часов, нормально? Встречаемся без десяти, хорошо? — Я сделала шаг к двери, намереваясь уйти, пока окончательно не задохнулась.

— Хорошо, — легко согласилась она и вдруг в упор посмотрела на меня: — Ты чем-то недовольна?

Недовольна! Вот в этом она вся! Ей и в голову не придет, что я могу быть обижена, огорчена, расстроена. Что мне может быть одиноко, что я чувствую себя отвергнутой. Нет, по ее мнению, я недовольна.

— Чем я могу быть недовольна? — буркнула я. — Ладно, до встречи.

Я чуть помедлила, надеясь, что она предложит мне остаться. До восьми еще целых два часа, мы могли бы провести это время вместе, выпить чего-нибудь, поболтать, просто посидеть вместе, наконец, прогуляться! Но они не стали меня удерживать, им не терпелось остаться одним. Или они думают, что я ничего не замечаю? Или, наоборот, специально постарались, чтобы я заметила?

Клер

Не успела исчезнуть Нора, явился коридорный. Додо с сандвичем в руке удобно устроилась на моей кровати и принялась щелкать пультом телевизора. Уже забыла наш разговор. Я опять упустила подходящий момент.

Я заставила себя выйти из воды. В крошечной ванной висело облако пара. Я замерла на месте, не представляя, что делать дальше. Медленно, как во сне, в запотевшем зеркале появился силуэт женщины: сначала плечи, потом грудь, живот. И над всем этим — мое лицо. Единственная часть меня, по которой я себя узнаю. Если со мной все в порядке.

У меня нет привычки разглядывать свое тело в отличие от Додо, которая рассматривает себя как дорогой товар, критически, как будто через лупу, отыскивая там морщинку, там прыщик, там признаки целлюлита или вылезший где не надо волосок. Мне все равно, как я выгляжу.

Поначалу Филипп тоже любил меня разглядывать, с ног до головы. Иногда он просил меня лечь в постель и, не притрагиваясь, изучал меня. Я пыталась лежать смирно и заставляла себя думать о чем-нибудь другом, старалась хотя бы мыслями ускользнуть от его взгляда, но мне удавалось отвлечься всего на несколько секунд, а потом в мозгу неизбежно всплывали одни и те же картины. Тогда я вздрагивала, как будто от холода, и побыстрее натягивала на себя одеяло. Что он чувствовал, когда дотрагивался до меня? И что я сама при этом чувствовала?

Я опустила руку на живот, другую положила на правую грудь и закрыла глаза. Я силилась вспомнить, что ощущала, когда он трогал мое тело. Бесполезно. Я не чувствую ничего.

Додо

Слопав два сандвича с индейкой — и ананасом! — я объелась, но уж конечно не откажусь вечером попировать за Норин счет. Надеюсь, что лучший в городе ресторан — одновременно и самый дорогой, так что ей придется раскошелиться, а за мной дело не станет. Единственный, кто в их семейке считает деньги, это Ахим, но мне плевать. Кто знает, когда мне опять выпадет возможность поесть в шикарном заведении? Где, скажите на милость, мне заводить знакомства с теми, у кого хватает бабла на такие удовольствия? На бирже труда?

Но с чего это Нора вдруг решила проявить такую широту натуры, вот вопрос. Безоглядная щедрость отнюдь не принадлежит к числу ее добродетелей. Чем она делится охотно, так это полезными советами, своим временем, сырными палочками, пятновыводителем и житейской мудростью. Но бабки? Увольте. Единственный раз в жизни я собралась с духом и попросила у нее немного взаймы. Перед нашим с Клер путешествием, когда Ахим еще был со мной. И что же она мне ответила? «Лучше не надо, Додо. Понимаешь, я уверена, что, если я дам тебе в долг, это разрушит нашу дружбу».

Да уж, она мастерица так вывернуть дело, что ты будешь вся в дерьме, а она — в белом фраке. Только нимба над башкой не хватает… На самом деле она не дала мне тогда денег по той простой причине, что мы не захотели взять ее с собой. Она намекала, заходила так и этак, но мы притворились глухими. Какой кайф — путешествовать с Норой! Сама не умеет развлекаться и другим не дает. Она до самого выпускного каждый год ездила отдыхать только с Папашкой и Мамулей — можно себе представить!

Позже я долго размышляла, как бы все сложилось, если бы мы тогда пригласили ее с собой. Если бы не дали ей возможности три недели подряд окучивать Ахима. Неужели я сейчас стала бы такой, как она — счастливой самодовольной мещанкой?

Нора

Еще минуточку, и я приду в норму. Надо расслабиться. Тогда спазм отпустит. Надо мобилизовать все оставшиеся силы. В такие моменты я всегда вспоминаю Папашку. «Ищи во всем плюсы, — повторял он. — Если кто-нибудь или что-нибудь тебя мучает, постарайся взглянуть на дело с другой стороны. В мире нет ничего, что не имело бы своих преимуществ».

Старый добрый Папашка. Если бы не он, научивший меня справляться с любыми перегрузками, меня бы сейчас просто не было — ни в этой кровати, ни в этом отеле, ни в этом городе, это точно. Во всяком случае, в компании с Додо и Клер. Это он объяснил мне, что значит расставлять приоритеты, и, если бы не это умение, я бы потеряла голову еще тогда, в страшную ночь после конфирмации Даниеля, в ночь, о которой не хочу и вспоминать. Я ее сложила, убрала на дальнюю полку, пересыпала нафталином, заперла на замок, а сверху еще и запечатала — так же надежно, как позже свой роман с Лотаром.

Ахим рано утром уехал в Геттинген на важное совещание, но Клер вполне могла побыть еще пару деньков. Кроме того, я не теряла надежды, что и Додо все-таки объявится. Она всегда ненавидела семейные праздники. Я же не дурочка, я все поняла: воспаление среднего уха у Фионы случилось как нельзя кстати. А ведь я несколько раз писала ей, что вся суета завершится уже к понедельнику. Но она так и не приехала.

Мы с Клер очень устали и хотели лечь пораньше. Накануне мы не спали до двух часов ночи, да и выпили прилично. На ужин доели остатки праздничных закусок. За столом, кроме детей, сидели только мы с Клер и отец Ахима. Потом собрались отправить Эриха обратно в приют, в Куммерфельд. Он провел у нас уже три дня и жаждал остаться еще, но у нас всего одна гостевая комната. Мириам и так пришлось освободить свою комнату для Клер и временно перебраться к брату, из-за чего дети, разумеется, перессорились. Я постоянно все улаживала и всех мирила, стараясь действовать как можно деликатнее, чтобы ни Клер, ни Эрих ничего не заметили. Иначе Клер моментально переехала бы в отель, а я ни в коем случае не хотела этого допустить. Я так обрадовалась, что она наконец со мной, в последний раз она приезжала в Пиннеберг аж в 77-м. Я целую неделю ее уламывала.

Кроме того, Эрих ужасно действовал мне на нервы. Он к тому времени окончательно впал в маразм, постоянно рассказывал одни и те же военные истории. Пока была жива Марго, она его хоть как-то унимала. А то вдруг пускался в воспоминания о своем крольчатнике в Вильгельмбурге, который от рассказа к рассказу становился все больше похожим на дворец. И часами сидел в туалете.

Во всяком случае, мне хватило ума повести дело так, что он практически добровольно согласился отчалить в Куммерфельд. Я собирала его вещи с характерным стариковским запахом, не то плесени, не то еще какой-то тухлятины, так что меня чуть не стошнило. После ужина я повела его к машине — Клер предложила отвезти его на своем «BMW». Он бодро шагал рядом со мной, пока не свернул за высокий куст гортензии. Тут вдруг его повело вбок, и он протопал прямо по клумбе с примулами, которые я высадила только в этом году, — традиционного нежно-лилового оттенка, самые любимые мои весенние цветы. Здесь он остановился. «Не хочу обратно в Куммерфельд», — проскрежетал он и понес что-то совсем уж невразумительное. Я смотрела, как шевелятся его вечно влажные губы, и представляла себе Ахима, каким он станет, когда доживет до восьмидесяти. Таким же упрямым и вонючим, как этот никому не нужный старик? Я жутко злилась на Эриха из-за примул — как же можно быть таким неуклюжим! Я стыдилась сама себя, своей бесчеловечности, и постаралась взять себя в руки. Я заговорила с Эрихом как можно ласковее, объясняя ему необходимость возвращения в приют. Per aspera ad astra, утешала я себя. Зато меня ждет целых два дня с Клер.

Но, вместо того чтобы оказать мне поддержку, Клер буквально набросилась на меня — так, как она одна это умеет. Я уже почти запихнула Эриха в ее машину, и он, словно поняв неизбежность происходящего, перестал сопротивляться и вроде бы угомонился, когда она громко, чтобы он мог слышать, сказала:

— Позволь ему остаться, Нора.

Тут я не выдержала.

— Не вмешивайся, пожалуйста, — резко сказала я. — Мы должны его отвезти. Я не намерена это обсуждать.

Она быстро взглянула на меня, потом, ни слова не говоря, села за руль. Я еще поднажала и все-таки втолкнула старика в салон. Надеюсь, соседи ничего не видели, мелькнуло у меня, и надеюсь, он не расшумится. Такое уже бывало. Однажды он встал посреди улицы и заорал на весь белый свет: «Хайль Гитлер!» Слава богу, Ахим тогда был дома и в две секунды его утихомирил.

— Ради всего святого, веди себя по-человечески, — прошипела я, впихнула его на заднее сиденье, наклонилась переставить ему ноги и закинуть внутрь полы пальто, захлопнула дверцу, обежала машину, сама втиснулась в нее с другой стороны и, наконец, велела Клер трогаться.

Она чуть помедлила, а потом газанула. И в тот же миг старик издал тихий, какой-то клокочущий звук и начал валиться прямо на меня. «Сердце!» — ахнула я, этого мне только не хватало. И тут же подумала: «Какого черта здесь нет Ахима? Это его отец, а не мой!»

— Давай в больницу, — сказала я Клер. — Забудь про Куммерфельд.

А про себя взмолилась: «Милосердный Боже, только не дай ему умереть у меня на руках!» От ужаса я сама чуть не умерла.

Клер свернула на Фальскамп, и налицо Эриха упал свет уличного фонаря. Меня поразил его синий цвет. Я не слышала, как он дышит. На перекрестке Вальдштрассе она проскочила на красный свет. «А вдруг косуля?!» — мелькнуло у меня. Бред, конечно, в ночном Пиннеберге косули не переходят улицы по сигналу светофора, но с тех пор каждый раз, когда я вспоминаю этот кошмар, мне на память приходит косуля. Эрих застонал у меня на руках.

— Скорее, Клер, умоляю, скорее! — твердила я. — Во имя Господа, скорее!

Позже она говорила мне, что я визжала как сумасшедшая, и колотила ее по спине, и трясла за плечи, и вопила, что Ахим меня убьет, если я не довезу его отца до больницы живым. Ничего этого я не помню. И потом, это на меня совсем не похоже. Как и на Ахима.

Конечно, она могла остановиться, если бы захотела. Если бы действительно захотела. Вполне естественная реакция после такого страшного толчка — затормозить и убедиться, что никакой косули на дороге нет. Но Клер продолжала давить на газ, и машина неслась по булыжной мостовой. Мы доставили Эрика в больницу, и он прожил еще целых три недели. А на следующий день из «Пиннебергер тагенблатт» я узнала, кого она сбила.

Весь остаток той страшной ночи я уговаривала Клер, увещевала ее как ребенка. Вздумай она явиться с повинной, просто-напросто сломала бы себе жизнь. Появилась бы еще одна лишняя жертва, только и всего. Кому это нужно? Нет, я не забыла Папашкиных уроков и действовала из лучших побуждений, лучших — в первую очередь для Клер. Когда она позвонила мне из города, я не стала скрывать от нее правду — какой смысл? — раньше или позже, но она все равно бы все узнала. Я взяла с нее клятву никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать про тот ужасный случай. Уверена, я поступила правильно. Больше мы с ней никогда об этом не говорили, и я не собираюсь менять раз принятое решение. Что прошло, то прошло. А сегодня вечером я устраиваю праздник.

Был один римский поэт, который перед лицом смерти собрал друзей и устроил пышный пир. И пока они угощались и веселились, незаметно вскрыл себе вены. Петроний, кажется? Да, Петроний. Хорошо, что моя память хранит что-то еще, кроме печальных событий. Хорошо, что мозги у меня еще работают.

Клер

Я опять немного укоротила волосы. С удовольствием пришла бы сегодня в ресторан лысой, но, боюсь, Нору это зрелище слишком шокирует. «Кусочек за кусочком, жизнь растаскивает нас. То, что в конце концов остается, — совсем другое…» Эта фраза из одного плохого романа Апдайка могла бы стать девизом моей жизни. С того дня, когда я впервые ее прочитала, она преследует меня — настолько точно она выражает суть всего, что со мной происходит.

