Яма на дороге

Сергей Владимирович Богураев совершил подвиг. В городе, где он жил, его именем названа улица.

Однако дело это происходило не в опасное военное время, а в мирные безоблачные дни. И вместе с чувством восхищения героическим поступком человека, история эта вызывает еще и острое чувство боли, горечи и гнева по отношению к тем, кто вынудил человека такой поступок совершить. Ибо в подобных случаях героизм одного есть не что иное, как преступное равнодушие и преступная безответственность многих других людей.

Я не стану называть город, где все это случилось. С момента того события уже прошло немало времени, виновные понесли заслуженное наказание, приняты все необходимые меры. Но о том, как это произошло, почему это могло произойти, что к тому привело и каким образом беда не была предотвращена, остановлена, о том мы с вами обязаны помнить. Всегда, постоянно! Чтобы подобное никогда уже больше не повторилось.

Несчастный случай?

Погибли двое. Андрюша Козьменко умер в тот же день, 9 декабря, по дороге в больницу. Было ему четыре года. Сергей Владимирович Богураев прожил еще восемь суток. Антистафилококковый гаммаглобулин, облепиховое масло, переливание крови, день и ночь не отходили от него врачи… Не помогло ничего, скончался на двадцать шестом году жизни.

Мне говорят сегодня: несчастный случай. Несчастный — понимаю. Случаи понять не могу. Никак. Это ведь когда неожиданно, внезапно, когда нельзя было заранее предусмотреть, предвидеть — тогда случай. Когда стихия вышла из повиновения и все усилия, все меры предосторожности оказались напрасными… А тут? Какой же тут случай?

…В четверг, 6 декабря, на углу улиц Брестская и Калужская засочилась из-под земли горячая вода и клубами пошел пар. Было ясно: там, под землей, прорвало трубу центрального отопления. Начальник участка объединенных котельных жилищно-коммунального управления (коротко ЖКУ) завода, которому эти дома принадлежат, Петр Гурьевич Попов приказал слесарю Шевченко перекрыть воду. Слесарь перекрыл. Батареи отопления в домах стали холодными.

В пятницу, 7 декабря, из исполкома райсовета позвонили главному инженеру ЖКУ Шевцову: «Жильцы мерзнут, жалуются». Шевцов набрал номер Попова, приказал: «Почини трубу». «Не буду, — сказал Попов, — теплотрасса не наша, не у нас на балансе». (Каждое слово, каждый поступок участников этой истории я передаю почти с документальной точностью, так, как зафиксировано сегодня в уголовном деле. Относительно теплотрассы здесь сказано: в течение трех лет райисполком принял ряд решений и распоряжений о передаче теплотрассы на баланс ЖКУ завода, однако все эти решения и распоряжения ЖКУ под разными формальными предлогами не выполнило. Трасса фактически оставалась бесхозной. Исполком не проконтролировал выполнение своих решений.)

«А я тебе говорю, чини! — крикнул Шевцов Попову. — Разговорчики!» И напомнил, что Попов недавно подписал бумажку о том, что теплотрасса к зиме готова. «Привязались, я и подписал», — объяснил Попов. «В следующий раз дураком не будешь», — ответил Шевцов.

В четвертом часу дня на место аварии прибыл экскаватор. Собрались: Попов, слесарь Шевченко, сварщик Цыбин и мастер котельной Небыков. Стояли, чесали в затылке. Рыть — не рыть, а вдруг внизу проходят какие-нибудь коммуникации? Рядом в детском саду был телефон, и мастер Небыков пошел опять позвонить Шевцову. Теперь Шевцов накричал на Небыкова: «Долго будете рассуждать?» Небыков вернулся. Экскаваторщик спросил его: «Ну как, даешь команду рыть?» «Нет, не даю», — сказал Небыков. Скоро он вообще повернулся и ушел: расхлебывайте сами. «Ройте, ребята, — сказал Попов. — Никуда не денешься».

Вырыли яму. Ширина — два на два, глубина — полтора метра! Слесарь Шевченко выругался: «Вся труба негодная, надо менять». «На той неделе, может, заменим, — сказал Попов. — А пока бы хоть дыру заварить». Тут Шевченко вспомнил, что у жены его сегодня день рождения, надо идти. У сварщика Цыбина тоже оказались самые неотложные дела, вместо него приехал сварщик Кувиков. И Попову необходимо было срочно отлучиться: опаздывал в детский сад за дочкой. Рабочий день Попова давно кончился. Он заглянул в котельную, сказал мастеру Небыкову: «Ну что ты за человек? Побудь пока на яме, я скоро вернусь». Небыков послал его подальше.

Вот так они в тот день работали.

Попов забрал дочку, привел домой. Жены еще не было. Пришлось подождать. Пришла жена. Они поужинали. Он сказал ей: «Мне на яму надо». Она устроила ему скандал. «Все люди как люди, а на тебе воду возят». Они крепко поссорились.

На яме Попов застал одного сварщика. Небыков так и не появился. Попов опять пошел в котельную, сказал слесарю Скородумову: «Ну ты хоть будь человеком». Скородумов согласился быть человеком, вместе с Поповым отправился на яму.

Сварщик сидел в яме и чертыхался. Шов-то он заварил, но в трубе, оказывается, еще два свища. Воды полно, никак к ним не подберешься. Решили пока что поставить на свищи хомуты, а там будет видно. Готовых хомутов не оказалось, пошли в котельную их делать. В девять вечера слесарь Скородумов начал их ставить. Темень, ни зги не видно. За целый день не успели подвести к яме освещение. Слесарь Скородумов ставил хомуты, а сварщик Куликов светил» газовой горелкой.

Поставили хомуты, а они не годятся. Подошли жильцы из соседних домой интересуются. «Тепло-то будет?» «До понедельника померзнете, — сказал Попов, — буржуйки ставьте». Жильцы подняли шум. Но был уже одиннадцатый час вечера и Попов велел: «Шабаш, ребята».

Об ограждении ямы, вырытой на самой пешеходной дорожке, никто не подумал. В уголовном деле, в показаниях Попова, сказано про это так: «И в мыслях не было, чтобы специально огородить яму». Попов приволок ящик от магазина поставил у края ямы: авось заметит случайный прохожий.

Повесить сигнальную лампу, осветить опасное место — тоже не было в мыслях. Задвижки на теплотрассе оставили закрытыми, но на замок не заперли. И в мыслях не было, что кто-нибудь попытается их открыть.

В субботу, 8 декабря, ни один из работников ЖКУ к яме не прикоснулся. Отдыхали, гуляли, набирались сил для следующей трудовой недели. А в это время кто-то из жильцов открыл незапертые задвижки, пустил в дома тепло. Яма стала наполняться кипятком.

