Укором и слезой не опорочу Тот высший смысл и тот сарказм глубокий, С каким неподражаемые боги Доверили мне книги вместе с ночью, Отдав библиотеку во владенье Глазам, что в силах выхватить порою Из всех книгохранилищ сновиденья Лишь бред строки, уступленный зарею Труду и пылу. Не для них дневные Сиянья, развернувшие в избытке Страницы, недоступные как свитки, Что испепелены в Александрии. К плодам и водам (вспоминают греки) Тянулся понапрасну царь в Аиде. Зачем тревожу, выхода не видя, Всю высь и глубь слепой библиотеки? Твердыня словарей, энциклопедий, Метафор, космографий, космогоний, Былых династий и чужих наследий Вздымается, но я ней посторонний. В пустынной тьме дорогу проверяя, Крадется с палкой призрак поседелый — Я, представлявший райские пределы Библиотекой без конца и края. "Случайность" — не годящееся слово Для воли, наделившей здесь кого-то Потемками и книгами без счета Таким же тусклым вечером былого. И, медленно минуя коридоры, Порою чувствую в священном страхе, Что я — другой, скончавшийся, который Таким же шагом брел в таком же мраке. Кто пишет это буквами моими От многих "я" и от единой тени? И так ли важно, чье он носит имя, Когда всеобще бремя отчужденья? Груссак ли, Борхес ли, в благоговенье Слежу за этой зыбящейся мглою — За миром, полускраденным золою, Похожею на сон и на забвенье.