Все всё время только и делали, что что-то брали у меня, и каждый думал только о собственной выгоде. Клиенты — мой вкус, Филипп — мою любовь, Старик — мое доверие, Нора и Додо, каждая по отдельности и обе вместе, — мою дружбу, и даже приютские няньки — мои локоны. Для них самым ценным во мне были мои волосы. Они ими восхищались, мыли их шампунем, расчесывали и укладывали, чтобы демонстрировать окружающим в качестве наглядного примера: смотрите, как прекрасно может выглядеть приютский ребенок! Вы только взгляните на нашу красавицу, на нашу куколку. И как они ликовали, когда Старик с женой выбрали меня. Действительно, идеальный вариант — белокурый ангелочек, с которым уж точно не будет никаких проблем. Когда меня привели к ним попрощаться, они даже прослезились. Подозреваю, в основном они оплакивали мои кудри.

А как возмущалась Сюзанна Баке, моя новая мать, когда я в первый раз обрезала себе волосы, — она целых три дня со мной не разговаривала. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и Старик уже целый год держал меня в плену. Она объявила мой поступок попыткой членовредительства, которому нет оправдания, и предложила ему, если удастся, выяснить его причину. Он не заставил себя упрашивать, получив отличный повод остаться со мной наедине. Его тоже огорчила утрата моих ангельских волос, с которыми он обожал играть, затем настоятельно рекомендуя мне пойти и помыть голову. Сюзанна могла удивиться, увидев меня растрепанной.

Через Давида я познакомилась с одним испанским художником, который вместо казеина подмешивал в краску сперму. Никакая другая техника, утверждал он, не дает такого стойкого сияющего цвета. Давиду это показалось забавным, кроме того, ему нравились сами картины, и он хотел их выставить. Я уперлась руками и ногами. Мы поспорили — горячо и бурно, единственный раз за долгие годы совместной работы. В первый раз мы не сошлись во мнениях относительно оценки художественного произведения. Хуже всего то, что я понимала: художник действительно талантлив. Чуть позже его перехватила другая галерея, и к нему пришел большой успех. Давид ни разу не попрекнул меня, но я знала: он во мне разочаровался. Но что я могла поделать? Мне даже просто находиться рядом с этими полотнами было невыносимо.

Додо

Чтобы доказать, что я достойна приглашения Норы, пойду приму душ, а потом серьезно займусь макияжем. Буду накладывать грим не скупясь — должна же она что-нибудь получить за свои деньги?

Тут же подумалось, что в действительно важных жизненных ситуациях я почему-то всегда выгляжу дерьмово. Я же не знаю, когда именно в мою судьбу вмешается нечто Великое, Значительное, Вселенски Масштабное, и оно, черт бы его побрал, каждый раз застает меня врасплох. И наоборот, если я чего-то жду и готовлюсь, не происходит ровным счетом ничего.

В тот вечер, когда я познакомилась с Ахимом, я всего лишь собиралась купить сигарет и, естественно, не стала ни надевать чистую блузку, ни мыть лапы, а уж тем более — голову. В общем, я приволоклась в этот кабак на углу, возле дамбы, — дыра дырой, но там стоял сигаретный автомат. От меня воняло потом, на подбородке красовался свежий прыщ, а волосы я второпях просто стянула на затылке резинкой.

И он там сидел, за столиком с типами, про которых я знала только то, что вроде бы они учились в нашей школе, и среди них он, такой серьезный и чужой… Или нет, не чужой, а какой-то далекий, что ли… Опять не то, совсем не то, я не могу подобрать подходящего слова. Никогда больше — ни раньше, ни потом — со мной такого не случалось, чтобы меня в одну секунду так ослепил мужик. Блин! Опять я не то говорю… Он был как магнит, и меня просто притянуло к нему — как булавку.

Вместо того чтобы забрать свою пачку сигарет и отправиться восвояси, я как в трансе подошла к их столу, поздоровалась с этими парнями как с лучшими друзьями и уселась рядом с ними, не очень близко, конечно, потому что сообразила, что от меня плохо пахнет. И просидела, как пришпиленная, до полуночи, хотя, уходя из дому, не выключила свет и оставила работать радио, я даже не помнила, заперла ли дверь, но мне было плевать, лишь бы сидеть рядом с ним, а он даже и не думал ко мне клеиться и вообще посмотрел на меня всего пару раз и все время, весь этот час, талдычил о каком-то занудном юридическом казусе, а я глаз не могла оторвать от его рук и представляла себе, как они меня ласкают. За весь вечер я ни разу не раскрыла рта, не старалась обратить на себя его внимание, а только выжидала, как собака, как будто инстинктом чуяла, что с ним всякие фокусы бесполезны, а рисковать я не могла.

Когда подошел час закрытия, он поднялся, наконец взглянул на меня и без всяких церемоний сказал: «Я тебя провожу». Он не спрашивал, не предлагал — просто констатировал факт, как будто между нами все уже было решено.

По пути мы не перекинулись ни единым словом, просто молча шли рядом, а у меня в голове крутилось одно: что я буду делать, если он возьмет и уйдет, так и не договорившись о нашей следующей встрече.

Возле моего дома мы остановились, и я залепетала что-то о том, что дома меня никто не ждет, что мама в Гамбурге и что я могла бы угостить его пудингом. На самом деле я хотела, чтобы он поцеловал меня и спросил номер моего телефона. Он посмотрел на меня взглядом одновременно и слишком долгим и, слишком коротким, взял ключ у меня из руки и отпер дверь, а потом поднялся вместе со мной по лестнице, и я почувствовала, как у меня в груди что-то оборвалось, хотя он меня даже не коснулся.

Дверь нашей квартиры оказалась действительно лишь прикрыта, и он нахмурил лоб.

— Забыла запереть, — сказала я. И добавила: — Хочешь кофе?

И тут он в первый раз улыбнулся. А потом потянул меня в коридор и, прежде чем я успела захлопнуть дверь, обнял, и в эту секунду я почувствовала себя так, словно в моем теле открылись какие-то неведомые шлюзы. Мы бросились друг к другу, одежда полетела в сторону, и на краткий миг у меня промелькнуло: а вдруг Ма придет. Но она не пришла. Впрочем, мне было все равно, даже если бы она нас увидела. Не существовало никого, кроме него. Кроме него и меня.

Потом мы лежали в постели, и я наполовину осушила стоявшую на кухне бутылку — Ма, когда приходила от Вуппермана, позволяла себе пропустить стаканчик. Мы пили прямо из бутылки, я набирала в рот вина, а он целовал меня, и вино перетекало изо рта в рот.

Нора уж точно мариновала бы его не меньше месяца, прежде чем подпустить к своему роскошному телу. Я часто думаю: может, и мне надо было действовать так же. Может, он подумал, что я веду себя так с каждым встречным и меня слишком легко заполучить. Потому и дорожить мной не стоит.

Чушь все это. Люди, когда у них что-то не ладится, находят тому тысячу объяснений. А когда все ладится, никто не спрашивает почему.

Нора

Какая жалость, что Клер так безбожно обкромсала свои прекрасные волосы! Почему бы ей не сходить к хорошему парикмахеру в Мюнхене или даже здесь? Причина явно не в нехватке времени или денег. Голова у нее выглядит так, словно ее мыши обгрызли, но в этом-то и фокус: чем старательнее она пытается себя обезобразить, тем восхитительнее выглядит. То ли глаза и рот стали выразительнее, хотя я так и не понимаю, в чем секрет. Фиалково-голубые глаза — не такая уж редкость. Видимо, все дело в оттенке — у нее фиалково-голубой переходит в бархатно-фиолетовый, точь-в-точь цвета фиалок «Швейцарский великан», которые я весной высаживаю на двух клумбах прямо перед входом в дом. Нижняя губа кажется немного полнее верхней, но этот эффект, скорее всего, достигается с помощью помады, и в результате ее маково-алый рот смотрится как рана на бледном лице. Будь я мужчиной, наверняка потеряла бы голову от одного взгляда на нее. Додо тоже неплохо поработала над своим лицом, но, как всегда, не удержалась на тонкой грани между яркостью и вульгарностью.

Мы шагали по мокрой мостовой, я — в середине, они по бокам. Улицы к этому часу совсем опустели. Мы шли в «Эрмитаж». Надеюсь, рекомендации портье можно верить. Он сказал мне, что это самый достойный ресторан в городе. По моей просьбе он заказал для нас столик и уверил, что мы проведем прекрасный вечер. Его познания в немецком ограничивались несколькими фразами, но словарный запас вызывал у меня умиление. «Ты проводить изысканный soirée, madame!» — так он заявил. Я сунула ему банкноту и тут же подумала, что недолго мне еще раздавать чаевые, во всяком случае, вот так, собственноручно и повинуясь порыву. И уж тем более за заказ столика в дорогом ресторане.

В общем, я приняла твердое решение проявить щедрость. И если Додо и Клер нравится топать рядом со мной по этому темному городу в угрюмом молчании, — кстати сказать, топать на ужин, на который я их пригласила, — сделаю вид, что меня это устраивает. Хотя, не скрою, я бы не прочь с ними поболтать. Как раньше. О всяких пустяках. Мы бы хохотали на ходу и рассказывали друг другу всякие забавные истории из жизни, а потом остановились бы у витрины и возмутились ценами, а дойдя до памятника балерине, вспомнили бы о школе и об уроках танцев. Или о том, как в 76-м, за несколько недель до Рождества, Лотар придумал каждую ночь тайком вешать мне на дверь пакетик с каким-нибудь подарком.

Додо меня тогда засмеяла, а потом, ни слова мне не сказав, сама соорудила подарочный пакетик и в сочельник сунула его в портфель Лотара. Чтобы он подумал, что это от меня. А в пакет напихала гнилых орехов, которые насобирала с земли, наверное, по дороге в Тангштедт — там росло много орехов, и в детстве мы всегда их там рвали. На обертке она нарисовала пронзенное стрелой красное сердце, из которого вниз падали кровавые капли. Лотар, конечно, удивился, обнаружив у себя в портфеле эту гадость, и спросил меня, зачем я это сделала. Я сначала ничего не поняла, но потом, разумеется, догадалась, что это проделки Додо, и попыталась ее пристыдить. Но она только смеялась, особенно когда я сказала, что мне жалко Лотара.

Что бы она сказала сегодня, если бы узнала, какую боль причинила мне разлука с ним и какой мукой стало возвращение к Ахиму. Если бы мы могли иметь еще детей, я пережила бы это легче, но увы. По мнению Ахима, достаточно и двоих. В январе 89-го, я точно помню дату, он внезапно решил пройти процедуру стерилизации. Помню и наши бесконечные дискуссии по этому поводу, которые ни к чему не привели — он сделал так, как захотел. Его аргументы в основном сводились к тому, что за десять лет мы сэкономим кругленькую сумму на противозачаточных препаратах. Они меня не убедили — в конце концов, есть и другие методы.

Еще мы могли бы вспомнить о наших мучениях на уроках физики, которую дружно ненавидели; при этом из всей нашей троицы я была единственной, кто к ним серьезно готовился. Господин Мике обожал ставить опыты со светом, для чего зашторивал окна и курил прямо в классе, — якобы для того, чтобы нужный эффект проявился нагляднее. Для Додо это был просто праздник! Она тут же щелкала зажигалкой и принималась дымить, чтобы помочь господину учителю и усилить эффект. Или о наших велосипедных прогулках в Клевенштенерский лес или в Ведьмину пещеру, где мы устраивали пикники. Мы с Додо загорали без верха, трясясь от страха, что за нами кто-нибудь подсмотрит, а Клер стояла на шухере. Или как Клер, выйдя из магазина, потеряла камамбер, и как на него случайно наткнулась сумасшедшая фрау Йессен. Потом она рассказала, сколько всего уже нашла на автобусных остановках: золотое обручальное кольцо, а уж монет — так просто без счету, но чтобы камамбер… У нее были сердитые и какие-то водянистые глаза, но в тот знаменательный день она от радости расплакалась и позволила нам выгулять ее собаку — вздорную жесткошерстную таксу по кличке Шалун. Когда она своим дребезжащим голосом подзывала ее, крик разносился за три улицы. Додо здорово умела ее передразнивать, сразу и не догадаешься, кто вопит: старая фрау Йессен с водянистыми глазами или наша подруга.

Ах, какое время! Тогда мы думали, что втроем в силах завоевать весь мир. Скажи мне кто-нибудь тогда, что пройдет всего два десятка лет, и мы будем вот так шагать рядом и не знать, что сказать друг другу, как делаем это на протяжении последних десяти минут, — не поверила бы.

Клер

Как славно молча идти по переулкам, слыша только звук собственных шагов и дыхания, да еще время от времени — визг автомобильных тормозов и телевизионные выстрелы из распахнутых окон домов. Чуть погодя в многочисленных церквах начинают бить колокола, и их плавный перезвон плывет над нами. Значит, скоро восемь.

Несмотря на две таблетки «Ленца-9», которые я приняла перед выходом из отеля, в голову лезет Люкка. Во Флоренцию мы больше не ездили. Не сговариваясь, единодушно решили избегать этот город, а друзьям и знакомым говорили, что там стало слишком шумно и суетно — слишком много японцев, слишком длинные очереди в Уффици и Баргелло.

Прошли долгие месяцы, прежде чем мы опять собрались вместе поехать на отдых. Каждый из нас занимался своей работой, мотался по командировкам, иногда по целой неделе, и мы все реже оставались наедине у себя в квартире, не говоря уже о постели. После Флоренции мы стали спать по разным комнатам. Но потом его родители пригласили нас на Рождество в Ибицу, в свою новоприобретенную finca, — хотя бы на пару дней. Они обратились к Филиппу с просьбой спроектировать пристройку в виде гостевого крыла, не нарушая стиля старинного особняка. Он ехал с удовольствием, радуясь предстоящей встрече с братьями и сестрами, дядьками и тетками — Пиларди всегда поддерживали тесные родственные связи.