В воскресенье, 9 декабря, в семь часов утра, случилось первое несчастье. В яму с кипятком упал проходивший мимо Олег Борисович Лихачев. Темно, скользко, а тут — пропасть под самыми ногами. В истории его болезни сказано: «Термический ожог кожи второй-третьей степени. Площадь ожога пятьдесят процентов. Ожоговый шок тяжелой степени. Тяжкие телесные повреждения, опасные для жизни».

Лихачева, к счастью, удалось спасти. На машине «Скорой помощи» его доставили в двадцатую городскую больницу, в специальный ожоговый центр.

Если бы из «Скорой помощи», из двадцатой городской больницы немедленно позвонили в милицию, в исполком, забили тревогу: на углу двух улиц, на самой пешеходной дорожке, стоит неогражденная яма с кипятком, срочно примите меры, — трагедию, наверное, удалось бы предотвратить.

Но никто никуда не позвонил: ни из «Скорой помощи», ни из двадцатой городской больницы. Тоже, видимо, не было в мыслях.

Яма с кипятком ожидала следующую жертву.

Один сигнал, правда, все-таки поступил. В журнале дежурного по райисполкому за воскресенье, 9 декабря, я обнаружил следующую запись: «В 12 ч 30 мин. позвонила женщина. Не назвав своей фамилии, сообщила, что на углу Калужской и Брестской улиц разрыта теплотрасса, бьет фонтан горячей воды, наполнилась целая яма. В 12 ч. 33 м. я позвонил в ЖКУ завода дежурной т. Дюльдевой. Она разъяснила, что работники котельной про яму знают, ничего страшного, можно потерпеть до понедельника».

Коротко и ясно: ничего страшного, можно потерпеть…

А еще через час, около четырнадцати, случилось непоправимое: в яму с кипятком упал катавшийся с горки четырехлетний Андрюша Козьменко.

Мимо шел Сергей Владимирович Богураев, слесарь электроцеха. Увидел и, не раздумывая, прыгнул в яму. Потому что не мог иначе. Потому что о себе не думал. Потому что ребенка спасал. Потому что был человеком…

В яме Богураев пробыл около минуты. Шарил руками в кипятке, искал мальчика. Поднял его, отдал подбежавшим людям. Богураеву помогли, он, теряя сознание, выбрался из ямы. Вызвали «Скорую помощь». Второй раз за этот день на самое место. Мальчика раздели, хотели что-то сделать, что-то успеть…

ИЗ ПРОТОКОЛА ОСМОТРА МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ. На бугорке, с ямой, находится детская одежда: ботинки красные с черными шнурками, шапка черная меховая, колготки красные, зимнее пальто, желто-зеленая клетка с меховым воротником, брючки красные… Вся одежда мокрая и в грязи…

Еще рядом с ямой лежали проволочные прутья. Сперва не знали, что это такое. Потом выяснили: в тот день Сергей Владимирович Богураев обещал своему сыну Коле сделать просторную клетку для двух попугаев…

ИЗ АКТА СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ. Смерть Козьменко Андрея, 1975 года рождения, наступила от ожогового шока вследствие обширных ожогов горячей водой кожных покровов лица, шеи, туловища и конечностей.

Через восемь дней скончался Сергей Владимирович Богураев.

ИЗ АКТА СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ. Смерть Богураева Сергея Владимировича, 1954 года рождения, наступила от обширных термических ожогов второй и третьей степени общей площадью около 60 процентов поверхности тела.

Культурная работа

Вот о чем я сейчас думаю: чтобы предотвратить беду, избежать несчастья, людям, причастным к этой истории, совершенно не требовалось ни кипучего воображения, ни особенной смекалки, ни какой-нибудь редкой догадливости. Врачи «Скорой помощи» и двадцатой городской больницы обязаны были немедленно известить милицию об опасной яме среди дороги уже в силу своей обычной должностной инструкции. Должностные инструкции самым подробным образом регламентируют и порядок производства аварийных раскопок. Все тут предусмотрено, решительно все. И то, что, разрывая трассу, необходимо предварительно оповестить телефонограммой соответствующие районные службы, а копию этой телефонограммы руководитель работ обязан иметь при себе. И то, как надо ограждать места разрытия — прочными и плотными щитами. А на ограждениях следует устанавливать предупредительные надписи и знаки, в ночное же время — сигнальное освещение. Растолковано даже, каким должно быть это освещение, — чтобы обеспечить «хорошую видимость со всех сторон возможного проезда автотранспорта и прохода пешеходов». И про задвижки на теплотрассах четко и внятно записано в инструкции: их нельзя оставлять незапертыми, необходимо всякий раз обвязывать цепями и закрывать на замок.

А вот, поди ж ты, у людей, выполнявших 7 декабря все эти работы, и в мыслях не было соблюсти, исполнить установленные правила. «Не подумал, — страдая, говорит мне сегодня Попов. — Если б подумал, да разве бы не поставил ограждение? Пять, десять минут — все дело».

А я понять хочу: почему он не подумал? Почему у всех, кто колготился в тот день у ямы — спорил, препирался, землю копал, трубу варил, давал распоряжения, — одной-единственной мысли за весь день так и не возникло: а как положено, как требуется эти работы выполнять?

Суета помешала, спешка? Недосуг было задуматься, вокруг себя оглядеться?

Ну хорошо, предположим, 7 декабря замучила суета. Но ведь назавтра, в субботу, день выдался совершенно свободный. Сутки с лишним простояла неогражденная яма, пока не упал в нее первый человек. Было время спохватиться, было… Может, собрались на аварию неумелые, неосведомленные, неподготовленные люди? Нет, неправда. Попов три года назад окончил институт, инженер, работает по своей специальности: теплогазоснабжение. В деле имеется справка: прошел целевое обучение по технике безопасности (двадцать часов) и сдал зачет квалификационной комиссии… Лень, равнодушие, на все было наплевать людям? Да нет, непохоже. Попов отлично характеризуется по службе. В тот день до одиннадцати вечера торчал возле ямы, с женой, помните, поругался. Да и на следствии, прямо скажу, вел себя достойно: ни на кого не пытался переложить вину, не искал зацепок, оправданий: «Я виноват, во всем виноват я». Так сейчас казнится человек — смотреть страшно.

А вот тогда, 7 декабря, о простейших своих обязанностях, об элементарном своем долге ни разу не подумал, не вспомнил. И в мыслях этого не было. Почему?

И думаю, главная причина состоит все-таки в том, что специалист, работник не имел навыка, тренировки, прочной профессиональной привычки все необходимый правила и положения реально применять на практике. Да, он их читал. Изучал. Сдавал квалификационной комиссии. А на другой день забывал. Может быть даже не начисто забывал, поднапрягся бы — вспомнил. Но вы представляете себе ситуацию: случилось ЧП, авария, необходимо немедленно принять меры, срочно действовать, а работник, морща лоб, лихорадочно перебирает в памяти: вот это не забыть, вот это не упустить, вот это сообразить и выполнить. Будет толк? Нет, не будет. Ибо выполнение правил требует автоматизма: не оттого сделал, что память хорошая, что соответствующий пункт инструкции счастливо пришел на ум, а оттого, что иначе, не по правилу, не по инструкции, не по установленной норме человек этот действовать, работать не умеет. Не может. Не приспособлен.

