Жена с дочками приехала в Шкуринскую, когда вся станица была в цвету и в её садах звонко распевали птицы. Абрикосы, вишни, яблони, словно невесты, стояли в бело-розовых нарядах. Возле каждого двора — рослые, стройные тополя и акации. Как же радовались этой кубанской весенней красоте мои девочки Аня и Люся!

Старшая спросила:

— Пап, а берёзки здесь растут?

Я объяснил Ане, что берёзки не растут в этих местах.

Многим из нас не хватало в Щкуринской белых берёзок. По ним сильно скучали переселенцы. Бывало, идёшь в степи и тихонько напеваешь:

В те дни наш колхоз напоминал мне раненую берёзу. Но рана, нанесённая артели, не была смертельной, и колхоз быстро поднимался на ноги. Кукуруза, подсолнечник не ушли под снег — всё было убрано. Привели мы в порядок и машины с инвентарём.

Но людей не сразу удалось объединить. Этому мешала косность некоторых местных руководителей, их излишняя подозрительность к людям — не к нам, переселенцам, а к местным станичникам, среди которых было немало честных, трудолюбивых хлеборобов.

В Кущевке кое-кто пытался искусственно разделить наш колхоз на местных станичников и на приезжих (как, к примеру, в старые времена жителей Кубани делили на казаков и иногородних, сея между ними вражду).

Сапожников и другие сельские коммунисты такое деление считали ошибочным. Они стремились объединить всех членов артели в одну дружную семью. А из Кущевки им настойчиво советовали организовать «раздельное» общественное питание (одну кухню выделить для переселенцев, другую — для станичников), создать две разные полеводческие бригады из переселенцев и казаков.

— К чему такое деление, — возмущался Сапожников, — колхозников не разъединять, а объединять нам надо.

— К тому, — сухо объясняли в райземотделе, — что переселенцы — надёжные, а казакам веры пока нет. Они саботаж устраивали, скот губили, хлеб в ямах гноили.

— А всё гноили? Нет, не всё, — продолжал наступать Афанасий Максимович, — а только те, кому советская власть поперёк горла стала. В семье не без урода. Вот мы переселенцы, народ как будто бы отборный, а среди нас разве нет нерадивых? Возьмите Хитронова и Алянова. Они языком только хорошо работают. Речи у них как мёд, а дела как полынь. А если с кущевской меркой ко всем подходить, то не аляновых и хитроновых, а всех переселенцев в непутёвые можно зачислить. Михаил Хитронов — переселенец, а Михаил Назаренко — местный станичник. Кого из них бригадиром можно поставить? Голосую обеими руками за Назаренко. Исправный хозяин. Бережлив до мелочей. Увидит — валяется подкова или винтик от машины, ни за что не пройдёт, подымет и на колхозный склад снесёт. К общественному добру он относится куда лучше, чем к своему. Назаренко можно смело бригадиром поставить.

— Можно, но не стоит, — ответил представитель райземотдела. — Назаренко — не га кандидатура. Он ко всему новому с недоверием относится, комбайна боится.

Сапожников не возражал. Он знал, что за Назаренкой водится такой грешок. Действительно, до нашего приезда Михаил всего сторонился: боялся, как бы высланные за саботаж казаки не вернулись в Шкуринскую и не учинили над колхозниками расправы. А когда мы приехали, он и к нам в первое время относился недоверчиво, считал переселенцев временными жильцами на кубанской земле.

Как-то Назаренко разоткровенничался со мной:

— Посеять посеяли, а убирать, говорят, будут другие.

Я не сразу догадался, кого он имел в виду: врагов колхоза, грозивших восстановить в станице прежние порядки, или новых переселенцев, которых мы ждали на смену трусливо сбежавшим с Кубани.

Сбежали единицы. Большинство же переселенцев прочно обосновались в Шкуринской. Постепенно исчезало деление на «своих» и «чужих».

После весеннего сева, когда выяснилось, что бригадир первой бригады не справляется с делом, Сапожников предложил на заседании правления поставить бригадиром Михаила Назаренко.

— Неподходящая кандидатура, — заявил самоотвод Назаренко, — в райисполкоме не утвердят.

— Если в Кущевке не утвердят — в Ростов, в крайком партии напишу. Там нас быстрее поймут. А Михаилу надо дать почувствовать, что у колхозников он пользуется доверием и имеет право руководить бригадой. Колхозу без таких, как он, не обойтись.

На том и порешили.

Все мы были равноправными членами одного колхоза.

После заседания Сапожников подошёл к вновь назначенному бригадиру и спросил:

— Ты про героя гражданской войны комбрига Кочубея слыхал?

— Как же, как же… — оживился Назаренко. — Мне— то не довелось его живым видеть, но люди постарше помнят Ивана Антоновича и почитают. Он ведь наш, кубанский Чалаев.

— Точно, но при всей своей славе, — продолжал Сапожников, — Кочубей не постеснялся снять кубанку и извиниться перед честными казаками. Не за себя, а вот за таких дуроломов, как тот, что приезжал к нам из Кущевки. — И Афанасий Максимович рассказал запомнившийся ему эпизод из времён гражданской войны.

Было это так. На сборный пункт военкомата съехалось несколько сот казаков непризывного возраста. Весь день они провели в ожидании, когда их пошлют на фронт. Многие просились в кочубеевскую бригаду.

Под вечер штабной командир объявил, что бригада Кочубея полностью укомплектована, и — приказал казакам разойтись по домам.

Казаки с обидой выслушали этот приказ. Их самолюбие было задето. Один пожилой казак вышел на середину двора и заявил:

«Мы хоть и казаки, но не рады, что родились казаками. Видим, нет нам доверия. Родная власть нас недругами считает, положиться на нас не хочет. А мы ей хотим честно пособить».

Видя, что слова не трогают штабиста, старый, седой как лунь казак снял с себя пояс, бекешу и бережно положил их на землю. По его примеру и другие стали сбрасывать с себя поддёвки, кожухи, бекеши. Образовалась целая горка верхней одежды.

«Если наши головы и руки вам не нужны, — говорили при этом казаки, — то пусть хоть наша одежда вам послужит, пусть согревает красных конников и помогает им врага громить».

Неожиданно для всех прискакал комбриг Кочубей. Казаки рассказали ему о своей обиде.

«За что нас лишили права защищать Родину? — спрашивали они. — Мы тоже хотим бороться за советскую власть».

Кочубей приказал немедленно разобрать одежду, всем одеться и стать в строй. Он заявил, что верит станичникам и извиняется перед ними за происшедшее недоразумение.

— А дальше что было? — спросил Назаренко.

— Дальше? Дальше Кочубей отдал приказ: «По коням!» И казаки ринулись в бой за новую Россию, за советскую власть. Придёт время, — заключил Сапожников, — и скоро оно придёт, когда перегибщики снимут перед тобой, Миша; шапку и извинятся. Потому что ты, как и Ушаков, как Туманов, как и все честные труженики, без советской власти, без колхоза России не представляешь.

Хорошо, душевно говорил Афанасий Максимович. Случай, рассказанный им, тронул Михаила.

— Когда, Афанасий Максимович, принимать бригаду? — спросил Назаренко и, получив ответ, повеселевший вышел из конторы.