Мне Филипп предложил, если я хочу, остаться дома, и я сразу согласилась, но потом поняла, что не имею права капитулировать.

— Нет, я поеду с тобой, — сказала я. — Разумеется, если ты не против.

Мы были на кухне и стоя пили свой утренний кофе. Молока не оказалось, и Филипп перерыл все полки на предмет возможных запасов сухого молока, он терпеть не мог черный кофе. Хлопнув дверцей шкафа, он сказал:

— В конечном итоге вопрос в том, способна ли ты еще терпеть мое общество. — И распахнул следующую.

Я понимала, что он прав. Я сама не понимала, как такое возможно, но я, как никогда, нуждалась в его телесной близости, страсть к нему буквально душила меня. Я как будто стояла каждой ногой на льдине, и эти льдины расходились в разные стороны.

— Я люблю тебя, Филипп, — прошептала я.

— Слова! — сказал он. — Послушай, тебе надо навести порядок у себя в голове, потому что сейчас у тебя там кавардак. К сожалению, я не психиатр, Клер. Наверное, тебе нужна помощь, но я не в силах тебе помочь. Я не в силах изменить тебя.

— Если ты меня любишь… — начала я. — Я думаю, что…

Он резко повернулся ко мне.

— Хватит увиливать! — воскликнул он. — Если ты, то я, если я, то ты… В любви все не так. В любви все просто. А у нас не любовь, а сплошная говорильня. Как же, черт возьми, ты этого не поймешь, с твоим-то умом!

Он смотрел на меня и ждал ответа, а я целое сумасшедшее мгновение раздумывала, что ему сказать. При желании он прочитал бы в моих глазах, что мне нужно одно — его доверие. Но он опять повернулся к шкафам:

— Ты хоть знаешь, как тебя называет твоя лучшая подруга?

Мы на краю, поняла я. Надо срочно сменить тему разговора.

— Может, нам куда-нибудь съездить? — помедлив, предложила я. — Побудем одни, только ты и я, как раньше.

— Во Флоренцию, например? — Он не скрывал злости. Мне стало горько. Как я хотела все начать заново. Я бы ничего от него не утаила.

— Куда хочешь, — сказала я. — Дай мне еще один шанс.

Вместо ответа он выплеснул свой кофе в раковину и вышел из кухни.

На Рождество мы улетели на Ибицу. Семейная суматоха и работа Филиппа над эскизом пристройки стали причиной того, что днем мы почти не виделись. Спали мы в одной комнате, впервые за долгие месяцы, и даже любили друг друга, но молча, как будто из чувства долга, и оттого унизительно. По утрам, когда другие пары собирались под солнцем на завтрак, в халатах, еще теплые после постели, каждый понимал, чем занимались ночью остальные. В воздухе так и веяло чувственностью, от которой у меня перехватывало дыхание. Только я выделялась на общем фоне и сознавала свою ущербность.

На обратном пути, в самолете, я попыталась объяснить Филиппу причины своего поведения, прося понять меня. Хорошо, сказал он, если я возьму маленький отпуск, он тоже постарается выкроить несколько дней отдыха и съездит со мной в Италию. Его предложение — Люкка. Там мы еще ни разу не останавливались.

Мне пришлось срочно слетать в Нью-Йорк и Сан-Франциско, потом мы организовали большую выставку Поллока в Мюнхене, а он еще несколько раз съездил к родителям в Ибицу — все из-за той же пристройки, — так что осуществить свою задумку мы смогли лишь в начале лета, встретившись в Милане, куда он приехал из Испании, а я из Мюнхена. Едва сойдя с самолета, мы взяли напрокат машину. Было третье июня.

Мы прибыли в Люкку поздней ночью, и он уснул, не успев лечь в постель. На следующий день мы бродили по городу, который я немножко знала, потому что раньше ненадолго случайно заезжала сюда и с тех пор мечтала побыть здесь подольше. Мы бродили от Piazza к Piazza, пока наконец не остановились у Сан-Микеле с его прекрасным полосатым фасадом, возле которого познакомились с одним английским писателем и его незрячей супругой, и те пригласили нас поужинать вместе. Весь вечер Филипп блистал остроумием, и на прощанье слепая англичанка сказала мне, что давно не проводила время так чудесно с почти незнакомыми людьми. И что я, должно быть, счастливая женщина, если со мной такой потрясающий мужчина.

Филипп предложил вернуться в отель через городской вал, и я согласилась. Мне было хорошо шагать рядом с ним теплой летней ночью, вспоминая про себя смешные шутки, то встречаясь с ним взглядом в свете фонарей, то снова теряя его во мраке. Я чувствовала себя защищенной и не сомневалась, что сегодня ночью смогу доказать ему свою безграничную любовь. У нас все пойдет как раньше. Городские куранты пробили полночь. И тут он внезапно остановился и сказал мне.

Скорее всего, он все решил еще в Ибице. Он намеренно привел меня в такое место, где я была перед ним безоружна, он ведь знал, как я люблю Италию. Лето, теплая ночь, напоенная восхитительными ароматами пиний и олеандров, и мы, неспешно бредущие через городок, своей непередаваемой атмосферой чарующий даже сильнее, чем Флоренция. Уже в Ибице он решил, что Люкка очарует меня и это смягчит удар. Со снайперской точностью он выбрал место и время, уверенный, что я не смогу сопротивляться. Под бой часов.

Додо

Какого черта мы не взяли такси?! Холод собачий, ветер так и свищет, и город мрачный, и мне позарез нужно купить новое пальто, длинное и теплое, вот только на какие шиши?

Проклятая сырость проникает под одежду, как будто сама смерть щупает меня своими пальцами. Ма говорила про такую погодку: в самый раз для стирки. Чего она только не пережила в то ужасное время, в войну и первые послевоенные годы. Ничего не было — топить нечем, есть нечего. Они часами кипятили белье в котле — стирального порошка тоже не было, — а потом вешали сушиться. Покрывала выжимали вдвоем, одной не справиться. И так — целыми днями. Думаю, для нее самой большой радостью в жизни стала первая стиральная машина. И конечно, Фиона, хотя я так и не показала ей официального отца, о котором, впрочем, она никогда не спрашивала.

Мне это кажется странным. Я на ее месте наверняка захотела бы узнать, кто этот тип. Если Фиона когда-нибудь объявит мне, что она беременна, а кто отец ребенка — не мое дело, не уверена, что так легко проглочу это. А ей, по-любому, башку оторву — за глупость. Зря, что ли, я ее учу не связываться со всяким дерьмом.

А потом у Ма появились бы правнуки. С ума сойти. Жалко, что ее больше нет. Сколько мы с ней собачились, а ведь, если подумать, ничего на свете я не хотела бы больше, чем жить с ней и с Булочкой. Чем мы не семья? Я так классно это все себе представляла: бабушка, мать и дочь вместе под одной крышей. А свои романы, в конце концов, я могла бы крутить и за пределами дома. Кроме того, не век же мне их крутить.

Все-таки мы чокнутые: с одной стороны, нам жалко, что мы стареем, а с другой — даже не замечаем, как бежит время. Когда Булочке стукнет восемнадцать, мне хочешь не хочешь придется ей все рассказать, а там пусть сама решает, как ей быть со своим Папочкой. И еще надо будет свозить ее в Пиннеберг и посадить розовый куст на могиле бабушки — она меня уже давно об этом просит. И мне будет все равно, кого я там встречу, Нору или Ахима, в этой вонючей дыре, где трусливые сволочи давят хромых женщин и даже не останавливаются посмотреть, жива ли жертва.

Нора

Мы уже дошли до «Эрмитажа», когда я наконец не выдержала и прервала этот заговор молчания.

— Вы что, — сказала я, — есть совсем не хотите?

По-моему, Клер, меня даже не услышала. Высокая и стройная в своем элегантном белом пальто, с коротко стриженными волосами, отливающими в свете фонаря, как мишура, она остановилась на тротуаре в паре метров от нас и оглянулась назад, словно хотела навсегда запечатлеть в памяти влажный блеск булыжника. Додо швырнула окурок на канализационный люк и тоже проигнорировала мой вопрос.

— Слушайте, давайте просто хорошенько отдохнем, — как можно дружелюбнее заговорила я. — Пошли. Выпьем по аперитиву — и настроение сразу поднимется. Говорят, здесь исключительно вкусно готовят утку.

Клер перестала оглядываться по сторонам и с ужасом уставилась на меня. Додо засмеялась, но как-то невесело. — Утка, Клер! — хмыкнула она. — Мне это что-то напоминает. Хенли-на-Темзе, если я ничего не путаю…

— О чем это ты?

— Так, ни о чем, — отрезала Додо. — Маленький секрет. У тебя ведь тоже есть секрет? Может, махнемся? Прямо тут?

Откуда в ней вдруг такая агрессия? Что ее задело? Я решила не реагировать на ее грубость.

— Столик заказан на восемь. Мы и так уже опаздываем. Пошли.

— Ты всегда была законченной трусихой, — подвела итог Додо, прошествовала мимо меня и распахнула дверь ресторана.

Я проглотила возмущение и дождалась Клер. Взяла ее под руку, не обращая внимания на ее попытку вырваться.

— Что это за история с Хенли? — спросила я. — Вы что, ездили туда с Додо?

— Нора, Нора, — ответила она, и в ее голосе зазвучали те же интонации, что у Лотара тогда, в планетарии, — невыносимо доброжелательные и убийственно-снисходительные. — Ну чего тебе в жизни не хватает? Оставь ты ее в покое.

— Слушай, — возмутилась я, понимая, что моему терпению приходит конец. — Она постоянно меня подкалывает, постоянно язвит. У ангела нервы не выдержат! Между прочим, я сильно подозреваю, что она нам морочит голову. Мне кажется, дела у нее идут далеко не так блестяще, как она хочет показать. Я все время за ней наблюдаю и точно тебе говорю: она на грани срыва. Может, опять на работе неприятности, как ты думаешь?

— Сама у нее спроси, — отмахнулась Клер.

Мы вошли в ресторан. Свечи, приглушенные голоса, волнующие запахи, тихое позвякивание приборов, звон бокалов — все здесь дышало наслаждением и умением радоваться жизни. И деньгами. Гардеробщик уже помогал Додо снять куртку.

— Только не сейчас, — прошептала я Клер. — Помоги мне, пожалуйста, еще чуть-чуть подержать ее в узде. Понимаешь, сегодняшний вечер для меня очень важен.

Клер

Нора права, Додо взвинчена до предела, не человек, а мина замедленного действия. Одно неосторожное слово — и взорвется, я ее знаю. Она залпом проглотила свой аперитив, но алкоголь не помог ей расслабиться, а это плохой знак. Лично я из-за «Ленца-9» ограничилась бы водой, тем более что может возникнуть необходимость притормозить Додо, как я делала уже не раз. В каждой нашей поездке именно я обеспечиваю всеобщее благополучие: перебиваю, успокаиваю, подговариваю и перевожу разговор на безопасную тему. Надоело. Когда-нибудь я не выдержу, и весь этот фасад обрушится. Ну и пусть. В конце концов, я уже поняла, что мне нечего надеяться на их поддержку, сочувствие и утешение. С чего я вообще вообразила, что они способны мне помочь?

Конечно, мне следовало предостеречь Додо еще тогда. Еще на выпускном у меня появились сомнения насчет Ахима; я поймала на себе его оценивающий взгляд. Тогда я списала это на присущую мне сверхчувствительность. Через три недели после бала мы с Додо собирались уехать отдыхать. В один из дней я решила после обеда съездить в Гамбург, купить купальный костюм и сандалии. Додо не могла составить мне компанию, она как проклятая вкалывала в кабаке, чтобы заработать на поездку. Мы столкнулись с ним около вокзала, он как раз шел из университета. Он пригласил меня в кафе. Мне не хотелось с ним идти, но он проявил настойчивость.

— Зайдем на полчасика, ты ведь не спешишь, — сказал он, и эта фраза мне не понравилась.

Несмотря на это, я пошла с ним в «Чибо». Ладно, говорила я себе, все равно через пару недель столкнемся с ним в Италии, почему бы не пообщаться, не найти общий язык — ради Додо, которая была от него без ума и считала его мужчиной своей жизни. И верила, что и он любит ее не меньше.

Но о Додо он почти не вспоминал. До меня не сразу дошло, что ему надо, а он уже успел выведать у меня буквально все о Норе — о ее родителях, отцовской конторе, их положении в обществе. Предлогом послужил наш выпускной бал, на котором он танцевал и со мной, и с ней. Он мастерски поддерживал непринужденную беседу, болтал о том о сем, но в конце концов обязательно сводил разговор к Тидьенам. Я заподозрила неладное, когда он спросил, насколько серьезно у Норы с тем нелепым парнем, долговязым и прыщавым. Ему-то что за дело? Ответ явился сам собой: да он просто зондирует новую почву. Очевидно, Нора оказалась самой жирной рыбиной из тех, что проплывали мимо него.