Я думаю, такой автоматизм не только отличает профессионала от непрофессионала, он еще свидетельствует, что в данном хозяйстве обеспечена, отлажена должная культура работы.

Удивительная вещь: о работе творческой, о работе инициативной, о работе самоотверженной мы говорим и пишем гораздо чаще и гораздо охотнее, чем о работе просто-напросто культурной. Случайность? Думаю, нет. Дело, наверное, в том, что проявить инициативу, самоотверженность, трудовую смекалку, творческую изворотливость нам бывает иной раз куда проще, легче и удобнее, чем наладить просто-напросто культурную работу. Реально обеспечить автоматизм исполнения всех необходимых норм и правил.

Почему?

Да потому, что культурная работа требует порядка. И не от одного отдельно взятого работника, а по всей производственной цепочке. Во всем хозяйстве. Творчески еще можно, на худой конец, работать в одиночку. Самоотверженно тоже, наверное, можно… Даже инициативно… А вот культурно работать в одиночку нельзя никак.

«Если бы знать заранее»

Я сижу в кабинете заместителя председателя райисполкома. По моей просьбе, собрались сейчас все, кто так или иначе имел отношение к случившейся трагедии. Здесь и начальник ЖКУ, и главный инженер ЖКУ, и Попов, и дежурная Вера Николаевна Дюльдева, сказавшая в то воскресенье, 9 декабря, работнику исполкома: «Ничего страшного, можно потерпеть до понедельника».

События тех трагических дней не раз уже обговорены, обсуждены, все упущения Попова видны как на ладони. За халатность он привлечен к уголовной ответственности, на днях состоится судебный процесс. Но мне важно, мне крайне важно понять, откуда же все-таки идут истоки этой халатности, где ее корни, ее первопричины.

Говорим о теплотрассе, об этих трехстах метрах труб под землей, соединяющих несколько домов с главной магистралью. Выясняется: течи здесь постоянные, каждый год трассу ремонтируют, но до конца не доделали ни разу. Почему? Да все потому же: трасса фактически бесхозная, об этом уже шла речь… «Но почему же бесхозная? — не соглашается зампред райисполкома. — Мы обязали ЖКУ завода принять трассу, — значит, трасса их». «Нет, не наша, — возражает начальник ЖКУ. — Обязать-то вы нас обязали, верно, а где вся техническая документация, где лимиты по труду?»

ИЗ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ПРОКУРОРА РАЙОНА. Трасса фактически была бесхозной, никем не поддерживалась в технически исправном состоянии, а на отдельных участках пришла в негодность… Не считая, что трасса находится у них на балансе, руководство ЖКУ не принимало должных мер к ее ремонту и соблюдению правил техники безопасности.

Знаете, о чем я подумал в тот момент? Было бы просто странно, удивительно, если бы в условиях беспорядка, три года царящего на трассе, один Попов костьми бы лег, чтобы не отступить от правила, от строгой буквы инструкции. Если бы здесь, в таких условиях, приобрел он навык и автоматизм правильной, культурной работы.

Спрашиваю у товарищей: а как у них организованы аварийные службы? Имеются ли круглосуточно дежурящие бригады, расписано ли заранее, что кому делать, кто за что отвечает? «Видите ли, — объясняет мне начальник ЖКУ, — мы людей просим, и нам никто никогда не отказывает. Надо — сутки пробудут на аварии, надо — двое суток». Вот, значит, как — огромное хозяйство, тысячи квадратных метров жилья, а срочные аварийные работы ведутся «в порядке просьбы»… Чего ж удивительного, что в тот день, 7 декабря, Попов чуть ли не за полу пиджака людей держал, чтобы не ушли, просил, умолял, уговаривал… Культурная работа!

ИЗ ПРИКАЗА ДИРЕКТОРА ЗАВОДА. Начальник ЖКУ ослабил руководство своими службами, что повлекло за собой частые аварийные ситуации… Заместитель директора завода… не потребовал от ЖКУ организовать круглосуточное дежурство ИТР… для оперативного решения всех возникающих вопросов.

Потом, после трагедии, за все эти упущения руководители ЖКУ будут строго наказаны — по партийной и по административной линии. Но это уже потом. После трагедии…

Сидим, молчим. Тягостная пауза. Кто-то вспоминает, что у жены покойного Богураева вот-вот должен родиться ребенок. Отца своего он уже никогда не увидит. Жена Попова тоже ждет ребенка.

«Если бы знать заранее, чем все кончится, — тихо говорит Вера Николаевна Дюльдева, — я бы тогда, в воскресенье, после звонка из исполкома, сама побежала бы на яму. Стояла бы, отгоняла людей…»

Если бы знать заранее… Спрашиваю у Веры Николаевны: «И давно вы на этой работе?» Отвечает: «Двадцать девять лет».

Я подумал в тот момент: нет, не то странно, что произошло это несчастье, — странно, что оно здесь гораздо раньше не произошло…

К вечеру в воскресенье, 9 декабря, возле ямы собралось полно людей. Кого только здесь не было! Приехали зампред райисполкома, начальник ЖКУ завода, главный инженер ЖКУ. Милицейская машина пришла, стояла, фарами освещала яму. Провели электричество и вывесили наконец красную сигнальную лампу. Установили у ямы постоянных дежурных. Прибыла помпа, стали откачивать воду. Люди работали, не зная устали, всю ночь и весь день. К вечеру в понедельник яму засыпали.

Один рабочий, видевший, как энергично доделывали тогда аварийные работы, так сказал мне: «Мы все можем сделать, все, что надо, и даже больше… Жаль только, что иногда мы это делаем потом».

Свежие цветы

Перед тем как уехать из города, я встретился с товарищами покойного Сергея Владимировича Богураева.

Люди пришли растерянные, подавленные. Ну что они могут о нем рассказать? Жил человек, работал, был таким, как все, казалось, ничего выдающегося…

«Ну, а все-таки?» — «Все-таки? Ну, сына очень любил. Не было большей радости, чем провести время с сыном. И природу любил. Говорил, смеясь: «Родим с женой еще дочь и поедем жить на природу. Лесником стану». «Неужели всерьез собирался?» — «Да нет, что вы, шутил, конечно. Цех наш очень ценил. И его здесь ценили». — «За что?» — «Как за что? Надежный был работник».