Он, конечно, заметил, что я делаюсь все немногословней, и сменил тактику. Спросил о моих планах на будущее, но таким тоном, который выдавал его с головой: его это совершенно не интересовало, так, small talk. Мне стало противно, и я распрощалась. Он не стал меня задерживать. Я только спросила: «Передать Додо привет?» Он иронически улыбнулся и ответил:

— Не обязательно. Я все равно с ней увижусь сегодня вечером.

Еще одна насторожившая меня фраза. Его «все равно» вовсе не означало «как всегда, слава богу, и я этому рад». Оно значило: «Она крепко сидит у меня на крючке. Она без меня и дня не проживет».

Уже в пути я рассказала Додо об этой встрече. И осторожно дала ей понять, что думаю об Ахиме. Но она только рассмеялась:

— Ты, как всегда, чертовски подозрительна, Клер. Ко всем мужчинам. Ахим меня любит, я это знаю.

Она была так счастлива, так уверена в нем и его чувствах. А он уже открыл охоту на более выгодный объект.

Додо

Она настояла, чтобы мы взяли комплекс, хотя ни мне, ни Клер не нужен пир из шести блюд; в таком шикарном кабаке на него, вероятно, уйдет несколько часов. Но попробуй поспорь, ведь это она нас пригласила! Может, просто испугалась, что жратва a la carte обойдется слишком дорого? В меню ведь проставлены цены, правда, Нора? Уж этому-то твой жадный Папашка тебя точно научил, а может, ты впитала жадность с молоком матери.

Amuse-gueule и суп мы еще кое-как одолели. Нора опять принялась пускать слюни по поводу каких-то забавных случаев из наших прошлых поездок, про которые мы с Клер давно успели позабыть, — была охота помнить всякую фигню. Удивительно, что она еще не начала строить планы на будущее, но это испытание, по всей видимости, ждет нас в последний вечер. Она ни за что на свете не откажется от наших путешествий втроем. Трогательно, не спорю, но, бог ты мой, не помрем же мы, в самом деле, если сделаем маленькую передышку.

Наверняка она задумала нечто особенное, ведь следующая поездка состоится уже в новом тысячелетии, если считать по всеобщему фальшивому календарю. Не знаю, может, во времена далекой молодости это нас действительно воодушевило бы, хотя, если честно, мы тогда вообще не представляли себе, что будем жить в двухтысячном году. Эта дата казалась такой же далекой, как эпоха какого-нибудь Карла Великого. Где мы тогда будем жить и как — счастливо, конечно, как же еще! В детстве никто не думает, что позже все может пойти наперекосяк. Что ты, как говорится, по закону Архимеда, начнешь превращаться в старуху. Спрашивается, не лучше ли помереть молодой? Люди после тридцати постепенно переходят в состояние высохших мумий, в особенности если они ко всему становятся родителями: серьезными, нудными, вечно всем недовольными. Их жизнь прошла. Интересно, моя Булочка тоже так думает?

На закуску у нас — довольно культурная беседа и утиная печень в горшочке. На вкус — нечто тошнотворное, даже не представляю, из чего они это состряпали. Обслуживает нас приторно-слащавый юноша лет двадцати, молоко на губах не обсохло, беспомощный, как щенок, а за ним строго надзирает высокомерный maître с глазами Аргуса. Меняя тарелки, официант уронил мой прибор на пол. Цербер сделал стойку и навострился к нашему столу, но я оказалась шустрее: наклонилась, подняла эту несчастную вилку и с улыбкой протянула мальчонке: «Pas de problème, monsieur». Потому что вспомнила, как однажды нечто подобное случилось со мной. На обеде у Тидьенов, в их священной столовой. Я тогда нырнула под стол, достала упавший нож и как ни в чем не бывало вернулась к еде, но тут на меня напустилась Мамуля: «Этим ножом больше нельзя пользоваться, Доротея! Неужели мать не научила тебя этому?» Я покраснела так, как в жизни не краснела. Маленькая невоспитанная нищенка с дурными манерами.

Наш милый официант тоже покраснел как томат. Обернувшись, я проследила, как он исчез с тарелками на кухне, где его, вероятно, ждет нагоняй. Когда я снова повернулась к столу, Нора смотрела на меня со своей знаменитой покровительственной улыбкой.

— Ты чего?

— Тебе не стоило так смущать бедного мальчика.

Я взяла сигарету из пачки Клер. Спокойно, Додо, спокойно.

— Что же я такого сделала?

— Ну как тебе сказать… — Она жеманно закатила глазки. — Ты так на него смотрела… Правда, Клер? Он совсем растерялся.

Как мне хочется гавкнуть ей в ответ: не твое, дело, на кого и как я смотрю, ты мне не мать, черт побери! Моя мать, впрочем, делала замечания деликатней.

Но Норе все неймется:

— А помните стажера, который вел у нас химию? Как же его звали? Как-то интересно.

— Холефляйш, так? — Из нас троих Клер химия давалась хуже всего, выше «тройки» она не получала — самая плохая ее оценка.

— Точно! Холефляйш. — Нора опять делано засмеялась. — Такой лопоухий. Помните, у Додо от горелки вспыхнули волосы? Она заорала, и кто-то из мальчишек вылил ей на голову стакан воды? Блузка намокла, а Додо была без лифчика. У Холефляйша чуть глаза из орбит не вылезли, помните?

Что за чушь она несет! Уж не думает ли она, что я тогда специально подожгла волосы?

— И что? Что ты хочешь этим сказать?

Она взяла бутылку вина и разлила по бокалам:

— Да так, ничего. — Сама невинность! — Только то, что ты уже тогда привлекала мужчин. Я тебе просто завидую, понимаешь? Твоей силе притяжения.

Это называется фальсификация истории.

— Во-первых, — начала я, — «кто-то из мальчишек» был не «кто-то», а твой ненаглядный Пикеллотти. И я не виновата, что у него крышу снесло. А во-вторых, что это значит — ты мне завидуешь? Это что, шутка века? — Я откинулась назад и едва не задела юного официанта, который принес рыбу.

Нора, поджав губки, дождалась, пока он расставит тарелки. Никаких споров — пожалуйста! — при обслуживающем персонале. Потом взяла вилку для рыбы.

— Почему это он вдруг стал «моим»? — возразила она. — Я никогда не отвечала ему взаимностью, и тебе это прекрасно известно.

— Кстати, что с ним стало? — спросила Клер. — Он вроде бы здорово играл на фортепиано?

— Да?! Разве? — пискнула Нора. У нее проблема с куском налима, который она никак не может нацепить на вилку. Ай-ай-ай, что сказала бы Мамуля?

— Тебе лучше знать, — огрызнулась я. — Для тебя он уж точно сочинял концерты. Твой Пикеллотти.

Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом и сказала:

— Ты ошибаешься, Додо. И зря ты этим шутишь. Я правда тебе завидовала. Часто. И во многом.

Ах вот как? Ну хорошо, раз тебе так хочется, ты у меня сейчас получишь, и плевать мне на все.

— А кто у кого увел парня! — заорала я. — Как там насчет твоей силы притяжения, а? Ты не забыла про наш выпускной? Про тот фокстрот?

Она опустила вилку с наколотым на нее ломтиком рыбы и вздохнула:

— Но это же старая история! Я думала, все уже всё забыли. И в любом случае первый танец, который я танцевала с Ахимом, был медленный вальс. У тебя что, неприятности на работе? Ты такая раздражительная…

— Фокстрот, — отчеканила я. — Спорю на что угодно. Скажи ей, Клер!

Клер пожала плечами, глядя куда-то мимо нас:

— Это что, так важно?

Тут бы Норе и заткнуться, но ее явно понесло.

— Ты проиграешь, — сказала она. — Это был медленный вальс. Я уверена. Я все прекрасно помню.

— Ну конечно. Ты все запомнила — только по-своему. Может, ты вообще не уводила у меня Ахима? Он просто упал с небес — и прямо тебе в руки.

Она вздохнула еще раз, пожалуй, слегка театрально:

— Господи! Ты же сама еще вчера сказала, что давно меня простила.

Ее нарочито мученическая мина окончательно вывела меня из себя. Опять она ухитрилась всучить мне крапленую карту! Как это на нее похоже!

— Клала я на извинения! — не поддалась я. — Сейчас речь не об извинениях. Пора выяснить правду. О тебе, обо мне и об Ахиме.

Клер отодвинула тарелку:

— Слушайте, может, вы как-нибудь попробовали бы выяснить все это между собой? С глазу на глаз?

Ну конечно, ей неохота присутствовать при скандале. И правильно, она-то здесь ни при чем.

Но Нора проигнорировала брошенный Клер спасательный круг. Вот глупая корова.

— Извини, Клер, но нам действительно необходимо выяснить все до конца. Здесь и сейчас. А правда заключается в том… — Она перевела взгляд на меня и на миг умолкла. Знаю я эти штучки. С такими вот идиотскими искусственными паузами она, наверное, привыкла разговаривать со своим муженьком. — Правда в том, что я вовсе не уводила от тебя Ахима. Он просто влюбился в меня, вот и все. Мне было очень жаль. Тебя.

Жаль. Меня. Ах, вот оно что!

— В тебя? — Не мне бояться ее взглядов. — Или в твои деньги? Или в адвокатскую контору старого Тидьена? В обустроенное гнездышко, где тепло и сытно? Ты не хуже меня знаешь, как Ахим мечтал вырваться из своей вонючей конуры! Для него были хороши любые средства!

«Даже ты», чуть не брякнула я, но придержала язык. Пока.

Некоторое время она молча ела меня глазами, а потом снова взяла свою вилку для рыбы.

— Это удар ниже пояса, — сказала она. — Тем более что на все это дело можно посмотреть и с другой стороны. И тогда, как бы ты ни противилась, тебе придется признать, что он сделал это ради меня. Ради любви ко мне. Но я тебя понимаю.

Час от часу веселее!

— Она понимает! — воскликнула я. — Щас со смеху помру! Да когда ты хоть что-нибудь понимала? Что ты вообще знаешь о жизни за пределами своего мещанского мирка? Ты только и умеешь, что заметать неприятности под ковер! Он ведь тебя этому обучил, твой лживый Папашка?

— Не смей говорить о моем отце! — Ага, ее задело. — Ты не имеешь права!

— Или вы сию секунду прекращаете, — вступила Клер, — или я немедленно ухожу.

— Ну наконец-то! — обрадовалась я. — Надоело быть ханжой, да? Вот и прекрасно! Давно пора вскрыть этот гнойник!

Нора снова уронила на стол вилку для рыбы. Выпучив глаза, она растерянно переводила взгляд с меня на Клер и обратно.

— Какой еще гнойник? — дрожащим голосом пролепетала она. — Вы, собственно, о чем?

Нора

Клер уставилась на свою рыбу, не в силах поднять на меня глаза. Зато Додо смотрит на меня в упор, и ее лицо так и пылает злобой. Но не только злобой. Триумфом. Я чувствую, как у меня внутри образовался пылающий ком, и он все растет, распухает, вот он уже добрался до горла. Я хочу сглотнуть и не могу.

— Тебя и вправду никогда не интересовало, кто отец Фионы? А то, что твой Ахим так часто наведывался в Рейнскую область? Что он тебе врал? Работа требует?

Лжешь, хочется мне закричать, но я смотрю на Клер и понимаю: это правда. Ахим и Додо. Против воли воображение рисует мне ужасные картины. Все сходится, как я раньше ни о чем не догадалась? Боже ты мой! Подошел официант, но Клер движением руки прогнала его. Я не знаю, куда девать глаза, которые изучают бокал с вином. На нем жирные следы от пальцев, но я взяла его и выпила вино до дна. Это не помогло, пылающий ком в желудке не погас, а кажется, стал еще больше. Ахим и Додо. И Клер, которая все знала. И я в стороне. Представляю, как они это обсуждали и смеялись надо мной и моей тупостью. Монстры равнодушия, бессердечные мерзавки! Я ненавижу их, ненавижу обеих, они никогда не были мне подругами! Все это — ложь, десятилетия лжи.

Я вскочила, опрокинув стул и схватила сумочку. — Я ухожу, — сказала я. — Не смейте идти за мной.

Клер

Поздно. Теперь ничего не остановить. Это как костяшки домино, заденешь одну — попадают все. Одна за другой. Милость Твоя до небес, истина Твоя до облаков.

Додо

Все-таки расплатиться она не забыла. Швырнула на стол пару купюр, прошипела что-то невнятное смущенному мэтру и потрясенному молодому официанту, сорвала пальто с вешалки и выскочила наружу. Как в подобной ситуации должна себя вести настоящая светская женщина? Клер должна знать, но она сидит как истукан, уставившись в пустоту. Какого черта! Что с ней?

— Я тоже делаю ноги, — сказала я со всем самообладанием, на какое еще была способна, и поднялась. — Что с тобой?

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом, не говоря ни слова, встала. Может, решила наказать меня пренебрежением? Не удивлюсь, это в ее стиле.

— Извини, Клер, — пробормотала я. — Я испортила тебе вечер. Не говоря уж о Норе. Но я больше не могла терпеть, ты хоть меня пойми. Может, сегодня день правды?

Она позволила мэтру помочь ей надеть пальто, пока я совершенно самостоятельно натягивала на себя куртку.

— Что такое правда? — сухо произнесла она. — И кого она интересует? Тебе ведь было нужно совсем другое.

Я уже почти дошла до двери:

— Да? Что же, скажи на милость.

— Реванш, — сказала она, нет, не сказала, а швырнула мне это слово, как кость собаке.

Я потащилась за ней следом, и мы вышли на холод. Дверь за нами бесшумно закрылась.

— Ну вот, ты ей и отплатила, — надевая перчатки, сказала она. — И как? Полегчало тебе?

— Не то слово, — ответила я. — Но ты многого не понимаешь. Тебе незнакомы такие низменные чувства.

— Ты так думаешь? — В ее глазах появился странный блеск, как будто она сейчас заплачет. Но нет, не заплакала. Наверное, извела весь запас слез в туалете на катере. — Я многое могла бы тебе порассказать о своей мстительности, — добавила она. — И о тех, кого я погубила. — И быстрым шагом пошла прочь.

А мне-то что теперь делать? Послать ее к черту или как? Я побежала за ней, попыталась схватить ее за рукав:

— Я ничего не поняла! О чем ты говорила? Объясни!

И тут я увидела Нору. Она сидела на ступеньках через два дома, нелепо скорчившись, уткнув лицо в ладони. Если ее рвет, подумала я, господи помилуй, что за ассортимент она сейчас выдает. Тыквенный сливочный суп-пюре, утиная печенка, пара бокалов «Помероля», хлеб и масло, да еще тот злополучный кусочек налима… Ну что ж, никому не мешает хорошенько проблеваться, — все порядочные немцы за границей всегда поступают именно так.

Клер тоже увидела ее. Помедлив минуту, она двинулась к ней.

— Пошли, — сказала она. — Вставай, Нора. Мы возвращаемся в отель.

Этим «мы» она как будто оттолкнула меня и заняла сторону Норы — обиженной и несчастной. Ну и катись, предательница! Бросаешь меня здесь, на холоде? Или ждешь, что я потащусь за тобой как побитая собака?

Нора поднялась и достала из кармана пальто носовой платок.

— Оставь меня, я пойду одна. — Звучно, как в трубу, высморкалась, всхлипнула еще пару раз. — Оставьте свое сочувствие при себе.

Как вам это понравится!

— Да кто здесь тебе сочувствует? — рявкнула я. — За кого ты себя принимаешь?

Она внезапно вскочила — вылитая фурия. Подлетела ко мне, шерсть дыбом, ни дать ни взять взбешенная кошка, того и гляди вцепится в лицо.

— Закрой свою пасть! — заорала она. — Признавайся, сколько это продолжалось у тебя с Ахимом? Или еще продолжается?

— Ничего больше не продолжается, — сказала я и отпихнула ее от себя. — Все кончилось. Но если тебе интересно, это я с ним порвала, а не он со мной. Если бы это зависело от него, он бы тебя уже бросил и жил бы со мной. Бабла у него теперь и своего до фига и больше. Но только он мне до задницы. Можешь владеть им до вашей совместной блаженной кончины.

По счастью, я вовремя увидела, как она замахнулась, и ее кулак просвистел в миллиметре от моего лица. Вообще-то у нее довольно сильный удар, не зря она играла в теннис, а починка зубов за бешеные деньги — последнее, что я могу себе сейчас позволить. Но ее замах ушел в пустоту, и она опять завыла.

Меня охватила холодная злоба.

— А ну прекрати сейчас же! — Я схватила ее за плечи и затрясла так, что ее голова начала подпрыгивать, как у куклы. — Что ты вообще себе думаешь? Что в твоей жизни и дальше будет одна только сахарная вата? Ты и так все получила задаром, сразу, не успела появиться на свет! Тебе всегда доставался самый жирный кусок! А трудностей не хочешь? Ты думаешь, это конец света, если у тебя мужик загулял? А про настоящие проблемы ты что-нибудь слыхала? Нет? Так я тебе могу рассказать!

Она с трудом вырвалась от меня. Слезы у нее иссякли.

— Я не желаю больше тебя слушать, Додо, — отчетливо выговорила она. — Во всех своих несчастьях ты виновата сама. Почему Ахим переметнулся ко мне? Потому что ты бросила его одного. Ты не должна была уезжать тогда с Клер. Но тебе ведь надо таскаться по всему миру, ты без этого жить не можешь. Думаю, и с другими мужчинами ты вела себя так же, потому что слово «верность» тебе незнакомо. И для Ахима это не секрет.

Она произносила эту речь, едва не вплотную приблизившись ко мне, так, что я могла рассмотреть ее искаженную злобой рожу во всех подробностях: крупные поры, склеившиеся ресницы, жирный грим, избыток румян, размазавшаяся помада. Какая же она все-таки уродина.

— Ты, как всегда, права, — не сдержавшись, взвизгнула я. — Я тогда классно оттянулась. Особенно под конец, в амстердамской больнице. Когда из меня выскребали ребенка Ахима! Навеселилась на всю жизнь! Но ничего, я же сама во всем виновата, не правда ли?

Ее аж передернуло. Но она собралась с силами и ответила:

— Правда. Именно ты. И я здесь ни при чем.

— Ну конечно, — сказала я. — И никто ни при чем. Просто жизнь такая. Моя, во всяком случае. Благодаря твоей верной дружбе.

На какой-то миг настала тишина. Ее криво накрашенные глаза вдруг напомнили мне Шалуна фрау Йессен — ту самую придурочную таксу, я как раз проходила мимо ее дома, когда шавку хватил третий, и последний, апоплексический удар.

Улицу огласил взрыв хохота, наверное из «Эрмитажа». Нора вздрогнула, резко повернулась и убежала прочь. С нее достаточно.

Нора

Надеюсь правильно иду точно не знаю должна искать сама эта церковь вроде знакомая Ахим хотел именно меня и как это я ничего не замечала так долго не замечала интересно Папашка когда-нибудь Мамуле Додо посадили в гинекологическое кресло заставили раздвинуть ноги звон стерильных инструментов клубок кровавой слизи бросили в чашку или тогда в Голландии по-другому слава богу мне никогда а могло с Лотаром почему Клер никогда ни намеком деньги и контора конечно и его более чем скромное происхождение действительно ужасно пациенты больничной кассы Хонекера а врачи в клинике кто бы еще обеспечил его матери такой хороший уход через день а под конец ежедневно как на работу хорошая невестка а ко мне кто придет тем более в такую даль дети а что дети если только из чувства долга лучше не надо вот если от души да и в памяти остаться живой и веселой и сколько это продлится еще вопрос почему Фиона откуда такое имя похожа на него или на нее бедный ребенок ни в чем не виноват вот значит почему никогда ни одной фотографии выходит всего на пару лет моложе Мириам сводная сестра дурацкое слово что скажут дети Мириам всегда хотела чтобы у нас еще но никак не получалось я бы с радостью а может у Ахима еще где-то на стороне теоретически возможно конечно до стерилизации вот же он отель всегда отлично умела ориентироваться немедленно собрать вещи еще успею на поезд вот только куда

Клер

Меня охватило непреодолимое желание двигаться, пройтись по городу, всеми органами чувств ощутить прохладу воздуха, брусчатку мостовой, ночные шорохи и запахи — простые вещи, существующие помимо нашего участия и не имеющие ничего общего с людьми и их ненавистью, жадностью, мелочностью и страхом. Мне необходимо побыть одной, я ни с кем не хочу сейчас разговаривать, тем более обсуждать тот фарс, что разыгрался сегодня вечером. Я в нем не играла ни одной, даже самой маленькой роли. Прежде всего надо как-то отвязаться от Додо, которая сейчас проклинает этот холодный город, а заодно и весь мир. Думаю, она испытывает муки совести, — не может же она вот так небрежно зашвырнуть Нору в адскую бездну и продолжать жить как ни в чем не бывало. Но здесь уж я бессильна.

Наконец на горизонте появилась стоянка такси. Очень хорошо, сейчас посажу ее в машину. Надеюсь, она не увяжется за мной. Но она внезапно остановилась.

— Скажи-ка, Клер, — она закурила сигарету, — а что ты такое говорила? Что вроде ты кого-то там погубила?

Сразу двоих, если уж на то пошло. Первым был Старик. Нет, если я вымолвлю хоть слово, мне от нее не избавиться. Придется начать издалека, рассказать, как это произошло в первый раз, в каком ужасе я была и несколько лет вынуждена была терпеть Старика, не зная, кому открыться, к кому обратиться за помощью и поддержкой. И как через четыре кошмарных года, незадолго до моего пятнадцатого дня рождения, я придумала способ отомстить ему. Когда он в очередной раз набросился на меня, я записала эту сцену на видео, а потом стала шантажировать его кассетой — только много позже я узнала, что суд не принял бы ее в качестве доказательства. Но это и не требовалось, главное, что он воспринял угрозу серьезно, — аж трясся весь от страха — и оставил меня в покое. Наконец-то я получила над ним власть и только благодаря этому выдержала последние годы с ним и Сюзанной. А что мне оставалось делать? Смириться и притвориться, что ничего не случилось?

Я вовсе не стремилась взорвать их жизнь — меня погребло бы под осколками. Я хотела одного — бежать от них, и чем быстрей, тем лучше. Вычеркнуть их из своего существования, забыть, что они есть на свете. Мне не терпелось окончить школу и получить наконец вескую причину покинуть этот дом и уехать учиться в другой город. По идее его бы это должно было устроить — исчезла бы не дающая покоя заноза. Но, несмотря ни на что, он не захотел меня отпустить.

Вначале уговаривал поступить в университет в Гамбурге и продолжать жить у них, но я выбрала Мюнхен, потому что он был далеко. Потом пригрозил, что лишит меня ежемесячного пособия, но это меня не испугало. Тогда он сдался, но поставил условие, что в 77-м я приеду еще раз, на Рождество. Первым моим побуждением было отказаться; я уже не нуждалась в его деньгах и вполне могла заработать себе на учебу, но он подговорил Сюзанну, и та начала названивать мне в Мюнхен и умоляла приехать. Ладно, согласилась я.

Я выбралась на три дня. Поселилась у матери Додо, чтобы не ночевать под одной крышей со Стариком. Это их разозлило. Посыпались упреки: я и неблагодарная, и бесчувственная, они столько сделали для меня, а я… Два дня я терпела. А потом сорвалась. На другой день после Рождества, за традиционным рагу из оленины, сдобренным двумя бутылками красного вина, я взяла и выложила им все. Одним махом прервав поток жалоб на мое несправедливое отношение, как они это называли. Все, все я выплюнула им в лицо, а потом встала и покинула их дом. Оленина у меня в тарелке еще не остыла. Я пошла к матери Додо, собрала вещи и первым же поездом уехала в Гамбург, а оттуда в Мюнхен. Добиралась в переполненном вагоне, стоя, — сидячих мест не было.

Двадцать седьмого квартирная хозяйка позвала меня к телефону. Звонила Сюзанна. Она бормотала что-то нечленораздельное, да я и не вслушивалась. Ответа от меня она, похоже, не ждала, так что минуты через две я пожелала ей всего хорошего, повесила трубку, вернулась в свою комнату и поставила пластинку с сонатами для фортепиано Скарлатти в исполнении Христиана Захариаса. Я начала с сонаты 454, чтобы чистая и ясная музыка помогла мне забыть о Старике и его мерзостях. Я легла на пол, раскинув руки, и вслушивалась в каждый звук. На следующий день я проснулась около полудня, на полу, с раскинутыми руками. Я проспала четырнадцать часов.

Потом я часто рисовала в своем воображении сцену, которая разыгралась между ним и Сюзанной после моей речи. Представляла себе, как он изворачивается, называет меня грязной лгуньей и истеричкой, по которой плачет сумасшедший дом. А потом, не выдержав, ползает по полу и умоляет о прощении. После чего поднимается на чердак, прихватив с собой буксирный канат от своей «Ауди-100».

Сюзанну я больше не видела. На похороны не поехала — спешно легла в больницу с аппендицитом, поэтому никто не удивился, что я не прислала ни венка, ни соболезнований — ничего. Мне бы хотелось спросить Сюзанну, неужели она действительно ничего не знала, ничего не чувствовала. Неужели у нее ни разу не закралось ни одного подозрения? Быть такого не может. Одно время меня подмывало учинить ей допрос, но потом я спросила себя: зачем? Насколько я ее знаю, она ударилась бы в слезы и все равно не сказала бы ничего вразумительного.

Она тоже больше не предпринимала попыток связаться со мной, хотя продолжала каждый месяц присылать мне деньги. Наверное, радовалась, что самоубийство мужа получило более или менее пристойное официальное объяснение. Сейчас она живет в приюте и, если верить Норе, тронулась умом. Нора, конечно, не понимает, почему я ее не навещаю. Я очень надеюсь, что Сюзанна и в самом деле существует по другую сторону реальности. Если это так, значит, она сумела все забыть. Мне пока не удается.

Первое время после его смерти мне было легко и радостно. Все прошло, надо мной больше не висел этот дамоклов меч, начиналась новая жизнь. И только позже, во Флоренции, стало очевидно, что ничего не прошло.

— Клер! — настойчиво повторила Додо. — Я еще раз спрашиваю: так кого ты там погубила?

— Чепуха, — отмахнулась я. — Ты неправильно меня поняла. Вот такси, садись и поезжай в отель, будь добра. А я еще прогуляюсь.