«Черты характера? Да какие черты? Самые обыкновенные. Очень спокойный был. И миролюбивый. Терпеть не мог ссориться, выяснять отношения. Улыбнется и смолчит. Вот сосед по палате рассказывает: за все дни ни разу не помянул дурным словом тех, кто устроил яму. А знаете почему?» — «Нет, не знаю». — «А потому, что обвинять кого-то, негодовать, сводить счеты ему всегда было неинтересно…»

«Вы с врачами поговорите… Когда он бывал в сознании, никто не слышал его стона. Боль ужасная, а он стиснет зубы и молчит. Стонал, если только терял сознание». — «Мужественный человек». — «Ну да, нормальный».

«Когда потребовалась кровь для переливания, от добровольцев из нашего цеха не было отбоя. Ребята не отступали от врачей: «Вы скажите, что еще надо, вы только скажите…» А когда он умер, врачи говорят нам: «Какой же он был у вас красавец»… И потом, когда мы его забирали, врачи, знаете, плакали… Врачи!»

«Хоронил его весь цех. Родители покойного мальчика, которого он пытался спасти, тоже, конечно, пришли… Горе ведь людей очень сближает, правда?» — «Да, правда. Горе и чувство благодарности…»

«Знаете, что самое ужасное?» — «Что?» — «Его смерть — такая героическая и одновременно такая обидная! Она для всех нас незабываемым уроком должна остаться. Постоянным напоминанием… Цена только слишком дорогая. Вы так и напишите, если станете писать». — «Хорошо, обязательно напишу». — «А знаете, возле той бывшей ямы время от времени появляются свежие цветы». — «Сейчас, зимой?» — «Ну да, зимой. День-два нет, а потом приносят и кладут на снег». — «А кто их приносит, неизвестно?» — «Почему? Известно. Люди…»

Сказать вам, какие два слова чаще всего произносили в свое оправдание люди, ответственные за ту трагедию? «Объективные обстоятельства».

Ох уж эта универсальная спасительная формула! По каким только поводам не приходится ее слышать… «Мы хотели, старались, действовали — но помешали объективные обстоятельства», «Мы сил своих не жалели, из кожи вон лезли — но объективные обстоятельства оказались сильнее нас!», «Мы хорошие, заботливые, внимательные — плохие только объективные обстоятельства».

На все случаи жизни — удобная, готовая позиция!

Впрочем, противоположная ей позиция: «Не ссылайтесь на объективные обстоятельства» — точно так же слепа и непродуктивна. Неправда, на объективные обстоятельства надо ссылаться. Но не просто ссылаться, а еще и анализировать их, оценивать, глубоко изучать, для того чтобы…

Однако об этом — чуть позже.

Прежде я должен сказать о читательской почте, которую вызвала в свое врем газетная публикация очерка «Яма на дороге».

Кто такой реалист?

«Таких нерадивых, никчемных работников не жалко и расстрелять», — восклицал в своем письме товарищ В. Чернопащенко из Киева. «За жизнь пусть заплатит жизнью», — писал Н. Сушкевич из Ленинграда. Земляк его И. Стрелковский требовал: «К позорному столбу их надо пригвоздить, а не взывать к долгу».

Конечно, слова эти произнесены в запале, продиктованы болью и возмущением. Гнев вызывают у читателей халатность, равнодушие, бездействие, самоуспокоенность.

И все-таки, полагаю, жажда скорой расправы, уверенность будто жестокостью дело удастся исправить, и исправить очень быстро, — крайне опасное заблуждение. «Я не за жестокость, я за ответственность», — писала Анна Николаевна Орлова из города Кейла Эстонской ССР. И она совершенно права. Потому что, если вдуматься, ненавистное нам равнодушие работников и жестокость, с помощью которой будто бы можно его искоренить, — вещи, по сути, очень схожие. Две стороны одной и той же медали. Что роднит их? А нежелание задуматься. Нежелание понять причины, корни явления, с которыми мы хотим, обязаны побороться. И равнодушие, и жестокость ищут одинаково простых, легких, самых скорых решений.

«Можно наспех наказать одного, двух, трех виноватых, — справедливо замечал читатель Л. Новиков из Москвы. — Но исчезнет ли от этого само явление — ненаказуемая служебная бездеятельность? Говорят, понять — значит простить. Думаю, не всегда. Иной раз понять — это и значит с умом, основательно взяться за искоренение тех препятствий, которые еще мешают нам жить и работать».

В одном из читательских писем рассказывалось: в городе их тоже произошла беда, связанная с аварией теплоцентрали. Лопнула труба. Под тонкой коркой асфальта образовалась глубокая вымоина с кипятком. В нее провалились люди.

Еду в этот город.

Выясняю: тепловые сети, общая протяженность которых сто двадцать три километра, спроектированы здесь еще в 1951 году. Через год вступили в строй. А еще через десять лет, в начале шестидесятых, обнаружилось: спроектированы они неправильно. Порочно. Скоро начнут рваться. Во-первых, предусмотрена была так называемая бесканальная прокладка: трубы заложены не в железобетонный канал, а непосредственно в грунт, и притом в грунт песчаный и влажный. Во-вторых, в качестве термоизоляции применен был диатомовый кирпич. О том, что кирпич этот создает коррозию, в трубах от него образуются дыры, тогда еще не знали. Находился под рукой, строителям удобно — вот проектировщики и сказали: «Ладно, берите». А можно или нельзя было его применять — не проверили. Или не могли в тех условиях проверить — много лет прошло.

Чтобы понять, какой размах приняла порча труб под улицами города, назову лишь одну цифру: в 1979 году трубы лопались сто шестьдесят девять раз. То есть чаще, чем раз в три дня. Ясно было: тепломагистрали в городе необходимо менять. Не латать, не чинить, не штопать — это мало что даст. Нет, старые сети необходимо ликвидировать и проложить новые.

Делалось ли что-нибудь в этом направлении? Кое-что делалось. В год заменяли примерно три — три с половиной километра труб. Достаточно простой арифметики, чтобы прикинуть: продолжаясь такими темпами, реконструкция тепловых сетей продлится лет сорок. Но если хоть раз в год один из тех ста шестидесяти девяти порывов приведет опять к образованию под тонкой коркой асфальта вымоины, ямы с кипятком и прохожий на эту корку наступит… Словом, что говорить, руководителям районного энергетического управления, в чье ведение входит предприятие «Тепловые сети», впору было караул кричать, бить тревогу, со всей остротой и определенностью ставить вопрос об истинном положении вещей перед городскими организациями, перед Министерством энергетики и электрификации СССР.

Спрашиваю начальника этого управления: «Очевидно, вы так и ставили вопрос, объясняли товарищам: положение чрезвычайное!» «Нет, — говорит, таких документов я не знаю». «Да почему же?» — «А какой смысл? Все равно не было реальных возможностей исправить положение».

«Вы говорите в своей статье о культурной работе, — пишет читатель Н. Кузин из Новосибирска. — А знаете, с чего она начинается, культурная работа? С умения, мужества, если хотите, смотреть на вещи открытыми глазами, видеть их такими, каковы они есть. Ибо вслепую культурно работать нельзя. Но вы знаете, как несладко приходится порой тем, кто позволяет себе, особенно в присутствии непосредственного начальства, открыто говорить об истинном положении вещей на вашем предприятии? Его тут же назовут «нереалистом», намекнут, что он просто-напросто невоспитанный человек, ведет себя дурно, бестактно, неприлично, невежливо… Впору прямо-таки сгореть со стыда…»

Верно пишет товарищ Кузин. Бывает так… Реалистом иной раз считается не тот, кто видит реальное положение вещей, требует принять необходимые меры для его исправления, а тот, напротив, кто «из чувства реальности» реальность не видит. Не хочет видеть. Опасается видеть. Закрывает глаза…

Понимаете теперь, что именно стоит иной раз за упорным стремлением упрямой попыткой не выпячивать неблагополучное состояние дел, прятать под сукно тревожные сигналы? Нет, не элементарная защита чести мундира, не бездумная халатность, не беспричинное равнодушие, не природная черствость — хуже. Страх перед своим собственным делом, перед своей собственной работой, неверие в то, что работу эту удастся как надо выполнить, превозмочь.

Но вот что опасно: боясь собственной работы, люди эти почему-то не боятся тех последствий, к которым их бездействие способно привести.

Тяжелое состояние тепловых сетей в городе, о котором идет речь, казалось, должно было держать всех работников этой системы в постоянном мобилизационном состоянии. В постоянной готовности. Чтобы такая была выучка, такая натренированность, такая хватка и умение, такой автоматизм, когда малейшая угроза несчастного случая тут же будет устранена, локализована, обезврежена. А как же иначе? Бракованные трубы нельзя, допустим, враз заменить. Но пользоваться ими так, чтобы при всех условиях люди не гибли на улицах города, наверное, все-таки можно? Необходимо? Обязательно? А как же иначе?!

Но нет. Самообман не бывает обычно от «сих» до «сих». Вот здесь, до этой черты, я зажмурюсь, на все закрою глаза, а отсюда, наоборот, буду чрезвычайно зорок, внимателен, во всеоружии. Так что-то не получается. Раз облегчив себе жизнь, вообще привыкаешь жить беспечно и безответственно.

И когда в дежурные службы города поступил сигнал о том, что на одной из улиц над асфальтом клубится пар и необходимо принять самые срочные меры, оказалось, что городские службы к этому совершенно не подготовлены. Беда, а которую специалисты обязаны были всегда ждать, предвидеть, уметь предотвратить, грянула словно гром среди ясного неба.

…С каким удовлетворением мы встречаем обычно сообщение, что «меры приняты», виновные строго наказаны, — пишет в редакцию москвич Ю. Н. Хотеев. — А я читаю и, грешным делом, думаю: эти, наказанные сегодня, тоже ведь когда-то с удовлетворением читали о принятых где-то мерах, о наказании виновных. Других-то всегда наказывают поделом! Но о том, что сами они тоже за что-то отвечают, — мысли такой не возникало. Почему? Отпетые нарушители? Да нет? просто не предвидели по бескультурью всех последствий своего собственного служебного бездействия. Да еще твердо знали: у них-то как раз есть веские причины, есть вполне извиняющие их объективные обстоятельства. Всегда ли мы умеем вовремя — пока еще не поздно, пока не грянула беда распознать истинную цену этих вот объективных обстоятельств?

Легче всего сказать себе: «Ну что я, слабый человек, могу? Ровным счетом ничего! Обстоятельства сильнее меня».

Легче всего смириться, притерпеться, поверить: плетью обуха не перешибешь.

Легче всего бездействовать.

И гораздо труднее, сознавая всю сложность объективных обстоятельств, трезво и в полной мере их оценивая, найти все-таки способ и силы их преодолеть.

Впрочем, на этот счет может быть и несколько иная позиция. И ее уже так просто не отвергнешь, не перечеркнешь. Потому что это позиция не лодыря и бездельника, а неравнодушного, сострадающего, глубоко переживающего за вас человека. Да только…

Я приведу здесь еще одно читательское письмо, которое в остальной читательской почте стоит как бы особняком.

Это письмо матери.

 

Человек, который сказал: «Нет»

За что уволили моего сына?

«У меня есть сын. Ему 28 лет. Окончил политехнический институт, попал на завод, работал в КБ, а последние два года — старший инженер бриза. В прошлом месяце его уволили. Формально — за три прогула, а фактически за то, что дурачок и слишком верит в порядок и справедливость.

История такова. Старший инженер бриза имеет право включать работников завода в ведомость на премирование по шкале «За содействие изобретательству». Предшественнику моего сына дирекция завода обычно «подсказывала», кого именно надо включить. Наверное, это были достойные люди и хорошие работники, только ничего общего не имеющие с изобретательством. Например, работник отдела снабжения, «выбивший» в Москве особенно дефицитные материалы. Но за «толкачество» премировать нельзя, а за содействие изобретательству можно — вот его и включали в ведомость.

В конце первого года работы мой сын как-то сказал заместителю главного инженера завода, что подобной «липой» он не будет больше заниматься, включать в ведомость станет лишь тех, «кто заслужил», а не тех, «кого надо». Сначала заместитель главного вызвал его к себе в кабинет и вполне честно предупредил: «Перестаньте лезть на рожон, мы с вами в разных весовых категориях…» Сын этому не внял, и его уволили. Первый «прогул» ему приписали, когда он сидел на каком-то совещании в областном совете ВОИР, второй — когда отвозил сотруднику в больницу общественные апельсины, третий — когда у меня случился приступ и он бегал за врачом в поликлинику (телефона у нас нет, мы живем в новом доме).

Все друзья сына возмущаются вопиющей несправедливостью заводского начальства и уговаривают парня подать в суд. А я вам так скажу: мне, матери, не до справедливости и не до благородства. И не в том даже забота, восстановят они сейчас сына или нет. Ночью я лежу без сна и с ужасом думаю: как же мой сын будет жить дальше?

Товарищи сына объясняют, что он очень честный и чистый человек, живет до принципу «Не проходите мимо!», к делу, которым занимается, относится ответственно, что называется, не за страх, а на совесть, и мне, матери, это должно быть очень приятно.

Мне, матери, действительно, очень приятно, что мой мальчик — честный и чистый человек. Но почему жить «на совесть» означает обязательно «не за страх»? Ничего подобного, жить «не за страх» я его никогда не учила, не хотела и не могла учить, потому что он мой сын, я люблю его и, когда вижу, как он страдает, у меня обрывается сердце».

«Не за страх»! Это же надо, какая глупость. Что он — бронированный? Или у него две жизни?

Нет, это не я учила моего сына жить «не за страх». Это вы, дорогие товарищи журналисты, безапелляционно требуете от своих читателей всякий раз лезть на рожон, не щадя живота своего, бороться за «принципы» и «интересы дела», выступать «невзирая на лица».