Додо

Она просто бросила меня посреди улицы и отчалила, стуча каблуками своих шикарных туфель — цок-цок, — даже не оглянувшись. Это в ее репертуаре: облила тебя презрением с ног до головы, и до свидания. Лживая коза.

За такси придется отдать минимум двадцать марок, и это еще без чаевых, которые мне не по карману, у меня и так на все про все осталось не больше сотни, лучше сразу пройти в свой номер и повеситься в ванной. Но почему бы для начала не напиться — скажу, чтобы включили в стоимость номера. Ледяная принцесса заплатит, от нее не убудет.

Бар закрыт, сообщил портье. Я попросила вынести мне бутылку джина в фойе, может, хоть так удастся вырубиться.

Портье — тонкая душа — быстро исчез в своей каморке. Тишина, как на кладбище, — ни одной собаки рядом, хотя только половина одиннадцатого. Настроение — хуже некуда. Сижу в гордом одиночестве под пыльной пластиковой пальмой и бухаю. Одинокая женщина, каких пруд пруди в любом уголке земного шара.

Как я вообще попала сюда, черт побери? И почему жизнь проходит мимо меня, как будто ей нет до меня дела? Многое ушло и кануло в вечность. Никогда мне больше не заявиться на выпускной бал в ярко-красной мини-юбке, так, чтоб у всех глаза на лоб полезли, не пить вина из рта любимого, не слушать в счастливом изнеможении песню дрозда на рассвете — голова на горячем плече, рука на плоском животе, а мир вокруг застыл и время словно остановилось.

Она теперь ради меня и пальцем не шевельнет, эта жизнь, я точно знаю, на хрен я ей сдалась, вот когда-то — да, было дело, а теперь на сцену вышли другие. Я пока еще не такая тупая и могу взглянуть правде в глаза, а заодно и в зеркало, вон оно, нагло повисло прямо напротив меня. А что это за тетка в нем отражается? Фигура — бочка с дерьмом, наштукатуренная рожа, вся в размазанной помаде — нет, это не я! Я все-таки не такая страхолюдина, это какое-то недоразумение, я молодая и сильная, и ни одна свинья меня не запугает, я их всех втопчу в грязь, они еще у меня в ногах будут валяться. Как минимум. Мне нужна сигарета, срочно, да знаю, знаю, у меня хрипы в легких и в груди часто болит, вот паскудство, где же Клер, какого хрена ее носит черт-те где по такому собачьему холоду. И Нора.

Легка на помине. Только о ней подумала — открылся лифт, и вот она, матерь всех скорбей. В руках чемодан. Изрядно потрепана, но морально не побеждена. На меня — ноль внимания, своим упругим теннисным шагом сразу чешет к администратору. Звонит. От этого звука весь хмель с меня вмиг слетел. А вот и портье, выскочил из своей конуры. Но мне-то что делать? Встать и помахать ей ручкой? Что-нибудь сказать?

«L’ addition, s’il vous plaît, monsieur, — произносит она на своем безупречном французском Высшей народной школы для продвинутых. — Pour chambre quatre zero et quatre zero sept».

— Чего-чего?

— Эй! — заорала я через плечо. — Семь — это мой номер.

Она быстро обернулась и окатила меня взглядом ледяным, как утренний душ.

— Совершенно верно, Додо, — проскрежетала она. — Твой счет оплачиваю я. Как всегда. — И достала бумажник, битком набитый кредитными карточками, в отличие от моих, конечно, полностью платежеспособными.

— Ошибаешься. — Я постаралась вложить в свои слова как можно больше холодного презрения и почувствовала, как внутри меня зашевелился отвратительный злобный зверек. — Или ты забыла? Меня пригласила Клер.

— Ты уверена? — В ее голосе звучат гнусные торжествующие нотки.

— Стопроцентно. — Я плеснула себе слишком много джина. Пробка покатилась под кресло. — Так что, пожалуйста, не траться.

— Спроси у Клер, — бросила она. — Удивляюсь, как ты этого до сих пор не замечала. — И в очередной раз одарила меня своей фальшивой улыбкой.

Мир вдруг поплыл у меня перед глазами. Ощущение такое, будто я слишком долго каталась на карусели. Так за меня платит Нора? В каждой поездке? Все десять лет? Я живу на ее подачки? Так они обе против меня? Вот подлые гадюки! Они сплели тайный заговор! Наверняка вели бесконечные телефонные переговоры, обсуждая, брать или не брать с собой неимущую неудачницу. Да так, чтобы не обидеть ненароком. Раньше мне доставались Норины обноски, теперь пришел черед ее бабок. Милостыня для нищих. Охренеть можно!

— Я сама оплачу свой счет, черт бы его побрал! — я выкрикнула это слишком громко, думая про себя: «Интересно, из каких денег?» — И за прошлые поездки получишь с процентами! От тебя мне подарки не нужны!

Она величественно протянула портье кредитную карточку.

— Поступай как знаешь, — дернула она плечом. — Но для меня вопрос не в деньгах. Я платила за тебя по доброй воле.

По доброй воле! Вот в этом она вся. Лицемерная ханжа, тидьеновское отродье! Ее Папашка так же великодушно содрал с Ма за оформление развода аж триста марок, которые ей было не под силу выплатить сразу, только частями, а не стал начислять проценты и трубил об этом на каждом углу, дескать, смотрите все, какой я добрый. А мне что, прикажете за это Норе ноги целовать, так что ли? Ну ничего, я ей сейчас такой марш сыграю, мало не покажется, но, черт, почему это свинское кресло такое глубокое, никак из него не выберешься. Я все-таки встала и услышала, как по полу покатилась бутылка.

— Секундочку, — четко выговорила я. — Охотно верю, что тебе не терпится выкинуть со мной такой же свинский трюк, какой твой сверхщедрый Папашка выкинул с моей Ма, но только не трудись! Со мной этот номер не пройдет.

— Не понимаю, что ты бормочешь, Додо, — сказала она. — Шла бы ты лучше в номер.

Охотнее всего я сейчас дала бы ей по морде, но не доставлю портье такой радости — стать свидетелем бабьей потасовки. Хотя, черт, какое мне до него дело? Тем более что он весь ушел в созерцание своего аппарата для считывания банковских карт и старательно изображает, что лично для него на свете нет ничего увлекательнее.

— Считай, что я тебе врезала, — сказала я, изо всех сил стараясь четко выговаривать слова. — Один справа и один слева. А посередке — плюнула.

— Ах ты так? — завелась и она. — Ну хорошо! Между нами, девочками, твоя родительница тоже была не ангел. Не хотелось бы о мертвых, но…

— Заткнись, — прошипела я.

— Не заткнусь! — выкрикнула она. — Катишь бочку на моего отца, а что вытворяла твоя мамаша, знать не желаешь? Она, видать, и тебя кое-чему научила. Про кафе «Киз» слышала? — Она бросила взгляд в сторону портье. — Не бойся, он ничего не знает.

Убить ее мало! Если она знает, что Ма время от времени встречалась в Гамбурге с какими-то мужчинами, значит, об этом знает весь Пиннеберг. И тогда знал. И когда потом ее сбила какая-то трусливая сволочь, они, даю гарантию, дружно решили, что это только справедливо. Фарисеи поганые.

— Да, вам с Клер хватало тем для разговоров, — сказала я.

На меня вдруг навалилась смертельная усталость, отчаянно захотелось оказаться дома, рядом с моей Булочкой. Вместе с ней пялиться в телевизор, и грызть арахис, и обсуждать прическу Руди Карелль. Или затеять спор на тему, какого роста Микки-Маус, — сорок сантиметров или шестьдесят? Это излюбленный прием моей дочки, когда надо потянуть время перед тем, как я скажу ей «Спокойной ночи».

Нора склонилась поставить подпись на чеке. Мне не видно, что она пишет, но я знаю это и так: «Н», точка и «Клюге». Клюге, как у Ахима, только на «К» у нее лишняя закорючка. Она сунула портье купюру: «Merci beaucoup, monsieur. Est-ce que vous pouvez appeler un taxi pour moi?» Манеры, манеры. И тут она замешкалась. Ясное дело, кому охота ждать на улице. А здесь я мешаю. Да уж, Нора. Не из каждой ситуации находится элегантный выход.

Нора

Она прекрасно понимает, что я в ловушке. И понимает, что я это тоже понимаю. Покинуть поле боя и уйти ждать такси на улицу значило бы признать свое поражение. Но еще несколько лишних минут дышать с ней одним воздухом — увольте. Втоптать в грязь меня и мою семью! Она, для кого я столько делала! На протяжении долгих лет. А она в это время за моей спиной развлекалась в постели с моим мужем. В ванной, на ковре, в кустах — где еще они могли этим заниматься? Может, на ее грязной кухне? Она опиралась спиной о холодильник, задирала юбку и раздвигала ноги, а он? Он стерилизовался, чтобы без проблем ходить налево. Он все будет отрицать, ясное дело. Пожалуй, я пока и спрашивать его ни о чем не стану, прежде все хорошенько обдумаю. Хочу ли я вообще его видеть? Что мне сейчас нужно, так это выпить чего-нибудь покрепче, и мне все равно, что скажет на это Биттерлинг. Иначе опять зареву у нее на глазах, и это будет хуже всего. Ненавижу ее. Как я хочу умереть. Или чтобы умерла она, так еще лучше. Плюс ко всему это я оплачиваю джин, который она сейчас пьет.

Она снова плюхнулась в кресло и закурила, следя за мной краем глаз. Я подошла к ней и только теперь заметила на полу бутылку — в луже разлитого джина. Мне стало так противно, что я задрожала.

— Ты хоть понимаешь, — начала я, — что ведешь себя, как законченная свинья?

— Тоже мне оранжерейный цветок! — фыркнула она. Пепел с сигареты упал в вырез ее платья. — Все, что исходит от тебя, — ложь. Ты и Клер перетащила на свою сторону. Ты с самого начала пыталась настроить ее против меня. Мерзкая дрянь.

Этого ей не следовало говорить. Тем более мне. Какая невыносимая пошлость.

— Раз уж ты вспомнила Клер… — Мой собственный голос слышен мне как будто со стороны. Дрожь усилилась, внутри стало пусто и холодно. Абсолютно новое чувство. Это власть. Это настоящее чувство власти. — Твоя несравненная Клер… — продолжила я. — Ты так уверена в ее безупречности? Так я тебе скажу, что и у нее рыльце в пушку. Пожалуй, пора.

Клер

Мужчина, женщина, ребенок. Маленькая девочка в очках с белокурой челкой, на ночной сорочке — веселый голубой слоненок. Мужчина сидит на краю кровати, он снимает с дочери очки, кладет их на ночной столик. Женщина возится с вещами, в коридоре стоят чемоданы. Они только что вернулись из поездки? Может быть, были у дедушки с бабушкой. В деревне. На море. В горах. Показывали ребенку мир и рассказывали.

Она смеется и обнимает отца за шею. Отец целует ее. В нос, в лоб, в подбородок. Потом в левую и правую щеки. Потом наступает очередь ребенка. В том же порядке. Нос, лоб, подбородок, щеки, левая, правая. Поцелуи, поцелуи, поцелуи, поцелуи. Ритуал. Потом под одеяло. Укрыться хорошенько. Тебе должно быть тепло и спокойно.

Я заглядываю в эту комнату, как в кукольный домик. Это эскиз моей собственной жизни. Пусть даже он и остался эскизом — это уже совсем другая история. Но я ясно представляю себе это: Кристина садится на колени Эрику, кладет ему руку на плечо, они берут меня за руки, с двух сторон. И мы начинаем песню, которую поем каждый вечер, за которой начинается моя мирная, спокойная ночь, которая защищает меня от Ниса Пука, от болезней и злых мыслей, от всех напастей мира. Со мной ничего не случится. Мама и папа всегда со мной. И даже когда я состарюсь, эти бесчисленные вечера будут жить во мне, вечера, когда они дарили мне свою безмерную любовь, когда мы смеялись, и пели, и целовали друг друга. Рука в руке, рука в руке. Только так, иначе и быть не может.

Интересно, видят ли меня эти счастливые люди? Белое облачко, которое во мраке ночи приникает к окну и любуется теплым светом и уютом чужого жилища? С резким звуком задергивается занавеска. Р-р-раз! И ты остаешься снаружи.

Додо

Жалкое шоу, паршивый сценарий, никудышный режиссер, я требую свои деньги обратно! Или я слишком пьяна? Или у меня галлюцинации? Но почему вместо зеленых чертиков, как у всех нормальных людей, я постоянно вижу Нору? И слышу? Нора, ты мой зеленый чертик. Это она нашептала мне, что Клер в ту туманную ночь после какой-то там сраной конфирмации сбила косулю. Этой косулей была Ма.

Нора

Слова текут сами, складываются в предложения, без запинки, они так и льются, как будто я десятки раз репетировала свою речь. Не знала, что могу рассказывать так подробно и гладко, так свободно, употреблять такие элегантные обороты, Папашка остался бы доволен, он был великолепный оратор. Я чувствую бесконечное облегчение, все мосты за мной сожжены, я не должна больше ни на кого оглядываться — ни на Додо, ни на Клер, ни на Ахима. Мириам и Даниеля я выношу за скобки, о них я подумаю в другой раз.