Знаете, чем на самом деле являются эти ваши статьи, подзадоривающие и подзуживающие неопытных молодых людей вроде моего сына?

Подталкиванием к нелепым, а иногда и бессмысленным конфликтам. Какая может быть польза от таких «героев-одиночек», как мой сын? Не от них же зависит решение проблем, о которые они расшибают лоб…

Так нравственно ли подталкивать их к таким конфликтам?

Б. Мухина, библиотекарь.»

Санитарный врач

Не знаю, как у кого, а у меня это письмо матери вызывает прежде всего уважение. Пишет она, о чем думает, не лицемерит, не боится обвинений в трусости, в пассивности, в эгоизме. Да мало ли ярлыков и наклеек, которые торопливая рука поспешит налепить на автора такого письма?

Но в то же время письмо это вызывает у меня глубокую тревогу. И чем честнее, искреннее оно написано, тем большую тревогу оно вызывает.

Не потому, что я опасаюсь: а вдруг сын читательницы, чего доброго, внемлет советам матери и уже на всю жизнь перестанет быть борцом и правдолюбцем. Этого я знать не могу. Но в письме женщины содержится очень опасная простота и элементарность. А простота и элементарность опасны всегда: и когда в любом случае призывают к тишине и покою, и когда зовут сражаться где угодно и за что угодно.

Если бы читательница о другом написала, о том, что сыну ее пришлось сделаться героем, потому что заводские его руководители работали не слишком грамотно и квалифицированно, я бы вполне ее понял и целиком поддержал. Ну, в самом деле, спросите этих руководителей, зачем допускают они нарушения в системе премирования, и в ответ скорее всего услышите: «А что мы, собственно, можем поделать? Такова сложившаяся практика, объективные обстоятельства».

Не берусь судить, какая именно ситуация сложилась здесь, на заводе, и вправду ли его администрация не имела другой возможности премировать хороших работников.

Устаревшие инструкции действительно часто сковывают инициативу хозяйственников. Но вопрос ведь в том — что считать объективными обстоятельствами? Почему для одних они всегда объективные и непреодолимые, а другие находят силы, способ, умение с ними справиться?

В городе Сумы есть химический завод, выпускающий минеральные удобрения. Надо ли говорить, какая это важная, необходимая продукция, как нуждается в ней современное сельское хозяйство? Но вот недавно на заводе закрыли действующий, на полном ходу, цех, выпускающий серную кислоту, один из основных компонентов в производстве минеральных удобрений.

Почему закрыли?

Может быть, слишком много ее здесь изготавливали? Столько и не нужно вовсе?

Ничего подобного! Еще больше нужно. На счету каждая тонна, каждый килограмм серной кислоты.

Закрыть цех потребовали санитарные врачи: Главный государственный санитарный врач Украинской ССР Александр Варламович Павлов, Главный санитарный врач Сумской области Анна Алексеевна Белова. Они установили, что старый, допотопный цех ежесуточно выбрасывает в небо около восьми тонн серы. Люди ею дышат, и когда-нибудь это повлияет на их здоровье. Как скоро? Тут наука не берется точно предсказать. Может быть, годы пройдут, а может быть, целые десятилетия.

Я прошу вас вдуматься: некоторые товарищи не пожелали выпячивать опасность, уже сейчас, сегодня подстерегающую жителей на улицах города. А здесь врачи потребовали остановить действующее производство оттого только, что когда-нибудь, может быть, через десятилетия, повредит оно здоровью их земляков.

Семь лет санитарные врачи бомбардировали письмами руководство завода и министерства. (Семилетняя война эпохи НТР!) А в ответ слышали: «Да, да, вы совершенно правы, устаревший цех портит окружающую среду, мы, разумеется, примем меры, но в настоящее время сделать это нет никакой возможности, немножко потерпите».

Конечно, по закону, врачи могли бы прекратить столь затянувшуюся переписку, явиться в один прекрасный день на завод и своей властью опечатать вредное производство. Такое право у них есть.

Белова однажды и попыталась это сделать. Она пришла к начальнику цеха и сказала: «Все. Хватит. Разговоры окончены. Останавливайте цех. Я его опломбирую». Начальник цеха пожал плечами. «Пожалуйста, — согласился он. — Ваше право. Только учтите: химия — дело сложное. Если вот так вдруг остановить производство, могут быть крупные неприятности. Оборудование погубите или даже взрыв произойдет. Берете на себя ответственность?»

И Белова вынуждена была отступить. Химическое предприятие действительно не промтоварная палатка. Там опечатаешь помещение, повесишь пломбу — и все, порядок. А тут?

Не знаю, чем бы эта борьба в конце концов завершилась и завершилась бы она по сей день, если бы в ее центре не оказался, к счастью, человек, который отнюдь не торопился признавать, что объективные обстоятельства всегда должны быть сильнее его.

Почему? С какой стати?

Я говорю о директоре Сумского химического завода Александре Иосифовиче Кравченко.

Вероятно, проще всего было бы ему занять традиционную, классическую позицию: санитарные врачи — враги, противники производства, им надо сопротивляться, работники родного министерства — свои, союзники, с ними надо солидаризироваться.

Все ясно и понятно.

Кравченко, однако, такая простота не устраивала. Он спросил себя: а может, гораздо правильнее и разумнее не сопротивляться требованиям санитарных врачей, а, наоборот, этими требованиями умело воспользоваться в интересах дела?

Каким образом?

А вот смотрите.

Кравченко знал, что допотопный цех, построенный тридцать лет назад, не только отравляет небо серой, но и совершенно не соответствует современному уровню науки и техники. Реконструировать и улучшать его все равно что латать тришкин кафтан. Никакого смысла. Цех этот надо закрыть, а вместо него построить новый, современный.

Но легко сказать: закрыть и построить. Какой директор завода не доказывает, что именно его предприятию целесообразнее всего выделить капиталовложения на новое строительство? Денег просят все…

А понимая все это, трезво оценивая, Кравченко выбрал единственно возможную, с его точки зрения, тактику. Он тоже вынужден был отвечать врачам: «Производство остановить нельзя, цех закрыть не можем». А сам тем временем вместе с учеными и проектировщиками разрабатывал научно обоснованные предложения, как этот цех все-таки закрыть и вместо него построить новый, совершенный.

Ибо знал отлично: в конце концов все решит арифметика.

И действительно, когда под давлением санитарных врачей Кравченко вызвали в министерство и спросили: «Ну, ладно, что будем делать?» — он имел уже ясную конкретную, во всех деталях продуманную техническую программу. На ремонт старого, вредного для города и малопроизводительного цеха тратится ежегодно два миллиона рублей. Строительство же нового цеха, разработанного Кравченко и учеными по последнему слову науки и техники, обойдется в десять миллионов. За несколько лет он окупится. Кроме того, есть расчет, как организовать заводское производство, чтобы выпуск минеральных удобрений от этого не пострадал…

А теперь задумаемся: что же все-таки отличает позицию директора Сумского химического завода Александра Иосифовича Кравченко?