— Я не смогла ее удержать, — слышу я свой собственный голос. — В ту же ночь она уехала в Гамбург, остановилась в каком-то отеле, чтобы первым же рейсом улететь в Нью-Йорк, к своему Давиду. Она не раздумывала, понимаешь? Она запаниковала, и ее можно понять.

— Можно понять, — Додо повторяла мои слова, как эхо, как будто разучилась самостоятельно говорить.

— Вот так-то! Скрылась с места преступления, — добавила я. — Правда, наутро мы узнали из газет, что твоя мать все равно не пережила бы удара. Ее бы не спасло, если бы мы отправили ее в клинику. Или позвали врача.

Додо сморгнула, словно ей на миг изменило зрение.

— Мы? — переспросила она. — Почему ты говоришь «мы»?

— Ты меня не слушаешь, — ответила я. — Я же тоже сидела в этой машине. На заднем сиденье, со своим свекром в обмороке. Вела Клер, это же был ее «BMW». Нашу машину взял Ахим, наверное, к тебе поехал. Ломать нашу совместную жизнь. Когда, собственно, у вас это началось?

— Я хочу кофе, — сказала Додо. — А потом убью вас обеих. Можешь не сомневаться. — Она поднялась с кресла, проковыляла к стойке администратора, но вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов. В дверь как раз входил цветной таксист, и она шагнула ему навстречу. — Нет, — пробормотала она, — по taxi! Тетя не сделает отсюда ни шагу, capito?

Он в недоумении вытаращился на нее. Она показала ему средний палец и как безумная завизжала: «Fuck off!» К ней подлетел портье, и все трое они взахлеб принялись орать друг на друга, причем ни один из них не понимал, чего хотят остальные. Вавилон, подумала я.

Мне все равно, уезжать или остаться. Я откинула назад голову, закрыла глаза и провалилась в странную холодную пустоту, которая окружила меня со всех сторон. Пустота вокруг, пустота во мне. Как будто кто-то вынул из меня все внутренности. Вот бы так всегда: не чувствовать боли. Тот, кто не чувствует боли, имеет власть. Странно, что раньше я этого не понимала. Надо как можно скорее переговорить с Биттерлингом насчет морфия, или что он там мне предлагал.

Неужели другие люди чувствуют совсем не то, что я? По-другому, не так, как я? Что чувствовал Ахим, когда первый раз танцевал со мной на выпускном балу? Я всегда думала, что мы чувствовали одно и то же. Иначе мы бы не влюбились друг в друга, не поженились бы и не создали бы семью, чтобы быть вместе и в горе и в радости.

Я танцевала с Лотаром. Румбу. Он был лучшим танцором в школе, как только он слышал музыку, он совершенно менялся, вся его неловкость сразу куда-то исчезала. Я старалась не смотреть ему в лицо или на шею, густо усеянную прыщами. А он терзал меня вопросами, что ему делать дальше. Продолжать учиться музыке или выбрать другой путь, который быстрее приведет к независимости от родителей. Мое мнение очень важно для него, говорил он. Я ушла от ответа. Сказала, что такие решения каждый должен принимать сам.

Тут в зал вошла Додо в своем огненном мини-платье, все остальные девочки пришли в длинных, но ей и здесь надо было отличиться, как же иначе. На ногах у нее были красные босоножки на шпильке. И ее сопровождал высокий темноволосый молодой человек с галстуком-бабочкой, которого я никогда раньше не видела. Он двигался как Мел Феррер.

Они сразу пошли к бару, и я наблюдала, как Додо знакомила своего приятеля с Клер. Я бы с удовольствием подошла к ним, но Папашка с Мамулей сидели за столом у самой танцплощадки, и им не понравилось бы, если бы я бросила Лотара посреди танца. Ничего, сказала я себе, все равно я с ним познакомлюсь, впереди еще весь вечер и долгая бальная ночь. Я продолжала танцевать с Лотаром и терпела его расспросы. Носит бабочку, думала я, наверное, архитектор. Может, мне тоже пойти на архитектурный, а не на германскую филологию?

После румбы я сказала Лотару, что мне надо припудрить нос. Я научилась этому трюку из американских фильмов. Я сделала круг и прошла мимо бара, совсем близко от Додо и Клер, но они меня не видели, болтали с нашим преподавателем рисования, его звали Фрезе, и поговаривали, что у него шуры-муры с молоденькой преподавательницей физкультуры. Приятель Додо стоял и откровенно скучал, одна его рука покоилась в кармане брюк, в другой он держал бокал. Мне почему-то полегчало, когда я заметила, что он не курит, потому что все вокруг дымили — и Фрезе, и Додо, и Клер. Но он никогда не курил и до сих пор не курит. Меня раздражает, говорит он, что люди разрушают собственное здоровье, да еще и платят за это немалые деньги. Он стоял и смотрел, как я подхожу к нему, а потом взглянул мне в глаза. И пока я медлила, потому что не знала, могу ли я заговорить с ним первой, он так легко поднял бровь, едва заметно. Но для меня это стало знаком: «Так это ты? Привет. Как хорошо, что ты все-таки подошла, почему я должен ждать тебя?» Я улыбнулась в ответ и принялась пудрить свой нос, достав черепаховую пудреницу, которую Мамуля подарила мне накануне бала. Она и сейчас цела.

Когда, спустя час, он, наконец, отделался от Додо и пригласил меня, я уже не сомневалась, что он просто ждал медленного вальса, потому что угадал, что это мой любимый танец, и, что бы там ни говорила Додо, это точно был вальс. Он держал меня легко и уверенно и вел между другими парами так, что мы ни разу никого не задели. Но его колени и бедра касались моих.

О чем мы говорили во время танца? Обменялись ли мы вообще хотя бы парой слов в эти наши первые минуты? Не помню. Но когда он отводил меня обратно к столу, то спросил, занимаюсь ли я спортом, и я ответила, что только плаванием и теннисом. Это заметно, сказал он и снова поднял бровь — совсем чуть-чуть, с таким заговорщицким видом, как будто между нами успела установиться какая-то тайна.

Потом Папашка учинил ему настоящий допрос об учебе и его политических взглядах. Людей, которые симпатизировали фракции «Красной армии» и участвовали в демонстрации в Брокдорфе, он быстро отваживал, лишь для Додо сделал исключение — ради меня. Ахим оставался у нашего столика еще по крайней мере полчаса, Папашка заказал очередную бутылку шампанского, потом я вместе с другими поднялась на сцену, потому что участвовала в скетче. Когда я вернулась, он снова крутился возле Додо.

Весь вечер я ни на секунду не теряла его из виду. Он не поднимал бровь больше ни для кого. Даже для Додо, которая уволокла его в два часа. Он даже не попрощался со мной, потому что Лотар как раз пригласил меня на фокстрот.

И что я теперь должна думать? Что все его тайные знаки были ложью, а в действительности ничего не было? Но тогда все рушится, как карточный домик, начиная с выпускного бала в 77-м и заканчивая прощальным поцелуем позавчера на Центральном вокзале в Гамбурге. Что касается бала, конечно, я видела их вместе, Ахима и Додо, рука об руку, но и мы с Лотаром держались за руки, и это ничего не значило. И то, что Додо целовала этого молодого человека и обнималась с ним, я тоже конечно же видела, но в этом не было ничего нового, она демонстрировала нам такое постоянно, никогда не упускала возможности похвастаться перед нами своими победами. И в остальном они вели себя так же, как и остальные, впервые почувствовав себя взрослыми. Аттестат в кармане — и ты свободен.

В субботу после отъезда Додо и Клер он позвонил мне, нашел удобный предлог, сказал, что не может найти записку с адресом в Италии, куда он должен через два дня отправиться вслед за ними. Эта новость меня ошарашила — я понятия не имела об их планах, — но пообещала, что спрошу у матери Додо. Эта идея, объяснил он, уже приходила ему в голову, но фрау Шульц уехала на выходные. Он только что узнал это от ее соседки, которая выгуливала собаку возле дома, а теперь звонит из телефонной будки. Какой будки, спросила я. Перед ратушей, сказал он. Как раз рядом со мной, воскликнула я. Если хочешь, могу показать тебе фотографии выпускного бала, ты там тоже есть. Со мной. В медленном вальсе.

Мамуля пригласила его на ужин, а Папашка открыл бутылку вина хорошего года и завел с ним беседу о каких-то сложных торговых операциях. Ему импонировала манера Ахима терпеливо слушать собеседника, а потом задавать дельные вопросы. Когда он прощался, Папашка с Мамулей в один голос заявили, что будут рады снова его видеть. Они были так милы и тактичны, что дали мне возможность проститься с ним наедине, и тогда он спросил меня, не могу ли я при случае взять и его с собой на теннисную площадку. В день, на который мы договорились, лил дождь, но он все равно явился, и мы отправились гулять по лесу, по крайней мере три раза прошли от церкви до спортплощадки и обратно.

О поездке в Италию теперь не было и речи. Я решила поступать на юридический, как он. Я доверила ему свою жизнь.

Клер

Еще пара сотен шагов. Еще пару раз легкие наполнятся чистым, холодным, пронизывающим ночным воздухом. Жаль, что нет снега. От отеля отъехало такси. Прощай, Нора. Может, когда-нибудь увидимся. И Додо. Когда поумнеем, изменимся, очистимся от слабостей и ошибок и излечимся от ран. Три ангела. Милый образ.

Додо

Она вошла — убийца, скрывшаяся с места преступления. На лице — дьявольская ухмылка. Конечно, она не знает, что мне уже все известно, что Нора все мне рассказала. Нора, мой маленький зеленый чертик. Отдыхает под пластиковой пальмой, выдохлась после таких откровений.

— Ты что же — встретила ее я, — так все время и шла пешком? Не опасно ли по такой темноте? Женщине? Совсем одной?

— Я очень устала, — сказала она. — Спокойной ночи, Додо. — И собралась пройти мимо меня к лифту.

— Э, нет, — схватила я ее за рукав. — Ты, трусливая мерзавка, почему ты мне ничего не сказала? Почему ты не остановила машину, почему не посмотрела?! Не позвала врача?! Ты ничего для нее не сделала! — Я размахнулась и врезала в ее побелевшее от ужаса лицо.

Нора

Очевидно, я здесь единственная, кто еще хоть что-то соображает. Терпеливая, как ангел, я увела их к себе в номер, куда явился и растерянный портье с тройным эспрессо для Додо. Дожидаться чаевых он не рискнул, наше поведение явно изменило его представление о немецких женщинах не в лучшую сторону. Клер с разбитым носом улеглась на мою кровать, она так замерзла, что не стала снимать пальто. Я подложила под затылок влажное полотенце, и кровь быстро пропитала белую махровую ткань.

— Не дави так, — прошептала она.

Это ее первые слова после того, что с ней сделала Додо, но мне кажется, ей все-таки полегчало, потому что наконец покончено со всеми этими тайнами. Мы раскрыли друг перед другом все карты. Все, кроме одной. Моей персональной карты, карты Биттерлинга. Но об этом я распространяться не собираюсь. Я скорее язык проглочу, чем проболтаюсь.

Додо со своей чашкой стояла у окна и смотрела вниз, в темноту. Я понимала, что сейчас творится в ее душе. Ее лицо, больше похожее на маску, отражалось в оконном стекле, и там же, только ниже, на уровне ее бедер, дрожало отражение моих фиалок в стакане для зубных щеток из поддельного черного туфа. Я вспомнила про черный шелковый цветок, который прикалываю к траурному костюму на похоронах. Он уже был у меня, когда хоронили мать Додо? Не помню.

Внезапно меня обожгла одна мысль. Что бы я чувствовала, если бы Додо насмерть сбила Папашку, а я только что об этом узнала бы. А, все это пустые предположения. Я это я, она это она, а Клер это Клер, каждая из нас — отдельная, самостоятельная личность, и у каждой своя судьба. В одном мы схожи, все трое мы страшно одиноки. Не только в смерти. В жизни тоже. У меня вдруг сдавило горло, и мне показалось, что по лицу потекли слезы.

— У меня не так много времени, — услышала я свой голос. — Не хотелось бы вас этим сейчас грузить, но для меня эта наша поездка — последняя. Давайте расстанемся мирно.

Клер

Этот ужасный шепот. Старик зажал мне рот, а шею стянул ремнем, чтобы я не закричала, а в уши мне шепчет непристойности. Если я смогу открыть глаза, он отстанет от меня, стоит только поднять веки, и я увижу, что эта страшная картина — лишь плод моего воображения.

Все мне только кажется, ведь он мертв. У темного окна стоит Эрик. Сейчас он задернул шторы, как делал это каждый вечер, чтобы Нис Пук не мешал мне спать. Кристина сидит возле меня на краю кровати, она укрывает меня и тихо поет. Я узнаю мелодию и текст, песня про красное солнце. Которое умирает.

Додо

Мне очень жаль, но твой фокус, корова, не пройдет. Смертельно больна — ха-ха. Крокодильи слезы в два ручья. Надо развеять этот лживый, спертый воздух, и я распахиваю окно. Она мелет что-то про Биттерлинга, про симптомы, про то, что самое большее через год она станет инвалидом. Она всегда читала плохие романы. До чего она мерзкая — видеть ее не могу.

— Очередная шутка. Неудачная, — сказала я и направилась к двери, мимо лежащей на кровати кровавой мумии и хнычущей бабы рядом с ней. Удивляюсь, за каким хреном я вообще приперлась в ее номер, совсем, видно, чокнулась.

— Додо! — завопила она и вцепилась в меня мертвой хваткой. — Не уходи, я правда скоро умру.

Что-то такое она, кажется, уже когда-то говорила, но сейчас мне абсолютно все до лампочки.

— Все мы умрем, — сказала я и стряхнула с себя ее руки. — И я не верю ни единому твоему слову. — Но тут я вспомнила наш вчерашний разговор. Вот и славно. — Ты хотела знать, — повернулась я к ней, — обо мне и твоем Ахиме. Не передумала?

Она уставилась на меня, как паршивый кролик на удава. Она в панике. Не может даже кивнуть. Я взяла сумочку Клер и спокойно выудила из нее таблетки. Я не торопилась — в моем распоряжении все время Вселенной. Каждая секунда для меня — высшее наслаждение, а для нее — ад. И что это я держу в руках?

— Вот, полюбуйся, — сказала я и бросила ей на колени серебряную упаковку. «Ленц-9», вот как называется это дерьмо, которое якобы возвращает в душу весну надежды и наполняет сердце ожиданием любви. — Вот что потребляет наша любимая Клер. Наглотается по самое некуда, а потом совершает убийство и скрывается с места преступления. Тебе это без надобности, ты ведь и так мастерица не видеть ничего, что тебе неприятно, а то, что не укладывается в твою розовую картинку, просто-напросто выносишь за скобки, замазываешь, спрямляешь — в общем, фрау Клюге, урожденная Тидьен, остается безупречной.

— Это ты его соблазнила, — опять заныла она. — Признайся.

Я присела на корточки, достала очередную сигарету. Теперь эта дрянь никуда от меня не денется. Пусть каждое мое слово бьет в точку. На этот раз я — царь зверей, даже если сижу ниже, чем она, на полу. На этот раз ей ничто не поможет.

Она молча взяла с ночного столика пепельницу и протянула ее мне, нечаянно смахнув свои дурацкие «Кошачьи язычки», за которые наверняка заплатила бешеные бабки. Она не сводила с меня глаз. На лице — ни следа гнева, только страх. Сейчас ей можно смело дать все шестьдесят. Как минимум. Мумия по-прежнему неподвижна — витает в своих лекарственных эмпиреях, заглотила сразу три штуки, еще когда мы поднимались в лифте и Нора держала меня, не давая снова вцепиться ей в рожу.

— В восемьдесят восьмом, — сказала я. — Летом.

В ее черепной коробке что-то щелкнуло, едва она услышала эту цифру. Через десять лет после их свадьбы, высчитала она, лето 88-го, ах, почему я ничего не замечала, где же мы были во время каникул, мы были так счастливы, все у нас шло лучше некуда. 88-й. За год до рождения Фионы. За год до того, как я ездила к Додо в Кельн, чтобы помириться и возобновить нашу дружбу.

— Вы снимали прелестный домик в Бретани, — продолжала я. — Ты показывала нам снимки. С середины июля по середину августа. Но ему пришлось на два дня отлучиться в Бонн. Remember?

— Его другу исполнялось сорок лет, — прохрипела она.

— Ага. А ты не могла с ним поехать из-за вашей девчонки. Побоялась оставить ее на няньку.

— Они тогда заночевали в Бонне, — простонала она. — Я точно помню, они так напраздновались, что у него весь следующий день болела голова.

— Еще бы. Ясное дело. Отличная отговорка, чтобы не спать с тобой. Мы случайно встретились в аэропорту Бонна, он возвращался с дня рождения и собирался лететь к тебе, а я собиралась к клиенту во Франкфурт. Он сказал, что готов убить собственную мать, если за это я согласилась бы поменять свои планы.

— Я тебе не верю, — пролепетала она.

— А мне насрать, — ответила я. — А недели через две у него вошло в привычку названивать мне каждый день. Вообще, такое бывало и раньше. Когда вы перед свадьбой отправились на Боденское озеро, он и тогда меня уговаривал, но в тот раз я его просто шуганула. Во всяком случае, когда вы вернулись из отпуска, он своими звонками меня просто достал. «Я никогда не забывал тебя» — вот что он говорил и называл самой большой глупостью в своей жизни то, что связался с тобой. Ах да, он и цветы присылал. Довольно затратная статья. В основном розы, если тебе интересно, ты ведь знаменитая садовница.

— Твой номер, — едва слышно пискнула она. — Твой адрес. Откуда он их узнал?

— А ты слышала что-нибудь о справочной службе? И вообще, с какой стати я должна была скрывать от него, где живу. Из скромности? Или ради тебя? Ну да, я время от времени позволяла ему приходить, и мы трахались. — Мне стало весело. — По многу раз.

У нее затряслась нижняя губа.

— Трахались, — с удовольствием повторила я. Какое наслаждение видеть эту трясущуюся губу. — До потери пульса. По всем правилам искусства. Он здорово заводится, если приложить немного фантазии. Но ты и сама знаешь, что он не любитель секса для домохозяек…

Она издала жалобный тихий звук и замолкла. Жалкая развалина с ногами теннисистки. Давай, давай, поскули. Наконец-то я добралась до тебя, ударила там, где больно.

Я не закрыла окно, и ветер стучал рамой. Некоторое время я слушала ее жалобный плач, пока не поняла, что во мне самой тоже что-то стучит и стонет. Я думала, месть принесет мне куда как больше радости. Я уже ничего не понимаю. Предположим, сидим мы сейчас втроем в уютном кабаке, ничего такого между нами не произошло, мы мирно сосуществуем в Божьем мире, над всеми муками, которые выпали на нашу долю, над всем, что нам еще предстоит пережить, над всей этой пошлостью — шмотками, стиральными машинами и рамками для картин. Было бы мне легче? И у Клер на совести не было бы Ма. И у меня не было бы богатой подруги, которую я могла бы попросить вытащить меня из дерьма. Предположим, предположим, предположим… Игра проиграна. Жизнь проиграна. Все проиграно, все, начиная с того фокстрота двадцать лет назад. Который для Норы был вальсом.

Нора

Секс для домохозяек, сказала она. Но что такое секс для домохозяек? Это что, когда ты занимаешься этим на кухонном столе? На котором через полчаса будет готовиться мясной рулет? Руками той самой домохозяйки. Если бы она знала, что я занималась этим на стульчике у рояля… Хотя, вполне возможно, они с Ахимом делали это на лестничной площадке, там, где в любой момент может кто-нибудь появиться, что, безусловно, добавляет азарта. Или в дороге, в поезде, как она рассказывала однажды, между Кельном и Мангеймом, в первом классе, «экстремальное возбуждение», как она, хохоча, говорила. Ахим так часто уезжает: на семинары, курсы повышения квалификации, конференции, в Мюнхен, Франкфурт, Берлин, Бонн, Гейдельберг. После отпуска в Бретани он все чаще отправлялся в разъезды, завязывал новые контакты, объяснял он, расширял сотрудничество с партнерами в Рейнской области, где есть большие концерны. Он постоянно спрашивал, не оставить ли нам Пиннеберг и не перебраться ли в город побольше, где он мог бы общаться с коллегами своего уровня, но дальше разговоров дело не шло и никаких реальных шагов он для этого не предпринимал. Да и я его осаживала, напоминала, что нам ведь и в Пиннеберге хорошо, здесь ты первый, а захочешь ли быть в Висбадене двадцатым? Ты умница, Клюге, говорил он. И уже десять лет как у него в Кельне была дочь. Третий ребенок.

— Фиона знает ли, кто ее отец? — мой голос звучал как чужой. Он и не мог звучать по-другому, после того что на меня свалилось. В воображении я рисовала себе Ахима в обнимку с Додо, оба они голые. Делают ребенка. — А она знает?

— Наша очаровательная Клер? — уточнила Додо. — Конечно, знает. С самого начала знала. Что касается Фионы, то она безумно любит своего папочку. И он отвечает ей взаимностью.

Это уж слишком. Воздух с трудом проходит в горло, больно глотать.

— Но он остался со мной и моими детьми! — прохрипела я. — Он знает, кому он принадлежит.

— Он бросил бы тебя с радостной песней, — сказала она. — В особенности после того, как его родители переселились в лучший мир. Зачем ты ему теперь? Совести, скажу тебе по секрету, у него нет. Он уже присмотрел себе квартиру в Кельне. С видом на Рейн, не квартира, а конфетка, можешь мне поверить. Стоит мне поманить его пальцем…

Она поднесла руку к моему лицу и сделала бесстыдный жест. Во мне поднялась какая-то огненная буря, красная, как платье Додо на выпускном балу, поднялась из желудка и выплеснулась наружу, перехватывая дыхание, едва не разрывая грудь и пылая в висках. Лицо загорелось, будто я окунула его в пламя. Сейчас я поднимусь и наброшусь на нее. Из нас троих я всегда была самой сильной.

Клер

Они набросились друг на друга прямо возле моей кровати, Эрик и Кристина, вот потеха. Даже не вышли из комнаты, обнимаются прямо у меня на глазах! Наверное, хотят показать мне, как это делается, чтобы я знала и потом не боялась любить. Я обязательно должна рассказать об этом Додо и Норе, когда увижу их в следующий раз. И хотя я очень устала, ни в коем случае не должна закрывать глаза, а то страшные видения опять вернутся.

Додо

Она сжала мое горло, навалилась на меня, как куль с мукой, прижала меня к полу. Она совсем спятила! Это не шутка, она хочет убить меня. Отпусти, Нора! Воздуха не хватает… Забирай его, он мне не нужен, только отпусти!

Нора

Я отдавала ей свое яблоко, она брала его, говорила «спасибо» и ела вместе с семечками и черенком. И еще хихикала, что черенок первый сорт, большой и крепкий. С тех пор я тоже стала грызть черенки. Один раз Ма поймала меня за этим занятием и сказала, что так нельзя, во-первых, это некультурно, а во-вторых, можно подавиться. До чего противная шея, как у курицы, я чувствую, как под пальцами напряглись жилы, а глаза, кажется, сейчас выскочат из орбит, как расширились зрачки — и тут же сузились до двух крохотных точек, хватит, Додо, прекрати дергаться, ты же моя подруга, успокойся, тихо!

Клер

Стоит только на секунду поддаться этой безмерной усталости и закрыть глаза — и на меня снова наваливается ад, в уши так и лезут кошмарные стоны, они все громче и громче, невыносимо, у меня сейчас перепонки лопнут, выпустите меня отсюда, выпустите в настоящую жизнь…

Додо

Перед глазами — лиловый туман, а в нем — ее искаженная злобой харя, которая почему-то начинает распадаться на кусочки: отдельно — горящие глаза, отдельно — дергающиеся ямочки на щеках, а теперь ничего, все синее, темно-синее, и белые звезды на синем, и какой-то великан поднимается надо всем, а потом все пропадает, больше нет ничего, одна чернота, как хорошо.

Нора

Откуда такой грохот? От этого грома можно оглохнуть. Неужели это землетрясение? Или атомный взрыв? Мириам, Даниель, Ахим — где вы?

Мои руки на шее Додо, сжимают ее горло. Ее лицо — ярко-красного цвета, как шток-роза. Ее глаза… Время остановилось.

Клер

Оказывается, убежать от него легче легкого. Ты просчитался, Нис Пук. Если бы я раньше знала…

Додо

Почему я лежу на полу? И почему так чудовищно болит горло? Слишком много курила, вот почему. Что это за шум? А, это хрипят мои собственные легкие. Кажется, я хлопнулась в обморок. А что это Нора делает там, возле окна? Смотрит во двор? Но почему у нее на лице такой ужас, а рукой она прикрывает рот? И где Клер? У нее больше не течет кровь из носа? Черт, это же я ей врезала. Потому что она сбила насмерть мою Ма, ханжа паршивая. Но как же больно, сил нет терпеть, ощущение такое, будто кости под кожей болтаются туда-сюда, а говорить я совсем не могу, и шее больно, так больно…

Она меня услышала и смотрит на меня, ну и видок у нее, чистая утопленница, краше в гроб кладут, а на руке сверкает обручальное кольцо, и форточка хлопает на ветру, и в раме осколки стекла.

— Додо, — говорит она одними губами. — Клер…

Нора

Я помогла ей подняться и подвела к окну. Мы вместе выглянули туда, во двор, в темноте которого светится что-то белое. Пальто Клер. Меня затрясло, и я прижалась к Додо. Она обняла меня за плечи, я чувствую тепло ее тела и так благодарна ей за это. Значит, я еще здесь. Я еще жива.

Клер

…………………………….

…………………………….

Додо

Там, внизу, уже зажгли свет, наверное кто-то услышал шум удара, и вот уже собралась толпа монашенок в странных одеяниях, некоторые завернуты в одеяла, а две встали возле нее на колени, одна приложила ухо к груди Клер, а другая щупает ее лицо. Да что они делают, Клер терпеть не может, когда ее трогают, к ней нельзя приближаться, вы-идиотки-оставьте-ее-в-покое-черт-бы-вас-побрал — кричу я, но из моей глотки не вырывается ни звука, и Нора дрожит в моих руках, а одна из Христовых невест поднимает голову и смотрит на нас и осеняет себя крестным знамением. В этот миг мне приходит в голову мысль, от которой мне становится ужасающе стыдно и бесконечно легко: она оставила завещание. Я спасена.