Неравнодушный человек? Болеет за интересы дела? Да, бесспорно.

Умный человек? Хороший дипломат и тактик? И этого у него не отнимешь.

Не временщик, живет не только сегодняшними, сиюминутными интересами, но и способен заглянуть далеко вперед, видеть перспективу? Да, верно.

Но прежде всего, мне кажется, Кравченко — человек, умеющий правильно оценивать объективные обстоятельства и, когда надо, грамотно, профессионально их преодолевать. Не в кавалерийской атаке, с копьем наперевес, не в красивом романтическом угаре — от этого толку мало, — а компетентно и квалифицированно.

Сколько раз приходилось мне слышать: санитарной врач ведет изнурительную, героическую борьбу с близорукими хозяйственниками, для которых план — все, а здоровье людей — ничто. Страсти кипят — что по сравнению с ними столкновение, описанное читательницей Б. Мухиной!

А вот от главного санитарного врача Сумской области Анны Алексеевны Беловой никакого героизма, в сущности, не потребовалось. Деловитость, настойчивость, принципиальность, энергия — да. Но героизм? Ничего подобного! Потому что дело здесь делали профессионально грамотные и ответственные люди. А героизм, что греха таить, иной раз лишь оборотная сторона чьей-то вопиющей безграмотности и безответственности. В этом я убежден.

Общественное мнение

Будучи в Сумах, беседуя с городскими работниками разных уровней, встретившись с председателем Сумского облисполкома Дмитрием Яковлевичем Козеняшевым, я понял, что на стороне директора завода Кравченко и санитарного врача Беловой была еще одна чрезвычайно важная сила. Может быть, сила решающая. Имя ей — общественное мнение.

Не опирайся на него Кравченко и Белова, не чувствуй постоянную его поддержку, не будь уверены, что областные организации в трудную минуту им помогут, не знаю, удалось бы в конце концов закрыть тот злополучный, вредный цех.

Читательница Б. Мухина пишет в своем письме: первый «прогул» ее сыну приписали, когда он находился на служебном совещании, второй когда навещал сотрудника в больнице, третий — когда бегал за врачом для матери.

Знаете, что здесь всего горше и опаснее? А то, полагаю, что заводские руководители были убеждены: на заводе нет, не существует общественного мнения, которое бы их одернуло, остановило чинимый ими произвол.

С чего же оно начинается, такое общественное мнение? Кем и как создается?

Однажды в Москве, в институте вирусологии уволили по сокращению штатов одного ученого. Еще недавно директор института писал о нем: им и его сотрудниками «предложена гипотеза о клеточном происхождении «раковых» генов (онкогенов) опухолеродных вирусов… Эта точка зрения стала общепринятой… Исследования ученого «представляют собой серьезный вклад в теоретическую и практическую вирусологию, особенно онковирусологию… Он проявил себя специалистом высокой квалификации, способным руководить коллективной научной работой».

И вот такого ценного специалиста вдруг увольняют. Распускают и руководимую им группу. Отчего? Директор института так это объясняет: профиль научного учреждения изменился и проблемы, которыми занимался ученый, уже не вписываются в тематику института.

Что ж, возможно. Не мне судить.

Злые языки уверяют, правда, что с ученым расстались после того, как между ним и директором пробежала черная кошка.

Не знаю. Фактов у меня нет.

Меня, однако, совсем другое занимает: не почему, а как был уволен доктор наук, внесший, по словам директора института, «серьезный вклад» и проявивший себя «специалистом высокой квалификации»?

А сделано это было следующим образом. Незадолго до увольнения в приказе по институту ученому объявили два взыскания. За что? Ушел из комнаты, не погасив свет… На другой же день после увольнения приказали сдать институтский пропуск. Чтобы и духу его здесь не было!.. Трудоустроиться доктору наук, разрабатывающему коренные вопросы онкологии, предложили врачом-эпидемиологом в районной санэпидемстанции.

Нет, тут уже не «прогул» за посещение сотрудника в больнице, о чем пишет читательница. Тут почище!

Как же реагировало на подобные методы институтское общественное мнение?

Если судить по официальным протоколам, целиком поддержало директора института: «одобрить», «принять», «согласиться»… Да только можно ли такое мнение назвать общественным? Общественное — это, наверное, не просто мнение многих. Оно должно, очевидно, отражать прежде всего интересы общества. А разве же в интересах общества унизительная расправа над ученым, даже если работы его и впрямь больше не вписываются в тематику института?

Впрочем, — оттого именно я и пишу здесь про этот случай — такое послушное, согласное с директором мнение не оказалось в институте единственным. Нашлись люди, которые сумели ему противостоять. Чье мнение, я убежден, было куда более общественным.

…В трудное положение попал работник института Владимир Петрович Карелин. Ближайший сотрудник директора института, в лаборатории — правая его рука. Более того, через месяц здесь, в институте, Карелину предстояло защищать докторскую диссертацию. А известно, как опасно в такой момент наживать влиятельных врагов. Но Карелин — заместитель председателя группы народного контроля, и на заседании этой группы он встал и сказал: «Я считаю, директор института не прав. Это не по-хозяйски, не по-государственному разбрасываться талантами. В результате наносится вред институту и науке в целом».

Спрашиваю Владимира Петровича:

— А не опасались сложностей, которые могли начаться?

— Видите ли, — говорит, — я, конечно, не хотел ссориться с директором. Но вынудили обстоятельства. Иначе было бы мне еще хуже.

— То есть?

— Совесть бы замучила. А это, знаете, очень нерасчетливо — обременять свою совесть. Неразумно! Обрекаешь себя на бесконечные терзания.

— Ну, а за диссертацию не боялись?

«— Слушайте, — говорит Карелин. — Ну почему это мы так часто боимся не того, чего действительно надо бояться… Лицо свое потерять — не боимся. Социальной инфантильности — не боимся. Допустить, чтобы в научном учреждении существовало выкручивание рук, — не боимся… А вот на два года позже диссертацию защитить — ох как боимся!.. Неприятность — да, понимаю… Но ведь не смертельная, критическая ситуация. Верно?

Через месяц, на защите докторской диссертации Карелина, директор института объявил: Владимир Петрович — сложившийся ученый, для него характерна самостоятельность мышления, он, директор, может дать ему лишь самую высокую характеристику. И результаты тайного голосования были вполне благополучными: из восемнадцати членов ученого совета — пятнадцать проголосовали за присуждение Карелину степени доктора наук.

Директор института и члены совета оказались на высоте. Прекрасно! Но, может быть, думаю я, в какой-то мере свою роль сыграло общественное мнение, выразителем которого был сам Карелин? Когда молчит общественность, можно все: за непогашенный свет, как школьнику, устроить выволочку серьезному ученому, захлопнуть перед ним двери в институт, где с успехом проработал двенадцать лет. Но если общественность не молчит, не склоняет головы, не прячет стыдливо глаз… Тогда и атмосфера в коллективе становится здоровее, и в науке господствуют непредвзятые, честные, объективные оценки.

Но создать такое гражданское, справедливое, надежное общественное мнение, уважаемая товарищ Б. Мухина, можем только мы сами. Ваш сын, доктор наук Карелин… Нет, конечно, никакой гарантии, что сразу и обязательно победим. Можем и проиграть, сколько угодно… Но за нас и вместо нас все-таки никто этого не сделает.

Впрочем, за стенами института вирусологии общественное мнение тоже не осталось равнодушным к подобной истории. Группа видных советских ученых обратилась к президенту Академии медицинских наук: это направление науки у нас в стране значительно укрепляется, приобретает государственный размах, и ученому необходимо дать возможность плодотворно развивать свои исследования.

Так оно в конце концов и произошло. Ученый (имени его я не называю, и без того натерпелся человек) давно уже работает в другом институте. В санитарные врачи переквалифицироваться ему, слава богу, не пришлось.

Победитель

«Он мой сын, я люблю его, и, когда вижу, как он страдает, у меня обрывается сердце», — пишет в своем письме читательница Мухина. Прекрасные, святые слова! Да только вот вопрос, уважаемая товарищ Мухина, какие страдания всего тяжелее для вашего сына? — Те, что несет противоборство с заводским начальством, или же изнурительное, бесконечное противоборство с самим собой?

Несколько лет назад я встретился с человеком, который достиг в жизни и славы, и почета, и — что всего этого дороже — права заниматься своим любимым, единственным делом. Но в жизни его были дни, когда — пожалей он себя, измени себе, сдайся, отступи, не захоти «стать Дон-Кихотом» — сделался бы он самым несчастным человеком на свете. Непоправимо несчастным!

Я говорю о выдающемся генетике-селекционере, Герое Социалистического Труда, лауреате Ленинской премии, академике ВАСХНИЛ, покойном Михаиле Ивановиче Хаджинове.

В конце тридцатых годов, работая в Ленинграде, во Всесоюзном институте растениеводства, Хаджинов занялся самоопылением кукурузы. Ученые установили, метод этот позволит повысить урожай на двадцать — тридцать процентов.

Но в 1940 году Хаджинову пришлось из института уйти. Его метод признан вредным.

Михаил Иванович рассказывал мне: разные мысли его тогда одолевали: А может, все бросить? Махнуть рукой? Уйти в агрономы? Поехать под Ленинград спокойно сажать капусту, раз в неделю наведываться домой, не слушать глупостей, которые болтали тогда случайные в науке люди, самому эти глупости не болтать?.. Что может быть лучше! Надо только переждать, пересидеть, оставить самоопыление до лучших времен.

— Ну и что, — спрашиваю, — не оставили?

— Нет, — вздыхает. — Сил не хватило.

Хаджинов позвонил Николаю Васильевичу Цицину. Тот его принял, выслушал, сказал: «Вы должны работать, и вы будете работать». Назавтра в Наркомате земледелия Хаджинову предложили поехать в Краснодарский сельскохозяйственный институт. Если, конечно, согласится дирекция института.

Дирекция согласилась. В наркомат пришел быстрый ответ: «Хаджинова знаем, Хаджинова ждем».

На институтском ученом совете Хаджинову посоветовали отказаться от своих заблуждений.

Все, кажется? Сделал, что смог. Не покаялся, не отрекся, не предал. Живи. Гордись. Будь счастлив.

Но как жить?

Тем только, что чиста совесть?

Бездействуя?

Другим, возможно, хватило бы на целый век, с лихвой даже.

Хаджинову — нет. Ему нужно было доказать, что его метод может дать сельскому хозяйству страны огромные, невиданные урожаи.

Конечно, один он ничего не сделал бы. Но он и не был один.

Многие советские ученые, селекционеры, кукурузоводы не переставали этим методом заниматься. Каждую осень собирались они на Кубанской станции. Придирчиво осматривали делянки, ощупывали каждый початок. До поры до времени в официальных документах про самоопыление молчали. Но пришел срок — надо было обратиться в инстанции. По указанию Министерства сельского хозяйства СССР новые семена поступили на государственные сортоиспытательные участки.

И вот официальное заключение: урожай от новых гибридов выше на двадцать — тридцать процентов.

Гибридная кукуруза начала триумфальное шествие по стране, сотни хозяйств потребовали семена новой культуры.

А ведь могло бы все сложиться иначе. Сколько угодно! Представьте, ушел бы Хаджинов в 1940 году сажать капусту. Уговаривал бы себя: «Какое сейчас самоопыление? Не реально, не дадут заниматься».

Бросите в такого камень?

А почему?

Где гарантия, что Хаджинов обязательно вышел бы победителем?

Мог и не выйти.

Однако поступить иначе — отложить свое дело, свою работу, душу свою на потом — Хаджинову никогда не хватало сил.

Вы скажете, уважаемая товарищ Б. Мухина: разные, несоразмеримые обстоятельства. Владимир Петрович Карелин боролся против расправы над ученым, человеческое достоинство защищал. Михаил Иванович Хаджинов отстаивал ценную научную идею. А сын мой за что поплатился? За мелкое, копеечное упрямство?

Что ж, не спорю. Не в каждом, наверное, случае нужно идти ва-банк. Когда приходится стоять до конца, а когда — естественнее выбрать компромисс. Жизнь есть жизнь. Но вы же не только об этом конкретном эпизоде пишете в своем письме: «Ночью я лежу без сна и с ужасом думаю» как же мой сын будет жить дальше?»

Так вот, действительно, как, уважаемая товарищ Мухина?

Издали преклоняясь перед людьми типа Карелина и Хаджинова или же сознавая: а ведь и в моих обстоятельствах, на моем уровне жизнь тоже часто ставит вопрос ребром. И тут уже никуда не уйдешь, никуда не спрячешься?

Всегда помня, что ты «не бронированный», у тебя «не две жизни» или же разделяя страхи Владимира Петровича Карелина: отступлю, смолчу, предам, и станет мне еще хуже, совесть замучает?

Как, товарищ Мухина? Где пределы наших компромиссов? И какой ценой готовы оплатить мы свое душевное равновесие?

Впрочем, я думаю, Вы совершенно правы: уговаривать «лезть на рожон, не щадя живота своего» действительно никого не надо. Да оно, наверное, и бесполезно. Каждый сам должен знать меру своего неравнодушия и меру своей прочности. И в самых трудных, запутанных обстоятельствах уметь спросить себя: а чем и для чего живу?